Читать онлайн Трудно выдумывать правду (маленькие сказки для больших детей)

Об авторе и его прозе

Когда я начал читать книгу, которую, надеюсь, и вы сейчас

держите в руках, то с удивлением убедился: она не похожа на

многие и многие издания нынешнего времени, сотканные из

дистиллированных сюжетов и текстов.

Мне посчастливилось прочесть немало книг: и классики, и

современной литературы, благо время позволяло делать это на

филфаке (очно) и в Литературном институте (тоже очно), да и

многолетний опыт рецензирования рукописей в различных

издательствах и Союзе писателей этому способствовал. Поэтому

уже по нескольким прочитанным страницам, даже абзацам, мне

сразу становится ясно, чего ожидать от того или

иного произведения

Это касается и сюжета, и, главное, языка (если говорить о прозе).

Я испытал приятное удивление, когда среди гор невыразительной

беллетристики мне вдруг захотелось не только читать,

но и перечитывать вещи, написанные Александром Жарких! Это

явно новая литература нового времени. У меня даже возникли

трудности с определением их жанровой принадлежности.

Это не детектив, не любовный роман, не фантастика и не модное

сейчас фэнтези. Непонятно: рассказы ли это? Притчи? Сказки,

анекдоты – или даже философские рассуждения?

Если это рассказы, то почему в большинстве из них главные

герои не имеют имени собственного? И почему в них оживают,

казалось бы, неодушевлённые предметы? («Телефон», «Горка»,

«Старое зеркало»).

Если это сказки, то почему они не умещаются в пределах од

ного знакомого сказочного сюжета («Про колобка…») и не

сосредоточены в одном времени и пространстве, а

имеют очевидные

«выбросы» в наше время («О Синей Бороде», «Голый король»).

Почему они так похожи на притчи?

Если это притчи, то почему в них столько метко подмеченных

подробностей из нашей современной жизни, делающих эти

притчи похожими на поучительные житейские истории («Жизнь

великая и прекрасная», «Слепота») или на хорошо рассказанный

анекдот («Бог есть!»)?

И почему тонкие лирические новеллы о любви и одиночестве

(«Собачья жизнь», «Муха осенняя», «Дерево») соседствуют с

жёсткими, почти философскими рассуждениями о смысле жизни,

о лжи и правде, о жалости и нетерпимости («Преступление и

подвиг Адама и Евы», «Жалость»)?

И – удивительно! – разоблачительные политические пам

флеты в этой книге почему-то называются «Русскими народны

ми сказками». А новелла «Приходил Ленин», возможно, вообще

не имеет аналогов в нашей Лениниане (если брать публикации

как «за», так и «против»).

Вопросов возникло много. И, что характерно, эта книга -

дебют Александра Жарких в большой литературе.

Русской литературе.

И тогда я обратил внимание на эпиграф, взятый из одного из

писем Чехова, которым автор предваряет свою книгу: «Писать

обязательно нужно свободной рукой». Добавлю от себя: это для

писателя не право, а обязанность!

Александр Жарких, несомненно, «освободил» свою руку от

всех возможных литературных условностей и штампов, сохранил

бережное отношение к русскому литературному

языку, самоиронию и замечательное чувство юмора,

без которых трудно

представить отечественную литературу в её лучших проявлениях.

У автора есть своя тема, оригинальное видение и отношение

к бытию, он выработал свой собственный язык (а это не

всегда удаётся!). За прозой автора чувствуется

большой творческий

потенциал, который он, уверен, реализует в полной мере,

и в современную литературу войдёт новое яркое имя.

Вместе с читателями я буду с нетерпением ждать новых книг

Александра Жарких.

Роман Федичев,

писатель

Писать обязательно нужно свободной рукой…

А.П Чехов

Собачья жизнь

Я не знаю почему.

Не знаю, почему я как-то сразу почувствовал, что она – моя…

Ночка бодренько выбралась из плетёной корзины прямо по

спинам уютно посапывающих братиков и сестёр, ткнулась

горячей

мордочкой в мою ладонь. Я взял её на руки. Мягкие коготки

вцепились в меня, а рубашка приклеилась ко мне

большим мокрым

пятном.

Тогда она была почти слепая, это потом у неё оказались

большие тепло-карие глаза ребёнка.

Ими она приговорила меня к себе, а себя ко мне.

Загнув крючком длинный мокрый язычок, она сладко зевала.

Я поставил её на стол и внимательно посмотрел: тёмная, почти

чёрная, шёрстка ещё не прикрывала розовый круглый животик,

наполненный маминым молоком. Она немного дрожала,

наверное, впервые ощущая себя в центре внимания, неуклюжие

собачьи лапы разъезжались на гладкой поверхности стола.

– Ну что, будешь брать? Или тебе других показать? Решай, а

то поздно, ночь уже…

Удивительно, но при слове «ночь» она перестала дрожать и к

чему-то прислушалась.

– Буду, – неуверенно сказал я. – Сколько с меня?

– Нисколько. Последыш она. Слабенькая, некондиционная -

думали, не выживет. Топить собирались. Считай, от смерти

спас.

– Ничего себе, слабенькая! Вон как бодро по спинкам щенков

ко мне

выбралась.

– Всё равно, слабенькая – болеть много будет… Берёшь? А то,

правда, ночь уже.

При слове «ночь» маленькое существо на столе

с путешествующими

в разные стороны лапами опять к чему-то прислушалось.

А мне, наверное, просто захотелось спасти хоть что-нибудь в

этой ненадежной и беспощадной жизни…

…И я открыл в себе множество способностей, о которых даже

не подозревал.

Причём эти способности оказались столь разнообразны, что

требуют отдельного описания.

Усюсюкать, улюлюкать, повторять простые фразы по нескольку

раз без изменения интонации удалось научиться не сразу,

зато произносить слова «Ах, ты моя маленькая сучка!» и

«Жопочка» у меня получалось с такой непередаваемой нежно

стью, что сотрудницы «секса по телефону» могли бы записываться

ко мне на тренинги.

Я радостно придумывал и другие невообразимые прозвища,

пытаясь приспособиться к новой жизни без

выходных. Расслабиться

было просто невозможно: утром и вечером прогулка ждала меня.

Круглогодично. Утром и вечером. Вчера и завтра… И даже

утром 1-ого января. Я забыл о командировках и о том, что можно

уехать в отпуск на какое-нибудь дальнее море.

Не будучи чистокровной, Ночка быстро превратилась во что-

то похожее на лабрадора, только поменьше.

А наша с ней совместная жизнь превратилась в два очень

важных мероприятия:

Гулять и Кормить. Кормить и Гулять. Только это намного

больше, чем здесь уместилось:

Гулять. Кормить. Гулять. Кормить. Гулять. Кормить. Гулять

Кормить. Гулять. Кормить. Снова гулять!..

Причём, прогулки любознательная Ночка с самого начала

привыкла планировать долгие и полноценные, с непременным

восторженным и эмоциональным изучением окрестностей

на предмет людей,

собак, детей, кошек и шуршащих пакетов. В эти

прогулки ненавязчиво

включались обзорные экскурсии с осмотром местных

исторических достопримечательностей в виде больших мусорных

ящиков и открытых подвалов домов. Наверное, у каждого из этих

предметов действительно была своя интересная история.

Сдерживая свою и её реакцию на других собак и кошек,

я начинал их латентно ненавидеть. Холод я тоже

возненавидел. Как и жару. Не говоря уже про дождь

и слякоть. Календарь стал моей

настольной книгой. Я был готов присылать свои наблюдения за

природой в различные журналы соответствующей тематики.

Когда я приходил домой с работы, хотелось чего-то медвежьего:

залечь в берлогу или просто утопиться в мягком кресле. В тепле.

В тишине. В темноте… Оказаться вне зоны действия сети.

И тут в поле зрения моих почти отсутствующих глаз появляется

«Нечто», метёт хвостом и пытается отразиться в твоих зрачках. Это

Нечто ждёт долгой прогулки с беготней и яростным

отниманием палок.

Причём, это Нечто превращает в Ничто все другие мои планы,

мягко и ненавязчиво, никогда и ни в чём не упрекая.

И это самое противное.

Так, только посмотрит особым своим взглядом, в котором

больше снисхождения, чем презрения, и скромно опустит глаза,

совершенно определённо повернув мордочку в сторону входной

двери.

А когда Ночка ещё росла, она действительно много болела. И

мы часто ездили с ней к ветеринарному врачу на метро. У меня

за пазухой ей было уютно. Немного повозившись, она засыпала.

Иногда, правда, её что-то беспокоило, и Ночка начинала дрожать,

тихонько скуля.

– Потерпи, моя маленькая. Скоро приедем…

Беззащитное соитие двух тел согревалось печально текущим

чувством родства и безумным чувством отчуждения

по отношению

ко всем остальным. Людям. Животным. Городам. Морям.

Планетам. Мирам…

Дома она с трудом привыкала к белому небу со стеклянной

люстрой посередине. Вместо сладкого маминого молока здесь

было какое-то другое, чужое и невкусное. И мамой от

этого молока не

пахло. И братиков нигде не было видно. Где они теперь?

В каких мирах

потерялись? И какие там люстры на небе светят?

Только вот этот, большой и тёплый, всё время куда-то таскает,

приносит еду, пытается разговаривать… Только у него всё равно

не получается так как надо, по-нашему.

Но пахнет от него чем-то неуловимо знакомым. И этот запах

она помнит почти с рожденья, как и мамин запах. «Наверное, это

– Хозяин или Папа. С ним бывает хорошо гулять и играть.

Бегает он,

правда, плохо… Интересно, а я кто для него?». – Иногда Ночка

внимательно меня рассматривала, поднимая голову высоко

вверх и вбирая воздух дрожащими ноздрями.

Особы женского пола, каким-то образом появлявшиеся в

моей жизни, ревниво

реагировали на неё:

– Ну, куда ты её тащишь, в кровать, что ли?

– Тсс, тихо. Ей же страшно, она привыкнуть должна. Она же

ещё ребёнок.

– Сам ты ребёнок!..

Я забыл о всяческих посиделках, клубах и ночных загулах.

Теперь гораздо важнее было – не какой коньяк покупать,

а помнить,

когда последний раз гуляла Ночка.

И разрыв между гуляниями по времени не должен был соста

влять более 12 часов. И никакие справки с работы помочь тут не

могли.

Потому как во мне поселилось постоянное чувство вины

перед любимым

лохматым существом, которое тебе доверяет. Ты же не можешь

её обмануть. Не можешь обмануть эти детские, но почему-то

всё понимающие глаза…

Ночка выросла. Целыми днями она теперь дома. Никто с

ней не играет и не разговаривает,

Чем она, интересно, там занимается?

Но у Ночки ещё оставалось пространство для больших открытий

в жизни.

Оказывается, обувь можно не только грызть, но и красиво

раскладывать прямо на моей постели. А ещё можно грызть столы

и стулья. И они не будут за это кусаться в ответ. А ещё мячик

всё время под шкаф закатывался – не достанешь потом никак.

Но вот кошки – совершенно нехорошие существа.

Больно царапнут

лапой по любопытному носу и перебегут по карнизу в соседское

окно или сразу на дерево. Даже от лая они не падают вниз,

хоть охрипни совсем.

Ой, а пьяных мы не любим. Ой, а от курева мы

чихаем богатырским

чихом прямо на обои и зеркало в прихожей, а потом

смотрим хитрыми примиренческими глазами.

Зато от вежливого предложения выйти вон мы отказываемся

тихо, без лишних звуков, но в высшей степени категорично.

Типа – я лучше тут посижу,

а то, вдруг вы есть тут надумаете без меня…

Увидев первый настоящий снег, Ночка ошалела от восторга.

Вдохнув полные ноздри колючей свежести, она понеслась по

бледным и бесчувственным ледяным равнинам между домов,

между кустов и деревьев, неуклюже выкидывая вперёд свои

подростковые лапы.

И исчезла.

– Господи, где собака? Только что здесь была!..

А Ночка сидела на дне самого глубокого, самого тёмного и

холодного колодца, потеряв голос от страха и внезапного

исчезновения окружавшего мира.

Совершенно неожиданно пружинистый снег под её быстрыми

ми лапами исчез и обернулся космической чёрной дырой с

настороженно торчащими короткими железками и противным за

пахом чужих внутренностей.

– Ночка, ты где? Голос, голос хоть подай! Блин, да тут люк открыт!..

Ночка молча смотрела снизу сырыми глазами вверх, на круглое

небо, по которому плыли облака. Они плыли с севера на юг,

не останавливаясь здесь, на полпути к тёплому Сочи. Она

сидела, дрожа и поскуливая,

и видела, как Папа, на кого-то ругаясь и оскальзываясь

на ледяных железных

ступеньках, спускался прямо с опрокидывающегося неба.

– Дурочка, не ушиблась? С тобой всё… в порядке? Напугалась,

милая… Жопочка моя!

Я опять спасал! Нов тот год её легко было спасать…

Я целовал её прямо в глаза, и она позволяла это

делать, вылизывая

в ответ своим длинным язычком мои холодные щёки.

Щенячьи ребрышки по-детски дрожали в моих руках.

Обошлось.

Когда ветеринар увидел её впервые, то сказал:

– Я так понимаю, что вся эта жуть в виде выставок вам не грозит!

Я был рад и сказал, что её нужно просто спасать.

И мы опять спасали её вместе с ветеринаром и его бесконечными

уколами.

Я научился разбираться в добавках и витаминах.

Научился запихивать

градусник собаке в попу, смотреть: как и чем она какает

Стал специалистом по стрижке когтей, чистке ушей, протиранию

глаз и вытаскиванию из счастливой (непорочной) пасти

всяких деликатесов в виде провонявшего куска рыбки и

полуразложившихся мышек.

Запах мокрой псины уже не преследовал меня

это был уже и мой собственный запах, запах моей одежды.

Фирма KARCHER могла бы присылать ко мне своих сотрудников

для обучения новейшим способам мытья полов, оттиранию

слюней со стен, с джинсов и курток, засохших какашек – с

беспризорно гулявшей по квартире обуви.

Я научился спать столько, сколько спала Ночка. И вставать

без будильника. И ложиться…

Дом снова превратился в филиал лесопилки:

все деревянные ножки

шкафов, столов и стульев очень быстро оказались в пылесосе

в виде опилок и щепок. Меня ждала увлекательная половая

жизнь. Потому что выдирать из ковра опилки и

щепки приходилось,

страстно ползая на коленях. С пылесосом и без. Но уж точно

без веника.

Бесполезно покупать – всё равно веник будет сгрызен и опять

переработан на опилки.

Я научился ласково и вдумчиво ругаться с бабушками у подъезда,

с молчаливым киргизским дворником по имени Саша,

который имел неосторожность невовремя выбираться из

своего подвала, чтобы

взять свои сорок градусов, да и поженить их с кислой шаурмой

в своём животе. Ругался и с теми случайными

прохожими, которые

посмели убояться моей маленькой красавицы. Я наловчился

посылать их всех так далеко, что сам стал бояться, что из этой

командировки они могут уже и не вернуться.

На тренировках же наоборот, приходилось краснеть оттого,

что «моя собака тупая, и сам я – тоже тупой». Забив

на тренировки,

потом всё равно – за дополнительные деньги – пришлось

ездить и пересдавать умение ходить рядом с собакой. Заодно

пришлось накачать левую руку.

Я настроился на то, что Ночка всё время будет ходить за мной

по квартире. Даже в туалет.

Положив голову на мои колени, она стала всё чаще задумчиво

смотреть мне прямо в глаза.

Или не в глаза… Как будто хотела передать

глазами невысказанные

слова. По-женски, по-человечески. А то и вовсе задумчиво

нюхать воздух взволнованно сопящим носом.

Я привык к лаю, поскуливанию и тихому вою, не частому, но

душераздирающему. Словно человеческая душа, запертая

в собачьем

теле Ночки, в безотчётном ужасе рвалась на волю.

И ещё она научилась замечательно пукать. Но это был сюрприз.

Подавался обязательно при гостях. Особенно при важных.

В общем, всякие

физиологические радости на уровне санитарок из

дома престарелых.

А ещё Ночка рычала на гостей. Особенно на тех самых, важных.

Впрочем, гости вскоре перестали меня беспокоить, в отличие

от соседей. Ну, вы понимаете…

Эх, Ночка!

Очень скоро из компанейского человека я не заметил, как

превратился в почти безумного собачника, который выходит из

комы только при словах «гулять», «ошейник», «намордник» и

«прививка». Я напрактиковался уходить с любых вечеринок в

самый их разгар, бормоча: «У меня собака…» Через несколько

месяцев меня уже никуда не приглашали, а если я вдруг являлся

без приглашения, то каждый раз удивлялся, насколько увиденное

напоминало финальную сцену из гоголевского «Ревизора».

А летом на даче Ночка неопровержимо потребовала и ночной

личной жизни.

У меня из-за этого развился редкий дар точно угадывать, чем

она так самозабвенно занимается в ближайшей к

дому увлекательной темноте.

Оказалось, что она может в это время что-то есть; мышковать;

просто задумчиво какать; выслеживать одиноких прохожих;

уже давно

убежать в неизвестном направлении; как раз подбегать к

автомобильной трассе, потому что прямо за ней может бегать

другая собака; делать всё, что угодно. И особенно то, что нельзя.

При всём этом Ночка с некоторых пор стала отличаться

редкостной собачьей чистоплотностью и даже

особым вниманием к своему

внешнему виду. Куда там кошкам! Повзрослела, что ли?..

В общем, казалось, лес, река, лето, а Ночка недовольна. Трава

пыльная, земля грязная, вода так и совсем мокрая… А от болотца,

вокруг которого мы с ней однажды шли, вдобавок и воняло.

Ну так, бредёт собачка строго по тропинке, презрительно

поглядывая вокруг. Типа, гламурная леди на свиноферме. Ну, вы

представляете эту известную картину…

И тут это самое болотце зашевелилось! Видимо, ондатра высунула

свою мокрую мордочку и…

…И Ночку подбросило вверх метра на два! Издав звук, который

можно, наверное, вполне приравнять к японскому «банзай!»,

прыжком разъяренного тигра она шмякнулась на

середину болотца,

прямо на ондатру. Точнее – на то самое место, где ондатра

была долю секунды назад. Ночка принялась исступленно месить

гнилую тину мордой, лапами, всем телом, ныряя не по уши,

нет, а целиком, так что только хвост гулял на свободе!

Природа замерла. Я стоял, разинув рот. Лягушки тусанулись,

кто куда, сорока на ветке заткнулась от неожиданности, и даже

комары взвились тучей, предпочитая наблюдать это торнадо с

безопасного расстояния.

Минут через десять, когда болото выглядело так, словно по

нему прошёлся гигантский миксер, разочарованная Ночка

выбралась на берег. Заценила свой видок, вздохнула… Грязная,

вонючая – это мелочи, а вот то, что крыса ушла – обидно, блин!

Так я узнал, что у Ночки есть характер. И животная страсть…

Ох уж эта страсть!

Надо было ходить на охоту, но – не получалось.

Поэтому при первой возможности Ночка охотилась сама.

А ещё через год оказалось, что на неё тоже могут охотиться.

И – тоже со страстью. Животной.

Влюбился в мою красавицу один сеттер, которого почему-то

отпускали гулять одного, без поводка.

Караулил и ждал, когда я с Ночкой выйду. Дождался…

Ночка рвалась с поводка, не понимая, почему уже несколько

дней ей не дают свободно побегать.

– Блин, да не дергай ты, коза. У тебя течка, понимаешь!..

Нельзя без поводка.

Ночка присела и вытаращила карие глаза со

всеми невысказанными

словами внутри и всеми вытекающими последствиями снаружи.

– Какая течка? Папа, отпусти, пожалуйста. Я быстро!

– Ладно, так поздно уже никто не гуляет: – Беги!

Это была моя ошибка.

Из-за помойки вылетел охотник сеттер. Я тоже побежал,

и судорожно попытался

вспомнить, что такое «первая космическая скорость»

Какой тут «Ко мне!» Она уже ничего не слышала. Она

слышала толь

ко Его дыхание, только Его запах, выбивающий из головы остатки

желания подчиниться моей команде.

…Я всегда думал, что достичь первой космической скорости

невозможно, просто бегая бегом, своими ногами. Но в тот раз у

меня, кажется, получилось. Я чудом не вышел на орбиту Земли,

уже практически не касаясь её. Но эти двое двигались

ещё быстрее

В лунном свете, бок о бок, постепенно сливаясь в один далёкий

силуэт. До Луны им оставалось уже совсем немного…

Утром с улицы я услышал виноватый голос Ночки. Она дрожала

от холода и хотела есть.

Потом снова наступила зима. Снег уже не вызывал такой бурный

восторг. Ночке хотелось бегать, но что-то мешало. Она часто

останавливалась и, словно задыхаясь, прислушивалась к себе.

Что-то явно происходило с ней. Приближалось нечто волнующее

и пугающее.

– Не скули, моя хорошая. Родим, не волнуйся, давай почешу

животик. Видишь, какой большой уже…

Я снова спасал. Спасать её опять было легко…

Щенков оказалось всего трое. Влажные и пушистые комочки

со слепыми глазками ждали открытия своего мира.

Куда подевалась

Ночкина гламурность – мамой она оказалась очень заботливой.

Когда её крошки тянулись к набухшим соскам, Ночка

жмурилась от счастья. Даже когда щенки прикусывали острыми,

как иголочки, зубками – терпела. Таскала их за холку, чему-то

учила.

И они выросли – послушные и воспитанные.

Щенков раздали, записав в паспортах «метисы».

Первые дни после этого Ночка не могла простить

мне исчезновение

её детей, она яростно искала их по всей квартире, за

диванами и под шкафами. Возвращалась к

корзине, неопровержимо

хранящей запах её кровиночек. Она плакала и звала их.

– Ночка, они уже большие. Им пора выбирать себе хозяев.

Повзрослевшие дети всегда уходят, Ночка, пойми…

Я пытался успокоить её, привычно поглаживая спину и почёсывая

за ушами. Казалось, от моих прикосновений Ночке становилось

легче. Но, внезапно повернув ко мне голову, она пристально

вглядывалась своими, словно ранеными, глазами в

мои, пытаясь отыскать в них признаки предательства и обмана.

В эти дни у Ночки на морде появились первые седые волосы.

Мир стал совсем понятным: Папа может спасти от всего, кроме

исчезновения детей.

И Ночка больше не захотела иметь детей. Совсем! Какие бы

красавцы-кобели к ней не сватались, она всем отказывала, грозно

рыча и кусаясь. Оскорбленные кобели вместе со своими

удивлёнными хозяевами в недоумении уходили. В собачьих

кругах Ночка получила прозвище «Недотрога».

К ней опасались подходить почти все встреченные на прогулке

собаки. Не боялись только глупые новички, которым

и доставалось больше всех.

А ещё через несколько лет Ночка спасла меня.

Это случилось, когда поздно вечером на меня попытались

напасть два обколовшихся отброса. У одного из них был обрезок

трубы, которым он меня ударил сзади по шее и голове.

Гулявшая рядом

Ночка вылетела из-за кустов и с разбегу свалила его с ног.

Пока я пытался прийти в себя, она догнала второго и вцепилась

ему в ногу. И ведь не учили её этому ни на каких тренировках…

В общем, когда приехал наряд полиции, оба наркомана в

ужасе просили убрать «это чудовище».

Я видел, что Ночка потом долго по-своему переживала этот

случай. Виновато поглядывала на меня, словно в чём-то подвела.

А потом мы всё забыли и жили до глубокой старости, пока

человек в белом халате не сорвал с рук резиновые перчатки:

– Безнадёжно. Рак. Что вы хотите – они не живут пятнадцать лет.

– У собак тоже рак?

– У них вообще многое – как у людей. Только три качества у

собак есть всегда, а у людей редко.

– Какие?

– Верность. И умение любить бескорыстно. А еще – всегда

прощать…

И я снова спасал. Её легко было спасать…

От боли Ночка не понимала, что происходит. Только чувство

вала, что от человека в белом халате пахнет

какой-то безнадёжной и тщетной тоской.

Печальный взгляд её тёплых карих глаз словно озвучивал все

невысказанные раньше слова:

– Папа, ты защитишь меня? Ты ведь всегда спасал меня… Почему

ты держишь меня на руках, будто я маленькая, будто я снова

щенок?

– Потерпи, моя хорошая… Моя Жопочка… Скоро тебе не будет

больно.

Укол. Потом ещё один укол. И мир стал уходить куда-то в сто

рону.

Ночка бежала на ставших внезапно лёгкими и молодыми лапах

пах по снежному полю и точно знала, что под снегом

нет предательски открытых люков. Рядом бежали её дети

– все трое. Светила луна, и где-то вдалеке показался

несущийся силуэт сеттера.

А на пригорке сидел на задних лапах старый ротвейлер и смотрел

на неё так ласково, так знакомо. И запах от него шёл до боли

знакомый…

– Папа? Ты – собака?

– Конечно. Я всегда мечтал быть собакой. Мы ведь – одна семья…

Откуда-то сверху на Ночку вместо снега падали горячие

солёные капли.

– Почему ты плачешь, Папа?

– Тебе показалось, Ночка. Собаки не плачут. Собаки воют.

От горя.

Муха осенняя.

Говорят, осенью мухи становятся почему-то

особенно назойливыми

и очень больно кусаются.

Не знаю, как все мухи, но про одну такую муху я могу, наверное,

что-то рассказать…

«В моей короткой жизни так и не случилось ничего интересного,

примечательного», – думала большая черная Муха, пролетая

в один из последних тёплых дней года по залитым солнцем

улицам. – Ну, бегала, суетилась как все, оставила обыкновенное

потомство… Но, должно же быть что-то ещё!

Что-то необыкновенное

и захватывающее в этой жизни! Иначе, зачем все это..?

Ещё не старые сетчатые глаза Мухи смотрели сразу во все

стороны.

Она ещё строила какие-то надежды.

О чем же ещё может думать на закате жизни любое существо,

имеющее голову и глаза, когда знает, что не так уж много

осталось…

Особенно моментов, от которых хочется летать.

Но в этот день почему-то особенно хорошо леталось, правда,

вокруг не было ничего необычного, было всё то, что уже видели

раньше глаза Мухи.

А всё, ранее виденное, почему-то сегодня по-особенному

раздражало её.

В воздухе вилось много мух и других насекомых, на которых

как-то вяло охотились мелкие птицы, разморенные дневным

солнцем, а внизу по городу ходили люди и думали о жизни, ко

торой у них нет.

Но Муха в своей повседневной жизни всегда предпочитала

неясность отношений…

И вдруг что-то привлекло её расстроенное внимание.

Оказалось, что Муха пролетала в этот момент над городским

зоопарком, в одном из вольеров которого грелся на осеннем

солнце большой африканский Слон.

В зоопарке он был единственным.

В городе он был единственным.

Значит, был очень одиноким.

– Такого просто не может быть! – подумала Муха – Это что

такое большое?.. И оно живое, тёплое! И всё в одном! У-у-у!

А как пахнет!

– Вот оно, этого я ждала всю жизнь! – трепеща и возбуждаясь,

Муха спикировала вниз, к Слону, надеясь порадовать свои

осенниее глаза ещё больше.

Большие ресницы Слона терпеливо отгоняли мелких насекомых,

которые назойливо лезли ему прямо в жидкие зрачки.

Но Муха не считала себя мелким насекомым и поэтому подлетела

совсем близко, к огромным глазам, в которых можно было

утонуть, если захочешь утопиться.

А Слона, застывшего почти неподвижно, действительно

угнетало одиночество

в этом мире мелких и незначительных существ.

Его заросшая жизнью и толстой серой кожей душа не ожидала

чего-то нечаянного.

Он уже давно перестал ждать свою Слониху.

Он вообще ничего не ждал.

Хотя в его большой одинокой душе ещё жила, светясь, старая

детская добрая Африка, постукивали тамтамы, и бегал туда-

сюда слонёнок с задранным от счастья хоботом.

Совершив круговой облёт объекта внимания, Муха пребывала

в состоянии робкого восторга и, даже, в состоянии лёгкого

помешательства от увиденного.

Она даже засмеялась так, что не могла остановиться. И не по

тому, что истерика, а потому что – радость.

Это была её мечта: найти, наконец, что-то большое, надёжное,

со своей жилплощадью…

Да, нелёгкая жизнь превратила её желания в мечты, и она

жила чувством безотчётных поздних надежд.

…И по всему было видно, что он ещё и добрый и даже, наверное,

умный и тёплый, недаром вокруг него вьётся

столько претенденток.

Покружившись вокруг слона, она вдруг расстроилась:

– Ну, что же он такой толстокожий, и не замечает ничего во

круг?

От злости Муха даже укусила его.

Потом ещё и ещё… Осенние мухи больно кусаются…

Укушенный Мухой Слон не обращал внимания на уколы судьбы

и ничего особенного не заметил.

Не понял…

Не понял, что рядом с ним внезапно оказалось беззаветно

влюбившееся в него пусть мелкое и незначительное, но такое

прекрасное в своей не признающей границ любви, существо.

Не понял, что Муха не просто укусила его, а коснулась

своим неправильно

текущим чувством.

Долгий срок отсидки Слона в одиночной клетке притупил

многие ощущения в его ослабевшем сердце. Хотя наличие этих

чувств и до того оставалось для многих под большим вопросом.

Тоскливая нервность его больших конечностей

принадлежала теперь

застойному существу, медленно погибающему от длительного

утомления и одиночества.

Из всех возможных видов счастья он приобрёл лишь

счастье равнодушного отношения к жизни.

– Ну почему? Почему он такой неотзывчивый? Как можно не

замечать очевидное?.. – взывала к небу, в котором жила, Муха.

Небо, как всегда, молчало, будто не слышало.

Но в небе вокруг Слона по-прежнему обитало множество

других мелких и незначительных…

И некоторые из них, конечно, услышали страдающую Муху.

– Ну, не пара ты ему. Не может у вас ничего получиться. Он -

большой и знаменитый на весь город, а ты – такая мелкая и

несущественная Муха, почти не существующая даже,

– постарались подсказать ей

доброжелательные соперницы. – Но, если хочешь,

попробуй привлечь его внимание чем-нибудь особенным…

Муха грустно улыбнулась – мухи, вообще, улыбаются одними

только глазами – так устроен их мимолётный мир.

Впрочем, некоторые люди тоже.

– Но, я же ничего не умею! Ни ходить, важно покачиваясь. Ни

размахивать большими ушами. Ни поливать себя водой из хо

бота… Ничего! Я умею только любить… И летать… Понимаете?

– Хоть бы он увидел меня, что ли!.. А то ведь он смотрит туда,

где я, и видит только пустой воздух…

Я уж и так перед ним, и этак… Показываю, что хочу его… Что

хочу иметь от него ребёнка…

А он только ушами хлопает!

И мне ведь от него ничего не нужно. Лишь бы он хоть раз

увидел меня по-настоящему! Ну хоть на секунду!

– Наверное, если бы Муха была человеком, то у неё сейчас

вытягивались бы в невыразимой тоске ломкие тонкие руки.

Так продолжалось весь этот день, утомлённый собственной

бессмысленностью.

Наконец, Муха устала летать вокруг Слона и заглядывать

в его огромные глаза.

Она устала отгонять соперниц.

И вдруг ей показалось, что он видит её. В его большом глазу

она на мгновение увидела своё отражение.

Слон моргнул и пошевелился, попытавшись сосредоточиться

на чём-то невидимом.

Муха внезапно почувствовала, что в неё проникло что-то

мощное и необычное, она словно споткнулась в

воздухе, облучённая

пристальным взглядом Слона.

Слон смотрел куда-то вдаль, по-прежнему ничего не видя.

Он по-прежнему ничего не понимал…

…Но в груди Мухи уже жила, светясь, какая-то детская добрая

Африка, в которой она никогда не была, постукивали тамтамы,

и бегал туда-сюда слонёнок с задранным от счастья хоботом и

размахивал маленькими серебристыми крыльями.

Бегал и трубил детским голосом:

– Мама, я тебя люблю! – трубил и трубил слонёнок в её

маленькой умирающей груди.

Преград для неё уже не существовало… Какие там преграды,

когда жизнь вновь наполнена смыслом. Пусть даже этот смысл

– неосуществимая, невозможная мечта.

Муха опять грустно улыбнулась одними глазами.

Впрочем, некоторые люди так улыбаются тоже.

Она вновь любила!

И любовь её была большая и, как всякая настоящая любовь,

непонятная.

Она любила свою несбыточную мечту.

Она влюбилась в большого серого Слона, которого случайно

увидела на закате жизни.

Она так и вилась вокруг него, а он её даже не замечал…

Любовь!

Зачем?

Ну, должно быть в жизни что-то необыкновенное, иначе это

ненастоящая жизнь.

Нет, Мухе всё это только показалось…

Она прекрасно понимала всю свою мелкость и несоразмерность.

И даже несуразность своих желаний – она тоже понимала.

Но, самый этот миг, когда ей показалось… был прекрасен и

ослепителен.

Рядом всё также текла разноразмерная размеренная жизнь,

с такой же скоростью бежало время,

убегая в тревожную безмерность пустоты.

Такими же траекториями летали мелкие, и не очень, насекомые,

животные, включая Слонов, и тяжёлые осенние облака,

охваченные странным чувством жалости к себе, потому что

тоже должны были скоро исчезнуть.

Тем временем приближались всеобщие холода.

Маленькая жизнь небольшой и незаметной Мухи подходила

к концу.

Она умирала.

Умирала от придуманной любви.

Это, наверное, лучше, чем умирать просто так, потому что

умирается.

Её неосуществимая мечта умирала вместе с ней.

А потом пошёл дождь.

Просто дождь. Холодный, осенний, тяжёлые капли которого

обрушились на город, сбивая прямо на лету всех зазевавшихся,

летающих в своих мечтах по равнодушному небу

мелких насекомых с

большими удивлёнными глазами, уставшими смотреть…

Улицы опустели, Слон ушел.

Муха не плакала. Она и не умела это делать.

Она умела только улыбаться глазами.

Но этот дождь некоторым людям показался слегка солёным.

Жалость

Ну, жалею я всех!

Хочу любить, а не получается.

Такой классический русский синдром – из любви одна только

жалость выходит.

Любовь – это культурное растение, не в каждом саду вырастет.

И очень редко любовь бывает дикорастущей.

Настоящей любви учиться нужно, да кто ж нас научит!

А жалость – она как беспризорная собака, везде живёт и не

требует воспитания.

От самородистых юродивых до самодовольных царепрезидентов.

В общем, я всегда жалел.

Да и сейчас есть кого пожалеть…

Например, мне очень жалко женщин.

Вся жизнь их – по сути, одна сплошная попытка освоиться в

этом наспех сколоченном мужчинами мире.

Жалко оттого, что всё время кажется, будто этот

мир недостаточно

наполнен смыслами, особенно женскими.

Наверное, отсюда их пожизненное освоение этой немыслимой

миссии по возврату того, что так часто увозит Харон. И пусть

он один, а их много. Ведь большинство из них, так или иначе, но

участвуют в этой утомительной гонке-соревновании: кто больше

увезёт, кто больше вернёт этих, в основном, плохо сбывающихся

жизней.

Для этого им приходится объединяться в семейные команды

с участием тех же мужчин, которых до этого

опрометчиво вернули другие семейные команды…

Жалко женщин.

Мне кажется, женщины вообще достойны большего, нежели

жить в мире, где на каждые десять мужчин приходится два

алкоголика, один плейбой, один маменькин сынок и ещё один

непризнанный гений, который так никогда и не будет признан. А

остальные пять – вечные кандидаты в первую пятёрку…

Ну что они могут дать женщинам для их вечной борьбы

с Хароном?

А он всё увозит и увозит непонятно куда.

Рано или поздно команды с их участием

будут дисквалифицированы самой жизнью.

По большей части за «неспортивное поведение».

Самолет – не то. Слишком высоко и быстро. Не успеваешь

знакомиться. Вот поезда – совсем другое дело.

В вагонах-ресторанах плотность контингента с

временно свободной потенцией максимально высока.

И бедные женщины,

которых угораздило вляпаться в романтичную профессию

официантки-стюардессы, лавируют между презрением

и надеждой,

что среди этого низковагонного сходняка можно будет

отобрать что-то для собственной давно вымечтанной жизни.

Самих посетителей вагонов-ресторанов мне тоже очень жалко.

Их достали дома жёны и дети, тёщи и любовницы. Они

наконец-то

вырвались в командировку-отпуск. Им это несильно поможет,

но иллюзия свободы светится в их глазах тусклым светом

старомодного газового фонаря и заставляет заигрывать с грудями

и попами официанток. Нет, не потому, что им это нравятся, а

потому что вроде как положение обязывает.

Те и другие уже категорически не смогут говорить друг

другу правду.

Поэтому под палёную водку курятся псевдодорогие сигареты, а

за пошлый анекдот выдаётся история чьей-то случайно прожитой

жизни.

И Харон пока где-то отдыхает.

А ещё я жалею животных в зоопарке. Мучительно напрягают

их невольные взгляды из неволи.

Но ещё больше мне жалко деревья в зоопарке… Потому что

их просто никто не замечает.

И домашних животных тоже жалко. Всю жизнь эти

звери притворяются

домашними и живут не своей жизнью. А если бы человеку

пришлось всю жизнь прожить, например, в кошачьей семье?

На их содержании?.. Приспосабливаться к их ночной жизни, к

их повадкам, к их пище… Жить не своей жизнью… А?

Мне вообще жаль, что жизнь настолько коротка, что многие

даже не успевают этого заметить.

Жить на самом деле, больно! По большому счёту, все, чем

мы занимаемся в жизни, – это просто обезболивание нашего

существования: любовь, друзья, дети, работа, р

елигия, путешествия,

кино, театр, интернет – всё.

А Харон поджидает и нервно курит где-то за углом.

Вот детей как жалко! И тех, кто остался без родителей. И тех, у

кого родители есть.

Без родителей – это тоска и одиночество среди таких

же беззащитных.

Нецелованные родителями сироты обживают этот

мир по-своему: затаив обиду и боль, жестоко и прямолинейно,

накапливая в детском сердце общую тоску равнодушия к чужой

жизни.

И как жаль, что многие родители в своём общении с детьми

становятся не лучшими их друзьями, а играют в начальников и

подчинённых, требуя через доверчивые детские

слёзы безусловного

подчинения себе.

Мне жаль всех, кто когда-либо получил «по морде». О некоторых

жалею, что мало получили. О других – что зря и «не по делу».

Жалею и тех, кто дал «по морде», потому что их морда тоже

зачастую целовалась с костяшками кулака, явно не до конца

ознакомившись с вербальной предысторией

отношений владельца кулака и самого мордообладателя.

Мне жаль философов. Философы – это учителя сумасшедших.

Они учат людей быть ненормальными. Понимать непонимаемое.

И не знать простое.

Мне жаль ту тоненькую прозрачную девочку с длинным носиком,

которая, прогуливаясь вечером на южном санаторном

пляже, отчаянно дышала некрепким перегаром местного пива в

лицо своего спутника:

Я, как Золушка, потеряла туфельку, а Вы, как принц,

её обязательно найдете, хорошо?

Рядом с ней уныло топало что-то в широких тяжёлых штанах

и дешёвых пластмассовых шлёпанцах китайского производства.

А девочка всё крутилась перед ним и покрикивала:

– Ну, будьте же принцем! Я хочу, чтобы Вы были моим принцем!..

Наконец она остановилась и, подняв к нему лицо, вкрадчиво

попросила:

– Ну, скажите мне что-нибудь солнечное…

И тогда он схватил её огромными ручищами, прижал к себе и

замычал.

Ещё я жалею всех больных и увечных, особенно неизлечимо

больных и безнадёжно увечных.

Солдатиков всех жалею. От сказочного андерсеновского

оловянного до живого, равнодушно утомлённого дневального

где-нибудь в отдалённом гарнизоне.

Девочек жалею на Арбате. И не на Арбате – тоже жалею.

Как увижу их в метро – то ли уколовшихся, то ли напившихся,

то ли просто размечтавшихся, неестественно весёлых и

держащихся стайками по четыре-пять. Торопливо раскачиваясь,

спешат они в свою будущую жизнь. Все маленького росточка,

каждая по-своему неуклюже и не по погоде одетая.

Куда торопятся? Зачем? Ведь всё равно не избегут судьбы

своей, которую с большой степенью вероятности можно уже

сейчас предсказать…

Некрасивые, коротконогие, выросшие в простых семьях, скорее

всего, неполных, вскоре они будут обмануты первыми же

мальчишками, и всеми последующими тоже…

Случайно выйдут замуж по залёту, или не выйдут… Будут растить

своих случайных детей как могут, то есть по своему образу

и подобию. Пытаясь вырастить детей, или просто из желания

лучшей жизни, или просто ради денег на дозу украдут, что

подвернётся. А как не украсть, принципов-то никаких,

наркотики и

алкоголь уже здесь, ненависть и недоверие ко всему миру скоро

появятся. Угодят в тюрьму за пустяк, лишатся родительских

прав. А и не угодят и не лишатся – чем их жизнь будет

лучше тюремной?

Жалко их всё-таки.

Да и Харон недолго их будет ждать.

Жалею всех сторожей, вахтеров, охранников, контролеров,

кондукторов в автобусах, дежурных по станции – всех,

кто привязал

себя на время ради скудного заработка к маленькому замкнутому

пространству, в котором его наделили обязанностями

сторожевого пса.

Жалко разведчиков и шпионов потому, что измена Родине

обычно совпадает с изменой жене и семье.

Страну жалею, которой у нас нет. Ту страну, которая могла бы

быть у нас всех. Любимая страна. Где всем далеко еще до смерти.

Где каждый спокойно и уверенно живёт, ни в чем не вымучивая

свою простую жизнь. Но её нет – поэтому и жалею.

Жалею страну, в школах которой в учительских кабинетах

на видном месте висит предупреждение:

«Учителям бить детей разрешается только в

порядке самообороны».

Жалею страну, у которой почти вся история придумана. И

прошлая. И настоящая. И будущая.

Жалею всех безвинно погибших.

И безвинно живших – тоже жалею. Это святые, жизнь

прожившие, собственно, без жизни. И мученики намучавшиеся.

Жалею так называемое наше светское общество – скопище

амбициозных проституток и просто скучных блядей. Продажные

содомиты, какие-то нарочито вульгарные портные

и парикмахеры,

якобы художники, якобы музыканты, якобы писатели, настоящие

торговцы разными видами товаров – от нефти до чипсов,

от людей до оружия.

Члены всяческих семей, особенно семей Михалковых

и Бондарчуков,

настоящие семейства «членистоногих» во всех смыслах,

какие-то разгульные певички, которых никто не знает, и

которых невозможно слушать, и на которых невозможно

долго смотреть.

Меняющиеся пофамильно, но не по сути, жирные, потные и

похотливые политики с их прилипалами, суетливо стреляющими

ми глазками, и так называемыми «адвокатами», вся адвокатская

деятельность которых заключается в том, что они просто

светятся в телевизоре и на всяческих «светских» тусовках, получая

известность – чтоб потом было легче передавать взятки от

своих клиентов.

И все друг другом пользуются, словно туалетной бумагой -

по нужде. Большой. Ну очень большой… нужде.

Жалею тех, кто угадал. И в лотерею, и с кем дружить, и кому

служить, и что говорить, и что не говорить. И кого слушать. И ку

да смотреть…

И тех, кто не угадал, тоже жалею.

Жалею тех, кто справедливо распилил Россию, раздавая откаты

и подсчитывая миллиарды.

А как не пожалеть тех, кто считает копейки?

Жалею заводить отношения с теми, кого жалко будет потерять.

Жалею всех, кто начитался книг вместо того, чтобы заводить

друзей.

Мне жаль тех, кому по-настоящему хорошо удаётся только

одинокая тишина в маленькой съёмной квартирке, упавшая

вместе с недочитанной газетой с лежалого дивана.

Жалею темноту их усталых вечеров под жёлтыми лампами…

Между прочим, и газету жалко, и диван тоже.

Вы не поверите, но ещё мне страшно жаль рядовых работников

милиции, и это чувство никак не ушло с переименованием

её в полицию. Зарплаты у них стало ненамного больше, а риск

сесть в тюрьму, испортить себе жизнь каким-нибудь отчаянным

самостоятельным поступком или просто разочароваться

в человечестве – предельно велик. Да и кто назвал это

скучно-равнодушное действо реформой МВД?

И поручил осуществить её самим сотрудникам

МВД? Такая глупость с ужасными ожидаемыми последствиями…

Это – то же самое, что доверить дрессировку диких зверей

самим диким зверям. В результате – в лесу всё спокойно:

все деревья на месте, а зверей по-прежнему много.

Воистину: человек может стать ментом, но мент человеком

– уже никогда.

Жалею потомственных взяточников. Ведь они никогда не

смогут жить по-другому.

Жалею всех безжалостных, потому что такими не рождаются,

а значит, жизнь совершила с ними что-то, что сделало их

повседневно ожесточёнными.

Жалею всех, кто не понимает, что увеселительные заведения

– это не то, что они думают, а просто заведения, где весело и

спокойно.

Мне жалко мужчин и женщин, которые в трудных ситуациях

советуются только с бутылкой замедляющей жидкости, градусы

в которой измеряются вовсе не градусником.

А ещё, мне жалко одиноких женщин, которые перестали

смотреть со значением на незнакомых мужчин, машинально

примеряя их голову к своей подушке, которые перестали

пользоваться взглядами мужчин как зеркалом, в котором

отражается их сегодняшняя привлекательность.

Их всех кто-то когда-то любил, наверное, бил, мучил, обманывал

и ненавидел.

Они тоже любили, во всём кого-то винили, а теперь они почти

понимают, что сами виноваты во всей своей вежливо-терпеливой

жизни, и их сухие руки будут постепенно отвыкать от людей,

всё более привыкая к неодушевленным домашним предметам.

Жалею бомжей грязных, но не вонючих, в прошлой жизни

людей простодушных и беззащитных, которые однажды

позволили обмануть себя так, что теперь они нигде и никто,

а на лице есть место для ежедневного испуганного утомления,

но вместо него там поселилась запоздалая мелочная хитрость

и скользкие глаза, в которые навсегда провалилась упавшая

до полного равнодушия душа.

Жалею осеннее небо в полях за городом после дождя, когда

оно замирает от истощения в напряжённой задумчивости, не

зная, то ли ему проясниться, то ли ещё набрать водяной силы и

пролиться на разбухшие земли пуще прежнего. И тогда в

увлекающей свежести воздуха можно ощутить запах грусти

расстояния и тоски отсутствия близкого человека.

Жалею всех по-настоящему русских людей,

которые в непонятном

томлении и бесконечном ожидании светлого будущего

растратили огромные запасы накопленной вековой душевности

на очевидно пустое и бездушное настоящее.

Жалею конкретную тётку-продавщицу газет и журналов в

киоске на конкретной остановке общественного транспорта, у

которой из года в год одни и те же неуверенные

девушки покупают

«Правила дорожного движения», видимо, втайне надеясь,

что уж в этом году у них всё сложится, и обязательно появится

собственное транспортное средство в виде автомобиля.

Хотя по их виду можно сказать, что лучше бы им купить

«Правила придорожного стояния». Да, те самые – в ожидании

клиента. Но такие Правила почему-то никто не издает, наверное,

потому что все их и так знают.

А транспортное средство у таких девушек в ближайшее время

может появиться только одно: что-то в виде борова

из булгаковского «Мастера и Маргариты».

И тётка-продавщица с почти беззубым ртом провожает этих

девушек потухшим взглядом из окошка-амбразуры. Из-за её

беззубости кажется издалека, будто это сама смерть глядит из

окошка. Сделала бы себе хоть какие-нибудь зубы, картинка была

бы не такой страшной.

Даже Харону не понравилось. «Её» нельзя передразнивать…

Жалею всех дачно-огородных страдальцев выходного дня.

Хотя, почему дня? Обычно они стремятся за город

каждую неделю

насладиться своими страданиями с вечера пятницы до утра

понедельника. Ненасытные!

Жалею мух, проснувшихся в январе, сомнамбулически бью щихся

в наглухо закрытые зимние окна с безумной

попыткой осуществить

предсмертную попытку второй жизни.

Очень жаль весёлых мальчиков и весёлых девочек, ещё ничего

чего не сделавших и уже ничего не делающих в этой жизни.

Они, наверное, думают, что всё давно уже сделано.

До них и без них.

Жалею всех, кто был зачат родителями не избытком телесной

радости, а своей ночной тоской и слабостью

грустных организмов, случайно

запачкав друг друга следами взволнованного наготой тела.

Мне жалко одиноких мужчин, которые перестали следить за

своим давно обжитым телом, послушно притёршимся

к житейским невзгодам и к мягкому вечернему дивану

перед телевизором.

Но это – простительное погружение в неопознанную

мужскую тоску.

Жалею даже сексуальных маньяков, нет, не педофилов,

когда в черноте их взбешенного зрачка отражаются уходящие в

ночную темноту белые женские ноги Эти

драматические психопаты не могут побороть

собственную неуверенность, а могут лишь в

безотчетном ужасе неудовлетворенности

неинтересно претендовать

на поверженную женскую мякоть.

Им, наверное, неведомо, что есть какая-то другая дорога от

этих свежих женских ног, приводящая прямо к необходимости

быть по возможности рядом с ними, с этими

беззащитными ногами, быть им бесконечно преданным.

Мне жалко простые вещи, которые изнемогают от собственного

долголетия, захлебываясь от чувства безусловной необходимости

их хозяину, все эти кофточки, тряпочки, тапочки и рубашечки.

Жалею и сочувствую им, давно просящимся на помойку, на отдых,

на выброс, а я вот жалею и не расстаюсь с ними. (Нет, вот эту

рубашку, в которой я сейчас, всё-таки выброшу, пахнет…)

Жалею всех: художников, которые не умеют рисовать, писателей,

которые не умеют писать, музыкантов, которые не любят

музыку, актёров, которые не умеют играть, учителей

и преподавателей,

которые не умеют учить, воспитателей в детском саду,

которые не хотят и не умеют воспитывать детей, врачей, которые

не умеют лечить – всех, кто занимается в этой жизни не

своим делом и живёт не своей жизнью, трагически это ощущая.

Жалею сомнение в своей жизни и слабость собственного тела,

живущего без истины.

Жалею самоубийц, которые уходят из жизни досрочно, словно

с сеанса неинтересного кино.

Ведь ясно, что жизнь, как и любое кино, рано или поздно за

кончится сама по себе. Ну и что, что плохое кино – вокруг

же живые люди! Можно с ними обсудить все

недостатки "фильма", глядишь,и жизнь станет интереснее.

А что такое смерть?

Ужас отсутствия там, где все присутствуют.

Но ведь те, кто ещё не родился – тоже отсутствуют.

У тех, кто жил, всё же есть преимущество: уходя из пространства,

они остаются во времени…

Хотя бы датой рождения и смерти…

Всё идет по плану. По спине ползут мурашки.

По бумаге – буковки…

Опять жалею всех.

Но почему я так безжалостно всех жалею?..

Может быть, у той тоненькой носатенькой девушки на пляже

всё-таки есть шанс встретить своего принца?

И она станет принцессой. И войдёт когда-нибудь в наше

светское общество. И будет глумливо и корыстно использовать

всех этих адвокатов, артистов и депутатов…

А может быть, кто-то из бомжей сможет выбраться в депутаты?

И сможет когда-нибудь соблазнить нашу принцессу?

И бегущих по Арбату девчушек тоже ждёт вовсе не предсказанная

мной судьба.

Может быть, они сумеют стать бортпроводницами в поездах

дальнего следования, похорошеют, и им достанет

женской хитрости

соблазнить на брак с собой какого-нибудь командированного,

случайно неженатого, неожиданно расслабившегося

генерального директора какой-нибудь средней фирмочки

для дальнейшей счастливой и безбедной жизни в иных

пространствах обитания.

Или полицейские перестанут каким-то непостижимым образом

ощущать себя ментами в законе? Они действительно

начнут уважать других людей.

Всех людей – включая опустившихся бомжей и беззащитных

девушек. Они перестанут бояться своих начальников,

творящих умышленные беззакония, и никогда не смогут брать

взятки потому, что им это не нужно.

И тётка-продавщица вдруг соберётся в денто-тур в ближайшую

страну с дешёвыми деньгами и сделает себе, наконец, зубы.

И будет провожать весёлой улыбкой девушек, неслучайно ку

пивших у неё книгу кулинарных рецептов.

И муха, которой суждено проснуться в январе, сможет выжить

и догонит других счастливых мух, которые, как птицы, собрались

осенью в стаи и улетели на свой недостижимый юг, спасаясь

от холодов.

Или эта муха, проснувшись в январе, случайно залетит в открытый

беззубый рот продавщицы газет и журналов и там успокоится?

А может быть, вдруг депутаты, адвокаты и эпатажные содомиты

покинут светское общество и станут бомжами?

А кто-то из них поедет напоследок на юг и, притворяясь

принцем, сможет подцепить на пляже тоненькую

носатую девушку

для приятного времяпрепровождения?

Но откуда это стойкое ощущение, что вся Россия населена

гибнущими и спасающимися людьми, тоскующими о своей

не случившейся жизни?

…Когда у тебя есть время, почему бы не подумать обо всём

этом? Особенно вечером в пятницу?

Из окна второго этажа дома, который напротив, вываливает

ся грустная мелодия любви и разливается по двору мыслями о

чужой и непонятной жизни.

Я, как обычно, внимателен и замечаю всё. И жалею…

…И то, как у подъездов собираются

женщины послебальзаковского

возраста и делятся друг с другом впечатлениями о вчера

увиденной очередной серии телевизионного разбавленного

«мыла», а заодно дают друг другу советы, как лучше бороться с

тараканами и пятнами ржавчины на унитазах.

…И то, как мелкие дети, находящиеся якобы под присмотром

всё того же послебальзаковского контингента, копошатся в

разломанной песочнице, радостно добывая оттуда экскременты,

оставшиеся после выгула домашних животных.

…И то, что оболтусы школьного возраста сосредоточенно курят

за беседкой, почти не опасаясь доносов родителям ни со

стороны послебальзаковского возраста, ни со стороны

мелкопесочного.

Немного темнеет. Хороший тёплый вечер… И тут из третьего

подъезда выбегает какая-то босая женщина и визгливо кричит:

– Ой! Убивают!.. Люди добрые! Убива-а-а-ют!

Она держится за левую половину лица.

За ней во двор выбегает существо мужского пола

без определённых

примет и занятий и, споткнувшись, падает прямо перед

жаждущими продолжения этого «сериала» послебальзаковскими

глазами.

И продолжение следует: босая женщина подбегает к упавшему

и каким-то нарочито ласковым голосом начинает причитать:

– Ой, Витечка!.. Тебе больно… – и пытается поднять то, что лежит,

буквально соскребая всё это с асфальта…

Я жалею их тоже. Хотя бы, за участие в непридуманном «се

риале».

…Через некоторое время во дворе всё успокаивается. Появляются

парочки молодых людей со своими щупленькими подружками.

Прячась по подъездам, они яростно целуются.

Звук от работающих телевизоров раздаётся из каждого

третьего окна.

Припозднившиеся автовладельцы торопливо паркуют свои

машины во дворе.

И я опять всех жалею. Если у вас есть машина – то вы знаете

почему.

И тут к четвёртому подъезду подъезжает длинный чёрный

«Мерседес». Из него выходит водитель и, оглядываясь, открывает

заднюю дверь.

И я, наконец-то, вижу в оптический прицел того, ради кого

весь вечер провалялся на чердаке этого дурацкого дома.

Конечно, я жалею этого человека…

И посылаю ему пламенный и меткий привет от Харона.

Голый король

В одном запутанном королевстве, а может быть, во всех,

жили-были король, его приближённые и народ.

Как только король и его приближённые начинали хорошо

одеваться, народ почему-то постепенно становился голым.

Как только народ становился голым, он начинал вдруг активно

размножаться.

Но как только народ начинал активно размножаться, оставаясь

голым, королю становилось трудно прокормить свой народ,

потому что народ начинал потреблять слишком

много продовольствия

и не мог платить налоги в казну короля.

А раз народ не мог платить налоги в казну короля,

король начинал

опять становиться голым, раздавая всякие блага, разрешения и

и подарки своему нищему и голому народу…

Народ был благодарен своему королю.

И, ценя усилия короля, начинал понемногу одеваться.

А, начиная одеваться, народ постепенно утрачивал интерес к

безудержному размножению.

Но это не понравилось некоторым из приближённых короля.

Им тоже приходилось раздеваться.

Но, как же обидно раздеваться, когда можно всё-таки ходить

одетым!

Как же обидно раздеваться ради народа и в угоду почти голому

королю.

Поэтому приближённые начинали уговаривать короля

прекратить раздачу

благ, разрешений и подарков.

Но король не соглашался и был непреклонен.

Он хотел, чтобы народ его любил.

И благодарный народ уже постепенно переставал бояться,

начиная любить своего щедрого короля.

А приближённые уже начинали ненавидеть короля.

Им не хотелось терять красивую одежду и свои привилегии.

Приближённые начинали готовить заговор против короля.

Но король узнавал об этом.

Между королем и его приближёнными совершенно

естественным образом возникал острый спор

по аграрному вопросу. Приближённые считали, что это

король уже

давно должен лежать в земле, а король считал, что это

они должны

в ближайшее время лечь под землю.

Но король был оптимистом и поэтому верил в чудо.

И хотя это всё-таки сказка, но чуда не происходило, и любимый

народом король погибал.

Новым королём становился кто-то из ненавидевших его

приближённых, совершенно не подозревая, что ему

неизбежно предстоит стать следующим Голым королем.

Новый король и его новые приближённые

постарались постепенно

отобрать у народа розданные прежним королем всякие

блага, разрешения и подарки.

Народу это не нравилось, но что тут поделаешь?

Приходилось расставаться со всякими прежними благами,

разрешениями и подарками.

Король и его приближённые опять начинали хорошо одеваться,

а народ почему-то опять постепенно становился голым.

Как только народ становился голым, он начинал

активно размножаться.

Но как только народ начинал активно размножаться,

ему становилось

трудно не только найти себе приличную одежду, но и

простое пропитание.

Народ начинал голодать и постепенно опять переставал платить

налоги новому королю.

Новый король не был оптимистом и поэтому не питал иллюзий.

Король, посоветовавшись с приближёнными, начинал постепенно

истреблять свой народ, чтобы сократить его численность

и найти ему пропитание за счёт истреблённых.

Но народ всё равно почему-то оставался нищим и голым.

и по-прежнему не мог платить налоги в казну.

Зачем работать и платить налоги, если тебя всё равно могут

скоро истребить?

От этого новый король начинал неадекватно себя вести, кричал

на приближённых, но тоже вынужден был

постепенно становиться голым.

Это снова не понравилось приближённым короля.

Поэтому они начинали готовиться к заговору против него.

Король неизбежно узнавал об этом.

Этот король, хоть и был уже почти голым, но не был оптимистом.

Он не верил в чудо.

Поэтому он истребил ненавидевших его приближенных ещё

до возникновения спора по аграрному вопросу.

Но вынужден был прекратить истреблять свой народ и начал

постепенно возвращать отобранные когда-то у народа всякие

блага, разрешения и подарки.

Оставшийся после истребления народ опять начинал испытывать

что-то вроде благодарности своему новому голому королю.

И опять начинал понемногу приходить в себя и одеваться,

одновременно опасаясь безудержно и

бесконтрольно размножаться.

Но всякие блага, разрешения и подарки, в отсутствие надёжных

приближённых, попадали к народу неравномерно. Поэтому

кто-то лучше одевался, а кто-то хуже, а некоторые по-прежнему

оставались голыми.

Те, кто одевался получше, особенно те, кто стал очень хорошо

одеваться, стали относиться к почти голому

королю пренебрежительно.

И не понимали, как он, голый, до сих пор управляет ими,

такими одетыми, даже очень хорошо одетыми, даже очень-очень

хорошо одетыми.

Тогда они пошли к Голому королю и предъявили ему

счёт, который

тот не смог оплатить.

Научившиеся хорошо одеваться представители народа свергли

не расплатившегося за свою одежду короля.

Аграрный вопрос решился сам собой.

Следующим королём стал один из хорошо одевшихся при

прежнем короле.

А, став королем и набрав себе новых приближённых, он начал

одеваться ещё лучше, чем до этого.

Даже лучше, чем предыдущие хорошо одетые короли.

Но он совершенно не подозревал, что рано или поздно ему

предстоит неизбежно стать следующим Голым королем…

И принимать решение по очередному аграрному вопросу.

…Эта история повторялась и повторялась в течение нескольких

тысяч лет.

Ничто не менялось: голым оставался либо король, который

должен был уйти, либо народ, который должен был одеться.

А приближённые оставались спорить по аграрному вопросу

В конце концов, историкам так надоело писать одно и то же,

что некоторые из них стали придумывать неправильные

исторические истории.

У некоторых от этого даже получались какие-то сказки.

О голом короле, например.

Неправильные исторические истории превращали обыкновенных

историков в неправильных исторических историков, то есть,

в сказочников.

Постепенно неправильные историки сами начинали верить в

свои неправильные истории.

И при каждом следующем голом короле их становилось всё

больше и больше.

Но, на самом деле, в истории ничего не менялось.

И каждый новый голый король только повторял ошибки

предыдущих королей.

А из-за того, что в истории, по большому счёту,

ничего не менялось,

некоторые отдельные историки с лёгкостью

становились провидцами и

предсказателями.

Ведь они знали, что будет, потому что всё-таки знали, что было.

Неправильные историки всё время спорили с предсказателями.

И так тоже продолжалось несколько тысяч лет.

И ничего не менялось.

Поэтому до сих пор Голый король никак не может по достоинству

одеться, и его народ всё никак не может

правильно распорядиться всякими

благами, разрешениями и подарками.

А приближённым только и остаётся, что решать аграрный вопрос.

Кое-что о птичках.

А помните эту птичку, которая непременно должна была вылететь

лететь из объектива старого фотоаппарата, действительно чем-то

похожего на скворечник. Этот скворечник обычно

нелепо возвышался

на треноге штатива прямо посреди комнаты фотографа

в типичном городском заведении, уныло и

по-советски украшенном

невыразительной вывеской «ФОТО».

Сколько детских глаз было обмануто ожиданием этой самой

птички! Когда фотограф был уже готов запечатлеть

юное создание,

то этому созданию, беспрерывно ёрзающему на неудобном

стуле и отчаянно моргающему, непременно говорилось:

– Так, ну всё! Тихо! Сейчас вон оттуда вылетит птичка. Вон из

той круглой дырочки, видишь? Смотри туда!..

«Как?.. Зачем?.. Какая ещё птичка?» – от неожиданности этого

сообщения, ребёнок замирал в растерянности с открытыми

глазами, до краёв наполненными детским любопытством и

остановленными слезами, которые с успехом и запечатлевались

почти на всех студийных фотографиях детей того времени.

Конечно, зловредная птичка так никогда и не вылетала. Для

расстроенных детей это была одна из первых неправд, которую

публично произнесли взрослые. Причём и свои, и

чужие взрослые.

В этом был какой-то заговор:

– Она не захотела вылетать, но в следующий раз обязательно

вылетит…

– Она вылетела, когда ты моргнул…

– Хорошо, что не вылетела, а то бы обязательно клюнула…

Оправданий было много, но подозрений, что тебя,

когда ты был этим ребёнком,

банально обманули, было ещё больше.

Со временем вера в эту фотографическую

птичку как-то переставала

поддерживаться детской памятью. Потом исчезала и вера в

Деда Мороза со Снегурочкой. Затем растущими

детьми постепенно

Приобретались новые веры: в справедливость, в дружбу,

в любовь, в счастье… В снежного человека, в НЛО, в Бога –

при желании.

А потом, с годами, постепенно разрушались и эти веры.

Вообще, веры в жизни каждого повзрослевшего

ребёнка становилось

лось всё меньше и меньше. Та самая птичка всё не вылетала и не

вылетала.

И такая безверистая жизнь начинала почему-то считаться

взрослой жизнью…

Зря всё-таки птичка не вылетала!

А теперь я сижу и ностальгически рассматриваю свои детские

фотографии. И одна из них – та самая, на которой я застыл

с немым вопросом: «А где же птичка?» И сразу её узнал. Фото

графию.

…И вдруг нерастраченные запасы той детской подорванной

веры дают о себе знать самым замечательным образом:

– А может, птичка всё-таки была? Заболела и не

захотела вылетать?

Или я ей просто не понравился тогда? Но, сейчас-то…

Ну что стоило по-советски обязать этих фотографов завести

специально для таких случаев птиц-на-вылет?

Чтоб не травмировали детскую психику, так сказать…

Попытался мысленно представить себе эту птичку, которой

не было, но которая должна была быть обязательно.

Такая маленькая… Воробышек? – Нет, это всё-таки не домашняя

птица.

Голубь? – Нет, тоже не домашняя. Хотя голубятен было много

в те годы.

Ворона? – Нет, такая просто напугала бы.

Да, и все они любят сбиваться в стаи и в одиночку вряд ли

выживут.

Нет, тут должно быть что-то другое!

Ну конечно! Это, наверное, должен быть попугай. Причём,

лучше попугай говорящий.

Вылетит так важно и скажет:

– Привет, пац-ц-цанчик! Наливай!..

Ну, да. А что ещё может сказать говорящий попугай, долго

живущий у истомлённого советского фотографа?

Лицо ёрзавшего на стуле ребёнка надолго застынет в испуганном

недоумении – что, в общем-то, и требовалось. Тут-то и

щёлкай фотографии сколько хочешь. А когда оцепенение спадёт

и с родителей ребёнка, можно приглашать следующего.

Так, а кто у нас фотограф?.. Как обычно – темная запортьерная

личность, слегка выпивающая и иногда закусывающая, и

видимо, тоже страдавшая в детстве от недостатка комнатных

птиц в своей неясной пока жизни…

Ну, вот и скажите теперь, чью личность мне дальше раскрывать:

попугая или фотографа? Пожалуй, бросим жребий. Так,

вот монетка… Бросаем… Ловим… И тут этот хулиган попугай,

которого я только ещё вообразил, пикирует прямо на мою

раскрывающуюся ладошку и ловко выхватывает

блестящую монетку прежде, чем я успеваю рассмотреть

в ней «орла» или «решку».

Ладно, он всё равно – «орел», а «решка» – это фотограф. Теперь

придётся что-то насочинять про обоих. Оба, по

своей беззащитной

сути, – клеточные птицы невысокого полёта.

По моим наблюдениям, домашнее зверьё обычно напоминает

своих хозяев. В чём причина этого феномена – сказать с

уверенностью не могу – то ли домашние любимцы мутируют

под влиянием биополя и интеллекта хозяина, то ли хозяева

изначально выбирают питомцев, максимально соответствующих

их внешности и внутреннему содержанию, то ли работают оба

этих фактора. Науке сие неизвестно.

Кроме того, наш потенциальный фотограф науку презирал и

высокими материями не заморачивался. Поэтому, когда в его

жизни настал период покоя и относительного советского

благополучия, а жена заявила, что для полноты

гармонии, царившей в семейном очаге, необходимо

завести «котика или ещё какую-нибудь

зверушку», он спорить не стал, а втихаря поехал на Птичий рынок.

Спорить не стал, потому что это было накладно для нервной

системы. Втихаря – потому, что решил приобрести что-нибудь

малогабаритное и не требующее больших затрат

ни на приобретение, ни на пропитание – типа

беспородного хомячка или черепахи.

На старом Птичьем рынке, как известно, от изобилия всяческой

живности глаза разбегались не только у детей, но и у мытых

во всех щелоках, зачерствевших сердцем колхозников с соседнего

Колхозного рынка, бурно отмечавших в этот день удачные

продажи своей и чужой плодовоовощной продукции.

Поэтому присоединившийся к ним каким-то образом наш

фотограф чётко помнил, что покупал он точно двух

рыжих хомяков умело втёртых ему первой же

попавшейся бабушкой, продававшей животных.

Но домой он почему-то принёс одного. Причём не

хомяка, а говорящего попугая, который ругал

его какими-то немыслимыми

выражениями на протяжении всей поездки обратно домой.

Фотографу, однако, казалось, что это с ним разговаривает

его внутренний голос или «голос совести», как тогда говорили.

В общем, нашему фотографу удалось каким-то непостижимым

образом добраться до своей коммуналки в центре города

и не оказаться в вытрезвителе.

Чтобы представить себе тогдашнюю коммунальную квартиру

в центре города, достаточно представить тёмный подъезд старого

«доходного» дома постройки позапрошлого века с

тёмной лестницей, пропахшей жареным луком и

испражнениями простых до незатейливости

советских граждан. В самых тёмных местах лестница обросла

кошками, которых тогда выгуливали просто за дверь.

На каждой лестничной площадке очень тяжёлые деревянные и

металлические двери были украшены гирляндой кнопок звонков.

Под некоторыми, на табличках под этими звонками – ещё и

по две-три разных фамилиина каждом.

Понять, сколько семей обитает за дверью довольно

трудно. Проще всего, зайдя в квартиру, пересчитать

вывешенные на стене в ряд

электросчётчики. Те словно живут своей жизнью ночью,

или стоят,

или, тихо жужжа, еле крутятся в такт тарахтящему за

стенкой какой-нибудь

комнаты холодильнику. Оживают они лишь утром,

когда многочисленные

жильцы встают, готовят завтрак и собираются на работу,

и вечером, когда те же жильцы возвращаются в свои комнаты.

Жизнь была советская, местами застоявшаяся, затёртая,

даже почти забытая, когда людям казалось, что они просто

так живут. На работе они как бы делали вид, что

напряжённо работают, а дома они старательно

изображали домашнюю жизнь, обычно со всеми

её клиническими

подробностями.

У кого-то получалось так жить, у кого-то не очень… Но,

в общем, всё шло как-то само собой.

Дежавю каждого следующего дня смягчалось

какой-то сдавленной неосознанностью дня

предыдущего, непонятно зачем прожитого.

По субботам и воскресеньям люди пытались выспаться и держать

оборону от проявлений этой до жути повторяющейся

каждый день жизни, окапываясь в постели до обеда.

И вот, в одно из таких окопных воскресений, наш фотограф

обнаруживает себя лежащим в постели со всеми

признаками вчерашнего яростного опьянения, а из

клетки, поставленной на шкаф у кровати,

прямо на него сыпало шелухой от семечек и что-то ворчало

небольшое существо в перьях.

Голова настойчиво болела и с трудом находила

место в окружающем пространстве. Фотограф только

привстал на кровати и обвел

тяжёлым взглядом комнату, как существо с верхней полки вдруг

произнесло очеловеченным голосом:

– Когда и с какой целью вы

родились? – Я спр-р-рашиваю!…

И, не дав опешившему фотографу времени для ответа на

столь коварный вопрос, продолжало:

– Вы родились, товарищи,

чтобы строить коммунизьм!..

Далее последовало какое-то кряхтенье,

видимо, символизирующее

бурные аплодисменты, передаваемые через радиоприёмник.

– Это чёй-то? – наконец спросил фотограф у своей жены, которая

спокойно сидела перед трюмо и искала в зеркале ответ на

вопрос: «Если я сегодня накрашусь, будет ли это напрасной тратой

макияжа?»

– А это ты вчера с рынка привёз, – сказала жена, продолжая

свои неубедительные попытки восстановления лица по черепу,

то есть макияжа с помощью советской дешёвой косметики.

– А хомяки где?.. Я ж вчера хомяков купил!

– Сам ты – хомяк! Вчера только эту птицу притащил. Она тут

такого уже наговорила!.. С утра поёт. Все мои семечки сгрызла…

Но я чувствую, что с ней будет весело…

Фотограф, не открывая глаз, застонал и, громко икнув, ощутил

где-то в глубинах своего носа кислятину. Ему было хреново,

так хреново, что его желудок сжался бы в горошину и изверг всё

своё содержимое, если бы не был пуст. Видимо вчера по дороге

всё и случилось…

Жадно выпив кружку остывшего чая, схваченную со стола,

фотограф наконец-то «доехал» до дома. И домашние мысли

сразу прибежали к нему: «Ну, вот! Приехал домой. Всё!.. И живи

себе, живи. А жить как – никто, ведь, не говорил… Пушкин в моём

возрасте уже два года как умер! А я?.. А Лермонтов?.. А…

– Нет, Толстой ещё был жив!.. Значит, и мне можно!!?..»

Пара бутылок пива, пусть даже плохого – могли бы спасти нашего

недоПушкина. Кого бы послать за пивом?..

Посмотрел на жену: «При таком характере могла бы быть и

покрасивее!.. Нет, её не пошлёшь…»

Ещё очень хотелось курить.

– Твои сигареты на тумбочке, вставай! Я ухожу… – сказала

жена, не глядя на него.

– Куда? – не понял фотограф. – Совсем?..

– Да это ты – «совсем»! В парикмахерскую, я записана на

сегодня по времени.

…Жизнь их, утрачивая всяческие вожделения,

сводилась постепенно к только осуществлению

естественных потребностей. По сути,

они уже сами не знали, как им продолжать жизнь и перестали

чувствовать время, потому что время стало совсем ненужным.

Они уже почти не пачкали простыни следами взволнованного

тела и не стремились достичь каких-то высот в жизни. В них

даже не было взаимной душевной лютости, какая бывает у долго

живущих вместе и уже неблизких людей…

А ведь их сексуальная жизнь была когда-то настолько хороша,

что после бурного соития некоторые соседи нервно закуривали.

И жена фотографа была не раз на седьмом месяце от счастья. Но

детей у них так и не случилось. И никакое лечение не помогало.

Словно существовал какой-то запрет на деторождение в

этой семье.

Что-то мешало каждый раз детям здоровыми появляться на

свет. Поэтому у жены появилось некое тайное

домашнее увлечение

которым она и спасалась до поры до времени. О нём

узнаете позже…

Соответственно, бездетные муж и жена, проживавшие

в коммунальной квартире, никак не могли рассчитывать

на улучшение жилищных

условий и увеличение жилплощади за счёт государства.

И это тоже как-то удручало.

Жена фотографа ненавидела себя за то, что она

яркая, привлекательная,

но не настоящая… Это было, наверное, её наказание.

За то, что она сильная, слишком сильная для той, какой её

привыкли знать окружающие.

За то, что в кружащихся зимой хлопьях снега, которые

раньше ловила языком и звонко смеялась, она теперь

видит только отблески несбывшихся желаний…

За то, что теперь у неё есть гордость, но нет счастья.

Фотограф почувствовал, как сознание сжимается от головной

боли и однообразия коммунально-семейной жизни, и

устремил взгляд к потолку, пытаясь хоть там найти ответы на

многие «почему», раздиравшие его голову.

И вот, этот-то расфокусированный взгляд был пойман птицей

в клетке на шкафу, и она призналась, глядя фотографу

прямо в глаза: – Как-кая мррраазь!

Есть такие попугаи породы «Жако». Многие про них слышали,

но мало кто с ними общался. На вид – они

невзрачные, небольшие, всего

раза в два-три больше размерами, чем всем

известные «Волнистые».

Обычно они – светло-серенькие, без особых украшений.

Довольно быстро они привыкают к человеческой речи,

видимо, принимая ее за один из птичьих диалектов.

Поэтому вовремя и к месту применяют полученные

языковые знания.

Одно время их было запрещено ввозить в Советский Союз,

однако из Анголы их везли практически все, минуя

таможню особым образом. Для провоза живого

груза необходимо, чтобы этот груз вел

себя как мёртвый, то есть не трепыхался и вообще прикидывался

некондиционной курой гриль.

Способ нашли до гениальности простой: попугаев спаивали

аж целой столовой ложкой медицинского спирта, после чего

они как минимум на сутки выключались и представляли собой

не более чем бессловесное анатомическое пособие по строению

птичьей тушки в состоянии анабиоза. Обычно

коматозное животное

погружалось в контейнер, похожий на тубус для чертежей,

в котором просверливались аккуратные дырочки, и в таком

состоянии транспортировалось на новое место жительства.

Кто знает, может, в этот раз спирт оказался разбавленный

или попугай бывалым, но на таможенном досмотре, когда офицер

открыл сумку, тубус для чертежей вдруг затрепыхался, и из

него вылез взъерошенный попугай.

– Оп-па! – только и смог сказать таможенник. – Что же это

вы, товарищ, незаконный груз провозите?!

Хозяин груза уже собрался было отказываться от груза, но

Жако встряхнулся, расправил пёрышки и заорал на весь

зал прилёта аэропорта Шереметьево:

– Я русский! Я ру-у-у-сссский! Русский!!!

Паспорт ему не дали, но в страну впустили.

И здесь про попугая, про нашу будущую птичку-на-вылет

можно придумать много историй. Но, зачем же придумывать,

когда можно просто послушать рассказы вернувшегося вместе с

ним из командировки военного советника.

В офицерском общежитии в Луанде наш попугайчик появился

из рук своего хозяина маленьким и голеньким птенцом.

Офицерам понравилась эта забавная живая игрушка.

Они кормили её с рук и всячески приучали к себе

и своему распорядку. Уже через год попугай подрос и,

хотя так и не научился летать, «службу» знал чётко.

К тому времени Жако уже знал массу русских, английских и

португаш (португальско-английский диалект, на нём говорила

и говорит основная масса населения Анголы) ругательных слов

и вовсю ими пользовался.

Когда утром его хозяин уходил мыться, Жако выбегал из

комнаты и важно шёл по коридору общежития, заглядывая во

все комнаты подряд и комментируя увиденное:

– Как же так? Что за хрень? – вопрошал он, заглядывая в первую

комнату – там ещё все спали, что не

соответствовало официальному попугайскому распорядку.

– На-а-аадо же! – заключал он и шёл дальше.

– Сми-и-ирнааааа! – орал Жако у входа в другую комнату.

В этой комнате находилась берлога старшего среди

военных советников в звании генерал-майора,

прозванного за глаза «медведем» и известного

своим командирским басом, а также любовью подать

хорошенькую такую, чтоб неграм света не взвидеть, команду.

– А? Что?! Где? Блин!!! – ревел по-медвежьи пробуждающийся

генерал, потом отворачивался к стенке и бурчал:

– Чтоб ты сдох, пернатый!

– Сам дурак! – не оставался в долгу попугай и шёл дальше.

В следующей комнате ещё только продирали глаза переводчики,

и к ним Жако обращался на буржуйском:

– Fuck you, не так ли, господа?

– Жако! Не зли меня! – непременно обижался кто-нибудь из

господ.

– Мая твая не панимаэт! – гордо заявлял попугай и шёл дальше.

Заместителем главного советника, «Медведя», то есть, был

полковник «Крокодил». Он обычно

к тому времени уже вовсю бодрствовал, был занят написанием

писем на родину и употреблением местного зловредного пива.

Его комнатка как раз шла следующей по коридору после

комнаты переводчиков.

Возле неё Жако обычно задерживался и

провозглашал менторским

тоном зама по воспитательной работе:

– Опять бухаете, товарищи?! Как можно!

– Не учите меня жить! – отвечал «Крокодил» и протягивал руку

к попугаю. Жако важно вышагивал к нему, практически копируя

строевой шаг зама по воспитательной работе, потом взбирался на

указательный палец «Крокодила», оттуда спрыгивал

на письменный

стол и назидательно отчитывал:

– Безобр-р-р-р-азие! Никакого пор-р-ядка! Кругом сплошное

пьянство и разврат! Вы так не считаете? – и вопросительно

заглядывал полковнику «Крокодилу» в глаза.

– Согласен полностью! – поддерживал «Крокодил» и наливал

попугаю пива в блюдечко.

– Ур-р-ра! – провозглашал тост попугай и пил.

– Ухххх, спиртяшшшка!

Поскольку комната полковника «Крокодила» по коридору была

далеко не последняя, и не только «Крокодил» радовался пиву

жарким утром – к своему хозяину, бодро выходящему из душа,

Жако добирался в состоянии некоторого алкогольного опьянения.

– Эх, вы, сволочи… – грустно говорил хозяин попугая.

– Опять напоили. Ну и что мне теперь делать?

– Пошли по бабам! – отвечал попугай, и оба они удалялись

похмеляться в свою комнату…

Дело тем временем близилось к «дембелю», и хозяину Жако

предстояло отправиться на Родину. Чемоданы

собраны, фотографии распечатаны, билеты куплены,

джипы до аэропорта заправлены,

словом, скоро, всего-то через полсуток она – Родина,

холодная и страшно мокрая по сравнению с Луандой. Русский

язык повсюду, а не только среди своих. Негров мало. И все они

без оружия. Нищета, да не та, другая. Соскучился, в общем.

А как же быть с попугаем?

Почему бы не сделать так, как до этого поступали

другие советники?

Напоить воина до сна богатырского и провозить прямо

в багаже?

Однако не тут-то было! По заветам предков, для маленького

попугайчика, чтоб хватило на сутки неподвижности,

достаточно одной чайной ложки чистого спирта. Если попугай

большой – тогда столовой.

Военный совет после употребления допинга постановил, что

Жако таки большой. А потому тут же был налит в столовую ложку

спирт и предоставлен попугаю.

– Спирртяшшшка! – сказал попугай и выпил прямо из ложки.

Потом он икнул и неожиданно запел, видимо тщательно готовясь

к переселению на новую Родину:

– Ой, мороз, мороз…

– Кажется, мало… – сказал владелец пернатого.

–Не моро-о-озь меня, – удивлённо сообщил Жако.

– Так давай ещё нальём, – предложил генерал.

Налили. Попугай нерешительно потоптался вокруг угощения,

кося на него то одним, то другим глазом. Было видно, что выпить

ему хочется, но при этом как-то боязно. Наконец, переборов все

сомнения, Жако выпил вторую столовую ложку спирта.

– Не мо-рр-озь меня! Моего коня! – сказал он, покачнулся и

упал на бок.

– Ну, и слава богу. Щас уложим его в тару да и поедем, мужики, -

сказал хозяин птицы и встал из-за стола.

– Пьянь! Кругом одна пьянь, бляха муха, – неожиданно сказал

Жако и пошевелил когтистыми лапами.

Все замерли. Советники молча и сосредоточенно принялись

пересчитывать количество спирта в две столовые

ложки относительно

своих размеров. Пока считали, Жако щелкнул клювом и

встал. Воинственно задрав хохолок, он сказал:

– Гулять, так гулять! Гусар-р-ры! Шампанского коню!

– Обалдеть! Сейчас ещё буянить начнёт, – сказал переводчик.

– Силён бродяга, – пробормотал генерал.

– Ну, сволочи! – вскипел хозяин попугая. – Споили всё-таки

птицу мне! Ну, я вам устрою!

– Да ладно, не кричи, не споили, а натренировали. А то,

с непривычки бы, наоборот, ласты мог склеить, точнее, крылья.

– Да? И что мне теперь делать?

– Во-первых, успокоиться, а во-вторых, налить ещё. Просто

твой Жако оказался матёрым. В холода точно не помрёт теперь!

После третьей – попугая действительно сморило в мертвецки

пьяный сон, и его упаковали в багаж. Перелета он, естественно,

не заметил, поскольку дрых до самого конца путешествия и

пришёл в себя только на таможне.

Вернувшийся домой военный советник сразу же приготовил

блюдечко пива:

– Н у как, Жакошка? Голова не болит?

Попугай встрепенулся, поднял хохолок и сказал:

– Холодно, блин! – потом подошёл к блюдечку и опохмелился.

Видимо, по старым дрожжам опьянение вернулось, и он

уже самостоятельно, пошёл к тубусу, в котором путешествовал,

где и улёгся с комфортом.

– Прям, как ты, – сердито заметила жена хозяина, наблюдавшая

всю эту несколько сюрреалистическую картину от начала и

до конца.

– Пидар-р-расы! – уверенно выкрикнул Жако и уснул.

– Точно, как ты! – убеждённо сказала жена.

Рядом всё так же текла жизнь, ничего не нарушалось – со

скоростью болотной черепахи бежало советское время.

Бежало во все стороны. Но, почему-то, не вперёд…

На Родине жизнь военного пенсионера, видимо, не слишком

понравилась бывшему военному советнику. Его военные советы

стали никому не нужны. И он стал советником своего попугая. И

его собутыльником. Оба души не чаяли друг в друге. Причём у

попугая оказалась действительно широкая душа, романтический

характер и глубокий наблюдательный ум. Правда, иногда

он страдал приступами меланхолии и отпускал

язвительные шуточки.

Словом, Жако оказался настоящим русским.

Вместе с советником они ходили в магазин за пивом и водкой.

Вместе пели магазинские народные песни под одобрительные

возгласы околомагазинной общественности. В этих же кругах

общественности попугай быстро стал знаменитым. Его любили и

уважали.

Но так продолжалось недолго. Сказалась разница в возрасте.

Советник начал быстро стареть и часто болел. И вскоре он

окончательно спился и окончательно умер, павший в неравной

борьбе с действительностью, скоропостижно завербовавшись в

"подземные войска". Тоже, наверное, «советником»…

А молодой попугай Жако остался. Он очень тяжело переживал

потерю своего друга-советника. Стал ещё более меланхоличен

и часто повторял в задумчивости: «А кто мы?.. Всё! Всё!.. По

ра успокоиться. На красивую жизнь можно надеяться, но не стоит

ит рассчитывать… Ну, будьте человеком!.. Дайте выпить мужику!..»

Вдова советника после смерти мужа стала видеть

в очеловеченном

и сильно пьющем попугае, оставшемся без своего друга

и хозяина, непосредственную угрозу разумной жизни. По крайней

мере, в её собственной квартире.

Поэтому давно и преданно не полюбившая попугая женщина

подарила его вместе с клеткой и рассказами о том, какой

он умный и говорливый, в «живой уголок» при одной

из школ, умышленно не сообщив о его пагубной страсти

к спиртному и нелицеприятным высказываниям.

После того, как Жако мужественно адаптировался к новой

непривычной обстановке, он научил половину учеников младших

классов таким изощрённым ругательствам на русском

и английском языках, что возмущённые познаниями

своих чад родители

стали с гневом требовать у директора школы, чтобы тот

избавил уважаемое учебное заведение от «заморского хулигана».

Но директор решил воспользоваться ситуацией и попросил

родительский комитет в очередной раз организовать

среди родителей сбор денег «на приобретение

учебных пособий», а то заморская птица останется в школе

на неопределённое время.

Однако время оказалось очень даже определённым. И определил

его всё тот же директор: «Чтоб завтра же этого «чуда в перьях»

я здесь не видел!».

А случилось это после очной ставки попугая с директором, на

которой попугаю хватило всего нескольких мгновений, чтобы

удивительно метко охарактеризовать директора:

– Привет, придурок, сволочь, сука! – сказал Жако

и демонстративно начал серить.

Но и до этого уже вся школа знала, что попугай

не только ругается,

но и ведёт себя как-то странно: кусочки яблок и груш, которые

ему среди прочего приносили посетители школьного

«живого уголка», тщательно пережёвывались, и образовавшийся

мякиш сбрасывался в поилку с водой. После чего

попугай терпеливо ждал несколько дней, пока всё

содержимое поилки не забродит. И, только когда бражка

была готова, начинал активно

пить. Потом набычивался, перья на холке вставали

дыбом, и начинал голосить так, что дети младших

классов начинали плакать,

а кое-кто даже пускал жидким в трусики. Крики пьяного

попугая явно были скопированы со звуков,

издаваемых африканскими бабуинами перед боем.

А в последнее время было замечено, что в брагу попугай стал

добавлять кору и щепки. Понимающие стали говорить:

– Коньяк готовит!

…Уже на следующий день Жако оказался на Птичьем рынке с

помощью школьного завхоза.

А добросердечные колхозники, с которыми наш фотограф

отмечал приобретение хомяков, не восприняли всерьёз

его покупку и вручили ему напоследок клетку с попугаем,

так убедительно говорившим, что он – «свой».

Каждый бы, наверное, с испугу закричал, что он «свой», если

бы увидел тянущиеся прямо к тебе огромные колхозные ручищи,

пахнущие соляркой и дешёвым табаком, и трясущиеся в каком-то

непонятном вожделении.

Даже наш бывалый и хулиганистый попугай поспешил признаться,

что в прошлом он – наверное, тоже колхозник, за что и

попал в клетку. Выручай своих!

И вот этот-то приспособленец Жако станет у нас пробоваться

на роль «птички-на-вылет» у нашего районного

фотографа. Вернее, он ещё не знал,

что будет проходить кастинг. Впрочем, фотограф этого тоже

ещё не знал.

Но, скоро узнает. Ведь талант, как известно, не пропьёшь…

Итак, представитель заморской фауны с очень

русским характером и нелёгкой судьбой метко

и ёмко охарактеризовал состояние

нашего фотографа после его пробуждения:

– Мррррааазь! – заорала экзотическая птица – Какккая

мррраззь!!!

– Слышь, петух, ты это, базар фильтруй, – растерялся фотограф

от столь неожиданного и, главное, необоснованного, как

ему казалось, наезда.

– По-моему, вы найдёте общий язык, – убежденно сказала

перед своим уходом жена и захлопнула дверь в комнату.

– А, по-моему, фигня какая-то, – наглое пернатое абсолютно

не соответствовало представлениям фотографа о домашнем

любимце.

– Соссаать! – вновь раздалось из клетки.

– Сам соси, павлин плюшевый! Я тебе клюв обломаю, если

наезжать будешь!

– Подрррочи, мррразь! – не унимался хамоватый обитатель

клетки.

– Щас ты сам у меня подрочишь, чучело пернатое! – фотограф

не на шутку рассвирепел и, схватив клетку, потащил к балкону

с явным намерением отправить её вместе с обитателем в

неконтролируемый полёт с двенадцатого этажа.

– Если ты его хоть пальцем тронешь – мы разводимся! -

неожиданно бросилась на защиту попугая жена, которая зачем-то

вернулась.

– Прррелесть! – поддержали её из клетки. И фотограф понял,

что проиграл. К такому резкому разрыву семейных отношений

он ещё не был готов. «И чем только угодил ей этот недобрый

обитатель небольшого зарешеченного пространства? Недаром

говорят, что женщина никогда не знает, чего она хочет, но не

успокоится, пока этого не добьётся».

После всего этого попугай, как ни странно,

занял примирительную позицию и поселил в утреннем

воздухе фразу, которая в дальнейшем имела обыкновение

часто повторяться:

– Будь дррругом, сбегай за пивом… Поговорим как мужжжики!

Удивительно, но разговор после пива у фотографа с попугаем

ем действительно состоялся. Оба высказали друг другу немало

претензий. Но, в целом, остались вполне довольны собой.

Если хочешь достичь домашнего уюта в коммунальной квартире,

то необходимо превратить всю остальную территорию

квартиры как бы в прихожую перед твоей комнатой, а кухню,

ванную и уборную отвоевать хотя бы на некоторое время

у народов,населяющих другие комнаты квартиры.

И такие захватнические

войны постоянно велись и ведутся ещё в мире, жестоко

поделённом по коммунальному принципу.

При этом, во время перемирий случались и преферанс по

субботам, и околотелевизионная футбольная болтовня, и такое

же обсуждение очередных сериалов, которым предавались якобы

мирные жители, а на самом деле – полуживые покупатели

валидола с глупыми враждебными лицами камикадзе.

Они когда-то оккупировали жилые дома сталинского типа и

доходные дома дореволюционной эпохи, поселив в

тёмных подъездах предчувствие нелюбви и поножовщины,

в самих коммунальных пустотах желание ругаться и жить

сегда наоборот.

И вся эта обшарпанная многокомнатная реальность постепенно

заполнялась такими же спивающимися разночинцами,

как наш фотограф. Поэтому занос в квартиру

очередных горячительных

напитков здесь расценивался как подвоз боеприпасов.

Здесь всегда чего-то ждали: то ли вестей от Бога, в которого

почти не верили, то ли нелепой решимости кого-то

из соседей к убийству всех остальных,

то ли внезапного наступления коммунизма, о котором будет

объявлено по радио и телевидению. Словом, потакали какой-то

невыразимой неосмысленности существования.

Здесь как-то не осознавалось, что такая жизнь превращается

в одну большую, очень медленную попытку самоубийства.

И неудивительно, что появление говорящего попугая в одной

из комнат коммунального театра военных действий, поначалу

было расценено как прибытие давно обещанных подкреплений

к одной из воюющих сторон.

Но, наш Жако на удивление быстро освоился в окружающей

его обстановке и уже через несколько недель важно вышагивал

по коридору, по пути на общую кухню, заглядывая в комнаты к

соседям фотографа, предварительно перезнакомившись со

всем заинтересованным и не очень заинтересованным

коммунальным населением.

Благодаря жене фотографа попугай пользовался практически

неограниченной свободой передвижения – в клетке он

только ночевал.

Поэтому в квартире он обычно выполнял роль своеобразного

парламентёра, заигрывая почти со всеми

враждующими сторонами.

Его полюбили за мудрость суждений и простоту общения, хотя

он мог иногда и поупражняться в пилотировании собственной

пернатой тушки. Мог, например, неожиданно спикировать на

кого-нибудь и клюнуть несильно в плечо или затылок. А мог

незаметно нагадить кому-то из соседей в кофе или в кастрюлю с

супом…

Может быть, он вспоминал свою боевую юность, и коридор

коммуналки напоминал ему коридор офицерского общежития?

Может быть, ему казалось, что за какой-нибудь из дверей он

снова увидит военных советников, генерала и своего бывшего

хозяина?.. А напряжённость обстановки в квартире напоминала

о давно забытом театре военных действий?..

В этот период своей бурной жизни попугай как-то преобразился:

стал меньше пить и больше философствовать.

Нет – наливали ему и здесь, довольно быстро узнав о его

пристрастиях. Но для каждого из соседей он находил свой подход

и нужные слова.

Только слова эти были уже совсем другими, не теми, которыми

он когда-то разговаривал в офицерском общежитии. Они

были с каким-то грустно-философским опенком. Это были слова

пожившего уже человека. Заматеревшего, прошедшего

огонь, воду и Птичий рынок.

При этом свой традиционный обход квартиры он совершал уже

утром, а вечером, после окончания трудового дня, когда

можно было подловить на расслабленности и утомлённости

почти всех постояльцев.

А ещё, оказалось, что за время пребывания в России

он постоянно работал над своим произношением,

постепенно избавляясь от южно-ангольского акцента

с примесью звуков из диких

джунглей. Лишь оставшаяся лёгкая картавость придавала его

речам шарм обрусевшего иностранца.

Останавливаясь у двери, за которой вела одинокий образ

жизни немолодая и не слишком красивая сотрудница

«Мосгорсправки», попугай обычно говорил голосом

вполне уверенного в себе мужчины, голосом,

в котором любая женщина могла

бы угадать военную выправку говорившего:

– Мадам, откройте!.. Я тут мимо пррроходил, а у вас в замочной

скважине свет горррит, и слышно, как кто-то «Интернасьонал»

танцует. Мадам, давайте станцуем вместе и сольёмся в

мировом экстазе!..

Женщина приоткрывала дверь, и попугай мгновенно

проникал в комнату,

направляясь прямо к ней:

– Мадам, разрешите поцеловать ручку?!.. О, мадам!..

Женщина молча вытягивала пухлую руку, и Жако слегка ударял

клювом в тыльную сторону ладони, внимательно заглядывая

в женские глаза. Другая рука женщины уже подносила попугаю

заранее приготовленный кусочек шоколада.

Запивать шоколад тот отправлялся уже в другую комнату.

И там с порога говорил совершенно другим,

отчётливо национальным голосом:

– Абрррам Борррисович, положите трррубку! Ваша тётя в

Амерррике всё равно ещё спит. А КГБ – таки нет… Я вас уверрряю,

Абрррам Борррисович!

– Ну, ты – поц, Жакошка!

– Откликнемся на окружающее, – парировал попугай,

– и быстро выпьем!

– Так, если бы у старого еврея Абрама каждый день БЫЛО,

стал бы он звонить в Америку?!

– Абрррам Борррисович, в нашем с вами возрасте…, – начинал

было попугай.

– Да-да, так всегда: кушать есть чего, а жизнь не складывается!

– перебил его Абрам Борисович. – Но ты таки поц, Жакошка!

И тогда из потаённых глубин огромного серванта

извлекался затаившийся там сосуд с прозрачной

общеизвестной жидкостью, подносился

к экономному источнику света – тусклой лампочке под потолком,

и на глаз определялся жидкий эквивалент гонорара за

сегодняшнее выступление попугая.

Если тому казалось, что накапано в блюдце слишком мало, то

африканская птица никогда не стеснялась с

русской откровенностью высказаться по этому поводу:

– Вы очень непорррядочны в сррредствах!..

Абрам Борисович накапывал еще немного, обыкновенно

не преминув заметить, что достойный представитель

пернатых непорядочен в методах.

Водка усваивалась обоими тихо, торжественно и, в целом,

благополучно.

человеку необходимо любить кого-то без оглядки. А без

оглядки можно любить только детей и домашних животных.

Поскольку в этой конкретной коммунальной квартире каким-то

непостижимым образом детей не было и не предвиделось,

а из домашних животных прижился только наш попугай,

то и любили только его. Все остальные друг друга терпели

ли ненавидели.

Мощный интеллект и знание человеческой психологии,

приобретённые в результате длительного и тесного контакта с

людьми, позволили попугаю стать тем редким

объектом всеобщего внимания, который на самом

деле объединял советских

коммунальных разночинцев в единую псевдосемью.

Некоторым даже казалось, что когда в их незапертой комнате

внезапно появлялась эта птица, то в их заскорузлую душу

врывался ветер. Ветер из каких-то дальних стран и какого-то

глубоко затаённого внутреннего пространства. Повседневная

жизнь забывалась так, что ночь слипалась с днём,

а утро с вечером…

Правда, в самом начале своей коммунальной карьеры, попугай

пугал всех своей неопровержимой осведомлённостью

и непомерным словарным запасом. Было непонятно,

из каких источников он набирается своих недюжинных

знаний. Потом обратили внимание на то, как он

старательно прислушивается ко всем

включённым в квартире радиоприёмникам и телевизорам, ко

всем разговорам по телефону, который стоял в коридоре на

тумбочке, и являлся таким же предметом общего пользования,

как общий туалет и ванная.

Всё это немало способствовало почти энциклопедическому

образованию попугая и его несколько театральным манерам.

Добираясь в конце своего похода по коридору до общей кухни,

уставленной несколькими плитами и несколькими кухонными

столиками, с немыслимым количеством кастрюль и сковородок,

изрядно захмелевший попугай непременно снимал пробу с

приготавливаемых там блюд. Это допускалось только потому,

что считалось практически неизбежным. Ибо в противном случае

недопущенный к дегустации гурман мог впоследствии испортить

любое блюдо.

Никогда не исчезающие запахи жареного лука и чего-то кислого

одновременно вызывали отвращение и аппетит. У кого-то

сначала отвращение, потом аппетит. А у кого-то

наоборот: сначала аппетит, потом – отвращение.

Женщины в распашных халатах, сиськи – в борще, ноги –

в целлюлите.

Накачанные кислым воздухом, жёсткие пятнадцать с половиной

метров общей кухни обычно возбуждали. Что-то шипело

и булькало, вокруг завистники – нередко забегавшие

под надуманным предлогом на кухню мужчины,

нетерпению которых обычно давался яростный отпор.

В их животах жалобно умирали только что проглоченные

слюни неудовлетворённого аппетита. И, вернувшись

в свои захламлённые чертоги, разновозрастные мужчины

через остатки низкокачественного пива

восходили к тихим голодным матюгам.

.

– Апять инстрррюмент поррртить будишь… Как мальчишька

какой, как камсамолис… – буднично дразнил наш

попугай молодого татарина Рашида, который выходил

из своей комнаты на кухню под предлогом поточить

столовый нож, который из-за мягкости

металла быстро затуплялся и даже местами ржавел.

Советская бытовая сталь действительно была недолговечна,

а молодые девушки обычно расплачивались

с ним неясностью отношений. Поэтому выражение

его лица всегда было насторожённо-угрюмым.

Что-то пробормотав, татарин картинно замахивался на птицу

с ножом и тут же доставал из кармана горсть жареных семечек.

Попугай не боялся и тут же пикировал на эту горсть.