Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

Читать онлайн Пока варится кофе

Автор: Нихилим
Жанр: Стихи и поэзия

Размер шрифта: 15

ISBN 978-5-0067-1257-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Безответный блюз

Я пишу тебе письма в 3 часа ночи,
Но ты их не читаешь —
Ты спишь, завернувшись в чужое одеяло,
А я курю на пожарной лестнице,
Где призраки старых хитов
Танцуют босиком по моим сигаретным окуркам.
Город спит, как пьяный моряк в порту,
Фонари мигают – моргают,
Будто знают, что ты мне не ответишь,
А я всё бьюсь в стеклянный потолок твоего равнодушия,
Как мотылёк в банке из-под варенья.
Твоя улыбка – это крошки от пирога,
Который ты испекла для кого-то другого,
А я глотаю их, как бродячий пёс,
И лаю на луну,
Потому что она круглая, как твоё «нет».
Я мог бы уехать автостопом на запад,
Где дороги стираются резиной,
Но даже там, в пыли придорожных закусочных,
Твой смех звенит в моей кружке с кофе —
Горьким, как этот блюз.
Любовь – это поезд, который уже ушёл,
А я всё стою на перроне
С билетом, который ты никогда не прокомпостируешь.

Нескончаемое утро

А за окном – трава, высокая, по пояс, и в ней прячется мальчик,
которого больше нет. Он смеётся, но смех его – как шорох страниц в запретной библиотеке времени.
Мама зовёт: «Обед!» – но обеда нет, есть только вечное полуденное солнце, застывшее в луже, где плавает бумажный кораблик с названием «Надежда».
Школа – это коридор, бесконечный, как зевота, и в нём тени учителей плывут, не касаясь пола. Они говорят: «Дважды два» – но ты знаешь, что дважды два – это запах мокрого пальто в гардеробе, это воробей, залетевший в класс и бьющийся о стекло.
А потом – лес. Тот самый, где деревья шепчут на языке, которого никто не учил. Ты бежишь, и под ногами – шишки, как буквы рассыпанного алфавита. Из них можно сложить любое слово, даже «вечность», даже «прощай».
Но вот звонок. Не школьный – какой-то другой, колокольный, ледяной. И ты понимаешь, что детство – это сон, из которого тебя разбудили, но так и не сказали, зачем.

Код распада

Неоновый ИИ-дождь прошибает асфальт,
а я – мокрый чип в кармане вселенной,
где каждый пиксель кричит: «Сломай систему!»
Но система – это я, перепрошитый в гневе.
На экране лба – глюки старых обид,
гигабайты пыльных воспоминаний в облаке из пепла.
Ты говоришь: «Перезагрузись»,
но мой BIOS давно ест ржавчину.
Мы танцуем на серверах, выдыхая пароли,
под саундтрек сирен и битый блюз роутеров.
Твои глаза – два заблокированных окна,
а я в них стучусь, как вирус в глухую стену.
Завтра снова вкинутся в рай через чёрный портал,
будем жечь шины из кода у мэрии метавселенной.
Пока дрон-вороны клюют наши тени,
мы – пиксельный бунт в циркуляторе вечности.

Улисс

Проснулся в электричке – где-то между Тулой и Лобней,
а в кармане – смятый паспорт и крошки из SubWay.
Циркулярка судьбы гудит: «Добро пожаловать в офис!»
Твой Циклоп – менеджер среднего звена,
его единственный глаз – таймер на компьютере,
а вместо скалы – ксерокс, жрущий бумаги, как жрец.
Сирены орут из динамиков: «Скидки! Кэшбэк! Лайфхак!»
Ты приклеен воском из жевачки к сиденью маршрутки,
а за окном – Чёрное море из асфальта и грязи,
где русалками мелькают блогеры-подростки.
Дома – Пенелопа в халате из «Wildberries»,
ткет гобелены из сплетен в Телеграм-каналах.
Телемах? Он давно в доте качает скины,
а не ждёт, когда папа заберет подарки из пункта выдачи.
Ты пьёшь «Девятку» с Аидом из соседнего подъезда —
он в кальяне курит тени умерших кредиток.
Калипсо? Да это же стримерша с Твича,
её чат – как свита, смеётся тебе в лицо «ОК, бумер».
А потом – метро. Подземный Тартар, где эскалаторы
ведут в никуда, как слепые корабли.
И ты плывёшь, плывёшь, плывёшь…
пока телефон не сдохнет,
и в наушниках вместо музыки – вой ветра.
Но дом – это не точка на карте. Это —
пустая банка из-под энергетика, катящаяся по перрону,
и тень от неё всегда длиннее, чем ты.

Встреча по предварительной записи

Они прислали письмо без штемпеля:
«Явитесь в кабинет №407,
при себе иметь паспорт и причину».
Лестница вела вверх, но этажей не становилось меньше —
только потолок давил, как непрочитанный приговор.
В приёмной – часы без стрелок,
стеклянные глаза секретарши
листали меня, как просроченное дело.
«Он занят», – сказала она, указывая на дверь,
которая была одновременно и закрыта, и распахнута.
Внутри – человек в пиджаке цвета мокрого асфальта
перекладывал кости из папки в папку.
«Ваш случай требует уточнений», —
он протянул мне бланк,
где вместо граф – зияли дыры.
Я заполнял их годами, десятилетиями, вечностью —
чернила стекали по пальцам, превращаясь в мух.
«Неверный формат», – вздохнул он,
и стены начали расти,
пока комната не стала размером с игольное ушко.
Теперь я жду. Иногда слышу шаги за дверью —
это, наверное, она.
Но дверь всё так же:
и закрыта, и распахнута.

Утраченное

Помню: трава росла сквозь трещины в ладони,
а мир был Библией с картинками —
Адам в комбинезоне, Ева с ведром малины,
и змей, шептавший не «грех», а «смотри»…
Теперь рекламные щиты гложут небо,
как термиты – древесину апокрифов.
Мы листаем историю свайпами влево,
а Рай – это логотип на снесённом доме.
Я искал Бога в хештегах #вечность,
но нашел лишь селфи ангелов в клубах:
крылья из неона, нимбы – фотошоп,
причастие – бокал дешёвого вина в пластике.
Детство пахло чернилами и пирогами,
теперь пахнет силиконом и пылью серверов.
Даже яблоки в супермаркете – восковые макеты,
и Ева уже не плачет – ставит лайк под постом Иуды.
Мы строили ковчеги из диснеевских DVD,
но потоп пришёл тихим – байтами, мегабайтами,
и теперь мы плывём, приклеенные к экранам, как улитки к раковинам,
в океане, где даже волны имеют паттерны.
А где-то там, за битами,
в слепом пятне алгоритмов,
плачет ребёнок, запутавшийся в корнях дуба —
единственный пароль от потерянного Рая.

Современная молитва в эпоху Wi-Fi

Один, чьи вороны – дроны с камерами,
летают над бетонным Иггдрасилем метро,
собери мои битые данные в ковчег —
я утонул в прокрутке, как в Гиннунгагапе.
Тор, чей молот – сломанный смартфон,
пролети над серверами грозовым RAID-массивом,
пусть асы-программисты не гложут костяшки клавиш,
как тролли – кости погибших надежд.
Фрейя, чьи слёзы – дождь над ТЦ,
где золото – скидочные купоны, а любовь – подписка,
научи нас сеять озимые в трещинах асфальта,
чтоб урожай взошел меж бетона и VPN.
Локи, чей огонь – фейкньюс в ленте,
сплети нам сеть из спама и мемов,
чтоб тролльфармы в комментах расцвели маками,
а не ядом. Хотя… ты же любишь хаос.
Хеймдалль, чей рог – сирена скорой,
стоящей в пробке меж миров,
открой нам Биврёст из неона и ржавых мостов,
где боги – бомжи у станций, поют блюз на губной гармошке.
Мы молимся в храмах «24/7»,
причащаемся кофе с молоком от коров на антибиотиках,
но где-то в груди – руна из шрамов,
напоминает: даже в аду алгоритмов
можно выжечь имя тем, кто нас создал.

Неразделимые

Ребёнок рисует на асфальте мелом круги —
они похожи на разводы в выцвевшем паспорте.
Ты говоришь: «Эй, это же просто игра!»
Но он уже бежит к качелям, где ветер свистит сквозь «завтра».
Твоя жена режет лук на кухне, плача
не от него, а от письма, что не дописала в шестнадцать.
Вода кипит, как забытый диалог с дедом,
а суп варится из тех же овощей, что росли в саду у прабабки.
Ты носишь ту же родинку, что и парень из Рима,
который умер, смеясь, под колесницей в 312-м.
Твой кот спит на диване, свернувшись в эмбрион,
а за окном – воробей, как забытое воспоминание.
Не надо делить жизнь на «сейчас» и «когда-то» —
это всё равно, что рвать фотоальбом на «утро» и «вечер».
Даже смерть – просто перерыв на сигарету
между двумя одинаковыми снами про дождь в апреле.
Мы не гости здесь. Мы – пыль на зеркале,
что стирают, а она снова настырно ложиться, кружась в луче.
Ты проснешься завтра другим,
но в груди – всё тот же смех, что разбил вазу в 1999-м.

Одиночество

Полночь.
Город спит, как пьяный клоун на скамейке в парке,
а я бреду по улицам,
где фонари – последние курильщики этой долбанутой ночи.
Мой теннисный мяч души
отскакивает от стен подъездов,
но никто не подает его обратно.
Да и..!
Я закуриваю сигарету,
и дым танцует босоногий блюз
на ветру, который шепчет мне на ухо:
«Ты свободен, детка, свободен, как дерьмо в унитазе».
Одиночество – это когда ты понимаешь,
что даже твоя тень иногда уходит погулять
без тебя.
Но вот вдалеке – поезд.
Он воет, как сумасшедший ангел,
и я знаю: где-то там, за горизонтом,
есть еще такие же сукины дети,
которые тоже не спят,
тоже курят,
тоже смотрят на луну
и думают,
что она похожа на таблетку от всего этого дерьма.
И может быть, однажды,
когда все бары уже будут закрыты,
а небо начнет блевать рассветом,
мы встретимся
и поймем,
что одиночество – это просто
еще один способ
быть вместе
с этим безумным,
прекрасным,
долбанутым миром.

Бесконечный роман

Ты просыпаешься в комнате,
где обои знакомы до дрожи,
но зеркало упорно твердит,
что это не твоё отражение.
За окном – тот же дуб,
под которым целовались в шестнадцать.
Только теперь ты – девочка с косичками,
а он – старик в потрёпанной кепке.
Твоя мама жарит тосты,
и запах горелого хлеба
точно такой же, как в том берлинском кафе,
где ты умерла в 1943-м.
Вчерашний снег – это завтрашние слёзы,
а сегодняшний смех —
эхо будущего,
которое мы уже пережили.
Мы пишем одну и ту же книгу
разными почерками.
Ты – сегодня карандашом,
завтра – чернилами,
а послезавтра – кровью на стене тюремной камеры.
Но в конце концов
все страницы сольются в одну,
и окажется,
что главный герой —
это тот самый ребёнок,
что до сих пор рисует мелом
на асфальте вечности.

Кофейный блюз детства

Кофе в жестяной турке дымится,
как паровоз,
когда мир был размером
с бабушкин пирог на кухне.
Аромат —
это билет в один конец:
вот ты уже
на крыльце родного дома,
где отчим чинил велосипед,
а мама пела что-то про дождь.
Глоток —
и внезапно ты снова
в той самой рубашке в горошек,
босой на траве,
с кузнечиками в карманах
и смехом,
который еще не научился бояться будущего.
Но вот ожог на языке —
и ты возвращаешься
в эту чертову комнатушку,
где холодильник гудит
марш безработицы,
а за окном —
только мусорные баки да туман.
Но держи кружку крепче, малыш,
ведь пока есть кофе —
есть и обратный билет:
в ту самую кухню,
где время текло,
как мед из ложки,
а смерть была просто
словом в учебнике по литературе.

Дорога сквозь пепел

Рассвет.
Я просыпаюсь в кузове грузовика,
где раньше возили арбузы,
а теперь – только ржавые консервы
да призраки чьих-то имён.
Город впереди —
как раскрошенный зуб,
дымится последними воспоминаниями.
Я закуриваю Camel,
найденный в чьей-то куртке —
он вкусом похож на 2018 год,
когда мир ещё умел смеяться.
Мой друг – ворон с пробитым крылом.
Мы делимся завтраком:
ему – паучок в банке,
мне – тень от прошлой жизни,
что прилипла к подошвам.
Дорога зовёт, как пьяная любовница:
«Давай, детка, поедем туда,
где солнце не пахнет гарью!»
Но я знаю – везде одна и та же пустота,
только с разными вывесками.
Иногда по ночам
я слышу, как смеются дети
в домах, которых нет.
А утром нахожу их игрушки —
пластиковые солдатики,
таящие от времени.
Я продолжаю идти.
Потому что остановиться —
значит стать памятником самому себе.

Билет в один конец

Ты вернулся – но Итака сгорела,
и пирс, где ловили бычков,
теперь бетонный причал для яхт.
Твой дом – музей с табличкой:
«Здесь жил тот, кого забыли».
Мать не узнаёт твоих морщин —
они чужие, как паруса на горизонте.
Отец в земле двадцать пять лет,
а его трубка пылится на подоконнике.
Улицы сузились,
а детство – как пустая раковина у моря:
подносишь к уху —
слышишь только шум крови в висках.
Даже язык стал чужим —
слова путаются,
как монеты в кармане эмигранта.
Ты пытаешься купить хлеб в булочной,
а тебе сдают мелочь взглядами:
«Чужа́к».
А ночью, когда фонари зажигают тени,
ты понимаешь:
Одиссей – не тот, кто вернулся,
а тот, кто навсегда остался в дороге.
Итака – это не место.
Это шрам,
который болит,
когда меняется ветер.

Вечно открытая рана

Я в подворотне,
где фонарь мигает,
как твой смех в моей голове
уже десять долбаных лет.
Ты была моей первой сигаретой —
горькой, запретной,
но я затягивался снова и снова,
пока не остался один
с пустыми пачками «Camel»
и стихами,
которые никто не услышит.
Твои письма —
теперь просто пепел
в кармане старой куртки.
Я их не читаю —
просто иногда трогаю пальцами,
и они рассыпаются,
как наши обещания
в тот дождливый апрель.
Я встречал других —
блондинок, брюнеток,
женщин с глазами теплее твоих.
Но все они —
просто временные повязки
на ране,
которая никогда не затянется.
Иногда, в пьяном угаре,
я звоню тебе —
твой номер уже не существует,
но я слышу гудки
где-то в глубине черепа,
и они звучат,
как последний поезд
с единственным пассажиром —
моим сердцем,
которое так и не сошло на станции «Забудь».
Так что давай выпьем,
за первую любовь —
за ту, что болит,
как перелом,
который сросся криво.
За ту,
что навсегда останется
шрамом на моей душе —
некрасивым,
неровным,
но единственным настоящим.

Прощай, мой дом

Я пишу это на салфетке
в кафе у вокзала,
где небо за окном —
синяк над крышами моего детства.
Мой чемодан —
это три рубашки,
билет на автобус
и фотография,
где я ещё улыбаюсь
как человек,
который верит в возвращение.
Тротуары здесь помнят мои шаги,
но теперь они стучат чужим ритмом —
как джаз,
который я разучился понимать.
Даже фонари
ковыляют за мной,
как старые псы,
не решаясь признать:
я уже не их.
Мать плачет на кухне,
но её слёзы —
это дождь по другому адресу.
Отчим молчит,
а его сигарета
догорает,
как маяк для корабля,
который я так и не построил.
Прощай, мой дом.
Твои двери теперь —
чужие двери.
Твои комнаты —
музеи без посетителей.
Твой воздух —
я уже не могу им дышать.
Я уезжаю.
Не потому что хочу,
а потому что должен.
Как тот самый поезд
в 7:15 утра —
он тоже когда-то
был частью этого города,
а теперь
просто проходит сквозь него,
не останавливаясь.

Записки одинокого человека

Кофейня пуста,
как мои карманы.
Я пишу это чернилами,
что пахнут дешёвым виски
и слезами,
которые никто не видел.

Моя комната —
коробка из-под обуви,
где сны валяются в углу
с окурками и недописанными стихами.
Сосед за стеной стонет во сне —
он единственный,
кто слышит, как я плачу,
но ему всё равно.

Я целую женщин с именами,
которые забываю к утру.
Их губы —
временные пристанища
для корабля,
который давно потерял курс.
Утром они уходят,
оставляя на подушке
чужие духи
и следы от губной помады,
что я стираю ладонью,
как ошибку в школьной тетради.

Друзья?
Они растворились,
как водка в стакане тёплого пива.
Теперь их голоса —
лишь помехи в радиоэфире
между песнями
о любви,
в которую никто не верит.

Я пишу стихи на салфетках,
что превращаются в мокрую труху
от дождя
или слёз —
я уже не различаю.
Бармен бросает на меня взгляд —
он знает,
что я не заплачу по счету,
но наливает ещё.
Мы оба понимаем:
одиночество —
единственная валюта,
которая здесь в ходу.

А за окном – город,
что крутится,
как пластинка с заезженной мелодией.
Я слушаю её в сотый раз,
зная каждую ноту,
каждую трещину,
каждый прыжок иглы
на месте,
где сердце должно было быть.

Заусенцы

Они торчат, как обглоданные мысли
после ночи с дешевым вином и плохими женщинами.
Маленькие мятежники на границе кожи и ногтя —
неприметные, но яростные в своей наготе.
Я ковыряю их зубами,
чувствуя соленую боль —
настоящую, как удар в живот
после третьего стакана ржавого виски.
Эти клочки плоти —
мои единственные спутники в три часа ночи,
когда все остальные давно разбежались
по чужим постелям и чужим мечтам.
Они кровоточат, когда я листаю старые письма,
царапают простыни, как неудавшиеся стихи,
не дают забыть:
я все еще жив, черт возьми,
раз способен чувствовать
такую едва заметную,
такую острую боль.
Заусенцы —
это мои личные стигматы,
отметины тех,
кто слишком часто
цеплялся за жизнь голыми руками.

Раковая опухоль

Она въелась в меня,
как чернила в промокшую страницу,
разъедая строки,
что я так и не решился написать.
Боль —
это огонь,
выжигающий ложь из клеток.
Каждой ночью я сгораю дотла,
чтобы утром
снова собрать себя по кусочкам
из пепла и покаяния.
Врачи шепчут за моей спиной
цифры и проценты,
но я слышу только голос болезни —
хриплый, как труба в пустом соборе:
«Ты наконец-то чист,
как скальпель перед операцией».
Я теряю волосы,
вес,
память —
но вместе с ними
уходит и всё лишнее:
страх перед будущим,
злость на прошлое,
эта проклятая спешка,
с которой я бежал
к собственной погибели.
Теперь я лежу,
прислушиваясь к тиканью капельницы,
и понимаю:
рак —
это последний отчаянный бунт тела,
которое устало быть храмом
для чужих ожиданий.
Когда меня режут,
я смеюсь сквозь наркоз —
они думают, что удаляют опухоль,
а на самом деле
вырезают из меня
всего того,
кем я никогда не должен был стать.

Утренний завтрак по-миллеровски

Кофе черный, как грех в исповедальне,
яичница шипит на сковороде, как
проклятая ведьма на костре, выкрикивая
ругательства в адрес небес,
Хлеб зачерствевший – моя собственная душа,
размазанная дешевым маргарином по тарелке.
Я ем.
Каждый кусок – это воспоминание
о вчерашнем пьяном бреде,
о женщине, чье имя забыл еще до рассвета,
о долгах, что копятся, как грязь под ногтями.
Апельсиновый сок кислит,
как невысказанные упреки матери,
что до сих пор звонят мне в голове
сквозь годы и континенты.
Я запиваю им таблетку от похмелья —
святое причастие грешника.
На столе – пятно от вина,
оставшееся с той ночи,
когда я еще верил,
что смогу что-то изменить.
Теперь оно смешивается с желтком,
образуя новую абстракцию —
шедевр утреннего отчаяния.
Я доедаю этот завтрак-исповедь,
зная, что завтра все повторится:
та же сковорода,
те же яйца,
та же одинокая вилка,
уставившаяся в меня,
как вопрос,
на который у меня нет ответа.

Бабушкин кекс

Я разворачиваю вощеную бумагу —
и вдруг он здесь:
кекс с изюмом,
пахнущий 2001 годом
и той кухней,
где часы тикали медленнее,
чем таяло масло в ее добрых руках.
Каждый изюм —
это остановленное мгновение:
вот она стучит костяшками по тесту,
вот смеется над моей мордашкой в муке,
вот шепчет:
«Подожди, малыш, еще двадцать минут» —
а я уже ждал целую вечность,
пока этот аромат
не заполнит весь дом
Теперь я ем его в темноте
на полу съемной квартиры,
где сосед сверху
топает в такт
моим воспоминаниям.
Изюм застревает в зубах —
крошечные капсулы времени,
что взрываются вкусом
потерянного рая.
Бабушка,
я так и не научился печь.
Но когда я тянусь
к последнему кусочку —
я снова тот мальчишка,
который верит,
что духовка – это портал
в мир,
где ты все еще стоишь у плиты,
бормочешь что-то
и поворачиваешься ко мне
с той самой улыбкой,
от которой даже ночь
становится теплее.

Внезапная печаль

Я сижу на пожарной лестнице
с бутылкой теплого пива,
и вдруг она приходит —
печаль без причины,
как снег в мае.
Откуда?
Может, из старого письма,
что валяется на дне чемодана
с билетами на поезда,
которые я так и не сел.
Или из той песни,
что играла в баре,
где я целовал незнакомку
с глазами как у матери —
усталыми и всепрощающими.
Печаль стучится в меня,
как сосед-алкоголик
в поисках соли для супа,
который он варит
из окурков и одиночества.
Я открываю дверь —
она вваливается внутрь,
растягивается на кровати
и курит мои сигареты,
не предлагая заплатить.
Я спрашиваю: «Чего тебе надо?»
Она пожимает плечами,
разливая лужи по полу
из моих же воспоминаний —
тех, что я старательно
запирал в чулане
с надписью «Не открывать».
Утром она уйдет,
оставив после себя
мокрые следы на подушке
и ощущение,
что где-то
я пропустил поворот
к тому самому дому,
где меня ждали.
Но пока —
только этот ночной блюз,
эта проклятая печаль
и я,
который все еще пытается понять,
почему грусть приходит
без предупреждения,
как поезд,
на который ты не купил билет,
но все равно уезжаешь.

Цветы на подоконнике

Они стоят в банке из-под джема —
три тюльпана, купленные вчера
у бабки возле метро,
где город разбивает свои кости
о тротуарные трещины.
Алый, желтый, фиолетовый —
как три ноты несыгранного аккорда
в песне, которую я все еще пытаюсь
написать этой проклятой пишущей машинке
с заедающей буквой «е».
Я наблюдаю, как первый луч
цепляется за лепестки,
как пьяный поэт за последнюю метафору.
Они еще не знают,
что им суждено увянуть
к четвергу,
что их воду не поменяют,
а вазу опрокинет кошка,
когда будет гнаться за призраком
собственного хвоста.
Но сейчас —
они бунтари!
Пижоны!
Посланники какого-то другого мира,
где красота
не требует оправданий.
Я наливаю себе кофе,
и оно горчит,
как все мои вчерашние обещания.
А они —
они просто стоят,
покачиваясь в утреннем сквозняке,
и шепчут:
«Эй, парень,
вдохни глубже —
жизнь все еще пахнет,
даже здесь,
в этой конуре
между долгами и отчаянием»

Ловец потерянных мгновений

Ты помнишь тот день,
когда трава пахла вечностью,
а время застревало в зубах,
как зернышко от бублика?
Мы тогда лежали на лужайке,
а облака плыли,
словно недописанные письма
воображаемому другу.
Старый дом на Посконкина
до сих пор хранит наши смехи
в трещинах штукатурки —
они выпадают иногда,
как молочные зубы,
когда ты слишком резко
дергаешь за ниточку памяти.
Я ищу это снова —
в щелчке выключателя,
в пенном гребне на пиве,
в девчонке, которая несет коньки
через весь парк,
хотя уже середина мая.
Но время – это не мяч,
который можно поймать
и запихнуть обратно в коробку.
Оно – как этот дурацкий
желтый листок в учебнике,
где ты когда-то написал
«Я люблю тебя Лу»,
а теперь не можешь вспомнить,
кто такая Лу
и почему ее имя
заставляет тебя глотать воздух
ртом,
как рыба,
выброшенная на берег
собственного взросления.
Если где-то и есть
утраченное время,
то оно —
в кармане того самого пиджака,
который мать отдала в гуманитарку
в прошлом октябре.
И теперь какой-то незнакомец
носит твои семнадцать лет,
даже не подозревая,
что в подкладке
завалялась жвачка
с твоими отпечатками зубов.

Бессутица

(…а утро
входит боком
как кошка в дверь
оставленную
настежь
ветру
и вот уже
стол
пустой
стакан
донный
отражение
перевернутое
в луже
на полу
где
слова
рассыпались
как бусы
ниточка
порвана
и все
эти
жемчужины
молчания
катятся
под
диван
вечности
где
пыль
стирает
даты
и имена
а я
сижу
в центре
этого
ничто
и пишу
это
стихотворение
без
сути
без
начала
без
конца
просто
чернильное
пятно
на
пергаменте
времени
которое
никто
не
станет
читать
вслух…)

Этюд Love-moll

Я любил тебя —
это был тезис,
твердый, как гранитная плита,
на которой я высек
всю нашу историю
золотыми буквами.

Ты ушла —
это был антитезис,
взрыв,
который разнес плиту в пыль,
оставив только осколки фраз,
застрявшие в горле,
как рыбьи кости.

Теперь я пишу это стихотворение —
это синтез,
где боль и любовь
сплетаются в новый узор,
как корни дерева,
проросшие сквозь развалины храма.
Я больше не плачу.
Я не смеюсь.
Я просто стою
на границе между «было» и «есть»,
и ветер треплет страницы
той книги,
которую мы так и не дописали.

Диалектика Бытия

Свет.
Белое полотно утра,
на котором Бог выводит
первую букву Адама —
твердую, как гранит веры.

Тьма.
Чернильная бездна,
где Люцифер рвёт страницы,
а буквы падают,
как опавшие листья
с древа познания.

Заря.
Фиолетовый шов
между ночью и днём,
где ангелы с демонами
пьют кофе
и спорят о свободе,
а человек
пишет стихи
кровью и золой.

Мы.
Пылинки на лезвии,
танцующие между:
«Я есть»
и «Я исчезну»,
чтобы стать
новым тезисом
в чьей-то ещё
не написанной книге.

Котодень

(Утро. Allegro furioso.)

Проснулся.
Опять.
Этот дурацкий луч на полу —
опять ползёт, как жёлтый жук,
а я —
опять здесь,
в этом теле,
в этой квартире,
где холодильник гудит
монотонной мантрой
«молоко-молоко-молоко».

Утренний ритуал. Andante con moto.

Вылизываю лапу.
Вылизываю другую.
Задумываюсь:
почему я это делаю?
Почему не наоборот?
Почему вообще всё?
(Но тут в голове возникает образ
вкусной колбасы —
и философия
сгорает,
как бумажный кораблик
в пламени газовой плиты.)

(Охота. Presto furioso.)

Муха!
Чёрная точка!
Враг!
Бросок —
промах —
столкновение с вазой —
грохот —
проклятия человека —
но мне плевать,
потому что МУХА!
(исчезла.
как всегда.
как всё в этом мире.)

(Послеобеденный сон. Lento assai.)

Солнечный квадрат.
Я в нём.
Я —
тёплая вселенная
из шерсти и лени.
Где-то далеко:
телефон,
дверной звонок,
чья-то ссора —
но это всё
не про меня.
Я —
центр мироздания,
свернувшийся
в идеальный круг.

(Вечер. Scherzo capriccioso.)

Тени длиннее.
Стены шепчут.
Я бегаю.
Зачем?
Не знаю.
Просто надо —
как надо
кричать в три ночи,
как надо
драть диван,
как надо
смотреть в пустоту,
где только я
вижу
ТО,
ЧТО НЕЛЬЗЯ НАЗВАТЬ.

(Ночь. Adagio misterioso.)

Человек спит.
Я сижу на подоконнике.
Луна —
холодная миска молока.
Язык улиц
лакает
тьму.

Я знаю то,
чего не знает человек:
что мир —
это просто
большая мышь,
за которой мы все гоняемся,
но никогда не поймаем.

(Финал. Morendo.)

Закрываю глаза.
Опять.
Завтра —
всё сначала.

Ариетта

(соната №32, часть II – в переложении для голоса и тишины)

1. (Adagio molto semplice)

Маленькая тема —
как ребёнок,
впервые поднявший глаза к звёздам.
Два такта.
Три ноты.
Всё.

Но в них —
вся нежность мира,
что уместилась
между piano* и pianissimo,
как росинка
на паутинке
перед рассветом.

2. (Вариации. Тихо, как шаги в пустой церкви)

Теперь она кружится,
как лист над Веной в ноябре —
то взлетит,
то упадёт,
то зацепится за чёрные ветви
и замрёт,
превратившись
в воспоминание о себе.

3. (Звёздная пыль в левой руке)

Басы —
это шаги Бога
по пустому небу.
Они идут вниз,
вниз,
пока не упрутся
в ту самую ноту,
из которой
рождается свет.

4. (Кода. Как последний вздох)

И вот —
она возвращается.
Та же.
Но теперь в ней
нет страха.
Только тишина.
Только три ноты.
Только

…точка.

Так затих Заратустра

(…и вот
он
замолк
совсем
как
ребенок
у
груди
мировой
пустоты
где
слова
рассыпались
горохом
по
лестнице
Вавилонской
а
ветер
гложет
остатки
скрижалей
меж
зубов
времени
о
Заратустра
мычащий
в
памяти
гор
где
тени
орлов
сплетаются
в
круг
неподвижный
как
застывший
вздох
над
чашей
вечного
возвращения
и
вот
опять
это
молчание
липкое
как
смола
солнц
на
спине
осла
который
всё
тащит
твой
труп
в
гору
пока
камень
не
станет
мягче
пепла
твоих
проповедей
о
человеке
что
есть
канат
над
бездной
между
зверем
и
сверх
но
никто
уже
не
слышит
как
ломаются
доски
под
босыми
ногами
последнего
из
людей
который
все
еще
ждет
своего
заката
с
молотом
в
дрожащих
руках
и
смехом
застрявшим
в
горле
как
косточка
вечности…)

Блюз бродяги
Памяти Джека Керуака

Рассвет.
Я просыпаюсь в товарняке —
мой дворец из картона
и три одеяла:
голод,
жажда,
одиночество.
Но солнце встаёт
ровно так же,
как над особняками,
и я смеюсь,
потому что сегодня
я король
этой ржавой водонапорной башни
и всех голубей
в радиусе мили.

Полдень.
Коп бьёт дубинкой
по моей короне.
«Двигайся, бродяга!»
Я двигаюсь —
вниз по лестнице
социального дарвинизма,
где последний
действительно
становится первым:
первым на очереди
в столовую для нищих,
первым на списке
ночных избиений,
первым в хоре
неуслышанных проклятий
богу,
который тоже,
кажется,
переехал
в более престижный район.

Сумерки.
Я нахожу
полбутылки виски
в мусорном баке
за рестораном.
Пью за Гегеля —
великого бродягу духа!
Его диалектика
теперь звенит
в моих пустых карманах:
тезис – бутылка,
антитезис – её отсутствие,
синтез – опьянение
без причины
и без конца.

Ночь.
Я лежу на скамейке,
а звёзды —
это дыры
в потолке вселенной.
Моя борода растёт
в такт
мировому ритму.
Я —
ходульный монах
ордена Отверженных,
и моя литургия —
это храп
под аккомпанемент
полицейских сирен.
Завтра история повторится,
но с новыми вариациями —
может, найду яблоко,
может, потеряю зуб,
а может,
умру
и наконец-то
доберусь
до того
самого
престижного
района.

Луна с глазами из янтаря

В переулке, где время стекает каплями
с ржавых пожарных лестниц,
жила Кошка по имени Луна —
её шерсть была ночью,
выстиранной в звёздах,
а зрачки – два вертикальных портала
в исчезнувшие миры.
Она приходила,
когда я перечитывал
апокрифы собственной памяти —
садилась на «Метафизику» Аристотеля,
придавливая хвостом
главу о первопричине,
и смотрела так,
будто знала,
что истина – это просто
мурлыканье в темноте.
Однажды я проследил за ней
до заднего двора вечности —
там, среди пустых бутылок
и опавших созвездий,
она лизала лапу
и вылизывала из шерсти
осколки моих снов,
которые я терял
в двадцатом веке.
А потом – исчезла.
Лишь иногда,
когда полная луна
застревает в колючей проволоке времени,
мне кажется,
я вижу её тень:
она ведёт процессию
не рождённых поэм
и забытых богов
по крышам Москвы,
где каждая черепица —
страница
в книге,
которую никто
не осмелится дописать.

Девушка с волосами цвета льна

В зале зеркал,
где бесконечность множит свои отражения,
я встретил девушку с волосами цвета льна —
её косы были свитками
древних манускриптов,
забытых на полках между
«Историей зеркал» и «Апокрифом ветра».
Её глаза – два тома
из запретного раздела:
левый – акварель заката
над равнинами Укбара,
правый – чернильная бездна,
где тонут корабли
с моими невысказанными стихами.
Мы говорили о снах,
что теряют форму
при дневном свете,
о садах с геометрией снов,
где каждый фонтан
повторяет узор её пальцев.
Она смеялась —
и в воздухе дрожали
страницы не написанных ещё книг,
как паутина
в подземных залах
Великой Ложи.
Когда она ушла,
я обнаружил на столе
льняной волос —
единственное доказательство,
что она не была
очередным призраком
из моего личного пантеона.
Теперь он заложен
на 397 странице
«Тысячи и одной ночи» —
закладка для сна,
который я, возможно,
когда-нибудь осмелюсь
прочесть до конца.

Соната qes-sharp m…

I часть. Andante espressivo.

В этот час мостовые – страницы
из сожжённого календаря.
Я иду по Тверской,
что изогнулась, как вопросительный знак,
и ловлю отголоски шагов —
не моих, а тех,
что ступали здесь в 1812-м,
1920-м, 1993-м —
все даты сливаются
в единый рассветный туман,
где время теряет линейность,
как пьяный в переулках Китай-города.
Огни «Макдоналдса» на Пушкинской —
современные маяки для кораблей-призраков.
За стеклом мерцают лица ночных стражей,
пьющих кофе с вкусом вечности.
Один из них – возможно, Лермонтов
в чужом пальто,
другой – безымянный чекист,
до сих пор ищущий
пропавшую строку из протокола.
На Арбате тени деревьев
выстраиваются в шеренги,
чтобы отдать честь
несуществующему полку.
Здесь каждый камень помнит
и топот кавалерии,
и рёв моторов,
и тихий звон монет
в кармане самоубийцы,
что шагал в сторону реки
в 1941-м.
Я сворачиваю к храму Христа Спасителя —
его купола в утреннем свете
как перевёрнутые чаши,
из которых уже выпили
всё вино истории.
Стены шепчут мне
на языке,
который я понимаю,
но не могу прочитать —
будто это рукопись
из библиотеки Вавилона,
где все книги
написаны невидимыми чернилами.
Когда часы бьют семь,
город просыпается,
и Москва, что я знал,
растворяется в воздухе —
остаётся лишь обычный четверг
с пробками и рекламой.
Но я теперь храню
в левом кармане
горсть того утреннего света,
где прошлое и будущее
сплетались,
как пальцы влюблённых
на последней скамейке
Чистых прудов.

II часть. Adagio. Molto espressivo.

В этот час улицы – сонные страницы
забытого провинциального романа.
Я иду по Советской,
где тени фонарей ложатся,
как строчки на полях
недописанного стихотворения
о войне и мире.
Здесь каждый дом помнит
запах порохового завода
и шепот рабочих,
исчезнувших в воронках 1943-го.
Их шаги до сих пор
отдаются эхом
в трубах котельных,
что стонут,
как старые солдаты
во сне.
Парк имени Ленина —
зеленый лабиринт
с единственной скамейкой,
где сидит тень
первого директора завода.
Он курит трубку,
и дым кольцами
поднимается к луне,
превращаясь
в цифры забытых пятилеток.
У реки Цны вода
течет вспять —
несите сюда ваши монеты,
потому что это Лета
для мелких разменных душ.
Рыбаки на берегу
ловят не плотву,
а обрывки приказов
из архивов НКВД,
что до сих пор плавают
между ряской и пивными банками.
Когда заводской гудок
разрывает утро на части,
город просыпается
и начинает стирать
ночные улицы,
какон черновик.
Только я один
помню тот Котовск,
где в шесть утра
можно было встретить
саму Историю —
она покупала молоко
в единственном работающем магазине
и несла домой
в авоське.

Сосновый лабиринт
Борхесу

В чащобе, где время теряет линейность
и становится кольцом, как змея,
кусающая собственный хвост,
я брожу меж стволов-менгиров —
вертикальных стражей
непрочитанной хроники.
Каждая сосна – страница
зелёного фолианта,
где смола стекает,
как строки на полях
апокрифического евангелия.
Шорох игл – шёпот
на забытом языке,
которому меня учили во сне,
но я проснулся,
не запомнив алфавита.
Тропа раздваивается,
как сюжет в рассказе
о саде расходящихся тропок.
Я выбираю путь наугад —
тот, где мох толще,
а воздух пахнет
жёлчными книгами
из запретного отдела
библиотеки.
Внезапно поляна —
круглый зал без стен,
где свет фильтруется сквозь ветви,
как сквозь витражи
несуществующего храма.
Здесь, в геометрии теней,
я наконец понимаю:
лес – это зеркало,
где отражаются
все мои прежние жизни —
денщик Суворова,
переписчик в монастыре Хуайнаня,
слепой продавец птиц
на улице Серрито…
Когда я возвращаюсь,
на моей ладони —
отпечаток коры,
как карта иного измерения.
А в кармане —
шишка,
тяжёлая от орехов,
будто бы налитых
жидким золотом
тех самых вечерних лучей,
что когда-то
сочинил Бог
для первой главы
Книги Бытия.

Ласточка

Её руки,
знавшие цену каждой пуговице,
копили мелочь в жестяной коробке
из-под леденцов «Дюшес» —
три года медных звонов,
чтобы
в нашей гостиной приземлилось
с чёрным блеском фортепиано «Ласточка».
Я помню свой первый неправильный аккорд, и как я
пятилетний Шопен
в носках с дырками на пятках,
верил, что под крышкой
живёт настоящая птица —
но когда заглянул внутрь,
увидел только
войлочные молоточки,
похожие на
гардеробные номерки
с оборванными нитками.
После уроков в музшколе
я садился за инструмент
в пустующем классе
и играл бабушке ее любимую мазурку —
она стирала пыль с дек
и подпевала фальшиво,
как юный солист.
А вечером,
когда директор уходил,
она разрешала мне
трогать рояль в актовом зале —
настоящий «Красный октябрь»
холодный, как витрина
в магазине,
куда мы с ней
любили заглядывать по пути домой.
Сейчас «Ласточка» молчит —
её педали скрипят,
как вешалки в пустом гардеробе.
Но если прижать ухо
к резонаторной деке,
можно услышать:
звон мелочи в жестяной коробке,
крик учительницы по специальности,
и тот самый
первый,
взятый неправильный,
аккорд,
твёрдо веря,
что где-то там,
в этих чёрных и белых полосках,
есть путь
для моего
одинокого детства.

Последний день в лагере

Лагерь пуст.
В корпусе №3, где еще вчера
звучали споры о призраках
и шепот первых признаний,
теперь лишь ветер перелистывает
страницы забытого дневника дежурств —
каталог имен,
которые станут воспоминанием,
а затем и вовсе растворятся
в архивах времени.
Я иду по аллее,
где каждое дерево помнит
ровно 742 детских смеха,
и один – мой собственный,
когда я впервые поверил,
что могу быть не просто смотрителем,
а хранителем этих
маленьких вселенных.
Столовая закрыта.
На кухне – остатки каши,
застывшие в форме материков
неизвестной географии.
Повар, что знал рецепт
идеальных сырников,
уже уехал в город,
унося с собой
тайну того особого сахара,
что делал утро слаще.
На футбольном поле
один мяч катится
по инерции,
как планета,
потерявшая свою звезду.
Я поднимаю его —
кожа теплая,
будто все те руки,
что бросали его в ворота,
оставили частичку тепла
в этом потрепанном шаре.
Вечером, перед отъездом,
я заглядываю в пустой кинозал.
Экран еще хранит
отблески всех тех фильмов,
что мы смотрели вместе,
когда дождь стучал по крыше,
а дети, притихшие,
впервые задумались
о чем-то большем,
чем мороженое и купание.
Я гашу свет.
Лагерь «Рассвет»
теперь лишь страница
в книге,
которую никто
не откроет снова.
Но где-то там,
в параллельных мирах,
мы все еще играем
в «казаки-разбойники»,
и смех разносится
дальше,
чем эхо
в пустых коридорах.

Блюз для сломанных зеркал

Я проснулся снова с этим —
как будто кто-то выпил весь воздух из комнаты,
а вместо легких оставил
две ржавые консервные банки
с надписью «Бывшая любовь».
Ты приходишь ко мне в снах,
как дешёвый триллер на повторном показе —
все те же реплики,
все те же улыбки-лезвия,
но я всё равно
каждый раз ведусь
на твое «Ой, я изменилась».
Мои друзья говорят:
«Забей, чувак, она просто стерва»,
но они не видели,
как твои слова
вползали под кожу,
как пиявки-невидимки,
и сосали, сосали, сосали,
пока я не начал проверять,
не слишком ли громко смеюсь,
не слишком ли много прошу,
не слишком ли я…
ну, знаешь,
СЛИШКОМ.
Я пытался писать тебе письма —
они пахли табаком
и слезами,
но так и остались
неотправленными,
потому что где-то внутри
я всё ещё боюсь,
что ты прочитаешь их вслух
своим новым жертвам
под смех
и аплодисменты.
Сейчас я учусь заново:
дышать без оглядки,
любить без отчетов,
верить без доказательств.
Но иногда,
когда телефон вибрирует в ночи,
моё сердце делает сальто —
а вдруг это ты
передумала?
(Хотя я знаю —
ты никогда не передумываешь,
ты просто возвращаешься
на дозаправку).
Рассвет.
Я закуриваю сигарету
и смотрю, как пепел падает
в пустую банку из-под пива.
Где-то там, на дне,
есть и моя вина —
я ведь тоже верил,
что смогу быть тем самым,
кто наконец-то
достоин твоей любви.

Гнойный сонет

Ванная.
Зеркало в пятнах.
Я выдавливаю
собственную
карту звездного неба
на подбородке.
Белые карлики
вспыхивают
под ногтями.
Космическая пыль
остается
на стекле.
Это ритуал:
каждый прыщ —
недопетая
песня протеста
моего организма.
Каждый гнойник —
стихотворение,
которое
никто не опубликует.
Кровь смешивается
с пеной для бритья.
Я смываю
остатки
своей
несостоявшейся
красоты
в дыру,
где исчезают
все
непризнанные
гении.

Моему бывшему другу

В коридорах памяти,
где время теряет линейность,
я встречаю твое отражение —
не тебя,
а именно отражение,
застрявшее между
Первой главой о незнакомце на Патриарших
и той песней о Мертвом Анархисте,
что мы слушали,
когда нам было
ровно шестнадцать
и бесконечность
одновременно.
Ты был второй половинкой задницы,
которая намеренно испражнялась
на общие принципы и понятия.
А наши пахабные шутки,
выдуманные
в школьном туалете
где мы курили
«Синий Бонд»,
на больших переменах
притворяясь
поэтами-битниками
в провинциальном аду,
были достойны,
чтобы высекли на скрижалях.
Теперь я понимаю:
мы были не друзьями,
а соавторами
некой недописанной повести —
ты выбрал исчезновение,
как герой Борхеса,
растворяющийся
в саду расходящихся тропок.
Я остался
перечитывать
черновики.
Иногда,
в особо прозрачные ночи,
мне кажется,
что наша дружба
была всего лишь
одной из версий
бесконечной вселенной
возможных жизней —
где-то там
мы до сих пор
сидим в беседке
Возле санатория
и спорим,
кто лучше —
Кипелов или Горшок,
а звезды над нами
это всего лишь
дыры
в потрепанном
переплете мироздания.

Мир на подоконнике

Подоконник – вот моя страна.
Здесь живёт капля смолы,
застрявшая между рамами,
как я между «был» и «не стал».

На стекле – узоры,
нарисованные зимним дыханием.
Я их читаю, как письма,
что никто не прислал.
Там написано:
«Мальчик, держись,
скоро приду».
Но я знаю —
это просто мороз
шутит.

На подоконнике – три камушка.
Первый – для папы,
второй – для мамы,
третий – для меня.
Папин камень – самый тёплый,
я его грею в кулаке,
пока воспитательница
не крикнет:
«Спать!»

А ещё здесь живёт муха.
Она спит в уголке,
где солнце оставляет
жёлтый квадратик.
Я ей рассказываю сказки —
про дом с окошками,
где светят огни,
про суп с вермишелькой,
который не пахнет
дезинфекцией.

Иногда ночью
я просыпаюсь
и смотрю, как луна
кладёт серебряную монету
на мой подоконник.
Я её не беру —
пусть лежит.
Вдруг кто-то
за ней вернётся.

Яичница по-Венедиктовски

Ингредиенты:
– Яйца – 2 шт. (если найдёшь в кармане после вчерашнего)
– Сало – кусочек (украденный у соседа по общаге)
– Лук – полголовы (оставшейся после философского спора)
– Водка – 50 мл (для дезинфекции сковороды и совести)
– Соль – щепотка (из последних слёз твоей мамы)

Приготовление:

1. Размышление у холодильника (5—7 минут)
Достань яйца. Задумайся о бренности бытия.
Поймёшь, что яйца – это метафора:
хрупкая скорлупа судьбы,
а внутри – вечный хаос.

2. Подготовка сковороды
Если сковорода грязная – не мой.
Это наслоения твоей биографии.
Растопи сало. Пусть оно шипит,
как твои нереализованные амбиции.

3. Ритуал жарки
Брось лук. Пусть плачет, как ты в третьем классе,
когда понял, что Бога нет.
Разбей яйца. Желтки – два солнца
в твоей личной помойной вселенной.

4. Философская пауза
Пока яичница подрумянивается,
выпей водку. Закуси окурком.
Осознай, что жизнь – это
пережаренная с одной стороны яичница,
а ты – прилипший к сковороде белок.

5. Подача
Съешь прямо со сковороды.
Запей остатками вчерашнего.
Усни за столом.
Во сне ты увидишь ангела,
который скажет:
«Мудило, ты сжёг яичницу».

Примечание:
Если яичница получилась —
ты трезвый.
Значит, что-то пошло не так.

Литургия рассеянного сознания

И вот —
во имя Отца,
и Сына,
и Святого Духа,
который есть не что иное
как забытая в трамвае
зеленая перчатка —
мы начинаем.
Аминь?
Аминь!
Но кто этот «мы»,
если даже муха на окне
отказывается подпевать
в унисон
с пылью,
танцующей
в луче
утреннего
(или вечернего?)
света?
Святая-святых —
это холодильник,
гудящий в ночи
молитвой конденсатора:
«Да придёт царствие Твоё,
да будет воля Твоя,
хоть в морозилке,
хоть на полке для яиц».
А я —
недостойный раб Божий
с пультом от телика
вместо четок —
стою на коленях
перед экраном,
где телепроповедник
продаёт спасение
по цене
тридцать серебряников
в рассрочку.

(Интерлюдия: если хлеб – это тело,
а вино – кровь,
то что тогда
селедка под шубой?
Таинство?
Ересь?
Или просто
неудачная метафора?)
И вот —
в конце времен
(которые, кстати,
уже наступили,
но все как-то
не заметили) —
мы обнаруживаем,
что рай – это библиотека,
где все книги
написаны невидимыми чернилами,
ад – офис open space,
а чистилище —
очередь в МФЦ
с номерком 666.

(Заключительный аккорд:
органная фуга Баха,
смешанная
с гудком микроволновки,
возвещающей,
что поп-корн
готов.
Аминь.
Или нет.)

Код доступа: ностальгия

1. Дом Цукерберга (бывший)

Смотрите, дети:
здесь на кухне
алгоритм впервые
укусил за палец
гувернантку-филолога!
А этот пятно на паркете —
место, где упала
капля пота
с виска бухгалтера,
осмелившегося сказать:
«Марк, может,
не надо собирать
данные о младенцах?»
(В сувенирной лавке:
банки с консервированным
«оригинальным воздухом»
из кондиционера.
350$ за 50 мл.)

2. Особняк депутата Сидорова

Осторожно,
не наступите
на остатки
социального договора
у парадной лестницы!
А вот и знаменитый
золотой унитаз
с функцией
«автоматического голосования» —
обратите внимание
на инкрустацию
из пенсионных отчислений.
(В подарок —
флешка с криком
рабочего из его же
завода-банкрота.
Формат: MP3,
битрейт: 128 кбит/с,
качество: как жизнь.)

3. Бывшая общага Павла Дурова

Здесь всё как в 2006-м:
крошечная кухня,
где варили код
и доширак;
дыра в стене —
первый прототип
«безопасного чата»;
а под кроватью —
призрак
первой заблокированной
страницы.
(На выходе
каждый получает
NFT-слезу
с уникальным хешем
и подписью:
«Я же просто хотел
сделать мир свободнее…»)

Финал:

Автобус увозит нас
мимо особняков,
где окна горят
ровным светом
бесконечных
ненужных обновлений.
А гид шепчет:
– Кстати,
все эти дома —
голограммы.
Настоящие они
в офшорах.
Но вам, конечно,
лучше верить
в экскурсии.

Ода в девяти измерениях с пометками на полях

I. Ex Cathedra

О вы, чьи перья остры как скальпели
на трупных вечерах постмодерна —
балетные кривляки в ортопедических ботинках,
разминающие мозоли
на мозге живого текста!
Ваши рецензии —
это акты любви
между слепым и глухим:
столько страсти,
столько непонимания,
столько фальшивых стонов
о «деконструкции»
под одеялом из цитат
Барта и Дерриды
(которых вы, кстати,
не читали,
а просто украли
из твиттера какого-то аспиранта).

II. Глоссарий

«Новаторский» – я не понял, но боюсь признаться.
«Глубокий» – скучный, но длинный.
«Проблематизирует» – автор хотя бы сам знает, что хотел сказать?
«Интертекстуальный» – украл, но с намёком.

III. Ритуал

Каждое утро вы приносите
в жертву Молоху литературоведения
ещё одного автора —
разрезаете его на «дискурсы»,
поджариваете на «контекстах»,
поливаете соусом из «имплицитных смыслов»
и подаёте на блюде
из университетских диссертаций.
Бон аппетит!
(Остатки сгребаете в конспекты
для будущих аспирантов-каннибалов.)

IV. Сон в красном тереме

Ах, если бы вы знали,
как смеются над вами
призраки в библиотеках —
Борхес поправляет очки:
«Мой друг,
они так и не поняли,
что лабиринт без центра —
это не методология,
а их собственный череп!»
Деррида пожимает плечами:
«Я всего лишь шутил,
а они построили
церковь
из моих черновиков!»

V. Финал (бесконечный, как сноска)

Но вот беда —
без вас мы бы не знали,
что «Война и мир» —
это «травма имперского сознания»,
а Пушкин —
«гендерный диссидент».
Так пишите же, орлы!
Варите свои словесные щи
из наших костей!
Ставьте диагнозы мертвецам!
А мы пойдём
(о ужас!)
просто читать.
Без ваших
драгоценных
комментариев.

Хаосмос утренний
(вариация на тему кофейных пятен и сигаретного пепла)

1. Начало (которое могло бы быть концом)

Кофе – чёрный вихрь в фарфоре треснувшей вселенной,
сигарета – палка-выручалка для губ, забывших молитву.
Язык обожжён. Зрачки расширены. Время —
это рассыпанный сахар на столе, где ангелы-пьяницы
играют в кости моими недописанными строками.

2. Алхимия

Кофейная гуща – осадок ночи в фильтре бытия.
Сигаретный дым – призрак моей юности,
кружащий в танце с пылинками
под потолком-черепом.
(Они шепчут: «fastidium et quies – это просто инструкция
к кофеварке, которую никто не читает»)

3. Ритуал

Первая затяжка – катарсис.
Первый глоток – падение в бездну.
Я – жрец автомата по продаже маленьких смертей,
где за 30 рублей можно купить
12 смолотых секунд блаженства
и 7 – чистейшего отчаяния.

4. Символика

Пепел – это буквы, которые я не дописал.
Ожог на столе – моя личная печать.
Кольца дыма – главы из ненаписанного романа,
где герой – это я,
но в другой вселенной,
где кофе холодный,
а сигареты – мятные.

5. Финал (или нет?)

На дне чашки – осадок.
В пепельнице – окурок.
На губах – вкус конца света,
который так и не наступил.
А я всё сижу,
и кажется,
что если прислушаться,
то можно услышать,
как некто в углу
бормочет:
«Ну и зачем ты это выпил?»

Реквием по утраченному раю

I. Изгнание (аллегро диссонанс)

Мы выпали из Эдема, как запятая
из священного текста —
и теперь бредём по пустырям автозаполнения,
где ангелы-алгоритмы
предлагают нам
вернуться
в корзину.
(О, Адам! О, Ева!
Ваши яблоки теперь лежат
в фруктовых корзинах офисных кухонь,
помытые,
упакованные в пластик,
с QR-кодами вместо змей.)

II. Плач по бинарному коду (адажио на разбитой клавиатуре)

Продолжить чтение