Читать онлайн В этом аду – ты мой рай

Всё. Больше никогда. Ни с кем.

Они всегда говорят: “Если мужчина любит тебя – он защитит твои границы.”

Никто не предупреждает, что некоторые мужчины входят в твою жизнь без спроса, как в казино, и начинают делать ставки.

На тебя.

Я стояла посреди своей квартиры. В футболке, которую давно пора выкинуть, и с руками, дрожащими от ярости, но ещё больше – от боли.

Передо мной – он. Мужчина, которого я любила. Мужчина, который только что проиграл в казино мою машину. Мои сбережения. И часы моей матери. Единственное, что осталось от неё, после того, как её тело упаковали в серый мешок и закрыли молнию.

– Это… это была ошибка, Кейт, – выдавил он. – Я… я просто…

– Ты заложил мою мать, Джейк.

Молчание. Такое, в котором даже стены понимают: дальше будет не крик. Дальше – разрушение.

– Я думал, я всё верну. Я почти выиграл.

– Ты почти выиграл? – я рассмеялась. Не голосом. Грудной клеткой. —Ты не почти выиграл. Ты полностью проиграл.

Он сделал шаг ко мне. А я отступила.

На шаг.

На два. На всю нашу любовь назад.

– Мне нужно немного времени…

– Нет, тебе нужно немного мозга, но поздно.

Я достала коробку. Ту самую. С замшевым покрытием. В ней раньше лежали золотые часы. Те, что мама носила на запястье, всегда закатывая рукав, когда нервничала.

– Они больше не тикают. И не потому, что время остановилось. А потому что ты продал его за фишки.

Он плакал.

Я тоже. Только я – внутри.

– Кейт, я тебя люблю…

– Не смей, – прошептала я. – Не марай это слово. Оно мне ещё пригодится. Когда-нибудь. С кем-нибудь. Кто не поставит меня на красное и не скажет: «Повезёт – отыграюсь.»

Я подошла к нему. Взяла ключи от его машины. Бросила.

– Вот твоя жизнь. А вот моя – заканчивается здесь.

Он стоял.

Пустой.

А я – наконец полная…Гнева. Решимости. Свободы.

И вот тогда я поняла: он был не потерей. Он был квитанцией. За мою новую жизнь.

Он не хлопнул дверью.

Он даже не посмотрел назад.

Он просто исчез. С той лёгкостью, с какой исчезают вещи, которые ты держала слишком близко к сердцу, надеясь, что если ты дашь достаточно тепла, если ты любишь сильно, искренне, даже с болью, всё-таки можно будет кого-то спасти.

Но люди – это не проекты.

Люди – это не трещины, которые можно зашпаклевать по выходным, а потом вместе пить вино и делать вид, что всё хорошо.

Люди – это выбор, он выбрал не меня.

И вот я стою в этой кухне. С каплями на полу, которые, кажется, уже не от чая. С дрожью в пальцах, которую я не могу остановить.

С чувством, будто меня вывернули наизнанку, вытряхнули всё, что во мне было тёплого, любящего, наивного и оставили только стены, воздух и коробку.

Эту коробку. С бархатной обивкой. С теми самыми часами, что мама носила всю свою жизнь. С теми самыми стрелками, что тикали у неё на запястье, пока она держала меня за руку, пока мы вместе пекли блины в воскресенье, пока я говорила: «мам, не умирай, я ещё не выросла».

Он заложил её время.

Он поставил на удачу мои воспоминания.

Он проиграл мою мать. И, что самое страшное, он даже не понял, что сделал. Он назвал это ошибкой. Маленькой, невинной, «я просто хотел вернуть», как будто любви можно прикрепить бонусную карту, как будто чувства – это фишки, а я – чертов жетон, который можно кинуть в автомат, надеясь, что вылетит джекпот.

Но джекпота не было. Были только я. Голая, раненая, сильная, такая же уставшая, как мои мамины золотые стрелки, что навсегда остановились на 19:43 – ровно в то время, когда он признался, что отдал их за один вечер в аду, в который я не приглашала его заходить с моим именем на устах.

Я медленно сползла по стене.

Кафель холодный.

Подушка, на которой он спал, – вмятая.

Запах кофе, который я когда-то варила ему в пять утра, – ещё в воздухе. И я дышала им, как будто пыталась выдохнуть этого мужчину из груди, выкашлять его, выцарапать из себя, вырвать с криком. Но вместо крика – тишина. Та самая, когда ты уже не плачешь. Когда ты не рыдаешь в голос. Когда ты просто сидишь и понимаешь: всё.

Больше никогда. Ни с кем. Никак…

В дверь постучали.

Один раз…

Потом ещё…

Я не ответила.

Ключ повернулся.

Энн. Моя подруга. Моя кость. Та, которая чувствует мой надлом даже через бетон. Она вошла, ничего не говоря, присела рядом, и просто обняла меня – ту самую, в которой всё давно выгорело. И я не сдержалась. Я сжалась в ней, как девочка. Расплакалась. По-настоящему. Без фильтров.

А она прошептала:

– Знаешь, Кейти… Жизнь – она та сука, которая иногда встаёт раком. Не потому что хочет, а потому что так удобнее срать на нас сверху. Но, блядь, Кейт, если ты не поднимешься с этой плитки, если ты не наденешь каблуки, не накрашешь губы, не выйдешь вон из этой квартиры, она так и будет трахать тебя без спроса. А ты – не та, кого можно трахать. Ты та, кто рвёт простыни. Кто убивает взглядом. Кто молчит так, что мужчины учат твои паузы, как стихи. Так что поднимайся. Сбрось этого неудачника с себя. И иди за вином. Или за жизнью. Потому что сейчас – ты не в аду. Ты в начале.

Я сидела. Слушала. И вдруг поняла – я не одна.

Я с собой.

Я снова с собой. И, возможно, это – лучшее, что могло случиться.

Не для тебя

Солнце садилось в том особом углу неба, где даже грусть перестаёт быть важной.

Воздух пах морем, мятой и золотыми телами, разложенными по шезлонгам, как грехи на исповеди.

Мы были на побережье, в гостинице, где полотенца пахли цитрусом, а завтраки приходили в номер раньше тебя.

И я, Кейт, – была здесь. Без него. С собой.

Мы с Энн только что поднялись в номер. Она скинула сандалии, раскинула волосы, глотнула ледяного сока и закричала из ванной:

– Я должна встретиться с Нико! Он не работает сегодня, и у нас, как бы это сказать…

(голос снижается до коварного шёпота) – Незапланированный ужин с поцелуями.

Я усмехнулась.

Энн. Мой ветер. Если бы душа могла смеяться – она звучала бы как Энн. Слишком громкая, слишком яркая, слишком настоящая, чтобы быть случайной.

– Ты со мной? – крикнула она, выскакивая в полотенце и глядя в зеркало, как будто там могла быть реальность, где у неё прыщ.

– Нет, – сказала я. – У меня свидание с одиночеством.

– Кейт, ты серьёзно?

– Абсолютно. Закажу в номер. Или просто прилягу.

– Нет.– Она уже в белье, ищет платье с яростью супергероя. – Я не позволю тебе провести вечер в отеле, когда там, за стеклянными дверями, – вино, мужчины, и лёгкий ветер, который трогает кожу лучше, чем твой бывший.

Я промолчала.

Она подошла ко мне. Села на край кровати. Взяла мои руки.

– Кейт. – Голос, без шуток. Почти боль. – Я знаю, что ты внутри себя – как после пожара. Но ты не мёртвая. Ты просто стоишь на обломках. А море – оно для того, чтобы их смыло. Я не буду уговаривать. Но знай: Я не брошу тебя. Но ты должна сама выйти. Пусть даже в одиночестве. Пусть даже без макияжа. Пусть даже просто в чёрном платье и с нулевыми ожиданиями. Потому что жизнь ждёт. А ты – всё ещё красива, мать твою. Даже с этим взглядом “я пережила смерть и кофе без сахара”.

Я выдохнула. Посмотрела на свои ноги. На тонкие лямки чёрного платья. На своё отражение в зеркале: кожа чуть загорела, волосы ещё не высохли, и глаза, в которых всё ещё живёт женщина, просто временно спрятавшаяся.

– Хорошо, – сказала я. – Я выйду.

Энн просияла, как только она может. Как будто я не согласилась на прогулку, а подписала контракт с жизнью.

– Я обожаю тебя, – сказала она. – Но в номер – ничего не заказывай. Это отпуск, а не похороны.

Она ушла. Шлёпанцы шлёпали по коридору, как аплодисменты новой главе.

Я осталась. С телом, которое ещё помнило объятия, и сердцем, которое было готово забывать.

И я встала. Оделась. Провела пальцем по шее, будто закрывала молнию прошлому.

Потому что сегодня я не хотела любви. Я хотела себя. И немного вина. И улицу, по которой я могла идти не к кому-то – а от самой себя.

Я вошла в бар, как входят в чужую жизнь: без предупреждения, без разрешения, без плана остаться.

Я не хотела есть.

Я не хотела говорить.

Я просто хотела сесть, и почувствовать, как холод стекла в пальцах напомнит мне, что я ещё чувствую.

На мне было чёрное платье – то самое, которое мягко скользило по телу и обтекало бедра, как будто знало, что я не нуждаюсь в украшениях, потому что моя усталость и была моим лучшим макияжем.

Волосы распущены. Чёрные. Тяжёлые. С запахом моря, и солью, впитавшейся в кончики, как напоминание: даже свобода требует жертв.

Я выбрала высокий стул у барной стойки. Никаких окон. Только отражения. Зеркала за спиной бармена – чистые, холодные, как память.

Я видела в них себя.

Профиль. Шею. Взгляд, в котором всё ещё плавал остаточный пожар.

Бармен посмотрел на меня, не улыбался. Он просто смотрел. Так, как смотрят на ожог: не трогая, но не отводя глаз.

И я знала – он видел женщин. Тысячи. Но сейчас он видел меня.

– Что будете?

– Красное. Не кислое. Тёплое.

Он кивнул.

Пальцы почувствовали прохладу стекла, и я сжала его чуть сильнее, чем надо. Будто вино могло стать якорем. Будто можно было уйти от себя на глоток дальше. На вкус оно было насыщенным. С оттенком вишни, чуть металлическим послевкусием, как будто кто-то положил в бутылку золотую серёжку – чужую, забытую, с историей. Оно обожгло язык. И я поняла – я снова жива.

В углу сидела женщина. Корсет, короткое платье, туфли как острые замечания. Она пила игристое, смеялась, будто репетирует, смотрела по сторонам. Искала мужчину. Не конкретного. Просто – мужчину.

Я сделала второй глоток.

И третий. Аромат пронёсся по груди, как дыхание кого-то, кого я никогда не знала, но однажды любила.

Запах барной стойки – дерево и чистый спирт.

Свет – приглушённый, золотой, как час до шторма.

Люди вокруг – голоса, движение, смех, фоновая реальность, в которую я не вписывалась, но и не пыталась быть частью. Я просто сидела. Плечи расслаблены. Колени чуть приоткрыты. Губы, обведённые вином.

И бармен снова посмотрел.

– Всё в порядке?

– Именно поэтому я здесь, – ответила я. – Чтобы было не в порядке. Хоть немного.

Он не понял.

Это была не фраза. Это была форма дыхания.

Я была не женщиной в баре.

Я была напоминанием, что из боли может вырасти что-то опасное. И что иногда вино – это не напиток, а способ не разбить бокал об пол, а просто держать его – и держать себя.

Он вошёл, и не просто как мужчина, а как ответ на вопрос, который никто не осмеливался задать вслух.

И нет – я не говорю о банальной красоте, это был не «просто красивый» мужчина. Это был мужчина, после которого даже боги идут пить.

Чёрная рубашка. Рукава чуть закатаны, как будто он решал дела, а потом решил зайти в твой вечер, и сделать его своим.

Челюсть, что могла бы вести за собой войны.

Губы – те самые, которые не должны просить, чтобы их хотели.

Глаза – синие, но не небом. Синие, как лед, под которым утонуло слишком много женщин.

Я видела, как она встала. Та, в коротком, будто из чужого шкафа. Слишком стройная, чтобы быть живой, слишком весёлая, чтобы быть свободной. Она не подошла – она влетела, как будто кто-то отпустил пружину, которую сжимали годами. И он поймал её. Не просто руками – собой. Обнял за талию, но не остановился, медленно, уверенно, опустил руку ниже. Она захихикала. Как девочка, которую не учили, что смех может быть валютой.

Он что-то сказал ей на ухо, я увидела, как её зрачки расширились, как если бы он пообещал ей вечер, за который стоит отказаться от всех своих правил.

Моя мысль? Такая женщина – как салфетка на барной стойке: используют, стирают и уходят. Она думает, что нашла его. На самом деле – сегодня он её выбрал. А завтра забудет.

Он отпустил её. Она взяла сумочку, бросила взгляд, в котором было всё: от облегчения до предвкушения, и вышла с тем счастьем на лице, которое бывает у женщин, уверенных, что они – финал, а не просто эпизод.

Он остался. Повернулся к барной стойке, подошёл.

Всё его тело говорило: я не спрашиваю. Я вхожу.

Рубашка чёрная. Расстёгнута на одну пуговицу слишком вальяжно.

Запах дорогой.

Поза – уверенность в мускулах.

– У тебя такой вид, будто ты ешь мужчин на завтрак, – сказал он. Голос – медовый с виски.

Я посмотрела.

Оценила. Не торопясь. Снизу вверх. Как будто выбирала: срезать ли ему достоинство, или дать ещё фразу.

– Только если они не жуют, – ответила я. – А ты, похоже, привык проглатывать всё слишком быстро.

Он усмехнулся. Мужчина, который привык, что женщины кокетничают. Или краснеют. Я – нет.

– Уверен, мы могли бы быть… интересны друг другу.

– Мы?

– Да.

– Малыш, мы даже в одном жанре не пишемся. Я – острая проза. Ты – неудачный сценарий с хорошим саундтреком.

Он подошёл ближе.

Сел рядом.

Рука скользнула по стойке. Он смотрел на мои губы, как будто думал, как они звучат на его коже.

– А если я попрошу красиво?

– Тогда ты не понял главного. Я не красивая просьба. Я – чёткое “нет” в платье от Chanel.

Он засмеялся. И впервые – честно. Как будто его никогда не клали лицом в стол словами.

– Ты опасная.

– Я не опасная. Я – конечная.

Он молчал…Смотрел… Ждал, как привык – к финалу с телом.

– Ты не скажешь, как тебя зовут?

Я отпила вино.

Улыбнулась.

Наклонилась к его уху.

– Меня зовут «Не для тебя». Но ты можешь звать меня мысленно. Каждый раз, когда кто-то другая покажется тебе слишком лёгкой.

Он остался сидеть.

Сильный.

Красивый.

Сбитый.

А я ушла. На каблуках, как выстрелы. В платье, которое не обещало секса – но обещало боль тем, кто попытается получить его без разрешения.

ДАНТЕ

Я всегда думал, что знаю, как выглядит желание. Оно пахло духами, звучало каблуками по мрамору и улыбалось, глядя из-под ресниц.

Но тогда, в тот вечер, всё изменилось.

Я увидел женщину, – и желание сменило имя.

Она появилась, как последний глоток свободы перед смертельным приговором. Слишком медленно, чтобы не заметить. Слишком осознанно, чтобы не поверить, что это случайность.

Чёрное платье Chanel. Лаконичное. Безупречное. Оно не обтягивало – оно владело ею, подчёркивая всё, что другим женщинам приходилось создавать руками стилистов и хирургами. Она не строила из себя богиню – она была ею.

И волосы – чёрные, будто сама ночь решила спрятаться у неё на плечах. Каждая прядь жила своей жизнью, и я почти завидовал ветру, который мог их тронуть.

Но глаза…Голубые. Такого ледяного оттенка, что я буквально почувствовал, как они пронзают насквозь. Ироничные. Спокойные. Как будто она уже знала, что я упаду. И уже решила – поднимать ли меня потом.

Она сидела у барной стойки и пила красное вино. Тёплое. Как тело любимой ночью.

Я уже отправил одну блондинку в номер. Пожал плечами, буркнул «приятного вечера» и вычеркнул. Я даже не запомнил её имени. Потому что с первой секунды, как я увидел её, – все остальные стали фоном.

Она провела пальцем по краю бокала. Тонким. Длинным. Маникюр – тёмный, сдержанный.

Она не гналась за вниманием. Она создавала тишину, в которой внимание падало ей к ногам само.

Я не мог не смотреть. Не хотел. И не собирался останавливаться.

Когда её взгляд зацепился за мой – я понял: эта женщина – не случайность. Она сюжет. И если я не открою рот сейчас, то буду ненавидеть себя ещё дольше, чем привык.

ДАНТЕ

Я всегда думал, что знаю, как выглядит желание. Оно пахло духами, звучало каблуками по мрамору и улыбалось, глядя из-под ресниц.

Но тогда, в тот вечер, всё изменилось.

Я увидел женщину, – и желание сменило имя.

Она появилась, как последний глоток свободы перед смертельным приговором. Слишком медленно, чтобы не заметить. Слишком осознанно, чтобы не поверить, что это случайность.

Чёрное платье Chanel. Лаконичное. Безупречное. Оно не обтягивало – оно владело ею, подчёркивая всё, что другим женщинам приходилось создавать руками стилистов и хирургами. Она не строила из себя богиню – она была ею.

И волосы – чёрные, будто сама ночь решила спрятаться у неё на плечах. Каждая прядь жила своей жизнью, и я почти завидовал ветру, который мог их тронуть.

Но глаза…Голубые. Такого ледяного оттенка, что я буквально почувствовал, как они пронзают насквозь. Ироничные. Спокойные. Как будто она уже знала, что я упаду. И уже решила – поднимать ли меня потом.

Она сидела у барной стойки и пила красное вино. Тёплое. Как тело любимой ночью.

Я уже отправил одну блондинку в номер. Пожал плечами, буркнул «приятного вечера» и вычеркнул. Я даже не запомнил её имени. Потому что с первой секунды, как я увидел её, – все остальные стали фоном.

Она провела пальцем по краю бокала. Тонким. Длинным. Маникюр – тёмный, сдержанный.

Она не гналась за вниманием. Она создавала тишину, в которой внимание падало ей к ногам само.

Я не мог не смотреть. Не хотел. И не собирался останавливаться.

Когда её взгляд зацепился за мой – я понял: эта женщина – не случайность. Она сюжет. И если я не открою рот сейчас, то буду ненавидеть себя ещё дольше, чем привык.

…Она ушла… И вместе с её каблуками по полу прошёлся приговор.

Ты не бог, Данте. Ты просто костюм с пулей в сердце, которую никто не выстрелил. Я – просто была рядом. И ты сам нажал курок.

Я остался… Как идиот. Сильный, красивый, вооружённый до зубов идиот – перед пустотой, которая пахла её духами.

Я пил… Не вино… Себя.

С каждым глотком – не забвение. С каждой каплей – напоминание.

Она не просто сказала “нет”. Она посмотрела на меня так, как будто “да” никогда даже не существовало.

А я?

Я привык, что женщины улыбаются до того, как я подхожу.

Что ноги раздвигаются от одного моего взгляда.

Что шепчут “ещё” раньше, чем я сказал “теперь”.

А она? Она посмотрела, и мне захотелось не трахнуть, а сгореть.

В ней…

О ней…

Из-за неё…

Я пытался стереть…

Выбить…

Выкурить…

Выпить…

Затоптать другим телом…

Но, сука, она не уходит. Я видел, как она держит бокал. Как губы касаются стекла. Как взгляд скользит по комнате, и не находит меня – не потому, что я не заметен. А потому что я неинтересен.

Это было как удар. Но не в лицо. В гордость. В самую грязную, гнилую часть меня, которая привыкла побеждать.

И вдруг я понял: она – не женщина. Она кризис…Буря…Разлом.

И я не хочу её трахать.

Я хочу разрушить её.

Сделать так, чтобы она тоже дрожала.

Чтобы соскальзывала с собственного имени, как я – с её “не для тебя”.

Я хочу быть её голосом, её ошибкой, её ломкой.

Потому что если я не получу её, я не хочу больше никого. Все остальные – слишком дешёвые, чтобы стереть даже тень её взгляда.

Я, Данте Кавалли. Сын мафии… Мужчина, от которого бегут даже черти…

Я хочу её… И если она не придёт – я перепишу мир, так чтобы он сам выбросил её мне в руки.

Я поворачиваюсь к бармену.

Не сразу.

Сначала допиваю. Не торопясь. Как будто за глотком вина могу спрятать желание вцепиться в неё зубами.

Он стоит передо мной,как будто не до конца понял, кто сейчас с ним разговаривает.

– Кто она?

Он моргает. Вроде не тупой. Просто не привык, что я спрашиваю.

Я, не спрашиваю. Обычно – приказываю. Но сейчас голос тихий. Почти спокойный.

Почти…

– Кто она, – повторяю.

Он моргает. Чуть напрягается.

– Не знаю,босс. Она впервые здесь.

– Тогда сделай так, чтобы она была у меня на ладони до завтра.– Имя. Где живёт. С кем живёт. Работает ли. Где работает. Сколько ей лет. На кого смотрит. Сколько тратит. Что пьёт.

Если у неё есть собака – мне нужен её кличка.

Если у неё есть мужчина – мне нужно его горло.

Он открывает рот. Потом закрывает. Правильно. Думает. Думает – живёт.

– Конечно.

– Нет, не «конечно».– Я подаю ему карту. Чёрная. Та, которую видят редко. Та, которую видят перед тем, как начинают бегать по городу, как крысы в ловушке.– Вот теперь – обязательно.

Он кивает.

Я не киваю в ответ. Просто гляжу на него, пока он не отворачивается первым.

Поворачиваюсь обратно.

Бокал пуст.

А внутри – полный ад.

Потому что я, Данте, только что почувствовал вкус отказа. И теперь мне не нужен сахар. Мне нужна она. Целиком. С именем. С адресом. С историей.

Чтобы я знал, как разрушить её стены и поставить свой трон прямо в центре её грудной клетки.

Она ушла. А я остаюсь – впервые не королём. А солдатом, который будет сражаться за женщину, которая даже не помнит, как его зовут.

Но я узнаю, кто она. И она узнает, на что способна одержимость, если её одеть в чёрную рубашку и отправить охотиться.

Завтра – всё будет. Имя. Адрес. Всё.

Потому что когда я хочу, мир становится моим детективом.

И в этот раз – я не проиграю.

Потому она – моя война.

Я поднимаюсь в номер. Не спеша. Дверь открыта. Конечно. Она внутри. Уже в белье. Белое. Дорогое. Слишком новое, чтобы быть честным. Сидит на краю кровати, ноги скрещены, одна качается – как маятник: “возьми меня… возьми… возьми…”

– Я ждала, – говорит она.

Голос – пудра. Слишком лёгкий, чтобы остаться в памяти.

Я вхожу.

Молча.

Закрываю дверь.

Она вздрагивает, думает, что она здесь по моей воле. А на самом деле – по моей привычке.

Она начинает двигаться. Плавно. Колени в стороны. Пальцы по бедру. Как кошка, но без когтей…

И это – раздражает.

Всё в ней – правильно.

Всё – идеально.

Но она – не та.

Она слишком хочет, чтобы я хотел. А я хочу – совсем другую.

Я сажусь. Смотрю. Как на витрину. Как на мясо. И только тело реагирует. Не сердце. Не мозг. Просто инерция.

Она подползает. Кладёт руку мне на грудь. Тянется к пуговице. Снимает.

Гладит пальцами.

Смотрит снизу вверх, как будто заслужила что-то, чего не получит.

И я понимаю: Она здесь не потому, что я хочу…

А потому что я не получил ту, которую хочу.

И это – грязно.

И честно.

И неизбежно.

Я хватаю её за волосы. Жёстко. Резко. Только чтобы не чувствовать мягкость, в которой нет огня.

Она стонет. Слишком быстро. Слишком наигранно.

Я отвожу взгляд.

И вижу не её.

Вижу ту…

Ту, что сказала: “Меня зовут не для тебя.”

И я закрываю глаза. Потому что этот секс – не про неё.

Он – про отказ.

Про злость.

Про то, что я – не привык уходить с пустыми руками.

И руки мои – на её теле.

Но мысли мои – не здесь.

Потому что даже, когда я в ком-то, я всё равно – в ней.

Я кончаю…Медленно… Без звука… Без смысла… Не потому, что хотел. А потому что тело отрабатывает то, что разум уже давно выбросил.

Я остался стоять в номере, окружённый тишиной, которую не нарушала даже её тяжёлая, сладкая, искусственная попытка дышать “сексуальностью”.

Она всё ещё лежала на кровати – полураскрытая, недовольная тем, что я не спешу вернуться, что не говорю банальностей, что не глажу по волосам, не смотрю в глаза, не бросаю фразу, от которой она почувствовала бы себя хотя бы чуть-чуть нужной.

Я молча налил себе виски. Выдержка двадцать лет, бутылка за тысячу, и вкус, который больше напоминал злость, чем удовольствие.

Я отпил – медленно, вдумчиво, как будто хотел выжечь из себя остатки этого бессмысленного акта, где не было страсти, только механика, тело к телу, но не человек к человеку.

Я даже не помнил, как её зовут. И, чёрт возьми, она не сделала ничего, чтобы я захотел запомнить.

Когда она приподнялась на локтях и посмотрела на меня – с ожиданием, с этой вечной женской глупостью “а что теперь?” – я не ответил. Я просто вытащил из кармана тонкую пачку денег, метнул её на пол, чётко, точно, намеренно – как будто кидал не купюры, а точку в конце ненужного предложения.

– Тебя ждёт машина, – сказал я, не глядя. – Внизу.

Она не двинулась.

Лежала.

Смотрела.

Глупо надеялась.

Не понимала самого простого: она не здесь.

Она была между.

Между ночью и пустотой.

Между отказом и яростью.

Между мной – и той.

Когда я услышал, как щёлкнула дверь, не почувствовал облегчения. Я просто снова остался один – и только теперь понял, насколько эта женщина была просто фантомом, призраком моего неудовлетворённого желания.

Телефон зазвонил. Я поднял трубку быстро, без эмоций – в голосе не было ни раздражения, ни интереса.

Только сталь.

– Говори.

–босс, – голос был вежлив, осторожен, с этой особенной интонацией людей, которые понимают, с кем разговаривают, и знают цену каждого слова. – Я узнал. Всё.

Я не перебивал. Я слушал, как хищник слушает шаги своей добычи в темноте.

– Она в отеле. С подругой. Подруга – девушка Нико.

Вот тут я поднял бровь.

Нико.

Сын моего адвоката. Моя правая рука. Мальчик, которого я растил почти как младшего брата. Он – мой человек. А значит, она – ближе, чем я думал.

– Она работает в галерее, – продолжал голос. – Живёт одна. Парня нет. Родители умерли. Тихая. Чистая. Но… что-то в ней есть, босс. Не как у других.

Я чуть улыбнулся. Да. Есть. Я почувствовал это, когда она смотрела на меня – не с отвращением, не с интересом, а с этим ровным, ледяным спокойствием, в котором не было попытки понравиться. Только границы. Железные. Границы, которые я не привык обходить – я привык их ломать.

Я положил трубку.

Налил ещё.

Сел в кресло у окна.

Город рассыпался передо мной, как шахматная доска.

Свет – фигуры.

Дороги – линии атаки.

А где-то там, среди этого неона и стекла, была она.

Кейт.

Женщина, которая не дала мне ни имени, ни шанса. Но дала зуд в крови, и желание выстроить мир так, чтобы она пришла сама – думая, что выбирает.

Цветы, от которых не хочется засыпать

Стук в дверь – резкий, точный, как выстрел.

Не растерянное «извините», не гостиничное «room service», а скорее нечто между «открой сейчас» и «не заставляй повторять».

Я проснулась, не сразу поняв – это реальность или остаток сна, в котором я уже опаздывала, уже терялась, уже закрывала за собой какие-то чужие двери.

Открыла дверь без особой осторожности. Глупо. Я слишком уставшая, чтобы бояться. Или слишком спокойная, чтобы помнить, что должна.

В коридоре пахло морем и кофе – пряным, несерьёзным, чужим. Волосы – спутаны.

Футболка – растянутая, не моя.

Скорее всего – Энн.

Я в ней утонула.

На пороге стоял мужчина. Белая рубашка.

Рука аккуратно держит большой букет.

Ни улыбки.

Ни спешки.

Лицо – нейтральное. Как у тех, кто ничего не говорит, потому что всё уже передал.

Он просто кивнул:

– Для вас.

Я взяла цветы – слишком тяжёлые, слишком живые.

Они пахли – не как флористический отдел в супермаркете.

Они пахли вопросами.

И вечером, которого я не ждала.

Фиолетовые орхидеи – будто написаны кистью, на грани между дерзостью и тайной.

Белые каллы – как из похоронных снов: элегантные до преднамеренного равнодушия.

И чёрные георгины – редкие, тёмные, почти нелепые.

Всё вместе – красиво.

И неправильно.

Как я.

Как он.

Я нашла карточку.

Плотная бумага – не из цветочного магазина.

Шрифт – не типографика.

Почерк.

Мужской.

Уверенный, но без давления.

Стиль того, кто не доказывает.

Просто пишет: «Это было неожиданно приятно. Не люблю, когда женщины уходят. Но тебе – простил. Пока.»

Я закрыла дверь.

Осталась – с цветами в руках и холодом вдоль позвоночника, как будто что-то уже началось, и я не знаю – в каком жанре.

Прислонилась к двери.

Смотрела на орхидеи.

И впервые за долгое время – улыбнулась.

Только губами.

Потому что внутри была та самая тишина, которая не имеет отношения к покою. Скорее – к напряжению перед грозой, к новому уровню игры, к ощущению, что я стала кем-то, чью спину уже изучают.

Целиком.

С прицелом.

Я знала: ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что такие букеты не присылают, чтобы сделать комплимент.

Их дарят – как шаг в захват: мягкий, выверенный, без шума, но с закрытой дверью за спиной.

Он простил. Пока. И именно это «пока» было самой дорогой частью букета.

Я поставила цветы в раковину – всё равно хотела, чтобы они дожили до вечера. И вдруг поняла: я хотела, чтобы он ещё раз что-то прислал. И одновременно – чтобы больше никогда.

Энн зашла в номер – как всегда: слишком громко для утра и слишком красиво для гостиничного халата. У неё был вид женщины, которая либо уже влюблена, либо только что кого-то отшила – а в её случае это, скорее всего, происходило одновременно.

– Кейт! – позвала она, а потом прищурилась, заметив меня у окна. – Ух ты. Кто умер?

Я не ответила сразу.

Просто стояла, прислонённая плечом к стеклу, и смотрела, как в раковине медленно оседают лепестки.

Фиолетовые.

Белые.

Чёрные.

Цветы, которые даже во сне не принесут покоя.

Энн бросила взгляд на букет.

Подошла.

Склонилась – почти уважительно.

– Это не розы, – заметила она. – И не я тебе их подарила. Хотя могла бы. Кто?

Я всё ещё молчала.

Потому что иногда, чтобы не соврать, нужно сначала успокоить собственную кожу.

Я повернулась к ней. Медленно.

Губы были сухими.

Сердце – нет.

Я посмотрела ей в глаза. И сказала:

– Ты когда-нибудь получала цветы, от которых хочется закрыть глаза… и спрятаться?

Энн остановилась.

Даже дыхание у неё изменилось. Потому что вопрос был не про букет.

Он был про страх – страх, который пахнет орхидеями и почерком мужчины, чьё «пока» звучало как предупреждение.

Она села на край кровати.

Я осталась стоять.

– Кейт…

– Я не жалуюсь.

– Я не спрашиваю. Я просто… ты боишься?

Я вздохнула.

Всё внутри меня хотело сказать: нет.

Но – напряжена была шея.

И плечи.

И запястья, которыми я обнимала себя – без причины.

– Нет, – я улыбнулась. – Я не боюсь. Но я не уверена… что хочу знать, что будет дальше.

А он – уверен.

Вот и всё.

– Давай сегодня не будем делать вид, что мы отдыхаем от мужчин, – сказала Энн, накидывая на глаза очки, она выглядела как будто кто-то взял солнечный свет, перемешал с персиковым мороженым, добавил щепотку французского шика и вылил всё это в человеческую форму.

Её кожа – фарфор с живыми веснушками, будто она родилась из поцелуя лета.

А глаза? Глаза Энн – это два океана с GPS-навигатором в твою неуверенность.

– Я пригласила Нико. Он должен подойти к кафе через пятнадцать минут. Будь мила.

– Я всегда мила. Особенно на голодный желудок, – ответила я, натягивая волосы в нечто, похожее на порядок.

Это был не мой день, чтобы блистать.

Но иногда лучше быть тихой – и наблюдать.

Мы выбрали столик под зонтом.

Терраса кафе напоминала старую открытку: немного потёртая, но от этого – только более настоящая.

Воздух был утренним – смесью кофе, булочек и лёгкой, непроговоренной тревоги.

Я смотрела в чашку, пока Энн проверяла губы в зеркале и строила планы на встречу так, словно шла не на свидание, а на собрание родительского комитета.

– Вот и он, – сказала она. И в голосе было то же, что слышно в музыке, когда скрипка впервые берёт верх над роялем.

Есть мужчины, которые входят в комнату – и ты продолжаешь разговаривать.

Никo, oн подошёл спокойно. Без спешки.

Его волосы были чуть растрёпаны, как будто кто-то уже провёл по ним пальцами.

Челюсть – чёткая, сильная, с легкой щетиной.

Глаза были мягкими. Но внутри них был кто-то, кто давно не прощал сам себе ошибок. Слишком красивый. Слишком мужчина.

Уверенность в теле и в тоне – не показная, а встроенная.

А потом он обнял Энн. Легко, по-настоящему.

И я вспомнила, что такие мужчины бывают…

У других женщин.

Но всё равно чуть-чуть завидовать – не преступление.

Это просто подтверждение того, что ты ещё живая.

– Кейт? Я много о тебе слышал. Приятно наконец познакомиться.

– Надеюсь, не всё было правдой. Особенно если это включало инцидент с шампанским и фонтаном.

Он рассмеялся. Тепло. Не наигранно.

Улыбка, в которой не было попытки завоевать. Он просто был собой – и это слегка раздражало.

– Ну? – я сделала глоток апельсинового сока. – Кто ты, Никo?

– Я? я мужчина, который знает, чего хочет.– сказал он так, будто это не имело значения.

Хотя всё, что произносится с таким спокойствием, обычно имеет значение вдвойне.

Я кивнула.

Взяла круассан.

Сделала вид, что больше интересуюсь выпечкой.

– Я слышал, ты работаешь в галерее?

– А я слышала, ты инвестируешь. Или разрушаешь. Смотря с какой стороны смотреть.

– Иногда нужно разрушить, чтобы построить что-то настоящее.

– Красивые слова. Идеальны для первого тоста.

– Или для последнего шанса.

Он допил кофе. Медленно. Почти демонстративно.

– Да. Я искусствовед. Помогаю людям понять, зачем кто-то двести лет назад решил нарисовать женщину, которая смотрит не на зрителя, а куда-то в сторону. Я составляю описания к картинам, курирую выставки, анализирую художников, которые писали дневники лучше, чем говорили вслух.

Иногда – это красиво.

Иногда – это вскрытие.

Только вместо скальпеля у меня каталог и каблуки.

Никo засмеялся.

Энн – гордо кивнула, как будто лично устроила мне эту работу.

– Значит, ты умеешь видеть, что скрыто? – спросил он, подливая себе кофе.

– Не всегда. – Я подняла взгляд. – Но я умею догадываться, где начинается тень.

Он замолчал.

А я подумала, как часто люди не понимают, что галерея – это не только про искусство.

Это про лица.

Про молчание.

Про то, как мы читаем взгляд человека, зная, что он всё равно не скажет вслух, что на самом деле чувствует.

У Нико зазвонил телефон. Он извинился, встал и отошёл чуть в сторону.

Я смотрела, как падает свет на столик.

На крошки от круассана.

На свою руку.

На тонкий след от кольца, которое я когда-то сняла. И больше не надевала.

Энн откинулась на спинку стула.Свет падал на её волосы, и они вспыхнули медью, а тонкие бретели её чёрного платья казались не деталью одежды, а нервами, на которых висела чья-то фантазия.

Солнце пробивалось сквозь листья, ложилось на её ключицы – словно природа решила подчеркнуть то, что в ней и так всегда сияло: лёгкость, уверенность и ту самую подругиную способность чувствовать, когда ты молчишь слишком долго.

– Что ты будешь делать, когда мы вернёмся домой? – спросила она. – вечера с бокалом и тишиной?

Я чуть склонила голову. Взгляд скользнул в сторону моря. Где-то на горизонте всё ещё было то, от чего я сбежала – или притворилась, что сбежала.

– Я хочу сменить квартиру, – сказала я. – Мне в ней больше нечего дышать. Всё там напоминает мне о вещах, о которых я больше не думаю.

Энн замерла. Серьёзность легла на лицо, как тень – незаметно, но ощутимо.

– Ты правда хочешь сменить квартиру? Или это просто отпускное настроение? Переезжай ко мне, – предложила она.

Я сделала глоток воды.

Вздохнула.

– И слушать, как вы с Нико смеётесь за стенкой? Нет уж.

– У него есть квартира.

– Энн…

– Кейт, ты можешь начать всё сначала. Если не с чувств, то хотя бы с пространства.

Я опустила взгляд. На чашку. На ладонь. На орнамент скатерти.

И вдруг поняла – мне действительно нужно новое пространство.Чтобы не чувствовать,

как старое тянет вниз – как вода, в которой ты уже пыталась утопить прошлое.

– Я подумаю, – сказала я.

– Подумай. Потому что иногда квартира – это просто квартира. А иногда – твой шанс выжить.

Я выдохнула. Повернулась к морю. И сказала, уже почти шепотом:

– Я просто хочу место, где никто не знал, кто он. Где никто не скажет: “А вы раньше здесь жили вдвоём?”

И в этот момент рядом остановился Нико.

Он не смотрел на меня.

Он смотрел на море.

Сел. Молча.

Рядом.

Точно с нужной стороны – чтобы не мешать, но быть.

– Извини, что прервал, – сказал он.

Голос – неформальный. Так говорят, когда не хотят быть лишними, но не могут уйти.

– Я услышал только последние слова.

Я кивнула.

Без оправданий.

Он взглянул на Энн, потом на меня. И, чуть прищурившись, произнёс:

– Девчонки, чтобы вы не скучали…Я хотел бы предложить вам сбежать. На три дня.

– У меня, кстати, есть яхта. Сейчас простаивает у причала. мы планировали маленькую прогулку – но я подумал… может, стоит сделать это по-настоящему?

Мы с Энн переглянулись.

– В открытое море, – добавил он. – Только мы. Спокойствие, ветер и никакого Wi-Fi. Ты, Кейт, сказала, что хочешь забыть. Иногда… всё, что нужно, – это вода. Большая, бесконечная, немая. Ты смотришь в неё – и выбрасываешь туда всё, что не даёт тебе дышать.

Он замолчал.

А я… я почувствовала, как внутри что-то сдвинулось.

Тонко.

Беззвучно.

Как будто кто-то внутри меня впервые сказал: “А что, если да?”

Энн улыбнулась.

– Я за.

Я посмотрела на неё.

На него.

На море.

И вдруг поняла: может быть, этот отпуск – не побег a начало?

И если уж выкидывать что-то из себя, то пусть это будет далеко от берега. Туда, где даже память тонет.

– Три дня? – переспросила я.

Никo кивнул.

– Только три. Но если ты захочешь – мы останемся в море дольше. Пока не забудешь, как его зовут.

Я улыбнулась – по-настоящему. Впервые.

– Я согласна. Но с одним условием.

– Слушаю.

– Завтрак на яхте. Солнце, круассаны – и мимоза, охлаждённая, как момент. Никаких компромиссов.

Нико рассмеялся.

И в этот момент я почувствовала, что вода действительно лечит.

Особенно, если она впереди.

А позади – всё, что я больше не возьму с собой.

Всё, что ты хочешь скрыть, становится моим интересом

Я находился в своём кабинете, погружённый в размышления.

Вид на море напоминал рекламную открытку, созданную для состоятельных людей, переживающих кризис среднего возраста.

Солнечные блики играли на поверхности воды, тёплый песок ласкал ступни, а в воздухе раздавался ровный шум прибоя.

Женщины в купальниках смеялись, обвивали губами яркие трубочки от коктейлей и изгибали ноги с такой небрежной грацией, словно готовились к кинопробы на берегу. И я знал: любая из них могла оказаться здесь – в этом кресле, на этом столе, под этим телом.

Если бы я захотел – Но, чёрт побери, не захотел. Потому что эта девчонка, с сарказмом вместо губной помады и взглядом, будто из подворотни, не выходила у меня из головы. Она въелась в память, как кровь под ногтями после драки.

Кейт, острая, как чёрный кофе в девять утра – без сахара, без предупреждения, прямо в грудную клетку.

Смотрела на меня не снизу вверх, а так, будто перед ней висела хреновая картина, которую зачем-то повесили не в ту комнату – неуместно, раздражающе, с явным ощущением бестактности.

Этот её язык… Если бы он занимался чем-то более продуктивным, мы бы с ней давно нашли общий язык – в самом буквальном смысле.

Но нет. Она не была «общим языком». Она – антагонизм в человеческой оболочке.

Она была как царапина на стекле – мелкая, нервная, почти незаметная. Но теперь я видел её даже в отражении.

Раздался стук.

– Входи, – сказал я, не оборачиваясь.

Вошёл Нико – уверенный, как всегда. Прежде чем закрыть дверь, он бросил взгляд на секретаршу:

– Принеси кофе, пожалуйста.

Дверь закрылась тихо, без щелчка.

Он знал, как делать всё мягко. Особенно – когда говорил о женщинах.

Я обернулся. Белая футболка, лёгкая щетина, расслабленное лицо. Только глаза – нет. В них не было покоя.

– Белая футболка? Ты что, сегодня не работаешь?

– Встречался с Энн и её подругой.

Пауза.

Я смотрел, как двое на пляже перебрасывались мячом, а одна девушка шла медленно, с той особой уверенностью, когда точно знаешь – за тобой наблюдают.

Я потянулся – медленно, как перед спаррингом. В спине хрустнуло.

Небо за стеклом напоминало сцену. А мы с ним были словно два актёра: один знал финал, но не спешил его озвучивать.

– И как она? – спросил я. Голос звучал спокойно, почти лениво. Но внутри что-то дрогнуло, как хрупкое стекло под пальцами.

– Кто? – Нико сделал паузу, слишком короткую, чтобы быть случайной.

– Энн.

Он отвёл взгляд к окну, будто там был ответ.

– Прелестна, – сказал он, и в этом слове было всё: и привкус воспоминаний, и то, что он не собирался объяснять.

– М-м… – я смотрел на него, не мигая. – А её подруга? Какая она?

– Кейт. Её зовут Кейт. – Он говорил быстро, почти отрывисто. – Данте, я не хочу, чтобы ты с ней спал. Я не хочу, чтобы ты её трахнул.

Я чуть склонил голову, не отрывая взгляда.

– Подожди. Так ты встречаешься с Энн… или с её подругой?

Улыбка слетела с его лица, как пыль с ветрового стекла – мгновенно и без следа.

Глаза потемнели, стали жёстче – словно кто-то щёлкнул выключателем внутри.

– Не шути, Данте. – Его голос прозвучал глухо, без обычной легкости.

Нико смотрел на меня долго. Без ухмылки. Без тени реакции. Лишь ровный, настойчивый взгляд – как у человека, который не задаёт вопрос, а даёт последнее предупреждение.

Его глаза сузились – не от ярости, а от осторожности. Он искал формулировку, способ сказать это без взрыва. Без крови. Без войны.

Он положил руки на подлокотники кресла – медленно, как человек, знающий цену последнему слову.

Наклонился чуть вперёд. Тело расслаблено. Голос – нет.

– Данте, оставь. Прошу тебя.

Он смотрел прямо в меня, не мигая.

– Даже не думай. Я серьёзно.

В этих фразах – не мольба. Предупреждение. Почти обещание.

Я повернулся. Сел. Встретился с ним взглядом – прямо, без обходных путей. Смотрел так, будто между нами уже всё сказано. Но ни одно слово ещё не прозвучало.

– Это опасно, Нико. Ты же знал. Женщины приносят проблемы. Всегда.

Я сделал паузу.

– Просто некоторые из них стоят того, чтобы через это пройти.

Он молчал, а я смотрел, как медленно в нём сдвигается что-то – не разум, нет. Глубже. Глупее. Сердце.

Я ждал. Ждал, пока он скажет то, чего сам боится услышать. Молчание висело между нами, как струна. Натянутая. Скрипучая.

Он вздохнул. Глубоко. В грудь. С тем звуком, когда человек не готов – но всё равно говорит.

– Я же сказал – оставь.

Он говорил тише, но в голосе появились осколки.

– Если ты снова разобьёшь сердце подруге моей девушки… это уже не твой сюжет, Данте.

Он откинулся в кресле, но не расслабился.

– Женщины не прощают. Не когда страдает кто-то из их стаи. И не когда ты улыбаешься – и исчезаешь.

Это было не предупреждение. Это был приговор, озвученный до преступления.

Молчание.

Я смотрел на него долго. В упор. Как на человека, который уже сказал больше, чем хотел.

Он молчал в ответ. Но я знал – сейчас начнётся. Не с крика. Не с удара. С чего-то тише. Опаснее.

– Ты спал с ней? – спросил он. Без интонации. Без игры. Голос был прямым, как клинок, и таким же холодным.

– Я не сплю с женщинами, – сказал я. Голос был спокойным, почти равнодушным. – Я беру то, что хочу. А если не беру – значит, мне это не было нужно.

Это не объяснение. Это манифест и именно поэтому он звучал как вызов.

Сказал жёстко. Нарочито. Я знал, с кем разговариваю – и знал, какие кнопки нажимать.

Иногда грубость – это не слабость. Это выбор.

– Хорошо, – сказал Нико и кивнул. Медленно. Как судья, готовый выслушать последнее слово. – Скажи прямо.

Он смотрел в упор, без единого мигания.

– Ты спал с ней? Просто ответь. Да – или нет.

– Расслабься, Нико.

Я выдержал паузу, позволив словам повиснуть в воздухе.

– Я с ней не спал.

Он закрыл глаза. Выдохнул – медленно, тяжело, словно выпускал не воздух, а тревогу. Плечи опустились. Ненадолго. Как перемирие, которому никто не верит.

– Какая она? – спросил он тихо. Почти неуверенно. Как будто всё ещё надеялся, что не услышу или что совру.

Иногда вопрос – это не попытка узнать. Это способ оттянуть неизбежное.

Я усмехнулся непроизвольно. Почти с уважением.

– Остроумная. С языком, который можно подавать как холодное оружие.

Пауза.

– И с глазами, в которых больше огня, чем во всей моей команде вместе взятой.

Я не хвалил её. Я признавал – она опасна и именно это мне нравилось.

Нико рассмеялся. Нервно.

Смех вырвался быстро, как рефлекс – не от радости, а от бессилия. Он тут же замолчал, будто сам услышал, насколько в нём мало смеха и слишком много – напряжения.

Это был не смех. Это был сбой.

– Ты уже знаешь её, Данте.

Он говорил спокойно, но в словах чувствовалась колючка.

– Ты просто не получил, вот и бесишься.

Это был не упрёк. Это был тест: на эго, на выдержку, на слабость.

Я посмотрел на него без эмоций. Просто – посмотрел. Жёстко. Холодно. Без игры.

Он сразу замолчал. Поднял обе руки в воздух – жестом: «Окей, понял». Не сдача. Но точно – отступление.

Иногда взгляд – это выстрел. Без звука.

– Ещё нет, – сказал я.

Он опустил руки медленно. Как будто сдал часть позиции – но не капитулировал.

– Прошу тебя. Даже не думай.

– А если она сама захочет?

– Если она сама…

– Тогда что, Нико? – Я говорил спокойно. Почти тихо. Но каждое слово било точно в цель.

Он вздохнул, от понимания, что за этим разговором начинается что-то, что уже не остановить.

– Тогда ты не должен говорить «нет». – Он смотрел на меня так, будто всё уже решил за неё. – Но она тебя не попросит. У неё уже был один мудак. Из-за него она здесь.

– Какой мудак? – спросил я, и голос прозвучал тише, чем я рассчитывал.

– Не знаю. Давид, вроде. – Нико пожал плечами, как будто хотел стереть из памяти даже имя. – Я подошёл, когда они уже заканчивали разговор.

Я кивнул.

Давид.

Наверное, красивый. Типичный. С тем лицом, которое выбирают не сердцем, а инерцией.

Проблемный. Таких сначала любят – как вызов, как искру. А потом выгоняют. Когда уже слишком поздно. Когда он уже успел всё испортить.

Я знал этот тип. Потому что слишком часто был им сам.

Значит, она не просто здесь.

Она – в бегстве и я знаю этот маршрут. Знаю, как догонять тех, кто бежит не от меня – но прямо ко мне.

Потому что такие не прячутся. Они ищут, кому доверить боль. Хоть на ночь. Хоть на выстрел.

Я повернулся к окну.

И в этот момент понял: море мне сегодня больше не нужно.

Потому что буря только начинается.

И она – не снаружи.

Она – уже здесь.

– Что ты ещё знаешь о ней? – спросил я спокойно. Ровным голосом.

Так, будто интересовался вином, а не женщиной, которая смотрела на меня так, как смотрят на пятно на белоснежной скатерти – с раздражением. С желанием стереть.

Нико усмехнулся. Расслабленно – но с осторожностью. Как будто держал в зубах тонкую нить, и знал: одно лишнее слово – и всё порвётся.

– Данте, Данте… – протянул он с лёгкой усмешкой, будто называл не имя, а диагноз. – Она тебя зацепила?

Голос звучал легко. Но в нём уже стучало: “Ты проигрываешь, брат. И ты это знаешь.”

Я молчал. Просто смотрел. Не угрожающе – нет. Спокойно. Но так, что от этого становилось жарко в ладонях. Даже если ты умеешь держать ствол голыми руками – и не дрогнуть.

Некоторые вещи не нуждаются в оружии. Достаточно взгляда.

Он сглотнул. Заговорил.

– Она работает в галерее.

– Кем? – спросил я, коротко, без выражения. Как будто спрашивал – не для себя, а для досье.

Каждое слово теперь было уликой. Даже если мы оба делали вид, что просто болтаем.

Он достал телефон. Посмотрел в него – не торопясь, без суеты, без беглости взгляда.

Не врал. Я это видел. Такие вещи – не прячутся. Они дышат в движении.

– Искусствовед. Пишет тексты. Курирует выставки. Собирает смыслы – для чужих стен. Умная. С характером. Языком, как скальпель. Острая, но не для всех. И одна. Пока.

Он произнёс это как факт. Но в голосе – сквозила пауза. Как будто «пока» было угрозой или надеждой.

Я чуть приподнял брови.

– Почему?

Голос – спокойный, как гладь воды перед падением тела. Я не спрашивал. Я ждал, когда он объяснится сам.

Иногда вопрос – просто зеркало. И не каждый выдерживает отражение.

– Я не лез. – Голос был почти нейтральным, но я слышал осторожность между строк. – Сказала – с бывшим было тяжело. Ещё любит шампанское. Каблуки. Контроль.

Он посмотрел на меня чуть дольше, чем нужно:

– И да. Мы уходим в море. На три дня.

Последняя фраза не информировала. Она проверяла, сколько я выдержу, прежде чем сорвусь.

Я смотрел долго без комментариев. Без жеста. Без реакции. Просто – смотрел. Так, что воздух между нами стал плотнее, что каждое его слово теперь висело в пространстве, как нечто невозвратное.

Некоторые ответы не звучат – они давят и мой молчал именно так.

– Три дня? – спросил я, всё ещё не отводя взгляда.

– Угу. – Он кивнул, как будто между нами не было тока. – Я из-за этого и пришёл. Хотел, чтобы ты меня отпустил.

Сказал так, будто речь шла не о женщине. Не о риске. А о чём-то будничном. Хотя сам знал – ничто в этом не было обычным.

Я откинулся назад медленно. Настолько, чтобы он понял: босс ушёл из комнаты. Игрок остался.

Теперь это не вопрос власти. Это вопрос ставок. И я только что поставил фишки на стол.

– А зачем мне тебя отпускать?

Голос – ровный. Даже ленивый. Но в этих словах – вся сила, которую не нужно демонстрировать. Потому что она уже чувствуется в груди. Сдавливает. Прежде чем дойдёт до ушей.

Я не ждал ответа. Я создавал паузу, в которой он должен был объясниться – или сгореть.

– Потому что я никогда не отдыхаю. Даже когда могу. Я всё время работаю, Данте. Всегда. А сейчас я хочу свой чёртов отпуск. Заслуженный. Три дня.

Он выдохнул. Голос стал тише.

– Прошу тебя.

Не приказ. Не торг. Просто человек, который впервые за долгое время попросил – по-настоящему.

Я сел глубже в кресло. Упер локоть в подлокотник, подпер подбородок. Посмотрел на него – долго, спокойно. Как будто взвешивал. Не его слова. Его самого.

В этот момент я стал тем, кто решает. А он – тем, кто ждёт.

– Я остаюсь. Ты уходишь. С подругой Энн. Закат. Шампанское. Тело. А я – бумаги, цифры, бетон.

Голос – без злости. Без обиды. Просто сухая арифметика. Где он – на яхте. А я – под землёй, где строят фундамент.

Улыбка исчезла с лица Нико быстро. Почти незаметно. Как будто он вдруг понял: не время. Не та сцена. Не тот вес и в этом молчании – уважение. Или страх. Или оба сразу.

– Данте, я прошу… Меня можно заменить. Тебя – нет. Ты всегда здесь. Ты не отдыхаешь. Не выключаешься. Даже на минуту.

Он выдохнул, и голос стал мягче, почти дружеский:

– А сейчас – лето. Горячий сезон. Женщины в мини. Всё как ты любишь.

Он улыбнулся. Но знал – сейчас не флирт, а переговоры. И на кону не отпуск. На кону – моё «да».

– Плевать мне на этих женщин. Я не из тех, кто гонится за каждой. Мне нужна та, которая ушла не потому, что не заинтересована… А потому что слишком умна, чтобы просто лечь в мою постель, не выбив мне сначала мозги.

Голос сорвался не на крик – на тишину. На ту, в которой ты слышишь, что тебя уже ранили. И рана – живая.

Он замолчал и только тогда понял: разговор вышел из зоны шутки. Мы уже не обменивались фразами. Мы расставляли позиции.

Я встал медленно. Потянулся – не для тела. Для паузы. Чтобы дать ему почувствовать: момент закончился. Всё, что дальше – совсем другая сцена.

– И знаешь что? У меня тоже отпуск.

Он поднял взгляд – почти не веря.

– Данте? Ты – и отпуск?

Сказал это так, будто я предложил войну. Или любовь. Или то и другое – одновременно.

– Я хочу познакомиться поближе с твоей Энн, – сказал я спокойно. Почти лениво. Как будто речь шла не о женщине. А о чём-то, что можно взять в руки и проверить на вес.

Нико напрягся. Это было видно даже по тому, как он перестал дышать.

– Или всё-таки с Кейт?

Он спрашивал, но уже знал. Это был не вопрос. Это была ловушка, в которую мы оба уже вошли.

Я усмехнулся легко. Почти дружелюбно. Почти.

– И с Кейт тоже. Ты же знаешь меня.

Сказал так, будто напомнил правило. А на самом деле – перезаписал его.

Он закатил глаза, будто только этим мог выразить всё, что думал обо мне – и не сгореть.

– Ты невыносим, Данте.

Голос был раздражённый. Но в нём звучало то, что ни один враг не скажет – только брат.

– Скажешь Энн – она не пойдёт.

Я говорил спокойно. Почти ласково.

– А ты ведь не хочешь, чтобы всё сорвалось, Нико?

Это был не вопрос. Это был узел и я держал оба конца верёвки.

Он вздохнул тяжело, словно внутри что-то сдалось. Смотрел на меня, как на шторм, который уже идёт. Который не договорится и не спрашивает. Он знал: дальше – только держаться или уйти с пути.

– Я думаю… Что ты уже что-то натворил.

Он не повышал голос – не было смысла.

– Что ты, сукин сын, уже начал. Даже если ещё ни разу не коснулся.

Я подошёл к нему. Похлопал по плечу. Один раз медленно. Без слов. Без лишнего. Как ставят точку. Или прощение. Или предупреждение.

– Пока ещё нет.

Я посмотрел на него спокойно, почти мягко.

– Но, Нико… Море делает с людьми странные вещи.

Не слова – зыбь под килем. Не намёк – ветер перед штормом.

Он понял. Потому что уже слышал: я не шучу. Никогда.

Он ничего не сказал, знал – я иду ия не прошу, я беру. Так заканчиваются разговоры и начинаются последствия.

Секретарша вошла без стука. Так обычно делают те, кто уверен – их ждут или те, кому всё равно.

Я даже не повернул головы. Потому что знал: если человек входит так – у него либо новости, либо лишние нервы.

Ноги – как вызов.

Юбка – как заявление.

Взгляд – как привычка побеждать.

Она не входила. Она занимала пространство и сразу делала его своим.

Я знал её не по имени. По телу.

На столе.

Под столом.

В этом кресле.

Сейчас там сидит Нико и это ничего не значит. Просто статистика.

Как курс доллара.

Как влажность воздуха в Сингапуре.

Как количество раз, когда я был в ней —

и всё равно не запомнил, какого цвета у неё глаза.

Это не было равнодушие. Это была память, наточенная до безразличия.

Я даже не посмотрел на неё.

Знал, что это ранит и именно поэтому сделал это. Потому что боль – единственное, что у нас осталось от правды.

С ней у нас не было любви, была только власть и очень дорогая привычка.

Привычка стоила дороже, чем чувства. Но дешевле, чем я.

– Кофе, – сказала она. Голос ровный. Без дрожи.

Но я слышал: внутри она уже сгорела и это было прекрасно. Я не собирался быть её пожарной службой. Никогда не был. И, что важнее – она это знала. Иногда лучший ответ – тишина. Иногда – отсутствие спасателя.

– Поставь и выйди, – сказал я, не поднимая взгляда.

Голос – ровный. Без гнева. Именно поэтому – окончательный.

Она поставила чашку слишком медленно. Как будто вспоминала, с чего начинаются пожары. Не словами. Движением. Тем, как пальцы касаются фарфора – чуть дольше, чем нужно. И в этой тишине уже пахло дымом.

Я ждал.

Она закрыла дверь медленно. С тем вниманием, с каким закрывают разговор, но оставляют между строк: «Ты ведь ещё можешь передумать». Как будто ждала – не закрою ли я следом за ней своё «нет».

Она оставила после себя запах кофе, парфюма и напоминание: секс с женщиной не делает её интересной – только доступной. А доступное… давно перестало возбуждать.

Как повторение.

Как реклама.

Как те, кто стонут одинаково – не потому что не могут сдержать, а потому что хотят понравиться.

Я знал этот сценарий. Скучал в нём. И давно перестал быть зрителем.

И всё, что осталось, – ещё одна галочка в списке женщин, которые верили, что могут стать исключением в жизни мужчины, у которого даже совесть работает по расписанию.

Я не виноват. Я просто не отклоняюсь от графика. Даже когда ломаю чужие ожидания.

Нико сидел и смотрел на меня долго. Внимательно. Так, как брат смотрит на брата, когда боится, что не выдержит ещё одну игру. Очередную. Последнюю. Ту, после которой ничего уже не останется – ни шутки, ни прощения.

Он не просил. Он просто надеялся, что я ещё способен остановиться.

– Я знаю тебя, – сказал он, голос стал тише. Но в этой тишине было больше, чем в крике. – Ты выбираешь. Всегда. Кого ранить. Кого оставить. Кого – уничтожить. И каждый раз делаешь это так, будто ничего не произошло.

Я обернулась, чуть наклонила голову – как будто разглядывала что-то любопытное. Не опасное. Не важное. Любопытное.

В этом движении не было страха. Только интерес. И лёгкое напоминание: я тоже умею смотреть.

Он смотрел на меня – весь из себя правильный. Лояльный. Верный. Как будто броня из долга и дисциплины.

А внутри – дрожал. Не телом. Решением.

Как будто знал: я вижу всё. Даже то, что он сам в себе прячет.

– Ты боишься её, Нико? – спросил я.

Он посмотрел прямо. Без бегства. Без паузы.

– Я боюсь не её, Данте. Я боюсь тебя. Потому что ты не знаешь, как отступать – даже когда стоит. Ты не умеешь отпускать. Ты умеешь добивать.

Слишком точно. Слишком близко.

– Она тебе дорога? – спросил я.

Нико выдохнул медленно. Словно готовился к чему-то, что сам себе запрещал.

– Она… Чистая. Добрая. Та, с кем можно… не сжигать. А строить.

Он не смотрел на меня, потому что знал – если я это услышал, то уже слишком поздно.

Я кивнул без слов, словно где-то внутри я тоже устал от золы. От обугленных стен. От дыма в лёгких. От того, что остаётся после тех, кого нельзя было трогать – но всё равно тронул.

И в этот миг мы с Нико были одинаковыми. Хоть и слишком разными, чтобы признаться.

Он замолчал смотрел в пол или в себя.

– Данте… Она не твоя. Не должна быть. Ты спал с каждой на этом этаже. С подругами моих бывших. С любовницами отцов.

Он поднял глаза – и там не было гнева. Была только просьба, слишком усталая, чтобы звучать жёстко:

– Но можно, пожалуйста… хотя бы одну – оставить?

Я усмехнулся. Тихо. Но не зло.

– Всё будет чисто. Не волнуйся. Она не слабая и точно не та, кого можно взять силой.

Нико смотрел внимательно. Слишком внимательно.

– А если она захочет?

Вопрос повис, как оружие, положенное на стол. Не ради угрозы. Ради честности. Ради того, чтобы посмотреть – кто отведёт взгляд первым.

Я повернулся. Смотрел прямо на него без тени насмешки. Только с усталой ясностью.

– Я смотрю на тебя, Нико, и вижу влюблённого мальчика, который всё ещё верит, что любовь – это договор. Что если ты будешь честным, верным и добрым, тебя не предадут. Но мир так не работает. И женщины – тем более.

– А ты всё ещё думаешь, что это – битва?

Я усмехнулся усталым углом рта.

– Нет. Я думаю, что это – единственное, что стоит проигрывать.

Тихо. Чётко. Словно в этом признании было больше силы, чем в любом победном тосте.

Он встал. Положил ладонь на спинку кресла. Смотрел на меня секунду – может, две. Как будто пытался запомнить, каким я был до того, как всё пошло к чёрту.

– Если ты правда идёшь с нами… Возьми что-нибудь светлое. Не этот твой вечный чёрный. Надоел. И, ради всего святого, будь милым.

Это звучало как шутка, но в его голосе была просьба. Последняя. Пока ещё не поздно.

Я усмехнулся. Упер локоть в подлокотник, подпер подбородок. Неспешно. Как всегда.

– А я умею по-другому?

Голос – лёгкий. Но за ним – сталь. Не вопрос. Напоминание.

– Ты умеешь разрушать, Данте. Пожалуйста. Хотя бы в этот раз – не строй из пепла.

Я взглянул на него. Прямо. Без улыбки.

– Влюбился – и сразу спрятался. Думаешь, так безопаснее? Нет, Нико. Так – глупее.

Потому что любовь, спрятанная за страхом, умирает раньше, чем начинается. А я, в отличие от него, умел смотреть в огонь. И идти в него.

Он ничего не сказал. Но я видел: в груди у него уже кипело. Там, где пряталась злость, обида и то, что он не хотел признавать – ни мне, ни себе.

– Ладно, – сказал я. – Вернёмся к делу. Что с гостиницей?

– Всё в порядке. Новый шеф открыл террасу. Номера заняты. Сезон. Люди едут.

– Казино?

– В плюсе. Пару жалоб на персонал. Разберусь.

– Клуб?

– Там… хаос, как всегда. Но прибыль идёт.

Я кивнул.

Как всегда. Контроль – есть. Жизни – нет.

А вот Кейт… Кейт была другой. Потому что не поддавалась контролю. Никакому. Даже моему.

А это значит – она могла меня сломать и потому я не знал, чего хочу больше: быть с ней или исчезнуть до того, как станет поздно.

– Я пошёл, Данте.

Я ничего не ответил просто кивнул. Но только себе. Нико уже вышел.

А я остался – с чашкой, которую не пил, и именем, которое звучало как шрам: Кейт.

И в этой тишине не было покоя. Была только память.

И желание, которое знал – сожжёт всё.

Платье, в котором я больше не прячусь

Иногда нам просто нужно лечь под солнце и позволить себе не быть никем – ни спасательницей, ни умной, ни правильной.

Просто телом.

Кожей.

Силуэтом в шляпе и солнцезащитных очках, который не интересуется ничьими историями.

Даже своей.

Я вышла на пляж после завтрака – солнце уже не щадило.

Я взяла книгу, положила полотенце, заказала коктейль.

Пина колада – слишком банальна.

Маргарита – слишком прямолинейна.

Я выбрала апероль-спритц.

Потому что он был как я в этот момент: чуть горький, немного игристый и абсолютно отказывавшийся участвовать в чужих сценариях.

На мне был раздельный купальник болотного цвета, с тонкой линией на талии.

Сверху – светлый пекинец: лёгкий, почти невесомый.

Очки – огромные, словно маска.

Чтобы замечать всех – но не позволить никому разглядеть меня.

Я втирала крем для загара с пугающей скрупулёзностью, будто это могло спасти.

И начала читать.

Или, скорее, смотреть на страницы, прерывая себя, чтобы наблюдать, как вокруг жила жизнь: влюблённые целовались, дети бежали с криками, кто-то делал селфи, кто-то ругался с официантом, кто-то падал в песок от смеха.

И всё это было не мной.

Я провела почти весь день именно так: в тишине, в книге, в коктейле – меняя очки на взгляд, взгляд – на вздох, вздох – на нежелание возвращаться в себя.

Когда солнце стало мягче, а песок – прохладнее, я поднялась, накинула пекинец и пошла в гостиницу – в шлёпанцах, в тишине.

С кожей, которая наконец чувствовала тепло не от кого-то, а от самой себя.

Дверь в номер я открыла с обычным «я дома» на кончике языка.

Но внутри… внутри было не совсем «дом».

Энн лежала на постели.

С Нико.

Они целовались – глубоко, нежно.

– Ой. Простите. Я не знала, что ты здесь, Нико. Я думала, у тебя есть отдельный номер, где… ну, всем этим можно заниматься.

Энн расхохоталась, как будто я только что прочитала шутку из Cosmopolitan.

– Мы думали, ты ещё на пляже.

– Я целый день была на пляже.

– Вот. Я и говорила. Солнце, коктейли, мальчики… думала, ты уже кого-то зацепила и сейчас мы идём в клуб.

Нико поднялся с кровати.

Встряхнул майку.

Улыбнулся.

Тотально довольный собой.

– Кейт, ты загорела.

– Да, я быстро. Я вообще всё делаю быстро, кроме глупостей.

Я скинула пляжную сумку. Пошла к ванной. Включила воду.

Мне нужно было смыть день с кожи. И всё, что не говорилось – с плеч.

И тут Нико подошёл ближе.

Встал у двери.

– Кейт…Мы с Энн подумали. Вечером идём в клуб. Все. Отказы не принимаются.

Я вздохнула.Посмотрела на него. И… улыбнулась.

– Ну а почему бы и нет? Это же отпуск. Вино, музыка, неудачные танцы. Опять напиться. Опять танцевать.

Я вошла в ванную.

Горячая вода запела.

И я уже не думала.

Я просто плыла по течению.

– Только я голодная, – крикнула я сквозь шум воды. – Сначала ресторан.

– Я приглашаю, – ответил Нико. – Жду вас внизу.

Он ушёл.

И через секунду в дверном проёме появилась Энн.

С лицом девчонки, которая только что получила поцелуй из будущего.

– Кейт…Он же прелесть, да?

Я не ответила.

Только позволила воде стекать по шее.

Потому что иногда, чтобы не соврать – нужно просто молчать.

Иногда я смотрю в зеркало – и не понимаю, кто на меня смотрит.

Такая красивая.

Слишком красивая, чтобы чувствовать то, что чувствую я.

Словно я – витрина, в которую вложили всё самое дорогое, но забыли приложить инструкцию по уходу.

Кожа – тёплая, как песок после заката. Ровная. Живая.

Губы – блестящие, полные.

Немного приоткрытые – как будто я всегда собираюсь что-то сказать, но в последний момент передумываю.

Глаза? Вот с ними – всё не так просто. Они слишком яркие. Слишком синие. Слишком… уверенные.

Они лгут.

Каждый день.

Потому что внутри я – не океан.

Я – вода в бокале, в которой давно растаял лёд. Прохладная. Чистая. Но не дающая утонуть.

Я знаю, как на меня смотрят мужчины.

Я научилась быть женщиной, от которой невозможно отвести взгляд.

И это, как оказалось, гораздо легче, чем быть женщиной, к которой хочется подойти.

Я умею держать подбородок.

Улыбаться уголками губ.

Уходить – не оставляя следов.

И делать больно тем, кто думал, что я останусь.

А правда?

Правда в том, что за этим макияжем, блеском и загаром живёт девочка, которая однажды научилась быть сильной – чтобы никто не заметил, насколько ей было страшно, когда она впервые осталась без защиты.

Смотрю на своё отражение.

И думаю: Ты – красивая. Но будешь ли ты сегодня – настоящей? Потому что я устала быть только красивой.

Я хочу, чтобы кто-то посмотрел на меня и сказал не: “Ты эффектная”, а: “Я вижу, как тебе одиноко.”

И не испугался этого.

Есть платья, которые ты носишь – потому что хочешь понравиться. А есть платья, которые ты надеваешь, чтобы напомнить себе: ты больше не боишься быть замеченной.

Это было именно оно.

Я провела пальцами по ткани – она казалась холодной, как чужая постель после разбитого сердца, и гладкой, как ложь, сказанная с улыбкой.

Каждый кристалл блестел, как крошечное «да», разбросанное по моему телу.

Я натянула его медленно.

С уважением.

Потому что такое платье – не просто ткань.

Это – заявление.

Это – угроза.

Это – вопрос к каждому мужчине: Ты уверен, что выдержишь меня такой?

Оно обтянуло мои бёдра, как будто было сшито по следу моих шагов.

Подчеркнуло талию.

Обнажило плечи.

И сверкало на загорелой коже так, словно кто-то специально окутал меня светом вечернего города.

Я не была в этом платье – оно было на мне.

Как броня.

Как предупреждение.

Как точка невозврата.

В этом платье мои глаза стали ярче.

Вся синева в них заиграла в ответ на каждую искру.

А губы – казались ярче без помады.

Оно не прятало меня.

Оно меня обнажало.

Но только внешне.

Внутри я была той же Кейт.

Только с прямой спиной и с улыбкой, которую никто не получит просто так.

Я подошла к кровати.

Вытащила из чемодана туфли.

Высокие каблуки.Тонкий ремешок на щиколотке. Цвет – серебро с пеплом. Никаких бантиков.

Только намёк на силу.

Такие каблуки не носят, чтобы идти. Их надевают – чтобы не убежать.

– Ну, Кейт… – сказала я себе в отражение. – Сегодня ты – не для безопасности. Сегодня ты – для огня.

Я поправила волосы.

Распущенные.

Как мои намерения.

И губы накрасила блеском.

Потому что блеск – это не просто косметика.

Это способ сказать: “Да, я знаю, как ты на меня смотришь. И мне – плевать.”

Когда я вышла, Энн только присвистнула:

– Чёрт. ты – стихийное бедствие.

Я улыбнулась.

Когда мы вышли из номера, Энн посмотрела на меня, покачала головой и сказала:

– Если ты останешься одна сегодня… то только потому, что будешь выбирать слишком долго.

Я не ответила.

Потому что чувствовала, как платье двигается вместе со мной.

Как будто оно знало: ещё немного – и я перестану быть просто гостьей этого вечера. Я – его смысл.

Нико ждал нас внизу, за столиком на террасе ресторана.

Он открыл шампанское, когда мы подошли.

Не спеша.

Уверенно.

Как человек, который умеет радовать женщин – и не считает это подвигом.

Он встал.

Подошёл к Энн, отодвинул для неё стул. Потом – ко мне.

Сказал:

– Я уже заказал. Салат с манго, пармезаном и орехами. И курицу – тает во рту. Я думаю, вам понравится.

Я кивнула.

Сделала глоток шампанского.

Оно было холодное, чуть горькое, и ударило прямо в воспоминания, где никто не был прав.

Только я – и это платье.

Потом была машина.

Кожа сидений – белая.

Запах – дорогой, чистый.

Нико держал руку Энн.

Она смеялась.

Я смотрела в окно.

Море – чёрное.

Город – золотой.

А внутри – будто что-то вибрировало.

Ожидание. Без имени.

Клуб был не просто клубом.

Он был как сцена.

На берегу.

С открытыми, стеклянными стенами, в которых отражалась каждая вспышка, каждое движение, каждая рука, каждый шаг.

Свет падал с потолка – розовый, синий, белый, как будто ночь решила поиграть в радугу.

Люди танцевали, пили, целовались, делали вид, что не ищут никого – и ждали.

Каждый – чего-то.

Кого-то.

Какую-то эмоцию, которую потом можно будет винить за всё.

Мы вошли.

Сначала – Нико. Он держал Энн за руку и вёл её уверенно, словно с рождения знал, где находится вход, как двигаться в толпе, и каким тоном нужно дышать, чтобы быть своим в любом месте.

А я… Я шла позади.

И когда вошла – платье сделало всё за меня.

Я не играла – я входила.

И с каждым шагом мужчины оборачивались, повороты их голов были почти синхронны, словно в зале пронёсся запах, который не может не заставить смотреть.

Кто-то поперхнулся виски.

Кто-то щёлкнул пальцами другу, как будто хотел сказать: “ты это видишь?”

А кто-то просто смотрел – не отрываясь, не пытаясь угадать, а просто принимая факт: она пришла.

Я знала: это не я.

Это – то, как я иду.

Как платье ложится на бедро, как волосы касаются плеч и как я – не улыбаюсь, но всё равно создаю в глазах других вопрос: а что нужно, чтобы она стала счастливой?

Я подошла к стойке и села первой – не для того, чтобы доминировать, а потому что никто не сомневался, что это моё место.

Нико заказал напитки.

Первым был коктейль с маракуйей и белым ромом – кисловатый, яркий, с тем привкусом дерзости, что остаётся на губах, как шутка, сказанная слишком громко и нарочно не дождавшаяся ответа.

Энн смеялась, а Нико уже держал её за талию, уверенно уводя на танцпол – в свет, в музыку, в их собственную историю.

А я осталась.

С коктейлем.

С блеском на губах.

С лёгким одиночеством, которое ещё не стало грустью.

И с ощущением – почти кожей – что где-то позади, ещё вне поля зрения, но уже на расстоянии дыхания, есть мужчина, которого я пока не вижу, но чьё внимание чувствуется точно и бесспорно.

Как приближение.

Как момент до прикосновения.

Я сделала второй глоток.

Неторопливо.

Как будто сама разрешала этому моменту произойти.

И подумала: если он появится – я не скажу «привет».

Я просто посмотрю.

И этого будет достаточно,

чтобы он понял: всё уже началось

Ниже гордости. Глубже желания.

Я не планировал появляться в городе сегодня.

Дел было слишком много, а желания вести светские разговоры с идиотами – откровенно недостаточно.

После разговора с Нико я остался в офисе.

Да, именно так. Я – Данте Кавалли,работаю. Не потому что хочу, а потому что иначе всё рассыплется. Потому что эта чёртова империя держится не на статьях в модных журналах, не на имидже, и уж точно не на пустых обещаниях и эффектных фото.

Всё это – иллюзия. Витрина.

На самом деле она стоит на мне. На моих бессонных ночах, на холодных решениях, от которых пахнет кровью, цифрами и смертью.

На людях, которым я либо плачу, либо ставлю крест.

В казино – камеры. Они видят всё.

Каждый стол запрограммирован на выгоду.

Каждое движение дилера изучено до жеста: кто-то машет рукой слишком широко, кто-то моргает, когда блефует, а кто-то уже продан – но ещё не знает, что я это вижу.

Я не играю в азартные игры.

Я просчитываю вероятности.

Я не ставлю фишки на стол.

Я двигаю тех, кто думает, что играет.

И всё это – на моих плечах. На моей ответственности. На усталости, которой не должно быть видно.

Потому что, если я спотыкаюсь – рушится всё.

Я знал, кто врёт. Кто подмешивает фишки. Кто улыбается лишнего. И кто должен исчезнуть из штата до утра.

В гостинице – документы.

Отчёты.

Цифры.

И новые запросы на заселение с проститутками под видом массажисток. (Некоторых я даже одобряю. Если внешность – позволяет.)

А сейчас…

Сейчас клуб.

Мой клуб. Грохочущий, как сердце, загнанное на кокаине. Он пахнет парфюмом, перемешанным с потом, телами, напряжением, сексуальными переговорами и дешевыми обещаниями, которые никогда не выполнят.

Сверху – из моего офиса – видно всё.

Бар.

Танцпол.

Женщины, которые надевают платья, словно достают нож. Мужчины, уверенные, что, раз платят, значит, владеют.

Они пьют.

Смеются.

Шепчут.

Трутся друг о друга в надежде, что эта искусственная близость хотя бы на пару часов скроет от них одиночество, которое обязательно догонит утром – в постели, пропитанной чужим запахом и отсутствием смысла.

А я стою…

И смотрю сверху.

Позади меня – люди.

Мои. Те, кто знает, что здесь я – порядок, граница, за которую никто не заходит без разрешения.

Работа идёт.

Каждый говорит своё.

– Данте, посмотри отчёт по Сицилии.

– Нужно решать вопрос с поставками.

– Мы теряем процент по бару.

– Бармен тянет лишнее.

– Мясо не соответствует.

– Полы внизу – в ужасе. Танцуют не в той зоне.

– Контроль теряется.

Я стою у стекла.

Смотрю вниз.

И в какой-то момент просто перестаю слышать всё, что произносится за моей спиной. Они продолжают говорить. Решают. Давят. Предлагают. И, возможно, говорят действительно важное.

Но я больше не здесь. Потому что я вижу, как она входит. Не просто заходит – а появляется в кадре, врываясь в пространство, которое до этого принадлежало только мне.

Платье скользит. Свет ложится на кожу.

Силуэт – как выстрел.

И в зале становится тише, хотя музыка продолжает играть.

Платье на ней – словно сама ночь решила принять форму женщины. Всё в ней – от сияния до безмолвия – было ближе к угрозе, чем к украшению.

Она двигалась не торопясь, словно знала: пространство уже принадлежит ей.

Вокруг – мужчины. Они смотрели.

Глаза – жадные.

Плечи – напряжённые.

Взгляды – одинаково глупые.

И я… я смотрел так же.

Голодный.

Загипнотизированный.

Неуместный.

Как все.

Но они не знают, кто она на самом деле. И, что самое странное, я ещё не понимаю, кем становлюсь сам, когда она – рядом.

– Данте? Всё в порядке?

Голос звучит откуда-то сбоку. Я слышу его, но не сразу осознаю, к кому он обращён.

Поворачиваю голову медленно, словно звук мешает видеть.

– Замолчи.

Я не кричу. Мне не нужно. Просто не хочу, чтобы кто-то попытался испортить то, что сейчас разворачивается передо мной.

Я смотрю на неё – и чувствую, как внутри всё начинает тлеть, вспыхивать, гореть.

В этот момент я больше не бог.

Не контролёр.

Не система.

Я – просто мужчина.

А она…

она – явно не для меня.

Слишком далека.

Слишком свободна.

Слишком настоящая.

А значит, я хочу её ещё сильнее.

Она сидит у барной стойки, заказывает коктейль, словно это просто часть вечера —

не важнее, чем музыка или свет. Она не поднимает взгляда.

Не смотрит вверх.

Не ищет никого.

И, возможно, даже не догадывается, что я слежу за каждым её движением.

А может, наоборот – знает?

И именно поэтому делает вид, что не замечает. Чёрт её разберёт.

Я не знаю, что сейчас происходит со мной, но уверен в одном: с того самого момента, как она появилась в этом зале – всё перестало принадлежать мне.

Эта ночь – уже не моя. Она принадлежит ей.

И, кажется, я тоже.

Кто-то идёт к ней. Как пуля без глушителя.

Я не собирался спускаться. Даже думать об этом.

У меня был вечер.

У меня были люди.

У меня был бизнес, чёрт возьми.

– Данте, надо обсудить срочно. Поставки. Переход через юг. Они хотят двадцать процентов. Надо решать ночью. Иначе с утра будет поздно. Нам нужна твоя подпись.

Они говорили. Голоса гудели, как будто я слушал их сквозь воду. Тяжёлую. Холодную. Без кислорода.

Мои глаза были не здесь. Они были там. Внизу.

За стеклом.

На танцполе.

На женщине,которая вошла,и не спросила разрешения разрушить мне вечер.

Она пила коктейль.

Пальцы держали бокал, как будто в нём было что-то важнее, чем мужчины вокруг.

И всё, что я когда-то считал красивым – стало дешевле на фоне её кожи.

– Данте, у нас ещё “другие” дела. Ты понимаешь, о чём я? Сегодня это нужно запустить.

– Данте, мы не можем ждать.

Я встал.

Медленно.

Без причины, но с ощущением, что оставаться сидеть – опаснее, чем встать.

Налил себе виски.

Всё – по привычке. Как делал это сотни раз до этого. Только на этот раз в этом не было ни вкуса, ни запаха, ни оправдания. Просто жидкость. Горькая, лёгкая, ненужная. Она не спасает. Не отвлекает. Даже не греет.

Я сделал глоток и почувствовал – ничего.

Подошёл к окну.

Как будто за стеклом была хоть какая-то версия реальности, в которой я ещё существую по-настоящему.

Я снова посмотрел вниз.

За стеклом – бар, музыка, движения, тела.

Но я видел только её.

Она сидела у стойки, небрежно скрестив ноги, словно поза была случайной, но выверенной до миллиметра.

Губы поблёскивали – не слишком ярко, но достаточно, чтобы каждый, кто проходил мимо, замедлил шаг, пусть даже на долю секунды.

А взгляд… такой, будто она точно знала – на неё смотрят.

Но не догадывалась, что именно я – тот, кто наблюдает за ней с высоты.

С тишины.

С одержимости.

К ней подошёл мужчина.

И вдруг я почувствовал, как внутри, где-то между голосом и дыханием, резко дёрнуло – словно кто-то сжал горло изнутри.

Он что-то ей сказал.

Она не ответила.

И даже не посмотрела на него.

Он наклонился ближе, прошептал ей что-то прямо в ухо.

И тогда она улыбнулась.

Не широко.

Не фальшиво.

Так, как умеют только те, кто знает, как одним взглядом отправить человека обратно в его место.

Она произнесла что-то в ответ – коротко.

Отточенно.

Возможно – режущее.

Он выпрямился. И… ушёл. Просто так. Повернулся и исчез в толпе, как будто столкнулся не с женщиной – а с клинком.

Значит, она что-то сказала.

Грязное.

Холодное.

Резкое, как лёд в виски, который больше не пьётся.

И в тот момент я понял: я бы заплатил за это. Заплатил бы любые деньги, чтобы услышать, что она сказала ему. Потому что, чёрт возьми, я хочу, чтобы однажды она сказала это – мне.

За спиной снова начали.

– Данте, тебе подписать или мы ждём?

Я не обернулся.

– У меня болит голова. Пусть Лука скажет, как он видит.

Тишина.

– Лука?

Я слышал, как он сдвинулся с места.

Шаг. Второй.

Лука – мой двоюродный брат. Умный. Осторожный. Слишком чистый для этой работы.

– Я? Данте, ты серьёзно?

Я обернулся.

В первый раз за вечер.

Посмотрел прямо на него.

– Да, Лука. С этого момента ты думаешь. Ты решаешь. Я устал. Мне нужна неделя. Ночь. Неважно.

– Ты… хочешь отдохнуть?

– Я могу себе позволить. Я дал тебе всё. Не обосрись. Если не уверен – звони. Но не для пустоты.

Он кивнул. Молча. Слегка ошарашенно – как будто всё ещё пытался осознать, что только что произошло.

– Я не подведу.

Я выпил виски.

Последний глоток.

А внизу – она… Где-то между глотком и грехом.

Где-то между тем, чтобы уйти – и чтобы остаться слишком глубоко.

Я… Данте Кавалли

Босс.

Сейчас – просто мужчина, который не может её отпустить из глаз, потому что если он это сделает, её трахнет кто-то другой.

А она никогда не станет его. Никогда.

Хотя она знает, что каждый мужчина в этом клубе сделал бы всё, чтобы снять с неё это платье зубами.

Я стою у стеклянной стены.

Как проклятый.

Как тот, кто всё видит – но уже не управляет.

Вся комната позади меня – гудит, как машина, которую давно следовало заглушить.

Кто-то говорит.

Кто-то требует.

Советуют, настаивают, спорят – словно всё ещё не поняли, что я уже не здесь.

Я ничего не слышу.

Ни одного чёртова слова.

Потому что каждый дюйм моей кожи горит не от злости – а от желания.

Чистого.

Резкого.

Без права на объяснение.

Я хочу спуститься. Просто пойти – вниз.

Не предупреждая. Не объясняя.

И раздвинуть этот чёртов зал, сказать этим костюмированным уродам:

назад.

Шаг в сторону.

Потому что сейчас никто – не на своём месте.

Кроме неё.

К ней подошёл ещё один. Слишком гладкий. Из тех, кто знает, как правильно держать бокал, как наклоняться на нужной фразе, как смотреть, чтобы казаться внимательным, и как трахаться – одинаково со всеми.

Я даже не слышу, что он ей говорит.

И не хочу.

Потому что мне неважно.

Любое слово, сказанное ей – уже слишком много.

Он касается её плеча.

Лёгкий наклон.

Жест.

Как будто имеет право.

Как будто может прикасаться.

Я сжимаю бокал.

Холод больше не чувствуется.

Ничего не чувствуется.

Кроме одного: Я хочу его убрать. Без слов. Без шума. Просто – чтоб исчез.

Чтобы его тени здесь не осталось.

Чтобы она снова сидела одна.

Чтобы этот вечер был чистым.

Для меня.

Если я решу.

Когда я решу.

Она улыбается.

Что-то отвечает.

И он – уходит.

А я… Я почти ударил стекло кулаком.

Почти.

Потому что если бы он остался – я бы спустился.

Сломал бы ему руку.

И она бы узнала, что значит – быть замеченной Данте.

Это не про чувства.

Это не про влюблённость.

Это не про планы.

Это про то, что её нельзя трогать, если я ещё не решил, что готов её отпустить.

А я – не готов.

Я не спускался. Потому что если бы я оказался рядом, я бы сорвался.

Я бы не сдержал взгляд.

Слово.

Руки.

Я стоял в полумраке, на верхнем уровне клуба, в зоне, где звук приглушён. Это часть конструкции – я всё вижу, а обо мне только догадываются. Как и должно быть. Бог не обязан являться, чтобы подтвердить своё существование, никто не удивляется, если я просто наблюдаю.

Но сейчас я не наблюдал…Я горел. И не снаружи – внутри.

Она вышла на танцпол, как будто знала, что каждое движение её тела – вызов.

Платье… Нет. Это не платье. Это провокация, которая приняла форму ткани. Серебристое, как оголённый нерв. Тонкое, как дыхание в темноте. И опасное, как мысль, которую ты не можешь выбросить, потому что уже представил. Слишком детально.

Оно облегало её, не просто подчёркивая формы – а высвечивая желание. Каждый изгиб. Каждый ритмичный перекат бедра. Каждое движение – как волна, которая накрывает и не возвращает воздух. сидело на ней так, будто было вылито прямо на загорелую кожу. Не ткань – плёнка желания. Словно блестящий грех,натянутый по коже так,что ткань не одежда, а прикосновение. Просится быть снятым зубами, а не руками.

Каждый страз – искра, в которую я готов провалиться. Каждый изгиб – словно дышал отдельно от неё. Как будто у неё было слишком много жизни для одного тела.

Грудь под тонким, блестящим слоем – не скрытая, нет. Скорее, подчеркнутая так, что хотелось встать на колени и замереть, чтобы не спугнуть эту хищную красоту. достаточная, чтобы заставить мужчину забыть, кто он,и слишком красивая, чтобы это простить.

Бёдра – как вызов. Как будто платье знало, где проходит линия между грехом и адом, и нарочно остановилось на полсантиметра выше.

И она танцевала.

Без стеснения.

Без расчёта.

Не ради кого-то. А потому что тело просило движения, а душа – забвения.

Руки вверх.

Голова чуть назад.

Волосы падают по спине, как чёрная река в полнолуние.

И я знал – каждый мужчина в этом клубе мечтает сейчас оказаться рядом. Прижаться. Заскользить пальцами, словно нащупать там ответ на вопрос, зачем они вообще живут.

Я не ревновал… Это было глубже. Это было как… рефлекс.

Как голод.

Как жажда.

Как хрип в горле, когда тебе не дают пить.

Я бы вошёл в неё медленно. Не из грубости. А из благоговения.

Потому что так двигаются по алтарю. Не торопясь. Понимая, что за этой дверью – уже не ты. А только желание.

Я смотрел, как она кружится, как вспышки огней скользят по её коже, как этот блеск на платье превращает её не в женщину – а в проклятие, в сладкую пытку, в форму, в которой Бог, возможно, создал женщину, а потом испугался своей ошибки.

И мне не хотелось просто подойти. Мне хотелось – разорвать пространство, оставить её и себя в комнате без звука, где я смогу дотянуться. Где смогу услышать, как её дыхание ломается под моим.

Как ногти оставляют след.

Как шёпот становится стоном.

Где всё, что было – перестанет быть.

Останемся только мы.

И то, что с нами случится. Без названия. Без прощения. Без возврата.

Я не должен был смотреть. Но я смотрел.

И это была не женщина. Это было – тело, созданное, чтобы ломать мужчин. Тихо. Без крови. Просто – ты смотришь, и больше не принадлежишь себе.

Я видел, как двигаются её ноги.

Как пятка касается пола, как колено отзывается, как бедро идёт в перекат.

Каждое движение – удар. Не по телу. По дыханию.

Она поворачивала голову – и я хотел лизнуть кожу под ухом. Даже не поцеловать. Просто – провести языком и услышать, как она задержит дыхание. На секунду. Только для меня.

Губы – как сладкий яд.

Я бы трахал её медленно. Не потому что люблю. А потому что иначе расплавлюсь.

Я бы смотрел, как она выгибается.

И чувствовал, как каждое её движение ломает мою власть.

Я б перестал быть Данте.

Я стал бы мужчиной. Перед женщиной, которая даже не знает, что уже держит меня в кулаке.

И если кто-то ещё подойдёт к ней – я его сожгу.

Без слов.

Без следов.

Потому что она – моя.

Даже если ещё нет.

Нико наклоняется к Энн и целует её в шею – быстро, привычно, как те, кто уже давно вместе и целуются, даже когда думают о чём-то другом.

Кейт проходит мимо.

Он смотрит…

Слишком долго…

А потом он медленно поднимает глаза…

Вверх… Точно туда, где знает – стою я.

Он что-то говорит Энн.

Тихо.

Она кивает.

А он разворачивается и начинает двигаться к лестнице.

Стук в дверь.

Ровный, выверенный, без паузы, без попытки быть незаметным – как у того, кто не сомневается, что его впустят.

Я не удивлён. Ожидал. Даже не пытался делать вид, что не слышу.

– Заходи, Нико, – бросаю, не оборачиваясь. – Напитка не предложу. Уже и так в стёклышко.

Он входит.

Уверенно.

Слишком.

Пахнет табаком, женским парфюмом – и тем особенным оттенком, в котором мужчина уже чувствует себя победителем, ещё не узнав, что это – ошибка.

И всё во мне – отторгает его.

Он встаёт рядом, ближе, достаточно близко, чтобы смотреть вниз – в ту же точку, что и я.

На неё.

– Ну? – спрашиваю.

– Горячая, – отвечает. Без лишнего.

Я кидаю взгляд.

– Очень, – подтверждаю. Медленно, как будто пробую слово на вкус.

– Но не твоя, – говорит он, и в его голосе звучит слишком много честности.

Я поворачиваюсь. Смотрю прямо.

– Ты серьёзно? Ты приходишь ко мне, в мой клуб, в мой кабинет, в мою ночь – и говоришь, что женщина, на которую я смотрю, не моя?

Он улыбается.

И эта его честность снова раздражает.

– Завтра идёшь? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Посмотрим, если настроение будет.

Он фыркает.

– Если будет? Да ты, Данте, будешь первым стоять на причале, как школьник.

Я качаю головой.

Улыбка – в уголке губ.

В руках – бокал.

Внутри – жара больше, чем в аду.

– Она поднимется завтра на завтрак?

Он поворачивается к Кейт. Смотрит.

Смотрит, как она пьёт, как смеётся, как поправляет волосы.

– Думаю, да. Если нет – разбужу.

Я хмыкаю.

– Ты? Её? Сказано с такой наивной уверенностью, будто ты знаешь, как удержать ветер в ладонях.

Он не отвечает.

– Слушай, – говорю я, – ты знаешь, что я не преследую женщин. Я не бегаю. Я не молю. Я просто выбираю. И если выбрал – это либо будет моё, либо сломается по дороге.

Он смотрит.

Слишком серьёзно.

– Она не такая.

– Нико, – смотрю ему в глаза, – все «не такие», пока не становятся историями, которые мы не хотим рассказывать.

Он уходит.

Я остаюсь.

С виски.

С видом.

С телом, которое ещё не моё – но уже во мне.

как всё перевернётся

– Вставай, Афродита моей мечты, – голос Энн скользнул по комнате ленивой, томной нежностью. Такой себе позволяют только по утрам. Когда от тебя пока никто не требует серьёзности.

– Не сейчас, – пробурчала я, уткнувшись лицом в подушку. – У меня под глазами вчерашняя усталость и на горизонте – предчувствие катастрофы. Дай мне три минуты. Прощаюсь с реальностью.

Энн уже стояла перед зеркалом – в одном белье цвета ягодного мусса, в одной руке – очки, во второй – утро. Она примеряла солнцезащитные с такой сосредоточенностью, будто собиралась не на завтрак, а на разведку.

– Кейт, ты не понимаешь. Это не просто утро. Это утро отпуска на яхте. Где мужчина держит тебя за бедро, а ты – бокал и шаткие моральные ориентиры.

– У тебя их никогда и не было, – ответила я, не двигаясь.

Она обернулась с выражением «и горжусь этим».

– Вот именно. Зато у меня есть купальник, который говорит “да” вместо меня. И сумка, в которую я уже положила: крем от солнца, масло с эффектом соблазна, презервативы, запасное бельё и неумолимую тягу к удовольствию.

Я села, растрёпанная, в шёлковом халате, который тут же соскользнул с плеча – будто даже он знал: это утро не про дисциплину.

– А я возьму книгу.

– Кейт. Ты едешь на яхту, а не в монастырскую библиотеку.

– А если мне станет скучно?

Энн подошла, забрала халат и небрежно бросила на спинку стула. Перекинула через кровать платье.

– Если тебе станет скучно на яхте, значит, ты просто не с тем легла на шезлонг.

– А кто там будет, кроме Нико?

– Он сказал: друг. Какой-то… “очень занятой, немного отстранённый и с острым взглядом”.

– Перевожу: богатый, немногословный и с тайной, которую хочется раскусить.

– И, возможно, с яхтой, – добавила она с видом инсайдера.

Я кивнула.

– Ну ладно. Я тоже возьму крем, купальник, платье, два плана бегства и губную помаду, которую можно стереть только страстью.

– Вот это говорит моя Кейт. А презервативы? Будет мужчина – попросишь у меня.

Мы обе рассмеялись. Смех был лёгкий, женский, летний. С тем особым оттенком, который появляется только тогда, когда у тебя впереди – день, море и возможность немного забыть, кто ты в городе.

И вдруг я подумала: в жизни всегда есть утро, когда ты ещё не знаешь, что вечер сломает тебе все правила.

Ты ещё смеёшься.

Ты ещё не знаешь, кто окажется слишком близко.

И ты всё равно едешь в море.

Причал пах чем-то между устрицами и дорогими сигарами. Этим странным утренним коктейлем, в котором перемешались прогретая за ночь древесина, солёный ветер с моря, слабый шлейф духов от женщин, проходящих в шляпах.

Было около девяти. Солнце уже обжигало плечи, но ещё не жарило. Волны у основания пирса хлопали вразнобой – как будто лодки спорили, кто из них красивее. Море было не голубым. Оно было стеклянным. Лёгкая рябь, отражение неба, несколько чайк, снующих как в замедленной съёмке. Всё медленное. Уверенное. Как сцена, в которую ты ещё не вошёл, но уже чувствуешь, что она запомнится.

– Он сказал, что отправка в девять, – сказала Энн, поправляя солнцезащитные очки. – Надеюсь, у них есть кофе. И не растворимый.

Я рассмеялась, но в голове была не она. В голове была она – яхта.

Трёхъярусная. Ослепительно белая, с золотым светом внутри. Как будто её проектировали те, кто знает, как искушать, не касаясь.

Она стояла у конца причала, будто не ждала никого, а принимала только тех, кто достоин.

Я увидела тени на верхней палубе. Людей – не разглядеть. Всё казалось слишком чистым. Как музей до открытия. Как тело до первого прикосновения.

И вдруг – голос:

– Энн! —

Мы обернулись.

Нико шёл быстро, с лёгкой улыбкой, в белой льняной рубашке, с видом человека, который знает, как встречать. Он подошёл к Энн, обнял её, поцеловал в висок, и в этот момент я увидела, как её плечи чуть расслабились. Она знала его запах. Он – её реакцию. Они были настоящими.

– Добро пожаловать, красавицы, – сказал он, улыбаясь мне. – Готовы к безумию?

Я только кивнула.

Внутри всё было собрано. Но ступни – чуть влажные от утренней росы, шаги – будто тише обычного.

Когда мы подошли к трапу, я посмотрела вверх.

Яхта нависала надо мной, как сюжет, в который меня собирались вписать. Линии борта – острые, гладкие. Иллюминаторы отражали небо.

На нижней палубе я увидела деревянную площадку, встроенный бар, и два шезлонга, в которых уже лежали полотенца – свернутые, как предвкушение.

Мы поднимались медленно.

Под ногами – дерево, мокрое от недавней мойки. Лёгкий запах лимона – полировали, чтобы сияло.

Стюард встретил нас у первого уровня. Он был в белом, безупречен, и в его голосе не было ни доли удивления. Как будто мы уже бывали здесь сотни раз.

– Позвольте показать ваши каюты, – сказал он.

Прошли через лаунж-зону: бежевые диваны, открытые перегородки, стеклянные двери, сквозь которые просматривалось море. Всё было выстроено не на роскоши – а на намёке. На власти без объяснений.

– О! – голос Энн эхом пронёсся по коридору. – Кейт, ты должна это видеть. У нас тут крошечный отель на воде!

Я прошла ещё два шага по мягкому, почти бесшумному ковру. Коридор был освещён не светом, а вниманием: всё – от полированных ручек до безупречно гладкой стены – выглядело так, как будто его готовили не к приходу, а к прикосновению.

Я услышала, как Энн захлопнула дверь своей каюты, потом – её смех, потом снова тишина.

Стюард показал мне мою.

Открыл.

Я вошла.

Каюта была… слишком идеальной.

Такой, где нельзя быть собой.

Только красивее.

Светлые панели с текстурой выбеленного дуба. Широкая кровать, застеленная постельным бельём цвета утреннего неба. Возле неё – полочка с глянцевым журналом и маленькой лампой с матовым плафоном.

Окно – круглое, как глаз. Глубокое, как секрет.

Из него – вода. Только вода. Никаких берегов.

Я поставила свою чёрную YSL у стены, Я не люблю, когда вещь говорит громче, чем женщина. Мягкая, гладкая, с прострочкой под кожу, как будто внутри неё не одежда – а намерения.

Если бы у меня спросили, что в ней…Я бы ответила: «То, без чего я не похожа на себя. И пара вещей, чтобы временно стать кем-то другим.»

Я расстегнула молнию. Она скользнула почти бесшумно – как обещание, которое никто не должен был слышать. Это движение всегда было личным. Почти интимным. Как если бы я распаковывала не сумку – а себя после чужого прикосновения.

Первым вытащила купальник – белый, тонкий, как уверенность, что никто не посмеет сказать «слишком открытый». Потом – пижаму. Шёлковую. Чёрную. На тонких бретелях. Как память, которую нельзя стряхнуть. Она почти не весила. И всё же – ложилась в руку, как нечто интимное. Как напоминание о коже, которую больше никто не касался. Я разложила её на стуле. Рядом – маленькая баночка с маслом для тела.

Платье на запах – оливкового оттенка, с короткими рукавами и запахом лета, в котором прячешь уязвимость. Лето, которое заканчивается, даже если ты этого не ждёшь.

Туфли. Очки – в мягком чехле. Слишком тёмные, чтобы по ним что-то считывать. Слишком мои, чтобы их кто-то снимал.

Духи – тот самый флакон. Diptyque – “Fleur de Peau”. Потому что запах – это не аромат. Это кожа, которую кто-то хочет вспомнить всю жизнь. Точнее – не кто-то. Он.

В боковом отделении – блокнот. На обложке – ни имени, ни надписи. Только вмятинка от ногтя. Там, где я однажды не решилась записать фразу. А надо было.

Я разложила всё на кровати.

Ничего лишнего.

Только то, с чем можно быть собой. Или хотя бы выглядеть так, как будто ты – не совсем чужая себе.

Всё, что я вытащила – не вещи. Это версии меня. Тихие, но живые. Некоторые из них ещё дышат.

Я села на край постели.

Рядом – эта сумка. Она видела города, мужчин, самолёты, поцелуи в полумраке и слёзы в туалетах аэропортов. И каждый раз – вела себя, как будто это просто ещё одна ночь.

Вот и сейчас.

Я была здесь.

С ней.

С собой.

И, может быть, с кем-то, кто слишком скоро станет важнее, чем хочется.

Потому что иногда самое сложное – остаться собой, даже если ты уже в чужом сценарии.

В каюте пахло: деревом, морем, – чем-то мягким и дорогим – как будто воздух здесь пропитан чьей-то рукой, нежно гладящей шею после душа.

Ткань простыней шуршала, как письмо, которое не решились отправить. На подносе у изножья стоял хрустальный графин с водой и два стакана.

На зеркале над туалетным столиком – белая роза. Одна. Без вазы. Просто роза. Слишком символично, чтобы быть случайностью.

Я посмотрела на отражение. И увидела себя – не как женщину, приехавшую на отдых. А как чью-то неизвестную переменную.

Я открыла шкаф. Там висели пустые плечики. Как приглашение остаться. Как ловушка, завёрнутая в внимание.

Внизу, подо мной, плескалась вода. Я села обратно. Оперлась руками о постель. Сделала вдох.

И не смогла выдохнуть сразу.

Это было красиво.

Это было дорого.

Это было слишком. И с неё будет сложно сойти, когда всё закрутится, это будет хороший день. Слишком хороший, чтобы остаться без последствий.

Дверь напротив моей приоткрылась с лёгким щелчком, и я услышала смех Энн. Тот самый – искренний, без фильтра, с оттенком счастья, который не притворяется.

– Перестань, – шептала она. – Нас же могут услышать.

– Отлично, пусть завидуют, – ответил Нико, и я услышала, как он притянул её ближе. Звук – поцелуй. Долгий. Притихший. Как будто мир вокруг замедлился, чтобы не мешать.

Я вышла из своей каюты и застыла на секунду в проёме.

Они стояли в коридоре – Энн с растрёпанными волосами, Нико в расстёгнутой рубашке, босиком, с рукой на её талии. И между ними была не страсть, не похоть, не привычка. Между ними была привычка держаться за друг друга, даже в спокойствии.

Он поцеловал её в висок.

Она провела пальцами по его щеке.

Они не говорили ни слова – только тишина, в которой не было пустоты.

Я почувствовала, как что-то сжимается внутри. Не зависть. Не боль. Просто… напоминание.

Что так тоже бывает.

– О, Ты выглядишь так, будто только что проснулась в раю.

– А вы – будто никогда из него не выходили, – ответила я с лёгкой улыбкой.

Нико подмигнул.

– Идём наверх? – предложил он. – Я слышал, шеф-повар уже готовит кофе и блинчики с маскарпоне. Не знаю, что ты выберешь, но у Энн уже выбран я.

Энн ударила его в бок, смеясь. И на секунду – запах духов Энн смешался с солёным воздухом и лёгким ароматом кофе, доносившимся с верхней палубы.

– А твой друг? – спросила Энн, как бы между делом, хотя в её голосе было чуть больше сахара, чем обычно.

– Он с нами, – ответил Нико. Просто. Как будто это ничего не значит.

Хотя мы обе знали: когда мужчина говорит «друг», он почти всегда имеет в виду кого-то, от кого начнёт меняться воздух в комнате.

– А где он будет спать? – Энн уже наперед проживала сюжет в своей голове.

– У него отдельная. Самая большая.

– А он кто? – спросила я, стараясь звучать так, будто мне вообще всё равно. Почти получилось.

– Просто друг, – сказал он, и тут же отпил сок, как будто хотел спрятать лицо за бокалом.

“Просто друг”.

Так начинаются все сериалы, где потом – шлёпок по щеке, шёпот в темноте и: “ты разбил мне жизнь”.

Но я ничего не сказала.

Вместо этого – выпрямила спину.

Подняла подбородок и улыбнулась так, как улыбаются женщины, которые точно знают: они встретят этого «просто друга» – и это будет совсем не просто.

Я осталась внизу на миг.

Чтобы успеть выдохнуть.

Чтобы не чувствовать себя лишней среди настоящего.

Потому что знала – утро всегда даёт выбор: остаться в тени… или выйти на палубу и встретить солнце лицом, жизнь – она как море: Глубокая, переменчивая, невозможная. Ты не всегда знаешь, кого встретишь. Но точно чувствуешь: этот рейс станет чем-то. Чем-то, что ты потом будешь вспоминать. Касаясь губ. Ногами – босыми – по дереву. Сердцем – через много лет. Ты не забудешь. Никогда.

Я поднялась наверх.

Туда, где уже сервировали завтрак.

Воздух был прохладным, ещё не успевшим нагреться от дня, и пах чем-то… дорогим.

Как будто солнце распылило свой парфюм раньше времени.

И в этом аромате было всё: соль, цитрусы, загар и предчувствие чего-то, что лучше не называть.

На длинном столе уже стояли тарелки с фруктами, тёплыми круассанами и мимозой в тонких бокалах.

Скатерть – безукоризненно выглажена, стулья – выверены по оси, а из динамиков негромко струился джаз – чувственная обработка чего-то, что когда-то было невинным.

Я подошла к перилам. Просто – посмотреть на море.

Оно было… глубоким. Тихим.

Слишком красивым, чтобы доверять.

Такой синий – как глаза мужчины, который умеет лгать, не дёрнув ни одним мускулом. Такой безмятежный, что захотелось прыгнуть в него – только чтобы проверить, обманет ли оно тоже.

И вдруг – за спиной голос:

– Ну что, русалочка, решила показаться на свет?

Я не повернулась сразу. Мне нужно было два вдоха. Чтобы взять себя в руки. И не убить взглядом. Мир внезапно стал слишком тесным для воздуха.

Я повернулась.

Он.

И я поняла – я ещё не до конца протрезвела. И, может быть, слава Богу. Потому что если бы была трезвой – отвела бы глаза. А так – просто смотрела.

Как он идёт.

Как свет касается его кожи.

Как белая льняная рубашка подчёркивает загар и силу. Рукава закатаны. Преднамеренно небрежно. Как будто он может всё – и при этом не спешит.

Он шёл медленно.

Знал, что за ним смотрят. Но не играл.

Он – не тот, кто нуждается во внимании. Он – тот, на кого внимание падает, как вода на камень: естественно.

Я не знала его имени.

Но я знала его лоб.

Складку между бровей.

Я знала, как у него очерчены скулы – будто их вырезал кто-то, кто слишком увлекался совершенством, у кого не было ни жалости, ни промаха.

Я знала, что его губы – слишком выразительны для мужчины. И опасны для женщины, которая слишком долго была одна.

И когда он поднял взгляд – мне показалось, кто-то дёрнул за внутренний занавес. Где-то в груди. Слишком резко. Слишком точно.

Глаза – спокойные. До неприличия.

Как у человека, который знает, что может испортить тебе всё настроение одной фразой.

Он смотрел не на платье.

Не на губы.

Он смотрел – как будто считывал код доступа. Взгляд – ленивый, как у хищника, который знает: добыча никуда не денется.

В пальцах – бокал мимозы. Я взяла его со стола раньше, чем подошла к перилам. Я сделала глоток. Спряталась за вкусом.

Он подошёл ближе.

Голос – низкий. Как подача винила на старом проигрывателе.

Медленный. Тёплый. С оттенком усталой насмешки.

Как у мужчины, который видел слишком многое – но сейчас перед ним только ты.

– А ты здесь, – сказала я.

– А ты всё ещё не умеешь здороваться, – ответил он, подойдя ближе. На полшага ближе, чем это удобно.

– Я умею. Просто у меня аллергия на неожиданности, – ответила я.

Хотела добавить что-то дерзкое. Что-то, что покажет: я не впечатлена.

Но я уже была впечатлена.

Он усмехнулся.

И мне стало жарко от того, как спокойно он держится.

Как будто это я – его неожиданность.

И он уже знает, чем всё закончится.

– И как называется этот образ? – спросил он, склонив голову, будто собирался попробовать меня на вкус.

– Образ женщины, которая не собирается отвечать на вопросы мужчин с идеальной челюстью.

– Звучит как защитная реакция.

– Это не защита. Это привычка.

– Плохая?

– Выжившая.

Он не отступил. Конечно нет. Такие мужчины не отступают – они приближаются. Миллиметр за миллиметром. Пока ты не поймёшь, что ты не на пляже. А в эпицентре.

– Я слышал, ты исчезаешь без предупреждения, – сказал он, и голос у него был… Как теплый алкоголь.

– А ты – появляешься без приглашения. Интересно, кто из нас хуже воспитан?

Он молчал. Но в этом молчании было движение. Молнии.

Я чувствовала, как он смотрит – будто медленно срывает с меня каждую броню, даже ту, которой я ещё не обзавелась.

– Кейт.

Он произнёс моё имя так, будто у него во рту было не имя, а грех. И он не знал – выплюнуть или глотнуть.

– Ты знала, что я найду тебя?

– Нет, – ответила я. – Я надеялась, что ты не такой предсказуемый.

– Я не предсказуемый. Я настойчивый.

Он остановился рядом. Совсем. Настолько, что я почувствовала – его запах. Морской воздух и специи. И запах мужчины, который не просит. Он берёт.

Я сделала шаг в сторону. Потому что всё внутри сказало: если останешься – утонешь.

Он не остановил. Только добавил тише:

– А ты знала, что я скучаю?

И вот это было уже по-настоящему опасно.

Я сглотнула – непроизвольно.

Он это заметил. Конечно.

– Осторожно, – выдохнула я, будто предупреждала его. Хотя на самом деле – себя.

– Уже поздно, – сказал он, не убирая взгляда с моей шеи, будто там было что-то, чего не было ни на одном теле до меня.

И правда, было. Там билось всё то, что я прятала. Под слоем иронии. Под сарказмом. Под этим чёртовым платьем.

Он шагнул ближе. Теперь между нами не было даже воздуха.

Он был внутри моего дыхания.

– Не делай этого, – шепчу я.

– Что именно? – голос у него мягкий, как кожа перчаток, что пахнут табаком и властью.

– Не смотри на меня так.

– Так как?

– Будто ты уже внутри моей мысли.

Он чуть склонил голову. Его пальцы коснулись моего локтя. Не крепко. Почти невесомо. Но как будто он уже держал меня – за запястье моей воли.

– А ты знаешь, – прошептал он, – у меня есть правило.

– Не говорить с женщинами в платьях, которые пахнут грехом?

Он усмехнулся.

– Нет. Никогда не прикасаться… если не уверен, что с этого начнётся конец.

Я смотрела в море, но видела только его.

Только линию челюсти, упрямо вырезанную самой судьбой.

Только губы, которые не произносили обещаний – но были способными разрушать клятвы.

Только руку, которая могла и обнять, и удержать, и… сломать всё, что во мне ещё сопротивлялось.

– зачем ты пришёл?

Он не ответил сразу.

Он смотрел, как ветер играл с моим плечом – тёплым, непокрытым, слишком живым.

И, наконец, ответил:

– Потому что если ты уйдёшь ещё раз – я захочу быть причиной.

Я должна была уйти сейчас. Сделать шаг назад.

Сказать что-нибудь острое, остудить, разрушить этот момент.

Но я стояла.

Смотрела.

И молчала.

И он это понял. И шагнул ближе. Ровно настолько, чтобы я перестала быть собой – и начала быть его искушением.

Я не ответила.

Вместо слов – вдруг стало слышно, как шуршит ткань на моих плечах. Как будто платье стало тоньше. Как будто воздух между нами – не воздух, а ожидание.

Я почувствовала свои ключицы.

Словно он их обозначил взглядом.

Почувствовала свои бёдра – как будто они уже были во власти его рук, но он не приблизился.

Почувствовала шею – так ярко, что могла бы поклясться: там осталось тепло его дыхания, которого не было.

Я стояла перед ним. В платье. Но ощущала себя – как будто я в обещании. В нём. В том, что ещё не произошло, но уже случилось. Как будто он уже тронул меня.

Без прикосновения.

Только взглядом. Точнее – тем, что было за взглядом. Тем, что говорит: «Я знаю, как ты звучишь. Я знаю, как ты дышишь, когда молчишь.»

А потом он просто… повернулся.

И ушёл.

Как будто музыка играла только для него, не потому что он просил, а потому что она всегда ждала – именно этого момента, именно этих шагов.

Как будто каждый шаг – это «да», которое он слышал всю жизнь.

Как будто всё вокруг замерло – даже моё желание.

Даже моя дрожь.

Даже мои колени – больше не принадлежали мне.

И потому что в этой секунде я поняла: он никогда не просит.

Я сделала глоток. Нет, не мимозы – воздуха, момента, себя. Потому что вкус был – он. Не на языке. На коже. Под рёбрами. В нервах, которые вдруг решили сменить владельца.

Иногда мы не выбираем, кто разрушит наш вечер.

Или нас.

Мы просто замечаем, что разрушение одето в белое – и смотрит, как будто всё уже случилось.

Я знала: этот день закончится проблемой. Но проблема была эстетически совершенной. Высокой. Чётко очерченной. Опасной, как пуля в замедленной съёмке.

И я села за стол – не потому что хотела. Потому что всё уже началось.

Порой шампанское оказывается ближе, чем собственные мысли. Наверное, потому что мои мысли, гуляли босиком в запрещённых местах.

– Ну наконец, – сказала Энн, откидывая волосы с привычной аристократичной ленью. – Мы уже думали, ты сбежала по пути.

Я сбежала.

Но не туда, где меня нельзя было найти. Просто – туда, где меня нельзя было спасти.

– Я сбежала, – сказала я, беря бокал. – Но, как видишь, недостаточно далеко.

Нико рассмеялся. Он ещё не знал, что смеётся в прологе.

– Кейт, – сказал он. – Позволь представить тебе Данте.

Имя…Только имя. А упало между нами, как вызов – не к дуэли. К капитуляции.

– Мы знакомы, – сказал он.

Нет, не сказал. Усмехнулся. А это опаснее.

Потому что усмешка – это оружие.

Это не фраза. Это затвор.

– Возможно, вы спутали меня с блондинкой в красном, – сказала я, – которую вы вели в номер. У нас, женщин, иногда бывает такое: лицо – да, имя – не важно.

Улыбка на его лице – как танец ножа по стеклу. Он не обиделся. Он оценил. А это значит – я только что сдала первую крепость.

– Ты злишься? – спросил он.

– Я не злюсь, – ответила я. – Я просто не сдаюсь. Даже под белой рубашкой и в глазах цвета “чёрт возьми”.

Иногда люди подходят ближе, и ты не чувствуешь запаха, не видишь движения. Только то, как ткань на твоём теле становится свидетелем – чего-то большего, чем прикосновение. Это не физика. Это метафизика.

– Знаешь, Кейт, – сказал он. – Я не люблю проигрывать.

– Данте, – ответила я, наклоняясь ближе, так, чтобы аромат моих духов стал репликой сам по себе, – у меня для тебя плохие новости. Я вообще не участвую.

И вот в этом моменте – в самой середине разговора, где не было крика, касания или поцелуя – я поняла: Прощание начинается до встречи. Оно в выборе интонации. В том, как ты не смотришь, чтобы не остаться. И как он не улыбается – чтобы не испугать.

Это был не флирт. Это была баллада.

О проигрышах, которые хочется повторить.

О мужчинах, которые приходят как катастрофы – красивые, выверенные, неизбежные. И о женщинах, которые уходят только потому, что слишком остались.

Он сидел напротив.

Как человек, который не просит прощения за то, что уже совершил.

В белом. Спокойно.

Как будто каждое утро он ел завтраки на яхтах с женщинами, чья гордость была выше их чувства меры. А может, просто знал: если ты достаточно красив, можно молчать. Всё скажут за тебя. Даже глаза.

Он не смеялся. Не по-настоящему. Только… смотрел.

И в его взгляде был смех – но не из горла. Из моих губ, когда он на них смотрел.

Иногда я думаю, что самые опасные мужчины – не те, кто говорит. А те, кто делает паузу. Как будто дают тебе время выбрать, поддашься ты или нет. Хотя выбор давно сделан.

– Ты очень красиво загорела, Кейт, – сказала Энн.

Я кивнула. Сделала глоток.

И тут же пожалела.

Потому что солнце – единственное, кто целует меня регулярно. Но вот он – смотрит так, будто целует взглядом. И мне этого достаточно, чтобы усомниться в своём одиночестве.

– Кейт редко принимает комплименты, – продолжила Энн. – Она из тех, кому важнее правда, чем сахар.

– Правда больнее, – сказал он.

– Но слаще, когда её говорит тот, кто умеет её выдержать, – ответила я.

И наши взгляды пересеклись. На одно дыхание. На одну искру. Достаточно, чтобы остаться. Недостаточно, чтобы сказать «останься».

Иногда мне кажется, что слова – это просто вуаль. Истина всегда голая.

И в его глазах я была без неё.

Без защиты.

Без роли.

Когда Энн рассказала, что я однажды обозвала современное искусство «бессмысленным фетишем богатых», он рассмеялся. Глубоко. Как будто не смеялся год.

– Звучит как диагноз.

– Он и был.

Иногда диагноз – это не медицинское заключение. Это способ сказать: «Я вижу тебя». И если мужчина смеётся не из вежливости, а потому что узнал себя в твоей фразе – он уже внутри. Не под платьем. Под кожей.

– Ты любишь, когда мужчины делают тебе сюрпризы? – спросил он.

– Я люблю, когда мужчины не объясняют свои действия, а доводят их до финала, – ответила я.

– Даже если финал – беда?

– Если беда красивая – я не против.

Он замолчал.

Но в тишине была музыка. Тонкая. Напряжённая, как смычок на грани обрыва. И только Энн, как дирижёр, продолжала спектакль, не замечая, что главный акт давно сменился.

Нико наклонился к ней. Сказал что-то на ухо – слишком тихо, чтобы расслышать. Энн засмеялась, будто знала этот текст наизусть. Он поцеловал её в шею. Медленно. Без спешки. Как будто это был не просто поцелуй – а обещание, данное кожей. И потом – они поднялись. Она – первая. Он – за ней, ладонь уже на талии, взгляд – как у мужчины, который не торопится, потому что знает: всё его.

– Извините нас, – бросила Энн, не оборачиваясь.

Они ушли – как пара из рекламы: юность, страсть, кожа к коже.

Я покачала головой.

– Не хватает таблички “Сцена 18+”, – пробормотала я.

– А ты бы написала? – спросил он.

Он смотрел всё это время.

Теперь – на меня. Глубже, чем хотелось бы. Точнее, чем позволительно.

– Что именно? —

– Сцену. Табличку. Или финал?

Я улыбнулась. Своей опасной, женской, художественно-циничной улыбкой.

– Если бы писала я… он бы умер от передоза романтики, а она унаследовала бы яхту и ушла в море.

Он засмеялся.

Как будто я озвучила его внутреннюю симфонию.

– А ты всегда такая, Кейт? – спросил он. – Умная. Злая. Сексуальная и отстранённая одновременно?

Я не ответила сразу.

Взяла бокал. Повернула его в пальцах.

Смотрела, как капли шампанского катятся по стеклу – как тайные желания, которым не суждено сбыться.

А может… просто ждут, когда кто-то их дочитает.

Есть мужчины, которые смотрят. И есть – которые видят. Но опаснее всего те, кто сначала молчит. А потом говорит именно то, что ты бы не смогла придумать даже во сне.

– А ты всегда такой, Данте? – спросила я.

Вопрос был не вопросом. Больше – вскрытием.

Потому что если мужчина умеет резать словами, значит, до этого он долго точил лезвие.

На твоих паузах. На твоём дыхании.

Он наклонился вперёд. Подпер подбородок рукой – жест, как у скульптора, который любуется формой до удара резцом.

И сказал:

– Иногда я молчу, потому что хочу слушать.

Пауза.

– А иногда – потому что думаю, как тебя раздеть.

В таких словах не было ни пошлости, ни театра. Они не требовали аплодисментов. Только дыхания. Моего. Замершего.

– Прямо здесь? – спросила я.

– Я не выбираю место. Я выбираю момент.

– И он наступил?

– Он рядом.

– А я?

– Ты – на грани.

Эти слова могли быть названием книги. Или сценарием. Или признанием. Но я – улыбнулась. Не ему. Себе. Как женщина, которая знает цену краю. И всё равно подходит ближе.

– Ты флиртуешь, как мужчина, который не проигрывает, – сказала я.

– Потому что я не играю.

И в этот момент стало ясно: он не из тех, кто бросает фразы ради ритма. Он из тех, кто бросает их ради эффекта. Чтобы внутри что-то сдвинулось. Пошло трещиной. Зазвучало.

Я встала. Не как актриса в сцене. Как женщина, которая знает: даже если ты вышла первой – он уже выиграл.

Но я не для проигрышей.

Поэтому сказала:

– Тогда будь осторожен, Данте. Женщины, в которых не стоит играть – чаще всего становятся сценарием, по которому сгорают даже продюсеры.

И ушла.

К борту. Где солнце било в лицо, а море казалось синим до безрассудства. И внутри меня всё было не просто живым – оно было готово.

Готово ко всему, кроме него.

Если дотронешься – ты уже мой

Конечно, я пришёл первым. Кто же ещё.

Причал был пуст. Ни гостей, ни шума, ни фона.

Только Нико – стоял, щурясь на солнце, будто мы не прожили вместе полжизни.

Будто не знал, как я появляюсь: без объявления, без паузы, без разрешения.

– Я же говорил, ты придёшь первым, – усмехнулся он, но в голосе было не ожидание – осторожность.

Я не ответил. Просто снял очки, провёл пальцами по вискам, как будто пытался сжать голову, удержать её от мыслей, которые и так прорвались наружу.

– Я пришёл не потому, что рвусь в отпуск, – произнёс я наконец. – А потому что, если она увидит меня последним, ты не успеешь её отговорить. Она не пойдёт.

– Ты что, сделал с ней? – Нико качнул головой, но его ухмылка была нервной, слишком нервной для старого друга.

– Вот именно, – сказал я. – Не сделал. И из-за этого она и не хочет. Если бы я сделал, она бы прыгнула на эту яхту голой, с бутылкой шампанского и обещанием не лезть в душу.

Я вошёл в свою каюту. VIP-пространство – по статусу, по площади, по тишине.

Но здесь не отдыхают. Здесь дышат глубже, чем можно. Или не дышат вовсе.

Я закрыл за собой дверь, прижал ладонь к деревянной переборке – как будто под ней пульс. И тихо, почти в губы, сказал:

– Мне хватит пространства… для всего, что во мне копится.

Потом я услышал их. Смех. Лёгкий, искренний, слишком беззаботный, чтобы быть на этой палубе. Шаги, звон браслетов, голоса, которые не знали, в чьё пространство они входят.

Я вышел на палубу просто вдохнуть воздуха. Но он был не воздухом – он был ей.

Она стояла у перил. Спиной.

На ней было платье, от которого хочется не смотреть, а выть.

Цветочный узор, нежный, как губы, но с сердцевиной, в которую вшита пуля. Лёгкая ткань – почти невесомая, почти прозрачная, как женская ложь, в которую ты всё равно веришь. Ветер играл с нею, как мужская рука – с кружевом. Платье будто жило своей жизнью, танцуя по изгибам её тела, и каждый этот изгиб был проклятием, которое хочется носить на себе.

Оно спадало с плеч, оставляя ключицы в центре внимания – как будто именно оттуда начинается жизнь.

Талия была затянута лентой, точно её держала сама Венера.

Бёдра под тканью – форма греха. Мягкая, тёплая, беззащитная и абсолютно недосягаемая.

Я хотел встать рядом, положить ладонь ей на спину, на самую выемку между лопатками, и просто стоять. Или сорвать с неё эту ткань – не из грубости, не из нетерпения, а потому что она сама была слишком опасной формой искусства.

Это было не платье. Это было намерение.

Провокация, завернутая в нежность.

Оно не кричало “возьми меня”.

Оно шептало: “если ты дотронешься – ты уже мой.”

Я почувствовал, как сжались пальцы.

Я хотел держать её за запястья.

Положить спиной на холодный борт яхты.

Смотреть, как её дыхание сбивается.

Срывать с неё это проклятое платье – не вниз, а в стороны, чтобы оно разлетелось, как подстреленный лепесток.

Ты когда-нибудь хотел сорвать ткань не потому, что хочешь женщину, а потому что хочешь спастись от того, что она с тобой делает?

Я – да.

Она обернулась.

И в её взгляде не было ни капли удивления.

Будто знала, что я здесь. Что я смотрю. Что я уже сжёг все свои резервы, но всё ещё стою.

Мы сели за стол. Энн говорила – легко, шумно, с искренностью, которую она умеет носить, как колье: без стыда. Она говорила о Кейт. Не подозревая, что сидит между минным полем и огнём.

А я смотрел.

На то, как Кейт откидывает волосы за плечо.

Как касается пальцами бокала.

Как пьёт мимозу – не торопливо, с выдохом, как будто пробует мужчину, не глотая.

Нико наклонился к Энн.

Шепнул.

Она рассмеялась.

Они встали.

Она первой. Он – следом. Руками на её талии. Поцелуем в шею.

Пара, как из рекламы. Счастье, как из шаблона.

Кейт усмехнулась. Покачала головой.

И вот тогда – я повернулся к ней.

Но я знал: если она сейчас скажет хоть одно слово, хоть одну фразу – я не дождусь заката.

Я поцелую её.

Так, как будто это война.

И это будет самая красивая капитуляция в моей жизни.

Не твоя. Но и не его.

Я отвечал на звонки, как будто весь ад спорил, кто из них прокричит мою фамилию громче.

Каждые двадцать минут – Лука.

Каждые двадцать минут – тревога.

И страх.

Страх – правильный, острый, лояльный.

Он боялся ошибиться. Он боялся меня.

И, чёрт возьми, правильно делал.

– Если ты ещё раз спросишь меня про бумаги по Салери, – сказал я, не повышая голоса, – я пришлю их тебе в гробу. Вместе с последним штампом.

Он мяукнул в ответ и отключился.

Бар.

Стекло от пола до неба.

И море. Это было не «отдых». Это была – иллюзия.

Босс не отдыхает.

Босс управляет.

Даже с видом на адскую синеву, даже если кровь пахнет солью.

И сквозь стекло – я увидел её.

Кейт.

Она вышла с нижней палубы – как будто этот мир был её подиумом, а моя жизнь уже началась… без меня.

На ней была туника. Лёгкая, почти прозрачная. Ткань соскользнула с плеч, и в ту же секунду я понял: все мои решения сгорают в одном единственном взгляде.

Белое бикини. Такое белое, что каждая тень на нём – уже преступление.

Оно держалось на бретельке – тонкой, как нерв. Как будто на ней висело всё моё самообладание.

А кожа… Это была не бронза. Это был огонь.

Тот, от которого не спасают. Тот, который вдыхаешь – даже зная, что сгорит изнутри.

Она легла на шезлонг.

Взяла книгу.

И всё.

Она была спокойна.

Как будто её не смотрел мужчина, способный стереть с лица земли полконтинента.

Она – читала.

Как будто никто не молчал в баре наверху, вслушиваясь в дыхание её плеч.

К ней подошёл стюард.Подал коктейль. Она кивнула. Улыбнулась.

Я видел эту улыбку.

И понял, что всё. Мой день закончился, так и не начавшись.

Я больше не контролировал ничего: ни сделки, ни бумаги, ни собственное тело.

Появились Нико и Энн. Как декорация счастья, которое не просит разрешения.

Они смеялись.

Говорили о чём-то лёгком. Он тронул её волосы, она засмеялась.

И я видел каждую реакцию на лице Кейт. Каждую морщинку у уголков глаз. Каждую эмоцию, рождённую между строками книги.

Я знал: если я не перехвачу эту женщину сейчас – кто-то сделает это вместо меня.

А я не делюсь.

Я резко сказал:

– Поднимись.

Нико поднял голову, увидел меня за стеклом и, нахмурившись, пошёл вверх по лестнице.

Через секунду он вошёл в каюту.

– Что? – сказал он. – Надеюсь, не очередной срочный труп?

Я налил себе виски. Медленно. Без ответа.

Он знал: если я молчу – значит, будет хуже, чем труп.

– Сегодня вечером – встреча. Здесь. На яхте. Человек важный.

Нико приподнял бровь.

– Это же отпуск. Девчонки здесь. Что мне им сказать?

Я налил себе виски – медленно, чтобы не сказать лишнего.

– Это не проблема. Один человек. Придёт, поужинает, скажет, что хотел – и уйдёт.

Нико сдался.

– Главное, чтобы она потом не рассказывала, как слушала разговоры о людях, которые исчезают без следа.

– Ты думаешь, я не знаю, с кем и о чём говорить?

Он усмехнулся:

– Просто иногда забываешь, кто ещё слушает.

Он ушёл.

А я остался.

С бокалом.

С её образом.

С планами, в которых кровь и лаванда пахнут одинаково.

И если вечер пройдёт гладко – ночь… Ночь будет либо концом моей войны, либо началом её сценария.

А я давно знаю: она – не та женщина, в которую играют. Она – та, которую читают. Но до конца – не дочитывают. Потому что начинают сгорать с первой страницы.

Я поднялся первым.

Палуба второго уровня была пустой, как вычищенный разум после длинной ночи. Только лёгкий запах соли, подогретый утренним солнцем, и шелест воды у корпуса. Я выбрал место под навесом – не из-за солнца, а потому что спиной к морю всегда легче читать выражения лиц. Особенно когда речь идёт о партнёре.

Валерио пришёл вовремя, как всегда. Его шаги были ровными, туфли звенели по лестнице как метроном. Он не любил говорить лишнее, но всегда знал, что сказать, чтобы поставить точку. Или два выстрела.

– Красиво у тебя, – бросил он, не глядя по сторонам.

– Ты пришёл не за пейзажем, – ответил я, поднимая бокал и не приглашая сесть – он сам знал, где его место.

Он уселся напротив. Сел как человек, которому всё равно, чей это трон. Но я знал: Валерио уважал правила. Свои. А я – знал, как заставить их работать на меня.

– Дело в Милане, – начал он, вытащив из внутреннего кармана аккуратно сложенные документы.

– У кого оно теперь? – спросил я, не глядя на бумаги.

– У нас. Почти.

Я поставил бокал, наклонился вперёд, локти – на колени. Его глаза искали мою реакцию, но я держал лицо как лёд. Я не играл в покер – я в нём жил.

– Почти – это когда половина в морге, вторая – в бегах? – спросил я.

Он улыбнулся. Он знал, что я люблю, когда чисто.

– Первая – уже в списке похорон, вторая – звонит нам завтра. Боятся.

– А должны уважать.

Я взял папку, пролистал первую страницу – на второй уже понял: расчёт верный, цифры – точные. Один из наших будет наблюдать, один – подкупать. Остальные – не наше дело.

– Что с Марчиано? – спросил я, возвращая папку.

– Переехал на юг. Или делают вид. Его жена в Неаполе. Сын – в Швейцарии.

– Сына верни, – сказал я, вытирая пальцы салфеткой. – Через адвоката.

– И что скажем?

– Что мы – семья. Заботимся.

Валерио усмехнулся.

– Ты стал мягче.

– Нет. Просто начал с другого конца.

Мы замолчали. Вдалеке плеснулась волна, лениво, как девушка, вытягивающая ноги в шелке. Я наблюдал за чайкой, которая пролетела мимо и не осмелилась сесть.

– Ты доволен? – спросил он спустя минуту.

– Я спокоен, – ответил я.

– Это не одно и то же.

– Я умею жить с первым. Второго давно не ищу.

Он налил себе вина. Без разрешения. Но я не возразил. Иногда партнёры должны чувствовать, что им позволено чуть больше. До тех пор, пока они помнят, кто наполняет их бокал.

– Валерио, – сказал я, глядя вглубь бокала. – Ты когда-нибудь боялся, что станешь похож на тех, кого убрал?

Он не сразу ответил. Потом – выдохнул:

– Каждый раз, когда смотрю в зеркало.

Я кивнул. Честность – редкая вещь среди мужчин, умеющих стрелять в затылок и говорить о морали в той же фразе. Я ценю редкое.

Он встал. Я не удерживал.

– Останешься на ужин, – сказал я.

Он посмотрел на меня, приподнял плечи и легко улыбнулся – по-итальянски, как будто это правило, а не ответ:

– Con piacere. С удовольствием.

Мы молча пошли вниз, по ступеням с верхней палубы. Он шёл рядом – ровно на полшага позади. Так идут не подчинённые. Так идут те, кто умеет ждать момента, чтобы вырваться вперёд.

И именно в этот момент она вышла.

Кейт.

В купальнике. Волосы собраны. Книга в руке.

Она шла к своей каюте, не оглядываясь.

Она знала, что на неё смотрят.

И именно поэтому не смотрела ни на кого.

Валерио остановился.

Посмотрел ей вслед.

Потом на меня.

– Это твоя?

– Нет.– Я не соврал. Но добавил – с тем спокойствием, в котором уже слышится финал: – И не твоя.

Он молча кивнул. Как человек, который понял: вот теперь – всё по-настоящему.

А я… Я не просто стал соперником.

Я стал тем, кто за женщину пойдёт войной.

А я – не люблю войны.

Я их выигрываю.

Я знал, что ужин будет напряжённым. С Валерио Тарини иначе не бывает. Он не приходит за пищей – он приходит за властью. И ты кормишь его ровно до того момента, пока он не решит – кто кого съест.

Он говорил. Я слушал.

Он предлагал. Я вёл игру.

Всё шло по сценарию, написанному холодной рукой. До тех пор, пока воздух не наполнился запахом.

Я почувствовал её раньше, чем увидел. Это было не просто предчувствие – это был запах.

Не банальный сладкий след, а вечерний, дорогой, сложный.

Как напоминание о коже, которую однажды уже трогал – но не до конца. Oud Satin Mood. Аромат женщины, которая не просит внимания. Она им дышит.

Она знает, что любое пространство принадлежит ей – если она решит войти.

И она вошла.

Плавно, без надобности произвести впечатление.

Платье было красным, но не ярким – скорее глубоким, как бокал мерло, в который ты смотришь перед тем, как сказать то, что менять уже не сможешь.

Сатин скользил по телу, как будто сам выбирал, где быть ближе.

Открытые плечи. Линия ключиц. Движение бёдер. Всё – как музыка, которая давно знает свой ритм.

Я не обернулся сразу.

Я не идиот.

Я знал: если вдохну слишком рано – вечер закончится не делом. Желанием.

Но я вдохнул.

И всё, что я строил за этот день – планы, встречи, сценарии – пошло к чёрту.

Потому что она двигалась – и каждый её шаг был вызовом.

Не мне лично – Миру.

Валерио, разумеется, заметил её сразу. Я слышал, как он передвинул стул. Медленно. Как мужчина, который вдруг понял – он здесь не главный.

– Ваша подруга выглядит так, будто знает, как разрушать мужчин, – сказал он. Тихо. Но с огоньком. Как будто уже выбирал, с чего начать.

Я не повернул голову. Просто ответил:

– Она не разрушает. Она оставляет выжженное поле.

Он усмехнулся.

Но я знал: в его голове уже шёл торг.

первой появилась Энн.

В теле – лёгкость. В глазах – сияние.

На ней было платье, которое женщины не покупают сами. Его дарят. Его снимают. Его помнят.

С ней – Нико.

Рука на талии.

Голос тихий, но уверенный.

Как у человека, который знает, что у него в жизни всё на месте. И главное – рядом.

Энн поцеловала его в щёку – чуть медленнее, чем делают это вежливые жёны. И чуть ближе, чем принято на людях.

Она села напротив Валерио. И своей улыбкой стерла с лица вечернюю холодность.

– Ну что, – сказала она, – теперь мы все в сборе?

Я кивнул.

Потому что не хотел говорить.

Кейт, oна подошла к столу.

И не посмотрела на меня. Именно поэтому – я не сводил с неё глаз.

Валерио чуть подался вперёд – как будто почувствовал, что теперь у него появился вопрос, который важнее любых инвестиций.

Она не принадлежала этому вечеру. Она была тем, что его ломает. Не врывается, а… Разбирает, как волна разбирает берег: медленно, но без шанса.

Я налил вино. Почувствовал, как стекло стало горячим в пальцах.

Потому что она села.

Словно эта яхта была её.

Словно я – гость.

И в ту секунду, пока она приглаживала подол платья, я понял: если Валерио скажет хоть одно слово не в том тоне – я больше не буду обсуждать бизнес.

Я буду смотреть, как кто-то теряет язык.

– Прекрасный вечер. Я Валерио Тарини. Друг Данте.

– Кейт Вандер, – ответила она, повернувшись.

Улыбка – лёгкая, сдержанная. Именно такая, какую мужчины принимают за приглашение, хотя на самом деле это барьер.

– Подруга той, с кем сегодня Нико, – добавила она.

– Энн – украшение этого ужина, – мягко заметил Валерио, кивая в сторону Энн. – Мы с Нико знаем друг друга давно. Он, пожалуй, единственный человек, которому я доверяю, не проверяя дважды.

Нико усмехнулся, откинувшись в кресле.

– Потому что ты знаешь: я проверяю за тебя.

– Именно, – подтвердил Валерио. – А значит, у меня есть время наблюдать за тем, кто действительно интересен.

Он снова повернулся к Кейт.

– И вы здесь… – начал он, но она уже развернула ответ:

– В отпуске. Ничего подозрительного, обещаю.

Энн рассмеялась тихо, потянувшись за бокалом.

– Кейт – единственная женщина, с которой на отдыхе становится интереснее, чем в реальности.

– Я не люблю подозревать, – сказал Валерио. – Люблю знать.

– Тогда, быть может, расскажете, чем вы занимаетесь, Валерио?

Он сделал глоток, слегка усмехнулся.

– Дела. Проекты. Разрешения. Я человек, который не любит, когда его обманывают.

– А кто любит? – сказала Кейт, склонив голову. – Хотя… некоторые специально для этого женятся.

Он рассмеялся. И я знал этот смех – он не из веселья, а из азарта. Он был зацеплен. Уже.

Её поза – чуть боком. Рука с бокалом. Глаза – с холодным блеском. Она не соблазняла. Она существовала.

И этого было достаточно, чтобы Валерио захотел большего.

– А вы знаете, чем занимается Данте? – спросил он.

Она чуть приподняла бровь. Лицо стало резким. Умным. Холодным. Недосягаемым.

– Мы не обсуждали. И не думаю, что такие вещи – для разговоров за ужином.

– Но вы здесь. С ним. Значит, доверяете.

– Я здесь с подругой.

Энн тихо тронула руку Кейт.

– И со мной, надеюсь, ты чувствуешь себя в безопасности? – сказала она с улыбкой, в которой было больше заботы, чем легкости.

Кейт посмотрела на неё и кивнула.

– С тобой – да.

– Простите, – продолжил Валерио, – иногда мне трудно сдерживать любопытство.

– А мне – снисходительность, – парировала Кейт.

Она говорила, как куратор с голосом шёлка, но в тембре – уголь. Сухая, точная. Без флирта. А значит – опаснее любого флирта.

Валерио отвечал. Он подбирал фразы, как коллекционер подбирает раму. Он знал: эта женщина не из тех, кого соблазняют – её распаковывают, как редкую гравюру, буква за буквой.

И он начинал. Словами, взглядом, паузами, – тем, что мужчины называют искусством ухаживания, а я – началом конца.

Валерио смотрел на неё, как коллекционер, который не может определить – перед ним подделка или единственный экземпляр. Он делал это вежливо. Он умел. Так смотрят те, кто привык забирать.

– Кейт, – сказал он, и я заметил, как он произнёс её имя с почти избыточной мягкостью. – А у вас есть мужчина?

Я посмотрел на неё.

Не потому что не знал. А потому что хотел услышать, что она скажет. Как она скажет.

Она не засмеялась.

Не закатила глаза.

И не отвела взгляда.

Наоборот. Она откинулась на спинку стула, как будто за её словами должна быть не реакция – а тишина.

– У меня нет владельца, – сказала она. – Я не вещь. Я не принадлежу. Только если это мой выбор.

И в этот момент, чёрт побери, она не просто ответила.

Она отрезала.

Слово за словом.

Каждую возможность поставить на неё цену.

Каждую попытку подойти ближе, чем нужно.

Валерио кивнул. Сдержанно. С уважением. Но я видел – он не привык к женщинам, которые ставят границы так, будто они вооружены.

И в этой паузе, на грани чего-то слишком острого, как лезвие ножа – вдруг, с лёгкой улыбкой, но без наигранности, заговорила Энн:

– У Кейт нет мужчины. Но есть характер, из-за которого лучшие из них теряют равновесие.

Она посмотрела на Валерио.

Тихо. Прямо.

С тем самым женским чутьём, которое невозможно объяснить.

– И я бы на вашем месте не пыталась приручить. Даже с бокалом такого хорошего вина в руке. Это не та женщина, к которой подходишь с привычками. Только с намерениями.

Валерио улыбнулся. Но теперь – чуть иначе.

Как будто понял: охота отменяется.

Теперь – только дипломатия.

А я…

Я сидел напротив.

С бокалом в руке.

С дыханием чуть сбитым.

И с желанием, которое перестало быть простым, с чётким пониманием: эта женщина не из тех, кого удерживают.

Если она останется – это будет выбор.

Её.

И если она уйдёт – я сломаю мир, но сделаю так, чтобы она передумала.

После ужина Валерио поднялся из-за стола. Всё выглядело вежливо. Почти церемониально. Он пожал мне руку – крепко, будто мы не бизнес-партнёры, а два игрока, которые не договариваются, а тестируют границы друг друга. Я смотрел ему в глаза. Ни жеста. Ни слова. Только взгляд. Мы оба знали, где мы находимся и кого делим молча.

Потом он повернулся к ней.

Спокойно.

Будто этот вечер был ради неё.

Наклонился так, как делают это те, кто привык, что им не отказывают, поцеловал её в щеку. Ближе к уху.

Туда, где остаётся не прикосновение – а память.

И произнёс:

– Я не мог не поцеловать вас. Вы прелестны. Умны. Редкая комбинация.

Я не пошевелился.

Не потому что не мог. Потому что не имел права.

Но внутри – всё сжалось.

Не из ревности.

Из знания.

Из точного, разрезающего понимания: этот мужчина вёл себя так, будто мог быть угрозой.

И я – не позволю.

Он ушёл.

Она смотрела ему вслед.

Тихо.

Спокойно.

Как женщина, которая всё поняла. Но не сказала. Ни слова.

И я понял – она слышала всё.

Не то, что он сказал.

А то, что было между его словами.

Как и я.

Ты можешь владеть яхтой, поваром, столом.

Ты можешь контролировать встречу, контролировать угрозы, контролировать чёртов шторм.

Но ты не контролируешь женщину, которая решила – быть свободной.

И я видел, как её свобода смотрит на меня.

И как моя – умирает.

Иногда ты боишься, что потеряешь её.

Но ещё страшнее – что кто-то другой поймёт её раньше.

Без прикосновений

После разговора с Валерио, после того как на борт поднялись те, кого Нико назвал «бизнес-партнёрами» Данте, я почувствовала, как воздух изменился – не ощутимо, неуловимо, а на том уровне восприятия, где запах страха прячется за парфюмом, а интуиция кричит шёпотом.

Это был не аромат духов, не след вечернего макияжа, не знакомое напряжение от мужского взгляда, а нечто иное – состояние пространства, которое вдруг стало плотнее, холоднее, глуше.

Я знала, как пахнет опасность. Её не спутать с ничем – это как озноб на сухой коже в тёплом помещении, как тонкий звон в ушах, как внезапная пустота в груди, в тот момент, когда ты понимаешь: здесь не просто встречаются ради контракта, здесь делят сферы влияния, здесь молчат не от вежливости, а потому что каждое слово – это выстрел.

Я увидела вооружённых мужчин на другой яхте. Они не прятались, но и не демонстрировали себя. Просто стояли – слишком неподвижно, слишком спокойно. Люди, у которых за спиной – не охрана, а приговор. Оружие под пиджаками, взгляды без эмоций. Это не был бизнес. Это была система, в которую входишь не по контракту, а по венам.

И я поняла, что попала туда, где правила написаны кровью, где даже тишина охраняется.

Я ничего не сказала. Потому что иногда молчание – не признак незнания. Это выбор. Единственный способ выжить, когда ты – не гость, а свидетель. Я не знала, куда мы попали, Энн, но я знала, что нам надо выбраться, и чем раньше – тем больше шансов, что нас не затянет в этот мир, где дружба означает лояльность до могилы, а женщина может стать частью декораций, которые снимают после сцены.

И всё бы было проще, если бы не он.

Данте.

Он даже не дёрнулся, не выдал ни одного жеста, способного сказать о слабости – лицо оставалось спокойным, голос уравновешенным, а поза безупречно собранной, как у человека, привыкшего быть центром в любой комнате.

Но я видела. Не глазами – кожей. Как внутреннее напряжение в нём сменило ритм. Как всё, что он держал в руках – ход вечера, интонации за столом, микродозы власти в бокалах и взглядах – вдруг стало хрупким.

Я почувствовала, как в этом мужчине, умеющем управлять всем – от рынка до молчания, – появилась едва заметная трещина. И знала – это из-за меня. Из-за того, как я вошла. В платье, которое нельзя назвать просто красным – это был цвет решения. Цвет, в котором нет вопроса «заметят ли». Это был не наряд, а намерение. Он знал. И именно поэтому – сжался.

Но внутри я уже знала – он во мне.

Валерио был вежлив, он флиртовал, как мужчина с образованием и сдержанностью, он играл словами, подбирал тон, выстраивал ритм. Он наклонился и поцеловал меня в щёку – не по-европейски, не из приличия. Он знал, куда целовать женщину, чтобы она потом вспоминала это не как жест, а как ощущение. Я почувствовала это касание – не губами, не кожей. В затылке. В позвоночнике. В животе.

И всё же, когда он ушёл, а я смотрела ему вслед, во мне не осталось лёгкости или желания. Осталась тревога.

А когда я перевела взгляд на Данте – поняла, что он видел всё.

И знал. Не просто то, что произошло. А то, что я чувствовала. Потому что он знал меня уже больше, чем должен был. Глубже, чем можно. Интимнее, чем позволено.

Я смотрела на него – и знала: этот мужчина уже живёт во мне. И если кто-то из нас проиграет, то не потому что сдался, а потому что слишком долго думал, что держит контроль, в то время как пламя уже пошло по венам.

Теперь я боюсь не того, что он опасен. Я боюсь того, как сильно я его хочу.

Вечер растянулся, как ленивый выдох, медленный и тёплый, будто кто-то, кого ты любишь, встал с дивана, не разбудив. Всё стихло. Даже смех, такой лёгкий днём, будто его было слишком много и он устал. Остался только шелест воды и ветер, пахнущий солью, деревом, возможно вином, но больше всего – чем-то таким… честным.

Простой, невидимый запах тишины, в которой наконец можно было дышать.

Я стояла босиком у поручня, пальцы ног уже, наверное, покрылись солью, и даже это ощущалось не как дискомфорт, а как доказательство, что я не сбежала. Что я осталась. Что я здесь – до конца, каким бы он ни был.

На губах – тонкий привкус шампанского. Или поцелуя. Не уверена. Они давно начали сливаться. Вечер был слишком долгим, чтобы отличать то, что хочешь, от того, что уже случилось.

И тогда – он.

Данте.

Он появился не громко. Просто – был. В руках – бокал. Шампанское играло в лунном свете, словно понимало, что его никто не ждал, но оно всё равно пришло.

Как мы. Друг к другу.

– Ты подаёшь алкоголь, как будто хочешь меня соблазнить, – сказала я, не поворачиваясь, но зная, что он смотрит. Не просто на спину, не на волосы – в меня. Всю.

Он усмехнулся – тихо, тепло, почти не для меня.

– Если ты думаешь, что я так соблазняю женщин, – проговорил он, – ты переоцениваешь шампанское.

Я взяла бокал. Медленно, почти церемониально. Чтобы ощутить прохладу стекла, чтобы прочувствовать тяжесть его взгляда на моей руке, на пальцах, на запястье, которое можно было бы удержать – но пока не нужно.

– После этого отпуска, – вздохнула я, глядя в воду, – я стану алкоголичкой.

– Неплохой способ пережить реальность, – отозвался он, и на мгновение его голос прозвучал так, будто он знает. Всё.

И о реальности, и о побеге, и о том, сколько нужно вина, чтобы снова начать дышать.

Мы молчали. И ветер – такой ласковый в середине дня – теперь тронул мои плечи как напоминание. Что можно снова закрыться. Что ещё не поздно уйти. Что всё это – почти. Почти чувство. Почти разговор. Почти шанс.

Но я вдруг поняла: я не хочу защищаться. Не хочу играть. Не хочу делать вид.

Просто – быть.

– От чего ты бежишь, Кейт? – спросил он. Не требовательно. Не с упрёком. А как человек, который не боится услышать правду, даже если она будет про него.

Я не посмотрела на него. Только – вперёд. Туда, где море растворяется в небе, где не видно горизонта, где не нужно выбирать сторону.

– От мужчины, – сказала я. – От себя. От чувства, которое обмануло.

Он молчал. Но это было молчание не из вежливости, не из недосказанности.

Это было – согласие. Слушание. Настоящее. То редкое молчание, в котором тебе не нужно оправдываться.

– Я не жалею, что ушла, – продолжила я. – Я жалею, что осталась с ним так долго.

– Он знал, кого теряет?

– Нет.

– Повезло ему. Не понял. Не почувствовал. Не потерпел.

Я усмехнулась. Но внутри – было уже не больно. Просто… спокойно. Как после финала, который больше не нужно переписывать.

– А ты? Потерпишь?

Он сделал глоток. Повернулся ко мне. Его лицо – тёмное, как гладкая сталь в полумраке, как линии сна, который ещё не стал явью.

– Я терплю бизнес. Людей. Решения. Но не женщин, – ответил он. – Женщины – либо остаются, либо уходят. И не спрашивают разрешения.

Я кивнула. Потому что это было по-мужски. Прямо. Без игры. Без запятых.

– Так, Данте… – я облокотилась на перила, чувствуя, как холод входит в локти, как реальность возвращается сквозь тело. – Расскажи. Чем ты занимаешься?

Он усмехнулся. Легко, как человек, который знал, что этот вопрос прозвучит.

– Гостиница, в которой ты живёшь. Клуб, где ты танцевала. Бар, где ты пила. Ресторан, где ты елa. Всё это – моё.

– А ещё?

Он допил. Поставил бокал. Медленно. Почти осторожно.

– А ещё я – человек, который впервые за долгое время не хочет думать о работе. Потому что рядом – женщина, которая смотрит сквозь тебя. И не боится увидеть, что там.

Я замолчала. Не потому что не знала, что ответить. А потому что внутри всё уже сказано. Он попал. Прямо в точку. Прямо в меня.

Мы стояли в тишине. Двое. Без попытки обмануть. Без прикосновений. Без лишнего.

Просто – с правдой.

И, может быть, впервые за всё это время…

мне не хотелось бежать.

Даже от себя.

Не подходи ближе

Я разговаривал с Лукой почти два часа. Висел на линии, глядя в темноту, пока яхта покачивалась, а сигналы проходили сквозь города, пограничные станции, фонари чужих улиц и чужих решений.

Он нервничал. Как всегда. Пытался понять, куда пойдут финансы, кто с кем заключил сделку, и сколько человек надо будет убрать, если всё пойдёт не так. А я слушал. Без спешки. Без комментариев.

Я знал: чем дольше ты молчишь, тем больше они сливают.

Когда он наконец выдохся, я отключился – и почти сразу зазвонил другой номер.

Валерио.

Конечно. Он не любит ждать.

Я ответил.

– Говори.

– Мы всё обсудили, – начал он, – но я всё же должен спросить.

– Валерио, только не начинай.

– Эти девчонки. Ты уверен, что они не создадут нам проблем?

Я молчал секунду. Две. Столько, сколько нужно, чтобы голос стал ледяным.

– У Нико всё просто, – продолжил он. – Его девочка – влюблённая дурочка. Смотрит на него, как на спасение. Она ничего не увидит, даже если поставишь ей факты на лоб. Но вторая… эта Кейт…

Я сжал телефон.

– Она умна. Она опасна. У неё взгляд – как рентген. И в отличие от подруги, она не пьёт доверие, как вино. Она его сначала нюхает, потом пробует, и только потом – делает вид, что проглотила. Я чувствую, Данте. Это не просто женщина. Это вопрос.

Я выдохнул. Медленно.

И сказал:

– Не думай.

– Что?

– Я сказал – не думай. Ты же знаешь меня, Валерио. Знаешь, как я работаю. Знаешь, что я не привожу на яхту женщин, которых не могу контролировать.

– Она не выглядит, как женщина, которую можно контролировать.

– И поэтому она здесь, – ответил я. – Потому что я не контролирую её. Я решаю, что делать, если она выйдет из-под контроля. И поверь – я знаю, что делать. Я не позволю ни одной юбке разложить наш стол. Ни одному взгляду – испортить структуру. Ни одной женщине – разрушить порядок, который я строил не руками, а жертвами.

Я говорил не громко.

Но каждое слово звучало, как выстрел в телефонной трубке.

– Если она станет проблемой – я решу это.

Лично.

Быстро.

Без лишних вопросов.

И в этот момент – я почувствовал движение за спиной.

Нечёткое. Лёгкое. Как поворот сквозняка.

Я обернулся.

И увидел её.

Кейт.

Тонкий пеньюар. Шёлк на плечах. Ноги босые. Взгляд – прямой.

Без ужаса.

Без истерики.

Только… знание.

Она стояла у двери.

И слышала.

Всё.

Я не сдвинулся. Не опустил телефон.

Просто посмотрел на неё.

И в голосе, который разрывает не уши – внутренности, сказал в трубку:

– У нас всё под контролем.

Я сказал: всё.

Она не двинулась.

Не ушла.

Но я видел – её тишина теперь была уже не женской.

Она была – выбором.

Тишина – это приговор

Я не знаю, сколько именно я слышала. Может быть – слишком много. Может – как раз столько, чтобы перестать быть той женщиной, которая стояла босиком на палубе, с бокалом в руке и надеждой в груди.

Интонация Данте – резкая, холодная, точная, как хирургический надрез. Голос не мужчины, который рядом с тобой, а мужчины, который может решить тебя.

Не любить. Не потерять…

А решить, как вопрос.

Как проблему.

Как сбой в системе, в которой слишком много смерти, чтобы позволить себе сентиментальность.

– Если она станет проблемой – я решу это. Лично.

Я не знала, что боль может быть такой тихой.

Я не помню, как дошла до каюты. Не оглядываясь.

Не думая.

Не дыша.

Только одно: два дня.

Осталось два дня.

Я должна продержаться. Не позволить себе сорваться. Не позволить себе поверить, что он потом всё объяснит. Что там, в голосе, было что-то ещё, кроме правды.

Я вошла.

Закрыла за собой дверь.

Прислонилась к ней.

Закрыла глаза.

Тело дрожало не от страха.

От сдержанности.

От того, сколько внутри хочется разорваться, выстрелить, закричать, вылететь за борт, разбить себе руки о поручни.

Но я не сделаю этого.

Потому что это – его стиль.

А я не буду его зеркалом. Я буду тишиной, в которой он потом захлебнётся.

Морская качка теперь казалась не покачиванием, а падением.

Вниз. Глубже. В себя.

Я села на край кровати. Ткань пижамы прилипла к коже. Она больше не казалась лёгкой. Я чувствовала всё: каждую нитку, каждую складку, каждый шов, как будто тело решило напомнить, что оно – настоящее. Живое.

И что всё, что он видел – было моим доверием.

Обнажённым.

Теплым.

Ждущим.

Теперь – спрятанным.

Я не плакала. Мне больше нечем было.

Просто… сидела.

И в голове – снова его голос.

Холодный.

Деловой.

Голос человека, который умеет держать бокал и нож с одинаковой грацией.

Он никогда не врал. Он просто не говорил.

А я додумывала.

Как идиотка.

Как женщина, которая верит не словам, а глазам, прикосновениям, молчанию.

Я знаю теперь больше, чем хотела.

И меньше, чем нужно, чтобы простить.

Мне нужно выбрать момент.

Не эмоцию. Не сцену. А момент.

Через два дня – мы сойдем на берег.

И тогда я уйду.

Без сцен.

Без штурма.

Просто – исчезну.

Но до тех пор… я должна стать тенью.

Тенью самой себя.

Чтобы он заметил.

Чтобы он понял, что тишина – не прощение.

Это – приговор.

Я проснулась раньше солнца. Душ не освежил – он просто помог убрать с тела ночь.

То, что не смыть словами, иногда можно смыть водой. Иногда – только сделать вид.

Надела купальник – чёрный, лаконичный, почти строгий, и полупрозрачную накидку. Волосы оставила распущенными.

Шляпа – широкая, чтобы спрятать половину лица.

Очки – большие, чтобы не видно было ничего. Ни мыслей. Ни чувств.

Босиком вышла на палубу.

Ветер был тёплый.

Море блестело.

А трое уже сидели за столом. Энн смеялась – громко, светло. Рассказывала какую-то историю, в которой мы с ней были юными, глупыми и влюблёнными в одинаковых парней. Нико что-то поддакивал, подтрунивал. Данте… просто смотрел.

Я почувствовала его взгляд раньше, чем подняла голову.

Он поднялся, чуть кивнул.

– Доброе утро, Кейт.

– Доброе, – ответила я тихо.

Тон был вежливый. Без тени. Без тёплого остатка ночи.

Я села.

Нащупала вилку. Взяла омлет.

Медленно.

Без лишних движений.

Не поднимая глаз.

– Мы думали сегодня выбраться в город, – сказал Нико. – Прогуляться, может, сделать пару покупок. Ты с нами?

Я кивнула.

– Немного воздуха – это хорошая идея.

Я знала, что не говорю правду. Мне не нужен был воздух.

Мне нужно было выбраться хотя бы на несколько часов из этой вежливой тюрьмы. Но они не должны были об этом знать.

– Я поеду с вами, – сказал Данте.

Фраза была брошена, как якорь. Легко. Но я почувствовала: это не забота. Это – контроль. Он не хотел выпускать меня из виду. Не хотел потерять. Не хотел – позволить уйти.

Я ничего не ответила. Просто продолжила есть.

Вкус омлета был таким же, как и утро. Безвкусный. Красивый.

Очки скрывали всё. Он не знал, куда я смотрю.

Но я смотрела на море.

Не на него.

Энн что-то пошутила. Я улыбнулась.

Смех за столом продолжился. Тёплый, живой, не подозревающий.

Только Данте молчал.

Он знал.

Он чувствовал.

Что я здесь – только телом.

Что всё остальное… уже смотрит в сторону берега.

Где, возможно, я наконец вспомню, как дышать.

Точка невозврата

Ни поцелуя. Ни ночи. Ни тела под телом. Ни имени на губах. Только взгляды, паузы, движения на грани, – как если бы кто-то поставил свечу на ветру и смотрел, как пламя трепещет, но не решается задуть. Только то, что можно было бы назвать прелюдией, если бы было хоть что-то после. Но не было. Ни слов. Ни касаний. Ни того, что оставляет следы на коже. Было – напряжение. Было – притяжение. Была – предельная близость, в которой не случилось самого главного.

Я не трогал её.

Не держал.

Не шептал на ухо.

Не гладил кожу так, как хотел.

Я не оставил ни одного знака, чтобы потом предъявить миру: «Смотрите, я был рядом». Только внутри – пепел.

Но сегодня утром, когда она вышла в чёрном, – не в платье, а в трауре, в тонкой ткани, легшей на плечи, как саван по утерянной возможности, – я понял: я что-то потерял.

Не тело. Не момент.

А шанс. Шанс, который знал, чувствовал, держал у сердца – но не взял. И теперь это движение, этот лёгкий разворот плеч, как будто она уже не моя, даже если никогда и не была – резанул меня, как лезвие.

Эта накидка, свободно спадающая с запястья, была не просто одеждой. Она была флагом. Прощанием. Символом чего-то, чего не случилось – но должно было.

Она не посмотрела на меня. Ни разу.

Улыбалась Энн. Отвечала Нико. Шутки. Лёгкость.

Ветер играл её волосами, и она позволяла.

Но всё это – не для меня.

Я был рядом. На расстоянии руки. И при этом – в изгнании.

Я стоял за стеклом, за стеной, за тем, что сам не осмелился пробить.

Я не знал, что она слышала.

Не знал, когда именно это случилось – когда голос, сказанный в телефон, стал гильотиной.

Я знал только одно: она ушла. Уже. Душой, сердцем, решением.

И это знание было острым. Жгучим.

Как если бы мне срезали кожу с груди, оставив только нервы и боль.

Она смотрела на море. Как будто там – спасение.

А я – тонул.

Внутри.

Без возможности всплыть.

Я никогда не боялся женщин. Ни одной. Я знал, как смотреть. Как брать. Как быть тем, от кого теряют контроль.

Но Кейт… Она не сопротивлялась.

Не играла.

Она просто отступила.

Так тихо, что никто, кроме меня, даже не заметил.

Так по-женски, что это было не жестом, а приговором.

И теперь я хотел её так, как не хотел никого в жизни.

Не из-за её красоты. Не из-за ума. А потому что она – уже ушла.

Ушла вглубь себя. И я это почувствовал кожей.

И стало страшно. По-настоящему.

Потому что я не успел.

Не коснулся.

Не забрал…А уже теряю.

Она ела омлет, как будто это ритуал. Как будто вкус больше не имел смысла.

Носила чёрное, как будто оплакивала – не нас, не меня. Себя. Свою наивность. Свою веру. Или ту женщину, которой позволила открыться. И молчала.

А молчание – не обида. Не гордость.

Это – прощание.

Вежливое. Непрошенное. Необратимое.

Я знал – если не сделаю шаг, она уйдёт.

Не сейчас. Не завтра. Но так, что и следа не останется. И тогда уже будет не больно – будет пусто.

А я всё ещё не дотронулся… А уже горю.

Она сидела на носу яхты. Там, где ветер мягче, где шум воды не глушит мысли, а словно укачивает их, как колыбель.

Книга в руках.

Бокал с чем-то прохладным.

Пальцы лениво перелистывают страницы.

Взгляд – не поверхностный. Не беглый. Настоящий.

Она читала, как будто мир перестал существовать. Или… делала вид, чтобы мир действительно перестал.

Я наблюдал. Издалека. Не потому что не мог подойти, a потому что чувствовал: шаг – это разрушение.

Разрушение того хрупкого острова между ней и всеми нами.

Зазвонил телефон. Она вздрогнула. Едва заметно.

Как женщина, которая ждала звонка. Не случайного. Не светского. А звонка, который подтверждает: всё решено.

Поднялась.

Взяла трубку.

Отошла. Не спеша.

Разговор я не слышал – ветер унёс слова.

Но лицо видел, cосредоточенное, cпокойное.

Не испуганное.

Готовое. Так смотрят, когда внутри всё уже решено. А снаружи – осталась только форма исполнения.

Когда она закончила, вернулась.

Забрала книгу.

Положила между страниц палец. Аккуратно. Почти с нежностью.

И я знал.

Она уходит.

Не в этот миг. Но скоро.

И не потому, что надо.

А потому что решила.

И самое страшное – без истерики.

Без сцены.

Без пощёчины…Тихо. Как женщина, которая слишком сильно чувствовала – и поняла, что это стало опасно. Для неё. Для нас обоих.

Я задержался на палубе, потому что не знал, каким шагом идти за ней. Быстро – и это будет погоня. Медленно – и это будет слабость. А мне, чёрт возьми, вдруг стало страшно показать, что мне не всё равно.

Что я сломлен её спиной, этим мягким движением, в котором не было ни упрёка, ни гнева. Только тишина. Такая тишина, которая бьёт сильнее любых слов.

Я стоял, опираясь на перила, как будто пытался удержать равновесие не телом – душой. Как будто если сдвинусь, то всё сорвётся – и я вместе с этим.

Нико подошёл, что-то сказал – но я не расслышал. Голоса вокруг стали шумом. Море – белым шумом. Воздух – давлением.

Я знал, куда она пошла. Знал, как она закроет за собой дверь. Как уронит книгу на постель. Как сядет. Или встанет к окну.

Я знал.

И всё же стоял. Как идиот. Как мужчина, который привык действовать, но в этот раз оказался не вооружён решением.

А потом – пошёл.

Медленно. Без шагов, а как по воде – будто каждый метр был глубиной.

Спустился по трапу.

Прошёл коридор.

Остановился у двери её каюты.

Не постучал.

Просто стоял.

Потому что впервые не знал, как быть.

Рука зависла у ручки. Я почти коснулся – и не дотронулся.

Что я ей скажу? Что я не хотел, чтобы она всё слышала? Что не имел в виду? Что с Валерио – это просто стратегия? Она ведь не дура. Она не простая. Её не купить объяснением, потому что она чувствует больше, чем слушает.

Я стоял, пока дыхание не стало хриплым. Пока сердце не забилось не в ритме, а в сбое. Пока я не понял: если не открою эту дверь сейчас – потеряю всё.

И я постучал.

Раз…Тишина.

Два…Тишина.

– Кейт, – сказал я. – Открой.

Медленно.

Ровно…Никакой угрозы. Никакой власти.

Просто голос. Человеческий. Уязвимый.

– Кейт… пожалуйста.

И в этот момент… Не дверь открылась. А что-то во мне.

Потому что я вдруг понял, что впервые в жизни прошу.

Не приказываю.

Не забираю.

Прошу.

И если она не откроет – я не войду…

Она не открыла.

Лимонное утро

Мы сошли с яхты в город, который пах белым вином, лимонной цедрой и камнем, нагретым солнцем. Здесь всё дышало медленно: как женщина, которая знает цену своим движениям, – и именно поэтому никому не торопится их отдавать. Туристы бродили по мощёным улочкам, улыбались, фотографировали двери и витрины, влюблённые пары делили мороженое, дети смеялись, а я – шёл за ней.

Не рядом.

Позади.

Не слишком близко, чтобы мешать. Но достаточно, чтобы никто другой не подошёл.

Она была в оранжевом платье. Коротком, кружевном, будто сотканном из полуденного солнца, которое не обнажало – оно приглашало мечтать. Оно не кричало: «смотри на меня», – оно как будто говорило: «ты не забудешь», колыхалось при каждом её шаге, поднималось чуть выше, обтягивало талию так, как будто её обнимали даже в отсутствие моих рук.

Платье не кричало. Оно жгло. Не как вызов – как необходимость.

Энн, улыбаясь, повернулась ко мне:

– Ты всегда берёшь с собой столько охраны, даже если просто идёшь поесть мороженое?

Я ничего не ответил. Только кивнул телохранителю, и тот отступил на полшага назад.

Я не объясняю свои правила. Тем более – женщинам, которых я не хочу защитить лично.

Кейт ничего не сказала. Ни слова.

Она просто смотрела на витрины, на город, на ткани, на кольца, на подвески в ювелирных.

Не покупала – смотрела.

Как будто рассматривала не вещи, а их обещания.

Она заходила в один бутик, потом в другой. Поворачивала голову. Улыбалась продавцу. Иногда – медленно водила пальцем по стеклу. И в этот момент я ловил себя на том, что завидую стеклу.

Потому что оно ближе. Потому что оно отражает её лицо. Потому что оно знает, что она чувствует.

Я говорил по телефону. Говорил чётко, быстро, не теряя фокуса.

Но взгляд…Взгляд был на ней.

Она заходила в маленький магазин украшений.

Там было тихо, свет падал сверху, на витринах играли отблески. Она сняла очки, медленно, как будто впервые не пряталась. И я увидел её глаза.

Нет, не взгляд.

Их спокойствие.

Оно не было моим.

Она наклонилась к стеклянной витрине, разглядывала тонкое кольцо, цепочку, браслет. Поднесла к запястью. Примерила – не на себя, а к себе. Сравнила с кожей, с платьем, с руками, которые я так и не держал.

Мимо проходили мужчины. Некоторые оборачивались.

Я чувствовал, как внутри всё сжимается. Не от ревности – от бессилия.

Я мог бы щёлкнуть пальцами – и весь этот город встал бы.

Но я не мог заставить её повернуться ко мне.

Она вышла.

Снова медленно.

Снова – с тем шагом, от которого все вокруг становились чуть-чуть медленнее.

На перекрёстке её платье подхватил ветер.

И она смеялась – не громко. Но достаточно, чтобы этот звук остался у меня где-то в теле. В груди. Между рёбер.

Я догнал её на секунду.

Только чтобы пройти рядом.

Только чтобы сказать:

– Всё в порядке?

Она обернулась. Улыбнулась.

– Прекрасно, Данте. Этот город такой… лёгкий. Я бы осталась в нём навсегда.

И пошла дальше.

А я… остался.

Стоял.

С телефоном в руке.

С людьми вокруг.

С городом, который не знал, что его улицами только что прошёл мой ад – в оранжевом платье.

Главная улица будто была создана для тех, кто умеет смотреть.

Плитка под ногами была тёплой, как хлеб.

Витрины – стеклянные обещания того, что тебе ничего не нужно, кроме этого момента.

На скамейках сидели пожилые пары, дети тянулись к мороженому с липкими руками, а продавцы фруктов смеялись громко – с тем беззаботным акцентом, который разоружал даже мою паранойю.

Я шёл чуть позади. За ней.

Кейт остановилась у перил – тех самых, что выходили на круглый источник с прозрачной водой и буйными травами, будто город выдохнул зелень в самое сердце себя. Она стояла там, выше всего, что я когда-либо хотел контролировать. Как память, которую невозможно удержать – только прожить.

– Кейт, – крикнул Нико, – тебе тоже мороженого? Энн берёт шоколадное. А ты?

Она повернулась. Спокойно. В её взгляде был соль, свет и упрямство.

– Я не люблю шоколад, – сказала она. – Я буду лимонное.

Энн хохотнула, прижавшись к Нико.

– Вот она – настоящая женщина. Её не купишь шоколадом. Лимонное – это её стиль. Острый, чистый, с послевкусием.

Кейт улыбнулась. Тихо. Без слов.

А я… я отошёл, потому что не мог смотреть, как она улыбается не мне.

Я свернул в переулок – узкий, как сомнение. Там, между двумя старинными домами, кафе выставило столики прямо на улицу. Синие стулья, белые скатерти, яркие горшки с цветами, как из детских рисунков. Женщины за соседними столами спорили о чём-то важном, одна держала газету, другая – бокал, третий – целый мир, помещённый в улыбку. И мне вдруг стало завидно. Всем, кто умеет жить без контроля.

Я заказал холодное белое. И смотрел.

Кейт взяла мороженое у старика с серебристыми волосами.

Он что-то сказал – она засмеялась. Снова спросила. Снова попробовала.

Клубничное. Фисташковое. Манго.

Она светилась.

Он был доволен. Старик.

С глазами, повидавшими больше закатов, чем я – женщин.

А перед ним стояла та, что могла бы разрушить любого – и даже не заметить.

Женщина с телом, словно идеальный скандал, и с улыбкой, будто созданной, чтобы разбивать бизнесменов, генералов, поэтов.

Я пил вино и не чувствовал вкуса. Я чувствовал только её.

Нико и Энн подошли ко мне. Он сказал:

– Данте, мы пойдём. Немного пройтись и вернёмся на яхту. Не скучайте.

В его голосе была лёгкость человека, у которого всё просто: женщина рядом, день – в лужёной чаше вина, а ночь впереди – как продолжение счастья.

Я кивнул. Не стал задерживать их, потому что хотел остаться с ней. Хоть на шаг ближе.

Она села напротив. Огляделась.

– Здесь прекрасно, – говорит она. – Здесь можно жить. Без мыслей. Без проблем. Без… всего.

Я смотрю на неё. Долго.

– Ты хочешь жить здесь?

– Если бы могла – с удовольствием.

Она улыбается. Но не так, как раньше. Сейчас – как человек, который впервые говорит о себе, не играя роль.

Я не отвечаю. Просто допиваю вино.

Она встаёт. И мы выходим.

Солнце скользит по крышам, тени становятся длиннее.

И в этот момент, на углу, у нас на пути – пара. Муж и жена. Пожилые. Он – в светлой рубашке. Она – в голубом платье с маленьким ожерельем.

Они останавливаются. Женщина смотрит на Кейт.

– E voi due… siete perfetti insieme. (А вы двое… вы идеально подходите друг другу.)

И он, её муж, хлопает меня по плечу.

С любовью.

Как будто я давно женат на Кейт – и просто веду её в ресторан, как это делают по выходным.

Кейт делает вдох. Хочет ответить. Наверное, сказать:

– Мы не…

Но я подхожу.

Обнимаю её за талию.

Крепко. Но мягко.

– Grazie, – говорю я. – Siete adorabili.(Спасибо. Вы восхитительны.)

Она замирает.

Смотрит на меня.

Ни слов. Ни шутки. Ни укола.

Просто – смотрит.

И в этом взгляде – вопрос.

Но ответа пока нет.

Пока.

***

– Почему ты им не сказал, что мы не пара? – спросила я, когда мы свернули в переулок.

Он шёл рядом. Неспешно.

Рядом – но не близко.

Тишина между нами была плотной, как июльский воздух перед грозой.

– А зачем? – ответил он, не глядя. – Ты хотела их расстроить?

– Они бы пережили, – сказала я. – Старики. Но не дураки.

– А я? – он остановился. – Я бы пережил?

Я замерла.

Посмотрела на него. Он повернулся ко мне, лицо в полутени. Свет падал сверху, подсвечивая скулы.

– Это… – я сжала пальцы. – Это просто неловко. Я хотела сказать правду.

– Правда, Кейт, – он сделал шаг ближе, – это то, что у нас ничего не было. Но никто не сказал, что между нами ничего нет.

– Это разные вещи.

– Не для меня.

– Ты обнял меня. – Я смотрела прямо, в его лицо. – Как будто имел право.

– Я не спросил…Я просто сделал. И ты не отстранилась.

– Я растерялась.

– Нет, – сказал он тихо. – Ты хотела. Хоть на секунду. Хоть в этой улочке. Хоть для этих двух стариков, которые поверили, что в мире ещё есть такие, как мы. Ты хотела, чтобы кто-то поверил.

– Может быть, – я вздохнула. – Но не потому что ты.

Он усмехнулся. Без иронии. Почти… с болью.

– Я не предлагаю быть с тобой из жалости, Кейт.

– А из чего ты предлагаешь, Данте? Из контроля? Из страха, что я уйду?

– Я предлагаю – быть. Пока ты ещё рядом.

– А потом?

– Потом… – он подошёл ближе, настолько, что я почувствовала тепло его ладони рядом с моей. – Потом я научусь дышать, когда ты уйдёшь.

Я хотела ответить.

Остро. Жёстко.

Защититься.

Но не смогла.

Он смотрел на меня, как смотрят те, кто не умеет просить, но делает это молча, через взгляд, через дыхание, через шаг, через прикосновение, которое ещё не случилось.

– Скажи мне “нет”, – прошептал он. – Если это “нет”, скажи.

– Я… – Я качнула головой. – Я не знаю. Я боюсь. С тобой – это не «сладкое». Это «слишком».

– А без меня – это «ничего», – ответил он. – И ты это знаешь.

***

Она отвернулась.

Не с упрёком, не с демонстрацией обиды – а как женщина, которая знает, что ответ уже в её спине. И этого достаточно.

Поднялась на борт яхты легко, без театра.

Стюарт подал ей руку на последних ступенях трапа, и она приняла помощь – как будто принимала возможность исчезнуть.

Не попросив. Не объяснив.

Я остался на причале.

Просто стоял.

Смотрел, как её силуэт исчезает за стеклянной дверью палубы.

И в какой-то момент она стала просто воздухом, которого мне уже не хватало.

Я умею всё.

Я могу взять любую.

Могу завладеть ею, если захочу.

Я привык, что мне не отказывают.

Привык забирать женщин, как берут оружие – быстро, точно, без вторых попыток.

Я умею выбирать.

Я умею подчинять.

Но вот перед этой женщиной – я стою. И не беру.

Не потому что не могу.

А потому что не хочу так.

Я хочу, чтобы она – сама захотела.

Чтобы шаг был её.

Чтобы решение – было не моим.

Не потому что я слаб.

А потому что она – не из тех, кого можно получить.

Её можно только заслужить.

И даже это – не гарантия.

Я не знаю, почему не иду за ней.

Я не знаю, почему стою здесь – с руками в карманах и желанием, которое прожигает кожу изнутри.

Я – Данте.

Я могу лишить кого-то жизни одним словом.

Могу разрушить семью. Империю. Мужчину.

Могу заставить людей исчезать – так, чтобы даже их имена стирались из памяти.

Но её…

Я не могу отпустить.

Я знаю это.

Я чувствую это.

Даже если завтра я её не захочу – я всё равно не смогу отпустить.

В этом что-то есть.

Что-то, что ломает даже меня.

***

Кейт осталась внизу. В своей каюте.

Ни шагов на трапе, ни мягкого голоса, ни лёгкого запаха её парфюма, который обычно предшествовал появлению.

Просто – отсутствие.

Тишина, которая была громче, чем могла бы быть её истерика.

Но Кейт не из тех, кто кричит.

Она молчит – так, что воздух меняется.

– У неё болит голова, – сказала Энн, садясь за стол. – И она устала. Это всё солнце. Завтра ей будет лучше.

Голос был ровный, но я почувствовал: она знала больше.

Просто – решила не говорить. Пока.

Нико взглянул на Энн, потом на меня.

Интерес в глазах не был прямым, но читался.

Я не сказал ни слова.

Просто откинулся на спинку кресла и жестом подозвал стюарда.

– Виски. С льдом.

Он кивнул и ушёл.

Молчание повисло между нами – густое, как сигаретный дым в плохих кварталах, где раньше решались важнейшие сделки.

А потом Нико заговорил – будто выстрелил:

– Нас пригласили завтра на открытие клуба. Здесь, в городе. Официально – вечеринка. Неофициально… – он сделал паузу, – они хотят поговорить о делах. Данте… это твои бывшие знакомые.

– Кто именно? – спросил я, не меняя интонации. Глаза – на закат, но уши – на каждый оттенок его фразы.

Нико посмотрел на Энн – быстро, как будто проверял, слушает ли она. Она листала что-то в телефоне. Экран вспыхнул в этот момент, словно специально подчеркнув: она здесь, но мыслями – в другом месте.

Нико придвинулся ко мне.

Его голос стал ниже, тише – как будто мы снова были в том Риме, где за шёпот убивали быстрее, чем за выстрел.

– Это… бывшие партнёры Россини. Те, кто делил с ним бизнес ещё десять лет назад. Сейчас они не с ним.

И это – проблема.

Я сжал бокал.

– И что им нужно?

– Поддержка. Покровительство. Они знают, что Россини выходит из берегов. Он требует всё больше. У него началась паранойя. Он грабит своих. Давит. Убивает. Они не вытягивают. Они больше не под его защитой. И они боятся.

– Боятся – и приходят ко мне? – медленно произнёс я. – После того, как когда-то с ним сидели за одним столом?

– Потому что ты остался последним, кому можно верить. Или бояться.

Я усмехнулся. Горько.

– А разницы нет.

Нико кивнул. Он понимал.

– Они не придут с оружием. Только с предложением. Вечер. Один вечер. Они хотят поговорить. Слушать будут. Прогнуться – тоже. И всё, что им нужно, – это намёк. Что ты не против. Что, если что, ты не дашь Россини сожрать их с потрохами.

Я встал. Подошёл к перилам. Море было чёрным. Идеально чёрным. Как память о тех, кого мы не успели спасти.

– Завтра, – сказал я, не оборачиваясь. – Завтра ночью пусть будут в клубе.

– Конечно, – Нико поднялся.

– Позвони всем. Сегодня. Пусть завтра у нас будет каждый, кто умеет держать ствол и при этом не паникует, если рядом женщина. Я не хочу сюрпризов.

– Понял. Я уже подумал об этом.

Он ушёл. Тихо, был уверен: я всё сказал. А если нет – добавлю потом. По-своему.

Я остался один.

Над головой – звёзды. Под ногами – яхта, созданная для удовольствия. Внутри – женщина, которую я хотел бы держать рядом, а не отпустить. И за пределами горизонта – те, кто надеются, что я всё ещё способен защищать.

Они ошибаются. Я не защищаю.

Я контролирую.

И если завтра кто-то решит, что этот контроль можно пошатнуть – я покажу им, что всё, что у меня есть, я строил не ради слабости. А ради того, чтобы раздавить любого, кто поставит под угрозу мою власть.

Я уезжаю с ней

Мы были уже внутри.

Нико говорил с охраной, не торопясь, как будто вечер был просто очередной пункт в длинной цепочке встреч.

Я стоял чуть в стороне. Сигналы проходили по полу, как электрический ток – мягкий, но неоспоримый.

Свет – рассеянный, будто вечер сам стеснялся говорить громко. Музыка пульсировала едва ощутимо, словно клуб только разминался перед тем, как показать, кто здесь хозяин.

Мы выбрали место заранее – VIP-зону, чуть выше уровня танцпола, со спинкой дивана, обращённой к залу.

Я всегда сажусь так, чтобы видеть дверь, бар, охрану, сцену, выход.

Заказал двойной Glenfiddich. Без льда. Без украшений. Виски – как вечер: прозрачный, огненный, с послевкусием решений.

В клубе пахло кожей и дорогим парфюмом, но под этим – электричеством ожидания. Я чувствовал, как дрожит ритм зала. Не из-за музыки. Из-за того, что я здесь.

Слишком многие знали моё имя, чтобы это не чувствовалось.

Нико подошёл ближе, наклонился к уху:

– Они идут.

Я ничего не ответил. Только поставил бокал. Не отпив.

Сначала появилась Энн.

Платье – синее, с золотыми звёздами, как ночное небо, в котором заблудился моряк. Блёстки отражали свет так, будто она сама была прожектором. Рыжие волосы раскинулись по плечам, а в походке было что-то от летнего ветра: дерзкое, лёгкое, неуловимое.

Она смеялась, что-то сказала охране – и прошла, как будто знала, что ей аплодируют, даже если никто не хлопает.

А потом – Кейт.

Я не сразу понял, что это она. Она шла медленно, почти лениво, как будто каждое движение было частью ритуала. На ней было чёрное платье: закрытое спереди, строгое, без единого выреза. Почти монашеское.

Но спина… Спина была обнажена полностью. От шеи до линии поясницы – голая кожа, ровная, нежная, без защиты.

И я почувствовал, как моя спина напряглась до ломоты.

Она не искала взглядов.

Не нуждалась в них.

Она знала, что уже центр.

Чёрные волосы – распущенные, тяжёлые, как ночь. Синие глаза – холоднее льда в моём бокале.

Я отвернулся первым. Потому что в этот момент – я не был собой.

Я был мужчиной. Просто мужчиной, который увидел женщину, в которой ничего не разрешено, но всё возможно.

– Мы пойдём, – сказал Нико, обращаясь к девочкам. – С Данте обсудим кое-что с владельцами. Вы оставайтесь здесь. VIP-зона только для нас. Никто не подойдёт.

Я не смотрел на Кейт.

Это был мой протест. Молчаливый. Глупый.

Мы с Нико ушли через боковой проход, охрана закрыла за нами занавес. Нас ждали трое. Не мои люди, бывшие союзники Россини, у которых вдруг начались проблемы. Они больше не доверяли ему.

Но и мне – ещё не доверяли полностью.

– Данте, – сказал один из них, высокий, в костюме от Brioni, – ты всегда был человеком дела. Мы знаем, как ты держишь слово. А Россини… Он забирает больше, чем положено. Он вышел за рамки. Он нас поглощает. Мы хотим договориться. С тобой.

– Что именно вы предлагаете? – спросил я.

– Вложиться. Отойти. Но остаться живыми. А ты – получишь процент. И территории.

Я не ответил. Смотрел. Слушал. Оценивал. У них были проблемы. У меня – карта. Но был ещё один вопрос, который я не мог не задать:

– Почему сейчас?

– Потому что, – сказал другой, – если мы не решим это сегодня, завтра может быть поздно. А ты… Ты – последняя сила, которой мы доверяем.

Я молчал. В этой комнате я держал не голос – контроль.

Разговор длился почти сорок минут.

Схемы.

Имена.

Деньги.

Кровь.

Всё – по пунктам.

Я привык к этому ритму. Привык держать в голове всё: логистику, предательства, юристов, убийц.

И всё было в порядке.

Пока не открылся боковой занавес.

Нико, oн подошёл, наклонился:

– Кейт… У барной стойки.

– Что? – спросил я, не вставая.

– Пьёт. Шоты. Один за другим. Там мужики. Поддерживают. Смеются.

– Пьяна? – Я выпрямился.

– Почти. Радостная. Кричит. Побеждает.

– Побеждает?

– Шот-челлендж. Сказала: «За меня!» и хлопнула последнюю.

Я не двинулся. Только положил руку на стол.

Тихо.

Как если бы сейчас я вытащил оружие, но на самом деле – просто вспомнил, как это ощущается: держать ситуацию в руках.

– Данте, – тихо сказал Нико. – Оставь. Это её последний вечер. Завтра она уходит. Пусть… живёт.

Я встал.

Без слова.

Пошёл через зал.

Музыка уже пульсировала. Свет стал ярче, бар – шумнее.

Я увидел её сразу.

Кейт.

Стояла у стойки. Голову запрокинула. На коже – капли спирта. Бокалы – выстроены, как счёт: 1, 2, 3, 4… Последний в руке.

Вокруг – мужчины. Они смеются, касаются её плеча, поддерживают.

И она – смеётся.Широко. С хрипотцой.

– За меня! – кричит.

И выпивает.

Поворачивается к бармену.

– Ты лучший, малыш! – и тянет руку к следующему.

Энн – сидит с охраной. Что-то обсуждают. Улыбаются. Она смотрит на меня – и кричит:

– Свет! Включите свет! Это моя подруга!

Прожектор падает. На неё. На Кейт.

На открытую спину.

На плечи.

На танец, который начинается без музыки.

Она выходит в центр зала.

Каблуки стучат.

Тело – течёт, как ртуть.

Глаза – закрыты.

Она танцует, как будто хочет стереть себя. Или – родиться заново.

Я стою. И чувствую, как вся моя жизнь – сужается до этого света.

Я Данте.

Я могу всё.

Но перед этой женщиной – я не двигаюсь.

Я вижу, как она возвращается к барной стойке, и знал – что бы я сейчас ни сделал, это будет не ради неё.

Это будет ради меня.

Я стоял в углу клуба, в тени, где воздух был тёплым, плотным, настоянным на алкоголе, музыке и беспечности, – и смотрел, как женщина, за которой я никогда не гнался, но всегда держал в поле своего восприятия, начинает пить.

Она не просто взяла шот. Она взяла – вызов.

Второй. Третий.

Один за другим, как будто проверяла границы не своего тела, а моей выдержки.

Рядом с ней – мужчины, безликие, как фон, но слишком близко. Они поддерживали её, они смеялись, как будто им что-то позволено.

Я не двигался.

Я просто наблюдал. Не глазами – кожей.

Я знал каждый изгиб её спины, потому что это платье я запомнил с того момента, как она вошла в клуб.

Я знал: это не одежда.

Это заявление.

Это решение выйти за границы дозволенного – не мира, а самой себя.

Она снова выпила.

Её голос – звонкий, чуть надтреснутый от алкоголя.

Она повернулась к бармену, что-то сказала.

Он наклонился, улыбнулся.

А она, не теряя ни доли секунды, поймала его за ворот, притянула – и поцеловала.

Я смотрел на этот поцелуй, и в груди у меня что-то сдвинулось.

Не ярость.

Не ревность.

Даже не боль.

Это было что-то более глубокое – как будто меня вживую вытаскивали из собственной жизни и ставили наблюдателем сцены, в которой я должен был быть главным действующим лицом, но оказался зрителем.

Она целовала его.

Долго.

Глубоко.

Он ответил.

Положил руку ей на затылок.

Сжал.

И это не был просто акт.

Это было согласие.

Слияние.

Плоть, которая отдалась без остатка.

Я не помню, как оказался за стойкой.

Как миновал охрану.

Как оказался между бутылками и хрустальным смехом… Я просто оказался там.

Мой кулак ударил по его лицу так, как если бы я бил сам воздух, чтобы он больше не мог касаться её.

Один удар.

Второй.

Я не останавливался.

Он не успел ни понять, ни защититься.

Второй мужчина дернулся – получил сразу.

Клуб замер.

Музыка прекратилась, как будто кто-то перерезал глотку мелодии.

Я чувствовал, как напряжение выползает из-под пола, из всех углов.

Я чувствовал, как внутри меня трещит всё – терпение, контроль, то самое молчаливое достоинство, которое я годами строил.

Нико схватил меня за плечи, оттащил.

Я стоял, тяжело дышал, будто только что вытащил себя из смерти.

Кейт смотрела на меня.

С ненавистью.

С презрением.

С болью.

С каким-то пронзительным отказом во взгляде, который не оставляет места ни одному объяснению.

– Ты сумасшедший? – закричала. – Кто ты, чёрт возьми, такой?!

Я подошёл.

Спокойно.

Чётко.

Всё внутри меня уже горело, но снаружи – ни капли дрожи.

– Пойдём. Сейчас.

– Нет, Данте, – она почти засмеялась. – Кто ты мне? Отец? Муж? Брат? Кто ты такой, чтобы указывать?

И замерла.

Слова, которые она сказала дальше, были не просто финалом.

Они были приговором.

– Ты никто!

И вот тогда, в этой точке, где всё во мне кричало, но я молчал, – я понял, что не могу оставить её здесь.

Я подошёл, взял её.

Молча.

Жестко.

Не для того, чтобы унизить – для того, чтобы вернуть.

Перекинул через плечо. Не как собственность. Не как женщину.

Как свою реальность, которую я не позволю разрушить дешевыми шотами и чужими губами.

Она кричала. Била кулаками.

Всё вокруг застыло.

Все смотрели .

Нико отдал бармену мокрую тряпку.

Я сказал:

– Я уезжаю с ней. Сегодня не ищи меня.

Кейт била кулаками по моей спине.

– Отпусти! Ты псих! Ты не имеешь права!

Я молчал.

Донёс её до машины.

Без водителя.

Сел за руль сам.

Как когда-то.

Когда был не боссом, а мальчишкой из каменного пригорода.

Когда ездил не по делам, а просто потому, что дорога была единственным способом не сойти с ума.

Я увозил её не потому, что мог, a потому, что не мог оставить.

Её нельзя трогать. Её нельзя целовать в баре, как игрушку.

Её нельзя поить до истерики.

Её можно – только любить.

Или не подходить вовсе.

Я вёз её туда, где не будет поцелуев чужих ртов.

Не будет фальшивых шотов.

Не будет клубов.

Только я. И она.

Без лишнего.

Она сидела на пассажирском сиденье.

Молча.

Смотрела в окно.

Пьяная.

Обиженная.

Злая.

Но рядом.

И, чёрт побери, я был благодарен даже за это.

Потому что я не знал, что делать с ней – в клубе. Но знал точно, что не могу отпустить.

Я не умею быть правильным.

Я умею быть единственным.

И сегодня ночью я должен был стать хоть кем-то, пока она ещё моя.

Хотя бы на время.

Хотя бы в дороге.

Хотя бы в этой машине, пока мы мчимся сквозь ночь, и никто, даже она, не знает, куда.

Розмарин.Соль. И секс.

Я знал этот дом слишком хорошо, чтобы чувствовать в нём уют. Он стоял над морем, как тишина после выстрела – безмятежный снаружи, выжженный внутри. Покой здесь не означал безопасность. Он был выстрадан.

Куплен.

Очищен от чужого.

Сквозь арки террасы пахло солью, камнем и властью.

Дом дышал, как дышит старый солдат – размеренно, в ожидании приказа.

Когда мы приехали, охрана уже стояла у входа. Я открыл дверь сам, без слов, без жестов. Просто вошёл первым. И сказал:

– Никого не впускать. Ни под каким предлогом.

И пошёл вперёд.

Я не оборачивался.

Я не просил.

Я не объяснял.

Потому что те, кто со мной, – знают. Те, кто не знают, – не рядом.

Повернулся к ней.

– Выходи. Мы уже на месте.

Она не двинулась. Ни на миллиметр.

Я почувствовал, как усталость начинает царапать изнутри. Не от дороги. Не от событий.

А от неё.

От этой её тишины, взглядов, спины.

От её умения быть рядом – и вне досягаемости одновременно.

Я не стал ждать. Просто вошёл.

Внутри было прохладно.

Пол под ногами – отполированная история сделок, предательств и бессонных ночей.

Я прошёл мимо кухни, мимо длинного стола, где когда-то собирались те, кто сейчас мёртв, исчез, или стал легендой.

Подошёл к камину, налил себе виски. Я не пил, чтобы расслабиться. Я пил, чтобы не разорваться. Я хотел не напиться – а потерять контроль. Потерять его настолько, чтобы уснуть.

Чтобы вычеркнуть вечер, поцелуй, шоты, её фразы, её губы, чужие руки, своё бессилие.

Она не выходила.

Я вернулся к входу.

Открыл дверь – стоял на пороге, как человек, который уже видел всё.

– Выходи.

Тишина. Никакого движения.

Я подождал. Ровно столько, чтобы было не унизительно.

Потом закрыл дверь.

И пошёл внутрь.

Прошло минут пять. Или больше. Не знаю.

Когда она вошла, я уже сидел в кресле.

Виски медленно стекало по горлу, как решение, принятое слишком поздно.

Она посмотрела на меня. Не с вызовом. Не с упрёком.

Просто… как человек, который понял: всё равно не услышит ответа.

Я не встал.

– Комната наверху, направо. Отдохни, – сказал я, не глядя.

– Одна? – спросила она.

– Боюсь, бартендер не приедет. У него, наверное, сейчас нос на месте пришивают. – Моя челюсть сжалась. Я даже не пытался фильтровать тон.

Она помолчала.

– Ты не придёшь?

Я встал. Медленно. Как встают перед кем-то, кого нельзя ударить, но очень хочется.

– Нет, Кейт. Если ты сама не попросишь.

Она отвернулась.

Пошла к лестнице.

Легко, как будто её тело не помнило, как я нёс её на плече час назад, вырывая из клубной вакханалии.

Я услышал, как закрылась дверь.

Потом – тишина.

Потом – вода.

Она включила душ. Не сразу, а будто решила: надо что-то делать, иначе сойдёт с ума.

Вода текла двадцать минут.

Потом сорок.

Потом – час.

Я положил стакан. Поднялся.

Постучал.

Никакого ответа.

Повернул ручку.

Открыто.

Платье на полу.

Кожаное.

С открытой спиной. Брошенное, как исписанная страница.

Кейт – в душе. Шум воды – как набат в голове.

– Кейт? – позвал я.

Никакого ответа. Только пар. И звук воды, падающей на кафель. Как будто всё её тело теперь – только этот шум.

Я постучал в дверь душа.

– Кейт, ты в порядке?

Безмолвие иногда говорит громче, чем угрозы.

Иногда – всего одно движение, один взгляд, один силуэт в дверях – рушит всю конструкцию власти, построенную на словах.

Я видел женщин. Я владел ими. Я получал их покорно склонёнными, требующими признания, капризными и влюблёнными, я привык, что тело – валюта, а эмоция – капкан, в который попадают другие. Не я.

Но в ту минуту, когда дверь открылась и она появилась на пороге – я замер.

Это не был соблазн.

Её тело – мокрое, бронзовое, полное независимости – стояло передо мной, как живая метафора женщины, которую уже невозможно подчинить.

Как будто само её появление было приговором моим правилам, моим схемам, моим богам.

Ни капли кокетства.

Ни желания быть воспринятой, увиденной, оценённой.

Она уже знала, кем была.

Я – ещё нет.

Власть – не в том, чтобы брать.

Настоящая власть – в том, чтобы быть тем, кого невозможно удержать.

И в ней, в этой стоящей босиком женщине с каплями на ключицах, я впервые увидел власть, которая не требует признания, но не терпит равнодушия.

Вся её сущность – выстроена как система: из изгибов, из молчаливого презрения к слабости, из телесной абсолютности – той, в которой нет ни щели для сомнений, ни защиты от прикосновений.

Мой разум – аналитик, стратег, хищник, привыкший ставить метки на желаниях – не справился.

Моё тело – привыкшее к дисциплине – задрожало.

Она была не женщиной.

Она была вектором. Направлением, в которое меня тянуло, даже если там – гибель.

Её кожа – как медальон, который носишь под рубашкой, не снимая, но и не показывая.

Её волосы – как шторы, в которые заворачивают сцену, когда акт уже окончен.

Её взгляд – как молчание между выстрелами.

Её ноги – как путь, по которому ты пойдёшь, даже если знаешь, что он приведёт в ловушку.

Она стояла – мокрая, уставшая, свободная.

И в этом её молчаливом триумфе было то, чего не достичь ни числом людей, ни длиной империи.

Никакая армия не может победить женщину, которая больше не зависит от твоего желания.

Никакая философия не способна объяснить, почему именно она – именно сейчас – становится твоей точкой возврата.

И если я сделаю шаг – я стану другим.

Не слабым.

Не потерянным.

А – честным.

Таким, каким мне никогда не позволял быть мир, в котором всё покупается, продаётся, разрушается и восстанавливается под моим контролем.

Но она – вне его.

И я не знаю, чего в этом больше: ужаса или восторга.

Я сглотнул. Это был не жест желания, а жест тишины, в которой больше нечем защищаться.

Потому что в этот момент я знал: всё, что я строил – статус, принципы, стены, законы – рушится от одного взгляда, в котором не было ни покорности, ни угрозы. Только – свобода.

Это был суд. И я – подсудимый. И если бы я мог говорить, я бы, возможно, сказал: «Да. Я хотел. Но не знал, что реальность окажется такой… нестерпимой.»

Потому что настоящая женщина – не та, что покорно ложится в твой мир. А та, что своим присутствием ставит под сомнение твою картину мира.

И в этот момент я понял:

Я боюсь не её. Я боюсь себя – рядом с ней. Потому что там, где я привык контролировать, она может заставить меня просить. Там, где я приказывал – она молчит. А в этой тишине – гораздо больше власти, чем в моих самых грозных словах.

…Она склонилась ближе, знала, кто я. Знала, что за мной – улицы, кровь, присяги, территории, которые не охраняются, а ощущаются. И всё равно – подошла. Как будто не боялась – а вызывала на бой.

– Я та, кого ты хочешь трахнуть и забыть-она сказала это, нет, не с вульгарностью. С точностью. Как хирург, вскрывающий суть.

Я смотрел на неё – и чувствовал, как всё человеческое внутри меня сужается до импульса, до желания, до ритуала.

– Нет, – сказал я. – та которую я хочу съесть. Без приборов. Без свидетелей. Без морали…

Она засмеялась. Смех этот прошёлся по моей коже, как ожог, в котором не боль, а осознание живого.

Пальцы её скользнули мне на грудь – спокойно, ровно, точно в центр. Как будто искали не плоть, а уязвимость.

–… мысленно, – сказал я.

– Мысленно – слабо, Данте. – её голос был бархатным, с оттенком заката.

И тогда – Щёлк.

Полотенце опустилось.

Ткань – вниз.

Тишина – вверх.

Она стояла обнажённой.

Я дышал.

Медленно.

Тяжело.

Как человек, который знает: сейчас будет не секс. Сейчас будет разоружение.

– Я тебя предупреждала, – сказала она. —Я – острая проза.

Я сделал шаг.

Не как мужчина. Как приговор.

Она подошла, коснулась моей рубашки. Ткань, которую я выбирал с мыслью о контроле, вдруг стала символом обратного. Она начала расстёгивать пуговицы. Одну за другой. Это не было раздеванием.Это было разложением власти.

Медленно.

Без пафоса.

Когда она добралась до ремня, я не двинулся.

Я стоял: «Сможешь ли ты, Данте, отдать себя – не телом, а властью?»

Я чувствовал, как моё сердце билось чаще.

Как кожа пульсировала.

Как контроль – ускользает.

Потому что это была не женщина, которую я хотел обладать. Это была женщина, перед которой я был готов стать собой – не Данте, а тем, кем был до империи, до крови, до имени.

Я взял её за шею – не чтобы удержать, а чтобы напомнить ей, кто я. Кто она. И где начинается то, что больше нельзя остановить.

Она не отступила.

Не дрогнула.

Не отвела взгляд.

Просто смотрела.

Я видел решение.

Это не была покорность. Это была власть, преподнесённая мне на ладони – не как трофей, а как проверка.

Моя ладонь соскользнула с её шеи вниз – к ключице.

И пальцы дрогнули, потому что я чувствовал не просто тепло, а согласие. Не каприз. Не игра. А открытость, перед которой даже Бог бы отвёл глаза.

Я дотронулся до её плеча – и медленно, очень медленно, провёл вниз. По изгибу руки. До кисти. Взял её пальцы.

Приложил руку к своей пуговице чёрных джинсов от Tom Ford.

– Хочешь? – спросил я.

Тихо.

Без вызова.

Она не ответила. Только начала расстёгивать.

Я просто стоял.

Она смотрела мне в глаза – не потому что сомневалась, а потому что проверяла, не сломаюсь ли я.

Я был на грани.

Но не двинулся.

Потому что в этот момент – я хотел, чтобы это был её выбор.

Весь я – стоял перед ней.

Сердце билось, как барабан тревоги. От осознания: она может забрать меня всего.Сейчас. Или уйти.

Я поцеловал её так, как целуют только один раз в жизни – когда знаешь, что до этого все прикосновения были подготовкой, и после – уже никогда не будет так.

Не нежно. Не резко. Не по учебнику. А как голодный мужчина, который слишком долго держал себя в руках, чтобы остаться человеком.

Я поднял её на руки. Она обвила меня – руками, ногами, дыханием. Не слабо. Не истерично. А будто так должно было быть. Будто тело её всегда знало, как лечь на моё. И в этот раз – вспомнило.

Я положил её на кровать. Простыни приняли её, как алтарь принимает святую. Медленно. Глубоко. С трепетом. И трепетом стал я.

Она раздвинула ноги. Не как женщина, которая играет. А как женщина, которая решила: “Теперь. И только так.”

Я лёг между. Языком прошёл по внутренней стороне бедра. Не торопясь. Как будто читаю её, слово за словом, пока не нащупаю строчку, которая дрожит. И когда дошёл до неё – настоящей, мокрой, ожидающей, – она не издала ни звука.

Но выгнулась. Так, что матрас застонал раньше её.

Я целовал её.

Не губами – смыслом.

Я шептал кожей, пальцами, дыханием.

Я вдыхал её аромат, вбирал её вкус, чувствовал, как она растворяется подо мной – не теряя себя, а раскрываясь.

Когда она застонала – это был звук из глубины. Как будто всё, что она держала, всё, что не сказала, не позволила, – вышло, наконец, в одном стоне.

И я поднялся.

Её глаза были полузакрыты.

Щёки – розовые.

Грудь – напряжённая, соски – звали.

Я скользнул ладонями вверх.

И сел на колени.

– Я пью таблетки.– сказала она, я сразу не понял о чём она говорит.

Она смотрела. тихо, серьёзно, и протянула мою руку. Поцеловала ладон, встала на колени. Села на меня, я не ожидал.

Я дал ей всё – инициативу, пространство, выбор.

Она двигалась плавно, медленно. Как женщина, которая больше не просит разрешения быть собой.

Она сидела на мне. Не на бёдрах – на сущности.

Не на коже – на линии, где заканчивается власть и начинается вера.

Кейт обвила меня ногами. Её бёдра сомкнулись вокруг моей талии, её руки – на моей шее.

Мои ладони лежали на её талии – не чтобы удержать,

а чтобы напомнить себе: я ещё здесь. Я ещё Данте. Даже если весь мой мир сконцентрировался в точке, где она сжимается, и где я медленно растворяюсь.

Она не трахала, oна вела. В ритме, которому я подчинялся не потому, что был слаб, а потому что внутри этого ритма была истина: интимность как акт этической капитуляции.

Её бёдра двигались не импульсами, а концентрированными волнами.

Вперёд.

Вокруг.

По кругу.

С точностью шахматиста и чувственностью женщины, которая больше не боится быть разрушительной.

Она смотрела мне в глаза.

Не как любовница.

Как зеркало.

Без жалости.

Без ласки.

Без попытки укрыть меня от того, что я сейчас – не хозяин положения. Я – гость в её решимости.

Как будто она вводит меня не в себя, а в новую модель мира, где власть – это согласие на равенство.

Где контроль – в том, чтобы сдаться.

Где тело – форма философии.

И оргазм – акт интеллектуального краха.

Я говорил ей “ты моя” не словами – дыханием, ритмом.

Я почувствовал, как её тело стало тише.

Не остановилось.

Тише.

Как буря перед первой каплей.

Как вселенная, втянувшая в себя дыхание.

Её бёдра всё ещё двигались, но в них было напряжение.

Электрическое.

Как будто её кожа вот-вот вспыхнет.

Грудь прижата к моей.

Губы приоткрыты.

Глаза – полузакрыты, но не от стыда.

От концентрации.

Она вошла в себя.

В глубину.

Где не я. Где даже не имя. Где – якоря, страхи, запреты, воспоминания, отказ от быть слабой.

И я почувствовал: в ней собирается нечто.

Огромное.

Древнее.

Свободное.

Она начала сжиматься. Внутри.

Как будто мышцы влагалища пытались выгнать меня и удержать одновременно. Как будто её тело спорило с душой, кто выживет.

И когда её движения стали короткими, а дыхание – резким, она открыла глаза.

Посмотрела на меня.

Глубоко. До последней клетки.

И в этот взгляд вложила всё: “смотри, как я падаю”.

И она кончила.

Я держал её.

Молча.

Пока её оргазм не стихал волнами.

Пока она не упала на меня,

как будто с высоты.

Как будто спаслась.

Я поцеловал её в висок.

Она дрожала.

И прошептала:

– Боже… ты это сделал со мной…

А я подумал: “Нет, Кейт. Ты это сделала сама. Я просто… не помешал.”

Грудь её вздымалась. Медленно. Как море, в котором потонуло слишком много кораблей, чтобы ещё один имел значение.

Моё сердце билось не в груди, а в теле.

Во всём.

В пальцах, которые больше не могли просто держать.

В челюсти, которую сводило от желания.

Я рванулся.

Не грубо – точно.

Схватил её. Резко.

И перевернул.

Она упала под меня, с лёгким выдохом. Не удивлением – согласием.

Голая спина. Грудь. Бёдра. Пульс на шее. Влажность между ног, которая не просила разрешения быть – она требовала быть взятой.

– Теперь моя очередь, – прошептал я. Хрипло. Слишком низко, чтобы это было голосом. Это было решением. Животным. Мужским. Без объяснений.

Я вошёл в неё резко.

Глубоко.

До конца.

Сразу.

Без пауз.

Она застонала. Не как женщина. Как инструмент, на котором играет не новичок – мастер.

Я начал двигаться.

Не просто ритмично – с точностью. С тем ритмом, который знал бы каждый полководец, если бы войны выигрывались телом, а не армиями.

Её руки разлетелись в стороны. Пальцы в простынях. Волосы по подушке. Колени прижаты к моим бокам.

– Данте… – прохрипела она.

– Тише, девочка. Сейчас… я.

Я сжал её запястья. Поднял руки вверх – над её головой. Прижал. Зафиксировал. Чтобы не убегала. Чтобы не забыла – чья она сейчас.

Мои движения становились жестче. Глубже.

Я вбивался в неё, как будто пытался стереть её прошлое. Забить её имя в её же тело. Записать себя в каждую клетку её желания.

Я наклонился. Поцеловал шею. Лизнул ключицу. Укусил за мочку уха.

– Моя, – сказал я. – Поняла?

Она не ответила.

Она выгнулась.

Именно так, как я хотел.

Я отстранился.

Взял её за талию.

Поставил на колени.

И вошёл снова – сзади. Жёстко. Без объявления.

Она застонала. Прогнулась. Подставилась.

Её зад был идеален. Как грех, в который не веришь, пока не согрешишь.

Я бился в неё, как в дверь, которую никто больше не откроет.

– Говори, – сказал я. – Скажи, чья ты.

– Данте… – стон.

– Нет. Громче.

– Ты… Господи, ты…

– Нет. Кто я тебе, Кейт?

– Всё… Ты всё…

Я вцепился в её талию.

Раз.

Два.

Третий толчок – до конца.

Глубоко, c нарастающим рыком в груди.

С ногтями, оставляющими следы на её бёдрах.

И кончил.

Внутрь.

Горячо.

Судорожно.

С тишиной в голове и взрывом в теле, c криком – глухим, задушенным, но настоящим.

Из самого нутра.

Из самой вины.

Из самого желания.

С проклятием на губах, которое стало молитвой, а я – уходил в неё, как в последнюю точку, где мужчина может быть не сильным, а – настоящим.

Пот. Мышцы. Сбившееся дыхание. Одна истина на двоих. Вот что осталось в комнате, когда я замер – над ней, в ней, с ней.

Я держал её.

Потел на неё.

Дышал в волосы.

Не мог оторваться.

И прошептал:

– Больше никто. Никогда. Ни один. Только я.

И она кивнула. Не потому что согласна. Потому что уже знала. Уже приняла.

И я поцеловал её – не в губы.

А в лоб.

Потому что после такого ты больше не мужчина.

Ты бог.

Но только для одной.

Мы лежали. Потные. Настоящие. Не влюблённые – принадлежащие.

Она уткнулась лбом мне в грудь.

А я впервые в жизни закрыл глаза и не думал, что это ошибка.

Впервые я хотел спать – рядом. Не потому что устал. А потому что, чёрт возьми, рядом была она.

И я знал – если сейчас, этой ночью, я с ней, то, возможно, в моей жизни всё ещё есть шанс. Не на прощение.

На живое.

На то, что нельзя купить, приказать, вынудить.

На то, что приходит – только если тебя выбрали.

Я больше не принадлежал себе.

С этой секунды – я был ею.

Целиком.

Без шансов на возврат.

Не как босс.

Как мужчина, которому дали имя на губах. И оставили рядом.

Слабость на завтрак

Кейт:

Я проснулась – словно после долгой разлуки с самой собой.

Воздух был тёплым, пронизанным золотой пылью света. Казалось, комната дышит. Помнит. Ждёт.

Простыни сбились к ногам. Тело ныло – не от боли, а от сладкой, вязкой полноты.

Я протянула руку к его футболке. Она висела на спинке кресла – небрежно, будто брошенная в спешке желания. Натянула её медленно, через голову – словно прикасалась к нему заново.

Ткань хранила остатки тепла, впитала его запах. Это было ближе, чем прикосновение.

Интимнее самого акта. Его запах на ткани – как он сам. Уже не рядом, но ещё не ушёл.

В ванной я долго смотрела на своё отражение – будто пыталась узнать ту, что осталась.

Глаза были сонными, затуманенными, почти чужими.

На шее – его следы. Следы губ, зубов. Ночь говорила языком преступлений, совершённых шёпотом. Признания, не сказанные вслух – только оставленные на коже.

Я умылась холодной водой. Не столько пробуждая лицо, сколько пытаясь разбудить себя, себя настоящую. Если она ещё здесь. А может, уже поздно?

На кухне пахло кофе. Горько, терпко. Почти чувственно. Будто вкус его губ всё ещё висел в воздухе.

Он стоял у окна. Телефон в руке. Голос – не мой. Тот, который он использует с другими. Строгий. Отстранённый. Мужской в том смысле, в каком не бывает между нами.

– Лука. Я дома. Если беда – al volo. Если просто нервы – перекури и забудь мой номер на сегодня.

Он отключился.

Его взгляд скользнул по мне. Улыбка – сдержанная, но тёплая.

Он подошёл молча.

Глаза – задержались на моих дольше, чем надо.

– Привет, – сказал он тихо. – Спала хорошо?

– Да… – мой голос едва слышен.

– Кофе будешь?

– Если можно… я не откажусь.

Он налил. Поставил передо мной чашку.

Сел рядом – слишком близко, чтобы остаться спокойной.

Повернул меня к себе. Осторожно, точно – будто я была струной, звучание которой он знал наизусть. Мои колени оказались вписанными в его. Всё, что нас разделяло, исчезло.

Растворилось.

Будто граница никогда и не существовало.

– Тебе было хорошо? – спросил он. Голос ровный, взгляд – прямой, пронзительный.

Он не спрашивал, он проверял.

Я медленно наклонилась. Коснулась носом его шеи – там, где ещё держалось тепло ночи.

– А тебе?.. – прошептала я. Слишком тихо, чтобы это было игрой.

Он усмехнулся.

– Я не ложусь с женщинами. Ни одна из них не стоит риска проснуться с дулом у горла. Но с тобой… Я спал. Как мальчишка, без страхов, без подозрений. Это было… чертовски опасное удовольствие…Это было новое…

Он встал. Отошёл на шаг. Обернулся.

– У тебя есть дела? Или мы сотрем этот день с лица земли – закроем шторы, отключим реальность, выбросим телефоны. Только ты и я. Один дом. Один грех. Один шанс. Я открою бутылку, которую берег для своей последней ошибки. И если ты скажешь «да» – мы останемся. Без оправданий. Без возврата.

Я рассмеялась.

– Ты не спрашивал, когда вытащил меня из клуба. Не спрашивал, когда закрыл за мной дверь. Когда занимался со мной сексом – словно заполнял тишину своей властью. А теперь спрашиваешь, хочу ли я остаться? Серьёзно, Данте?

– Ты сама полезла в чужие губы, чтобы доказать, что тебе плевать. Не спрашивай про то, где было тепло, если сама выбрала лёд. Хотела показать, что свободна? Убедила. Только не удивляйся, что я тоже не спрашивал, когда выносил тебя из клуба – пьяную, с чужими руками и поцелуем, который был не про страсть, а про вызов. Ты не была собой. Но уже была – моей проблемой. Я видел: ты тонешь. А кто тонет – не выбирает, кто его вытащит. Ты хотела быть чужой. А стала моей. Даже если ещё не поняла.

Я улыбнулась, уголками губ. Горько.

– Проблемой, Кавалли? Я думала, я была твоим ужином. На виду у всех. Перед каждым. В чёрном, с голой спиной.

Он рассмеялся, низко. Словно вкус поднимался из глубины – на язык.

– Я ненасытный. А ты… вкусная.

Я посмотрела на него. Повернула голову – как кошка, решающая: укусить или прижаться.

– Осторожно, Данте, – сказала я. – Голод – штука опасная, особенно если перепутать аппетит с одержимостью.

Пауза. Напряжение между нами – как натянутая струна.

– А Энн и Нико? – спросила я, едва дотрагиваясь взглядом до него.

– Остались на яхте. Я позвоню. Скажу, чтобы не волновались. Ты – со мной.

Он придвинулся ближе. До расстояния, где вдох – уже почти прикосновение. Где тишина – синоним желания.

Поцелуй был мягким ,медленным, глубоким – как ночь без снов. Он не просто целовал, он дышал в меня. Словно хотел исчезнуть внутри.

Раствориться.

Остаться – навсегда.

Его ладонь скользнула под майку, медленно. Прошла по коже – до тех пор, пока не нашла грудь.

Он сжал.

Не нежно.

Резко. С той самой силой, которая говорит больше, чем слова.

Как будто хотел напомнить: – Я не просто здесь. Я – в тебе.

– Я хочу тебя, Кейт. Не просто в постели. Я хочу, чтобы ты была моей. Полность…Без остатка.– Он смотрел в меня так, словно ещё секунда – и он сорвётся. – Я не понимаю, что ты со мной сделала… Но я хочу тебя так, что это становится опасным.

И это – не было предложением секса.

Это было признание.

Не словом, a дыханием, взглядомб прикосновением, которое знал только он.

Всё, что прозвучало – было лишь эхом того, что уже случилось. Между телами, в жестах, в молчании.

А теперь начиналось нечто другое, больше, глубже, тише, опаснее.

То, что должно было случиться – не между телами а между душами.

Я чувствовала вкус кофе на губах, терпкий, обжигающий.

Но недостаточный, как обещание, которое не стало прикосновением.

Он смотрел на меня, сидя рядом. Слишком близко – почти впритык. Словно воздух между нами уже был преступлением.

Его пальцы всё ещё лежали на моей талии.

Мы не отстранялись и не разрывали касания.

Как будто любое движение – было бы отказом от того, что уже произнесло тело.

– Я хочу тебя, – сказал он тихо. Слишком просто – для той бездны, что стояла за этими словами.

Как будто он сказал: – «Я уже упал». Просто… ещё держусь за край. Не уходи.

Это не было желание. Это было: «иначе – я не смогу дышать». Один шаг назад – и я распадусь на части.

Оттолкнула стул – мягко, почти бесшумно. Сняла его футболку.

Он смотрел. И в этом взгляде – было всё.

Я подошла ближе. Настолько, чтобы он уловил тепло моего тела.

– Тогда возьми меня, – сказала я. Тише, чем следовало.

Он поднялся. Без слов притянулся, как инстинкт, как жажда. Как последний шаг, после которого некуда возвращаться.

В его глазах не было тени сомнения. Только «да».

Безоговорочное.

Он не произнёс ни слова.

Но в этой тишине была решимость. И – что-то ещё. Что-то, отдалённо похожее на нежность.

Как будто внутри него боролись воля и жажда.

Его ладони легли на мои бёдра. Осторожно. Словно я была не телом – хрупкостью. Тем, что можно потерять, если сжать слишком сильно.

А в следующую секунду – он притянул меня. Резко. Как будто передумал бояться.

Без предупреждения. Так, как хватаются за воздух, если знают – следующего вдоха может не быть.

Мои ноги обвили его – легко.

Без усилия.

Мы столкнулись – телами, дыханием, напряжением, которое зрело слишком долго и теперь не просило прощения за то, что стало необратимым.

Он вошёл в меня Медленно.

С тишиной между нами.

С тем самым взглядом, который длился слишком долго.

Он держал меня за бёдра, Крепко, Властно, будто только в этом движении он мог не потеряться.

Я двигалась навстречу – в ритме, у которого не было имени, но он был наш.

Он не отрывал взгляда от моего лица. И я не могла закрыть глаза.

Мы не прятались, ни от тела, ни от света.

Вокруг – кухня, кастрюли, чашки, утро. Это было святотатство. На фоне запаха кофе и хлеба. Там, где должна быть жизнь – мы совершали исповедь телом.

Он шептал мне в ухо:

– Кейт… ты… – И замолкал. Имя с его губ уже было всем. Язык не мог вместить то, что происходило между нами.

Слова ломались. Не влезали в то, что происходило.

Я прижалась к нему. Не за теплом – за правдой.

Грудью – в сердце. Лбом – в дыхание. Чтобы он знал: я здесь.

– Не останавливайся, – сказала я. Не просьба. Приказ. Спасение.

– Никогда, – ответил он. Тихо.

Когда я кончила – это был слом. Что-то внутри разлетелось и собрало меня заново.

Я падала внутрь в тело. В ту часть себя, куда не заходила годами. Где всё было чужим. Где я не чувствовала себя. До этого.

Он остался во мне.

Без движения. Просто держал. Тепло, плотно, живо. Боялся отойти. Потерять то, что случилось.

Он не просто вошёл, он остался. Не телом, собой. Его присутствие не исчезло с последним движением.

Он молчал, когда я сползала с него. Вся в дрожи. Сжимая его волосы – чтобы не упасть.

Он поднял меня. Легко, держал меня, пытаясь прижать глубже, чем позволяет кожа. Искавший путь войти в меня всем собой. Без остатка. Я не сопротивлялась. Я просто была. В нём. В этом.

Он нёс меня, как присягу. Медленно, чётко. Без права на ошибку. Каждое движение – будто держал не меня, а свою правду.

Я чувствовала его дыхание, жар кожи, тяжесть каждого шага.

Шёл – как тот, кто уже всё решил.

Ванная встретила нас отражениями и тишиной. Свет падал тускло.

Поставил меня на пол.

Вода – горячая. Пар поднимался, обволакивал, прятал. Не выпускал наружу ни одного звука.

Его ладони снова нашли меня. Движения – мягкие. Без резкости.

Как будто знал: после огня нужен пар. После битвы – тишина.

Поцелуй был другим. Не вспышка. Не жадность.

Тихий, медленный, глубокий.

Это было не слияние. Это было разложение.

Он разбирал меня, на дыхания, на чувства, на атомы. На всё, что я прятала даже от себя.

– Ты мой наркотик, – прошептал он. – Я сел на тебя, Кейт. И не хочу лечиться.

Я прижалась сильнее. Вода текла между нами. Но не могла смыть то, что уже прожгло нас изнутри.

Я смотрела на него. Мокрое лицо. Настоящее. Пряди волос прилипли ко лбу.

Здесь не было мафии. Не было власти.

Только мужчина и он смотрел на меня, как тонущий. Как человек, впервые признавший зависимость. И нашедший в этом свободу.

Его руки скользнули по бёдрам. Он поднял меня, с силой, с нежностью, с надрывом.

Я снова была в нём.

Он двигался. Не телом. Всем собой.

Прижимал меня к кафелю, к стене, к себе.

Вдавливал, удерживал. Останавливал время.

Моё имя дрожало у него на губах.

Это не был секс. Это была сдача. Потеря контроля. Падение. Мужчина, которому подчиняются все, терял власть – во мне.

Он не выходил. Не отпускал.

Шептал без слов: – Останься.

Данте:

Я думал, утро – это сигареты, холодный кофе и расплата за ночь. Пока не проснулся – в её дыхании.

Она сидела на кухне. В моей футболке. Босиком. Ни макияжа, ни слов. В её взгляде не было страха. Только ясность. И усталость – после битвы, со мной, с собой.

Я налил кофе. Просто чтобы занять руки. Без чашки – я бы уже касался её снова. Она села напротив. И весь мир сузился: до ключиц, до линии шеи, до следов моих зубов на её коже. Метки. Свидетельства: Я был, я не ушёл.

– Я хочу тебя, – сказал я. Не просьба. Не команда. Признание.

Она встала. Подошла. Сняла футболку. Кожа в утреннем свете – не про секс. Про выбор. Осознанность. Смелость быть открытой.

Села на стол. Ноги обвили меня. Я притянул её – не как любовник. Как человек, нашедший то, что искал. И боявшийся – что не заслужил.

Когда я вошёл в неё, это не было обладанием. Это было падение. В неё. В себя. В то, чего боялся. В то, чего жаждал.

Она дышала. Как будто писала на моей коже историю. Без крови. Без вины. Без войны.

Мои пальцы врезались в её спину. Её ногти – в мою. Мы не были любовниками. Мы были свидетелями. Друг друга. Себя.

– Ты моя, – выдохнул я. Голос треснул. Она ответила – не словом. Движением.

Я чувствовал, как она теряет ритм. Это делало меня уязвимым. Я не хотел брать. Хотел быть тем, в ком остаются.

Я пришёл с прошлым. С руками, сделавшими слишком много. А она смотрела на меня, как на шанс. Как на правду, а не на грех.

Когда она кончила – кожей, взглядом, телом – я поцеловал её плечо. Остался в ней. Потому что я, Данте Кавалли, тот, кто привык приказывать, только что был прощён. Не словом. Присутствием.

Я не насытился. Даже после ночи, в которой её голос стал молитвой. Даже после того, как она скользила по мне, как огонь по пороху, оставлая ожоги, которые я не хотел лечить.

Я поднял её. Без слов. Как оружие, которое давно перестал контролировать. Она не сказала ни слова. Но в её молчании было больше, чем в любом признании.

Ванная. Пар. Вода. Я включил горячую. Кафель шипел. Я смотрел, как её волосы темнеют. Как капли скатываются по телу. Я дышал, как человек, который слишком долго сдерживался.

Я коснулся её губ. Поцелуй – медленный. Горький. Сладкий. Вино с ядом.

– Ты мой наркотик, – прошептал я. – Я сел на него.

Признание. Глухое. Настоящее. Без спроса. Без расчёта.

Я поднял её – как вчера. Когда она стонала моё имя. Когда я понял: с ней заканчивается моя независимость.

Я вошёл в неё в ванной, где даже тишина была душной. Плитка дрожала. Её спина – к стене. Её дыхание – на моей шее. Её ногти – в моей коже. Метки. Новые.

Она говорила телом: "Я тоже сгорю".

Я двигался – не ради удовольствия.

Ради спасения.

Ради власти, которую она держала надо мной – и не знала.

Ради боли, которую я прятал за тишиной.

Ради вины, которую никто, кроме неё, не сможет простить.

Ради себя – настоящего.

Потому что в каждом толчке я возвращал себе имя.

Потому что если не быть с ней – значит, не быть.

Она была не женщиной. Стихией. Моей. Единственной. В ней не было жалости. Была правда. Всё, чего я боялся. Всё, чего хотел.

Когда она закричала – я сжал её крепче. Когда кончил – уткнулся в её шею. Без слов. Без маски.

Я больше не знал, кто я. Мафиози? Мужчина? Монстр? Знал только: если она уйдёт – я разрушу всё. Если останется – сдамся до пепла.

Она сидела в кухне на столе. Ела хлеб с моих пальцев. С выражением лица, будто это искусство. Великий акт. Не трапеза.

Я смотрел. И думал: неплохо, для человека, который обычно уходит до утра. Для убийцы. Для вора. Для того, кто носит вину, как галстук – на выход.

Солнце било в окна с дерзкой искренностью. Мы не говорили. И не молчали. Это было между. Всё уже было сказано кожей.

Позже – пляж. Песок. Ветер. Её волосы в беспорядке. И я – рядом.

Персонаж, которого давно следовало вычеркнуть.

Но она смеялась, когда я нёс её в воду. Не пряталась. Не сдерживалась.

Брызги. Крики. Мокрые волосы на щеках. Всё это – наше. Мои пальцы на её животе. На её свободе.

Ни свидетелей. Только небо. Только море. Только её голос, звавший меня не именем страха. Именем любви.

Вода – тёплая. Как вино по коже. Пьянящая. Настоящая.

Я не думал. Не планировал. Не взвешивал. Я был с ней. Смеялся – как человек, которому вдруг простили всё.

И больше.

Она держалась за шею. Прыгала на мне…А я хотел утонуть. В ней. Без остатка. Без имени. Без прошлого. Без крови за спиной.

Потом – спальня. Шторы дрожат от ветра. Её кожа пахнет солнцем. Я медленно снимаю с неё одежду. Не тело – суть.

Она пробует сыр с моих пальцев, как будто это кусочек меня. Я отдаю. Без условий.

Она пьёт вино. То самое – итальянское, которое я когда-то купил, не зная зачем. Теперь знал, Для неё, Для этого момента.

Губы пахнут вином и чесноком. Глаза – тоской. Я хочу растворить её в себе.

Она говорит об искусстве. Страстно. До дрожи. И в этот момент – я хочу её. Не тело. Голос. Пульс. Горящие глаза.

– Ты понимаешь, Данте? Это – жизнь. Это дыхание цвета.

И я прижимаю её к стене. Футболка скользит вверх под моими пальцами. И всё остальное – дыхание. Глухое. Горячее. Признание. Грех.

Это ненормально. Я знаю.

Это – проклятие для Кавалли.

Но здесь, сейчас, с ней – я человек.

Лука звонит. Груз… Пропавший…Проблемы…

Я смотрю из кабинета. На неё. Она на диване. Босая. В моих шортах. В моей футболке. Как если бы давно здесь жила. Вписана. Почерком, что знаю только я.

Моё желание вернулось не из похоти. А из невозможности представить: её – не здесь.

Я хочу оставить её Себе. Во мне. Без вопросов. Без конца.

Я беру трубку. Голос чужой. Спокойный.

– Приезжай, Лука. Поговорим.

Но я знаю: никто не должен видеть, как я смотрю на неё.

Никто!

***

Нико на линии. Говорит осторожно. Как с врагом, который может либо простить, либо раздавить.

– Данте… ascolta… Я тебя прошу. Не делай ей больно. Non rovinarlo. Не испорть всё.

Я молчу. Долго. Как будто даже дыхание может разрушить что-то внутри.

Потом говорю медленно, чётко, ровно:

– Нико. Просто сделай, как я сказал. Отправь ей вещи. До последней заколки. Пусть будет у неё всё, что нужно. – Пауза. Как последний щелчок замка. – Она остаётся со мной. Это не обсуждается.

Он замолкает. Потом – тихо:

– Всё так серьёзно?.. Ami la ragazza? Ты её…

Я обрываю:

– Нико. Questo non è affar tuo. Это не твоё дело.

Мой голос режет. Но внутри – только гул, только боль, которая не находит выхода.

– Отправь сумку. Пусть водитель приедет через час.

– Ладно… Но, прошу тебя… Non sbagliare, fratello. Она не из этого мира. Не ломай.

Я закрываю глаза. Молчу. А потом – почти шёпотом:

– Я и не пытаюсь. Я просто… пытаюсь не разрушить себя.

***

Я закрыл дверь. Плотно. Тихо.

Снаружи – она. Внутри – я.

В кабинете всё было, как всегда, кожа кресел, старая древесина, запах сигар и тяжёлой власти.

Я прошёл мимо зеркала – и не стал смотреть, знал: увижу не босса. Увижу мужчину, который хотел остаться на кухне и выучить вкус её кожи. Не маршруты… Не цифры… Её.

Щелчок. Дверь.

– Permesso? – буркнул Лука, не дожидаясь. – Или теперь ты запираешься, как школьник с дневником?

Он бросил на стол папку. Бумаги. Списки. Цифры. Война – в таблицах.

Я не повернулся. Смотрел в окно.

Там, на террасе – она. Босая. В моих вещах. С бокалом. Как будто этот дом – её. Как будто я – её.

– Данте, – выдохнул Лука, опускаясь в кресло. – Кто она?

Я молчал. Он не отставал:

– Ты не похож на себя. И не потому, что улыбаешься, а потому что молчишь. Ты молчишь, как человек, у которого внутри уже не бизнес. Там – женщина. И ты боишься не врагов, а себя. Признайся, Данте. Она уже не "с тобой". Ты – с ней.

Я перевёл взгляд. Медленно. Он – не отвёл.

Лука никогда не боялся. Но сейчас, в голосе – нечто. Тревога? Замаскированная под иронию.

– Ты уверен, что можно подпустить её так близко?

– Я не подпускал. Она вошла сама.

– А ты?

– Я не закрыл дверь.

Он вскинул бровь. Медленно. Почти театрально.

– Santa Maria… Il nostro boss открыл дверь. Что дальше? Ключи от сейфа? Ключи от сердца?

Я подошёл к бару. Налил два стакана. Один – ему. Второй оставил себе.

– Слушай внимательно, Лука. Она не из нашего мира. Я знаю.

– Bravissimo. Хоть что-то ты ещё помнишь.

– Но она в моей жизни. И я не собираюсь это прятать.

Он подался вперёд. Жёстко. Без шуток.

– Данте… В мире, где каждый второй мечтает всадить тебе нож в спину ради доли в порте – ты водишь женщину по пляжу. Ты не просто её впускаешь. Ты ставишь её на линию огня.

Я сжал стакан. Не от гнева. От желания не сказать больше, чем могу.

– Россини активизировались.

– Я знаю.

– Наши в Марселе не вышли на связь.

– Отправь туда Гаспаре.

– Один из старых адвокатов начал сливать документы федералам.

– Вычисли, кто его прикрывает. Убери. Без шума.

Лука скривился.

– И пока всё это… ты готовишь ей ужин? С вином? С сыром – с рук?

Я подошёл ближе. Наклонился. Голос был низкий, глухой – не от ярости, от правды:

– Именно потому, что всё это – я готовлю ей ужин. Потому что если я не удержу то, что по-настоящему моё – я сгорю. Сгорю, Лука. Понимаешь?

Он посмотрел в сторону. И на секунду – не удержался:

– Я на твоём месте, может, сделал бы то же… – и замолчал.

Молчание. Не из вежливости – из осознания. Он допил. Тихо встал. Подошёл к двери. И уже на пороге – обернулся. Глаза были не насмешливыми.

– Тогда готовься, fratello. Потому что если она – твоя… Она станет нашей слабостью. А мир снаружи жрёт слабости на завтрак.

Щелчок двери. Я остался один.

За дверью – она. С моим именем на губах.

С телом, в котором я больше не сомневаюсь. С правом, которое я не дал – но которое она взяла.

А за окном – мир.

Голодный. Грязный. Жестокий.

Мир, который съедает всё, что мягкое. Всё, что чувствует. Всё, что дрожит.

Он не спрашивает, кому больно. Он просто берёт.

Но теперь у него на пути – я.

Я знал эту боль ещё до неё.

Просто раньше у неё не было формы. Не было имени. Не было голоса, который шепчет мне во сне.

Теперь она – моя боль. И моя ярость.

И если кто-то коснётся её – он исчезнет первым. Без предупреждения. Без следа. Без шанса.

Потому что только она смотрит на меня – не как на имя, не как на силу, не как на страх.

А как на мужчину.

Как на человека.

*al volo— «срочно», «молниеносно» на уличном итальянском.

Пока сердце – моё

“Некоторые люди приходят не для того, чтобы остаться.

А чтобы напомнить, как сильно мы умеем чувствовать.”

Он стоял у окна, уже одетый. Штаны, рубашка, запах секса – всё на месте. Я открыла глаза и вдохнула – комната всё ещё была полна им.

Пряная кожа, горячее тело, дыхание, впитавшееся в подушку, как дорогой парфюм.

Воздух был плотный, как шампанское после полуночи. Тёплый, обжигающий. Почти святой. Или просто слишком хороший, чтобы быть реальным.

Простыни ещё помнили нас.

Я – тоже.

Он застёгивал часы на запястье с той же точностью, с какой ночью прикасался ко мне. Ни суеты. Ни жестов вхолостую. Только необходимое.

Не обернулся, но я чувствовала: каждое его движение – как последний аккорд симфонии, которая всё ещё звучала в теле.

Аромат, оставшийся после него, держал крепче, чем руки. Глубокий, тёплый, с горечью пряностей, тяжёлый, как древесный дым, и с чем-то почти священным – как старое вино в чёрной бутылке. Ни намёка на сладость. Только сила. Уверенность. Власть, которую не демонстрируют. Которую чувствуют.

Он подошёл.

Тепло от тела – ближе, чем прикосновение.

– Мне нужно встретиться с человеком. Вернусь через пару часов. Жди.

Поцелуй – не мягкий и не резкий. Уверенный. Как будто он знал: мне не нужны слова.

Когда он вышел, запах не исчез. Он остался в изгибе шеи. В простынях. В утре. Во мне.

Это был не парфюм. Это был он. И этого было достаточно, чтобы не чувствовать одиночество.

Дверь щёлкнула – почти извиняясь.

Я осталась в тишине. Но она была другой. Не убаюкивающей – оглушающей.

С его шагами ушло всё, что согревало. Даже свет стал холоднее. Даже воздух – чужим.

Я натянула его рубашку. Рукава длинные. Пахнет им. Не духами. Не кожей. Словно дым после выстрела. Терпкий. Густой. Он держался на запястьях и медленно впитывался под кожу.

Я вышла к бассейну.

Села на край. Подтянула колени.

Солнце касалось плеч – мягко, почти ласково. Но я не чувствовала тепла.

Передо мной – море. Такое же, как он. Без конца. Без объяснений. Сильное. Опасное. Прекрасное. И всегда – способное утопить.

Я знала, кто он.

Видела, как люди при нём опускают глаза.

Слышала, как его охрана молчит. Как держат руки на оружии, даже когда он улыбается.

Он – не про будущее. Не для потом. Не для дома. Не для «завтра».

Он – для тех, кто живёт на грани. Кто не строит планы. Кто целуется так, будто каждый раз – последний.

Он – как вино, которое пьют залпом. Без тостов. Без времени распробовать. Потому что оно жжёт.

А сердце – всё равно хочет верить. Что, может быть…

Он останется.

Он выберет.

Он сможет.

Мы сможем.

Хоть немного.

Хоть как-то.

Хоть вместе.

Но разум – крепче. И я не позволю себе верить.

Потому что он – не мужчина, рядом с которым живут. Он – тот, с кем сгорают.

А я… Я не хочу стать пеплом. Не снова.

Сколько ещё таких ночей я могу себе позволить? Сколько ещё раз – просыпаться в его рубашке и думать, что, может, именно с меня он начнёт жить иначе?

Ответ – никакой.

Я просто женщина. Не глупая. Просто – уязвимая.

И это – самое опасное.

Он вернётся.

Скажет, что хочет меня.

Что мы можем выключить весь мир. Что можно – остаться. Но остаться с ним – значит потерять себя. А я слишком долго собирала себя по кусочкам, чтобы снова раствориться в чьём-то голосе. Даже в его. Особенно – в его.

Я встала.

Сделала кофе.

Поставила чашку на стол.

И в этот момент – звонок…Энн… Конечно.

– Вчера ждала твоего звонка, – сказала она без «привет», без прелюдий. – Отправила твои вещи и подумала: может, вспомнишь о своей бедной подруге. Но, увы… любовь и мафиози, как водится, – несовместимы с телефонной связью.

Я усмехнулась. Глоток кофе.

– Прости, Энн.

– Прости? – фыркнула она. – Никакого «прости» не хватит, если ты собираешься влюбиться в Кавалли!

Я рассмеялась.

– Энн, ты ненормальная.

– Неправда, ненормальная – это ты. Когда целуешь мужчину, у которого фамилия звучит как приговор и кровь на подкладке его костюма.

– А теперь скажи мне, – её голос стал тише, но только на секунду, – ты не влюбилась в него, Кейт?

Я замолчала. Не потому что не знала,a потому что не хотела отвечать.

– Ты знала, чем занимается Нико, правда? – спросила я наконец.

Пауза. Лёгкая. Но в ней – всё.

– Я знала, – вздохнула Энн. – Но, Кейт… я не знала. И уж точно не думала, что первым мужчиной, которого ты заметишь, станет Данте. Чёрт побери, Кавалли?! Он не держал рядом женщин дольше пяти часов. Даже тех, что выглядели как обложки Vogue. Он трахал – и исчезал. Или они исчезали. Иногда буквально.

– Энн…

– Нет, Кейт. Слушай. Этот отпуск был для тебя. Чтобы ты выдохнула. Чтобы вспомнила, как это – жить. А ты умудрилась влюбиться в самую большую акулу Италии. Я думала, ты выберешь кого-то… ну, помягче. Хоть бы бармена, в конце концов. Детка, секс – это одно. Одержимость – другое. Ты думаешь головой? Да… А это, в твоём случае, сексуальнее, чем кружевное бельё. Не влюбляйся… Просто… держи его на поводке. И пусть он воет по ночам от страха потерять.

Мы засмеялись. Громко. Почти по-настоящему.

– Сегодня вечером – ресторан. Нико мне звонил. Кавалли не знает твоего номера, так что я передаю его приглашение. Говорит: «Будет незабываемо». А я тебе говорю: будь неотразима. Пусть этот криминал потом вспоминает тебя как красивый сон. А не как первую ошибку.

Моя улыбка сползла.

Вспоминать.

После всего.

После этой ночи.

После того, как я встану. И уеду.

– Кейт… – Энн смягчилась. – Дорогая, просто пообещай: не влюбляйся. Это – просто летний роман.

А если нет? – хотела спросить я. Но не спросила. Только выдохнула.

– Целую. До вечера. И, Кейт… будь осторожна. Он опасный. Даже когда целует. Особенно – тогда.

Щелчок… Связь оборвалась.

Я осталась одна.

С чашкой.

С вопросом, который Энн задала: Ты не влюбилась, Кейт?

Нет.

Я не влюбилась. Я просто… забыла, как дышать без него.

Но я умная.

И я знаю: Данте Кавалли – это не тот, с кем строят жизнь. Он – огонь, в который можно войти. Но нельзя остаться.

С ним не будет «завтра». Не будет детей, утреннего йогурта и споров о лампочках.

Он – война. Он – «пока не выдохнем».

И как бы тело ни тянулось к нему… Я знаю: если я не уйду – я перестану быть собой.

Так что нет, Энн.

Я не влюбилась.

Я просто надеваю сарказм как бронежилет.

Я просто… пытаюсь выжить.

Пока сердце – ещё моё.

Ателье Франческо Pavoletti

Они ждали в чёрной машине с тонированными окнами.

Нико молчал. Лука уткнулся в телефон.

Я сел на переднее. Мы ехали через центр.

Город просыпался медленно.

Я думал, у меня есть утро. Но его уже украли.

– Кто он? – спросил я, не отрывая взгляда от дороги.

– Марко Вентури, – ответил Лука. – Раньше держал половину южных грузов. Потом исчез. Теперь снова появился. И предлагает сделку.

– Условия?

– Хочет вернуться. На наших правилах. Без лишних вопросов.

– А лишние ответы? – бросил я.

– У него товар. Чистый. Надёжный. Линия через Марсель. Но работать он хочет только под твоим именем. Только под Il Giudice.

– Умный ублюдок, – усмехнулся я.

Порт. Утро. Соль в воздухе.

Мы вышли из машины.

Марко уже ждал. Сигарета в пальцах. Рубашка нараспашку. Лицо – выгоревшее временем и жадностью.

– Данте, – сказал он, будто мы виделись вчера. – Ты не изменился.

– А ты – слишком живой для человека, который должен был умереть.

Он пожал плечами.

– Мир меняется. Но я помню, кто правит.

– Тогда говори.

Он раскрыл планшет. Схема. Линия. Корабли. Контейнеры. Контакты. Я слушал. Лука фиксировал. Нико – всё ещё молчал.

– Только одно, – сказал Марко. – Я не лезу в наркоту. И если кто-то попытается – пусть знает: я работаю на Il Giudice. А у него – правила.

– И у него – долгая память, – я кивнул.

Марко понял.

Поклонился.

Подписал.

Мы ушли.

Весь мир – чёрно-белая доска. Но я всегда играю первым.

***

В этом доме всё дышало временем.

Запах мела, пара, тяжёлой ткани – и невыговоренных имён.

Здесь не спрашивали, что ты хочешь.

Здесь знали, что тебе нужно – раньше, чем ты открыл рот.

Я бывал тут с детства.

Босой, в пыльной обуви, за руку с отцом.

Тогда Франческо ещё не седел.

Только начинал. Работал у старика,

который умер в своём кресле,

не успев застегнуть последний пиджак.

С тех пор – он сам старик.

Мудрый. Точный.

Единственный, кому я позволяю подойти ко мне с иглой.

Сегодня я пришёл без слов.

Без списка.

Без брони на сердце.

Франческо встретил меня, как всегда:

– Il Giudice… – тихо. Как если бы имя было приговором, который ему приятно выносить вслух. – Ты поздно. Но не слишком.

Лука уже сидел. Растянулся, как барин, с сигарой и вечным ленивым:

– Ну? Примерим костюм? – спросил Франческо, доставая пиджак цвета мокрого угля.

Я взглянул на ткань.

– Позже.

Он приподнял брови. Для Франческо Pavoletti это уже почти паника.

– У тебя другой заказ? – осторожно.

– Да.

Я обошёл прилавок, провёл рукой по лоску шёлка.

– Женское платье.

Тишина…Плотная. Её можно было бы вырезать и наложить как заплатку на грудь.

Франческо поднял глаза. Не удивлён. Нет.

Удивлён был бы любой. Но не он.

Он шил меня, когда я ещё не знал, как застёгиваются запонки.

– Платье? – медленно.

Слово, будто впервые зазвучавшее в этом помещении.

Я кивнул.

– Сегодня. До вечера.

– Данте… – он замолчал. Потом выдохнул, улыбнулся чуть вбок: – Если бы твой отец это слышал…

– Он бы молчал. Как и всегда.

Франческо рассмеялся. Глухо. Где-то между гордостью и тревогой.

– Размер?

Я повернулся к зеркалу.

Вспомнил, как она шла.

Как ткань скользила по её спине, когда я раздвигал её волосы.

Я не знал её номер. Но знал – где кончается её дыхание и начинается моя одержимость.

– точнее? – уточнил Франческо, уже с опаской.

Я перевёл взгляд на манекен у стены. Тот самый. Его базовая форма. Чуть смещённые плечи. Узкая спина. Чёткий изгиб бёдер.

– Это ближе всех. Почти, – сказал я.

Франческо медленно кивнул.

– Где поправить?

– Воздуха – в талии. Плечи – по этому силуэту. Без изысков. Она носит ткань, как кожу. Без украшений.

Он понял…Понял, что я сказал – почти ничего…И слишком много.

– Хорошо, – кивнул. – Я сделаю.

Лука рассмеялся:

– Он три дня даже не пытался её одевать, Франческо, и сейчас пришёл не ради ткани.

– Он её выбрал? – почти шепчет Франческо.

Лука смотрит на меня.

Я молчу. Пусть думают, что хотят.

– Цвет? – спрашивает мастер.

– Чёрный. Не глянцевый. Молчаливый. Из тех, что говорят громче, чем женщина. Спина – открытая. Ни лент. Ни жемчуга. Ни драмы. Только форма.

– Нити?