Читать онлайн Счастливый день

Из рода Валей

Для начала – о моей фамилии. В интернете про нее пишут: «Фамилия Валеев имеет очень интересную историю происхождения и относится к распространенному типу фамилий, ведущих свое начало от тюркских носителей, от печенегов, половцев или волжских булгар… Фамилия Валеев произошла от мусульманского имени Валей, которое в переводе с арабского означает «покровитель, святой».

Мне она перешла по наследству от отца, Валеева Хасана. Я точно не знаю, были ли в его роду, в далеких веках, печенеги, половцы или волжские булгары, но святым он точно не был. Он и мама моя, сами родом из двух соседних татарских деревушек, после войны жили на Урале в Краснотурьинске и работали на алюминиевом заводе. Там они и поженились, там я и появился на свет. И в те же 50-е годы прошлого века отец вдруг закрутил роман с одной молодкой и ушел к ней, оставив мою маму с двумя малолетними детьми, то есть мной и моим младшим братишкой. На двоих нам тогда было шесть лет.

Вот какой гад, скажете вы. Но подождите, в этой истории не все так просто. Спасаясь от упреков и преследований родни с обеих сторон, отец уехал с этой своей другой женщиной в Казахстан, где в это время разворачивалась целинная эпопея. А мамуля, промучившись одна с нами и с муками ревности несколько месяцев кряду, не выдержала и, выведав адрес своего непутевого муженька (они ведь были не разведены), сгребла нас в охапку и поехала в этот самый Казахстан.

Отец мой, как оказалось, прибился к колхозу «Красный октябрь» в Павлодарской области, куда мы и приехали жарким июньским днем. Жил он в небольшой деревушке, бывшем казачьем поселении, стоящем на высоком иртышском берегу, под которым, среди зеленых-презеленых лугов с шарообразными островками ивовых кустов, уютно раскинулись пойменные озера, обрамленные камышами.

Вот на одном из этих озер – Долгом, мама и нашла нашего отца, не застав его дома. Посевная к тому времени закончилась, сенокос еще не начинался, потому он и отдыхал с удочкой на берегу. Помню, как мы спустились по песчаному взвозу под старый иртышский берег и пошли узенькой тропкой, протоптанной в густой луговой траве к высокой стене камышей, покачивающих на легком ветру пушистыми кисточками.

Младший брат сидел на руках у матери и орал благим матом, потому что его вовсю кусали комары. Ну а я семенил сзади и с любопытством озирал окрестности, хотя комары и меня не обделяли своим вниманием. Высоко в бледно-синем, как бы выцветшем, небе сияло ослепительно белое солнце, везде вокруг порхали разноцветные бабочки, тренькали кузнечики, разноголосо щебетали какие-то птахи. Красота, одним словом.

А в прогалине среди камышовых зарослей я увидел знакомую коренастую фигуру с блескучей плешинкой на темени (отец рано облысел). Он как раз широко размахнулся какой-то длинной палкой, и от нее на поверхность озера со свистом упала длинная нитка с привязанным ближе к концу зеленым узлом из камыша. Мать негромко позвала отца по имени, он обернулся и уронил удочку. А я заорал во все горло:

– Ата-а-а-а! (то есть – отец по-татарски, по-русски я тогда еще не говорил) – и помчался прямо по шуршащей траве к самому своему любимому тогда человеку.

Тут опять заревел примолкший было младший братишка, заплакала мама, у отца тоже искривилось лицо, и он, шмыгая своим большим, перебитым у самых глаз в какой-то давнишней драке носом, торопливо и косолапо пошел к нам навстречу, вытянув руки.

Руки эти, грубые, с изломанными и грязными ногтями, были все в чешуе и противно пахли рыбой. Но как у меня зашлось сердечко, когда я оказался на этих руках, и мокрая отцова щетина, знакомо пахнущая табаком, стала колоть мне щеки, шею!

Это означало, что отец принял наш приезд к нему как свершившийся и неизбежный факт. Так наша семья вновь воссоединилась. Я не знаю подробностей того, как был разрешен вопрос с той отцовской полюбовницей, с которой он и оказался в этих благословенных целинно-рыбных краях. Но вечером, когда мы ели очень вкусную жареную рыбу на квартире отца, другой женщины, кроме матери, с нами не было. Так мать вернула нам отца, и мы вновь зажили дружно и ладно.

А у нас с Ринатом затем появились еще брат Рашит и сестренка Роза, и папка с мамкой нас очень любили и холили и всех вывели в люди. И, по крайней мере, одного из этой семьи Валеевых, или рода Валей, вы, друзья мои, уже знаете. Зовут его Марат. И это я.

За ёлкой

В конце 50-х, осенью, мои родители почему-то сорвались с места – мы тогда только начали обживаться в Казахстане, да, видать не совсем удачно, – и уехали на северный Урал, в Краснотурьинск.

Там жили наши родственники, причем папин двоюродный брат был женат на маминой старшей сестре. У них была просторная трехкомнатная квартира в двухэтажном каменном доме сталинской постройки, в которой они нас временно и приютили. Помню, что их там самих было четверо (родители и две дочери, мои кузины), да нас столько же – у меня был еще и младший брат. Но жили, что называется, хоть и в тесноте, да не в обиде.

Приближался новый, 1959-й год. Не знаю, откуда я знал про новогоднюю елку – в своей деревенской школе на ней еще не успел побывать, потому что только начал учиться в первом классе, а здесь, в Краснотурьинске, меня в школу почему-то не устроили, так что мне была уготована участь второгодника поневоле, – но вот знал, и все тут. Скорее всего, из запавших в детскую мечтательную душу картинок букваря.

Побывать на елке в городской школе, в отличие от моих сестренок, мне не светило. Но, может, хотя бы дома наши общие родители поставят красавицу-елку и украсят ее, как полагается, всякими блестящими и разноцветными игрушками?

– Нет, – говорили мне взрослые. – Зачем? Не до елки нам. Да и никогда не ставили ее.

Я не находил поддержки ни у своих папы и мамы, приходивших с работы усталыми и раздраженными, ни у родителей кузин, тоже замороченных своими взрослыми делами. И я загрустил. Уж очень хотелось мне похороводиться вокруг разукрашенной елки со своими сестренками. А детская мечта, если кто помнит, она практически неотвязная.

Но где ее взять, эту елку, коль взрослые совершенно равнодушно отнеслись к моей идее-фикс и совершенно не горели желанием раздобыть лесную красавицу, а уж тем более взгромоздить ее посредине квартиры.

И тут я додумался, где можно раздобыть елку, причем самому. Дом наших родственников стоял почти на самой набережной водохранилища, образованного плотиной на небольшой реке Турья. А на той стороне замерзшей и заснеженной запруды, на расстоянии всего нескольких сот метров от нашего дома, на фоне белого снега четко зеленели островерхие ели. Точно такие, как на картинке в букваре, только без украшений. Дело оставалось за малым. То есть за мной.

Пока сестренки были в школе, мне разрешали гулять во дворе самому, потому что дома всегда находился кто-то из взрослых (они работали в разные смены), вот он-то и приглядывал за мной. И я заранее нашел в кладовке ножовку и припрятал ее под обувной шкафчик. А в один из последних декабрьских дней, уходя на очередную прогулку по двору, я прихватил инструмент с собой. Тогда дома «дежурил» дядя Карим, и к своим обязанностям он относился спустя рукава, считая, что парень я достаточно взрослый и сам смогу позаботиться о себе.

День этот был довольно стылый – как-никак, северный Урал, – и снег отчаянно скрипел под моими валенками, а мороз сразу принялся покусывать нос и щеки. Но это меня не пугало – я уже успел познакомиться с морозами в Казахстане, на Иртыше. И лишь поплотнее подвязал шарф, поглубже засунул руки в вязаные варежки и, помахивая сверкающей на солнце ножовкой, бодро направился прямо к темнеющей за белым полотном замерзшего водохранилища зубчатой кайме хвойного леса.

Это белое снежное полотнище под разными углами пересекали несколько протоптанных тропинок, и по ним передвигались редкие фигурки людей – кто-то шел туда, к лесу, а кто-то уже и обратно, и можно было разглядеть, что они несут на своих плечах елки. Это меня вдохновило – значит, мой план вполне осуществимый!

Я спустился с набережной и, выбрав одну из кратчайших, на мой взгляд, тропинок, пошел на ту сторону водохранилища. Несмотря на морозный день, очень скоро мне стало даже жарко; весь заиндевелый от моего горячего дыхания шарф уже сполз с носа и болтался где-то на шее, ноги стали гудеть от усталости – в валенках, да еще на размер больше, на дальние расстояния передвигаться не так-то просто.

Наконец я пересек водохранилище, поднялся, оскальзываясь, на невысокий берег. Лес с зеленеющими соснами и елями, был совсем рядом, метрах, может быть, в десяти-пятнадцати. Россыпь одиночных следов и узенькие колеи протоптанных в снегу тропинок указывали на то, что он очень активно посещается горожанами.

Вот прямо на меня вышел большой такой дяденька в телогрейке и шапке с опущенными ушами, в мохнатых унтах. Он валко шел по тропинке мне навстречу, дымя свисающей из уголка рта папиросой. На плече у него лежала пушистая елка.

Проходя мимо, он хмыкнул, критически осматривая меня:

– Ты чего, пацан, сам, что ли, пришел сюда?

– Сам! – независимо ответил я, стараясь не шмыгать предательски хлюпающим носом – простуду уже, похоже, подхватил.

– Ну-ну, – выплюнув окурок в снег, сурово сказал дяденька. – Смотри, не околей тут. Сегодня почти тридцать мороза.

Он поправил елку на плече, и потопал дальше. Но мне пока еще не было холодно. И я уже наметил себе елочку – немного выше меня ростом, вся такая стройная и с кокетливыми снежными пуфиками на узеньких покатых плечах, она застенчиво выглядывала из-за голого светло-желтого ствола большой сосны, ветки на которой начинались очень высоко.

Я сошел с тропинки и тут же по колено провалился в снег, испещренный редкими следами чьих-то лап и лапок, звериных и птичьих. Идти было тяжело, но желанная елочка – вот она, совсем рядом, и я упрямо поплыл к ней по глубокому снегу.

Валенки у меня были хоть и высокие, но широкие в голенищах, и я чувствовал, что загребаю ими снег внутрь, и вот он уже начинает таять под вязаными носками, носки промокают, и подошвы мои начинают чувствовать холодную влагу. Но это ничего, главное, я уже дошел до выбранной мной пушистой красавицы!

Увидев меня, с заснеженной елочной ветви вспорхнула красногрудая птица, я еще подумал: вот бы хорошо было, если бы она осталась, какое это было бы замечательное украшение! Да, кстати, а чем же мы будем украшать мою елочку, когда я принесу ее домой? Если мои родственники ее никогда не ставили, значит и елочных игрушек у них нет? Я как-то об этом не подумал… Ну да ладно, главное, поставить елку, а украсить чем найдем! У моих двоюродных сестриц, я видел, полная коробка разноцветных фантиков, есть куклы, большие и маленькие, полно красивых бантов, так что разберемся!

Но сначала надо спилить мою красавицу. Елочка утопала в снегу, и ее нижние ветви почти лежали на белоснежном покрове. Чтобы подобраться к стволу деревца, мне пришлось руками выгрести из-под ее хвойных лап снег и утоптать для себя рабочую площадку.

И вот я, наконец, встав на коленки под елкой (она сопротивлялась и норовила заехать своими колючими ветвями мне в лицо, залезть за шиворот), стал елозить стальными зубцами ножовки по чешуйчатому стволу. Но сил моих явно не хватало, чтобы сделать запил. И я тогда второй рукой ухватился за полотно ножовки, стал надавливать на нее, и дело пошло живее. Из-под зубцов инструмента стали сыпаться белые сырые опилки. Их становилось все больше и больше, а ножовка вгрызалась в ствол все глубже.

Я сопел, пыхтел, сморкался, елозил коленками по стылой земле, останавливался, чтобы хоть с полминуты отдохнуть, и снова принимался дергать ножовку туда-сюда. И вот елка закачалась, закачалась, послышался легкий треск, и деревцо медленно свалилось на снег, оставив после себя маленький пенек с заостренной щепочкой на месте слома. И я с удивлением подумал: до чего же ствол тоненький, а я пилил его так долго, как какой-нибудь лесоруб большое толстое дерево.

Я обошел елочку вокруг и с удовлетворением отметил, что она целая, это потому, что упала в глубокий снег и ветви ее спружинили, только немножко просыпала своих маленьких зеленых колючек.

Что ж, осталось в такой же сохранности донести ее домой. Взять елку на плечи, как давешний дядька, и не помышлял – это мне по силам. Остается только волочить ее за собой. Что я и сделал: обхватил крепко конец ствола двумя руками, и поволок из леса по своим следам к утоптанной тропинке, а по ней уже спустился на наснеженный лед водохранилища, и бодро пошагал к виднеющемуся на той стороне, тогда еще немногоэтажному, Краснотурьинску с сизыми дымками над крышами домов и толстыми дымными столбами из-каких-то высоких труб.

Там было тепло, уютно, там, на кухне в квартире моих родственников, всегда на столе стоит чашка с теплыми оладушками или блинами, чайник фырчит на газовой плите. Как мне захотелось в тепло! А все потому, что ноги мои и руки в сырых валенках и варежках начали коченеть. Волочащуюся за мной с негромким шуршанием елку уже трудно было удержать, и она все норовила вырваться из моих плохо гнущихся в промерзших варежках пальцев. А противоположный берег приближался очень медленно. Наверное, потому, что я шел все время то задом, то боком, по-другому тащить елку никак не получалось.

Изредка идущие навстречу или обгоняющие люди (хождение через водохранилище было довольно активным) смотрели на меня с удивлением и сочувствием, кто-то даже предлагал свою помощь. Но я упрямо мотал головой, хотя по лицу уже начали скатываться злые слезинки отчаяния, и я продолжал волочить свою елку, изредка вскидывая голову и замечая, что городская набережная, хоть и медленно, но все увеличивается в размерах, и я даже увидел свой желтый дом с балконами на втором этаже.

А когда я догадался размотать свой длинный шарф и привязать его одним концом к стволу елочки, а другой намотать на руку и тащить елочку, как собачку на поводке, дело пошло куда веселее. Но тут, когда у меня одна рука оказалась свободной, я обнаружил, что в ней чего-то не хватает. Ножовка! Я ее оставил там, где спилил елку. Дядя Карим потом, конечно, хватится своего инструмента, и выговор мне обеспечен.

Но возвратиться обратно было бы свыше моих сил – набережная вот она, осталось преодолеть каких-то полста метров. А у меня уже зуб на зуб не попадал от холода. И я махнул рукой на эту пилу – потом, может, схожу за ней, если меня вообще будут выпускать из дома, – и поволок свой лесной трофей дальше, к городу, к медленно приближающейся набережной.

Когда стал взбираться наверх, поскользнулся и скатился вниз вместе с елкой и, кажется, обломал ей кое-какие ветки. Погоревал, но немного: деревцо еще вполне имело товарный вид. И снова стал упрямо карабкаться вверх – я ведь был уже почти дома.

Втащить елку в город мне все же помогли – какая-то тетенька, шедшая по своим делам вдоль набережной, увидела, как я карабкаюсь по откосу водохранилища, всплеснула руками, заохала, спустилась ко мне и, крепко взяв за руку в обледенелой варежке, потащила меня наверх.

Я не догадался даже сказать ей «спасибо», да и вряд ли смог бы произнести хоть слово – губы у меня закоченели и плохо подчинялись. Я лишь благодарно посмотрел в соболезнующее лицо своей спасительницы, и, устало переставляя валенки, поволок елку под арку, ведущую в наш двор.

Деревцо я оставил у подъезда – дверь была на пружине, и я сам не смог без повреждений втащить свою пушистую ношу к нашей лестничной площадке на первом этаже. Хотя она, бедная, и без того пострадала: нижние ветви, на которых елочка волочилась за мной на привязи, потеряла часть своих иголок.

Я постучал в дверь, но она вдруг подалась и сама открылась. Из глубины квартиры тут же вышел дядя Карим.

– Вот он, заявился! – закричал дядя Карим. За ним в прихожую вышла и мама. Она держалась за сердце.

– Ты где был? – слабым голосом сказала мама.

В тепле квартиры мои закоченевшие губы тут же отошли и смогли вымолвить:

– За елкой ходил. Она там, на улице…

– За какой еще елкой? – вытаращил глаза дядя Карим. – Куда ходил?

– В лес…

– В лес… – эхом повторила мама, и тоже округлила глаза. – В какой лес?

– Вон туда, – махнул я рукой в сторону водохранилища, стуча зубами – хотя в квартире было очень тепло, но я продрог настолько, что меня по-прежнему колотил сильный озноб. – Дя…дядя Карим, за… занесите елку, а?

Дядя Карим что-то буркнул сердито, и как был – в тапочках, вышел за дверь. Через минуту он уже затащил в прихожую и прислонил в угол мою потрепанную, немного осыпавшуюся, с двумя или тремя надломанными и безвольно повисшими ветками, но все еще красивую и стройную, елку. Иголки ее тут же начали покрываться росинками от таявшего снега, будоражуще запахло хвоей.

– Как же ты мог сам уйти? – продолжала заламывать руки моя бедная мама. – Ты понимаешь, что ты мог замерзнуть?

Отец обедал обычно на работе, да и сестренки из школы не пришли, так что более крупных разборок из-за самовольного похода за елкой и позора из-за мокрых штанов мне, пожалуй, удастся избежать. А мама что… поворчит и перестанет, на то она и мама.

– Рая, я и не думал, что он куда-нибудь со двора уйдет, – виновато сказал дядя Карим. – Ну, гуляет и гуляет, как всегда. А потом вижу, чего-то долго не возвращается. Я во двор, а его нигде нет… Я туда-сюда – нету. А он вон куда намылился! Додумался же, а? Ну, и что нам с ней делать, с этой твоей елкой?

– Поставить ее в комнате и нарядить, – подсказал я дяде Кариму.

– Да подождите вы с елкой, надо же ребенку раздеться сначала, он уже весь мокрый от снега, – запричитала мама, и тут же, усадив меня на табуретку, стала расстегивать на мне пальтецо, стаскивать валенки…

Скоро я, выкупанный в теплой воде с горчичным порошком и докрасна растертый полотенцем, сидел на кухне и пил горячий чай с малиной. А дядя Карим хлопотал с елкой, устанавливая ее в центре самой большой комнаты.

Он, конечно, хватился ножовки, когда взялся сооружать крестовину. И даже не упрекнул меня, когда узнал, что я потерял ее в лесу («Ладно, ладно, племяш, хоть сам вернулся жив-здоров!»), а попросил инструмент у соседей.

Тут и девчонки из школы пришли. Сколько было радостного визга, когда они увидели елочку, расправившую все свои пушистые и не очень ветви (сломанные дядя Карим как-то подвязал) посреди гостиной! Они, даже не переодевшись, тут же бросились ее украшать фантиками из своей коллекции, ватными «снежинками», разноцветными лентами бантов. А пришедшая к вечеру с работы тетя Ася вытащила припрятанные к Новому году шоколадные конфеты и позволила немалую часть их также развесить на елке.

И, конечно же, в центре внимания в тот вечер была не только елка…

Папка, милиционеры и заяц

Мама с папой ушли на индийский фильм в наш сельский клуб. Мы дома остались втроем – три брата, мал мала меньше. Впрочем, я-то уже учился в третьем классе и был, естественно, сейчас дома за старшего. Среднему братцу в школу предстояло пойти в будущем году, ну а самый младший вообще только недавно начал говорить.

Так вот, сижу я, значит, за столом, что-то рисуя и время от времени для порядка поглядывая в сторону братьев, играющих на полу. За окнами уже серели вечерние сумерки, на улицах установилась тишина, нарушаемая лишь редким побрехиванием собак. И тут слышу, машина прогудела и замолчала у нашего двора. А вот и в дверь стучатся (я, как мне и наказали родители, запер ее в сенях на щеколду).

Малыши прекратили свою возню, уставились на кухонную дверь, из-за которой и доносился приглушенный стук из сеней.

– Сидите на месте! – велел я своим братцам, а сам пошел в сенцы, нашарил выключатель и включил свет. Вот снова стук. Настойчивый такой и в то же время, я бы сказал, вежливый.

– Кто там? – отважно спросил я, стараясь говорить басом.

– А взрослые дома есть? – спросили меня в ответ незнакомым сиплым голосом.

– Нет, в кино ушли, – сказал я. – А вы кто?

– Мы из милиции, – ответили мне из-за двери. – Открывай, мальчик, поговорить надо.

Вот это новость – из милиции! Как интересно!!

Я открыл дверь. За ней стояли двое дядек. Один в милицейской форме повыше второго, в пиджаке и обычных брюках. Тот, который в пиджаке, улыбнулся.

– Ну что, пустишь нас в дом?

– Да заходите! – пожал я плечами. По их виду было понятно, что они зашли бы из без приглашения.

Я прошел в дом, эти двое протопали за мной. Мои братья, все так же возившиеся на полу, с любопытством уставились на незнакомцев.

– Привет, пацаны! – осклабился который в пиджаке. А тот, что в кителе и фуражке, оставался серьезным. Он обежал глазами наше нехитрое жилище, подошел к горячей еще печке, поднял крышку со сковородки.

– О, котлеты на ужин были, да? – уважительно сказал он. – Видите, Николай Петрович – котлеты. И похоже, из говядины.

– Вижу, – кивнул который в пиджаке. –Ты бы сбегал за отцом, а?

Это он уже ко мне.

– Ага, а как братьев оставлю? – запротестовал было я.

– Ты что, нашей родной советской милиции не доверяешь? – с напускной строгостью сказал тот, который в кителе. – Беги давай, мы покараулим твоих братьев.

И я, сунув ноги в сандалии, вышел во двор, покосился на молчащую и отдающую теплом машину с брезентовым верхом и побежал в клуб. Запыхавшись, поднялся на обширное деревянное крыльцо, зашел в небольшое фойе с бильярдным столом посредине. Кий и щербатые костяные шары без дела лежали на зеленом, местами заштопанном сукне. Никто сегодня не играл в бильярд – все взрослые были в кино. Из кинозала слышались приглушенный стрекот киноаппарата, пение индийских артистов и громкая музыка.

Я открыл дверь (билетерши не было – наверное, в зале со всеми смотрела фильм) и, дав глазам привыкнуть к полумраку, стал высматривать, где сидят мои родители. Но они сами увидели меня – многие обернулись на скрип открываемой двери и сноп света, ворвавшийся в кинозал из фойе. Оказалось, что родители сидели недалеко от входа.

Первой ко мне метнулась мама. Обхватила за плечи и вывела в фойе.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Милиция к нам приехала! – выпалил я. – Меня за папкой послали.

Мама заметно побледнела.

– А что им надо?

– Не знаю, не сказали, – пожал я плечами.

– А как же ты братьев оставил? – с дрожью в голосе продолжала допрашивать меня мама.

– Так они сказали, что покараулят! – успокоил я маму. – Милиционеры же!

Несмотря на этот весомый довод, тревога с лица мамы не уходила. К нам почти тут же присоединился и отец. Мама сообщила новость, которую я им притащил.

– Как думаешь, зачем ты им нужен? – глядя на отца с подозрением, спросила мама.

– А я знаю? – хмыкнул папа. – Ну ладно, пошли домой, там разберемся.

И мы поспешили уйти из клуба, в котором по-прежнему заливался музыкой и пением сладкоголосых смуглых артистов индийский фильм.

Дома нас, детей, сразу выставили в зал, он же спальня родителей, и плотно прикрыли дверь. Взрослые о чем-то недолго переговорили. Потом мама высоким голосом, почти крича, сказала:

– Куда вы его ведете?!

Я не выдержал и открыл дверь. Отца выводили с кухни в сени те двое, в штатском и в форме. Один шел спереди, другой за отцом. Папа как-то сконфуженно улыбался. А мама шла за ними и плакала.

Эта необычная процессия проследовала во двор, оттуда через калитку к машине. На улице было уже темно. Несмотря на это, я увидел в свете фар от заведшейся машины силуэты нескольких любопытных сельчан, подтянувшихся к нашему двору.

Газик скрежетнул коробкой передач и выехал в проулок, ведшей к дороге на райцентр. Эта грунтовая трасса, петляющая по берегу Иртыша от Павлодара до Омска, шла аккурат через наше село. Шоссе, чуть поодаль от села, тогда еще только строилось.

Дома мама все еще плакала. Мы обступили ее со всех сторон, пытались утешать. На все наши вопросы она отвечала односложно и сердито:

– Ничего не знаю пока. Приедет, сам все расскажет.

Эта уверенность матери в том, что отец вернется, передалась и нам. И мы разбрелись по постелям.

Отец приехал на следующий день ближе к обеду. Как потом выяснилось, его заподозрили в краже бычка из соседнего села Моисеевка. Истины ради надо сказать, что вора искали и в самой Моисеевке. А папка, работавший в описываемый период чабаном, в тот злополучный день пас овец недалеко от места, где выпасалось частное стадо скота из соседнего села. Пастух куда-то ненадолго отлучился, и вот во время его отсутствия бычок и пропал. Позже в ложбине нашли его шкуру ну и прочие, не очень пригодные в пищу, части тела.

Подозрение против отца еще более усилилось, когда приехавшие к нам милиционеры обнаружили на сковороде говяжьи котлеты. Но потом одного звонка из милиции управляющему нашим отделением хватило, чтобы обвинение против отца было снято. Тот подтвердил, что накануне для реализации жителям селам была пущена на мясо сломавшая ногу корова. Мясо давали всем желающим работникам совхоза под зарплату. Взял и отец несколько килограммов. Да и квитанция дома сохранилась.

Но все же не это главное в моем рассказе. Да, я был потрясен событиями того вечера. Но еще больше меня поразил рассказ отца о том, что происходило по дороге в райотдел милиции.

– Едем мы, значит, в этом газике: я с одним милиционером на заднем сиденье, а другой спереди, рядом с шофером, – рассказывал он возбужденно. – И вдруг в свете фар перед машиной высвечивается крупный такой заяц! И вот, значит, газик мчится со скоростью не меньше шестидесяти, и с такой же скоростью несется спереди от нее, метрах в десяти-пятнадцати, этот ушастый и только хвостиком своим куцым маячит.

– А что же он, в сторону, что ли, не мог убежать? – переживая за бедного зайца – его же вот-вот задавят! – с дрожью в голосе спрашиваю я.

– Видишь ли, сынок, – прокашлявшись, поясняет мне отец. – Сам я этого не знаю. Но слышал, как рассказывал наш зоотехник: когда заяц попадает в свет фар и видит по бокам только темноту, то она, эта темень, кажется ему какой-то стеной, что ли, которую не перепрыгнуть. Вот он и лупит впереди машины, чтобы убежать от фар.

– А-а-а! – мало чего поняв, тяну я.

– Так вот, – продолжил свой рассказ папка. – Милиционер, который сидел впереди, не выдержал и вытащил пистолет. Он открыл дверцу, встал на подножку и на ходу начал стрелять в зайца: бах! бах! бах! И все мимо.

– Зачем?? – уже кричу я, чувствуя нависающую над сереньким беззащитным ушастиком смертельную угрозу. – Зачем он в него стрелял? Он же милиционер, а не охотник!

Братья мои младшие тоже с ужасом и в то же время с надеждой смотрят на своего папку, как будто это от него сейчас зависит судьба бедного степного попрыгунчика. Нахмурилась и мама.

– Ну как зачем… Чтобы это…. Домой его потом забрать, наверное, – тушуется отец, сообразив наконец, что происходящее в его рассказе очень расстраивает и пугает семейное окружение.

– И что, забрал? – подает наконец голос и мама.

– Какой там! – благодушно машет рукой папка, расплываясь в широкой улыбке. – Машина наехала на кочку и подпрыгнула, фары засветили вверх и на дороге стало темно. А милиционер, который стрелял, чуть не выпал наружу. Когда машину остановили, зайца на дороге уже не было!

И мы все счастливо смеемся, обрадованные избавлением зайца от стреляющих в него преследователей. И совсем забыли о том, что эти же вооруженные мужики, заподозрив нашего папку в хищении чужой животинки, увезли его с собой в райцентр. И он мог оттуда уже не вернуться. По крайней мерее, в течение нескольких лет. Но это в том случае, если бы подозрение подтвердилось.

Но папка наш, к счастью, оказался не виноват. И вот он снова дома с нами, да еще и рассказал нам сначала будто страшную, а в конце оказавшуюся смешной, историю.

Воробышек

Стояло жаркое, настолько жаркое лето, что босиком по пыльным сельским улицам ходить было невозможно – раскаленный песок обжигал ступни. Мне тогда было лет семь, моему брату Ринату – около пяти. И вот в один из таких знойных дней мы почему-то вместо того, чтобы отправиться купаться, забрались с ватагой пацанов на пустынную в эту пору территорию совхозного склада – играть в прятки. А может быть, залезли мы туда уже после купания – точно не помню.

За худым забором высились амбары для зерна, комбикормов, бугрились крыши врытых в землю ледников для мяса, хранились нагроможденные друг на друга конные сани, пылились зернопогрузчики с длинными железными шеями-транспортерами, тянулись штабеля дров. Между амбаров и за ними буйствовали заросли чертополоха и конопли, лебеды. В общем, рельеф – самый подходящий для игры в прятки.

Я, как старший брат, всегда старался держать в поле зрения Рината, и потому мы вместе побежали прятаться за весовую. Это такое небольшое строение под шиферным навесом перед огромными напольными весами. А за весовой мы увидели вот что: под стеной одного из семенных амбаров глянцево блестела под лучами белого раскаленного солнца черная и неприятно пахнущая битумная лужа диаметром примерно метра три-четыре. В центре неё валялись несколько порванных бумажных мешков.

Битум находился в них, но они полопались, когда их небрежно свалили здесь ещё в прошлом году. Осень, зиму и весну мешки с битумом, который должны были пустить на ремонт кровли прохудившихся амбаров, вели себя прилично. Крыши чинить почему-то никто не торопился, а в жару битум растаял и поплыл из дырявых мешков.

В центре этой чёрной лужи мы увидели отчаянно трепыхающегося и уже хрипло чирикающего воробышка. Ему в ответ галдела целая толпа его сереньких собратьев, сидящих на колючих ветвях растущей рядом акации, а также вприпрыжку бегающих по самому края битумной лужи. У воробушка прилипли лапки и кончик хвоста. Глупыш, как он туда попал? А, вот в чем дело: к поверхности коварной лужи прилипло множество кузнечиков, бабочек и ещё каких-то козявок. Видимо, воробышек захотел кого-то из них склюнуть, вот и прилип.

Я еще не успел подумать, что же можно сделать для погибающего воробышка, как Ринат что-то крикнул мне и побежал по черной лоснящейся поверхности к трепыхающемуся комочку. Хотя где там – побежал. Он сделал всего несколько шагов, и битум цепко прихватил его за сандалики. Братишка дернулся вперед, назад, потерял равновесие, одна его нога выскочила из сандалии, он упал на бок и испуганно закричал. На нем, как и на мне, были только сатиновые трусишки. Ринат сразу влип в битум одной ногой, боком и откинутой в сторону рукой.

– Ой, мне горячо! – захныкал братишка. – Вытащи меня отсюда!

Я страшно испугался за него, но не знал, что делать. Взрослых нигде не было видно, а пацаны разбрелись и попрятались по всей большущей территории склада – не забывайте, мы ведь играли в прятки. К стене весовой будки было прислонено несколько широких досок. Я уронил одну из них на землю, притащил к черной луже и подтолкнул к продолжающему плакать брату. Затем прошел по доске к нему и попытался за свободную руку вызволить из плена. Но Ринат прилип намертво. Я дернул его за руку еще раз, другой, и чуть не упал рядом с ним сам. Ринат заревел с новой силой. А перепуганный воробышек, из-за которого мы и влипли в эту историю, напротив, замолчал и лишь часто открывал и закрывал свой клювик.

И тут, на наше счастье, на территорию склада с обеда пришли несколько женщин, работающих на очистке семенных амбаров под прием нового урожая. Они нас увидели, заохали, запричитали. Но не растерялись, а быстро притащили откуда-то несколько лопат. Этими лопатами женщины начали поддевать с краю и сворачивать в рулон эту битумную массу. Подвернув этот чудовищный блин почти впритык к временно умолкнувшему и во все глаза наблюдавшему за собственным спасением братишке, они дружно, в несколько пар рук, вытянули его из битумной массы.

Ринат стоял на твердой земле без сандалий – они остались там, где он только что лежал, – и дрожал, несмотря на жару, а с его правого бока, ноги и руки свисали черные битумные лохмотья и сосульки. Он был так нелеп и смешон в этом виде, что я не выдержал и захихикал. Засмеялись и женщины – но это, скорее, был смех облегчения, – и пошли в свой амбар работать.

– Ну, татарчата, бегите домой! – деланно строго сказала задержавшаяся около нас наша соседка тетя Поля (она тоже работала на складе). – Обрадуйте мамку. А я сейчас попрошу управляющего, чтобы вам подвезли солярку.

– Зачем? – удивился я.

– А как Ринатку-то отмоете? Только соляркой, – сказала все знающая тетя Поля. – Керосином – оно бы лучше. Да нет его теперь, керосину-то, электричество у всех. Так что и солярка пойдёт.

– Ну, пошли домой, – я взял брата за чистую руку, в уме прикидывая, достанется мне за него от матери или нет.

– Не пойду! – вдруг уперся Ринат. – Воробушек там остался.

А ведь верно, про воробышка-то я и забыл. Он молча сидел в битумной западне, причем уже как-то боком, с полузакрытыми глазками и широко распахнутым клювом. Оказывается, бедолажка прилип к битуму уже и концом одного из крылышек.

– Идите, идите отсюда, он уже не жилец! – прикрикнула на нас тетя Поля. Лучше бы она этого не говорила. Ринат заголосил так, что тетя Поля уронила лопату, а мне заложило уши.

– Спасите воробушка! – в истерике кричал братишка, а из глаз его ручьем текли слезы. – Вытащите его, а то я снова туда лягу!

– Ты посмотри на этого жалельщика! – всплеснула руками тетя Поля. – Сам чуть живой остался, а за пичужку переживает! Ну ладно, попробую.

Так как битумная лужа уже была скатана с одного конца, до птахи уже можно было дотянуться. Тетя Поля наклонилась над встрепенувшимся и слабо защебетавшим воробышком, осторожно выковыряла его из битума при помощи щепки и протянула его мне:

– Нате вам вашу птицу!

Я завернул обессиленного и перепачканного воробышка в сорванный под забором лист лопуха, и мы пошли домой. Не буду рассказывать, как нас встретила мама. А, впрочем, почему бы и не рассказать? Она нас встретила, как и полагается в таких случаях: и плакала, и смеялась, и шлёпала нас (чаще, конечно меня), и целовала (а это уже чаще Рината). Потом она поставила братишку в цинковое корыто и стала оттирать его, хныкающего, жёсткой мочалкой, смоченной в солярке. И солярка стекала по нему на дно корыта уже тёмная от растворенного битума, Ринат же с каждой минутой становился все чище и чище. А на подоконнике, в картонной коробочке с покрошенным хлебом и блюдцем с водой, дремал чисто отмытый сначала в керосине (для него все же нашли чуть-чуть), потом в теплой воде воробышек. Ринат не соглашался на солярочную процедуру до тех пор, пока мама первым не привела в порядок спасенного воробья.

Срочно вызванный с работы папа растапливал баньку. Он носил туда ведрами воду, подносил из поленницы дрова, при этом что-то бормоча себе под нос и удивленно покачивая головой – мама ему все рассказала.

А дальше было вот что. Уже на следующий день по распоряжению перепуганного управляющего отделением битумную лужу срочно убрали. Еще через пару дней наш воробышек совсем ожил и был выпущен на волю. Во двор его вынес, осторожно держа в горсти, сам Ринат. Он поцеловал птичку в светло-коричневую головку и разжал пальцы.

Воробышек взмахнул крылышками, взлетел на верхушку клена в палисаднике и громко зачирикал оттуда. Может быть, он благодарил нас на своем воробьином языке за его спасение? Довольные, мы побежали с братом купаться на любимое озеро. Там уже с утра самозабвенно плескались в теплой, парной воде наши друзья, и их счастливые визг, крики и смех разносились очень далеко окрест. А впереди у нас было ещё много таких безмятежных дней и всевозможных приключений…

Валенки подшитые

В селе Пятерыжск на северо-востоке Казахстана, в котором наша семья прожила с середины 50-х до середины 80-х прошлого века, главной зимней обувью, как у взрослых, так и у детей, были валенки (мы их обычно называли пимы). Морозы в этих краях порой достигают до -40 градусов, а то и ниже, что и не удивительно: рядом Западная Сибирь. Причем у родителей валенки были двух видов: рабочие и выходные, в которых они ходили в сельский клуб на киносеансы или редкие концерты, и в гости.

Это была самая оптимальная обувь для зимы: теплая, не скользкая. Валенки изготовлялись в валяльном цеху Железинского райбыткомбината из так называемой давальческой шерсти, то есть заказчик привозил накопленную овечью шерсть и сдавал ее в мастерскую, из которой и валялись (раскатывались, отсюда еще одной название этой уникальной зимней обуви) катанки.

Уже будучи сотрудником районной газеты, я однажды пошел в этот цех за репортажем о работе валяльщиков. И был неприятно поражен тем, как трудно в этом помещении дышать от большого количества войлочной взвеси в воздухе, назойливого запаха мокрой шерсти, хотя в нем и была вентиляция. Определенно это производство относилось к вредным. И вот здесь сотворялись очень приличные валенки, которые заказывали жители не только Железинского, но и других районов Павлодарской и даже из соседней Омской областей.

Однако как бы ни были они хороши, подошвы у валенок, сожалению, со временем стирались и истончались, вплоть до появления в них дыр. И чтобы не допустить этого, истоптанные уже катанки, а то еще и новые, подшивались вырезанными из голенищ старых накладками. После чего валенки могли послужить своему хозяину еще не одну зиму. Этим ответственным делом у нас занимался отец. У него всегда были наготове моток дратвы (специальной прочной нити, которая смолилась путем протаскивания ее через кусок вара) и шило. Из моих детских впечатлений запомнилась одна жуткая картина, связанная как раз с подшивкой валенок.

Мы тогда жили в небольшой саманной мазанке на две комнаты. Дальняя была отведена под горницу, она же родительская спальня, а другая, с печкой, была и кухней, и детской. Детей тогда у родителей было двое – я да мой младший брат Ринат, и спали мы с ним на одной койке. И вот однажды рано утром я просыпаюсь от запаха табачного дыма и поскрипывания табуретки. Отец, с папироской в зубах, сидел у топящейся печи и при свете керосиновой лампы (в ту пору в селе была дизельная электростанция, и электричество она производила только с шести утра до двенадцати ночи) и перед уходом на работу подшивал чей-то валенок.

Я, не высовывая голову из-под одеяла, в щелочку с интересом наблюдал за ним. Отец, засунув левую руку с дратвой глубоко в валенок, правой протыкал подошву и наживленную к ней войлочную накладку, цеплял крючком шила дратву и продергивал ее наружу. На плите дребезжала крышка закипающего чайника, мама хлопотала у стола, накрывая для отца завтрак. За моей спиной мирно посапывал братишка, на беленых стенах шевелились большие тени родители. А за заиндевелым окном было все еще темным-темно и голая кленовая ветка, раскачиваемая ветром, иногда царапала стекло.

Эта умиротворяющая семейная идиллия вскоре сморила меня, и я стал засыпать. Как вдруг отец негромко вскрикнул и выругался.

– Ни булды, Хасян (что случилось? – родители между собой всегда говорили по-татарски, пытались и с нами, но мы, понимая их, отвечали на русском, давало знать о себе постоянное общение с русскими ребятишками) – всполошилась мама и подскочила к отцу. Я тоже живо выбрался из-под одеяла и сел, не отрывая глаз от происходящего и еще не понимая, что же произошло.

– Кит миннян – отойди от меня! – скомандовал матери отец (она, побледневшая, стояла рядом), на секунду замер, потом глубоко вздохнул и резко рванул правую руку в сторону. Сморщился и вынул левую руку из валенка. Большой палец был весь в крови, она обильно, почти ручейком, закапала на пол. Мама вскрикнула и пошатнулась.

– Да ладно тебе, – буркнул отец, положил валенок на угол печки и, подойдя к рукомойнику, стал омывать окровавленный палец. Оказалось, что он нечаянно подставил в валенке палец под шило и проткнул его. А шило ведь было с крючком, и вытащить его так просто, мягко говоря, было не так-то просто – только сильно рванув в сторону и вырвав клок мяса, что отец и сделал. Мама метнулась в горницу, вернулась с белым чистым носовым платком. Она туго перемотала отцов палец, и платок тут же заалел, промокнув от крови. Я по-прежнему сидел молча, вытаращив глаза.

– Ну чего ты, чего, испугался, что ли? Ерунда, мне не больно совсем. Спи давай, рано еще. Отец потрепал мой чубчик здоровой рукой и… уселся пить чай. А потом, сняв повязку и подождав, пока мама обильно польет ранку йодом и снова перевяжет ее, он отправился на работу, возить корма для коров на ферму.

Тогда мне все это показалось необычайным, страшным. Но со временем, подрастая и наблюдая за отцом, я понял, что вот такие мужские поступки, связанные с преодолением боли, с жесткой решимостью в необходимых случаях для него дело привычное, о чем говорило обилие шрамов на его теле. Я и сам однажды ножом вскрыл себе сводившую меня с ума от боли опухоль на десне (дело было на даче, где ждать медицинскую помощь было неоткуда). И ничего, лишь прополоскал рану водкой, и выжил. Бывали и другие случаи, вспоминать о которых не хочется, да и не время.

Вернемся к валенкам, они же пимы. Как только палец на руке отца немного зажил, он довел работу с ним до конца, а потом взялся за другую. Так что наша семья, благодаря сноровке отца, всегда ходила зимой в хорошо подшитых валенках. А я вот не умею этого делать. Хотя уже и не надо…

Кормилица

Увидел в интернете фото самодельной маслобойки. Точно такая же штука, похожая на очень узкую и высокую деревянную бочку, была и в нашем доме. Молока у нас было достаточно, и из полученной из него сметаны мама в такой вот маслобойке вручную сбивала масло. Процесс этот был длительный, на производство домашнего масла, по-моему, уходил не один час, поэтому, устав сама чухать деревянной рукояткой с укрепленной на ней деревянной крестовиной-поршнем вверх-вниз или когда ей просто нужно было переключиться на какую-то другую работу, мама перепоручала на некоторое время, как старшему из детей, сбивание мне.

И тогда я начинал, сначала лениво, а потом, поддавшись нетерпеливому азарту (чем скорее собью масло, тем скорее уйду на улицу!) двигать отполированной до тусклого блеска сбивалкой все быстрее и быстрее. Наконец на крестовину начинала налипать зернистая желтоватая масса, а молоко в маслобойке становилось водянистого цвета. Тогда я кричал матери, прибирающейся дома: – Ма, кажется, готово!

Мама приходила, вынимала поршень, одобрительно кивала: – Почти. Побей еще минут десять…

А через десять минут она отпускала меня и сама начинала священнодействовать: чисто вымытыми руками сбивала полученную массу в желтый, аппетитно пахнущий комок весом где-то с килограмм, может быть, и оставляла его плавать в миске с холодной водой. И какой потом получался вкусный бутерброд из этого домашнего масла, тонко пахнущего теплым коровьим дыханием, ароматом степных и луговых трав! И такое масло мама могла сбивать в любое время, но, главным образом, как только чувствовала, что ее дружная семья уже доедает прежний янтарный комочек масла и пора бы запастись новым.

Но это еще не все в моем увлекательном (так же?) рассказе. Ведь, прежде чем получить сливки для дальнейшего производства из него масла, надо было перегнать молоко через сепаратор. А в те годы (конец пятидесятых-начало шестидесятых), этот чудо-агрегат в деревне был далеко не у каждого. Во-первых, стоил он довольно дорого, во-вторых, его надо было заказывать через наш сельский магазин, далее через совхозный, еще дальше – через районный и областной сельхозпотребсоюзы, и затем ждать месяцы, а то и годы, когда это чудо сельхозпромышленности попадет по разнарядкам в наш Пятерыжск.

У нас сепаратора не было, и еще у дюжины соседей тоже. А вот у живущей через несколько домов от нас Коробовой тёти Нюси-письмоноски (так ее называли нетрудно догадаться, почему) сепаратор имелся. И она, прогнав свое молоко, разрешала и соседям проделать эти нехитрую операцию с надоем от своих Маек, Зорек, Март. Соседки с разных сторон шли к дому тети Нюси по улице, залитой мягким золотистым светом неспешно уходящего на запад солнца, с полными ведрами, накрытыми марлей (чтобы пыль не попала, мошка не упала) после вечерней дойки.

Кто-то из женщин неторопливо вращал рукоятку мерно зудящего агрегата, и из блестящих металлических желобков с одной стороны тоненькой, ослепительно белой струйкой сбегали в банку или бидончик сливки, а в посудину покрупнее с громким журчанием лился самый настоящий ручей синеватого обрата.

А весь этот неторопливый, зудящий звук работающего агрегата с темно-синей краской на боках, увенчанного пузатым алюминиевым накопителем молока, пересиливали громкие голоса и смех безумолчно болтающих женщин, в том числе и моей мамы, еще молодой, улыбчивой, с короной темно-русых волос на аккуратной голове.

Это был самый настоящий женский клуб, в котором сельские матроны обменивались новостями, судачили, сплетничали. Откуда я это знаю? Да помогал маме то бидончик со сливками унести, то ведро с обратом, который благодарно выпивали или телята, если он были у нас в тот момент, или свиньи. Попутно, понятное дело, краем любопытного уха фильтровал всякие злободневные темы.

А дома мама ставила посудину со сливками в темное прохладное место, и очень скоро они превращались в густую, обалденно вкусную сметану, которую можно было есть вместо масла. И мама, видя, с каким удовольствием мы поглощаем это деревенское лакомство со свежим, щекочущим ноздри ароматом свежей выпечки хлебом или с румяными, как маленькие солнышки, оладушками, решала пока масло не сбивать, а дать слопать эту сметану нам.

Через несколько лет мама уже сама с гордостью и любовью перемывала блестящие чашечки своего сепаратора и сушила их на полотенце до следующей перегонки молока. Сначала это был ручной, а потом появился и с электрическим моторчиком, и уже не надо было с натугой нажимать самому на ручку привода агрегата, чтобы он со все возрастающим жужжанием разогнался до полного хода – это делала уже сама техника.

Бедная деревня на глазах богатела, и всего за двадцать лет – с 60 по 80-е, – сельчане по зарплате, материальному благосостоянию и даже частично культурному досугу уже мало в чем уступали горожанам. Но счастье длилось недолго – страна рухнула в катастройку, последствия которой мы уже никогда, наверное, не разгребем.

Вот о чем вспомнилось мне при виде фотографии этой скромной маслобойки-кормилицы.

Страсти по воробьям

Вовка подошел сзади, что-то сунул в карман моих брюк и хлопнул по нему рукой. Я сначала ничего не понял и стоял, глупо улыбаясь в ответ на глумливую ухмылку своего одноклассника. Но когда почувствовал, что карман моих брюк промок, а по ноге медленно потекла какая-то вязкая жидкость, перестал улыбаться.

Еще не веря тому, что случилось, а вернее – что проделал со мной тот, кого я еще недавно считал своим другом, я медленно опустил руку в карман и, нащупав там что-то хрупкое и влажное, липкое, с омерзением выдернул ее обратно. Точно, к мокрым моим пальцам прилипли кусочки искрошившейся пестрой яичной скорлупы! Я торопливо вывернул карман и стряхнул всю эту мешанину из остатков разбитых воробьиных яиц (а это были именно они, я хорошо знал окраску их скорлупы) на землю и, уже не в состоянии сдержать накатившую на меня ярость, схватил Вовку за рукав и потащил его за школьную мастерскую.

Вовка был выше меня, но растерялся от этого свирепого натиска и покорно поплелся за мной. За мастерской я толкнул своего бывшего друга к стенке и, уже практически ничего не видя перед собой от красной пелены, залившей мне глаза, размахнулся и изо всей силы ударил. А Вовка просто дернулся в сторону и мой кулак угодил в глиняную штукатурку, покрывающую камышитовую стену мастерской.

Пока я, шипя от боли, тряс кистью со сбитыми в кровь костяшками пальцев,, Вовка просто взял и ушел. Я после этого побежал домой, чтобы поменять брюки (хотя, если вы думаете, что у меня их было много, то ошибаетесь – просто я снял форменные школьные штаны, а взамен надел еще одни, у меня имеющиеся – обычные, в которых пребывал вне школы), и вернулся к следующему уроку, хотя немного и опоздал на него.

Злость на Вовку у меня прошла, но не обида. И не из-за того, что он мне, гад, испортил штаны. А потому, что, дурында такая, продолжал разорять воробьиные гнезда (а иначе где он мог взять эти яйца?), хотя мы уже учились, если я не ошибаюсь, в четвертом классе. Ведь уже взрослый почти, а все туда же! Увы, мы, сельские пацаны, когда совсем были еще маленькими и несознательными, грешили этим злодейством – разорением птичьих гнезд.

Я не знаю, откуда это негуманное поветрие повелось и сохранилось до описываемых мной дней – может, с тех времен, когда люди голодали (в гражданскую войну, в неудачный период коллективизации, затем в годы Великой Отечественной), и добываемые из разных птичьих гнезд яйца хоть как-то пополняли их рацион? И осталось это как атавизм, то есть пережиток прошлого?

Хотя, скорее всего, это было все же простое мальчишеское любопытство, озорство, не знающее границ. Но ведь в школе-то нас все же учили бережно относиться к природе, к братьям нашим меньшим. Да, похоже, малодоходчиво, впустую. Страдали от нашей экологической невоспитанности и галки, сороки, вороны, стрижи. До гнезд первых надо было забираться на кустарники или на самые макушки деревьев. Они были примитивные, в виде открытых корзин, выложенных из хвороста среди сучьев, и извлечь яйца из них было плевым делом – если, конечно, раньше не сорвешься с дерева.

Зато всегда поражали свое архитектурой сорочьи гнезда, огромные, шарообразные, с метр в высоту и почти столько же в ширину. Это был своеобразный дом с крышей и небольшим входом, защищающий его обитателей от непогоды и вторжения чужаков. Но никакие «строительные» ухищрения, тревожные и жалобные крики птиц и их отважные наскоки на двуногих малолетних бандитов не спасали гнезда от разорения – худые проворные мальчишеские руки проникали везде и всюду (а там, где рука не доставала – например, в стрижиных норах в обрывистых стенах крутого берега Иртыша, в ход пускались палки) и извлекали на свет божий разноцветные и разнокалиберные яйца.

И не для того, конечно, чтобы пустить их на питание, как в былые голодные времена, а просто бездумно и безжалостно швыряться ими, подкладывать в чужие карманы и разбивать их. Чаще всего все же страдали именно воробьиные гнезда – их было много, и они были везде: под крышами домов, под стрехами сараев, бань, дровяников, общественных скотопомещений, потому и становились такой легкой добычей пацанов.

Не скрою, и я был таким же безжалостным разорителем лет так до девяти. Пока не увидел однажды, как группка пацанят-дошкольников под стеной совхозного коровника бритвенным лезвием вскрывает живого и немо разевающего желтокрылый клюв воробьенка – чтобы посмотреть, что там у него, внутри. Помню, что тогда у меня самого внутри все перевернулось, когда я представил, как же должно быть страшно и ужасно больно этому, еще даже неоперившемуся и так жестоко казнимому птенцу.

И я тогда разогнал этих совершенно не осознающих своей жестокости мальчишек, поднял с земли мертвого воробьёнка с навсегда закрывшимися глазами, и похоронил его здесь же, под стеной пустого коровника (весь скот был на выпасах), в котором пацанята и разорили одно из гнезд с уже вылупившимися птенцами. И больше уже не покушался ни на чьи гнезда. Повзрослел!

Вот с той поры и живет во мне непреходящее чувство вины перед этой серенькой неприхотливой пичугой – воробьем, обязательным атрибутом российского – и не только, конечно, российского, – пейзажа. И зимой ли, летом, я не выхожу из дома, не прихватив какого-нибудь корма для сереньких пернатых, своим задорным чириканьем доставляющих мне душевное успокоение и радость. Значит, еще живем!

А что, спросите вы, Вовка? Вовка вырос в здоровенного мужика, под два метра ростом и с кулаками с небольшую дыньку. Сейчас я не рискнул бы подраться с ним – зашибет, как нечего делать. Но он не такой, мой бывший одноклассник. Он спокойный, флегматичный, отец двоих сыновей, работает таксистом и вряд ли помнит ту историю с подложенными им и разбитыми в моем кармане воробьиными яйцами. Сейчас он зря не то, что воробья – муху не обидит. Если, конечно, его самого не обижать…

И лучше не бывает!

Как я любил купаться в детстве! Нет, и сейчас, конечно, люблю. Но в те свои пацанские годы часами не уходил домой с Иртыша или с пойменного озера Долгое. Идти хоть туда, хоть туда было примерно одинаково, с полкилометра или чуть побольше. Причем, идя туда, надо было спускаться вниз, с крутого и высокого берега, на котором и по сей день стоит моя деревушка.

А вот обратно надо было, естественно, подниматься. Вот здесь-то возвращающихся с водоемов и поджидало коварство, особенно в наиболее жаркую погоду. Ведь шли домой уже измотанными от долго купания и голодными, то есть – еле волочили ноги. А еще надо было под палящим солнцем взбираться на высокий крутой берег. Сил – ну никаких, пот с тебя так и льет градом.

И часто случалось так, что, едва взобравшись на середину подъема и переглянувшись между собой, пацаны вразнобой отчаянно кричали «А, на фиг!», и скатывались снова вниз, к излюбленных купальным местам. И оставались там уже до вечера, пока не спадала жара. Конечно, дома потом доставалось. Но что такое родительская беззлобная ворчня или даже несильные подзатыльники по сравнению с тем блаженством и счастьем, которые приносит радостное бултыхание в теплой воде со своими сверстниками?

Чаще всего мы купались на Долгом, длинном и узком озере, поросшем по берегам камышом, на узких стреловидных листьях которого сидели или барражировали над зеркальной гладью воды, сверкая перламутровыми крылышками, разноцветные стрекозы, от совсем крохотных голубеньких до гигантских пучеглазых и коричневых.

Камышовые невысокие стены озера прерывались специальными выемками для захода купальщиков в воду, а также намытыми ручьями песчаными мысами, с которых так клево было, разбежавшись и, тупнув пятками в упругий податливый песок, с визгом плюхнуться в теплую воду.

Здесь не было течения, вода намного теплее, чем на Иртыше, да и окрестности куда живописнее – и ребятня в перерывах между купаниями любила полазить по заросшим склонам старого берега в зарослях черемухи, боярышника, джигиды (мы ее называли просто красная ягода), ежевики и полакомиться уже спелыми или только созревающими ягодами.

А на самом Долгом и соседних озерах можно было «перекусить» стеблями чакана – озерного камыша-рогоза. И, конечно, не жесткими и плоскими стреловидными листьями, а нижней частью, находящейся в воде и крепящейся к толстому продольному корню.

Камышину можно было вырвать из корня, лишь приложив определенные усилия. Обычно это делалось или с лодки, или с резиновой камеры. С чакана сдирались плотные трубчатые, тесно примыкающие друг к другу, листья, пока не обнажалась нежная и белая хрупкая сердцевина, имеющая приятный, ни на что не похожий вкус. Вот она-то и поедалась пацанвой. Но еще вкусней и питательней был белый мучнистый и сладковатый крахмал, который содержался в корневищах чакана.