Читать онлайн Дураки все

Richard Russo

Everybody's Fool

Перевод с английского Юлии Полещук

Everybody’s Fool by Richard Russo

Copyright © 2016 by Richard Russo

All rights reserved

Книга издана с любезного согласия автора при содействии литературного агентства Permissions & Rights Ltd.

© Юлия Полещук, перевод, 2025

© Андрей Бондаренко, оформление, 2025

© “Фантом Пресс”, издание, 2025

Треугольник

Кладбище Хиллдейл в Норт-Бате ровно посередине делилось на две части, Хилл и Дейл, между ними тянулась широкая щебеночная дорога, в пору колониальную по ней ездили на повозках. Первые дюжие обитатели городка не то чтобы вовсе не задумывались о смерти, однако явно не осознавали, сколько человек умрет и сколько земли понадобится на последние пристанища для тех, кого сгубят суровые зимы, стычки с туземцами и недуги. А может, они, наоборот, недооценивали жизнь и собственную плодовитость? Итог, как ни странно, оказался таким же. Клочок земли на окраине, отведенный под кладбище, вскоре заполнили, потом переполнили, потом набили до отказа; в конце концов покойники вырвались за его пределы, хлынули через ныне заасфальтированную двухполосную дорогу на равнинные пустоши и добрались до самого нового шоссе, ведущего к федеральной автомагистрали. Оставалось только гадать, куда они устремятся потом.

Старая часть кладбища, то есть Хилл, хоть в 1970-е и пострадала от графиоза, а в недавние годы от плесени, подточившей корни деревьев, – те слабели и сохли, отчего земля нежданно-негаданно проседала, – всё ж не утратила очарования: ее вековая растительность и поныне дарила посетителям тень и прохладу легкого ветерка. Пологие холмы и извилистые гравийные дорожки дышали уютом и простотой, так что даже казалось, будто те, кто обрел покой под здешними живописными пригорками – а некоторых умерших предали земле еще до Войны за независимость[1], – очутились здесь не вынужденно, а добровольно. Словно они даже не столько скончались, сколько мирно дремлют под покосившимися надгробиями, похожими на видавшие виды удобные шляпы, лихо заломленные набекрень. И кто их осудит, что они, хлопнув по кнопке будильника, предпочли поваляться еще с четверть века, – ведь мир, где им выпало бы проснуться, изобиловал тяготами похлеще, чем тот, который они оставили.

Новая часть кладбища, то есть Дейл, была плоская, как столешница из формайки, и глаз радовала не больше. Ее покрывала сеть мощеных аллей, земля на недавних могилах растрескалась, затвердела, а газоны, особенно те, что примыкали к шоссе, смахивали на одеяла из болезненно-желтых и фекально-бурых лоскутьев. Соседние земли, те самые, где некогда собирались разбить луна-парк “Последнее прибежище”, были грязные, топкие. В последнее время их тлетворные грунтовые воды после затяжных дождей пробивали себе путь под дорогой, размывали почву и утаскивали в низину гробы свежеусопших. После разгула стихии нельзя было поручиться, что на участке кладбища, который вы навещаете, покоится тот же гроб, что и неделей ранее. Многим такое положение дел казалось нелогичным. С подобным обилием вод Дейлу бы зеленеть, однако все тамошние насаждения сохли, чахли, словно из сострадания к его постоянным, пусть и неугомонным, обитателям. Не иначе как воды отравлены, судачили горожане. Сколько они себя помнили, на соседних с кладбищем землях тайком закапывали отходы, поэтому тот участок и продали за бесценок несостоявшимся застройщикам луна-парка. В недавнюю затянувшуюся засуху из-под земли выглянули десятки дырявых железных бочек с нарисованными черепом и костями. Одни бочки были старые, ржавые, бог знает, что из них вытекало; другие, поновее, имели пометку “хром”, и это бросало тень подозрения на соседний город Мохок, где когда-то работало несколько кожевенных фабрик, но подозрения эти встречали категорическими и по большей части вескими возражениями. Любому, кто хочет знать, как на кожевенных фабриках обстоят дела с красителями и канцерогенными химикатами, достаточно посетить городскую свалку и реку, протекающую через город, или онкологическое отделение местной больницы. Но ведь откуда-то же взялись эти бочки с ядовитой жижей? Вероятнее всего, с юга штата. Ясно давно: от Нью-Йорка добра не жди. Дерьмо – как жидкое, так и твердое, как в прямом, так и в переносном смысле – течет вверх, отрицая законы физики, зачастую даже в Катскиллы, а порой и до Адирондака.

Очаровательных и изысканных могильных памятников в Дейле не ставили. Там намеренно ограничивались надгробными плитами, которые не могли повалить малолетние варвары. Известная всему Бату учительница восьмых классов Берил Пиплз, время от времени в язвительных письмах в “Еженедельник Норт-Бата” делившаяся скептическими соображениями о человеческой природе, предупреждала, чем это чревато. Из-за плоских надгробий, писала мисс Берил, и без препятствий в виде деревьев или кустов посетители будут использовать кладбище как гигантскую парковку супермаркета и подъезжать на машине прямо к надобной им могиле. В свое время от предостережения отмахнулись, сочтя его возмутительной, безнравственной клеветой на граждан, но старуха оказалась права. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не позвонил в полицейский участок и не сообщил о следах покрышек на бабушкином надгробии, в том самом месте, где, по мнению навестившего могилку, находилось ее прекрасное лицо. “А вам бы понравилось, если по вашей башке проехали бы на пикапе?” – гневно допытывался звонивший.

Начальник полиции Дуглас Реймер, с опозданием прибывший на кладбище проводить в последний путь судью Бартона Флэтта, неизменно терялся, не зная, как отвечать на подобные претензии: ему казалось, они столь нелепы, что и на вопросы-то не тянут. Неужели от него действительно требуют подтвердить, что проехать по могиле чьего-то предка – поступок, бесспорно, бестактный, даже бесцеремонный – вовсе не то же самое, что проехать по голове живого человека (ведь это уже, разумеется, уголовное преступление)? Допустим, он представит себе и то и другое, – какая от этого польза? Люди словно ожидали от него, что он разберется не только с правонарушителями, но и с мирозданием в целом, да ведь первых так много, что не сосчитать, они такие разные, что не объяснить, а второе настолько загадочно, что не постичь умом. С каких это пор начальник полиции обязан заниматься и тем и другим? Разве загадки природы и поведение человека должны объяснять не психиатры, философы и священники – ведь им за это и платят? Реймер обычно понятия не имел, почему сам поступает именно так, а не иначе, где уж ему судить о мотивах чужих поступков!

В чем бы ни заключались его обязанности, чаще всего – в том числе и сегодня – Реймера воротило от них с души. Патрульным он воображал, что уж в начальниках-то участка займется настоящей полицейской работой или, по крайней мере, на славу послужит обществу, но теперь, оттрубив на этом посту два срока, понимал, что этому не бывать. Разумеется, в Норт-Бате большинство преступлений раскрыть бывало несложно. В больницу поступает женщина, которую явно избили, но она утверждает, будто споткнулась о детскую игрушку и упала. Заявишься к ее мужу, протянешь руку пожать, глядь – а его пятерня, которую он неохотно подает тебе в ответ, больше похожа на безобразный фрукт: багровая, вся распухшая, из-под лопнувшей кожи сочится сукровица. Но даже такие удручающе примитивные расследования покажутся увлекательными по сравнению с тем, чем занимался Реймер в должности начальника полиции. Когда он не присутствовал на похоронах людей, которые ему даже не нравились, и не выступал перед коллективами “сознательных граждан” – а тем явно хотелось не столько услышать его предложения, сколько проверить, долго ль он вытерпит хамство, – Реймер играл роль заурядного клерка, пусть и высокопоставленного, функционера, который заполняет бланки, отчитывается перед городской управой и проверяет бюджет. Порою он день-деньской просиживал в кабинете. Он толстел. Да и жалованье, если честно, оставляло желать лучшего. Нет, конечно, он получал больше, чем когда был патрульным, но не настолько, чтобы эта сумма уняла его вечное раздражение. Пожалуй, он смирился бы с тем, что работенка у него дрянная, если бы выполнял ее хорошо, но, по правде сказать, и копом он был дрянным. Реймер понятия не имел, что бы делал без Кэрис – кстати, о раздражителях – и вечных ее понуканий. Потому что она права, он действительно становится все забывчивее, рассеяннее и задумчивее. С тех пор как Бекка…

Нет, не станет он о ней думать. Не станет. Сосредоточится на здесь и сейчас.

А здесь и сейчас было жарко, словно в Уганде. К тому времени, как он пересек кладбищенскую парковку и преодолел ярдов сто до того места, где над разверстой могилой судьи Флэтта столпился десяток скорбящих, Реймер уже обливался потом. Небывалое пекло для мая. Выходные перед Днем поминовения[2], неофициальным началом лета, как правило, глубоко разочаровывали всех, кто обитал здесь, в предгорьях Адирондаков, – с местными жителями зима и без того обходилась сурово, и лета они ждали с таким нетерпением, что оно просто обязано было скорее настать. Даже если температура в конце мая падала до сорока с небольшим[3] и приходилось расчехлять зимние куртки, они все равно устраивали барбекю на заднем дворе. Они все равно играли в софтбол, даже если неделю хлестали ледяные дожди и поле превратилось в кашу. А если выглядывало солнце, пусть бледное и чахлое, они все равно ехали на водохранилище кататься на водных лыжах. Но в этом году пылкие молитвы горожан все же были услышаны, однако, как обычно бывает (по крайней мере, по опыту Реймера), с насмешливой мстительностью. Последние три дня было градусов девяносто пять[4], и конца этому не видно.

Реймер куда охотнее маялся бы с краю сегодняшней церемонии, но сглупил: встретился взглядом с мэром и не успел отвернуться, а тот жестом поманил его к себе, туда, где стояло высшее руководство, и Реймер скрепя сердце повиновался. Что он только ни делал вчера, лишь бы увильнуть от этих похорон, даже предложил Гасу прислать вместо себя Кэрис (она все чаще искала повод смыться из участка). Я не просто не питал к Бартону Флэтту особой симпатии, пояснил он Гасу, но и числил его одним из многих проклятий своей жизни, однако мэр и слышать не пожелал. Судья был важной персоной, и Гас ожидает, что Реймер непременно придет на похороны и, несмотря на жару, облачится по такому случаю в парадную синюю форму.

И вот Реймер стоит под солнцем, жгучим не по сезону, отдавая дань уважения человеку, который без малого двадцать лет его презирал. Впрочем, не его одного. Судья Флэтт по умолчанию презирал всех до единого и не скрывал, что считает людей лихоимцами (это слово Реймеру пришлось посмотреть в словаре) и невегласами (это тоже). И если к преступникам он питал неприязнь, то юристов и полицейских недолюбливал того больше, поскольку, по его мнению, им следовало быть умнее. Впервые Реймера вызвали в кабинет судьи после того, как он нечаянно выстрелил из своего табельного пистолета; судья – казалось, целую вечность – сверлил Реймера фирменным мрачным взглядом, а потом обратился к Олли Норту, тогдашнему шефу полиции: “Ты знаешь, какого я мнения о мудаках с оружием. Если уж дал оружие одному, то раздай и всем, иначе неспортивно”. За долгие годы Реймеру не раз подворачивалась возможность вырасти в глазах судьи Флэтта, но нынешний начальник полиции умудрился лишь еще больше уронить и без того невысокое судейское мнение о себе.

Разумеется, увильнуть Реймер пытался не только поэтому. Он не бывал на кладбище со дня похорон Бекки и не знал, как поведет себя, когда окажется так близко от нее. Реймер полагал, что уже смирился с утратой, но что, если его снова охватит отчаяние и боль, он не выдержит и расплачется, вспомнив о женщине, которая его одурачила? Что, если истинно скорбящие увидят, как он рыдает? Не сочтут ли они эти терзания, не приличествующие мужчине, насмешкою над своим – более искренним – горем?

– Ты опоздал, – краем губ процедил Гас, когда Реймер встал рядом с ним.

– Сожалею, – ответил Реймер противоположным краем губ, хотя ни капли не сожалел и по такой жаре даже не стал притворяться. – Я уже выходил, когда мне позвонили.

– Неужели нельзя было поручить это кому-то другому?

Реймер заготовил ответ.

– Я думал, что ты захочешь, чтобы этим занялся я.

Мэр ощутимо вздрогнул.

– Элис?

– Все в порядке. Я отвез ее домой.

Элис, чокнутая жена Гаса, видимо, снова забыла принять таблетки. Кэрис связалась по рации с Реймером и сочувственно сообщила о происходящем. У Реймера екнуло сердце.

– Да ну? Неужели опять телефон?

– Именно что, – подтвердила Кэрис.

Мода на сотовые телефоны больше года назад охватила Нью-Йорк и Олбани (и набирала обороты в Шуйлер-Спрингс, городке по соседству с Батом), но в самом Бате пока что не привилась. Гас обзавелся сотовым телефоном и грозился купить такой же Реймеру, поскольку хотел быть с ним на связи более-менее постоянно. Элис, наверное, видела, как люди говорят в эти штуковины, и по-своему истолковала, как этим пользоваться. Решила, что розовый стационарный телефон из ее спальни подойдет как нельзя лучше – почему бы и нет? – отцепила от него провод и сунула кастрированный прибор к себе в сумочку. И если на Элис нападало желание пообщаться, она доставала трубку и, к замешательству окружающих, принималась болтать с таким видом, будто разговаривает по настоящему сотовому телефону.

– Почему бы вам не поручить это мне? – спросила Кэрис. – Вы опоздаете на похороны.

Но Реймеру не улыбалось посылать за бедняжкой кого бы то ни было. Элис и без того часто пугала форма, да и с Беккой они дружили, так что Реймера она узнавала, хотя и его форма, кажется, тоже ее озадачивала.

– Я и сам с радостью съезжу, – ответил Реймер.

Он и правда питал симпатию к Элис. Большинство городских сумасшедших были буйные, Элис же кроткая как агнец. И еще ему казалось, что ей одиноко. Смерть Бекки стала тяжким ударом для Элис.

– Может быть, женщине с женщиной… – вполне резонно указала Кэрис.

– Спасибо, но мне нужна холодная голова в участке, – как обычно, ответил ей Реймер. Тем более что это правда. Голова у Кэрис варила получше, чем у прочих сотрудников, включая его самого.

– Почему? Вы думаете, жена мэра меня испугается? Потому что я черная?

– Нет, Кэрис, – возразил Реймер. – Такое мне даже и на ум не приходило.

Хотя, конечно же, приходило, но Реймер прогнал эту мысль.

– Где она?

– В парке, – ответила Кэрис. – Надеюсь, вы не рассчитываете, что вам удастся кого-то обмануть?

– Кэрис, честное слово, это не потому…

– Вы просто не хотите идти на похороны, – перебила Кэрис, и это ее замечание вновь застало его врасплох.

– Это не займет много времени, – возразил Реймер, хотя надеялся, что все-таки займет.

– А то я могу послать Миллера.

– Миллера, – повторил Реймер. Она серьезно? Миллера? – С него станется ее пристрелить.

– Он стоит у вас за спиной.

Реймер вздохнул, потер лоб.

– Скажите ему, что я прошу прощения за грубость.

– Я пошутила. Его здесь нет.

– Тогда не говорите ему ничего.

– Но он бы мог и оказаться тут, вот к чему я клоню. Именно так вы вечно и вляпываетесь.

– Я вечно вляпываюсь?

– “Я не буду счастлив, пока вы будете счастливы”?

– Я просил вас не упоминать об этом.

– Да это я просто к слову.

– Знаю. У вас всегда просто к слову. А я всего лишь прошу вас больше ничего просто к слову не говорить, ладно?

Элис сидела на скамье напротив памятника павшим воинам. Даже в тени было невыносимо жарко, но Элис словно не замечала.

– Я бы никогда не поступила так жестоко по отношению к подруге, – говорила она воображаемому собеседнику, прижимая к уху розовую телефонную трубку.

– Здравствуйте, миссис Мойнихан, – произнес Реймер и сел рядом.

Некогда Элис, видимо, была хиппи и сейчас, на шестом десятке, снова захипповала. Вставила в длинные седеющие волосы одуванчик, да еще, как заметил Реймер, не надела лифчик. Кэрис права. Опять. Следовало поручить ей разобраться, как она и предлагала. Да и мотивы его она раскусила. Ему действительно не хотелось ехать на похороны.

– Как поживаете?

Элис недоуменно уставилась на него, точно вопрос ее озадачил, но потом улыбнулась, очевидно решив, что перед нею кто-то из знакомых, просто притворяется полицейским. Она нажала на то место на трубке, где, будь это настоящий сотовый телефон, находилась бы кнопка вызова и отбоя, и сунула трубку в сумку.

– Бекка передает привет, – сообщила Элис, и у Реймера по спине пробежал холодок, невзирая на испарину. Элис не впервые упоминала о том, что общается с его покойной женой.

– И вы ей от меня передайте.

Элис вздохнула и отвернулась, словно что-то ее встревожило.

– Так много мужчин.

Реймер не сразу понял, что они уже говорят не о Бекке. Элис смотрела на столбцы имен на памятнике.

– Большинство совсем мальчишки, – заметил Реймер.

– Да, мальчишки. Мой сын здесь.

Это была неправда. Детей у них с Гасом не было. До Гаса Элис была замужем за другим человеком, но, насколько знал Реймер, и в том браке никого не родила.

– Война – ужасная штука.

– Да, – согласился Реймер.

Среди тех, кто погиб во Вьетнаме, были перечислены трое его одноклассников.

– Бекка хотела детей.

– Нет, – возразил Реймер, припомнив единственный разговор с женой на эту тему. Бекка не желала обзаводиться потомством, и Реймер притворялся, будто тоже не хочет. – Вообще-то не хотела.

– В следующий раз я у нее спрошу.

– Давайте я отвезу вас домой?

– А мне пора домой?

– Гас говорит, что пора, – ответил Реймер. Вранье, но именно это Гас и сказал бы, если бы узнал, что Элис вновь сорвалась с поводка.

– Гас меня любит, – произнесла Элис так, будто сообщала малоизвестный любопытный факт.

Они встали, Реймер отвел Элис к своей “джетте” и усадил в салон. До самого дома Элис и Гаса – они жили в старом викторианском особняке, последнем на Верхней Главной, напротив парка Сан-Суси, – Реймер и Элис не проронили ни одного слова.

– Я всё пытаюсь вспомнить, кто вы такой, – на прощанье сказала Элис.

– Где они отыскали этого типа? – шепотом спросил Реймер у Гаса.

Священник, который произносил надгробную речь, и правда смахивал на Элис. Волосы до плеч, на развевающемся прозрачном хитоне вышит затейливый разноцветный узор, означающий… что? Что у священника есть подружка? Что он сам вышивает в свободное время, вместо того чтобы смотреть по телику спорт? Реймер инстинктивно проникся отвращением к священнику, хотя и не сразу сообразил почему. Из-под хитона не выглядывали ни воротничок, ни манжеты рубашки, ни носки, и казалось, будто под этой роскошной ночнушкой священник голый. Реймера посетило непрошеное видение: он представил, как покачиваются темные гениталии этого типа.

– Сорок с лишним лет, – вдохновенно вещал преподобный Хитон, – судья Бартон Флэтт был голосом правосудия и разума в нашем славном городке. Именно так он называл это дорогое нам всем место. “Наш славный городок”.

Реймер подавил стон. Он небезосновательно полагал, что его честь никогда такого не говорил. Флэтт вообще ни к чему не выказывал особой приязни, не считая отвлеченного понятия, которое сам называл “провинциальным правосудием”, – именно это правосудие и отправлял Флэтт, по его же словам. Реймер ни разу не отважился уточнить, чем провинциальное правосудие отличается от прочих его видов, но подозревал, что ответ будет таким: “Тем, что его решения, по всей вероятности, отменят в суде высшей инстанции”. Судья гордился репутацией вольнодумца и выносил вердикты со смиренной миной человека, который слишком хорошо понимает, что прочие законники, скорее всего, со временем придут к противоположному выводу. “Наш славный городок”? – едва ли, подумал Реймер.

Боже, какая жара. Реймер чувствовал, как между лопатками, из подмышек и по груди ползут струйки пота, как вся эта влага пропитывает сбившиеся трусы. На дне разверстой могилы глубиной добрых шесть футов лежала тень, и Реймер поймал себя на том, что отчаянно хочет туда. Там, внизу, наверняка прохладно и пахнет свежестью. Как приятно было бы забраться в могилу, свернуться калачиком и отдохнуть в холодке. Окей, наверняка найдутся вещи и поприятнее, но, положа руку на сердце, сейчас они Реймеру в голову не приходили. После встречи с бедняжкой Элис, после того, как она ни с того ни с сего упомянула Бекку, настроение у Реймера, и без того скверное, испортилось окончательно. С тех пор как год назад не стало его жены – хорошо, он все-таки подумает о ней, – Реймер был сам не свой. По утрам он чаще всего – даже если как следует отдохнул – просыпался словно в тумане и, сонный, уговаривал себя встать. Секса не хотелось совершенно. Вдобавок у него пропал аппетит – в участке Кэрис постоянно напоминала ему, что нужно поесть. Она объясняла отсутствие у него аппетита горем, но Реймер знал, что дело не в этом. Разумеется, некогда он любил Бекку, любил всем сердцем, и то, как она умерла, просто ужасно, но теперь ему, скорее, было любопытно, с кем же она собиралась от него сбежать.

Гас ткнул его локтем и спросил еле слышно:

– Как продвигается речь?

– Почти готова, – заверил Реймер, хотя не написал ни слова.

В понедельник состоится важная церемония, кульминация праздников, среднюю школу переименуют в честь Берил Пиплз – еще одно мероприятие, от которого Реймер тщетно пытался отвертеться. Гас откуда-то узнал, что Реймер учился у мисс Берил, и сразу же припахал его. Реймер пытался объяснить, что учился через пень-колоду и вряд ли может служить примером ее педагогического мастерства. Почему бы не попросить того, кто хотя бы получал у покойной хорошие отметки? Потому что все умные ребята, сообщил ему Гас, свалили из города, как и следовало ожидать. Так что придется выступить Реймеру. Неделю назад он уселся с линованным блокнотом, раз-другой попытался что-нибудь накропать, но скоро сдался. Сегодня попробует снова. И если ничего не выйдет, попросит Кэрис.

– Наш… славный… городок, – с деланым изумлением повторил преподобный Хитон.

Собственным красноречием он довел себя почти до экстаза и раскинул руки, точно желал обнять весь Бат, хотя в эту минуту его единственной аудиторией, не считая горстки поникших скорбящих, были обитатели могил, простиравшихся во все стороны насколько хватало глаз.

– И сейчас, когда мы провожаем в последний путь этого исполина, быть может, нам следует остановиться и поразмыслить над тем, что значат эти слова.

Исполина? Пять футов шесть дюймов, сто сорок фунтов[5] – в лучшем случае. Реймер мог бы запросто выжать этого исполина как штангу и хорошенько, как следует встряхнуть. Если честно, он не раз себе это представлял.

– Значат ли они, что здесь, в округе Шуйлер, нам щедро дарованы красоты природы и преизбыток естественных богатств? Гор, озер, рек и источников?

Источников? О них-то сейчас зачем? В Бате они все пересохли.

– Густые прохладные чащи, где некогда бродили молчаливые проворные ирокезы в гибких и мягких мокасинах?

Ирокезы? У Реймера упало сердце. Если уж в речь над могилой судьи пробрались ирокезы, с чего бы считать неуместным и всё остальное?

– Я верю, что именно это он и имел в виду! – объявил преподобный Хитон. – Но только ли это?

Реймер охотно указал бы, что ничего иного покойный в виду не имел, если бы после этого можно было пойти по домам, но увы.

– Лично я верю, что не только это.

Мыслимое ли дело, чтобы эдакий дуболом представлял настоящую церковь? Он больше похож на тех, кто придумывает собственную религию. А может, он служитель сразу нескольких конфессий и в колледже Шуйлер-Спрингс, который и откомандировал его в Бат, обязанности преподобного заключаются в том, чтобы усыплять разумение студентов, буде те, вопреки ожиданиям, протрезвеют настолько, что у них появится разумение? Принадлежность к педагогической среде объяснила бы и велеречивую чушь, которую он несет, и уверенность, с которой он это делает. Но все-таки интересно, какие ему дали указания. Неужели не сообщили, что судья Флэтт был отъявленный атеист? Что поэтому-то и не было службы в церкви? Неужели этот священник не понимает, что его присутствие здесь – вынужденная уступка положению судьи как публичной персоны и желанию горожан отдать ему последнюю дань уважения? (Окей, сам Реймер такой потребности не ощущал, но допускал, что у других может быть иначе.) Преподобному Хитону явно было невдомек, что ему поручили идиотскую задачу, а потому он полагал своею обязанностью произнести такую же проповедь, какую прочел бы с кафедры по случаю кончины любимого диакона. Или как минимум позаботиться о том, чтобы церемония под обжигающим солнцем длилась бы столько же, сколько и в помещении, где на полную мощность работает кондиционер.

Что сказала бы об этом придурке мисс Берил? “Когда вы пишете, – наставляла она Реймера и его однокашников, – держите в голове риторический треугольник”. И всегда рисовала в верхней части листа с их сочинениями два треугольника, первый представлял собой сочинение ученика, второй, иной формы, призван был улучшить написанное. Как будто геометрия – еще один предмет, от которого Реймера брала тоска, – способна хоть что-нибудь прояснить. Стороны старушкиного треугольника назывались “Тема, Аудитория, Говорящий”, и большая часть вопросов, которые мисс Берил царапала на полях сочинений, касались соотношения этих трех понятий. “О ЧЕМ ты пишешь?” – допытывалась она и проводила волнистую линию к букве Т, обозначавшей тему. Даже если они писали на тему, которую мисс Берил сама же и задала, она все равно настаивала, что тема сочинения недостаточно ясна. Еще она вопрошала: “Как ты думаешь, кто твоя АУДИТОРИЯ?” (Вы сами, так и подмывало ответить Реймера, хотя мисс Берил упорно это отрицала.) “Чем твои читатели занимаются в эту минуту? Почему ты думаешь, что их заинтересует эта тема?” (А если не заинтересует, зачем вы вообще ее задали? Неужели вы думаете, что мне она интересна?)

Но больше всего Реймера сбивали с толку непонятные вопросы про говорящего. Эта часть его треугольника всегда оказывалась такой короткой, а две другие такими длинными, что получившаяся геометрическая фигура смахивала на стапель. На каждом сочинении Реймера мисс Берил писала: “Кто ты?” – будто бы наверху первой страницы не было напечатано “Дуглас Реймер”. Если спросить у нее, что имелось в виду, ответит тоже непонятное. В каждом тексте, утверждала мисс Берил, неизменно присутствует образ автора. Не ты, действительный автор, не тот человек, которого ты видишь, когда смотришь на себя в зеркало, а тот “ты”, которым ты становишься, когда берешь в руки перо с намерением что-либо сообщить. “Кто этот Дуглас Реймер?” – провокационный вопрос, который любила задавать мисс Берил. (Так и тянуло ответить: никто. Реймер охотно стал бы никем, лишь бы только она от него отцепилась.)

Но, поскольку старуху это явно заботило, Реймер старался, как мог, понять ее треугольник, хотя тот оставался таким же загадочным, как Троица – Отец, Сын и Святой Дух. Но Троица хотя бы считается глубокой тайной, над которой положено размышлять, сознавая при этом, что она превосходит человеческое разумение, – к великому облегчению Реймера, поскольку его разумение она, бесспорно, превосходила. Тогда как риторический треугольник мисс Берил ему понимать полагалось.

И сегодня, тридцать лет спустя, Реймер, как ни странно, наконец догадался, что мисс Берил имела в виду: в треугольнике преподобного Хитона не хватало целых двух сторон. Он явно не задумывался ни о слушателях, ни о том, как они страдают на жестокой жаре. Да и тема его, похоже, не волновала. О судье Флэтте этот тип явно не имел ни малейшего представления, тот служил ему лишь поводом высказаться. Хуже того: дабы заполнить образовавшуюся пустоту, преподобный Хитон мастерски выделил ту сторону треугольника, которая обозначала говорящего и прежде сбивала Реймера с толку. Если спросить его: “Кто ты?” – священник ответил бы, что он личность важная и вдобавок неординарная. Вряд ли мисс Берил с ним согласилась бы, но что толку? Преподобным Хитонам мира сего нет до этого дела. И откуда берется столь изумительная самоуверенность? Реймер питал к этому человеку глубокое отвращение – и все же невольно восхищался его апломбом. Преподобный Хитон не мучил себя сомнениями и явно считал, что справится с этой задачей – да, пожалуй, с любой задачей, – даже если ему еще не успели сказать, в чем она заключается. Ему все было понятно и не терпелось всем об этом сообщить, вдобавок он не сомневался, что сумеет убедить в том всех до единого.

Реймер же, наоборот, всю жизнь сомневался в себе, чужое мнение о нем до такой степени пересиливало его собственное, что он толком не понимал, есть ли у него вообще мнение. В детстве он был особенно беззащитен перед обзывательствами, они не только ранили его в самое сердце, но и оглупляли. Назови его дураком – и он вдруг превратится в дурака. Назови ссыклом – и он превратится в труса. Самое обидное, что с возрастом это не прошло. Замечание судьи Флэтта о мудаках с оружием так задело Реймера именно потому, что судья попал в точку. Потому что – заглянем правде в глаза – в тот день здравый смысл ему действительно изменил. Реймер допустил, чтобы Дональд Салливан, еще один бич его жизни, все же вывел его из терпения. Именно он ехал на машине по тротуару в жилом районе, и Реймер имел все основания арестовать его. А вот расчехлять пистолет не стоило, и уж совершенно не стоило наставлять оружие, пусть даже чтобы припугнуть, на безоружного штатского, как не стоило и снимать пистолет с предохранителя, усугубив тем самым первые две ошибки. Реймер не помнил, как нажал на спусковой крючок, но, вероятно, нажал – и тут же внушил себе, что это был предупредительный выстрел, эта мысль пролетела быстрее пули. Впрочем, ненамного быстрее. В следующее мгновение издали донесся звон разбившегося стекла (Реймер по сей день почитал это не иначе как чудом) в восьмистворчатом оконце туалета, в котором – в доме, находившемся за полтора квартала от Реймера, – сидела на унитазе старушка. Если б она закончила свои дела быстрее или, закончив, проворнее поднялась бы с унитаза, пуля угодила бы ей прямиком в затылок.

Этот инцидент превратил Реймера в пацифиста. Месяц с лишним, пока Олли Норт не заметил некоторую странность в его поведении и не попросил показать пистолет, Реймер его даже не заряжал. Он его и с собой не носил бы, если бы в должностной инструкции не оговаривалось, что для полной экипировки необходим пистолет. Незаряженный пистолет Реймера возмутил Олли еще больше, чем тот случайный выстрел из заряженного, и он объяснил Реймеру: если и есть что опаснее штатского с заряженным пистолетом, так это коп с разряженным. “Тебе жить надоело?” – допытывался Олли. Реймер, тогда совсем молодой патрульный, знал, что правильный ответ “нет”, но, вместо того чтобы именно так и сказать, он молча пожал плечами, оставив вопрос без ответа.

Почему он так уязвим перед чужим мнением, гадал Реймер, тогда как другим всё сходит с рук? Окей, может быть, покойному судье и не понравился бы преподобный Хитон. Если б судья при жизни услышал эту надгробную речь, скорее всего, упек бы Хитона в тюрьму за очернение репутации. Но Реймеру и в судье, и в преподобном виделось больше общего, чем различий: ни тот ни другой не боялись ошибиться и не склонны были проверять свои суждения. (“Проверяйте, проверяйте, проверяйте, – талдычила им мисс Берил. – Писать – значит рассуждать, а хорошие, честные рассуждения нуждаются в проверке”.)

А вот судейство в проверке, видимо, не нуждается. К Флэтту Реймера вызывали частенько, и, по его опыту, судья ни разу, никогда решений своих не менял. В последний раз Реймер давал показания против некоего Джорджа Спаноса, тот жил на окраине нашего славного городка с женою, детьми и дюжиной шелудивых псов, лупцевал он их как сумасшедший, и в конце концов собаки тоже лишились ума. Реймера, который приехал его арестовать, укусили трижды: два раза собаки и один раз – одичавший мальчишка. (У жены Спаноса, по счастью, зубов не имелось.) Укус мальчишки воспалился, потребовались антибиотики, из-за собачьего Реймеру вкололи прививку от столбняка, но, когда Реймер, хромая, поднялся на свидетельскую трибуну, судья не выразил ни малейшего сочувствия, и это при том, что, в отличие от прошлого случая, правда, вне всяких сомнений, была целиком на стороне Реймера. Под заученно-неестественным взглядом судьи Реймеру вдруг показалось, что они с обвиняемым поменялись местами. И это у него, начальника полиции, требуют объяснений. Еще можно понять, сказал судья, что вас погрызли собаки. Но как, ради всего святого, вы умудрились допустить, чтобы вас покусал ребенок? Спатос все слушания просидел рядом со своим адвокатом и так убедительно изображал оскорбленную невинность, что даже Реймер почти ему поверил. Тогда как он сам – а ему и зеркала не требовалось, чтобы узнать, что сейчас выражает его лицо, – выглядел, как всегда, виноватым. Судья Флэтт явно считал его дураком, и Реймеру ничего не оставалось, кроме как стать таковым. Видимость важнее всего, и она снова его подвела. Справедливость? Откуда ей взяться, если невиновный кажется виновным, и наоборот?

Куда противнее множественных унижений в суде было то, что этот хрыч клеился к Бекке. Вскоре после того, как они с Реймером поженились, ее усадили возле судьи на торжественном ужине в честь его отставки. Судья всегда любил поглазеть на симпатичных молоденьких женщин и после смерти своей жены не видел причин, которые мешали бы ему, старому козлу, иногда флиртовать с чужой. Бекка в тот вечер нарядилась вызывающе (во всяком случае, по меркам Норт-Бата) – в черное платье с декольте. Они с судьей сидели в дальнем конце банкетного стола и весь ужин шушукались, как два старых приятеля, у которых масса общих воспоминаний. Один раз их головы соприкоснулись, Бекка поймала взгляд Реймера и расхохоталась. Он, естественно, заключил, что его честь позабавил ее рассказом о том дне, когда этот чертов дурак, ее муженек, чуть не застрелил пожилую леди на ее собственном унитазе.

– Такой душка, – восхищалась Бекка, пристегиваясь в машине, ремень безопасности оттянул ее декольте, целиком обнажив прелестную грудку. Интересно, удостоился ли судья Флэтт за морковно-имбирным супом этого, бесспорно, согревающего душу зрелища, подумал Реймер. – Он был сама любезность. И почему ты меня им пугал?

– Потому что он обозвал меня мудаком, – напомнил ей Реймер. Когда у них с Беккой завязались отношения, он сразу же рассказал ей о том выстреле, рассудив, что лучше пусть она услышит об этом от него, чем от городских сплетников, у них эта история до сих пор была в ходу, как и многие другие, в которых Реймер служил объектом насмешек. – При моем боссе. И при человеке, которого я арестовал.

– Ну… – начала его жена и замолчала, да так надолго, что Реймер задался вопросом, к чему она клонит. (“Это было сто лет назад?.. Наверняка он не имел в виду ничего плохого?.. Да и можно ль его за это винить?”) Он надеялся, что Бекка скажет: “Вообще-то он тебя очень хвалил”, но, разумеется, такого она не сказала. Вместо этого Бекка заключила: – Я знаю, как ты боялся этого вечера, но я отлично провела время.

По ее твердому убеждению, Реймер был слишком мнителен.

– Не всё в этой жизни имеет отношение к тебе, – любила она повторять, выставляя его нарциссом.

Впрочем, она права. У него действительно была дурная привычка всё принимать на свой счет. Взять, к примеру, две драматические отставки судьи. Первое заявление об увольнении он написал в тот день, когда Реймера назначили начальником полиции. Неужели совпадение? А то, что второе заявление судья подал ровно четыре года спустя, когда Реймера переизбрали? Да, разумеется, совпадение, заверяла его Бекка, что же еще. В последние двадцать лет бедняга перенес три вида рака, сперва у него обнаружили опухоль в легком, потом метастазы в простате и, наконец, крошечное, однако злокачественное новообразование в стволе головного мозга, которое поначалу, казалось, лишь обострило грозный интеллект судьи, изощрило ум и язык, хотя ни то, ни другое, ни третье, по мнению Реймера, в совершенствовании не нуждалось. Он даже решил, что, видать, рак не такой уж смертельный недуг, каким его выставляют, когда вдруг прошел слух, что старик впал в кому; через несколько дней судьи наконец не стало.

В связи с этим Реймер с удивлением обнаружил, что его обуревают противоречивые чувства. С одной стороны, судья никогда более не уставится на него этим своим осуждающим взглядом, от которого сжимаются яйца. И еще этот человек, мнение которого считалось непререкаемым, никогда уже не обругает Реймера, разве что в воспоминаниях. Но если душа бессмертна, как уверены многие, не значит ли это, что судья Флэтт будет вечно считать Реймера идиотом? Разве это справедливо? Неужели он и правда такая бездарность? Да, в школе он не хватал звезд с неба. Он вел себя прилично, никогда не доставлял неприятностей учителям, и все же в конце школьного года они явно вздыхали с облегчением, когда Реймер вместе со сверстниками переходил в следующий класс и возиться с ним предстояло кому-то другому. И только мисс Берил, которая по-прежнему рисовала треугольники и спрашивала Реймера на полях сочинений, кто он, казалось, питала к нему нечто вроде симпатии, хотя и в этом Реймер не был уверен. Старушка вечно подсовывала ему книги, и другой мальчишка счел бы эти дары поощрением, Реймер же гадал, уж не хочет ли мисс Берил его наказать за какой-то проступок, который он сам не заметил.

На обложке одной из книг, вспомнил Реймер, были нарисованы люди, летящие на воздушном шаре. Иллюстрация эта резала Реймеру глаз. Цвета воздушного шара чересчур яркие, люди, судя по лицам, счастливы очутиться в крошечной этой корзине, хотя здравый смысл подсказывает, что в жизни они обосрались бы от страха. Еще одна книга была об исследователях, которые через вулкан проникли в недра Земли. Что, черт побери, мисс Берил пыталась ему сказать? Что ему следует подумать о том, чтобы убраться подальше? А вверх или вниз, не имеет значения, только бы с глаз долой?

Разумеется, он благодарил ее каждый раз, но дома запрятывал книги на верхнюю полку шкафа, где его низенькая матушка не заметит их (разве что встанет на стул) и не задастся вопросом, откуда они взялись. Все его детство она таила глубоко укоренившийся страх, что он станет вором, как ее отец, и всякий раз, как у Реймера появлялось что-то, чего она ему не покупала, мать немедля допытывалась, откуда это взялось. И если его объяснение казалось ей подозрительным или неубедительным, жди беды: мать принималась орать, рыдать и рвать на себе волосы как сумасшедшая – собственно, из-за этого отец Реймера в конце концов и ушел из семьи. Особенно Реймер пугался, когда она рвала на себе волосы, они у нее и без того были настолько жидкие, что просвечивала бледная кожа, а ему вовсе не улыбалось стать единственным ребенком в городе, у кого лысая мать.

– Вот придут и арестуют тебя, – снова и снова грозила мать, глаза опухшие, покрасневшие, бешеные. – Именно так с ворами и поступают.

Мать сверлила его глазами, дожидаясь, пока он проникнется этим откровением, после чего с тяжким вздохом устремляла взгляд в пустоту, в глубины своей памяти, на главное событие своего детства.

– Моего отца арестовали. Поднялись к нам на крыльцо, постучались в дверь. Я умоляла маму не открывать, но она открыла, они вошли и арестовали его.

Мать Реймера снова переживала ту страшную минуту и возвращалась в настоящее к сыну для неминуемого эпилога:

– Как он плакал! Как упрашивал не увозить его!

Прозрачный намек на то, что, когда придет время, Реймер тоже будет рыдать и умолять полицейских не увозить его в каталажку. И хотя он ни разу ничего не украл и не собирался, все же не мог окончательно сбросить со счетов возможность того, что виделось ей столь отчетливо. План его, если можно так выразиться, заключался в следующем: он запретит себе хотеть чего бы то ни было настолько сильно, чтобы появилось серьезное искушение украсть желаемое.

Многие книги, которые дарила ему мисс Берил, были старые, пахли плесенью, уголки их страниц загибались – такие книги хочется сбыть с рук, – но были и книги в более приличном состоянии, какие-то даже новые. На форзаце часто встречалось имя “Клайв Пиплз-мл.”. Реймер спросил мисс Берил, кто это, и она ответила, что это ее сын, но он уже вырос, стал банкиром. И так она это сказала, будто Клайв-мальчик или Клайв-мужчина не оправдал ее ожиданий. Быть может, он тоже так и не понял риторический треугольник? Реймер всем сердцем сочувствовал парню. С такой матерью вся твоя жизнь – одни большие поля тетрадного листа, на которых она задает тебе неразрешимые вопросы.

И все-таки Реймеру было неловко притворяться, будто он прочитал все книги, которые она ему подарила; он ломал голову, как ее остановить. Еще он был бы не прочь, если бы она перестала расспрашивать его о книгах, которые он якобы прочитал. Вот бы она была как прочие учителя: когда он осенью здоровался с ними у “Вулворта”, они таращились на него безучастно, точно за считаные месяцы начисто позабыли о его существовании. Реймер боялся, что старая леди Пиплз, напротив, не забывает ничего и никогда – и его забывать не намерена.

Как и многие его опасения, это тоже оказалось небеспочвенным. Мисс Берил донимала его всю старшую школу. “Дуглас, что ты сейчас читаешь?” – спрашивала она всякий раз, как их дорожки пересекались, а когда Реймер оказывался не в силах припомнить ни единого названия, она приглашала его зайти к ней домой, потому что “у меня есть кое-какие книги, которые, как мне кажется, будут тебе интересны”. Всякий раз он обещал, что зайдет, но, конечно, ни разу не сдержал слова. Мисс Берил тогда уже вышла на пенсию, и, скорее всего, ей было одиноко – ее муж, школьный автоинструктор, десять лет назад погиб при исполнении служебных обязанностей: начинающая ученица с испугу врезала по тормозам, и он влетел в лобовое стекло. Реймеру было жаль, что мисс Берил одиноко, но ведь он-то тут ни при чем, вдобавок он чувствовал, что она твердо намерена и дальше писать вопросы на полях его души.

После выпуска Реймер год кантовался в муниципальном колледже на юге штата, но потом мать заболела, денег не стало, и он возвратился в Бат. Перестав общаться с мисс Берил, он обнаружил, что уже ее не боится и, пожалуй, немного скучает. Он не раз подумывал навестить ее, может, спросить, зачем она дарила ему все эти книги. Возможно, он даже признался бы ей, что и сейчас, как в восьмом классе, понятия не имеет, кто такой Дуглас Реймер. Но к тому времени у нее уже поселился Дональд Салливан, а Реймеру как-то не верилось, что один и тот же человек способен питать симпатию к двум таким разным людям. Ну и отлично, сказал он себе. Пусть старушка пишет на полях Салли. Посмотрим, как это понравится ему.

Примерно в это же время он устроился уборщиком в колледж Шуйлер-Спрингс, там познакомился со старым копом, следившим за порядком в колледже, коп предложил ему пойти в полицейскую академию, что Реймер в итоге и сделал. И обнаружил, что форма почти ничем не хуже индивидуальности, даже мисс Берил, казалось, искренне обрадовалась (и чуточку удивилась), когда впервые увидела его в форме. “Этот наряд чудесным образом придал тебе уверенности в себе, – заметила она. – Твоя мать, должно быть, гордится тобою”. Но мать, если Реймер не ошибался, чувствовала не гордость, а, скорее, облегчение. Став полицейским, он развеял ее давний страх, что он окончит дни за решеткой. У него не хватало духу сказать ей, что одно другого не исключает.

А потом в его жизнь ворвалась Бекка. Реймер остановил ее за превышение – она ехала пятьдесят при разрешенных тридцати пяти. И права, и номера у нее были пенсильванские; в Бат она перебралась всего неделю назад. Я актриса, пояснила Бекка (что ж, она, несомненно, достаточно красива для этого), и так гнала, потому что опаздываю на репетицию в Шуйлер-Спрингс, а режиссер будет ругаться. Возможно, даже снимет меня с роли. Быть может, вы отпустите меня с устным предупреждением? Боже, ее улыбка.

Реймер и рад бы был согласиться, но нет. Она опасно превысила скорость, и отпустить ее потому лишь, что она красавица, улыбнулась ему и, протягивая права, коснулась его запястья, будет неправильно. Реймер выписал ей штраф, чем немало ее изумил; позже она призналась, что ее не раз останавливали за превышение и всегда отпускали, даже не пожурив. Поступок Реймера заставил Бекку задаться вопросом, что он за человек. И когда через три месяца она заявила: “Знаешь что, а сделай-ка мне предложение”, Реймер обрадовался, он не верил своей удаче.

Как быстро улетучилась радость от этой удачи! Когда они уезжали в свадебное путешествие, Реймер заметил, что чемодан Бекки подозрительно тяжеловат, но решил не спрашивать, чтобы с самого начала не испортить отношения с женой. По приезде, когда он взгромоздил ее чемодан на двуспальную кровать и Бекка отщелкнула замки, из чемодана вывалились пьесы и три-четыре толстых романа; кровь отхлынула от лица Реймера. Разумеется, в квартире Бекки он видел массу книг, шкафы ломились от книг по актерскому мастерству, романов и пьес. Его не смущало, что Бекка любит читать. Она ведь девушка, а многие девушки, в том числе и тощие студентки колледжа в Шуйлере, страдают тем же недугом. Но ведь их свадебное путешествие продлится всего неделю. Зачем ей столько книг? Первым делом Реймер с испугу подумал, что они друг друга не поняли и Бекка хочет, чтобы их брак был платоническим. Оказалось, это не так, хотя, стоило им закончить заниматься любовью, как Бекка тут же с довольным вздохом утыкалась в книгу, отчего Реймер чувствовал себя короткой и, возможно, проходной главой. Читала она и возле бассейна, и на обратном пути в самолете и закрыла последнюю книгу, когда шасси коснулись земли.

На выдаче багажа, когда они в ожидании своих чемоданов наблюдали, как кружатся чужие, Реймер решился спросить прямо:

– Почему ты так много читаешь?

Бекка сперва, кажется, не поняла вопроса – или того, что этот вопрос продиктован искренним и глубоким недоумением. Потом пожала плечами и ответила:

– Как знать? Наверное, потому же, почему и все. Чтобы сбежать. Вот!

Она вскинула руку, и Реймер на миг растерялся, решив, что она углядела возможность сбежать от него, а не свой чемодан на ленте. И все-таки – она читает, чтобы сбежать? Почему? Реймеру ни разу за всю их медовую неделю – теплое солнце, изысканные напитки и яства, секс, от которого подкашиваются ноги, – не хотелось оказаться где-нибудь еще, не там, где он есть.

– Ты, наверное, всё знаешь о риторическом треугольнике, – сказал он и почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Знает, конечно, как не знать. И, что еще обиднее, понимает – и треугольник, и Святую Троицу, и вообще все абстрактные идеи, которые озадачивали Реймера все его долгое и мучительное детство и юность. Он умудрился жениться на той, кому нравится учиться. Он буквально видел, как его молодая жена тянет руку на первой парте, едва ли не машет учителю в надежде, что ее спросят, поскольку уверена в своих знаниях. Он даже представлял себе выражение ее лица – смесь обиды и ликования, – когда учитель вызывал не ее, а олуха с задней парты, который усиленно пытается слиться со стеной и практически никогда не знает правильного ответа, а в тех редких случаях, когда знает, не отваживается тянуть руку.

– Что такое риторический треугольник? – спросила Бекка, сняла чемодан с ленты транспортера и впилась пристальным взглядом в мужа. – Ты что… плачешь?

Он действительно плакал.

– От любви к тебе, – пояснил Реймер.

Он и правда ее любил, но плакал все-таки не поэтому. Он вдруг с предельной ясностью осознал, что они невозможно, отчаянно разные. И самое мудрое для него – радоваться, что Бекка с ним, хотя вряд ли надолго.

– Интересно, где твой. – Бекка принялась рассматривать ползущие чемоданы, а может, лишь притворилась, досадуя, что Реймер при всех дал волю чувствам, словно он и не мужчина. – В самолет их грузили одновременно. Логично предположить, что и доставали тоже.

– Видимо, потерялся. – Реймера охватила уверенность, что так и есть.

– Боже мой, ну ты и пессимист.

Бекка привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть. Как ни странно, она была настолько же уверена, что чемодан вот-вот появится, насколько Реймер – в том, что чемодан пропал навсегда.

И он оказался прав. Чемодан пропал – как он сам.

“Бекка”, – подумал он, и глаза его наполнились слезами при воспоминании о той недолгой поре, когда они были влюблены друг в друга. Прочие скорбящие по-прежнему не обращали на него ни малейшего внимания, и Реймер отважился посмотреть на ее могилу. Он примерно помнил, где та расположена, но здесь, в Дейле, вместо памятников надгробные плиты и точное место не определишь. На одной из могил на том участке лежал букет длинных алых роз, и Реймера, никак не отметившего первую годовщину смерти жены, запоздало уколола совесть. Бекка была единственным ребенком, ее родители погибли в автокатастрофе – она тогда была старшеклассницей, – а театральные ее приятели слишком поглощены собой, чтобы скучать по Бекке или даже помнить о ней. Кроме Реймера, делать это было некому, разве что Элис Мойнихан.

Или того мужика, с которым Бекка намеревалась сбежать.

Гас с озадаченным видом снова ткнул его локтем, и Реймер спохватился, что достал из кармана пульт от гаража и машинально вертит в руках. Вскоре после того, как Бекки не стало, он продал ее “рав” тому же салону “тойота”, где они два года назад покупали машину. Реймер полагал, что забрал из машины все вещи, но на сервисе, когда “рав” готовили к перепродаже, под водительским креслом, отодвинутым до упора, обнаружили этот пульт. “Вы, наверно, его обыскались, – сказал сотрудник автосалона, отдавая Реймеру пульт. – Даже не представляю, как он туда завалился”.

Реймер сперва, разумеется, решил, что пульт от их гаража. На следующий день после похорон Бекки Реймер выставил их таунхаус на торги и подумал, что надо бы не забыть отдать пульт новым владельцам. А потом, чтобы не потерять, положил его в ящик письменного стола, начисто позабыл о пульте и вспомнил лишь пару недель назад. Дом продали очень быстро, и Реймер отчетливо помнил, что на оформлении договора вместе с ключами от входной двери отдал два пульта от гаража. А этот пульт тогда от чего?

– Все в порядке? – шепотом спросил Гас.

– Все отлично, – также шепотом ответил Реймер (хотя, если честно, голова у него кружилась) и убрал пульт в карман.

– Тогда не раскачивайся.

Он и не осознавал, что раскачивается, но все-таки перестал.

Возможно, конечно, эта странная маленькая загадка никак не связана с Беккой. “Рав” использовали для тест-драйвов, на момент покупки он набегал несколько сотен миль, так что пульт вполне мог принадлежать кому-то из продавцов автосалона. Но все-таки вряд ли. Пульт не уронили. Нет, его специально сунули под сиденье. Одно из самых серьезных препятствий для внебрачных связей в маленьком городке – куда спрятать автомобиль. Оставить на улице возле дома – заметят и, может, узнают. Оставить за пару кварталов – все равно решат, что ты крутишь роман, только с другим человеком. Лучше приехать под покровом темноты, поставить машину в гараж любовника и опустить дверь, пока не опознали ни тебя, ни твою машину.

– Что это? – спросила Кэрис, когда внезапно зашла к нему в кабинет и обнаружила, что Реймер рассматривает пульт, точно ископаемое.

– Пульт от двери гаража.

– Это я вижу, – ответила Кэрис, как всегда, раздраженно – по крайней мере, при общении с ним. – Я имею в виду, что за история с ним связана?

Реймер объяснил, где обнаружил пульт – в “раве” Бекки под сиденьем водителя.

– Выкиньте вы его, – отрезала Кэрис.

– Почему? – удивился Реймер, поскольку с первого взгляда догадался: она пришла к тому же выводу, что и он.

– А я вам скажу почему. Потому что дело совершенно необязательно в том, о чем вы подумали.

Она имела в виду: “О чем мы подумали”.

– Может, она просто кому-то давала свою машину, – продолжала Кэрис, – и этот человек выронил пульт.

– Но если она кому-то давала машину, почему у него был с собой пульт? Почему он не оставил его в своей машине? Вот вы, например, носите с собой в сумочке пульт от гаража?

– У меня нет пульта. И даже нет гаража. И вообще-то вас не касается, что у меня в сумочке.

– Окей, – ответил Реймер, решив пропустить ее слова мимо ушей. С Кэрис разумнее пропускать мимо ушей боґльшую часть того, что она говорит. – Тогда как он очутился под сиденьем?

Кэрис пожала плечами:

– Я всего лишь хочу сказать, что объяснение может быть самое безобидное.

Реймер приподнял бровь.

– С тех пор как Бекки не стало, у вас мозги набекрень. Не спорьте.

Она имела в виду, что он продал дом. Переехал в “Моррисон-армз”. Продал “рав”, а не свою поганую “джетту”. Все три решения были продиктованы злостью и ненавистью к себе.

– Ну и к тому же, – Кэрис высилась над ним, уперев руки в боки, – предположим, что вы правы, хотя это не так. Что именно вы намерены делать? Обойти все дома в Бате и направить пульт на каждый гараж, вдруг какая-то дверь да откроется?

Вообще-то именно такой план и созрел в голове у Реймера, пусть ему и не хотелось признаваться в этом той, кто явно поднимет его на смех. Но так ли плоха эта мысль? В конце концов, Бат – городок небольшой и в свободное время Реймер обойдет его весь, район за районом. Это ли не правильное, методичное полицейское расследование, позволяющее исключить невиновных?

– С дверьми гаражей дело такое, шеф. Они вроде как посылают радиосигнал, вот только эта штуковина – та, которая у вас в руках, – не единственная с таким же сигналом. Это как ключи от машины. Допустим, у вас “фольксваген джетта”.

– У меня и так “фольксваген джетта”.

– Вот видите. И у вас есть ключ, который заводит машину.

– Кэрис…

– Но вы кое-чего не знаете, поскольку вы не преступник. Этим ключом – ну, тем, который от вашей машины, – скорее всего, получится завести еще пяток “фольксвагенов”, а может, даже парочку “ауди”. Любого “немца”. И это только здесь, в округе Шуйлер. Не считая Олбани. И всего штата Нью-Йорк.

Логика Кэрис, как бывало нередко, озадачила Реймера.

– То есть вы преступница, раз все это знаете?

– Я это знаю, потому что я знаю массу преступников. Кроме нас с Джеромом (так звали брата Кэрис) в нашей семье преимущественно жулье. Мой двоюродный брат из Джорджии сидел за попытку угона. Он вскрыл тачку, сработала сигнализация, его загребли. И знаете, что самое обидное? Оказалось, у него был ключ, которым можно ее завести. Ему даже не надо было ее вскрывать.

– Он угонщик. Его поймали и посадили в тюрьму. Что тут обидного?

– К тому же, – не унималась Кэрис, – как будет выглядеть начальник полиции, если примется обходить чужие дома и пытаться открыть гаражи? Как олух царя небесного, вот как.

В этом она оказалась права. Назавтра с раннего утра Реймер начал расследование в их с Беккой старом квартале, просто чтобы проверить. В конце концов, вряд ли она крутила роман с кем-нибудь из соседей, ведь тогда она не ездила бы, а ходила пешком. Реймеру было любопытно проверить, правда ли, что, как утверждала Кэрис, пульт может открыть дверь того, кто вовсе ни при чем. Он шел по одной стороне улицы, вернулся по противоположной, но ни одна из дверей не дрогнула. Реймер даже попытался открыть дверь гаража в их прежнем с Беккой доме – вдруг это все-таки запасной пульт, о котором он позабыл? Когда Реймер вернулся к “джетте”, там его дожидался мужчина в домашнем халате.

– Ну и что всё это значит? – спросил он, недобро и подозрительно хмуря брови, и указал на пульт.

– Полицейские дела, – ответил Реймер (объяснение жалкое, но порою срабатывало).

– Вы пытались открыть дверь моего гаража, какие еще полицейские дела?

Реймер повторил ему то, что узнал от Кэрис об устройстве пультов, намекая на то, что интерес его чисто профессиональный и дело касается его лично, поскольку “вдруг с вашего пульта можно открыть дверь моего гаража и проникнуть в мой дом”.

– Да, но я-то не направлял пульт на ваш дом. Это вы направляли свой пульт на мой дом.

– Я говорил гипотетически, – сказал Реймер.

– А я нет, – ответил мужчина.

На следующий день Реймер сглупил: рассказал о случившемся Кэрис. “Что я вам говорила?” В этом вопросе она была непреклонна – вещь ей несвойственная, хотя с Кэрис не угадаешь. Вообще-то она непреклонна во многих вопросах. “Выбросьте вы эту штуку. Вы внушили себе, что этот пульт означает измену. Но это не так. Вдобавок вы игнорируете настоящую проблему”.

Она имела в виду его психическое здоровье. Кэрис твердила, что у него клиническая депрессия. “Судите сами… посмотрите хотя бы, где вы живете”, – говорила она, как будто клоповник, куда перебрался Реймер, в спешке продав их с Беккой дом, многое объяснял. Да, “Моррисон-армз” действительно паршивая муниципальная многоэтажка в таком же паршивом райончике в южной части города. В народе ее прозвали “Морильней”. Да, половина звонков в полицейский участок так или иначе связана с “Моррисон-армз” – торговля наркотиками, оглушительная музыка среди бела дня, срочные вызовы из-за бытового рукоприкладства, или какой-нибудь псих орет во дворе матом – просто так, ни на кого, – или вдруг сообщат о стрельбе. Оружие, насколько было известно Реймеру, там тоже продавали. Поначалу он думал, что, поселившись в “Моррисон-армз”, сэкономит время и избавится от необходимости ездить туда-сюда. Может быть, от одного лишь его присутствия здесь даже сократится число и тяжесть правонарушений? Но вынужден был признать: пока что никаких поддающихся количественному определению доказательств этого не последовало. Ни жильцы, ни их гости ничуть его не боялись и даже, если уж на то пошло, словно и не замечали. Более того – его собственную квартиру ограбили дважды, ни то ни другое преступление раскрыть пока что не удалось, хотя его кассетник выставили на продажу в ломбарде в Скенектади по столь смехотворной цене, что Реймер сам его и выкупил.

– Джером прав, – не унималась Кэрис, не желая оставлять тему его затянувшейся на год депрессии. Брату ее тоже было что сказать о состоянии Реймера – не меньше, чем самой Кэрис. – С тех пор как Бекки не стало, вы наказываете себя. Как будто это ваша вина, как будто это вы ей изменяли. Вот в чем дело: вы сами себя наказываете.

– Когда я узнаю, кто он, – Реймер потряс пультом, – наказание ждет не меня.

– Ну ясно. Вы узнаете, кто он, – точнее, решите, будто узнали, потому лишь, что дверь его гаража открылась, – пристрелите его и сядете в тюрьму. И кто в таком случае останется на бобах?

В ее словах есть резон, подумал Реймер, хотя вряд ли того, кого пристрелили, можно назвать везунчиком. Да и не так все будет. Прежде чем думать о наказании, необходимо провести всестороннее расследование, кропотливо собрать улики. И пульт станет лишь одним из звеньев в этой крепкой цепи, а последним звеном, надеялся Реймер, будет признание. Тогда и только тогда он решит, кто кого отымеет. Он пытался объяснить все это Кэрис, но она, разумеется, и слышать ничего не хотела. За три года, что они проработали вместе, Реймер ни разу не победил в споре с этой женщиной и вряд ли победит сейчас.

С другой стороны, возможно, она права. На такой изнурительной жаре, в каких-то пятидесяти ярдах от могилы Бекки он почувствовал, что решимость его слабеет. Кэрис права. Потеряв Бекку, он словно утратил опору. Как будто лишился не только жены, но и веры в справедливость – и на этом свете, и на том. Дело вовсе не в наказании. Реймеру всего лишь хотелось выяснить, кто этот мужик. Кого Бекка предпочла ему. Но Реймер вынужден был признать, что и это опять-таки глупость, поскольку список мужчин, которых Бекка предпочитала мужу, скорее всего, внушительный. Пожалуй, Кэрис права насчет “Морильни”, где всё, от ворсистого ковролина блевотно-зеленого цвета до ржавых потеков на потолке, провоняло прогорклым маслом, плесенью и канализацией. Бедная Кэрис. Она боялась, что если Реймер не будет осторожнее, то запутается окончательно и сломает себе жизнь. Она явно не понимала, что это уже случилось.

Желания

На грунтовой обочине дороги, отделявшей Хилл от Дейла, Руб Сквирз сидел в тени экскаватора, на котором сегодня утром вырыл могилу судье. Будь на то его воля, Руб оставил бы экскаватор на кладбище, но его босс, мистер Делакруа, сказал, что скорбящим неприятно видеть возле свежевырытой могилы экскаватор, еще неприятнее сознавать, что яму копала эта невзрачная бесчувственная машина, и, уж конечно, тем более неприятно видеть сидящего на ней такого вот Руба Сквирза, которому явно не терпится, чтобы усопшего поскорее предали земле и можно было закончить сегодняшнюю работу. И Руб – а в тот день ему и впрямь не терпелось закончить работу – отогнал экскаватор за добрую сотню ярдов и уселся в его тени.

– З-з-знаешь, чего бы м-м-мне хотелось? – произнес он вслух.

В детстве он страдал от сильного заикания. Когда Руб вырос, оно прошло, но сейчас отчего-то вернулось. Последнее время он начал разговаривать сам с собой – наверное, потому что, когда Руба никто не слышал, он заикался меньше, – но представлял, будто разговаривает со своим другом Салли.

Чего? Чего бы тебе, черт п-п-побери, хотелось? Руб знал, что Салли именно так и ответил бы, будь он здесь. В лучшем друге – окей, единственном друге – Руба устраивало практически все, но порою ему хотелось, чтобы Салли подшучивал над ним пореже. Особенно над заиканием. Но Руб понимал, что Салли так общается со всеми и не стремится никого обидеть. И все равно Рубу это надоело.

– Мне бы хотелось, чтобы этот тип замолчал.

Чувак в белом балахоне трындел уже очень долго, добрые полчаса, Руб в этом не сомневался. В пятницу короткий рабочий день, мистер Делакруа сказал: закончишь с судьей, поставишь экскаватор в сарай, запрешь его – и свободен.

– Тогда бы все пошли домой, а мы бы с тобой доделали дело.

Можно подумать, засыпаґть гроб землей они будут вдвоем, Руб и Салли, как в старые добрые времена, и управятся в два счета.

И опять в его голове прозвучал голос Салли. Много хочешь – мало получишь, балбес.

Руб не сердился, что Салли называет его балбесом, Руб считал это признаком симпатии. Салли почти всех мужчин называл балбесами, а женщин – куколками, невзирая на возраст.

– А знаешь, чего бы мне хотелось по-настоящему? – продолжал Руб, не обращая внимания на подколку.

В одну руку сложи желания, а в другую насри. Сообщи, какая наполнится первой.

– Мне бы хотелось, чтобы ты не был таким забывчивым, – продолжал Руб, поскольку Салли в последнее время ничего толком не помнил, а Руб сомневался, что сумеет справиться с разочарованием, если сегодня о нем забудут.

Я не забуду. Я уже положил стремянку в кузов пикапа.

Салли согласился помочь Рубу с высоким деревом, которое росло сбоку дома Руба и его жены; когда дул ветер, ветка этого дерева скребла по окну комнаты Бутси, и та бесилась.

То есть как – по окну ее комнаты?

Супружеская постель опротивела Рубу уже на первом году их брака. И, дабы избежать ее тягот, он наплел Бутси, будто она храпит; она не храпела, но это позволило ему поселиться в пыльной пустой неотапливаемой конурке в другом конце коридора. Спал Руб на старой армейской раскладушке, слишком хлипкой и узкой, чтобы выдержать женщину такого внушительного телосложения, как у Бутси. Руб не раз объяснял это Салли, но тот все равно не прочь был его поддеть. Впрочем, Бутси быстро заменила мужа, перебравшегося в другую комнату, бульварными любовными романами и читала запоем – вот от чего немилосердно отвлекал ее ветер. Когда по стеклу царапала ветка, Бутси казалось, будто это скребется, умоляя впустить его в дом, ребенок, о котором она когда-то мечтала и которому уже не бывать.

“Откуда взяться ребенку на высоте в тридцать футов от земли, на дереве за окном ее комнаты?” – возражал Салли.

Руб задавался тем же вопросом, но ему хватало ума не спрашивать об этом Бутси. Обрезать противную ветку – минутное дело, но Руб в последнее время виделся с Салли куда реже прежнего и надеялся растянуть обрезку на целый вечер – при условии, конечно, что Салли вообще об этом вспомнит.

– А з-з-знаешь, чего бы еще м-м-мне хотелось? – спросил Руб.

Чего?

– Чтобы все было по-старому.

Пустая мечта, что и говорить. Руб понимал, что хотеть этого бесполезно, но ничего не мог с собой поделать.

Так не бывает, балбес. Время вспять не повернешь, даже если и хочется. Если бы было иначе, мы бы все молодели.

И это, конечно, правда. Как ни крути, а Салли в конце концов улыбнулась удача. Все эти годы они с Рубом были неразлучны – скорее, в силу экономической необходимости, а не дружбы, – но работать Салли было уже не надо. Руб мог хотеть, желать и отчаянно мечтать хоть до второго пришествия, но сути это не меняло.

Не будь идиотом. У тебя хорошая работа. С чего бы тебе хотеть вновь ишачить на Карла Робака?

Не то чтобы Рубу хотелось именно этого. Карл всегда приберегал для них с Салли самые холодные, мокрые, грязные, паршивые и опасные работенки. И платил им вчерную, так что жаловаться вроде как не на что. Но какой бы скверной ни была эта работа, Руб наслаждался каждой ее минутой. Часами простаивая по колено в сточных водах, таких холодных, что не чувствуешь пальцев, Руб был счастлив, что Салли рядом и показывает ему, как все должно быть, как нужно терпеть, а порою и побеждать. Все, что случалось с Рубом, случалось и с Салли, и Руб находил в этом утешение. Как будто они вдвоем отправились в путешествие и его друг знает лучший маршрут. А если Руб замерз, проголодался и приуныл, что с того? Салли скажет ему, что делать, выслушает его опасения, его грезы о том, насколько было бы лучше, если бы жизнь была другой и чизбургеры раздавали бесплатно.

Хочешь сказать, тебе больше нравилось раньше, когда мне катастрофически не везло? Когда мне приходилось вкалывать по двенадцать часов с больным коленом, которое распухало до размеров грейпфрута? Так тебе было лучше?

Что еще Руб с удовольствием поменял бы в Салли, так это умение внушить ему, Рубу, чувство вины. Можно подумать, это он виноват, что Салли свалился с лестницы и повредил колено. Можно подумать, это из-за Руба его “тройка” не выиграла ни разу за тридцать лет.

– Нет, мне всего лишь хотелось бы…

Но договаривать Руб не стал. Запоздало и с большой неохотой он все-таки понял, что жизнь порой обманом заставляет тебя хотеть сущей гадости, и эта гадость тут же сбывается. Салли – лучший тому пример. Когда они еще работали на Карла Робака, Салли вечно желал, чтобы ему наконец повезло, и Руб, не сомневавшийся в мудрости друга, тоже этого пожелал, очевидно придав мечте необходимое ускорение. И когда “тройка” Салли наконец выиграла, Руб, не чуя подвоха, подумал лишь: “Хорошо”. Им больше не придется работать на Карла. И если бы на этом всё и закончилось, было бы просто отлично.

Но ничего не заканчивается, верно? Продолжается и продолжается. Будь осторожен в желаниях.

– Ты первый начал, – ответил Руб на это несправедливое замечание. – Я всего лишь пожелал того же, чего и ты.

И как, помогло?

Не особо, вынужден был признать Руб. Невероятно, но та “тройка” была только началом. То, что Салли всю жизнь ставил в упрек Карлу – он-де такой везучий, что с легкостью нагадит точно в раскачивающееся ведро, – вдруг сбылось у него самого. Потребовались дополнительные штрихи, но в конце концов вырисовалась страшная, немыслимая картина удачи: отныне Салли не надо работать не только на Карла Робака, ему не надо работать вообще.

И это было не единственное, чего не предвидел Руб. Не задумывался он и о том, что Салли может благоденствовать без того, чтобы и он, Руб, благоденствовал тоже. Да и с чего бы ему об этом задумываться? Десять с лишним лет они с Салли каждую пятницу ближе к вечеру разыскивали Карла – он имел талант исчезать, если кому-то должен, – чтобы забрать свои деньги. И Салли сразу же отдавал Рубу причитавшееся. В удачные недели дела у обоих шли хорошо, в неудачные – плохо. Как будто они на пикнике соревновались в беге в мешках и прыгали в одном мешке – неловкие, неуклюжие, но неразлучные, и финансовые их судьбы тесно переплетались. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли и оставила ему дом, Руб подсознательно рассчитывал, что и ему выделят долю, но этого не случилось. И позже, когда город выплатил Салли кучу денег за участок его старика на Баудон-стрит, этим нежданным богатством Салли с Рубом тоже не поделился. Видно, они не из тех, кто вместе и в бедности, и в богатстве.

Эй, балбес, а кто подыскал тебе работенку на кладбище?

Руб пристыженно пожал плечами.

– Ты, – признал он с неохотой.

Ну вот. И где благодарность?

Руб вздохнул, глаза его наполнились слезами. Он и сам понимал, что должен быть благодарен Салли. Работа на кладбище далеко не такая тяжелая и тошнотворная, как у Карла, да и стабильнее. Но…

Тебе просто не нравится платить налоги.

Проглотить такое от Салли, который всю жизнь (ну, почти) проработал вчерную, особенно трудно. И все же в его словах была доля истины. Руба действительно возмущали строгости официального трудоустройства. Теперь он работал на город, а значит, вынужден был платить налоги не только федеральным властям и штату, но и городской администрации, делать отчисления в фонд социального страхования и бог знает куда еще. Но еще хуже то, что власти, долгое время понятия не имевшие о его существовании, теперь желали знать, где он был все эти годы, – и что прикажете отвечать? Обидно даже не столько то, что ему приходилось отдавать деньги, которые можно было бы посвятить чизбургерам, сколько то, что украденную у него сумму указывали прямо на корешке его зарплатного чека. Почему они лишают его веры в то, что он несет домой заработанное? Почему они каждую неделю напоминают ему о том, сколько у него отобрали без его согласия? Но Руб все равно счел себя обязанным возразить на замечание Салли.

– Дело не в налогах, – сказал он.

Тогда в чем?

– Мне не хватает…

Чего?

Руб проглотил комок.

Чего, балбес?

– Т-т-тебя, – выдавил Руб то, в чем не посмел бы признаться, будь Салли рядом.

То есть как – меня?

Руб отвернулся, не в силах объяснить. Тип в белом балахоне не затыкался. Сколько он уже треплется? Руб взглянул на наручные часы, и настроение у него испортилось еще больше. Когда они с Салли работали вместе, Руб часы не носил, не было в том нужды. Салли всегда говорил ему, который час и когда можно закругляться. На этом новом месте рабочий день заканчивался в пять – всегда, кроме пятницы, – и Рубу полагалось знать, когда этот час настанет, чтобы запереть инструмент в сарае. Ему доверили ключи – против его желания, но Салли не было, значит, некому их отдать.

Видишь?

– Что?

Так лучше. Теперь ты, не спрашивая, знаешь, сколько времени.

Салли постоянно твердил, что Рубу без него лучше, точно рассчитывал: однажды тот согласится (чему не бывать).

– Мне больше нравилось, когда это знал ты.

Эй, балбес. Посмотри на меня.

Но Руб не мог. Невыносимо ему было смотреть туда, где некогда был его друг и где теперь его нет. Невыносимо слышать, что ему лучше без человека, без которого ему так плохо.

Ладно. Как хочешь.

Руб до сих пор помнил ужасный первый день на новой работе: до чего одиноко ему было, до чего медленно тянулось время. И когда рабочий день наконец закончился, когда Руб, как его учили, запер сарай…

Собственными ключами…

…он вышел к главным воротам кладбища ждать, когда за ним заедет Салли и они, как обычно, вместе отправятся в “Лошадь”. Прошло сорок пять минут, Салли не появился. Руб добрался до города на попутке и пошел его искать. Джоко запирал “Рексолл”.

– Привет, – произнес он, заметив, что Руб с сокрушенным видом топчется у мостовой, – у тебя такой вид, будто ты потерял лучшего друга.

Для Джоко это была метафора, для Руба – вовсе нет.

– Ты знаешь, где он? – спросил он у Джоко.

Тот сверился со своими наручными часами.

– В половине седьмого? Рискну предположить, что там же, где и всегда в это время. Я даже готов биться об заклад, что угадаю, на каком именно табурете он сидит.

Ошибаешься, хотел было ответить Руб, не может быть, что Салли в “Лошади”, по той простой причине, что если бы он был там, я был бы с ним, а я не с ним. Вообще-то они не договаривались, что Салли за ним заедет. Руб просто решил, что так и будет, иначе как будут продолжаться их обычные вечера? Но Руб вдруг понял, что ошибся. Опять. Он вечно во всем ошибается, теперь вот и в этом. Он-то думал, что теперь, когда Салли не надо работать, изменятся только дневные часы, а оказалось, все еще хуже. Гораздо хуже. И если он намерен вечером посидеть с Салли в “Лошади”, придется туда добираться самостоятельно. А когда Руб придет, Салли будет сидеть за стойкой, чистый и пахнущий одеколоном, словно по выходным. Прежде никто в “Лошади” не возражал, что они оба и выглядят, и пахнут как люди, которые зарабатывают на жизнь физическим трудом, но если Руб один заявится в таком виде, возражения наверняка возникнут.

И там, возле аптеки, Руб в полной мере прочувствовал одиночество, связанное не только с часами, днями, неделями, не только с личным общением. Когда они с Салли еще работали вместе, когда по сорок с лишним часов в неделю стояли бок о бок, больше всего Рубу нравилось делиться с другом сокровеннейшими размышлениями о жизни и о том, что делало бы ее лучше из минуты в минуту, в режиме реального времени. Сумеет ли он смириться с этой потерей? Возможно. Но только если уверится, что и Салли скучает по их дружбе, пусть даже чуточку меньше. А что, если Салли вовсе по ней не скучает? И едва Руб осознал эту возможность, как следом за нею явилась мысль еще более мрачная. Что, если Салли устроил его работать на кладбище, чтобы избавиться от него?

– Я как раз туда, хочешь, подвезу, – предложил Джоко, но Руб только отвернулся, чтобы тот не видел его слез; ему казалось, будто его ударили под дых. Все это время Руб не желал замечать страшную правду: он один в целом свете.

Мы все одиноки, балбес. Без исключений.

– Но… – начал было Руб.

К тому же ты преувеличиваешь. Я ведь тебя не бросил.

Не совсем, конечно же, нет. Когда Салли впервые свезло, Руб больше всего боялся, что тот уедет прочь, куда-нибудь, где получше, потеплее, куда Руб уехать не сможет. Но Салли пока подобных намерений не обнаружил. Порой по пятницам ближе к вечеру, когда у Руба кончался рабочий день, пикап Салли подъезжал к кладбищенскому сараю, и они, как прежде, катили в “Лошадь” пропустить по пивку. Порой Салли заезжал к Рубу домой, и они вместе отправлялись завтракать к Хэтти, а потом заглядывали в букмекерскую контору. Но все это было недостаточно часто. Рубу нужно было точно знать, когда Салли приедет, иначе он весь день гадал, приедет ли тот вообще. Ему хотелось видеть друга каждый день и каждый вечер – вот этого было б достаточно.

В конце концов Салли заметил, что Руб стал унылый и вялый, и попытался объяснить, что теперь он больше времени проводит дома, а не шляется по кабакам. Он хочет подавать внуку хороший пример. Негоже парнишке видеть, как его дед каждый вечер приходит домой поздно и в стельку пьяный и полиция ставит его на учет за дурацкие выходки. Рубу хотелось верить. Правда хотелось. Но по обмолвкам Салли ему казалось, что тот по-прежнему регулярно захаживает в “Лошадь”. Иногда Руб, обуреваемый подозрениями, звонил туда, просил позвать Салли, но Берди, постоянная барменша, узнавала его заикание. И всегда отвечала, что Салли нет и вообще она давно его не видала. Рубу случалось слышать, как она говорила то же самое женам мужчин, что сидели прямо напротив нее, и он с легкостью представлял, как она, приподняв брови, смотрит на Салли, а тот качает головой – мол, нет меня тут, совсем как эти мужчины.

– Мне просто хотелось бы общаться с тобою не в спешке, – промямлил Руб.

Он терпеть не мог, когда Салли умолкал. Руба и без того задевало, если друг ему врал или бывал к нему несправедлив, но молчание еще хуже, ведь для Руба оно означало, что Салли или неинтересно, или он не считает нужным удостоить ответом то, что Руб пытается ему объяснить. А в последнее время Салли то и дело куда-то спешил, ему не терпелось очутиться где-то в другом месте, словно его преследовало нечто такое, чему названия они оба не знали. Неужто и сегодня будет вот так? Будь на то воля Руба – нет. Подрезать мешавшую ветку – полчаса от силы, но Руб намерен был растянуть это дело на целый вечер. Бутси, слава богу, на работе, сына и внука Салли тоже нет рядом, можно усесться в шезлонги, Руб выскажет Салли все, что накопилось, все мысли одну за другой, пока они не иссякнут. Но стоит ему почуять, что Салли опять торопится, и слова застрянут у Руба в глотке.

Вот что самое досадное в дружбе с Салли: необходимость делить его с другими. И ладно бы только в закусочной “У Хэтти”, в букмекерской конторе, в таверне “Белая лошадь”. Жестокая арифметика их дружбы такова, что Салли – единственный друг у Руба, а Руб у Салли – один из многих. Кроме сына и внука – Руб недолюбливал обоих, хотя и понимал, что не имеет на это права, – был еще Карл Робак, которого Руб недолюбливал еще больше. Их бывший работодатель, казалось бы, не мог рассчитывать на симпатию Салли, но Салли тем не менее симпатизировал ему. И еще была Рут из закусочной “У Хэтти”. Салли уверял, что у них с Рут всё в прошлом, но если так, почему он до сих пор с ней дружит? И список на ней не заканчивался. В “Лошади” – Бёрди, Джоко и прочие. Еще дамочки с Верхней Главной, престарелые вдовы из ветшающих викторианских особняков, Салли возит их к парикмахеру, чинит их скверный водопровод, причем они ему не платят. Почему все эти люди на него претендуют?

Задача явно математическая, и на какое-то время Руб уверовал в вычитание. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли, Руб решил, что теперь то внимание и время, которые его друг уделял ей, причитаются ему первому, но почему-то этого не случилось. Через год не стало Уэрфа, адвоката и закадычного собутыльника Салли; Руб снова позволил себе надеяться – и снова не пофартило. Такое чувство, будто всякий раз, как кто-то из его ближнего круга умирал или уезжал, Салли соразмерно уменьшался и Руб ничего от этого не выгадывал. Осенью Уилл должен уехать в колледж, Питер заявил, что, когда это случится, он тоже покинет город, и прежде такое известие подняло бы Рубу настроение, но теперь уже нет.

Потому что маму надо было слушать.

– Ты не-не-не…

Что я не-не-не?

– Ты даже не был с нею знаком.

Она же тебе говорила, как все будет. А ты не верил.

Даже годы спустя Руб не любил думать о матери, хотя та ради него была готова на всё. Ребенком он долго не говорил и первое слово произнес уже на четвертом году. Его назвали Робертом, в честь отца, но мать предпочитала называть его Робом, поскольку мужа звали Бобом. Но первый звук – впрочем, как и многие другие – не давался Рубу, и вскоре стало понятно, что он сильно заикается. Он так долго пытался выплюнуть Р, что, когда наконец получалось, совсем выдыхался и всё остальное походило скорее на “-уб”, чем на “-об”; мать решила – пусть так и будет. Позже, в школе, из-за заикания над Рубом вечно смеялись, друзей у него не было, и мать, видя, как ему одиноко, посоветовала ему Иисуса – самого важного друга, как она уверяла; откуда ей было знать, что в жизни Руба появится Салли. Порою по воскресеньям мать брала Руба с собой в захудалую церковь, там рассказывали об Иисусе и восхищении Церкви[6] перед Вторым пришествием, но как-то раз один из прихожан принес змей, Руб так испугался, что после этого мать оставляла его дома с отцом. Иисус превратился для Руба в человека на календаре.

В каждом месяце был свой Иисус – январский Иисус, июньский Иисус, декабрьский Иисус, – и это было так же надежно и неизменно, как времена года, и так же общеизвестно, как само понятие времени. И хотя Рубу из месяца в месяц жилось все тяжелее, блаженное выражение лица Иисуса в календаре не менялось. Даже когда он нес крест, когда на голову ему надели терновый венец и пробили ладони (на каждой алела капелька крови), Иисус хранил безмятежность, и Руб, тревожный ребенок, надеялся, что, повзрослев, он тоже сумеет с достоинством сносить невзгоды, что его более-менее постоянная душевная смута уймется, уступит место смирению. Разумеется, этого не случилось, и когда двадцать лет спустя он случайно проткнул левую ладонь гвоздем, то понял, что если ты не Сын Божий (или хотя бы дальний его родственник), то хранить безмятежность, если тебе так больно, нечего и мечтать.

Бедная его мама. Взгляд у нее обычно был добрый, рассеянный, Руб даже гадал, не провидит ли она его будущее и не потому ли так волнуется за сына. Но, возможно, она размышляла о своем будущем, своем, не его, одиночестве. Даже в их с отцом присутствии мать казалась Рубу такой же несчастной, как он сам, и он винил в этом себя. Руб понимал, что он еще ребенок и взрослой женщине не компания, но все равно его мучила совесть. Мать никуда не ходила, разве что в церковь, и по этому поводу отец Руба высмеивал ее с поистине религиозным рвением. С тем же успехом можно верить в пасхального кролика, говаривал отец, так Руб и понял, что пасхального кролика не существует. Руб некоторое время пытался молиться календарному Иисусу, поскольку любил мать и понимал, что ей это важно. Мать научила его молиться, но, видимо, Руб молился как-то неправильно, поскольку, когда он заканчивал, его переполняла не любовь к Спасителю – хотя мать уверяла его, что именно так и должно быть, – а одиночество и пустота, причем отчаянней прежнего. Отец? Руб любил его и ненавидел, пусть и знал, что это грех, – ненавидел за мерзкий гогот и за то, что от отца не дождешься доброго слова. Правда, в конце концов Руб согласился с отцовским мнением об Иисусе, после чего Сын Божий занял в его душе примерно такое же место, что и кролик, с которым Он делит праздник.

Тогда почему же – Руб часто об этом думал – он так горевал по отцу? Потому что так положено мальчику, чей отец скончался? Потому что мать – вот уж у кого была масса причин радоваться его смерти – всхлипывала так жалко? Как могла она тосковать по тому, для кого унижать ее было так же естественно, как дышать? И как мог сам Руб? Он ясно помнил то воскресное утро, когда мать ушла в церковь, а они с отцом остались дома. Руб до сих пор видел, как старик сидит в вельветовом кресле – никому другому в этом кресле сидеть не дозволялось – и с насмешливым удивлением наблюдает за сыном, который отчаянно пытается сказать ему что-то важное (что именно, Руб уже и не помнил). При отце он всегда заикался сильнее всего, слова во рту превращались в осколки бетона. Руб продолжал отчасти и потому – он вспомнил об этом сейчас, – что ему все-таки удалось высказать то, что он собирался сказать, а любопытство в отцовском взгляде он ошибочно принял за интерес. Но, приглядевшись, понял: это брезгливость, а вовсе не любопытство.

– Не стоит так напрягаться, – вот что сказал отец.

– Как ты можешь? – послышался чей-то голос, Руб узнал его не сразу.

Они с отцом и не заметили, как вернулась мать. Она словно материализовалась в дверном проеме, и ярость ее была настолько сильной, что изменился не только голос ее, но и облик. Руб отродясь не слыхал, чтобы мать повышала голос на отца, сейчас же она, содрогаясь от злости, не только сверлила его взглядом, но и сжимала в руке блестящий кухонный нож. В эту минуту мать, которая так часто унимала заикание Руба, всего лишь накрыв его руку своей холодной сухой ладонью, казалось, была готова убить человека, чьи оскорбления изо дня в день сносила, будто так и положено.

– Это из-за тебя, – продолжала она, указывая кончиком ножа на отца Руба, и голос ее в кои-то веки не дрожал. – Из-за тебя он такой.

Рот у отца распахнулся, точно был на шарнирах, отца явно не столько напугал призрак жены с ножом в руке, сколько ошеломили ее слова. Если так, он был ошарашен не меньше Руба, силившегося понять, что мать имеет в виду. Он и сам отлично знал, что в присутствии отца заикается сильнее, но разве само заикание появилось из-за него? Если рот у Руба не работает как надо, если Руб бессилен это исправить, то кто в этом виноват, кроме него самого? И разве не мать всегда твердила: никто не виноват, что ты заикаешься? Разве леди из университета (ее называли “логопед”), к которой мать водила его на прием, не согласилась с нею? Руб еще подумал, что, наверное, они просто его утешают, ну и ладно, коли так. Он не возражал, чтобы с него сняли ответственность. Но сейчас другое дело. Мать не рехнулась, часом? Какое отношение имеет отец к дурацкому рту Руба?

– Ты злобный, злобный человек, – не унималась мать, и Руб взирал на нее с ужасом. – Твоя единственная радость – мучить тех, кто тебя любит.

Отец хотел было ответить, но изо рта его не вылетело ни звука, и хорошо, потому что мать не договорила. Она указала острым концом ножа на Руба:

– Этот мальчишка вообще-то тянется к тебе, злобный ты человек. Он еще не знает, что угодить тебе невозможно. Он не понимает, что тебе нравится наблюдать, как он страдает. И знаешь что? Я тоже этого не понимаю. Так объясни нам. Что приятного в том, что этот мальчишка, твой сын, целый день всего боится и ночью мочится в постель?

Услышав это, Руб пристыженно понурился. Ему было невдомек, что отец, оказывается, знает об этом. Мать обещала, что это будет их с Рубом секрет, но слова, видимо, не сдержала. “Из-за тебя он такой”, – сказала она чуть раньше, и Руб наконец осознал, что она имела в виду. Она говорила не только о заикании, а обо всех его недостатках, о том, что он сплошное разочарование.

Руб понял и кое-что другое. Материнскую ярость, ее желание не только защитить Руба, но и переложить вину за его неудачи на отца, вызвала фраза “Не стоит так напрягаться”. Руб поначалу решил, что отец советует ему сделать паузу, угомониться, собраться с силами и начать заново, но уже спокойнее. Не этому ли учили его и мать, и логопед? Теперь же по ярости матери Руб догадался, что отец имел в виду совершенно другое: учитывая самую жизнь Руба, ему разумнее махнуть на всё рукой, перестать верить в возможность благоприятного исхода.

И к чему горевать о таком человеке?

Это тебя надо спросить.

Но ответа Руб не знал, и объяснить, почему сейчас, столько лет спустя, предается несбыточным глупым мечтам, он тоже не мог. Салли прав. Время вспять не повернешь. А это значит, что лучшими друзьями они с Салли уже не будут.

– Или будем? – уточнил он.

Салли опять промолчал.

Может, в жизни бывает такое, к чему тебя просто тянет, вопреки всем резонам. Может, его тяга к Салли не сильно и отличается от тяги матери Руба к отцу – человеку, неустанно ее унижавшему. А ее действительно тянуло к нему, Руб в этом не сомневался. Вскоре после смерти отца она перестала ходить в церковь, без предупреждения и объяснения сняла с кухонной стены календарь с Иисусом, будто теперь, когда мать и Руб остались вдвоем, им уже незачем вести счет дням и месяцам. К тому времени, когда Руб перешел в средние классы, мать стала уходить из дома, ее приводили обратно, растерянную и ошалевшую. Что еще хуже, теперь она смотрела на Руба так, словно не узнаёт, а ведь некогда она готова была его защищать с блестящим ножом в руках. Салли последнее время смотрит на него так же. Значит ли это, что и с Салли случится то же, что случилось с матерью? Что, если его новообретенная забывчивость, неспособность спокойно посидеть на месте – предвестье того, что ждет впереди? И Салли, как мать Руба, станет рассеянным и начнет уходить из дома? Если так, кто приведет его обратно? Кто напомнит ему о друзьях, если он о них позабудет? И окажется ли среди них Руб?

Эй, балбес.

– Что?

Прекрати.

Руб и правда расплакался, чего Салли терпеть не мог. И еще Руб сглупил: неудачно выбрал момент, чтобы посмотреть на скорбящих. Человек в развевающемся балахоне обвел рукой сияющий гроб, солнце отразилось от его поверхности, ослепляя, и Руб вдруг понял то, над чем только что ломал голову. Мать его лишилась рассудка относительно молодой. Салли – старик. Он не станет уходить из дома. Он умрет. И самое горькое, что, когда это произойдет, рыть могилу для лучшего друга выпадет именно Рубу.

Ты слышал меня? Прекрати.

– Не могу, – всхлипнул Руб.

Послушай меня.

– Что?

Ты слушаешь?

Руб кивнул.

Я пока никуда не денусь, окей?

– Обещаешь?

Хочешь, я побуду еще немного, пока у тебя не наладится? Тебя это устроит?

Руб опять кивнул. Его это более чем устраивало. Потому что он знал одно – так же твердо, как некогда его мать: у него никогда ничего не наладится.

Никогда.

Карма

Ко Дню поминовения на Главной вывесили транспарант. “НОВЫЙ НОРТ-БАТ: СОТРУДНИЧЕСТВО РАДИ БУДУЩЕГО”. Этот лозунг придумал Гас Мойнихан, новый мэр города. Мойнихана занесло во власть в прошлом году на волне оптимизма, возродившегося через десять с лишним лет после того, как отменили строительство луна-парка “Последнее прибежище”; эта экономическая катастрофа ознаменовала золотой век самоуничижения и финансового пессимизма, уходящего корнями вглубь двух столетий, в течение которых Бат с неизменной завистью и обидой сравнивал себя с Шуйлер-Спрингс, своим более привлекательным близнецом и извечным соперником. В Шуйлере издавна было всё, к чему стремился Бат, – и цветущая экономика, и образованное население, и дальновидное руководство, и регулярные толпы гостей с юга штата, и собственная радиостанция, состоящая в НОР[7].

Ладно, конечно, без невезения не обошлось. Более века назад минеральные источники в Бате загадочным образом иссякли, тогда как в Шуйлере по-прежнему бойко били из глинистых сланцев. Еще в Шуйлере был знаменитый ипподром, где проходили скачки чистокровных верховых лошадей, был прославленный Дом творчества писателей, Центр исполнительских искусств, престижный гуманитарный колледж (а в Бате только двухгодичный муниципальный) и с десяток модных ресторанов, где подавали всякую экзотику вроде медвежьего лука, что бы это ни значило. По части ресторанов Бат мог похвастаться разве что убогой таверной “Белая лошадь”, закусочной “У Хэтти”, пончиковой да новым кафе сети “Эпплбиз” у выезда на скоростную. Словом, в сумме – и с этим никто не спорил – полный экономический и культурный провал. Луна-парк на какое-то время внушил людям надежду, но когда она разбилась, горожане так глубоко погрузились в отчаяние, что даже перестали вешать жизнерадостно-оптимистичные транспаранты, превратившиеся в сомнительную примету Главной, последний из них гласил: “ДЕЛА В БАТЕ ИДУТ ^á”. Уныние становилось все глубже, пока Гас Мойнихан, университетский преподаватель на пенсии, – он в ту пору купил и как раз делал ремонт в одном из величественных старых викторианских особняков на Верхней Главной – не написал в газету заметку, в которой обличал пагубное пораженчество горожан и молчаливую тактику нынешних республиканских властей, каковую, по утверждению Мойнихана, можно было передать в одиннадцати словах: “Никогда, ни при каких обстоятельствах не тратить ни на что деньги”. Так почему бы не повесить над Главной один последний транспарант с надписью “Давайте жить в дерьме”, заключил он.

Заметка затронула за живое и сделала автора кандидатом в мэры. Даже противники Гаса вынуждены были признать, что он и его дружки, большинство “не отсюда”, провели избирательную кампанию с умом. Суть ее сводилась к следующему: “Давайте СТАНЕМ Шуйлер-Спрингс”. Вместо того чтобы соперничать с неприятным соседом, почему б не воспользоваться его близостью? Половине тех, кто летом приезжает на скачки и в Центр исполнительских искусств, не хватает мест и приходится селиться аж в Скенектади. Почему бы им не остановиться в Бате? Да, курортный отель “Сан-Суси” с его почти тремя сотнями номеров действительно столкнулся с юридическими затруднениями, подогреваемыми недовольством горожан, узнавших, что новые владельцы отеля едва ли не на все работы намерены нанимать подрядные организации и строителей с юга штата. Роскошная реставрация “Сан-Суси” обошлась намного дороже и затянулась намного дольше, чем ожидалось, так что первый летний сезон отель пропустил, что не помешало местным жителям возмущаться предполагаемыми ценами в грядущем фешенебельном ресторане.

Но это не значит, что сама затея провальная, – по крайней мере, так утверждали сторонники Мойнихана. Вместо того чтобы чинить препятствия предпринимателям, городу следовало бы предложить им налоговые послабления и прочие льготы. То же и с ресторанами. В короткий летний сезон голодные путешественники от отчаяния набиваются даже в “Лошадь”, так почему бы не заманить в Бат парочку молодых шеф-поваров из Нью-Йорка? Выяснить, что еще за медвежий лук, черт побери, и стряпать его, раз приезжие на нем помешаны. Не то чтобы Шуйлер-Спрингс монополизировал мировой рынок медвежьего лука и никого к нему не подпускает. Так новым девизом в одночасье стало “сотрудничество”. При каждом удобном случае Бат будет сотрудничать на проектах особенной важности не только с ненавистным Шуйлер-Спрингс и богатенькими ньюйоркцами, но и с местными предпринимателями.

Одним из таких местных предпринимателей был Карл Робак; горожане удивились, узнав, что он, оказывается, бизнесмен, поскольку всю жизнь знали его как мошенника и засранца. Кенни, его отца, в Бате любили. Кенни с нуля создал строительную компанию “Тип-Топ”, вкалывая по четырнадцать часов в сутки. Как многие люди его поколения, он надеялся, что сыну уже не придется так тяжело работать. На этот счет он мог и не волноваться. В колледже Карл выучился выпивать, соблазнять женщин, тратить отцовы денежки и ненавидеть всё, что связано с “Кархартт”, особенно отношение этой компании к честному тяжелому труду. Вернувшись домой, Карл ничем не обнаруживал, что вообще намерен работать, будь на то его воля.

После скоропостижной смерти отца работать Карлу все же пришлось, но он ленился, халтурил и едва не лишился компании, когда накрылся проект луна-парка. Напрямую Карл не участвовал в этой провальной затее, но пронюхал о ней одним из первых и купил практически даром участок земли по соседству, рассудив, что в конце концов тот понадобится под парковку. И на федеральные деньги выстроил на нем с десяток дешевых домов, дожидаясь, пока начнут возводить луна-парк, после чего Карл рассчитывал продать участок со всеми усовершенствованиями за грабительскую сумму. Но в последний момент с финансированием не сложилось, а поскольку Карл не видел причин строить дома по правилам (он ведь думал, что там сроду никто не поселится), то и попал в переплет: у него остался десяток домов, не соответствующих нормативам, в которых новенькие крыши протекали, а пористые, точно губка, цоколи впитывали ядовитую жижу с близлежащих низин всякий раз, как шел дождь, и плесневелые стены пестрели огромными трещинами, будто после землетрясения. На то, чтобы вытащить “Тип-Топ” из трясины судебных тяжб, ушло без малого десять лет. Чтобы спасти компанию, Карлу пришлось продать свой дом и половину тяжелой строительной техники – причем ту, которая еще работала, жаловался он знакомым. Потеря дома его не печалила, поскольку в ту пору Тоби, его жена, как раз с ним разводилась и дом все равно достался бы ей, но тем не менее. Словом, последние десять лет выдались для Карла мучительно неудачными, но пережитые невзгоды, по всеобщему мнению, не научили его ровным счетом ничему.

Сейчас он перестраивал здание давно заброшенной обувной фабрики на Лаймрок-стрит, и работа не задалась с самого начала. Проект лофтов “Старая фабрика” был до изумления идиотским – по крайней мере, на взгляд большинства. С тех самых пор, как о нем объявили, горожане писали в “Еженедельник Норт-Бата” письма, в которых называли лофт откровенным безумием и пустой тратой денег “партнеров” (то есть налогоплательщиков). Даже если предположить, что фабрику удастся отремонтировать – с чем никто из писавших не соглашался – и выгнать оттуда полчища крыс, обитавших в подвалах здания, да вдобавок починить крышу, протекавшую сорок лет, у кого из обитателей Бата найдутся деньги, чтобы купить там жилье? Самые дешевые апартаменты на первом этаже будут стоить около четверти миллиона долларов, а более просторные на последнем – в три раза дороже. Цены как в Шуйлере.

Но мэр Мойнихан – а он лично внес первый взнос за одну из квартир – утверждал, что цена и должна быть высокой. Лофты “Старая фабрика” демонстрируют: Бат снова в игре и может многое предложить. Проект действительно масштабный, соглашались новые власти, но не то чтобы беспрецедентный. Заброшенные старые фабрики ныне по всей стране переделывают в жилые и торговые помещения. Лофты в моде, как и медвежий лук. Более того, в Шуйлер-Спрингс, жители которого отродясь не марались никаким производством, старых разрушенных фабрик нет, а значит, и перестраивать нечего, следовательно, в этом смысле у Бата явное преимущество. (Да, привычку сравнивать себя с соперником трудно изжить.)

Другие утверждали, что основная проблема проекта не столько сам замысел, сколько Карл Робак. Лофты разрекламировали как городское жилье класса люкс, но и опыт, и натура подбивали Карла сэкономить на строительстве, а разницу прикарманить. Пессимисты из старой гвардии ворчали, что город не столько сотрудничает с будущим талантливым предпринимателем, сколько прикрывает отъявленного мошенника. Некоторые даже подозревали, что Карл взялся за старое: что-то такое пронюхал и купил якобы дрянь, чтобы впоследствии, когда выяснится настоящая ее стоимость, продать, но уже задорого. Может, он и фабрику-то перестраивает только для вида. Карл редко показывался на объекте, даже если требовалось принять серьезное решение (поговаривали, что у него нелады со здоровьем), а когда все же приезжал на стройку, то его словно и не волновало, что там происходит: того-этого или этого-того. Даже те, кто готов был усомниться, что его помыслы нечисты, все же подозревали: после суровых решений суда и беспощадных штрафов у компании “Тип-Топ” попросту не хватит оборотных средств на проект такого масштаба. Остатки тяжелой техники, не подлежащей ремонту, ржавели на стройдворе. Сейчас в компании трудилось с десяток строителей, причем большинство – меньше сорока часов в неделю, чтобы Карлу не приходилось платить им за переработку. И каждую неделю появлялся слух, что уж на этот-то раз им точно не заплатят.

Другая проблема с новым Батом заключалась в том, что он вонял. В прямом смысле. В “Демократе Шуйлер-Спрингс” – в Бате его именовали “Дерьмократом” – проблему окрестили “Великая вонь Бата” (эту фразочку подцепили в “Олбани таймс юнион”). Последние два года каждое лето, едва термометр показывал восемьдесят пять градусов[8], густой запах тухлятины окутывал город, сразу весь, – и не поймешь, откуда она взялась. Неплохо бы Бату и самому помыться как следует, замечали гости города, морщили нос и старались поскорее сесть в машину и убраться восвояси. Одни утверждали, что вонь источают болота близ кладбища Хиллдейл, а в город ее доносят летние ветерки. Вот только на кладбище так не воняло. Один городской фундаменталистский священник полагал, что проблема морального свойства. По соседству, в Шуйлер-Спрингс, ширится и без того большое сообщество геев, и, быть может, так Господь пытается нас вразумить, разглагольствовал священник с кафедры, но предположение это поддержки не получило, поскольку напрашивался вполне очевидный вопрос: почему бы Всевышнему не подвергнуть обонятельной каре непосредственных нарушителей, а не их безвинных соседей? А в этом году – можно подумать, Карлу Робаку мало проблем – жившие рядом с фабрикой утверждали, что запах идет от нее. Но как такое возможно? Здание сорок лет стояло заколоченным. Там и вонять-то нечему.

И вчера пришли очередные дурные вести. После двух дней проливных дождей строители “Тип-Топ” обнаружили, что из трещины в бетонном полу подвала прет зловонная желтая слизь. Карл, верный себе, охотно заделал бы трещину и забыл об этом, но член городской управы настоял на том, что необходимо проконсультироваться с государственным инспектором, а тот потребовал от Карла продолбить бетон перфоратором и выяснить, что там, черт побери, такое. Вдоль передней стены фабрики проходила труба городского канализационного коллектора, и хотя сточные воды эта слизь не напоминала ни видом, ни запахом – да и воняла гораздо, гораздо хуже, – инспектор предположил, что, возможно, где-то на стыке трубу повредили корни деревьев. А очутившись внутри трубы, да с регулярной подкормкой из нечистот, корни разрослись, как опухоль, и вовсе прорвали трубу. Ну а ее содержимому надо ж куда-нибудь деться. Кто знает? Может, под фабрикой разлилось целое озеро дерьма. Что там такое и сколько его, можно узнать, только пробив бетон. Но, что бы там ни оказалось, это придется ликвидировать.

Эта-то необходимость и заставила Карла Робака вспомнить о Рубе Сквирзе, тот, поговаривали, в отрочестве нюхал клей, из-за чего лишился обоняния и с тех пор, не жалуясь, мог работать по пояс в свежем навозе. Руб со сварливой женой Бутси жил на окраине Бата, но в это время суток он, скорее всего, на кладбище в Хиллдейле, где работает смотрителем. Точно наверняка знает Дональд Салливан, друг Карла и, с тех пор как тот лишился дома, еще и арендодатель. А поскольку стычки с ним неизменно поднимали Карлу настроение, которое сейчас было хуже некуда, он решил наведаться к Салли.

Салли, как и всегда, сидел на табурете в конце стойки в закусочной Хэтти. Он дежурил здесь с половины седьмого утра едва ли не каждый день, помогал Рут справляться с наплывом клиентов, желавших позавтракать; впрочем, сегодня от него толку было немного – в груди теснило, мучила одышка. Закусочная давно опустела. К полудню опять набегут, но до той поры еще час. На стойке рядом с чашкой из-под кофе лежал свежий номер “Еженедельника Бата”, сложенный так, что с верхней страницы Салли понимающе улыбалась его бывшая квартирная хозяйка. “Легендарная учительница средних классов Берил Пиплз, – гласила подпись. – Для своих многочисленных учеников – мисс Берил”. Салли знал, что обращение “мисс” обижало старушку. Пусть она невеличка, похожа на гнома, но все же замужняя женщина, даже если ее восьмиклассникам трудно было себе представить, что у нее есть муж. Салли обычно звал ее “миссис Пиплз”, она явно это ценила и в ответ называла его “мистером Салливаном”; Салли и сам не знал, нравится ему это или нет. Она однажды спросила его: “Тебя никогда не смущает, что ты не сумел лучше распорядиться жизнью, дарованной тебе Богом?” Тогда Салли ответил: “Нечасто. Иногда”. Судя по выражению лица на фотографии, миссис Пиплз до сих пор, почти через десять лет после смерти, ждала более искреннего ответа. Извини, старушка, подумал Салли.

Он невольно гадал, как она отнеслась бы к торжеству, запланированному на эти выходные. Берил Пиплз всегда недолюбливала помпу и пышные церемонии; Салли подозревал, что переименование школы в ее честь в лучшем случае вызвало бы у нее двойственные чувства. Миссис Пиплз была прозорлива и в этой затее как пить дать усмотрела бы конъюнктурные соображения – в этой очередной сомнительной инициативе нового мэра (“невоспетые герои”, так ее называли), которая должна была внушить гордость общине, давно привыкшей себя ненавидеть. Замысел заключался в том, чтобы в каждый День поминовения чтить память одного из тех, кто потрудился на благо общины. И для нынешнего торжества кандидатуру мисс Берил выбрали единодушно, а это, по мнению Салли, – и бывшая его хозяйка с ним согласилась бы, он даже не сомневался – означало, что выбор, увы, невелик. Кого-то они решат выделить в следующем году?

Вполне возможно, что он этого не узнает. Кардиолог больницы для ветеранов дал ему два года. Скорее, все же один. Салли давно заподозрил, что дело табак. Одышка, сперва на крутых лестницах, потом вообще на любом подъеме, а в последнее время он задыхался, даже когда чуть-чуть прибавлял шаг. Почему вы так долго ждали? – спросил врач. Потому что, ну… Надо признаться, вразумительного ответа у Салли не было. Потому что вначале симптомы появлялись и пропадали? Потому что потом он по нескольку недель кряду чувствовал себя нормально и успевал убедить себя, что ничего страшного не случилось? Безусловно, однако в глубине души он всё понимал и, когда симптомы вернулись, не удивился. Но и тогда он, пожалуй, вряд ли обратился бы к врачу, если бы Рут не заметила неладное и не вынудила его поехать провериться. Через две минуты на беговой дорожке стресс-тест прервали.

– Ну, что сказали? – спросила Рут, когда Салли вернулся.

– Что мне надо бросить курить, – ответил он. Это была правда, но не вся правда и ничего, кроме правды.

– Неужели? – поддела Рут. – Кто бы мог подумать! Оказывается, сигареты тебе вредят!

Впрочем, такой ответ ее, кажется, удовлетворил. Рут не допрашивала его, как бывало, когда ей казалось, что Салли врет. Хотя в последнее время он не раз ловил на себе ее вопросительный взгляд, так что, может, за истекшие две недели у нее всё же возникли какие-то подозрения.

Вся правда и ничего кроме правды звучала скорее так: фибрилляция предсердий. Аритмия. Учащенное сердцебиение. Из-за физических нагрузок. Стресса. И на пустом месте. Ведет к застойной сердечной недостаточности. Решение: операция на открытом сердце. Четырехстороннее шунтирование. Не сказать, что рекомендовано людям его возраста, чье здоровье и так не очень, а артерии из-за многолетнего курения забиты бляшками. Другие варианты? Можно вставить внутренний дефибриллятор, чтобы он командовал сердцу, когда биться, когда нет. Заурядная процедура, максимум час. Маленький надрез. Через пару часов уже будете ходить по палате. На следующий день выпишем вас домой. Здоровым? Нет. Скорее всего, вы все равно умрете от застойной сердечной недостаточности, просто не так быстро. Правда, учитывая ваш возраст и физическое состояние, существует вероятность, что вы умрете на операционном столе. Но если не делать вообще ничего – два года, а скорее, все же один. “Ваше сердце может остановиться в любой момент, – резюмировал кардиолог. – Возможно, вы умрете во сне”.

Салли смекнул, что этот сценарий, видимо, рассчитан на то, что от испуга он согласится на процедуру, но вышло иначе.

– Проснуться мертвым? – спросил он. – Не так уж это и плохо.

Не то чтобы кардиолог с ним не согласился. Но, учитывая возраст Салли и состояние его здоровья, существует четкая вероятность обширного инсульта, от которого он не умрет, но до конца своих дней не сможет ни разговаривать, ни питаться самостоятельно, ни даже срать по собственному желанию. Впрочем, это может случиться и без операции, добавил врач.

– Если вы диктуете мне, что мне делать, – ответил Салли, – я вас и слушать не стану.

Кардиолог пожал плечами:

– Большинство выбирает дефибриллятор. Или за них это делают их дети. Или жены. Мистер Салливан, вы женаты?

Нет. Вера, бывшая жена, уже не в курсе его дел. Впрочем, своих тоже. Бедняга всю жизнь не так чтобы крепко дружила с головой, а пару лет назад Веру и вовсе накрыла деменция. Тогда-то Вера и переселилась в окружной интернат, где на тот момент уже обитал ее второй муж Ральф, – несколько лет назад он перенес нервный срыв, оказавшийся роковым, так что в некотором роде супруги воссоединились, если бы Вера узнала Ральфа, но она утверждала, что в глаза не видела этого человека и, уж конечно, нипочем не вышла бы замуж за того, кто выглядит так. Ухудшение у нее развивалось стремительно. Через несколько месяцев она не узнавала ни сына Питера, ни внука Уилла. Салли навестил ее, уверенный, что и его она не узнает, но Вера, завидев его, немедля сощурилась и, вперив в Салли пристальный взгляд, забормотала ругательства. Нянечки сказали, что такого за ней не водилось и Салли не следует принимать ее брань на свой счет. “Наверное, вы ей просто кого-то напомнили”, – предположила одна из медсестер, на что Салли ответил: “Да, причем самого себя”.

Так что нет. Жены у него не имеется, и некому угождать.

– Тогда ради сына? Внука? – уточнил кардиолог. Разве они не хотели бы, чтобы он сделал эту процедуру?

– Вы намерены им сообщить?

– А вы нет?

Пожалуй, нет. Салли пока не решил окончательно, но нет, все-таки вряд ли. Уиллу так точно. Ни к чему обременять парня, ведь осенью он уезжает в колледж. Сын? Да и его обременять ни к чему. Если Салли кому и расскажет, то Рут. Он уже раз пять начинал, но передумывал. И сейчас, разглядывая фотографию своей бывшей квартирной хозяйки, гадал, сообщил ли бы ей о своем состоянии, будь она жива.

– Вопрос, – произнес знакомый голос возле его локтя, и Салли едва не подпрыгнул от неожиданности.

В неизменном поло “Ральф Лорен” – сегодня розовом, – светлых хлопчатобумажных слаксах и кремовых парусиновых туфлях Карл Робак, как и обычно, смахивал на владельца автосалона, который опаздывает на гольф. Салли оглядел зал в поисках потенциальных угроз, досадуя на себя за то, что так глубоко задумался и не заметил, как подкрался не кто-нибудь, а Карл Робак. Сам по себе Карл не опасен, но всякий раз, как он приходил, имело смысл убедиться, не возмутился ли кто его появлением – скажем, женщина, которую он недавно бросил, или муж этой женщины, или тот, кому Карл задолжал, или кто-то, кто сыт по горло его бесконечной брехней. Этим последним Салли особенно сочувствовал.

– Как часто ты в среднем думаешь о сексе? – спросил Карл, смерив Салли серьезным взглядом.

К ним приближалась Рут с кофейником.

– Мне и самой интересно, что он тебе ответит, – сказала она и поставила перед Карлом кружку.

Рут и Салли лет двадцать были любовниками, то сходились, то расходились, но последние годы просто дружили, на что Рут явно досадовала, хотя сама же и предложила. Ошибка Салли, насколько он понимал, заключалась в том, что он, в общем, и тогда особенно не возражал и позже не выказывал должного сожаления. Вряд ли, конечно, Рут обварит его кофе, едва Салли ответит на вопрос, но осторожность не помешает, так что Салли машинально отодвинулся, пока Рут не наполнила чашку Карла и не поставила кофейник на стойку. Лишь тогда Салли перевел взгляд на Карла.

– Его здесь нет, – произнес Салли.

– Кого здесь нет? – спросил Карл.

– Руба, – ответил Салли. – Того, кого ты ищешь.

– Кто сказал?

– Хорошо, – согласился Салли. – Давай сменим тему. Я слышал, на фабрике какая-то желтая слизь, – в чем там дело?

– Какая желтая слизь? – переспросил Карл, и человек менее проницательный счел бы его удивление абсолютно искренним.

Но Салли проницательности хватало.

– Озеро грязи, на которое вы наткнулись вчера. И над которым поселятся богатенькие говнюки.

Карл глубоко вздохнул.

– Зря ты веришь сплетням.

– Ладно, – ответил Салли. – Но я понятия не имею, где Руб.

Вообще-то Салли ожидал его с минуты на минуту. По пятницам на кладбище был сокращенный день и Руб, добравшись до города на попутке, отправлялся на поиски Салли в надежде, что тот от щедрот угостит его чизбургером и потом весь вечер будет слушать его болтовню, – тяжкий труд, учитывая, что заикался Руб чем дальше, тем хуже.

– Забудь ты о Рубе, – ответил Карл. – Я о нем даже не упоминал. Я задал тебе простой вопрос.

– Рут, – произнес Салли и указал на часы над стойкой: – Сейчас 11:07. Посмотрим, скоро ли он спросит, где Руб.

– Простой вопрос, на который ты не ответил.

Колокольчик над дверью звякнул, и вошел Рой Пурди, человек, которого Салли на дух не выносил. Рой, в отличие от Карла, казался ровно тем, кем и был. Недавно его выпустили из колонии общего режима на юге штата, и выглядел Рой как типичный сиделец: тощий, дерганый, глупый, в дешевых татуировках, землистое лицо поросло щетиной. Сам Рой говорил, что его освободили досрочно за примерное поведение, и Салли, когда это слышал, давался диву: что же за требования в той тюряге, если их сумел выполнить даже Рой, сроду не отличавшийся примерным поведением?

– Какой был вопрос? – уточнил Салли у Карла.

Карл громко вздохнул.

– Я понимаю, трудно, но постарайся сосредоточиться. Я спрашиваю, как часто ты думаешь о сексе. Раз в день? Раз в месяц?

– Не так часто, как об убийстве, – ответил Салли, многозначительно посмотрел на Карла и перевел взгляд на Роя, усевшегося на табурет в дальнем конце стойки.

Рой на него не глядел, но Салли чуял, что тот наверняка знает: Салли здесь. Рут, питавшая к Рою еще меньше симпатии, нежели Салли, тем не менее схватила кофейник, чистую кружку и направилась к новоприбывшему.

– Как там наша девочка? – спросил ее Рой, когда Рут наливала ему кофе, за который он, как они оба знали, не заплатит.

– Ты имеешь в виду мою дочь?

– Я имею в виду мою жену.

– Бывшую жену. Или вы опять поженились?

– Пока нет, – ответил Рой.

– Да уж надо думать, – сказала Рут. – Особенно если то, что я слышала, правда.

– А что вы слышали?

– Что ты сошелся с какой-то Корой из “Моррисон-армз”.

– Я ночую у нее на диване, вот и все. Пока не наскребу на собственное жилье. Она ничего для меня не значит, эта Кора.

– А ей ты об этом сказал? Она в курсе?

– Я не отвечаю за то, кто что думает, – ответил Рой, жадно разглядывая выпечку на задней стойке. Сама Рут ему не предложит, но ничего, он сообразит, как выманить у нее булку. Рут, конечно же, поговнится, но в конце концов сдастся. Во всем, что касалось бывшего зятя, Рут явно придерживалась обреченной на неуспех политики попустительства, потому-то с тех пор, как Рой две недели назад вновь появился в Бате, Салли и обдумывал альтернативный порядок действий – на манер скорее Джорджа Паттона, чем Невилла Чемберлена.

Вернувшись на другой конец стойки, Рут заметила, что Салли глядит в пустоту, и щелкнула пальцами у него перед носом, отчего Салли вновь отодвинулся в сторону.

– Надеюсь, ты не считаешь, что это дело тебя касается, – заметила она.

– И слава богу, что не касается, – сказал Салли. – Но если б касалось, я сообразил бы, как с ним разобраться.

– Я спрашиваю, – произнес Карл, по-прежнему занятый одной-единственной мыслью, – потому что я думаю об этом едва ли не каждые десять секунд. Чаще, чем до того.

Карл имел в виду операцию на простате, которая – по крайней мере, на время – наградила его недержанием и импотенцией, не уменьшив при этом, по уверениям Карла, ни его одержимости сексом, ни умения доставлять женщинам удовольствие. То, что такая одержимость существует, Салли пока что не признавал, хотя они с Карлом спорили об этом без малого десять лет, с того самого вечера, когда Карл заявился в “Лошадь” и вместо приветствия шлепнул Салли по затылку свернутым в трубку журналом. После чего, взгромоздившись на соседний табурет, расправил и раскрыл на барной стойке журнал со статьей, которую хотел показать Салли.

– Знаешь, кто я? – спросил его Карл самодовольнее, чем когда-либо.

– Знаю, – ответил Салли, не взглянув на статью. – Я вообще-то не раз тебе это говорил. Ты, наверно, не слушал.

– Тут написано, – Карл ткнул пальцем в журнал, – что я сексоман. И это диагноз.

– Не диагноз, а анатомическая характеристика, – возразил Салли.

Его друг Уэрф, в тот вечер занимавший табурет с другого бока от Салли, явно заинтересовался, поскольку взял журнал и погрузился в чтение.

– Я скажу тебе больше, – продолжал Карл. – По мнению медицинских экспертов, я заслуживаю сочувствия.

– Уэрф, – Салли повернулся на табурете, чтобы лучше видеть друга, который внимательно читал статью, – как думаешь, чего заслуживает Карл?

Уэрф был из тех редких адвокатов, кого справедливость волнует куда больше закона, а потому он воспринимал любые, даже шуточные упоминания о ней всерьез и всегда был готов высказать взвешенное и здравое суждение.

– Аплодисментов, – подумав, ответил он. – Ну и, пожалуй, завистливого восхищения от таких, как мы с тобой.

Карл и Уэрф, потянувшись друг к другу через Салли, чокнулись пивом, а Салли в который раз пожалел, что втянул своего непредсказуемого товарища в пьяный спор.

– Салли просто завидует, – заметил Карл, когда Уэрф вновь углубился в статью о сексуальной зависимости, – потому что глупость – не диагноз.

– Вообще-то диагноз, – не поднимая глаз, возразил Уэрф.

– Но она не вызывает сочувствия.

– Нет.

– Как и уважения.

– Разумеется.

Бедный Уэрф. Без него жизнь стала менее настоящей и справедливой. И не такой веселой. “Вот когда я умру, – говаривал он Салли, – тогда и поймете, как трудно найти другого такого одноногого адвоката, у которого вдобавок всегда хорошее настроение”, – и оказался прав.

– Разумеется, ты думаешь о сексе каждые десять секунд, – сказал Салли Карлу. – Ты же ночи напролет смотришь порнуху.

Лишившись дома, Карл обосновался у Салли, в комнатах, которые некогда тот снимал у мисс Берил. Сам Салли жил в трейлере за домом и когда ночью вставал по малой нужде, видел, как в окнах Карла на втором этаже отражается эта похабщина.

– Я люблю порнуху, – признался Карл с обреченным видом человека, давно оставившего попытки понять собственное поведение, не говоря уж о том, чтобы его поменять.

Салли и не сомневался, что Карлу нравится порнуха, но, по его мнению, дело не только в этом. Уролог предупредил Карла, что эрекция вернется в лучшем случае через полгода, если не через год, и то не факт. Салли подозревал, что Карл не спит до глубокой ночи и смотрит всякие непристойности главным образом из-за страха – неусыпно следит, не зашевелится ли в трусах.

– Ее снимают всё лучше и лучше, – продолжал Карл. – Рут, скажи ему, что я прав.

– Эй, ма! – позвал Рой Пурди с другого конца стойки. – Если вчерашнее все равно выбрасывать, то лучше я съем.

Он имел в виду единственный оставшийся на блюде кусок вишневого пирога. Салли не удержался и улыбнулся хитрости Роя. Если ты попросил о чем-то и сразу же обозначил, что оно ничего не стоит, то, скорее всего, тебе это дадут, и вдобавок – в чем самая прелесть – ты не обязан быть благодарным тому, кто тебе это дал.

– Выброси, – посоветовал Салли достаточно громко, чтобы услышала не только Рут, но и Рой.

Слова его возымели действие – предсказуемо и незамедлительно. Рут положила кусок пирога на блюдце, со стуком поставила перед зятем и, приподняв бровь, посмотрела на Салли, чтобы тот сразу понял, какие последствия его ожидают, если он распустит свой избыточно длинный язык.

– Я бы доел и вон ту засохшую корочку. – Рой указал на пригоревший кусок булки, приставший к блюду.

– Тебя в тюрьме не кормили? – Рут ножом подцепила булку.

Рой принялся за еду, орудуя вилкой, точно лопатой.

– Плоховато, – признался он, набив рот, – это уж точно.

Карл подался к Салли и доверительно прошептал:

– Между прочим, когда я сказал, что теперь хуже, чем было до того, Рут не спросила, до чего. Тебя это не удивляет?

– Меня удивляешь ты, – ответил Салли, догадавшись, к чему Карл клонит.

– Ведь этот вопрос напрашивался бы, если бы она не знала, о чем именно я говорю.

– Эй, балбес. Посмотри на меня. Я никому ничего не говорил. Ты сам всем растрепал.

Вечером накануне операции Карл пришел в “Лошадь” и рассказал обо всем Салли, взяв с него слово молчать. Но, после того как Салли ушел домой, Карл напился и рассказал обо всем еще десятку человек и вдобавок барменше Бёрди, а это значило, что назавтра – Карл еще не опомнился от наркоза – о его вислом хозяйстве знал и судачил весь город.

Не то чтобы Салли не хотелось проболтаться. В конце концов, легендарная неспособность Карла удержать член в штанах разрушила не один брак, в том числе и брак самого Карла. И в тот вечер в “Лошади” Салли так ему и сказал.

– Половина женатиков округа Шуйлер усмотрит в этом банальную справедливость. Ты ведь это знаешь, правда? Ты слышал о карме?

– Это когда с хорошими людьми случается плохое?

– Нет, это когда получаешь по заслугам.

– Да? – Карл пожал плечами. – Что ж, я надеюсь увидеть, как ты получишь по заслугам.

– Я-то уже получил, – заверил его Салли. – Результат ты видишь.

Хотя, по правде сказать, он и прежде сомневался в этом, да и сейчас, узнав свой диагноз, тоже толком не верил. Так ли уж часто ему удавалось отделаться малой кровью? Во время войны ему везло оказываться в правильном месте, тогда как более талантливые люди и способные солдаты оказывались в неправильном. Зачастую это место находилось прямо возле Салли. Во время “Омаха-бич” едва ли не каждый миг разыгрывалась новая и абсолютно смертельная лотерея. Осмотрительность, опыт и здравый смысл увеличивали шансы на выживание, но несущественно. До самого Берлина в этой игре верховодило чистое везение, и Салли, бесспорно, оказался в выигрыше.

Но это война. Когда стрельба наконец прекратилась, мир более-менее образумился и Салли на досуге вновь мог предаваться мыслям, он взглянул на вещи иначе. Порой он невольно чувствовал, что жизнь его обманула. Если Бог существует, то любимейшая Его забава – играть с несчастными мудаками, которых он создал без спроса. Взять хотя бы того же Карла. Дай мужику член, сделай так, чтобы тот управлял его жизнью, потом повреди железу, благодаря которой член работает, и посмотри, что мужик будет делать. Наверное, с точки зрения Бога, это знатное развлечение, позволяющее ненадолго забыть о тоске всемогущества. Ведь если ты Бог, совершенно естественно, что главным твоим врагом будет скука. Салли помнил, как в детстве, доев тающий фруктовый лед, разглядывал муравьев на тротуаре близ родительского дома на Баудон. Сотни, если не тысячи мелких засранцев, запрограммированные согласованно выполнять задачу, о которой Салли понятия не имел. Из их сплоченных рядов он выбирал одного и мешал ему сделать то, чего муравью явно хотелось, палочкой от мороженого направляя его то влево, то вправо, вынуждая уползать все дальше и дальше от потока товарищей. Салли дивился, что крошечный мозг муравья не в состоянии осмыслить происходящее, ведь единственным разумным решением было бы оставить борьбу, чтобы великан, который не пускает тебя к цели, заскучал и отвлекся на что-то другое – может, нашел себе новую жертву, – но сдаваться муравья, похоже, не программировали. Он хотел того, чего хотел. Может, и Бог – такой вот мальчишка с палочкой, ощущающий разве что любопытство, но никак не сочувствие ко всякой ничтожной мелочи. Карла Робака Он лишил крохотной желёзки. Уэрфа – сперва ноги, а потом, увидев, что тот не дрогнул, и жизни. Дабы проучить.

Теперь вот очередь Салли. Два года. Скорее, все же один. Отлично, подумал Салли. Тебя никогда не смущает, что ты не сумел лучше распорядиться жизнью, дарованной тебе Богом? Нечасто. Иногда.

– Ну и ладно, черт с тобой, – сказал Карл. – Не хочешь говорить о сексе, тогда я вернусь к работе. Для которой – ладно, признаюсь – мне действительно понадобится твой вонючий карлик. У меня есть задание, с которым он справится как никто.

– Рут, – позвал Салли и вновь указал на часы: – Десять минут двенадцатого. Его хватило ровно на три минуты. – И добавил, обращаясь к Карлу: – Так расскажи мне о ней, об этой работе. – Салли в общих чертах догадывался, но ему было любопытно послушать Карла.

– Я сам ему все объясню.

– Сперва объясни мне.

– А ты ему кто? Отец?

Вообще-то именно так Руб к Салли и относился, а потому, надо думать, Салли и чувствовал отеческую ответственность за Руба – не то что за родного сына, который неизменно взирал на Салли как на необъяснимую, однако бесспорную генетическую данность.

– Что, если это дерьмо, которое ты хочешь послать его выгребать, ядовитое?

– Ядовитое? Там лопнула канализационная труба. Она, конечно, воняет, но ядовитая вряд ли.

– Ты же не знаешь, что это, следовательно, там может быть что угодно.

Карл потер виски.

– Без денег ты мне нравился больше.

– Да ну? Тебе больше нравилось, когда я вынужден был ишачить на тебя по шестьдесят часов в неделю на холоде, обшивать дома гипсокартоном?

– По сорок. Это ты брал с меня как за шестьдесят. Боже, славное было время, – мечтательно вздохнул Карл с деланой ностальгией. – Видеть, как ты, точно Честер[9], заходишь в “Лошадь”, с головы до ног облепленный грязью и всяким дерьмом, и несет от тебя, как из письки матери Терезы. Для счастья мне было достаточно одного взгляда на тебя.

Странная штука: Салли тоже скучал по той поре – правда, Карлу он нипочем в этом не признался бы.

– В общем, – Карл значительно понизил голос, – это дерьмо не ядовитое, окей?

– Тебе-то откуда знать?

– Сам подумай. Что у нас рядом с фабрикой?

– Ничего. – Салли мысленным взором окинул коллектор, тянущийся вдоль Лаймрок-стрит. – Кроме старого…

– Именно, – перебил Карл. – Салотопенного завода. А помнишь, почему они закрылись? Нет, конечно, не помнишь. Ты не помнишь, что было вчера. Но если бы тебе не отшибло память, ты вспомнил бы, что они разругались с городом из-за неуплаты налогов и перенесли производство в Мохок. Гас считает, что они специально затопили коллектор. Типа подарка на прощанье.

– Вот только это было когда? Два года назад? Три?

– Это нас и озадачило. Мы пришли к выводу, что на фабрике надо заделать швы вдоль карнизов. В дождь крыша протекает. Казалось бы, ничего страшного, если б вода не копилась в подвале.

Салли кивнул: он наконец-то понял.

– И эта вода не дает просохнуть тому, что внизу.

– В идеальных условиях, – продолжал Карл, – скажем, если после недели дождей настала жа…

– Двойная ставка, – перебил Салли.

– Что?

– Сколько бы ты ни заплатил Рубу за последнюю паршивую работенку, за эту заплатишь вдвое.

– Ну да, конечно. Вот об этом ты помнишь. Обираешь старого друга Карла при каждом удобном случае. Почему я вообще с тобой разговариваю?

– Даже тройная, – подумав, сказал Салли.

– Хорошо, я найду другого. Думаешь, Руб единственный недоумок в Бате, кому нужна работа?

И в этом он прав.

– Ладно, двойная.

– Идет, – выпалил Карл, и Салли понял, что уступил слишком быстро. – Считаешь, тебе удастся его уговорить?

– Не знаю. Он тебя ненавидит.

Карл встал.

– Скажи ему, что меня любишь ты, – предложил он и направился в туалет. – Ведь он на все смотрит твоими глазами.

– Но я тебя не люблю.

– Любишь, конечно, балда.

Когда за Карлом закрылась дверь, Салли снова уставился на Роя Пурди, тот пальцем подбирал с блюдца последние микроскопические крошки пирога. Салли не соврал, когда сказал Карлу, что в последнее время чаще думает об убийстве, чем о сексе. Рой вернулся в Бат в тот же самый день, когда Салли сообщили диагноз; два эти события совместились, побуждая Салли рассматривать различные варианты, как навсегда устранить этого негодяя. Пожалуй, разумнее всего переехать мерзавца пикапом, но Салли смущала обезличенность этого способа. Существовала немалая вероятность, что Рой толком и не поймет, кто был за рулем, а Салли хотел, чтобы он это знал. Куда приятнее было бы подкрасться к Рою сзади и вышибить ему мозги лопатой. Глухой стук, с каким закаленная сталь размозжила бы череп Роя, – и эта дынная мягкость под раздробленной костью – согрели бы Салли душу. Правда, на восьмом десятке он уже не способен был подкрасться так же ловко, как раньше, вдобавок и в этом случае Рой мог умереть, не поняв, кто его укокошил. Может, чтобы тот уж наверняка осознал, кто положил конец его жалкому существованию, лучше подсыпать ему в кофе крысиный яд? Иногда по утрам, в десятом часу, когда все, кто завтракал, уже разошлись и суета улеглась, Рут просила Салли постоять за стойкой, пока она сбегает в банк, вот тогда-то и можно было бы это устроить. Отрадно было бы наблюдать, как Рой скривится, с опозданием сообразив, что его отравили и кто именно это сделал. Загвоздка в том, что Салли не знал, сколько именно яда нужно добавить в кофе. Слишком мало – Рой не умрет, слишком много – почует с первого же глотка, и тогда, чего доброго, придет конец уже Салли. Смерти он никогда не боялся, не боится ее и сейчас, когда она стремительно приближается к нему верхом на лошади, но все-таки Салли предпочел бы, чтобы Рой умер первым.

– Я вижу, тебе понравилось, – сказала Рут и забрала у Роя блюдце.

– Для вчерашней булки неплохо, – согласился он, потирая наметившееся брюшко. – Я ничего не должен?

– Это уж как обычно.

Видимо, Рою нечего было сказать.

– Передайте Джейни, я сожалею, что мы разминулись.

Салли заметил, что Рой уставился на дверь, отделявшую закусочную от соседнего помещения, где находилась квартира, в которой жила бывшая жена Роя с их дочерью Тиной.

– Значит, у нее все хорошо? – спросил он. – Все путем?

– Все у нее отлично, – сухо ответила Рут. – И у твоей дочери тоже, если тебя это, конечно, интересует.

Эту последнюю фразу Рой пропустил мимо ушей.

– Передайте ей, что в том судебном запрете не было необходимости. Я другой человек.

– Она будет рада это услышать. Но все равно держись от нее подальше.

– Как я и сказал судье, в таком маленьком городке это непросто.

Рут кивнула.

– Ты поэтому торчишь на стоянке у “Эпплбиз” сразу после закрытия и ждешь, когда она выйдет?

– Разве?

– Мне сказали, тебя там видели.

Рой крутанулся на табурете, повернулся лицом к Салли, впервые обратив на него внимание, но потом повернулся обратно.

– Передайте ей, как только я найду работу, сразу же и заглажу, в чем перед ней виноват, правда.

– Может, тебе повезло бы больше, если бы ты поискал работу где-нибудь в другом месте, – предположила Рут. – В Олбани или Нью-Йорке. Там, где больше возможностей.

– Не беспокойтесь. – Рой сполз с табурета и взял из стаканчика возле кассы штук пять зубочисток. – Рано или поздно я найду что-нибудь здесь, в Бате.

Салли открыл раздел объявлений в газете и нацепил очки.

– Вот что тебе подойдет идеально, Рой, – начал он.

– Салли, – произнесла Рут с угрозой, которую человек мудрый принял бы к сведению.

– Требуется кухонный боксер, – якобы прочитал Салли. – Опыт работы неважен. Жалованье минимальное, но масса возможностей для карьерного роста. Приглашаем только самых целеустремленных и инициативных.

– Салли, – повторила Рут.

– А что, хорошо, – сказал Рой. – Ты это сейчас сочинил или все утро придумывал, дожидаясь, пока я приду, чтобы мне это сказать?

Салли проигнорировал и эту фразу, и Рут, сверлившую его взглядом.

– Я вот чего не понимаю, – ответил он Рою. – Карл Робак только что говорил, мол, ему нужен кто-то, кто заделает дыру в коллекторе. Что же ты даже не пикнул? Не сказал ему, что ищешь работу?

Рой извлек зубочистку из алого целлофана и задумчиво ее жевал.

– За что ты меня так не любишь? – наконец спросил он. – Я ведь ничего тебе не сделал.

– Подожди, вот еще одно, – произнес Салли, едва Рой направился прочь. – Требуется опытный воришка. Желательно отсидевший. Ночные смены.

– Наверное, ты не веришь, что люди способны меняться. – Рой взялся за ручку двери, колокольчик нетерпеливо звякнул.

– Отчего же, порой меняются, – согласился Салли и аккуратно сложил газету, чтобы фотография бывшей квартирной хозяйки снова оказалась сверху. Ему показалось или теперь она правда смотрит иначе? С легким неодобрением? – Но чаще в худшую сторону, вот в чем беда.

– Может быть, я тебя удивлю, – сказал Рой, – но я все равно собирался спросить. Как тебе живется в моем трейлере?

Салли фыркнул, хотя и понял, на что намекает Рой.

– Твоем?

Некогда трейлер действительно принадлежал Рою – точнее, Рою и Джейни, подарок от Рут и ее мужа; Джейни с Роем тогда только-только поженились, им было негде жить, Джейни ждала ребенка. Они поставили трейлер на заднем дворе у Рут и жили там, пока Роя не арестовали: он украл в “Сан-Суси” мебель и телевизоры, попытался вывезти, но попался. И когда Роя в первый раз посадили, Рут выкупила у дочери трейлер, чтобы той хватило денег переехать в Олбани и начать новую лучшую жизнь без Роя. Когда Салли предложил ей продать трейлер ему, Рут не поверила своим ушам. “То есть как это – ты намерен в нем жить? – допытывалась она. – У тебя же есть отличный просторный дом на самой красивой улице Бата”.

– Не волнуйся. Мне он не нужен, – заверил его Рой. – Говорят, во время пожара эти штуки как ловушки. Я сам читал. Вот заснешь как-нибудь, не потушив сигарету, и сгоришь.

Салли поймал его взгляд и, помолчав, спросил:

– Правда, что ли?

У Роя дрогнул желвак, на миг Салли показалось, что Рой набросится на него, но Рой не двинулся с места.

– Правда, – с улыбкой ответил Рой. – Знаешь, что у меня здесь? – Рой показал на свой правый висок.

– Что ж, – ответил Салли, – спасибо, что предупредил.

Рой ничего не ответил, и Салли, глядя в его лицо, подумал: интересно, каково это – жить, не понимая шуток, и улыбаться, лишь когда нет ничего смешного.

– Ведомость, – серьезно сообщил Рой. – С одной стороны перечислены те, кому должен я. С другой – те, кто должен мне. Сегодня утром я добавил в список кусок вишневого пирога и чашку кофе – туда, где мои долги. Некоторые забывают, если кому должны, но только не я.

Салли кивнул.

– Любопытно, кто же в списке твоих должников.

– Однажды там будешь ты, – уверенно произнес Рой. – Когда я все исправлю. В тот день тебе придется передо мной извиниться, и я заставлю тебя это сделать. Я загляну к тебе как-нибудь вечерком. Я знаю, куда ты поставил мой трейлер. Принесу пиво. Мы выпьем с тобой по банке-другой, и ты признаешь, что был не прав. На твоем месте я бы уже готовился, потому что так и будет.

– Ну, здоровая нога у меня только одна, и я не намерен стоять дожидаться этого счастливого дня.

– А он непременно настанет. Однажды вечером в твою дверь постучат, и это буду я. И это тоже правда.

– Если до той поры я не засну, не потушив сигарету.

– Вот видишь! – Рой наставил на него указательный палец, словно Салли только что разгадал шараду. – И это тоже наверняка случится.

Игрушка-пружина

– Я верю, – вещал преподобный Хитон, теперь на манер Мартина Лютера Кинга, – что словами “наш славный городок” судья Бартон Флэтт пытался нам объяснить: место, которое мы называем домом, не только красивое, но и славное в том смысле, что пользуется доброй славой, а наша община – образец добродетели и пример…

Он возвел очи гореґ, точно высматривал в небесах ускользающее слово или отвлеченное понятие, и, видимо, разглядел его в конденсационном следе реактивного самолета в тридцати тысячах футов над землей.

– …праведности, – заключил Хитон.

Реймер тоже поднял глаза, и его одновременно охватили головокружение и тошнота, колени, казалось, расплавились от зноя. Как было бы здорово сейчас оказаться в том самолете. Реймер мысленным взором видел, как выходит из самолета в месте его назначения, в незнакомом краю, одетый так, будто – вот чудо! – занимается совершенно другой работой. Чем-то, что у него получается. Живет новой жизнью, какая не снилась ни Бекке, ни судье Флэтту, ни даже мисс Берил. И, если уж на то пошло, ему самому.

– Но как же тогда, спросим себя, – по-прежнему заливался преподобный Хитон, вперив взгляд в небеса, – нам исполнить мечту великого человека? Как сделать так, чтобы славный наш городок стал градом небесным, в который верил судья?

Что вообще нашло на Реймера, что он стал полицейским? Быть может, его привлекло то, что органы правопорядка придают огромное значение соблюдению правил? В детстве правила неизменно его успокаивали. Они подразумевали, что жизнь подчиняется базовым принципам честной игры, а тогда ему тоже гарантированно дадут выйти к бите. И это было важно, поскольку Реймер не раз уже замечал, что среди его сверстников немало найдется тех, кто не собирается играть по-честному, пока взрослые не заставят. Правила, которые он ставил превыше всего, были просты и не подразумевали толкований. Делай это. Не делай того. Люди ведь ценят ясность. То есть полицейский, по идее, следит за порядком, исполняет волю народа, трудится на общее благо. Верно. На деле работа его научила, что большинство людей правила вовсе не успокаивают, а раздражают. Людям нужно, чтобы им обосновывали даже самые разумные и очевидные правила. Они требуют исключений в собственных неисключительных случаях. Вечно стремятся ему втолковать, что правила, которые они пытаются обойти, либо глупые, либо нелогичные, и Реймер вынужден был признать: некоторые из правил действительно таковы. Более того, самые разные граждане подозревают, что законы принимают намеренно им в ущерб. Бедняки уверены, что им всегда сдают с подтасовкой, а богачи – что перетасовка погубит их самих и цивилизацию. Бекка под настроение доказывала ему: брак – институт порабощения всех женщин без исключения, причем порою доказывала настолько красноречиво, что можно было подумать, будто Реймер лично входил в исконный комитет планирования супружества. Когда он учился в академии, господство закона представлялось ему разумным, по крайней мере, в широком смысле. Теперь же Реймер в этом засомневался. Так уезжай, сказал он себе. Сядь в самолет и лети прочь. После смерти Бекки с ним что-то случилось. Вера в профессию ослабла, в таком случае что его здесь держит?

По другую сторону от разверстой могилы судьи стояла девчонка лет двенадцати – племянница или внучка его чести? – и, насупясь, пристально таращилась куда-то в область паха Реймера. Она, конечно, не знала о пульте и явно сделала ложные выводы о том, почему Реймер орудует рукой в кармане. Реймер убрал руку, поймал взгляд девочки, и она – в остальном сама невинность – расплылась в лукавой и понимающей улыбке. Реймер почувствовал, что краснеет, сцепил руки перед ширинкой, уставился в пустое небо и вновь обратил внимание на конденсационный самолетный след. Если бы он перебрался на новое место, с кем бы свел там знакомство? И кто бы свел знакомство с ним? Чем бы он занялся?

В сотне ярдов на обочине грунтовой дороги, отделявшей Хилл от Дейла, стоял ярко-желтый экскаватор, который, несомненно, сегодня утром и вырыл могилу судье. Реймер узнал закадычного друга Салли, Руба Сквирза, тот сидел в пятнышке тени от экскаватора. И, судя по его позе, плакал. Неужели правда? Быть может, он тоже вспомнил любимых, погребенных неподалеку? Быть может, он тоже мечтает о новой жизни, новом роде занятий? Быть может, он не прочь махнуться работой? Реймеру подумалось, что и он не прочь: по сравнению с охраной порядка рытье могил – занятие мирное и благодарное. Мертвых давно не тревожит житейская несправедливость. И они не против порядка. Хоть несколько тысяч разложи по участкам – ни один не пожалуется. Но попробуй проделать то же с живыми – и увидишь, что будет. На словах люди любят прямые линии, ведь прямая, как ни крути, кратчайший путь меж двумя точками, но с годами Реймер уверился, что на деле люди предпочитают плутать. Пожалуй, подумал он рассеянно, Бекка поддалась именно этому – совершенно естественному стремлению плутать. Наверное, она не столько разлюбила его, сколько разочаровалась в строгости брачных правил: любить, почитать, слушаться. Делать это. Не делать того. Быть может, он, полицейский, стал для нее воплощением прямой линии и Бекка больше не могла с этим мириться? Неужто же тяга к блужданиям столь велика? И разве нет вероятности, что в конце концов вернешься туда, откуда ушел? Быть может, со временем дорога вновь привела бы Бекку к нему? Что, если им не хватило времени, а не любви? Какая приятная мысль.

Это он нашел ее. Вернулся домой раньше, чего почти никогда не бывало – по крайней мере, с тех пор, как их отношения начали портиться, сперва постепенно, потом вдруг резко. Утром, перед тем как Реймер ушел на работу, они поругались – он даже не помнил из-за чего. Ни из-за чего. Из-за всего. В последнее время самые мягкие его замечания вызывали потоки сарказма, слез, презрения и злости. Диапазон отрицательных чувств у его жены резко возрос словно бы в одночасье. Но что-то смущало Реймера в череде ее жалоб. То, что она его больше не любит, это понятно, и все-таки что-то тут было не то. Она будто разыгрывала сценки из всех известных ей пьес о супружеских разногласиях. Реймер пытался понять, как одно связано с другим, ждал, что причина, из-за которой Бекка злилась или дулась в понедельник, в четверг вновь о себе заявит. Но нет. Бекка словно задалась целью сбить его с толку массой разрозненных жалоб, от достаточно мягких и конкретных (он забыл опустить крышку на стульчак) до расплывчатых и глобальных (он не уважает ее чувства), и каждое оскорбление, и мелкое, и большое, имело для нее равную тяжесть.

Так что когда он подъехал к дому и увидел на крыльце три чемодана, то сразу понял, что это значит или должно означать – она от него уходит, – но сильнее всего Реймера поразила театральность, даже комичность этого зрелища. Входная дверь была приоткрыта. Быть может, Бекка что-то забыла и вернулась за этим в дом? Реймер помнил, как пересек лужайку, рассчитывая столкнуться в дверях с женой. Она, конечно же, удивится, но решения не изменит. И что он сделает? Отпустит ее? Станет удерживать силой, хотя бы пока не доищется, что ее мучит?

Он нашел ее внутри, возле двери. Бекка спешила, это было ясно. Видимо, во всем виноват ковер наверху лестницы – сейчас он сбился до середины. Реймер и сам не раз поскальзывался на нем. Бекка просила его подложить туда какой-нибудь половичок, но Реймер постоянно забывал, и вот пожалуйста – смотрите, к чему это привело. Бекка лежала, уткнувшись лбом в нижнюю ступеньку, волосы разметались, колени двумя ступеньками выше, руки в стороны, задница кверху. Казалось, Бекка плыла брассом с верхней ступени и скончалась, не добравшись до низа лестницы.

Сколько он простоял там, оцепеневший? Он даже не проверил, жива она или нет, просто таращился на нее, не в силах осмыслить увиденное. И даже сейчас, год и месяц спустя, он ежился от стыда, вспоминая свой вопиющий непрофессионализм. Он тогда не мог избавиться от ощущения, что это инсценировка, не бывает, чтобы тело лежало в такой позе, и крови не видно ни капли. Ни дать ни взять музейная диорама, но ее дикий умысел ускользал от его разумения. В конце концов, Бекка актриса, следовательно, то, что он видит, – спектакль. Не может же она вечно сохранять эту нелепую позу. Если выждать еще немного, Бекка, само собой, встанет и скажет: “Ты этого дожидаешься? Закрепи этот чертов ковер!”

Но нет. Это был не спектакль. Бекка была мертва. В ожидании “скорой” он обнаружил на обеденном столе в столовой оставленную ею записку. “Прости меня, – говорилось в записке. – Я не хотела, чтобы так вышло. Постарайся порадоваться за нас”. И обычная подпись Бекки: “Б.”

Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?

За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил, как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.

– Мои дорогие друзья, – выпевал преподобный Хитон, у которого, если Реймер не ошибался, в пределах слышимости не имелось ни единого друга, ни дорогого, никакого, – я утверждаю, что нести миру праведность и правосудие – долг не одного человека, каким бы великим и мудрым он ни был. Нет, эта ответственность на всех нас, на каждом из нас…

Кроме меня, подумал начальник полиции Дуглас Реймер. Сморгнул то ли пот, то ли слезы – сам не понял, что это было, – и почувствовал, что ужасно устал от любой ответственности. Нет, всё же надо сложить с себя полномочия. Сдаться. Признать поражение. И уйти рыть могилы.

Реймер вдруг осознал, что, углубившись в воспоминания о трагической кончине Бекки, вновь сунул руку в брючный карман и принялся теребить пульт от гаража. Интересно, какой у этих штук радиус действия, подумал Реймер. Вдруг прямо сейчас гаражная дверь – или даже несколько дверей, если Кэрис права, – поднимаются где-то в Бате? В Шуйлер-Спрингс? В Олбани? Реймер почувствовал, что улыбается этой откровенно абсурдной мысли, представляя, как любовник его жены, говнюк этакий, смотрит, как дверь его гаража поднимается, опускается, поднимается снова, и осознает: тот, кто это делает, рядом и вооружен.

Не такого ли компромисса он хотел? Бросить работу, для которой не создан, но сперва выяснить, чей это пульт, и показать этому жалкому негодяю, что он попался? Если бы Реймеру удалось разрешить одну лишь эту загадку, он оставил бы всё остальное – ответственность и добродетель, обязанности, долбаных ирокезов в гибких и мягких мокасинах и прочий блаженный бред, который преподобный Хитон пытается им скормить. Ладно, пусть даже переродиться и не удастся, но ведь можно просто жить дальше? Другие делают это каждый день. Он не питает к Бекке ненависти из-за измены. Она, как и его карьера в правоохранительных органах, всего лишь ошибка. И все, кроме него самого, явно понимали это с самого начала. Тот же Джером – а ведь он не хотел быть шафером, это Реймер уговорил его, признавшись, что других близких друзей у него нет, – познакомившись с невестой на предсвадебном обеде, сразу смекнул, что к чему. “Черт побери, Дуги, – сказал он. – Вот это тебе свезло”. Восхищение приятеля льстило Реймеру, он гордился красавицей Беккой. Ну и конечно же, было приятно услышать подтверждение собственным мыслям – что ему улыбнулась удача. Но за восхищением друга таилось невысказанное опасение: такая большая удача не навсегда.

– Существует название, – вещал преподобный, – для тех из нас, кто не берет на себя труд каждый день делать мир лучше и справедливее.

Двенадцатилетняя девочка толкала маму локтем. Мам, посмотри. Вон у того дяди рука в кармане. Что он делает, мама?

– Знаете, какое это название? Уклонист.

Реймер почувствовал, что уже не потеет, отяжелевшая от влаги холодная рубашка липла к телу. Колени тряслись, как желе.

– И те, кто так делает, уклоняются не только от ответственности и человеческой общности, но от самого Господа. Да, друзья, уклонист уклоняется от Бога.

А дублонист дублоняется от дога, подумал Реймер. Тублонист тублоняется от тога.

Мама девочки посмотрела на Реймера с отвращением, но он в кои-то веки не чувствовал за собой вины (которую ему так часто пытались внушить) и кротко улыбнулся в ответ. Снова и снова он нажимал кнопки на пульте, с удовольствием представляя, как где-то поднимается и опускается дверь истинного виновника.

– А что же Бог? – вопросил преподобный Хитон.

Хороший вопрос, подумал Реймер.

– Любит ли Бог уклониста?

Да. Он любит нас всех.

– Нет! – решительно возразил Хитон. – Не любит его Господь.

Ну и пошел он тогда, подумал Реймер, от зноя и богохульства у него закружилась голова. Пусть Богу будет стыдно.

– Потому что уклонист – трус.

Нет, это Бог трус.

– Уклонист полагает, будто тяжкий долг обыденной жизни – не его, и тучи, что омрачают солнце и туманят свет разума, его не касаются.

С какой стати люди должны отвечать за тучи?

– Нет, друзья, Бартон Флэтт не был уклонистом. И нам такого не завещал. И сейчас, когда он отправился в путь за высшей своей наградой…

Землей? Разложением? Червяками?

– …давайте почтим его напоследок, еще раз заявив в его присутствии…

В отсутствие, это уж точно.

– …о своей вере. В Бога. В Америку. В наш славный городок. Ибо только тогда…

Реймер вздрогнул, опомнился, задумчивость его испарилась. То ли он на миг потерял равновесие на жаре, то ли земля действительно покачнулась у него под ногами. Видимо, все же второе, поскольку и прочие собравшиеся у разверстой могилы раскинули руки, как серферы. Даже преподобный Хитон, до этой минуты, казалось, совершенно не замечавший земных забот, проворно шагнул прочь от ямы, точно ему сообщили, что колокол, который, как он полагал, звонит по другому, вообще-то зовет его самого.

Первым делом Реймер виновато подумал, что земля содрогнулась, конечно же, из-за него. Он богохульствовал, пусть и в мыслях, но Бог все равно услышал и выразил недовольство. Дабы не навлечь на себя пущий гнев Божий, Реймер собрался, все так же в мыслях, принести искренние извинения, как вдруг кто-то сказал: “Землетрясение”. Реймер, в общем, предпочитал естественные объяснения религиозным, но, по его мнению, земля содрогалась недостаточно долго – от силы секунду, – чтобы счесть это землетрясением. По ощущениям – не тектонический сдвиг, а вроде толчка, будто где-то поблизости в землю что-то ударило. Быть может, рухнул тот самолет, на который Реймер недавно глазел? Быть может, это он виноват, доигрался с пультом? Реймер достал пульт из кармана, озадаченно оглядел. И осознал, что на него все смотрят.

И Дуглас Реймер, начальник полиции, вдруг разозлился, поскольку в этом и заключалась проблема, которую он не так давно пытался сформулировать, – та самая трудность полицейской работы. Ответственность, правосудие, любовь, добродетель, наследие. Все эти слова весят не больше конденсационного следа. Напыщенный пустослов в расшитом шелковом хитоне наверняка прилично зарабатывает на цветистых речах, притворяясь, будто смыслит в подобных штуках. Но стоит земле содрогнуться под ногами, и за ответами бегут к копам. Можно подумать, они обязаны объяснять фундаментальную неустойчивость бытия. Можно подумать, они знают, как его укрепить.

Гас Мойнихан, мэр, схватил его за локоть.

– Реймер, – произнес он, явно гадая, зачем нужен пульт, если до ближайшего гаража добрая миля. – Земля, мать ее, только что затряслась как дешевое дилдо. И ты намерен просто стоять?

Вообще-то мысль неплоха. Если это действительно землетрясение, лучшего места, чем обширный и плоский Дейл, где на сотню ярдов нет ничего, что могло бы на них свалиться, попросту не найти. Но все-таки Реймер – хотя бы пока – начальник полиции, так что, видимо, должен принять какие-то меры. Надо позвонить Кэрис, решил он. Она, как правило, знает ответ – или что-то предложит, а если в конечном счете ничего не получится, посочувствует, пусть и не без сарказма. Реймер снял рацию с металлического крючка на поясе, нажал кнопку передачи, на миг задумался, откуда Гас Мойнихан знает, как дрожат дешевые дилдо – да и дорогие, если уж на то пошло, – и произнес:

– Кэрис? Вы здесь?

Нет ответа.

Скорбящие загомонили разом, и Реймеру показалось, будто кто-то произнес: “Метеор”. Что, если на участок упал метеор? И убил Кэрис прямо у коммутатора?

Мэр указательным пальцем постучал по рации Реймера:

– Если ее включить, она будет работать лучше.

И то правда. Приехав на кладбище, Реймер выключил рацию, чтобы чертов прибор не орал во время надгробной речи. Реймер включил рацию, и Кэрис откликнулась:

– Да, шеф.

– Я тут, – ответил он, хотя, по правде сказать, сам в это не верил. Конечности покалывало, будто то, из-за чего земля содрогнулась, проникло в ступни Реймера и теперь пыталось выбраться через уши и пальцы рук. Он отвернулся от какофонии голосов, чтобы лучше слышать Кэрис.

– Возвращайтесь-ка вы в город, – говорила она. – Тут такое случилось, вы не поверите.

– Это был метеор? – уточнил Реймер и направился прочь, хотя ноги отяжелели и оторвать их от земли было так же трудно, как ствол дерева вместе с корнями.

– Что? – удивилась Кэрис.

– Дуг! – позвал его мэр, но Реймер вскинул руку. Неужели не видно, что он занят?

– Это был метеор? – повторил он.

– Дуг! – Голос мэра, хоть и настойчивый, доносился словно бы издали, а ведь Реймер отошел всего лишь на несколько шагов.

– Шеф, все в порядке? – спросила Кэрис.

Вообще-то поле зрения Реймера необъяснимо сужалось. На переднем плане была рация, в которую он говорил, вдали блестящий расплывчатый экскаватор. Все остальное окутала дымка.

Реймер сделал еще шаг, и земля под ногами куда-то пропала, но, не успел он найти этому объяснение, как тут же вернулась со стуком, и шумело, причем невозможно громко, почему-то в его голове. Неужели он снова выстрелил из пистолета, как в тот день в Салли? И куда, интересно, попала пуля на этот раз?

Ты знаешь, какого я мнения о мудаках с оружием, рассмеялся в гробу судья Флэтт.

А потом – ничего.

Стратегия выхода

Едва смолк колокольчик над дверью, как Салли заметил, что Рут сверлит его глазами, и даже пожалел, что Рой Пурди уже ушел. В ту пору, когда Салли и Рут были больше чем просто друзья, этот взгляд означал бы, что на какое-то время о сексе можно забыть. Теперь же поди угадай, как Рут решит его наказать, и эта неизвестность пугала гораздо больше.

– Что ж, – сказала Рут наконец, – в одном ты, конечно, прав.

– Да? Я не специально.

– Люди и правда меняются в худшую сторону. – Она имела в виду явно не Роя. – Что на тебя нашло?

Не успел Салли ответить, как дверь мужского туалета распахнулась и появился Карл, на штанине по внутреннему шву у него расплывалось темное пятно. Сразу после операции Карл по совету врачей носил памперс, но однажды признался Салли, что это унизительно, и как только вновь обрел контроль над мочеиспускательной функцией, от памперса отказался. Беда в том, что время от времени у него случалось недержание, чаще ночью и ранним утром. Чувствуя позыв, Карл шел в туалет и терпеливо ждал над унитазом, но моча не текла – по крайней мере, пока он не натягивал штаны, что явно служило его своевольной уретре сигналом пойти вразнос. Видимо, так произошло и сейчас.

– Короче, как увидишь Руба, – не замечая пятна, произнес Карл, – скажи ему, что мне понадобится и он, и его экскаватор.

– Вообще-то экскаватор не его, – напомнил Салли. – А городской.

– Я полагаю, мы можем его одолжить. – Карл уселся на табурет рядом с Салли, и тот уловил едкий запах свежей урины.

– А с твоим экскаватором что? – спросил он Карла.

– Временно вышел из строя, – ответил он. – Стоит во дворе.

На дверце духовки висело полотенце; Салли поднялся и зашел за стойку – рискованный маневр, учитывая, что Рут в раздражении. Она неохотно пускала его туда, даже когда пребывала в добром расположении духа и Салли действительно что-то требовалось за стойкой, но сейчас ему там ничего не было нужно, да и Рут на него злилась.

– Наверняка твой дружок мэр даст его тебе напрокат.

– Так-то оно так, но я не люблю расставаться с деньгами.

– Мне ли не знать эту твою нелюбовь, ведь я на тебя работал.

– Ну так что, – произнес Карл (Салли принялся вытирать воображаемое пятно на стойке), – ты, значит, больше о сексе не думаешь?

– Нечасто.

– Хорошо, – сказал Карл, явно с искренним облегчением. – Приятно думать, что когда я буду такой же старый, как ты, все это закончится.

– С чего ты взял, что доживешь до моих лет? – спросил Салли, добавив шепотом: – На, тебе это может понадобиться. – И многозначительно пододвинул к нему полотенце.

Карл уставился на него недоуменно, но потом заметил.

– Господи, – произнес он и крутанулся на табурете – так, словно намочил штаны сию секунду, а не две минуты назад совершенно в другом помещении.

Рут сообразила, в чем дело, еще быстрее Карла, который теперь смотрел на Салли так сердито, точно подозревал, что это Салли обоссал ему штанину. Причем Салли отчего-то почувствовал себя виноватым, будто так и было.

– Полотенце не поможет, – заявила Рут, едва Карл принялся энергично вытирать штаны. – Идем, – добавила она и жестом велела Карлу следовать за ней, а он, красный как свекла, неохотно повиновался.

Дверь в квартиру закрылась, и Салли остался один в своем, пожалуй, самом любимом месте на свете, в тишине столь глубокой, что были слышны металлические щелчки кофеварки на другом конце стойки, похожие на тиканье часов. На улице ни души, видно лишь рябь знойного марева. Салли ждал, что проедет машина, или кто-нибудь выйдет из хозяйственного магазина, или хотя бы собака перебежит дорогу; его вдруг охватила глубокая растерянность, будто то, что он считал настоящим, вдруг оказалось декорацией к фильму, а он в ней – единственным исполнителем, тогда как остальные актеры и прочие члены съемочной группы разъехались по домам. На день? На выходные? Или съемки свернули, а ему не сообщили? Даже кофеварка вдруг перестала щелкать, и что-то вроде паники переполнило душу Салли. Что, если он в эту минуту перенес сердечный приступ, о котором его предупреждали? Что, если прекращение жизни – с точки зрения умирающего – выглядит именно так? Все замирает, лишь сознание беззаботно продолжает свою работу, добросовестно отражая происходящее.

– Эй, – произнес чей-то голос, и Салли сперва подумал, что Рут, но потом, прищурясь, увидел ее дочь Джейни. С годами голоса матери и дочери сделались так похожи, что порой Салли различал их с трудом.

Дверь в квартиру была распахнута, изнутри доносилось пронзительное гудение мелкого бытового прибора.

– Земля вызывает Салли! Привет.

– И тебе привет, – ответил он немного смущенно, но и благодарно, поскольку от звука ее голоса все снова пришло в движение.

Из хозяйственного магазина на противоположной стороне улицы деловито вышел мужчина, где-то вдали завопила автомобильная сигнализация. В больнице Салли предупреждали о возможности кратковременных “разрывов в повествовании” и даже галлюцинаций. Из-за аритмии мозг получал то слишком много крови, то слишком мало.

– Вы день ото дня всё страньше, вы это знаете? – Джейни налила себе кофе. Под ее припухшими от сна глазами темнели круги. Джейни взирала на Салли с искренним равнодушием. – Кстати, о странностях: почему в моей ванной Карл Робак моим феном сушит свою промежность?

– Ну… – Салли осекся, поскольку Джейни, пожалуй, единственная из женщин Бата не знала о болячке Карла.

– Ох уж эти мужчины, – сказала Джейни, причисляя Салли к участникам творящегося в ее ванной идиотизма, что бы это ни было.

– Эй, – вернувшаяся Рут впилась взглядом в дочь, – я предпочла бы, чтобы ты не выходила в зал в халате.

Джейни, что неудивительно, предпочтения матери ни капли не волновали.

– Ага, а я предпочла бы, чтобы ты не водила ко мне в ванную мужиков, когда я еще сплю, и не давала им без спроса мой фен.

– А ты попробуй просыпаться не в полдень, – предложила Рут.

Джейни указала на часы – 11:29.

– Еще никакой не полдень. И вчера вечером я закрывала кафе, можно дать мне чуть-чуть отдохнуть?

Так они пререкались довольно долго, но в конце концов мать сдалась.

– Извини за ванную, – сказала Рут дочери, – у Карла случилась маленькая неприятность. – Его имя она произнесла с нажимом, точно говорила: “Помнишь, что я тебе рассказывала о Карле?”

– А, да. – Джейни пожала плечами. – Тогда ладно.

– Вот и я так подумала, – ответила Рут. – И рада, что ты со мной согласна.

Джейни закатила глаза, демонстрируя, что она, конечно же, не согласна, но спорить не станет.

– Это не моего идиота бывшего голос я слышала?

Рут явно сочла вопрос риторическим, поскольку ответить не потрудилась.

– Серьезно он относится к этому судебному запрету, ничего не скажешь. – Джейни посмотрела на Салли: – Что она дала ему в этот раз?

– Ничего! – выпалила Рут и поправилась, устыдясь: – Чашку кофе и кусок вчерашнего пирога.

– Мам, представь, что это собака. Прикормишь – уже не отвяжется.

– Пока что он не сделал ничего дурного, даже не пытался. – Рут покосилась на Салли. – В отличие от некоторых.

– А Рой всегда так. – Джейни допила кофе и поставила пустую чашку в пластмассовый таз для грязной посуды. – Не делает, не делает, а потом как сделает. Но уж когда сделает, то, как обычно, пострадает моя челюсть.

– Он ломает тебе челюсть, потому что ты вечно ему хамишь.

– Нет, он ломает мне челюсть, потому что ему нравится ее ломать.

– Как тебе нравится хамить, – бросила Рут.

– Ой, да конечно. – Джейни остановилась на пороге квартиры. – Подумать только, и в кого я такая?

Не успела за дочерью закрыться дверь, как Рут набросилась на Салли:

– Я не хочу это слышать!

Как он и боялся, Рут не терпелось возобновить их ссору с того самого места, на котором они остановились.

– Что ты не хочешь слышать?

– Твое мнение.

Вообще-то Салли даже обрадовался, что можно промолчать. Он заметил, что ситуация изменилась в его пользу, причем без его участия. Ничто так быстро не возвращало ему расположение Рут, как стычка между ней и ее упрямой дочерью, и Салли сомневался, что Рут захочет вести войну на два фронта, тем более что на одном она точно проиграет. И, видимо, угадал, поскольку, едва он уступил ей в гляделках, она тут же расслабилась.

– Спасибо, – совершенно искренне проговорила она.

– Пожалуйста, – ответил он. – Я, может, сказал бы что-то хорошее. Но ты уже этого не узнаешь.

Судя по взгляду, который бросила на него Рут, ее это ничуть не расстроило. Рут налила себе кофе, подвинула табурет, уселась напротив Салли, тыльной стороной ладони погладила его по щеке – первая ласка за многие месяцы; этот жест окончательно рассеял остатки его растерянности. Все-таки это его жизнь, такая, какая есть, а не кино о ней.

– Так все-таки что на тебя нашло? – задала Рут тот же вопрос, что и прежде, когда злилась, но теперь уже совершенно другим тоном. Тогда Рут имела в виду то, как Салли обошелся с Роем Пурди, теперь… кто знает?

– Он опасен, Рут.

– Думаешь, я этого не понимаю?

Салли в этом сомневался. Понимает ли?

– Я знаю, ты считаешь, что помогаешь мне, но это не так. Если он психанет, ты окажешься в больнице. Или на кладбище.

– Может быть, я тебя удивлю, – повторил фразу Роя Салли, хотя и в его устах она тоже звучала жалко.

– Он на сорок лет тебя моложе. И не станет драться честно.

– Это я понимаю, – ответил Салли (приемчики, которые он планировал применить к Рою Пурди, образчиком честности тоже не назовешь). – Но если он на меня набросится, то отправится обратно в тюрьму и ты от него избавишься.

– Да, но если он тебя убьет, я избавлюсь и от тебя.

Два года; а скорее, все же один. Быть может, на самом деле он завелся именно из-за этого – подсознательная попытка к бегству, стремление уйти из жизни на собственных условиях, не дожидаясь рокового сбоя слабеющего сердца? Есть же такие, кто покончил с собой, разогнавшись на темной дороге и направив машину в подвернувшееся дерево или на встречную полосу. И как Рой Пурди укладывается в этот сценарий? Самоубийство с помощью мудака?

Слабость этой теории в том, что она подразумевала, будто Салли хочет умереть, а он совершенно точно этого не хотел. Когда Карл объяснял, какую работу намерен поручить Рубу – работу, на которую никто в здравом уме не согласится, – Салли уколола зависть, и объяснить это он был не в состоянии даже себе. Если источник зловонной слизи, прущей из-под пола фабрики, действительно на салотопенном заводе, то чистить ее – работенка более чем паскудная. Такое не по душе никому, в том числе Салли. Да и не настолько он ненавидит себя, чтобы считать, подсознательно или нет, – по крайней мере, как он это понимал, – будто подобной гадостью ему и следует заниматься. По душе ему, насколько Салли мог судить, нужность этого дела. В этом был плюс работы, которой некогда занимались они с Рубом, – она была нужна. А сделав ее, они чувствовали удовлетворение, даже удовольствие – пропорционально перенесенным трудностям. Мало приятного в том, чтобы обшивать дом гипсокартоном на таком морозе, что пальцы немеют и в конце концов ты нечаянно попадаешь по ним молотком, но как же хорошо потом зайти в тепло. Долго стоять под душем – таким горячим, что еле терпишь, – еще лучше, а уж часом позже усесться на табурет в “Лошади”? Идеально. После целого дня трудов – к счастью, оставшихся в прошлом – и пиво кажется холоднее, а если пиво холодное, то вроде как и не страшно, что оно дешевое и что твой удел – всю жизнь пить дешевое пиво. А в пятницу отловить Карла Робака, заставить его достать из кармана штанов пухлый сверток полусотенных и двадцаток и наблюдать, как этот сукин сын раздраженно отсчитывает купюры, пока целиком не отдаст тебе причитающееся, пока не выплатит всё, что ты, черт возьми, честно заработал, – что может быть приятнее? До относительно недавнего времени Салли именно так и жил, и нет, такая жизнь ему не опротивела, ему опротивело, что возраст и нездоровье оттесняют его на периферию, но это, будем честны, происходит со всеми. Просто пришла его очередь.

И все-таки. Салли вновь посмотрел на свою квартирную хозяйку, а она на него. Казалось, она говорила: “Только честно”. Салли решил, что она имеет в виду давний вопрос о том, не жалеет ли он, что не сумел лучше распорядиться жизнью, дарованной ему Богом. Иными словами, не жалеет ли он, что не добился большего, а всего-навсего обшивал на морозе стены гипсокартоном, рыл под палящим солнцем канавы, снова и снова усаживался на табурет за стойкой и ввязывался в пьяные споры о том, существует или нет такая вещь, как сексуальная зависимость. Уж не сомнительная ли ценность подобного существования вынудила его на миг разувериться в реальности происходящего? Разве, если он убьет Роя или позволит ему убить себя, такое существование станет хоть малость осмысленнее?

– Слушай, – сказал Салли, – если ты хочешь, я от него отстану.

– Хочу? Чего я хочу, так чтобы этого яйцеголового прихлопнуло чем-то тяжелым. Почему Бог никогда не обрушивает кару на роев пурди мира сего?

Салли не ответил, решив, что Рут вряд ли спрашивает всерьез.

– В любом случае, – произнес он, – за меня не беспокойся. Я чего-то хандрю.

– У всякой хандры есть причина, – отрезала Рут. – Когда возвращается Питер?

Ах вот к чему она клонит. Ладно. Значит, скорее всего, не вытянет из него правду.

– Вроде во вторник. А что?

– Может, он все-таки передумает.

– Нет, он твердо решил уехать. – Рут впилась в Салли взглядом, и он спросил: – Что?

– Ты очень расстроишься, если я скажу, что так и не полюбила его?

– Ну, он все-таки мой сын.

– Может, мне хотелось бы, чтобы он и вел себя соответственно.

– А ему, может, хотелось бы, чтобы, когда он был маленьким, я вел себя как отец.

– И срока давности эта обида не имеет?

– Не знаю. А должна?

– Я тоже не знаю, – ответила Рут. – Впрочем, все мы лажаем. – Она кивнула на дверь дочкиной квартиры.

– Это точно, – согласился Салли. – Вообще-то я думаю, Питер меня почти простил. Обычно мы с ним нормально ладим.

И это была правда. Питера по-прежнему удивляло, что два таких разных человека связаны кровным родством, но в последние годы их с Салли отношения все-таки потеплели. Те полтора года или около того, что они проработали бок о бок, пока Салли не удалился от дел, явно пошли обоим на пользу. Возможно, Питер по-прежнему не понимал, что движет отцом, но, по крайней мере, он понял ритм дней Салли, не говоря уж о вечерах. А Салли, в свою очередь, приятно удивился, узнав, что Питер отнюдь не такой слабак, каким кажется, не чурается тяжелого физического труда, пусть даже тот не приносит ему удовлетворения и не откликается в его душе.

Уж конечно, Салли не удивился, когда Питер вернулся к преподаванию, и вполне естественно, что теперь почти все свободное время он проводил в Шуйлере с друзьями-преподавателями. Впрочем, иногда он все же заглядывал в “Лошадь”, заговорщически подмигивал Бёрди, садился за стойку рядом с Салли и оставался там (вроде как с удовольствием) до самого закрытия – Салли это было приятно. Отношения Питера с сыном-подростком порой складывались непросто, совета, как поступить с Уиллом, он никогда не просил (а Салли хватало ума не лезть с советами), но все-таки был благодарен отцу за готовность выслушать и посочувствовать. Время от времени Салли даже казалось, что они с Питером сблизились и тот намерен не только простить, но и забыть, – эта возможность, кажется, приходила на ум и Питеру, но стоило этой цели замаячить на горизонте, и он всякий раз отшатывался, как от раскаленной печи. Салли же, в свой черед, опасался, что в некотором смысле сын остается для него загадкой такой же глубокой, как прежде, – такой же загадкой, какою и Салли, должно быть, казался своему отцу, такой же головоломкой, какою Уилл порой представлялся Питеру. Может, так оно и устроено? Так и должно быть?

Вот что со временем понял Салли: сын его несчастлив, поскольку считает, будто не состоялся в жизни. Салли это казалось бессмыслицей: ведь Питер всего добился. Он, в конце-то концов, преподает в престижном гуманитарном колледже, а три года назад, когда редактор хиреющего глянцевого журнала для выпускников ушел на пенсию, Питер занял его должность и вдохнул в издание новую жизнь. Вдобавок его рецензии на книги, фильмы и музыку регулярно печатали в местной газете Олбани. И в свои зрелые годы Питер сохранил привлекательность, его непринужденное обаяние как магнитом притягивало женщин, причем в основном моложе его. Еще он вырастил сына, который окончил школу уже в январе, на полгода раньше одноклассников, а весной слушал лекции в колледже Шуйлера. Осенью Уилл поступает на первый курс Пенсильванского университета, да еще с полной стипендией[10], и начнет учебу сразу со второго семестра. Салли считал, тут есть чем гордиться.

Питер, конечно, смотрел на это другими глазами. Его некогда перспективная преподавательская карьера так и не выправилась после того, как его не приняли в штат государственного университета, куда он в ту пору устроился. И теперь он работал внештатно, то есть был сотрудником второго сорта, таким и останется: мир науки, увы, беспощаден. Получал он в разы меньше, чем его коллеги, состоявшие в штате и трудившиеся на полную ставку, и не имел уверенности, что завтра его не уволят. Да и писал он рецензии, а не книги и не сценарии. Брак его развалился, и со своим непутевым средним сыном Питер виделся редко – из-за Шарлотты, злопамятной бывшей жены. А женщины, появлявшиеся в его жизни, очень быстро понимали, что под беспечным очарованием он прячет досаду и ожесточение.

Одного Салли никак не мог взять в толк: почему Питер решил, будто отъезд из Бата это изменит? Салли осознавал, что теперь, когда Уилл поступил в университет, ситуация изменилась, и вполне естественно, что Питер хочет поселиться ближе к сыну. Да и возможностей трудоустройства в большом городе больше, но ведь если Питер переберется в Нью-Йорк – а он вроде бы планирует именно это, – то и конкуренция там выше, разве нет? И жизнь там дороже раза в три, если не больше. Но стоило Салли об этом заговорить, как Питер – и неудивительно – ощетинился. “Пап, – сказал он, – вот Уилл уедет, а мне здесь зачем оставаться? Чтобы заботиться о тебе в старости?” Хотя Салли имел в виду вовсе не это. Он всего лишь пытался объяснить, что если Питеру не так уж хочется уезжать, то ни к чему и спешить, и если Питер надумает остаться в просторных комнатах на первом этаже (некогда их занимала мисс Берил), то Салли и дальше спокойно поживет в трейлере. Тогда Уилл на каникулах сможет приезжать домой. Салли даже охотно переписал бы дом на Питера. Все равно дом и так достанется ему, и, возможно, скорее, чем кажется. “И что прикажешь с ним делать, пап?” Продашь, когда сочтешь нужным, ответил Салли, но Питер лишь расплылся в этой своей понимающей улыбке, которая всегда раздражала Салли до крайности, поскольку подразумевала, что Салли пытается его одурачить.

С другой стороны, можно ли винить Питера за то, что он заподозрил недоброе? Ведь если Карл Робак съедет из верхних комнат, где обитал сам Салли, когда его квартирная хозяйка была жива, вполне естественно, что Салли вновь займет их, и понятно, почему Питер этого опасается. Салли, может, и не хочет, чтобы Питер или кто-то другой за ним ухаживал, но сын-то этого не знает. Он, наверное, представляет, что однажды отец упадет и сломает бедро, или его хватит удар, или он окажется в инвалидной коляске. Салли не может винить Питера за то, что, когда случится такая хрень, тот хочет быть подальше от Бата.

Но если Питер переедет в Нью-Йорк, Салли будет жалеть, что уже не услышит ни его топот на крыльце мисс Берил, ни пощелкиванье двигателя его машины, когда та остывает на дорожке, будет жалеть, что сын не нагрянет в “Лошадь”, не усядется рядом за стойку. Да и по внуку, конечно же, будет скучать. Салли с Уиллом очень похожи, и Питер наверняка это чувствует. Пусть парень и унаследовал от отца интеллект, обаяние и внешность, но еще Уилл сильный и выносливый спортсмен, талантливый в трех основных школьных видах спорта[11]. В одиннадцатом классе был начинающим центральным полузащитником школьной футбольной команды, и Салли прятал улыбку, когда стало ясно, что драться Уиллу нравится так же, как ему самому. Блокировки Уилл всегда выполнял честно, никогда не пытался травмировать противника, и все равно силовые приемы закаляли его характер. Но больше всего Салли радовался физической крепости внука – ведь десять лет назад, когда Уилл только приехал в Бат, мальчик боялся собственной тени.

Питер, кажется, тоже гордился силой сына, но, если Салли все правильно понимал, не без двойственных чувств. Питеру, конечно, было приятно, что Уилл привязан к Салли, но едва ли он хотел, чтобы сын восхищался дедом или шел по его стопам. И если Уиллу случалось выразить юношеские восторги тем, как дед разбирается в жизни, Питер считал своим долгом их укротить, дабы романтика пояса с инструментами и барного табурета не пустила корни в душе его сына. Возможно, Питер потому и решил покинуть Бат прежде, чем Уилл повзрослеет и ему можно будет употреблять спиртное, а то как бы сын не унаследовал привычку торчать в “Лошади” вместе с Салли, сидеть на соседнем табурете.

Потому-то, подумал Салли, Рут и недолюбливает Питера – не нравится ей такое вот отношение.

– Если ты хандришь, почему бы тебе не развеяться? Съезди отдохнуть, – предложила Рут. – Может, тебе просто нужно сменить обстановку.

– Отдохнуть от чего? Я и так на пенсии.

Рут пожала плечами:

– Не знаю. От Бата. От “Белой лошади”. От этого места. – Она обвела рукой зал. – От меня, в конце-то концов. И от Питера, если уж на то пошло. Как он по тебе соскучится, если ты не уедешь?

Рут, очевидно, хотела сказать: “Как я по тебе соскучусь, если ты не уедешь”.

– И куда мне ехать? – спросил Салли, гадая, что у Рут на уме.

– Выбери сам, – ответила она. – На Арубу.

Салли фыркнул.

– Что я буду делать на той Арубе, черт побери?

– А здесь ты что делаешь?

– Ты имеешь в виду, в Бате?

– Нет, я имею в виду, здесь. В эту минуту. В этом кафе.

Салли не ожидал, что придется оправдываться.

– Я думал, что помогаю тебе. – Едва ли не каждое утро он открывал кафе, при необходимости вставал за гриль и убирал со столов грязную посуду. – Но если я тебе мешаю…

– Ты мешаешь себе, – сказала Рут. – Как обычно. Ты же знаешь, я ценю твою помощь, но… – Рут снова погладила его по щеке, однако на этот раз ее ласка была не настолько приятна – наверное, потому, что Салли понял: жест продиктован жалостью.

– Ладно, Аруба так Аруба, – согласился он. – Хочешь, поехали вместе, раз тебе так уж нравится эта затея. Пусть Джейни недельку-другую похозяйничает за тебя.

И Джейни, кстати, справилась бы. Порой она, конечно, бывала невыносима, но трудилась на совесть: вся в мать. Три-четыре дневные смены в неделю в закусочной “У Хэтти”, еще четыре-пять вечерних в “Эпплбиз”, время от времени выходила в “Лошадь”, если кто-то из постоянных официанток Бёрди заболевал.

Рут широко заулыбалась:

– И мужа моего возьмем?

– Не хотелось бы, но если ты настаиваешь…

Рут потерла виски, точно почувствовала приближение мигрени.

– Он последнее время какой-то странный.

– Серьезно? И в чем это проявляется?

– Задумчивый стал. Даже… внимательный, что ли, – пояснила Рут. – В голове не укладывается. Поднимаю голову – глядит на меня, будто только заметил, что я здесь.

Рут пожала плечами, и лицо ее приняло выражение, которое любой посторонний истолковал бы как стыд, но такого ведь быть не могло, правда? За всю их многолетнюю связь Рут ни разу не выказала стыда из-за того, что они с Салли поступают нехорошо. К мужу она ненависти не питала и даже в самом начале романа с Салли, когда оба пылали страстью, не заговаривала о том, чтобы уйти от Зака. Но и не считала – по крайней мере, насколько мог судить Салли, – что предает мужа. А вот Салли порой мучили угрызения совести, ведь Зак, хоть и полный олух, все же мужик неплохой.

– Я пытаюсь быть с ним помягче, – призналась Рут. – Тридцать лет назад тоже пыталась, без толку, но вдруг сейчас что-то получится.

– Так что, – начал Салли, имея в виду всё, что Рут сказала и о чем умолчала, – из-за кого мне больше не стоит сюда приходить, Зака или Роя Пурди?

– Я не говорила, что тебе не стоит сюда приходить.

– Да, ты предложила мне уехать на Арубу.

Ответила Рут не сразу.

– Знаешь, что на прошлой неделе сказала мне Джейни?

Салли приставил указательные пальцы к вискам, закрыл глаза и изобразил задумчивость.

– Погоди. Не говори. Что мне надо поехать на Арубу?

– Она сказала: “Почему он торчит здесь все время, если вы больше не трахаетесь?”

– И что ты ей ответила?

– Еще она сказала: “Знаешь, как напрягает, что каждое утро я первым делом слышу голос бывшего любовника моей матери?”

– Ты не ответила на мой вопрос.

– А я ей сказала, что это ее не касается. – Рут прятала глаза. – Но в чем-то я ее понимаю.

– Я тоже, – поддакнул Салли.

– И ведь есть еще Тина. (Внучка Рут.) Она, может, с виду и туповата, но точно не дура. Она смотрит на это. И все подмечает.

– Твоя правда.

Рут повернула газету так, что мисс Берил теперь глядела на нее, а не на Салли.

– Как ты думаешь, – сказала она, – объявится еще этот ее непутевый сынок?

Она имела в виду Клайва-младшего. Который, собственно, и затеял историю с луна-парком “Последнее прибежище”. Который вложил в это дело банковские сбережения и подбивал на это других, а когда в самый последний момент застройщик прикрыл проект, Клайв смылся из города, оставив местных инвесторов с носом.

– Нет, – ответил Салли. – Подозреваю, что мы больше его не увидим.

– Что? – спросила Рут, явно дивясь его тону. – Тебе его жалко? А сколько раз он уговаривал мать тебя выселить?

В основном из-за курения. Клайв-младший боялся, что Салли куда-то уйдет, не потушив сигарету, и спалит дом, а с ним и мисс Берил. Но причина их непрекращающейся вражды крылась глубже и заключалась не в беспечности, которой Салли действительно отличался. Некогда мисс Берил и ее муж, Клайв-старший, видя, как плохо юному Салли живется в семье, привечали его у себя и относились к нему, как к сыну. Клайв, их родной сын, наверняка расценивал это как вторжение и даже считал, что Салли родители любят больше, чем его. Повзрослев, Салли и Клайв-младший недолюбливали друг друга. Салли называл Клайва не иначе как Банк и с неподдельным удовольствием выставлял его дураком в заведениях типа закусочной “У Хэтти”. Интересно, знает ли Клайв, что Салли унаследовал дом его матери? Не укрепит ли это опасения Клайва, что мать предпочитала Салли родному сыну?

– Может, к старости я рассиропился. – Салли слез с табурета.

– Послушай, не пойми меня неправильно, – сказала Рут. – Дело ведь не в Заке, не в Джейни и не в Тине. Просто… ты теперь приходишь сюда не ради меня. – Салли хотел было возразить, но Рут вскинула руку: – Я не утверждаю, что тебе на меня плевать. Я знаю, что это не так. Но сюда ты приходишь, потому что не знаешь, куда пойти. И последнее время сидишь, уставившись в чашку с кофе, у меня сердце кровью обливается. А ты…

Закончить она не успела. Снаружи донесся хлопок, да такой громкий, что в закусочной задребезжали окна. С полки слетели и разбились два стеклянных стакана. В следующий момент земля содрогнулась, как от удара, солонки и перечницы, стоявшие на стойке, дернулись и подпрыгнули.

– Что за… – Рут вцепилась в стойку, чтобы не упасть, и уставилась на Салли, будто он знал, в чем дело.

На мгновение оба застыли, потом Рут ринулась к двери. Салли таким проворством уже похвастаться не мог, а потому одышливо поплелся следом, и когда дошел до двери, сердце его колотилось. Из офисов и магазинчиков на улицу высыпали зеваки. Промчался патруль, завывая сиреной. Джоко, хозяин хиревшей аптеки “Рексолл” по соседству с закусочной, приблизился к Рут и Салли, который стоял, наклонившись и уперев ладони в колени.

– Господи Иисусе, – сказал Джоко, – неужели снова япошки, как думаете?

Над крышами в дальнем конце улицы, в полумиле от них, поднималось облако буро-желтой пыли. Жуткая вонь, терзавшая город последние дни, вдруг усилилась настолько, что к горлу Салли угрожающе подступил утренний кофе.

Рут взяла Салли за локоть:

– Тебе плохо?

– Ничего страшного. – Салли выпрямился, стараясь казаться тем, кто – чем черт не шутит? – и правда отправится на Арубу, а не тем, кому жить два года, но, скорее, все же один. – Голова закружилась. Видимо, из-за того, что после кондиционера вышел на жару.

Может, действительно так и было, поскольку, едва он это сказал, ему сразу же полегчало.

Из закусочной вышел Карл Робак – штаны снова сухие, настроение лучше некуда. Очевидно, по причине закрытой двери ванной и гудения фена взрыв, привлекший внимание всего города, от его внимания ускользнул. Карл пихнул Салли локтем:

– Угадай, о чем я думал все время, пока сушил феном свой член, – произнес Карл, доверительно понизив голос, и только тогда заметил поднявшийся переполох. – Что происходит, черт побери?

Салли с удивлением осознал, что у него на этот счет имеется рабочая гипотеза. Он указал на буро-желтое облако, которое ширилось и надвигалось на них, точно пыльная буря в каком-нибудь старом вестерне.

– У меня к тебе вопрос, олух, – сказал Салли. – Что у нас там такое?

Но кровь уже отхлынула от лица Карла. Салли не сомневался, что о сексе тот больше не думал.

Суппозитории

– Вы упали прямо в могилу?

Голос Кэрис потрескивал от изумления и помех. Сочувствие придет позже, Реймер это знал, – наверное, когда она увидит его. Увидит повреждения. В кривом зеркале на стене, противоположной той, у которой он сидел, голозадый, прикрытый неуклюжей бумажной сорочкой, они казались чертовски внушительными. Сломанный нос ужасно распух, глаза-щелочки.

Реймеру обещали, что доктор скоро придет, но это было почти полчаса назад, а воздух в смотровой, ледяной из-за кондиционера, представлял резкую противоположность уличному пеклу. Голова гудела, но в остальном Реймер чувствовал себя не так уж и плохо – всяко лучше, чем выглядел. Головокружение и ощущение, будто он где-то не здесь, охватившее Реймера на кладбище перед обмороком, прошло, как и дурнота. Его подмывало одеться и уйти, но он совершил ошибку: вместо того чтобы повесить пропитанный потом форменный костюм на вешалку, он набросил его на блок кондиционера. И надеть сейчас этот костюм все равно что натянуть холодный сырой комбинезон. При одной лишь мысли об этом Реймера брала дрожь.

– Прямо в могилу, – повторила Кэрис, явно готовая признать, что Реймер сказал ей правду, которая, однако, не укладывалась у нее в голове. – То есть… прямо на гроб?

– Нет, – пояснил Реймер, – его честь еще не предали земле.

– Почему вы в травмпункте?

– Потому что ударился лицом. Да бог с ним. Лучше скажите, что случилось на фабрике. – Потому что осмыслить случившееся было трудно не только Кэрис. – Неужели все здание действительно…

– То есть вы упали на землю и скатились в могилу?

– Кэрис, я потерял сознание. Ясно? Вокруг могилы кладут такие коврики, знаете? Мне сказали, я споткнулся о такой коврик, но я этого, конечно, не помню. Спросите Гаса. Он все видел.

И с удовольствием расскажет всем об этом кошмаре. По словам мэра, ноги у Реймера не подкосились, вовсе нет. Он рухнул как сноп.

– Только что стоял, как вдруг бац – и лежишь бревном! Ты свалился в эту дыру, будто ее под тебя копали. Взял и исчез. Это как засовывать в мешок кошку, знаешь? Одна лапа вечно торчит.

Реймер только моргнул. Зачем Гасу пихать кошку в мешок? Или он так признается, что когда-то топил котят? С чего он вообразил, будто и у других был подобный опыт?

– Так вот ничего такого, – не унимался Гас. – Ты угодил точнехонько в яму. Мы услышали только стук, когда ты свалился на дно, да увидели облачко пыли. Я никогда не видел ничего похожего, а я все-таки был в Корее.

Корея, где Гас провел последние семь месяцев войны, была его любимым коньком. Не так часто ему доводилось покидать север штата Нью-Йорк на сколько-нибудь продолжительное время, и пережитое на этом презренном полуострове – даже более, чем работа на правительство сразу после университета, – внушало ему уверенность, будто он подходит на должность мэра Норт-Бата. Уж не в Корее ли он засовывал кошек в мешок?

– Кэрис, – строго произнес Реймер, – я хочу услышать про фабрику, вам ясно? Потому что я не понимаю, как такое могло случиться. Как целое здание вдруг взяло и… рухнуло?

– Не целое здание, – уточнила Кэрис, – только северная стена. Та, которая выходила на Лаймрок-стрит.

– То есть прочие стены еще стоят? Как такое возможно?

– Я вам передаю то, что сказали мне.

– Кто?

– Там сейчас Миллер.

– Миллер.

– И еще Джером.

– Джером.

– Вы повторяете каждую мою фразу.

– Ваш брат Джером.

Брат Кэрис служил в полиции Шуйлер-Спрингс и отвечал за взаимодействие между участком, колледжем и городской администрацией, но чем именно он занимался, Реймер толком не знал, только то, что Джером часто выступал по телевизору – пытался объяснить необъяснимое или наводил тень на плетень.

– У него выходной, и он заехал в наш участок. Хотел рассказать вам какой-то прикол. И когда поступил звонок по поводу фабрики, Джером решил нам помочь.

Реймер вздохнул.

– Почему он так себя ведет?

Последнее время Джерома все больше заботило благополучие Реймера, Джером то и дело под очередным предлогом заглядывал к ним в участок, рассказывал Реймеру анекдоты и называл его “приятель”.

– Он за вас беспокоится.

– Почему?

– Потому что я за вас беспокоюсь.

– Почему?

– Шеф, – произнесла Кэрис так, будто ответ очевиден и произносить его нету смысла.

Голова у Реймера разболелась сильнее. Вероятно, из-за падения, но, может, и нет. От разговоров с Кэрис у него часто болела голова.

– Ну сами представьте, ладно?

– Пожалуйста, – взмолился Реймер. Кэрис вечно просила его представить то или это – как правило, жуткую гадость. Например, как засунуть кошку в мешок или еще какой-нибудь корейский фокус. – Пожалуйста, не надо.

– Представьте, что вы в огромном зале и с вами еще десять тысяч человек.

– Вообще-то я в крохотной комнатенке и совершенно один.

– И самый главный говорит: “Окей, поднимите руку. Кто хлопнулся в обморок на похоронах…”

– Хватит, пожалуйста.

Разумеется, она не послушалась. Кэрис отчего-то считала, что живое воображение – истинный путь к пониманию.

– Хлопнулся в обморок, – повторила она, – прямо в разверстую могилу.

– Отставить, – сказал Реймер. – Это приказ.

– И руку подняли бы только вы, – не унималась Кэрис. – Вот и всё, что я хотела сказать.

– Кэрис.

– Если угодно, пусть будет сотня тысяч человек. Миллион. Всё равно руку подняли бы только вы.

– Вообще-то и я бы не поднял, – ответил Реймер, неохотно подхватывая аллегорию Кэрис. – С чего бы мне признаваться в таком при десяти тысячах человек?

– А вы представьте, что если соврете, вас казнят на электрическом стуле.

– У меня есть идея получше. Представьте, что вы моя подчиненная и обязаны делать, что я говорю. Передайте Джерому, что мне совершенно не интересен очередной его дурацкий прикол. И еще напомните ему, что работает он не в Бате.

– Я-то передам, но вы же знаете Джерома.

– Знаю. И его сестру. Два сапога пара. – В их случае эта метафора более чем уместна, учитывая, что Джером и Кэрис двойняшки. – Скажите Миллеру, чтобы заехал за мной в больницу.

– Он занят на фабрике. Где ваша машина?

– На кладбище. Гас не позволил мне сесть за руль.

– Тогда я позвоню Джерому. Он согласится.

– Ни в коем случае, – отрезал Реймер. – Не надо звонить Джерому. Клянусь богом, если он приедет сюда, я его пристрелю на месте.

– И останетесь вообще без друзей. Сейчас у вас только он да я, а я не стану дольше с вами дружить, если вы пристрелите моего брата, это как-то не по-людски.

– Больше, – поправил Реймер. – “Не стану больше с вами дружить”.

– Опять вы начинаете. Смеетесь над тем, как я говорю. Ничего, я и это внесу в список.

Кэрис утверждала, будто бы составляет список всего того дерьма, с которым ей по милости Реймера приходится иметь дело на рабочем месте. В списке значились несколько категорий неподобающего отношения – по мнению Реймера, частично совпадающих друг с другом: поступки незаконные, аморальные, дающие основания для судебного преследования, оскорбительные, шовинистические и откровенно неправильные. Список Кэрис ему не показывала, но утверждала, что тот довольно обширный и все время растет.

– Вы даже не представляете, как у меня болит голова.

– Вас поэтому и забрали в больницу. Чтобы обследовать. Почему бы вам не остаться там? А Джером со всем разберется.

– Вы имеете в виду, Миллер. Миллер со всем разберется. Мы платим жалованье Миллеру, не Джерому.

– Шеф, мы оба знаем, что Миллер неспособен разобраться ни с чем. Кто бы ему ни платил.

– Плевать, – ответил Реймер. – Пошлите за мной кого-нибудь. Кого угодно, кроме вашего брата, окей? И проследите, чтобы этот человек, кто бы он ни был, захватил у меня из стола ультра-тайленол. И диетическую колу. Приезжайте сами, если иначе нельзя.

– А, поняла. Это проверка, да? На прошлой неделе вы дали мне нагоняй за то, что я отошла от коммутатора пописать, и теперь решили проверить, усвоила ли я урок.

– До свидания, Кэрис. Через пять минут я буду на лавке возле больницы. У главного входа, не у травмпункта. И очень рассчитываю, что за мной приедут.

Реймер сполз со смотрового стола – голова уже раскалывалась – и, пошатываясь, направился к кондиционеру, на котором лежала его одежда. Трусы, что неудивительно, были не только мокрые от пота, но и очень, очень холодные. Реймер буквально слышал, как Кэрис говорит: “Представьте, каково будет их надеть. Как купальные плавки, противные, ледяные… на причинное место”. Реймер закрыл глаза и натянул трусы. Кэрис была права, именно так это и оказалось.

Не успел он осесть на скамью у главного входа в больницу, как подъехал вишневый “мустанг” – кабриолет Джерома и остановился так резко, что взвизгнули тормоза и задрожали рессоры. За рулем, разумеется, был не кто иной, как Джером. “Мустанг” он не доверил бы никому, даже Кэрис, – она, в общем, и не претендовала, но в принципе не любила, чтобы ей говорили, что можно, а чего нельзя. И объяснение брата – что эта машина прославилась благодаря фильму “Голдфингер”, там на ней ездила та белокурая цыпочка, пока Одджоб своим волшебным котелком не снес ей башку, – разозлило ее еще больше, потому что это не столько объяснение, сколько описание; так говорят, когда хотят убедиться, что вы имеете в виду одну и ту же машину. Реймер, признаться, тоже не понимал логики Джерома. Тот говорил: “Вдруг ее разобьют, не хочу рисковать”, но Реймер подозревал, что Джерому просто-напросто не хочется заново регулировать сиденье. Джером высоченный – шесть футов шесть дюймов[12] – и длинноногий. Другому водителю, чтобы достать до педалей, придется двигать сиденье, то есть потом Джерому придется заново регулировать его под себя, а вдруг не получится отыскать прежнее положение – так, чтобы колени были чуть согнуты, а руки удобно лежали на руле? Схожим образом Джером привередничал и во всем прочем. Домой к себе он тоже никого особо не приглашал. И вовсе не потому, что не любил общаться. Общение он обожал, но ведь гости вечно всё хватают и потом ставят куда попало. Но больше всего его раздражало, что они ходят в его туалет. “Ничего не могу с собой поделать, – пояснял он. – Не люблю, чтобы другие испражнялись там же, где я”. Кэрис называла эту его брезгливость “обсессивно-компульсивным расстройством” и уверяла, что брат и в детстве был такой же.

Но его отношение к “мустангу” превосходило все диагнозы. Джером не любил, даже если кто-то занимал пассажирское сиденье, хотя для хорошеньких женщин охотно делал исключение. А поскольку Реймер к ним не относился, он поневоле заподозрил, что Кэрис выкрутила брату руку, чтобы заставить его поехать в больницу. Реймер на это надеялся, поскольку, если Джером сам вызвался его забрать, значит, Реймеру не показалось и Джером действительно в последнее время очень и очень странный.

Джером опустил стекло и, как обычно, предельно серьезно сообщил:

– Меня зовут Бонд. Джером Бонд. (Штука в том, что фамилия Джерома и Кэрис действительно Бонд.) Ты часом не истекаешь кровью? А то у меня сиденья из натуральной кожи.

Реймер не двинулся с места.

– Садись уже.

– Я подумаю.

– Вот в чем твоя проблема, – сказал Джером. Он, как и сестра, слишком часто рассуждал о проблемах Реймера. – Лучше истребить эту привычку в корешке, кореш. Если в таком возрасте начать задумываться о том о сем, без опыта и должного руководства, неизвестно, к чему это приведет.

– Я сказал Кэрис, что пристрелю тебя на месте, если ты только явишься, и что ты делаешь?

– Да, но, видишь ли, я тебя опередил.

Левой рукой в водительской перчатке без пальцев Джером сжимал руль. А когда поднял правую, Реймер увидел, что Джером держит револьвер. Реймер вздохнул. Это, конечно, шутка, но, по мнению Реймера, слишком уж часто Джером расчехляет оружие. Разумеется, он никогда ни в кого не целится, предпочитая классическую позу Джеймса Бонда – дуло вверх, – и все равно ему словно нравится напоминать окружающим, что он вооружен, и, поскольку он коп, неважно, черный или белый, ему это разрешено.

– Садись давай, пока не пролилась кровь.

Реймер встал со скамьи, обогнул машину, открыл дверцу, с облегчением отметив, что револьвер Джерома скрылся в кобуре, – по крайней мере, так Реймеру показалось. И все равно он замялся, прежде чем сесть в машину, поскольку едва ли не больше всего на свете Джером любил рвануть с места в тот самый миг, когда задница Реймера лишь коснулась сиденья и он даже дверь не успел закрыть.

– Знак видишь? НА ТЕРРИТОРИИ БОЛЬНИЦЫ СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ. МАКСИМАЛЬНАЯ РАЗРЕШЕННАЯ СКОРОСТЬ – 15 МИЛЬ В ЧАС.

– Нет, все-таки ты беспокоишься слишком много.

– Да? – Реймер осторожно уселся в машину. – Что ж, у меня есть на то… – Он собирался сказать “основания”, но Джером газанул, взвизгнули шины, Реймера вдавило в глубокое сиденье, он треснулся затылком о подголовник, да так, что искры из глаз посыпались.

– Беспокоиться следует только о том, что в твоей власти, – разглагольствовал Джером, пока “мустанг”, виляя, выезжал с территории больницы. – А на все остальное дерьмо просто махнуть рукой. Иначе это как… болезнь… рак, который пожирает твое нутро, и однажды…

– Иди к черту, Джером, – перебил Реймер. – И заткнись ты уже, пожалуйста.

Рявкнула рация.

– Шеф? За вами приехали?

Если Реймер не ослышался, из рации донесся сдавленный смешок.

– Кэрис, нам с вами предстоит долгий разговор, – ответил Реймер.

– Вот и славно. – И рация вновь замолчала.

Реймер взглянул на Джерома и закрыл глаза.

– Скажи мне, что ты привез тайленол.

– В бардачке.

Внутри, точно потир в дарохранительнице, лежала большая пластмассовая банка с парой десятков капсул ультра-тайленола. Кроме нее, в бардачке был лишь справочник владельца автомобиля. Как бы отчаянно Реймеру ни хотелось принять таблетку, он все же не удержался, озадаченно взял справочник – в пластиковом чехле, будто из библиотеки.

– Зачем тебе справочник к “мустангу” шестьдесят четвертого года?

Джером отвернулся смущенно, как обычный мужик, у которого нечаянно обнаружили тайник с “Пентхаузами”.

– Коллекционная вещь, чувак. Стоит несколько сотен долларов. Мне пришлось специально его заказывать.

Реймер уставился на Джерома:

– Ты специально заказывал справочник владельца “мустанга”?

Джером повел плечами.

– И после этого проблемы у меня? – Реймер швырнул книжицу в бардачок – исключительно чтобы полюбоваться, как скривится Джером. Избавившись от Реймера, он, наверное, откроет бардачок и заботливо положит книжечку как надо.

– Короче, – сказал Джером, когда они остановились на перекрестке в конце длинной больничной дороги. На светофоре горел красный. Джером включил левый поворотник – в город – и повернулся к Реймеру, который как раз пытался открыть пластмассовую крышечку с защитой от детей. – Приходит чувак к врачу и говорит: “Доктор, у меня запор, я не испражнялся неделю”.

– Не испражнялся, – повторил Реймер, в который раз поражаясь, что Джерому удалось целиком избавиться от говорка Северной Каролины. Кэрис тоже, но она, в отличие от брата, любила это наречие и с легкостью переключалась как на него, так и с него, Реймера это глубоко озадачивало – вроде как раздвоение личности.

– Не срал, – пояснил Джером.

– Я знаю, что значит “испражняться”. Но чувак из анекдота сказал бы “срал” или “дристал”.

– Может быть, он эстет, – предположил Джером. – Не все же такие, как ты. В общем, он не испражнялся неделю, и доктор выписывает ему рецепт на суппозитории.

Из рации вдруг снова послышался голос Кэрис:

– И вот еще что. Та стена, которая рухнула…

– Да? – спросил Реймер, большими пальцами он, побагровев от натуги, пытался подцепить крышечку, но пластмасса будто на молекулярном уровне слиплась с бутылочкой.

– Надо выровнять стрелочки, – услужливо подсказал Джером.

Беда в том, что без очков для чтения Реймер толком не видел эти чертовы стрелочки, а очков у него при себе не было, да и не стал бы он их сейчас цеплять на нос. Ему казалось, что стрелочки более-менее ровно, а может, и нет. Он чуть повернул крышечку, но без толку.

Джером протянул руку:

– Давай я…

– Нет.

– Вы тут, шеф? – спросила Кэрис.

– Где же еще.

– Так вот она упала на машину.

– Припаркованную?

– Не-а. Двигавшуюся. Видимо, стена рухнула прямо на проезжавшую мимо машину. Какова вероятность, а?

Сейчас еще попросит его подсчитать, какова именно вероятность.

– Но есть и хорошие новости: машина была развалюха.

– Это шутка такая? – Сидящий рядом с ним брат-близнец и напарник Кэрис тоже пытался шутить, вот Реймеру на больную голову и показалось, что обе шутки связывает нечто большее, нежели желание рассказчиков помучить его. – И вы сейчас скажете, что есть и плохие новости – водитель погиб?

Джером раздраженно вырвал у него баночку с таблетками, проворно выровнял стрелочки, открыл крышку, вытряхнул две пилюли, протянул Реймеру, и тот проглотил их.

– А ватка где? – вопросил Джером.

Реймер молча уставился на него.

– Ну, ватка, ее обычно кладут в баночку?

– Как всякий разумный человек, я ее выкинул сразу же, как открыл пузырек.

– Вообще-то, Дуг, ее туда положили не просто так.

– Точно, – согласился Реймер. – Чтобы сложнее было достать таблетки.

– Нет, чтобы они лучше хранились.

– Это каким же образом?

Джером собирался закрыть бутылочку, но Реймер вцепился в нее, вытряхнул третью капсулу и проглотил.

– Я лишь хотела сказать, в плане выплаты компенсации хорошо, что машина была развалюха, – пояснила Кэрис. – А мог оказаться новенький “лексус” или “БМВ”. Водитель мог ехать из автосалона. Тогда как…

– Кэрис. Никто не ранен?

– Водитель сломал руку. Миллер говорит – возможно, есть и другие травмы.

– Миллер, – повторил Реймер. – То есть, по сути, мы понятия не имеем, есть или нет. Может, этот несчастный вообще мертв.

– Нет, он в больнице. Вы с ним там не встречались?

– Кэрис, сделайте одолжение, позвоните главному инженеру города и уточните, исправен ли светофор на перекрестке возле больницы. А то мы торчим тут уже добрые десять минут.

Нет ответа. Кэрис порой немела, если ее просили сделать что-то, что не входило в ее прямые обязанности.

– Короче, пару дней спустя этот чувак столкнулся на улице с доктором, – продолжал Джером, по молчанию сестры явно заключив, что она принялась выполнять приказание. – Чувак хромает, еле тащится. Столько времени не испражнялся. Доктор не верит ушам. “В чем дело? – спрашивает. – Неужели лекарство не действует?”

– А знаете, что самое странное? – перебила Кэрис.

Реймер закрыл глаза, откинул голову на спинку сиденья, гадая, когда же наконец подействует обезболивающее.

– Еще более странное, чем тот факт, что заводская стена без всякой причины рухнула прямо на проезжавший мимо автомобиль?

– Причина наверняка есть, шеф, я в этом уверена, – возразила Кэрис. – Ничего не бывает без причины. Просто мы пока о ней не знаем.

Они с Джеромом близнецы, в этом нет сомнений. Оба верят, что даже ватка из баночки для чего-нибудь да нужна.

– Есть и противоположная теория, Кэрис. Некоторые люди – умные люди – верят, что все происходит без всякой на то причины.

– Это-то ладно, но угадайте, кто был за рулем той машины?

– Кэрис.

– Вас это очень обрадует.

– Ну, вряд ли Джером, он сидит рядом со мной.

– Я серьезно. Угадайте.

– Окей. Дональд Салливан.

– Некрасиво с вашей стороны, – озадаченно ответила Кэрис.

Реймер вынужден был признать, что она, пожалуй, права. Это и впрямь некрасиво. Но Бартон Флэтт уже мертв, а Реймер не мог придумать, кого еще он желал бы видеть жертвой такого дебильного происшествия.

– Рой Пурди! – выпалила Кэрис, не в силах больше скрывать хорошую новость.

– И почему это должно меня обрадовать?

– Потому что он сволочь.

Окей, может, Реймер и правда чуть-чуть обрадовался. Он наткнулся на Роя в “Моррисон-армз” через день после того, как Пурди выпустили из тюрьмы. Этот козел поселился у печальной толстухи по имени Кора, та в него явно влюбилась; перед Реймером Рой лебезил и вился ужом. В тюрьме Рой пришел к вере – по крайней мере, по его утверждению. Прежде-то он, очевидно, за решеткой только оттачивал криминальные навыки, но в этот срок изучение Библии и психологии позволило ему выйти на свободу совершенно новым, исправившимся человеком. С прежним Роем, уверял он, покончено навсегда. И можно только надеяться, что ему не поставят в укор этого прежнего Роя. Особенно его заботило, не таит ли Реймер на него давнюю обиду за то, что в детстве Рой постоянно его задирал. Это же не потому, что я вас якобы не любил, пояснил он. Мне просто надо было сорвать на ком-нибудь злобу. И в этот последний срок благодаря сидельцу постарше Рой научился избавляться от этой злобы. Гнев, черт побери, украл всю его жизнь, но теперь с помощью новообретенного умения справляться с гневом Рой вернет себе украденное. Не самая удачная метафора для вора-рецидивиста, подумал Реймер. Но допустил, что, возможно, Рой действительно изменился. Усомниться в этом Реймера заставила только гордость, с которой Рой вспоминал школьную пору, когда он был извечным бичом робких мальчишек вроде Реймера.

– То есть вы предпочли бы, чтобы стена обрушилась на безобидного старого дурака вроде Салли, – резюмировала Кэрис, – а не на отпетого негодяя вроде Роя Пурди. Класс.

По правде сказать, Реймер понятия не имел, почему первым ему на ум пришел именно Салливан. Видимо, Реймер так долго на него злился, что это вошло в привычку.

– Ну это же Салли украл наши блокираторы, помните? – сказал он в свою защиту.

– Мы не знаем наверняка, – указала Кэрис.

– Еще как знаем, – возразил Реймер. – Мы не знаем, как именно он их украл. И где спрятал. Вы выяснили про светофор?

– Еще нет. Через сколько, говорите, загорелся зеленый?

– Мы до сих пор стоим.

– Правда? Все это время? – изумилась Кэрис.

– До свидания, Кэрис.

Джером ухмыльнулся:

– И этот чувак говорит: “Шутите, док? С тем же успехом я мог засовывать их в жопу”.

Реймер промолчал, но потом сообщил:

– Зеленый.

– А?

Реймер указал на светофор, но когда Джером поднял глаза, уже загорелся желтый, а пока выжимал сцепление – красный.

Реймер так и не закрыл крышку, а потому вытряхнул на ладонь четвертую таблетку.

– Может, не стоит? – спросил Джером. – Сразу четыре таблетки ультра-тайленола?

Может, и не стоит. В больнице отказались давать ему обезболивающее, пока не убедятся, что у него нет сотрясения. Вдруг две таблетки тайленола отправят его в кому, а четыре убьют? Вот и хорошо, подумал Реймер. По крайней мере, смерть избавит его от головной боли. Он чувствовал, как злая кровь пробивается сквозь суженные сосуды в мозг, как бьется разбитое сердце.

Почему бы и не признать? Он так и не оправился от случившегося. Окей, Бекка сделала из него дурака. И в ту пору, когда она спустилась по лестнице, как игрушка-пружина, у нее был роман с другим – может, Реймер даже знает его. Как там было в записке? “Постарайся порадоваться за нас”. Может, Реймер и знает этого чувака. А может, и нет. Мужчины влюблялись в Бекку с первого взгляда. Мгновенно. Как он сам. Посмотри уже правде в глаза. Кэрис права. Ты по-прежнему сам не свой. Джером вон пытается помочь, как-то отвлечь его, а Реймер в ответ желает, чтобы та стена рухнула на него, а не на Роя Пурди.

– Ну смешно же, скажи. – Джером, очевидно, имел в виду анекдот про суппозитории.

– Смешно. Я чуть не умер, – ответил Реймер, и это была в прямом смысле правда.

Он ерзал, пытаясь запихнуть банку в карман. Внутри, будто канцелярские кнопки, гремело штук двадцать таблеток, Реймер боялся, что если не уберет их с глаз долой, то проглотит все сразу и покончит со всем навсегда. Но банка, как назло, была чересчур велика, и даже если ему удастся засунуть ее в карман, в брюках образуется смешной бугорок. Реймер вспомнил о девочке на кладбище, которая таращилась на него, пока он рассеянно щупал…

– Давай направо! – рявкнул он, испугав Джерома.

– Что…

– Зеленый! Быстрее!

Но, разумеется, было поздно. Когда они прибыли на кладбище, могилу судьи Флэтта не только закопали, но и привели в порядок участок. Ни желтого экскаватора, ни Руба Сквирза уже не было. Реймер упал на колени на сырую землю, в которой, под гробом старого говнюка, лежал пульт от гаража. Он был у Реймера в руке, когда тот потерял сознание. А это значило, что последний шанс разрешить загадку неверности Бекки пропал, равно как и последний шанс доказать, что он, Реймер, настоящий полицейский, а не фуфло. Из горла его вырвалось нечто похожее на вой, и невыразимая боль пронзила череп. Реймер сдавил голову локтями, чтобы она не лопнула.

Джером мягко взял его за плечо:

– Похоже, тайленол не подействовал, а?

Нет, не подействовал. Ни на йоту. С тем же успехом Реймер мог засунуть его себе в задницу.

Затхлый стоялый воздух в окрестностях “Старой фабрики” был того желтого оттенка, какой обычно предвещает торнадо, вонь сшибала с ног – как вчерашняя, но теперь на стероидах. Реймер сглотнул, сдерживая тошноту. Когда они сюда ехали, по рации с ними снова связалась Кэрис и сообщила, что случилось еще кое-что. Бригада веселых идиотов Карла Робака, словно нету других проблем, перебила подземный электрический кабель, когда штробила бетонный пол, вырубила ближайший трансформатор и оставила без электричества едва ли не весь Бат. И больница, и полицейский участок питаются от генератора.

– Возвращайся в Шуйлер, – сказал Реймер Джерому, когда тот остановил машину в трех кварталах от ныне трехстенной фабрики.

Видимо, выключение электричества Шуйлера не коснулось – впрочем, все неудачи, как правило, останавливались у его границ. В конце концов, если уж даже Реймер не хочет этим заниматься, хотя ему положено по должности, чем эта канитель может быть интересна для человека, который и по должности не имеет к ней отношения?

– А меня потом кто-нибудь подбросит до Хиллдейла.

По пути в город Реймер сообразил, что машина его так и осталась на кладбище. При виде зарытой могилы судьи он так расстроился, что ничего не соображал.

– Не, я еще побуду. – Джером вышел из машины и запер ее. – Вид у тебя не очень.

Голова у Реймера кружилась, ноги подкашивались, из глубокого сиденья “мустанга” он вылезал из последних сил.

То, что осталось от фабрики, походило на кукольный домик: длинный фасад исчез, и внутреннее пространство было напоказ. Миллер, покачиваясь с носка на пятку, расположился в гуще деятельности, где, по мнению Реймера, от него не было толку. Возле груды обломков рухнувшей стены стоял грузовик строительной компании “Тип-Топ”, и те из рабочих Карла, которые не занимались тем, что лишали город электричества, кидали кирпичи в кузов. Чуть поодаль совершенно расплющенную машину – и как только Рою Пурди удалось остаться в живых? – грузили на эвакуатор Гарольда Проксмайра.

За всем этим надзирал Миллер, точно ему поручили проследить, чтобы работы выполняли на совесть.

– Шеф, – произнес он, удивленный появлением Реймера. – Я думал, вы в больнице.

Миллер с подозрением посмотрел на Джерома и перевел взгляд на своего начальника, точно хотел спросить: “А этот что тут делает?” Нижняя фигура на тотемном столбе полицейского участка, Миллер все время боялся, что его кем-то заменят, и Джером был потенциальным кандидатом. Уже при чине, вдобавок черный и брат Кэрис. Нет ли тут непотизма или позитивной дискриминации?[13]

– Не возражаете, если я спрошу, что вы делаете? – произнес Реймер.

Миллер явно обрадовался, что знает ответ на вопрос.

– Обеспечиваю присутствие сил полиции, сэр, – сообщил он, словно цитируя должностную инструкцию. – Я услышал, что вы в больнице, и…

– Может, отгоните этих людей, – перебил Реймер, указывая на зевак, собравшихся возле одной из уцелевших стен. – Справитесь?

– Потому что Кэрис сказала, вы получили травму на кладбище и я за старшего.

То есть раздает приказы. А не исполняет их.

– Вот он я, тут.

Миллер кивнул. Он бы, конечно, и хотел оспорить этот факт, но как?

– Миллер, – повторил Реймер, – пожалуйста, отгоните этих людей. Сейчас же.

– Думаете, может рухнуть еще одна стена?

– Эта же рухнула.

Миллер проворно направился прочь, а Реймер с Джеромом подошли к мэру – тот приехал сюда прямо с кладбища, в трауре, – и Карлу Робаку, который изучал какой-то чертеж и скреб в затылке.

– Какого черта тут делает электрический кабель?

– Подает ток? – предположил Гас.

– Уже нет, – заметил один из рабочих, навалившись брюхом на перфоратор.

– Ой-ей, – произнес Гас, заметив подъехавший автомобиль энергетической службы. – Зря мы не подождали. Энергетики нам сейчас вставят по самое не могу.

– Не нам, а мне, – поправил Карл.

– Охренеть, вы только посмотрите. – Гас наконец заметил Реймера. – Тебя не положили?

– Можно сказать, я сам выписался.

– Зачем?

– Подумал, что понадоблюсь вам.

– Зачем?

– Не знаю. – Реймера взбесило, что с ним разговаривают так же, как он сам только что разговаривал с Миллером. – Вот я и приехал это выяснить.

– Правда, я, может, позаимствую твой пистолет, – сказал Гас. – Я все думаю, не пристрелить ли Карла. Как дела, Джером?

– Мэр, – ответил Джером, и они пожали друг другу руки. Давно ли они знакомы? – удивленно подумал Реймер. Ему самому Гас вроде ни разу руку не жал.

– Почему такое дерьмо никогда не случается в Шуйлере? – спросил Гас.

– У нас это запрещено законом, – ответил Джером.

Карл повернул чертеж, посмотрел на него под другим углом и протянул мэру:

– Покажи мне на плане, где здесь электрокабель.

– А зачем мне что-то показывать тебе на плане, я лучше отведу тебя туда, где лежит этот кабель, который твои ребята только что расхерачили.

– Чего я не понимаю, – подал голос Джером, когда Карл направился к прибывшим энергетикам, – так это того, как здание может простоять целый век, а потом просто взять и рухнуть.

– Ну, – Гас вздохнул, – для этого должно случиться несколько вещей. Во-первых, какой-то дебил должен отчекрыжить стропильные затяжки, которые соединяют стены и крышу.

– С чего вдруг?

– Я так понимаю, потому что делали пентхаусы. И потом собирались вернуть затяжки на место.

– И все равно, – не сдавался Джером, – есть же балки пола…

– Их повредили пару недель назад, когда ставили внутренние лестницы.

Джером задумчиво покивал.

Реймер диву давался: откуда обычные люди знают подобные вещи? Или, если перефразировать вопрос, как он сам ухитрился прожить так долго и узнать так мало? “Тебе разве не любопытно? – всякий раз повторяла Бекка, когда он спрашивал ее, зачем она читает то или это. – Узнать о мире, о том, как он устроен? О людях и что ими движет?” Пожалуй, в чем-то Бекка была права. Любопытство, наверное, хорошая штука, не всегда оно убивает кошек. Но что движет людьми – невеликая тайна, разве нет? Алчность. Похоть. Гнев. Зависть. На этом бы можно и кончить. Любовь? Некоторые утверждают, будто она движет миром, но Реймер в это не верил. Чаще всего выясняется, что под любовь маскируется одно из этих чувств – или сразу несколько. Даже если она и есть, вряд ли так уж важна.

– Но и это сошло бы Карлу с рук, – продолжал Гас, – если бы кто-то в подвале не закурил сигарету, а спичку не выбросил в сток.

– Газовая полость? – угадал Джером, настолько же опережая события, насколько Реймер от них отставал.

– Бах! – ответил Гас, надув щеки. – Наверное, это урок. Первая глупость прокатит и, может, даже вторая, но третья навлечет на тебя гнев Божий. – И Гас воззрился на Реймера, точно на телесное воплощение сформулированного принципа.

Запах вдруг стал совершенно невыносим.

– Прошу прощения, я сейчас.

Реймер направился прочь. Поблизости громоздилась подходящая груда обломков, в нее-то он и наблевал неистово, уперев руки в колени, и не желал выпрямляться, покуда дурнота не миновала. Все, даже парни из энергетической компании, с удовольствием распекавшие Карла Робака, замерли и уставились на блюющего Реймера. Интересно, из-за чего меня стошнило, подумал он, из-за вони или жары – а может, у меня сотрясение мозга? Неплохо бы это знать, но выяснять слишком уж хлопотно. Любопытство вновь не одержало верх.

Наконец Реймер выпрямился, и Миллер, отогнавший зевак на противоположную сторону улицы, вернулся на прежнее место и снова бесцельно надзирал за тем, как швыряют кирпичи в кузов.

Реймер подошел и окликнул его:

– Миллер!

– Я сделал, как вы сказали, шеф, – ответил тот и указал на людей, которых от греха подальше отвел в сторонку.

– Верно, – согласился Реймер. – Но посмотрите. – Зеваки, которых Миллер отогнал, стояли, где он их оставил, зато на прежнем месте собрался пяток новых.

– Хотите, я их отгоню?

Реймер кивнул.

– И на этот раз…

– Да?

– Останьтесь с ними. Наша работа там. А это, – Реймер указал на рабочих, швырявших кирпичи, – нас не касается.

– Умом не блещет, да? – заметил Джером, когда Реймер приблизился.

– Да, – согласился тот, хотя по какой-то непонятной причине ему вдруг захотелось вступиться за этого идиота.

Видимо, потому что Миллеру никак не удавалось понять те же самые вещи, которые ускользали и от Реймера, когда он был юным патрульным. И он тоже, наверное, раздражал своего босса, Олли Норта, как сейчас его самого раздражал Миллер. В полицейские – пожалуй, более, чем в любую другую профессию, – идут из ложных побуждений, в случае Реймера – из желания соблюдать порядок. Тебе будут давать приказы, а ты будешь стараться их выполнить как можно точнее. Реймеру в голову не приходило, что в его обязанности, помимо прочего, входило догадываться, в чем они, эти обязанности, заключаются. Олли с самого начала поощрял его действовать по собственному усмотрению, анализировать происходящее и решать, как поступить. Разумеется, была и масса отупляюще скучных повторов, но чаще, особенно в самом начале, приходилось иметь дело с новым, а спрашивать указаний, как правило, было некогда. А без указаний на молодого полицейского Реймера нападало не только ставшее привычным множество сомнений в себе, но и давнее всеобъемлющее чувство беспомощности, сопровождавшее его практически постоянно с самого детства, проведенного в семье, где царил беспорядок. Реймер желал бы это исправить, но понятия не имел, с чего начать. Он понятия не имел, в каких условиях вырос Миллер, но узнавал в нем то же стремление угодить, которое так часто идет рука об руку с нежеланием рисковать. Каждый раз Миллеру нужно было подсказывать, что делать дальше и что потом. Ему велели отвести людей в безопасное место – он исполнил. А поскольку Реймер не говорил остаться и следить за зеваками, он и вернулся на прежнее место ждать дальнейших распоряжений.

– Я всё надеюсь, что он дорастет до этой работы, – промямлил Реймер.

Джером пожал плечами:

– Поставь сюда Кэрис, и она всё устроила бы в два счета.

И в этом он тоже прав. До прихода Кэрис в участке царила кошмарная неразбериха, всё валялось где попало. Пока найдешь, что ищешь, забудешь, зачем искал. Кэрис навела порядок, при ней отдел заработал как отлаженный механизм. За что на нее ополчились буквально всё. Не потому что ее сослуживцы предпочитали хаос – они копы, в конце концов, – а потому что она вторглась на их территорию и всё поменяла, не спрашивая ни разрешения, ни совета. Она бывала резка до грубости, не церемонилась с дураками – качество, может, не лучшее, когда вокруг тебя их десяток. Реймер опасался, что на улицах Кэрис всех раздражала еще сильнее. Жители Бата не привыкли, чтобы ими командовали языкатые чернокожие девки. Отправь ее по вызову в “Моррисон-армз” или таверну Герта – и Кэрис того гляди прибьют ее же дубинкой, а винить в этом Реймеру будет некого, кроме себя.

– Мне нужна холодная голова в участке, – сказал он Джерому, тот в ответ только пожал плечами, словно признавая, что начальник полиции имеет полное право быть идиотом.

К ним подошел Гас, взял Реймера за плечо.

– Езжай домой, пока снова не вырубился, – посоветовал он. – Тут всё уладится. Погибнешь при исполнении служебных обязанностей как-нибудь в другой раз.

– Ладно, – согласился Реймер, спорить не было ни сил, ни желания.

Джером по пути в Шуйлер завезет его домой. Реймер ляжет в постель и посмотрит, что будет. Может, ему просто надо вздремнуть. Или он проспит до завтра. Или, что еще лучше, умрет во сне. Может, то, что он упал в могилу судьи, предзнаменование: близок его конец. И хорошо, коли так.

– Да, Джером, – произнес Гас, когда они собрались уходить, – ты подумал о том, о чем мы с тобой говорили?

– Еще думаю, – ответил Джером.

– Не затягивай с этим.

– Ладно, не буду.

О чем таком они говорили, черт подери, о чем в присутствии Реймера можно упоминать лишь намеком? Видимо, о чем-то таком, что ему не положено знать.

Господи, как же болит голова.

Помойка

Рут заехала на наклонную гравийную дорожку у дома, обозрела поросший бурьяном участок, как обычно замусоренный ржавеющими колпаками от автомобильных колес, гнутыми дисками и прочими запчастями, давно снятыми с производства, все с городской свалки и чужих передних дворов, и подивилась себе: о чем она только думала, когда сказала Салли, что постарается относиться к мужу помягче, – намерение, исполнять которое она теперь не чувствовала ни малейшей охоты. В верхней части дорожки теоретически хватало места для двух автомобилей, но Зак опять не удосужился поставить свой пикап в сторонку, и Рут нажала на тормоз, угрюмо сознавая очевидное – ей тут нет места – и неизбежное следствие этой очевидности: сдать назад и укатить прочь. Не она ли сегодня советовала Салли уехать куда-нибудь, куда угодно, лишь бы подальше? “Уезжай, – сказала она себе, – прямо сейчас”. Неважно куда. Разве кто-то заметит?

В том-то и дело. Еще как заметят. Проголодаются. И в закусочной, и дома хотят есть и ждут, что Рут их накормит. Середина дня, а Зак наверняка уже голодный и гадает, что она сегодня приготовит на ужин. Бывает ли он вообще когда-нибудь сытым? И откуда у него такой неутолимый аппетит? И ведь не только у ее мужа. В закусочной посетители тоже едят и едят без конца. Их не особо волнует – если волнует вообще – вкус поданных блюд, лишь бы побольше, горы картофеля фри и тазики коул-слоу[14]. Едят они сосредоточенно, решительно, убежденно – так же, как делают прочие необходимые дела. Доедят, спросишь: “Ну как?” – взглянут озадаченно. Все же съедено, разве нет? Если бы что-то не понравилось, они бы сказали. А другие, что характерно, и вовсе отвечают невпопад: “Наелись”, точно голод – доминирующее их чувство, а еда позволяет на время о нем забыть.

У самой Рут, как ни парадоксально, чаще всего аппетит плохой или отсутствует вовсе. Особенно в последнее время, из-за зверской жары и Великой Вони. Кто в таких обстоятельствах может думать о еде? Интересно, если она все же уедет, вернется ли к ней нормальный аппетит – в еде, сексе, удовольствиях – или он пропал навсегда? И не обязана ли она ради себя самой это выяснить?

Видимо, нет, потому что, вместо того чтобы включить заднюю передачу, Рут принялась сигналить, пока из задней двери дома, потирая заспанные глаза, не вышел ее муж, босой и в одних трусах. Вот и хорошо, подумала Рут. Днем он обычно засыпал перед телевизором, хотя всегда это отрицал, даже если она заставала его за этим занятием. Впрочем, у него были уважительные причины подремать. Преуспевающий старьевщик – если это не оксюморон – должен вставать чуть свет, и Зак каждое утро поднимался даже раньше, чем Рут, когда ей надо было открывать закусочную. К пяти он уже уходил и рылся в вещах, которые горожане выставляли на обочину в те дни, когда вывозят мусор. В Шуйлере – там находки получше – это были вторник и четверг, в другие дни – в прочих соседних городках, где еще действовала служба вывоза мусора. К полудню Зак уже был не прочь покемарить. Рут не помнила, когда в последний раз высыпалась, но ей подремать не удавалось, и она, конечно, возмущалась, что у нее украли это время. А оттого что Зак не признавался в краже, возмущалась еще больше.