Читать онлайн Приют моего сердца

Глава 1 «Счастливое детство»

Глава первая – Счастливое детство.

Двадцать семь лет спустя.

Трое человек находились в заброшенном поместье, и что-то дружно раскладывали на стол, чьи ножки давно прогрызли термиты. Скрип деревянных половиц нарушал вой ветра в дымоходе – то ли плач призрака, то ли насмешка над их безумием.

– Поторопитесь, ик… Он скоро вернётся, – булькающий звук исходил из его горла, будто в глотке застряла жаба. Это был мужичок низкого роста по кличке Синица.

Пока остальные старались красиво разложить тарелки и столовые приборы, – напившийся гном, в итоге вместо чашки пытался поставить стул на блюдце. Его руки дрожали, а из кармана торчала бутылка с этикеткой "Лекарство от всех бед". – Аккуратнее, а то у вас руки… ик… из жопы растут!

Живоглот, чьи ладони были испещрены руническими шрамами, расставлял дырявые тарелки:

– Серебро сквозь дыры смотрит как совиные глаза. Приятного будущего аппетита, господа.

– Прекрати глотать эту вонючую дрянь! – Канарейка хлопнула в ладоши рядом с лицом Синицы, и стрела в её колчане дрогнула. – От твоего "лекарства" одни проблемы, воняет хуже болотного смрада.

Разные запахи в комнате боролись за право убить первыми: кислая блевотина Синицы, плесень пожирающая гобелены, дым от останков неизвестного существа, которого Живоглот тушил своим сапогом.

– Ох, да ладно тебе! – Синица, чьи зрачки плавали как головастики в мутной воде, потянулся к бутылке, но свалился под стол. – Я ж делился… ик… как с сестрой родной…

Удар ладонью Канарейки был точен и молниеносен – навык, отточенный за 2000 дней бессонных дозоров. Пьяница снова рухнул не успев подняться, он увлекёк за собой гобелен с изображением семейного древа, где половина портретов была вырезана ножом.

Канарейка тяжело вздохнула. Она всегда поправляла стрелу в колчане, даже когда не собиралась стрелять – привычка с тех пор, как Синица уснув во время боя – оставил её одну в битве с врагами.

За разбитыми окнами пылали звёзды, слышался отдалённый гул птиц, иногда сквознячок подобно ребёнку играющему в прятки – то и дело пробегал из комнаты в комнату, сдувая крохотные огоньки свечей. Воздух был полон сырости, горящей древесины, и…

– Боже, Синица опять наблевал!

– Хе-хе, простите, оно само как-то.

В то же самое время, пока пьяный гном пытался залезть на шкаф, лилась активная беседа, и лилась она как из-под крана. Это была группа проклятых, "серые" люди называли их по-разному: «паршивые овцы», «чёрная стая». Но сами они нарекли свой отряд «После смерти». В эти времена особенно не любили белых ворон, тех кто хоть как то отличался от нормального общества. Это считалось очень дурным предзнаменованием. (Впрочем, были они не без основания, ведь то что случилось 11 лет назад, – случилось по вине первой белой вороны).

Живоглот, чей рост и объём тела превосходил дверные косяки, расставлял остатки посуды: Серебряные тарелки с дырами от стрел, вилки погнутые в битвах, череп служащий кубком с кровавой надписью от руки "С днём рождения, ублюдок!"

– Идеально. – Проворчал он.

– Я проверила всё наше снаряжение, порядок. Осталось лишь пополнить яд рыдающей ивы.

Все, кроме Синицы, которому почти удалось залезть на шкаф, мирно сидели за круглым деревянным столом. На нём были расположены приборы и тарелки печального вида, тряпки вместо салфеток, деревянные чашки, блюдца без дна, и только у одного из трёх пустующих мест, лежали идеально чистые сверкающие столовые приборы, кубок с красивым рисунком звёзд, и тарелка из хрусталя.

– Нусс, – начал Живоглот, – молодые, всё почти идеально! – когда Он вернётся, запоёт от красоты, ха-ха! – Осталось дождаться нашего настоящего лекаря. – Живоглот сказал это не отводя взгляда от мерзкого пойла которое гном боготворил как панацею.

Дверь распахнулась, в проёме стоял человек по кличке Романтик, – лекарь с блаженным лицом поэта, и руками мясника.

– О!… – Победно воскликнул Живоглот. – А вот и он! Кто у нас сегодня на ужин, мм..?

– Привет, Романтик. – Спокойно произнесла Канарейка.

– Добрые души! – Он швырнул на пол тушу оленя. – Ужин будет… трагичным.

– Ты охотился или оперу слушал? Принёс оленя, а так лирично приветствуешь нас, будто сражался с паучьими лярвами, может подерёмся? А..? Я то посильнее оленя буду.

– И по вкуснее. – Добавила Канарейка.

– Ха, это точно! Ну ладно старина, садись, садись, займёмся готовкой. – желудок Живоглота, страшно урчал, моля о подношении. – Жрать хочется так, что готов твою печень съесть…

– Романтик, а где Он? – Спросила Канарейка.

– Наблюдает за луной, – Лекарь указал на окно, и продолжил разделывать оленя, – первая белая луна за 11 лет.

– Итак, вернёмся к делу. Леди и господа, сегодня охотничий суп, – прогремел у камина Романтик, его нож разделывал оленя с хирургической точностью, контрастируя с бархатным голосом. – Мясо будет нежным, как стихи при лунном свете!

Прошло несколько часов, за это время лекарь по кличке Романтик, и громадный дядька Живоглот приготовили еду, Канарейка, с удовольствием слушала смешные истории битв Живоглота, а пьяный мелкий гном Синица, все таки залез на шкаф и тут же уснул от потраченных сил на то чтобы всё-таки там оказаться.

…– И вот он от безнадёги в живот мой вгрызся зубами, ещё и с такой силищей, что мне пришлось его как на карусели раскрутить, да так сильно, что от него остались только зубы на моём пузище, ну и дубина же он.

– Бедолага, наверное до самого дома улетел, – подумала Канарейка.

– Ну так вот, есть еще одна забавная история, как-то раз беру я за шкирку гоблина, и вливаю ему в рот бочонок эля, он после этого, вместо того чтобы продолжать бой со мной, начал показывать мне свою пещеру, да только рассказывал о ней так интересно, ха-ха… будто я в покоях принцессы королевства "Авроры". – Канарейка рассмеялась. – Ну и, надо было отрезвить его. Не гоже это так сильно пьянеть во время битвы, засунул значит я дубинку в его жо…

БА-БАХ!

Прямо на красиво украшенный стол, упал некрасивый спящий Синица, пахнущий как перебродившая тоска, дырявое серебро взлетело в воздух, стол переломился надвое. Стрела Канарейки воткнулась в потолок прежде, чем сознание зарегистрировало угрозу – Мышечная память обогнала разум.

Все трое, хором закричали, – АХ ТЫ СКОТИНА!!!

– ДОБРОЕ УТРО! Родненькие мои, кажется надо выпить, а…, прошу прощения, – Синица отряхнул пыль с Канарейки, та одним точным ударом отправила пьяницу в сон. – Прости, малыш. Поспи-ка, как в той битве, в которой ты меня бросил. Сегодня ужин без "Оленя". – Романтик и живоглот высоко оценили эту шутку.

Кромешный хаос, товарищи отчаянно пытались всё восстановить, исправить, но уже было поздно, Он вернулся… Тень на стене вытянулась. В дверях стоял Ворон – его плащ осыпался пеплом

– Пятница? – с улыбкой спросил он, глядя на хаос.

– ВИНОВАТ СИНИЦА! – Закричали они.

Спустя некоторое время, они привели всё в порядок. Когда Ворон сел за стол, атмосфера изменилась, они резко повзрослели, и стали внимательно слушать рассказ, даже пьяный гном протрезвел, теперь за столом было пятеро.

– Это произошло много лет назад, ещё задолго до разлома. – Лицо Ворона обрело вид присущий человеку на похоронах. – Привычный мир, который мы любили, изменил всего один ребёнок. Чтобы собрать эту информацию, узнать правду, я потратил долгих 11 лет, я был вором, убийцей, сумасшедшим…

Канарейка сжала стрелу. Живоглот потёр шрамы на руках. Романтик утратил все живое на своём лице. Синица бессознательно открывал свой медальон с портретом женщины, чьи глаза были зачёркнуты крестом.

– Всё случилось в одном жутком приюте, с сиротой по имени…

За разбитым окном завыл ветер, последние свечи уступили тьме, Луна снова стала кровавой.

27 лет назад…

Канари помнил запах вкусных мандаринов. Они лежали в вазе из тонкого фарфора, купленной матерью на аукционе в Париже. В то время в их доме всегда пахло хвоей, ванилью и дорогими духами. Отец смеялся, подбрасывая его в воздух, а мать, в платье от кутюр, пела арии, аккомпанируя себе на рояле. Зимним вечером семья собиралась у камина, и Канари верил, что так будет всегда.

Его отец владел компанией, которая поставляла высокотехнологичное оборудование для добычи нефти. Бизнес процветал благодаря контрактам с иностранными корпорациями и тесным связям с государством. Однако когда страна ввязалась в военный конфликт на соседней территории, международное сообщество ввело жёсткие санкции.

Через приоткрытую дверь, Канари тайно подслушивал разговор между отцом и мужчиной в классическом чёрном костюме:

– Заморозка активов за рубежом. – Мужчина щёлкнул ручкой, будто ставя крест на папиных схемах. – Счета компании, включая ваши личные фонды, оказались заблокированы. Теперь деньги, которые должны будут пойти на зарплаты сотрудникам и оплату контрактов, превратятся в бесполезные цифры на экране без права доступа.

– Отец сжал мраморный подлокотник кресла так, что побелели костяшки. Канари знал это движение: так папа ломал орехи ему на завтрак.

– Эмбарго на экспорт технологий. Ваши западные партнёры разорвали договоры, перестав поставлять детали для оборудования. Без них нефтяные вышки встали, вы не сможете выполнять обязательства перед государством, которое и само оказалось под ударом санкций.

– Голос отца прозвучал странно тихо: – А мой сын? Школа в Швейцарии…

– В чёрных списках вы все. Даже собака, – мужчина усмехнулся, поправляя галстук. – Вас включили в перечень «близких к режиму» предпринимателей. Теперь даже нейтральные страны отказываются иметь с вами дело, опасаясь вторичных санкций. Попытки перевести бизнес в тень через подставные фирмы будут безуспешны – контракты отследят, корабли с грузом развернут в портах.

Отец молчал, дяденька в костюме тяжело вздохнул, а затем продолжил. – Политические игры ломают судьбы тех, кто оказался между молотом власти и наковальней международной изоляции. Я искренне сочувствую вашему бизнесу, на этом всё, прощайте.

Мужчина в костюме ушёл, а отец так и не издал ни единого звука, что с ним в этот момент происходило и как он себя чувствовал, – Канари всё знал, не нужно было быть взрослым, чтобы понять, всё плохо.

Местные финансовые учреждения, опасаясь отключения от международных систем, стали массово закрывать кредитные линии. Долги компании растут как снежный ком, а налоговики, по указке сверху, инициировали проверки – якобы за «уклонение от санкций».

Отец, привыкший к роскоши и влиянию, не выдержал краха. Он заложил фамильную виллу, продал коллекцию антиквариата, но этого хватило лишь на краткую отсрочку. А в день рождения Канари, вместо торта, мать поставила на стол коробку с часами отца. "– Выбирай, какие продать первыми?", – сказала она, а отец разбил хрустальный бокал о портрет основателя компании – дедушки отца. Осколки потом находили в ковре весь год.

Когда пришли описывать последнюю машину, он впервые ударил мать. Потом пристрастился к наркотикам – сначала к дорогим, «для статуса», потом к тому, что продавали в подворотнях. Его унижало банкротство, а ярость от бессилия он вымещал на семье.

Политические бури сметают даже крепкие стены. Санкции, как черные птицы, выклевали из их жизни всё: фамильную виллу, машины с личным водителем, ужины в ресторанах с золотыми ложками и вилками. Отец, когда-то гордый предприниматель, теперь рылся в ящиках комода в поисках забытых колец, чтобы обменять их на дозу. Мать сменила бокалы шампанского на бутылки дешевого вина, которое глушило ее голос, превращая его в хриплый шепот.

Канари стал тенью. «Принеси вина», «купи таблеток», «спрячь это от полиции». Его детские ладони, которые раньше лепили снеговиков, теперь дрожали, держа купюры для странных людей у порога. По ночам он прижимался к стене, слушая, как отец бьет мать, а мать, рыдая, кричала ему: «Это из-за тебя! Ты – наше проклятие!»

Теперь в семейном поместье стало ужасно одиноко. Когда Канари подходил к родителям, они холодно отвечали "– Прочь, мне некогда". Папа подбрасывал в камин не дрова, а документы с печатями «Совершенно секретно». Мама поправляла прическу, но в зеркале видела только своё отражение в свадебном платье.

– Мама – мама, всё хорошо! – Папа же умеет чинить даже сломанные звёзды! – Канари прижал к груди треснутый фонарик, глядя на потухший костёр. – Надо только подождать. Он всегда… всегда находит слова, которые всё меняют. – Голос Канари всё больше становился истерическим, надломленным.

– Папа… Он же вычислил, куда прячется радуга после дождя! – Канари кусал губу, перебирая в кармане гладкий камешек – тот самый, что отец когда-то назвал «сердцем реки». – Если смог это, значит… Значит, и с волками в чёрных костюмах сможет договориться! – По лицу матери побежали слёзы. – Канари, хватит… Замолчи.

– Папа сильный! Умный! Он… – Канари резко потянул капюшон на глаза, чтобы не видеть, как мама плачет. – Он же и твои слёзы тогда… тогда остановил. Значит… – Горло сдавило, но он выдохнул, как учил отец: три секунды – и вперёд. – Значит, и сейчас… что-то…

Резкий удар по лицу. Это была нежная ладонь матери, этим грубым жестом она словно стирала с его лица саму надежду. Канари замер, ощущая, как холод ползёт из груди в кончики пальцев. С каждым ударом в голове звенело: «Мама больше не любит меня?». Канари замолчал, все эмоции исчезли, глаза стали пристанищем для холодной пустоты. С каждым новом ударом, лёд проростал в сердце Канари.

Мать продолжала избивать сына несколько минут, а после оставила его лежать в коридоре. – Я больше не люблю себя, мам. – Канари сказал это тихим шёпотом, чуть тише биения сердца. Спустя время, он смог дойти до своей комнаты, но уже не мог уснуть.

Однажды утром он нашел мать спящей в луже красного вина, а отца – с пустым взглядом, повторяющего: «К чёрту всё, это конец». Канари попытался обнять его, но получил удар в грудь. «Исчезни», – прошипел отец. Мальчик исчез. Но не в дверь – внутрь себя, туда, где пахло мандаринами, где всё еще было слышно пение мамы. Но даже там теперь звучал хриплый шепот отца: «Исчезни».

Шёл дождь, соцработники пришли вместе с полицией на рассвете. Отец молча курил у окна, матери не было видно несколько недель. А Канари спрятал осколок вазы в рукав. Женщина в синей куртке отвела взгляд, когда он прошептал: «Мне больше не больно». Его отвезли в приют, а отца забрала полиция.

Канари выдали одеяло и сказали: «Ты в безопасности». Но Канари не верил. Он сжал в кулаке фарфоровый осколок от той самой вазы – единственное, что осталось от «счастливого детства».

Теперь его сердце билось в унисон дождю за окном. Где-то между каплями ему мерещился смех отца и материнская песня. Он закрыл глаза и замер, как будто если замереть достаточно сильно – можно вернуться назад. Хотя бы во сне.

Но сны больше не приходили.

Первая половина дня в приюте под названием «Счастливое детство» прошёл как в тумане. Деревянный скрипучий дом, запах в общей спальне отдавал сыростью, и старыми книгами которые никто не читал. Белая краска от стен давно пожелтела и стала облезлой, словно змея сбросила старую кожу. Дети были в столовой, а Канари, оставался один в общей небольшой спальне, две двухъярусные кровати стояли порознь, 4 комода по углам, и маленький стол со стулом у окна. Канари, мрачно размышлял у себя в голове:

– Как отомстить небесам, за то что вы отняли у меня маму? – Почему папа стал плохим? – Я виноват?… Слёзы Канари опадали в мокрую подушку подобно листьям. Его глаза не могли поверить что он здесь. – Я делал всё о чём мама и папа меня просили… – Это страшный сон, пожалуйста, разбудите меня, умоляю… Дождь с глаз Канари, был не слабее дождя за окном, мёртвые тучи рыдали гимн тоски и печали. Ржавые решётки в след грязным и мокрым стёклам, а вместе с ними и ветки деревьев задевающие дом, отбивали свой собственный ритм тревоги.

– Этот приют совсем не про счастье. – Злился Канари. – Это место больше похоже на моё разбитое сердце. – Он закрыл глаза, сжимая осколок вазы так, что ладонь кровоточила. Капли падали в такт дождю, и ему казалось, что это стучит тот самый рояль – мать играет реквием по их семье. Но когда он открыл глаза, на полу приюта была лишь лужа с красными разводами: краска с облупившейся стены смешалась с его кровью. "Счастливое детство" теперь помещалось в кулаке. И оно резало.

Неожиданно для Канари, мучительные размышления и поток холодных слёз, вдруг остановились, вслед за ними, остановился и дождь, тому послужило внезапное – “Привет”, – произнёс незнакомый голос, это был старший сирота. Подождав немного, он улыбнувшись, присел у кровати, и бережно вытер слёзы Канари.

– Нужно перевязать твою руку, я всё сделаю.

Мальчик вздрогнул. Это был парень со светлыми и аккуратно собранными волосами в хвост. Он встал, а затем подошёл к одному из комодов и достал оттуда небольшую коробку с лекарствами.

– Они есть почти в каждом личном комоде. – Старший сирота улыбнулся. – в его руках были бинт и краденые конфеты в платке.

– Я Такаюки. Дай руку.

Канари отпрянул, но старший сирота вновь сел рядом, не дожидаясь разрешения. Его пальцы были грубыми, но перевязку он делал бережно, будто собирая разбитую вазу.

– Держи. – Такаюки сунул ему карамель. – Только не плачь громко. Сторож спит, но уши у него… – он приложил палец к виску, изобразив пистолет.

Канари развернул фантик. Сахар обжёг язык, как когда-то папины слова: «Ты мой герой».

– Почему ты… – начал он, но Такаюки поднял руку.

– Потом. Сначала научимся молчать. – Он указал на окно, где за решёткой метались ветки. – Здесь выживают только те, кто умеет слушать тишину.

– Мне сказали что сегодня приедет новый ребёнок… – Канари с пустым взглядом слушал то что ему говорил старший сирота. – Что ему нужно? Я хочу остаться один, мне плохо… – размышлял у себя в голове разбитый и такой маленький Канари. Но потом, он увидел лицо Такаюки, увидел как он улыбается ему, и вдруг Канари понял, в его глазах, в чертах лица, в форме тела – видна такая же печаль, само их существование, словно страшный сборник стихов всех оттенков печали…

– Тебе тоже очень грустно? – перебив, спросил Канари.

Голос Такаюки оборвался, а затем по его лицу побежали слёзы, и неожиданно для Канари, старший сирота улыбнулся очень нежно, он всё понимал, они оба подумали так: Их боль – она общая, они были знакомы всего ничего. Но судьба связала им одинаковые одеяла печали. Эти слёзы подарили им начало прекрасной дружбы.

– Так как тебя зовут? – С неподдельным любопытством спросил он.

– Канари. – Тихо и скромно ответил тот.

– Улыбка Такаюки была до самых ушей, он был так рад всего лишь узнав имя. И в то же самое время, на лице Канари, тоже появилась улыбка, искренняя улыбка в ответ, первая, за очень долгое время. Такаюки подарил надежду, что может быть всё ещё получится вернуть утраченное счастье, и для этого, Канари больше не нужны обещания небес.

– За мной. Такаюки рванул вперёд, Канари побежал вслед за ним, к лестнице. Их шаги глухо отдавались в пустом коридоре, пока они не ворвались в узкую спальню на втором этаже. Старший мальчик одним движением прикрыл дверь ногой, прислушиваясь – не скрипнули ли половицы под чьими-то сапогами.

– Спрячься под кровать, если услышишь шаги, – бросил он, уже выдвигая нижний ящик комода. Дерево скрипело протестом, но Такаюки ловко поддел ножом потайную панель. В ладони блеснул свёрток – точно такой же, как тот что Канари получил в своей спальне. Платочек был с вышитыми незабудками по краям.

– Держи. – Он протянул Канари шесть карамелек. – Это последние, что у меня остались, грызи как мышь. Если воспитатели учуют сладкое – жди беды.

Канари развернул фантик дрожащими пальцами. Сахарный песок заскрипел на зубах, и вдруг… запах мандаринов. Точь-в-точь как в маминой вазе. Он резко сглотнул, зажав в кулаке еще две конфеты.

– На. – Мальчик протянул свёрток обратно, отведя взгляд. – Папа говорил… что вдвоём даже чёрствый хлеб вкуснее.

Такаюки замер, сжимая в руке свёрток с карамельками. Его пальцы вдруг предательски дёрнулись к карману, где лежал точно такой же фантик – помятый, с выцветшими буквами. Тот, что когда-то протянула ему сестрёнка.

– Ты… – Голос старшего сироты внезапно сорвался. – Откуда ты знаешь, что это означает здесь?

Канари потупился, сжимая фантик, и карамельки. Такаюки выдохнул, резко вытащил из-под рубашки мешочек из грубой ткани. Внутри – десяток таких же фантиков, аккуратно разглаженных.

– Здесь это клятва. – Такаюки ткнул пальцем в фантик с надписью «Счастье». – Кто даёт – не предаст. Кто берёт – защитит. Месяц назад старший брат взял вину за младшего… Малыш украл хлеб в кухне столовой. Его поймали, но вместо подвала… воспитатели решили устроить "урок“ на глазах у всех. Они хотели сломать ему пальцы. Тогда его брат выступил вперёд. Сказал, что это он приказал украсть.

– Глаза Такаюки сузились. – Его избили так, что он не мог ходить, а после, его бросили в подвал на неделю, а фантики… Когда его обыскали, нашли один с надписью «Свобода». Решили, что он главарь. Позже они сожгли мешочек, но не просто так. Видели тайные знаки на обёртках – перечёркнутые буквы, намёки на побег. – Голос Такаюки стал дрожать, Канари вдруг понял, что начал испытывать ненависть к воспитателям, и грусть за братьев сирот.

– Он отдал фантики, чтобы спасти брата! А они… они заставили его съесть пепел. Говорили: «Перевари свою ложную надежду» – Канари почувствовал, как холодеет в груди. Он невольно сжал свой свёрток.

– Но почему они так поступают?

– Страх. – Старший сирота выдохнул. – Если мы верим, что есть нечто дороже их милости… они теряют власть. – Глаза Такаюки сверкнули. – А ты… ты отдал сразу половину конфет…

Где-то этажом ниже хлопнула дверь. Такаюки швырнул Канари мешочек: – Прячь. Если увидят, скажут что ты собираешься поднять бунт.

Канари прижал фантики к груди. Теперь он понял, почему старший сирота носил их как ладанку. Это были не конфеты – билеты в братство, где даже в аду находились те, кто не даст исчезнуть.

– Запомни Канари, в коридорах опасно, это территория озлобленных сирот. На втором этаже всё ещё хуже, чем на первом. Я пойду вперёд, если что-то случится, я их отвлеку, а ты беги к себе в спальню, встретимся там. Такаюки вышел, и спустя минуту, Канари побежал в свою спальню.

Солнечный луч, пробивавшийся сквозь мутное окно, дрожал на полу, как испуганный зверёк. Где-то за дверью слышался топот – дети спешили в столовую на ужин, где пахло подгоревшей кашей. Но здесь, в общей спальне на первом этаже, воздух был пропитан сыростью и тишиной. Канари сидел на краю кровати, сжимая смятый фантик.

Дверь приоткрылась беззвучным движением. Такаюки вошёл бесшумно, словно тень. В руках он нёс хлеб, и жестяную кружку с чаем, от которой струился пар с ароматом сушёных яблок. Его движения были размеренными, словно каждое действие обдумывалось заранее.

– Всё хорошо, это я, – голос звучал мягко, как шелест страниц в библиотеке. – В первый день полагается немного хлеба, чай с яблоками и мёдом. Пусть и поддельным. – Он поставил кружку и хлеб на подоконник, аккуратно поправив салфетки под ними.

Присев на соседнюю кровать, Такаюки сложил руки на коленях, отец научил его благородным манерам. Речь Такаюки лилась плавно, с лёгким придыханием:

– Первый день – «свободный». Красивое название для передышки перед бурей. Завтра начнётся расписание: подъём с рассветом, утренние молитвы, завтрак из объедков, занятия… – Он намеренно опустил эпитеты, нервно перебирая пальцами. – Советую сегодня отдохнуть. Птицам нужны силы перед дальним полётом. Можешь выпустить все эмоции, что накопились, лечь заранее спать, или… – Старший сирота протянул свёрток с чёрствым хлебом. – Потом такой роскоши не будет.

Канари отложил хлеб, развернул фантик. Последняя карамелька прилипла к бумаге как слеза.

– Свободный – значит, можно никуда не ходить? – спросил он, глядя, как Такаюки вытирает пыль с окна рукавом.

– Значит, тебя не будут лупить. Пока. – Старший мальчик повернулся, и Канари заметил, как его глаза сузились, будто вспомнилось что-то.

За окном солнце упало за горизонт, окрасив стены в синячный багрянец. Такаюки достал из-под рубашки потрёпанную тетрадь. На обложке корявыми буквами было выведено: «Правила выживания». Когда Канари потянулся к тетрадке, Такаюки бережно прикрыл её ладонью:

– Это дневник наших маленьких побед. Каждая страница – чья-то история преодоления. – Он открыл разворот с фантиками, аккуратно наклеенными параллельными рядами. – Видишь этот, с рисунком перьев? Его оставил мальчик, который три ночи старожил раненую сову. Она всё-таки смогла вылечиться, и улетела, а вот он… – Губы дрогнули, но голос остался ровным: – Пока он отбывал наказание в подвале, просил сирот передать мне: "Спасибо, что верил".

Сердце Такаюки обливалось кровью, ему приходилось рассказывать ребёнку о страшной реальности жизни в приюте.

– Тебе ведь девять лет, да? – спросил он, не глядя. – Ты же… – он запнулся, поправил воротник рубашки, – Ты же уже большой. Девять лет – это почти взрослый.

Канари кивнул, прижимая к груди фантик с липкими краями. Из столовой донеслись крики – кто-то опрокинул тарелку.

– Слушай. – Его пальцы дрожали, перелистывая страницы. – Если воспитатель кричит – улыбайся. Если бьёт – подставляй спину, а не рёбра. Если требуют сдать чужую провинность – говори, что не видел, кто это сделал.

Канари кивнул, а затем потянулся к странице, где между строчек было вклеено ещё больше фантиков. Десятки их, с надкусанными краями и детскими рисунками.

– Это… могилы. – Такаюки ткнул в один с надписью «Ушастик». – Каждый – чья-то история. Вот эта… – Он прикоснулся к фантику, испещрённому крошечными звёздами. – Малыш из третьей спальни. Заступился за щенка, которого воспитатели хотели утопить. Его перевели в подвал. А собачку… через неделю нашли в колодце.

Внезапно снаружи послышались крики воспитателей. Такаюки мгновение смотрел в окно, где сумерки сплетались в свинцовую пелену, прежде чем заговорить снова:

– Моя семья… – Он поправил воротник, пряча ожог на шее. – Отец преподавал риторику в лицее. Говорил, что слова должны быть мягче шёлка, даже когда рассказывают о жестокости. – В его глазах вспыхнула мольба: – Здесь многие забыли, как говорить. Не дай ржавчине молчания съесть твоё сердце.

Тяжело вздохнув, Такаюки продолжил. – Что ж, теперь мы друзья, давай помогать друг другу. По одиночке ничего не получится… – Его голос сорвался, обнажив трещину. – Я не смог защитить сестрёнку. Когда наш дом горел. – Он резко встал, с грохотом захлопнув тетрадь. – Здесь я не допущу ошибок.

Такаюки перебирал свёрток с фантиками, а затем, он развернул один с витиеватой надписью "Надежда"

– Запомни, Канари. Когда тебе будет трудно, вспоминай эти слова: Даже на дне ада, ты сможешь увидеть счастливое небо. – Его пальцы дрожали, аккуратно вкладывая фантик Канари в ладонь. – Я буду рядом. Но прошу – будь осторожен. Некоторые раны… – Он встал, отряхивая несуществующий пепел с рукавов: – Не заживают, даже если их лечить.

Рука Такаюки неожиданно легла на плечо мальчика, но не для утешения – будто проверяя, не рассыплется ли он от правды.

– Когда меня привезли сюда. Соцработница в синей куртке сказала… – Такаюки резко вдохнул, будто слова жгли горло, – что здесь "безопасно". Тёплые кровати. Книги. Даже конфеты по праздникам. – Его рука непроизвольно дёрнулась к шраму под глазом. – и в тот же момент губы тоже дернулись в кривой усмешке. – Они любят красивые слова. Но здесь нет безопасных мест. Только мягкие углы и жестокие правила. – Канари сглотнул, сжимая в кармане фантик.

Мальчик потянулся к подоконнику, где в жестяной банке увядали одуванчики. Сорвал один, крутанул стебель между пальцев.

– Видишь? Говорят – цветок. А на деле – сорняк. Вырвут, если заметят непослушание. – Белые парашютики рассыпались по полу. – Здесь главное правило: не высовываться. Завтра в шесть утра…

Канари перебил, вцепившись в край матраса: – Почему ты тогда… со мной?

Почерневший стебель замер в воздухе. Такаюки повернулся, и в его глазах вспыхнуло что-то острое, животное:

– Ты отдал последнюю карамель. В этом проклятом месте так не делают. – Голос сорвался на шёпот. – Отец говорил, если берёшь чужой хлеб – оставь взамен монету. Если берёшь чужую боль…

Такаюки протянул потрёпанный листок.

– Ты не забыл про расписание? В шесть утра – подъём, в семь – молитва за «милостивых благодетелей». – Пальцы впились в оконную раму. – Не опаздывай. Не спорь. Не плачь. Заучи всё наизусть. Ошибешься – выбьют зубы. – Ткнул в строку красным карандашом. – А если сироты будут тебя гонять, дерись или беги ко мне. – Он обернулся, лицо наполовину скрыто тенью. – Дети здесь хуже взрослых. Те, кого били годами, сами становятся кулаками.

Канари потянулся к бумаге, но Такаюки перекрыл её ладонью:

– Большинство воспитателей… – Голос сорвался, превратившись в шёпот. – Они как голодные псы. Чуют страх за километр. Если нацепить маску послушания – может, не заметят.

– Где-то наверху заскрипели шаги. Такаюки метнулся к двери, но обернулся на прощание – заговорил – уже другим тоном, тёплым, почти отеческим:

– Завтра покажу где растёт дикая яблоня. Их вкус… – Голос сорвался на полутоне: – Напоминает мамин сад… – Спрячь фантики. – Он сделал паузу, и Канари увидел в его глазах тот самый огонь, что съел его семью. – После яблони, я буду учить тебя драться.

Когда Такаюки ушёл, Канари развернул расписание. На обороте корявым почерком было выведено:

«Не верь никому. Даже мне. Но попробуй».

Он спрятал листок под матрас, прижав ладонью дрожащие губы. В горле встал ком – не страх, а ярость. Хрупкая, острая, как края фарфорового осколка в его кулаке.

Успокоившись, Канари уже ложился спать, как вдруг, нашёл под подушкой странный "подарок" – ржавый гвоздь, обмотанный тесьмой. На клочке бумаги корявым почерком: "Для тех, кто лезет в драку первым".