Читать онлайн Тихий зов

Пролог

На улице стояла глубокая осень, деревья меняли свои листья, все было в красках, но туман, который уже несколько дней не отпускал деревню из своих объятий, придавал пейзажу оттенок меланхолии. Осенний вечер тянулся лениво, как кот на подоконнике, но ночь спустилась внезапно, будто кто-то выдернул из неба шнур. Есть вечера, когда сама природа будто отступает от человека – оставляя ему лес, туман и тишину, как незваное наследство. Именно в такой вечер, под покровом равнодушной луны, четырнадцатилетняя Злата Малевская шла домой.

В тот вечер она возвращалась домой с танцевальных курсов – не по своей воле, но по воле матери, женщины гордой и настойчивой, чья душа жила в мечтах о балетных подмостках и аплодисментах. Сама Злата не любила танцы: каждая плие была для неё шагом по стеклу, каждое вращение – как укол в сердце. Но отказать матери? Никогда. И потому она танцевала.

И сейчас, в промозглом мраке, она шла по тропинке не потому, что любила путь, а потому, что опоздала на автобус, а последние деньги потратила на чай и пирожок – чтобы не чувствовать голода, похожего на одиночество.

Дом был недалеко. Она знала эту тропу, как собственную ладонь. Но в тот вечер сама природа изменилась. Лес был густ и неподвижен. Ни птицы, ни зверя, ни человеческого шороха. Воздух был густым, как замысел злодея.

И только сердце Златы знало: что-то идёт за ней.

Сначала – шаги. Потом – голос. Нет, не голос. Шёпот. Сухой, как лист, срываемый в ноябре.

Она обернулась – и увидела его.

Александр Платонович. Сосед. Учитель. Старик с глазами, в которых некогда плескались доброта и бесконечная усталость. Он учил её, как подвязывать помидоры, когда ей было семь. Угощал медом. Рассказывал про войну.

Но не сегодня.

Сегодня в его глазах жили тьма и безумие. Лицо было бледным, как мрамор. В руке – нож. И не просто нож: древний, с рукоятью, обмотанной красной нитью, как у языческого жреца.

– Дядя Саша?.. – прошептала Злата, голосом, в котором дрожала детская надежда.

Он не ответил. Лишь подошёл. Медленно. Не человек – палач, обречённый исполнить волю невидимого судьи.

Она бросилась прочь.

Лес закружился. Ветви рвали одежду, как руки мёртвых. Сердце билось в висках, как набат. Ноги скользили по влажной траве. Она упала. Поднялась. Бежала снова – и вдруг обернулась.

И увидела: он не просто шёл – он следовал.

Словно ведомый.

Словно одержимый.

– Не надо! – закричала она. – Прошу… Я ведь… Я только ребёнок…

Но разве жалеет буря дерево, если оно хрупкое?

Он настиг её в несколько шагов. Звериная сила в его руках не принадлежала старому телу. Он схватил её. Повалил. И смотрел ей в глаза, пока нож поднимался в воздух, как судейский жезл.

– Кто ты? – выдохнула она.

Он наклонился. Его губы дрогнули.

И она услышала:

– Мы… все… внутри…

Потом был только удар.

И ещё один.

И ещё.

Каждый – как звон старинных часов, отбивающих последние мгновения её юности.

Глава 1

Прошло два года.

Два ледяных года, в которых каждый месяц звучал, как чёткий удар часов, отсчитывающих не время, а боль.

В деревне Чернолесье всё стало, как прежде – с виду. Люди снова ходили на рынок, снова пили кисель у бабки Маруси, снова сплетничали у калиток. Но никто уже не смотрел на лес без опаски.

И никто не произносил имя девочки, чья жизнь закончилась на той самой тропинке.

Злата. Ей было всего четырнадцать.

А смерть её убийцы – Александра Платоновича – не принесла ответов. Лишь усугубила страх.

Наутро после страшного преступления его нашли в сарае. Верёвка, гвоздь, табуретка. Самодельная петля – слишком крепкая для старика, не поднимавшего мешок картошки с 2007 года. Письма не было. Ни прощания. Только старые книги.

Местные сказали: запил, убил, отрезвел и – повесился от стыда.

А может, и не он. Но кого это волновало?

Следствие – закрыто.

Мотив – ясен.

Улики – не нужны.

Дело захлопнули, как старую дверь.

Мать Златы – некогда красивая женщина с глазами, полными жизни и будущего – попыталась кричать. Писала письма, обращалась в редакции, обивала пороги.

Но чем громче звенел её голос, тем более глухими становились стены отделения, и тем сильнее в её глазах разгоралось отчаяние. Это было похоже на то, как птица с перебитым крылом пытается взлететь с ледяной крыши.

А отец… О, отец Златы был человеком молчаливым, с руками сильными, как плуги, и сердцем, которое работало, как часы.

Но смерть дочери – остановила эти часы. Он спивался не бурно, не со скандалами – а тихо.

Пил, как будто пытался стереть себя изнутри, глотками – с лица, из памяти, из мира.

Порой он сидел часами на табурете в летней кухне, вглядываясь в стену, где прежде весела детская поделка – солнце из соломы.

Каждый угол дома хранил присутствие дочери. Пятно от клубничного мороженого на скатерти, царапина на косяке – от того, как Злата в детстве мерила свой рост. Запах мёда, лета, весёлых криков – всё это превратилось в яд, в мучение, в бесконечный упрёк живым.

И тогда они решили. Не сговорившись, не вслух – взглядом.

Дом нужно продать.

Пока он не съел их изнутри.

Продали дом быстро – слишком быстро. Да и покупатель объявился странно – не через агентство, не по объявлению. В какой-то день – в один из тех пасмурных, липких, словно мокрая вата, дней – пришло письмо. Бумага – толстая, старинная. Чернила – почти бурые, как кровь, засохшая на пергаменте. Письмо несло странный, горьковатый запах: смесь лаванды, церковной свечи и заброшенного архива.

"С прискорбием узнал о вашей утрате.

Позвольте предложить вам сделку, от которой никто не проиграет.

Дом, в котором происходит тишина, должен снова обрести дыхание.

Я куплю его. Без осмотра. Без лишних слов.

Цена – справедливая. С уважением, Аркадий Ягужинский."

Имя было – как из забытого тома русской истории. То ли боярин, то ли алхимик. Ни номера телефона, ни обратного адреса. Только почтовый ящик в Москве и печать – двуглавый ворон, держащий змею в клюве.

Они согласились. Не обсуждали. Просто подписали бумаги.

А через два дня уехали.

А дом… остался. Пустой. Зашторенный. Вросший в траву, как забытая могила.

Но – не одинокий. Жители Чернолесья сперва радовались. Думали: ну наконец, развеется дурная слава. Появятся занавески, детский смех, свет в окнах. Но ничего этого не случилось.

Дом заперли. Навесной замок – новый, блестящий, как клык зверя. Занавески – плотные, как саван. Калитка – не скрипела. Как будто боялась нарушить тишину.

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Было утро, тихое, прозрачное, словно вода в святом источнике. Солнце только пробиралось сквозь вязи облаков, роняя свет на землю неохотно, как князь кидает медь беднякам. И в этом свете, будто в неловком взгляде, стояла Василиса. Она смотрела, как на телеге, скрипя колесом, уезжали родители Златы. Муж и жена – сломленные, согбенные, как деревья после бури. В руках – сумки, перевязанные верёвкой. За спиной – разбитые сердца и дом, от которого теперь отвернулся сам Господь.

Они не попрощались. Не потому что не хотели – а потому что не могли.

– Мама, смотри, – прошептала Василиса, не отводя взгляда. – Они уехали.

Антонина, женщина строгая, с крепкими руками и мягким голосом, подошла и обняла дочь сзади, положив подбородок на её плечо.

– Хорошим людям не место в этом доме, – тихо сказала она. – Пускай уедут. Пусть живут.

Но сердце Василисы не соглашалось. Оно било в груди не в такт словам, а в такт воспоминаниям: как Злата плела венки, как они пекли лепёшки в угольной печи, как искали ведьм в школьной библиотеке и верили, что смогут всё – вместе.

Теперь вместе не было. Осталась только тень.

Дом Златы опустел. Нового хозяина Василиса так и не увидела. Хотя по ночам за окном её спальни словно слышался стук – не громкий, как мыши в стене, но уверенный, будто кто-то во дворе.

Но думать об этом времени не было. Через два дня она уезжала. Уезжала в город, поступать на исторический факультет.

Василиса была маленькой – невысокой, даже, по деревенским меркам. У неё были веснушки, как россыпь янтаря, глаза цвета корицы и волосы цвета осеннего каштана, которые она редко причёсывала, предпочитая заплетать в одну тугую косу. В этом было всё её существо – сдержанное, честное, непоколебимое.

Антонина, её мать, любила свой сад и сажала розы. Она разговаривала с цветами, как с детьми, и каждый цветок у неё знал своё имя. Елисей, отец Василисы, был широкоплеч, бородат и добродушен, любил животных больше, чем людей, особенно собак. У него было трое: Вьюн, Рада и старая Малышка – и всех он считал равноправными членами семьи.

– Город, – бурчал он, крутя сигарету у губ. – Там душа болеет. Там люди не здороваются. Там собак не любят.

Но и он, и мать понимали: дочь не удержать, и удерживать – грех.

В тот вечер, когда чемодан был уже наполовину собран, Василиса зашла в свою комнату вновь, но взглянула на неё по-особенному. Пахло пылью, старым деревом и геранью, которая хоть и засохла, но не сдавалась – как и дед, её любимый, строгий, добрый дед, по имени Игнатий Иванович. Он был из породы тех мужчин, что не говорят много, но каждое слово – весит, как подкова. Высокий, с прямой спиной и чуть хриплым голосом, он носил старую рыбацкую куртку даже в зной, и каждый вечер чесал за ухом их кота – Томика, полосатого нахала с глазами как у филина.

«– Мужик должен уметь ждать», – говорил он. – На рыбалке – как в жизни. Не дёргайся. Смотри. Терпи.

На рассвете они вдвоём шли к пруду. Дед нёс снасти, Василиса – термос с чаем. Они сидели на берегу, не говоря ни слова, пока солнце не вставало над камышами. А Томик, как полноправный член экипажа, шёл за ними, неслышно ступая по траве, как маленький леопард.

Иногда, казалось, деду вовсе не нужна была рыба – лишь само сидение у воды, это священное безмолвие, где слышен каждый шорох времени.

«Деда не стало в декабре. Зима в тот год была суровая, как в старые времена. Мороз рисовал узоры на окнах, такие, что казались серебряными картами, и дед говорил, что это тайные знаки – для тех, кто умеет читать не глазами, а сердцем.»

«– Видишь, Васёнок», – говорил он, кутая её в своё огромное одеяло, – это северный олень прошёл. А вот здесь – след ведуньи. Заметила завитушку?

Она тогда хохотала, а теперь – лишь улыбнулась сквозь слёзы.

Дед учил её простым вещам. Чистить рыбу. Не бояться молний. Он умел говорить со временем, и когда в доме гас свет – это не пугало, потому что рядом был он, со своей керосиновой лампой и тихим голосом:

– Свет не в лампочке, Василиса. Он в тебе. Помни это.

Но больше всего она любила их вечера за картами. Не азарт ради, а ради самого общения.

«– Король червей – это я», – говорил дед, выставляя карту. – А ты, выходит, моя дама.

– А Томик? – спрашивала она.

– Он – шут. И хитрый до ужаса!

Кот в ответ прыгал на стол и сбивал колоду, словно подтверждая дедовские слова.

Василиса провела ладонью по тумбочке, где до сих пор лежал дедов медальон – простой, круглый, из потемневшего металла. Внутри – их с ней фотография. Ей было шесть, ему – шестьдесят с хвостиком. Он держал её на руках, а она жмурилась на солнце.

«– Умей держать своих», – говорил он. – Но, если придётся – умей отпускать. Силы нужно на оба случая.

Он никогда не боялся смерти. Но она до сих пор боялась – жить без него.

Когда Василиса присела у шкафа, чтобы сложить книги в чемодан, она невольно подняла взгляд на полку, которую раньше почти не замечала. Там, за старыми тетрадями и давно забытыми учебниками, что-то лежало – припорошенное пылью, но не темнотой. Она потянулась – и достала книгу в кожаном переплёте, с тиснением по обложке, словно её делали вручную. На корешке – едва читаемые слова:

«Обряды Хранителей Чёрного леса. Часть I. Память земли»

– Что за… – пробормотала Василиса. Никогда раньше она не видела этой книги. Ни в антикварном шкафу деда, ни среди школьных хламид.

Листая страницы, она заметила: шрифт был неровный, будто писали вручную, местами с выцветшими чернилами. А внутри – странные символы, похожие на руны, и рисунки существ с длинными ногами, косматыми головами и глазами, как у сов. Но что особенно зацепило взгляд – на форзаце, в углу, едва различимая подпись: "Для В.И. от Н."

Она судорожно закрыла книгу и прижала к груди. Чувство было странное, почти тревожное. Не страх, нет. Предчувствие.

В углу комнаты лежал Томик, свернувшись калачиком на дедовом пледе. Он приоткрыл один глаз, лениво посмотрел на неё и, не вставая, тихо мякнул, как бы говоря: "Вижу, вижу, девочка. Я всё ещё тут."Она собрала чемодан, огляделась в последний раз, задержав взгляд на каждой трещине в стене, на каждом пятне, будто каждая деталь была нотой в её жизненной мелодии.

– Я всё помню, – тихо сказала она. – И вас, и запах чая, и пыль на твоей шляпе, дед.

Она взяла книгу. Не для чтения – для защиты. Что-то подсказывало: эта вещь ещё понадобится.

Она вышла из дома. Сад спал. Лепестки роз были усыпаны росой, как будто плакали вслед за Василисой. Отец выкатил чемодан на крыльцо. В его движениях не было лишнего – ни суеты, ни слов. Только забота.

– Всё уложила? – спросил он тихо.

– Да, пап.

– Тогда… поехали.

Мать, Антонина, уже стояла у калитки, завёрнутая в старую вязаную шаль, с корзиной в руках. Внутри – пирожки: с картошкой, с капустой, с повидлом. Василиса узнала их по запаху – тёплому, пряному, как само детство.

«– В дороге пригодятся», – сказала она, поправляя на дочери воротник. – В городе и мука-то другая…

Томик, их старый полосатый кот, терся о её ноги, будто тоже прощался. Он всегда знал, когда кто-то уходит.

Они шли до остановки втроём – в тишине, но в той тишине было больше любви, чем в тысяче слов. Отец нёс чемодан. Мать прижимала к себе корзинку. Василиса – только сердце, полное света и страха. Автобус стоял уже у поворота – старенький, желтоватый, с облупленными номерами, но с табличкой, на которой гордо значилось: «Москва».

Водитель кивнул и, не дожидаясь лишних прощаний, открыл багажник. Василиса села у окна. Её ладонь ещё ощущала тепло маминых пальцев, а сердце – тяжесть, словно целый сад остался позади, в каждом лепестке роз, в каждом шаге от дома.

Автобус вздрогнул, как корабль, впервые тронувшийся от пристани, и она поняла – дороги назад нет. Пейзаж за окном менялся, словно страницы книги, которую пишет сама жизнь.

Сначала были поля – бесконечные, словно океаны, покрытые золотом. Потом – перелески: тёмные, задумчивые, будто укрывали в себе сказки и кошмары одновременно. Василиса смотрела на них, и сердце сжималось. Где-то там – Чернолесье. Где-то там – её Злата. И дядя Саша. И тот нож, и тьма, и шёпот.

Затем пошли деревушки – серые, сонные, с покосившимися заборами и полными белья верёвками. Там кошки сидели на подоконниках, а дети, босые, гоняли мяч. Каждый дом был как маленькая история. Каждое окно – как взгляд незнакомца.

А потом дорога стала ровной, гладкой, и пошёл асфальт, и появились машины – больше, ярче, стремительнее.

Город приближался.

Василиса не знала, что её ждёт. Друзья? Знания? Или новые кошмары? Но одно было ясно: она – героиня своей судьбы. И в этой судьбе будет всё, как в лучших романах: тайны, открытия, боль и триумф.

И где-то там, в её чемодане, среди тетрадей, свитеров и маминых пирожков, лежала книга…

Старая. Пыльная. С кожаным переплётом. Названия – выцветшего, словно его стерло само время.

Глава 2

Толпа на вокзале гудела, как растревоженный улей. Люди сновали туда-сюда, дети плакали, старушки охали, мужчины ругались, и всё это создавало невероятный гул, от которого у Василисы закружилась голова. Никогда прежде она не видела столько народу. Всё её существо, привыкшее к тишине Чернолесья, к ровному шелесту листвы и скрипу старой калитки, протестовало.

Она прижала к груди небольшую сумку, где лежали её документы и последние сбережения – немного наличных, тщательно отмеренных отцом. Сердце стучало, как колокол в церковный праздник. Сделав глубокий вдох, она пошла вперёд. Нужно было найти метро.

В переходе пахло горячими пирожками и каменной пылью. Продавцы что-то кричали, подростки смеялись, гитара звенела от прикосновения уличного музыканта. Вася шагала аккуратно, будто по краю хрупкого стекла. Но она всё же нашла нужную линию, и через полчаса стояла у дверей своего нового дома – общежития Университета Исторических Наук.

Здание было новое, светлое, и даже пахло свежей краской. Охранник на входе лениво кивнул, проверив паспорт, и Василиса поднялась по лестнице на третий этаж. Там, за дверью с табличкой "Комната 312", началась её новая жизнь. Комната оказалась просторной, по сравнению с тем, что она ожидала. Белые стены, большое окно, сквозь которое лился мягкий сентябрьский свет, и мебель – самая необходимая: шкаф, стол, маленький холодильник и три кровати. Уголок, где теперь будет её мир. Василиса прошлась по комнате, коснулась подоконника, присела на краешек кровати. Всё было чужим, новым, но вместе с тем – наполненным надеждой.

Буквально через пять минут зашли две, как показалось Васе, соседки по комнате.

– Привет, – первой заговорила полная светло-русая девушка с веснушками и добрыми зелёными глазами. – Ты, наверное, Василиса? Я – Наташа.

– А я Есения, – подала голос вторая. Она была миниатюрной, черноволосой, с живыми глазами, и в её облике было что-то сказочное, словно она сошла со страниц народных сказаний.

– Здравствуй… – Вася кивнула и попыталась улыбнуться. – Да, я Василиса. Можно просто Вася.

– Ну вот и славно, – Наташа хлопнула в ладоши. – А то мы уже думали, нам подселят кого-то занудного из столицы, который на деревню смотрит свысока.

– Я и сама из деревни, – тихо ответила Вася, доставая из сумки фотографии. – Чернолесье. Маленькое, тихое.

Она бережно поставила на тумбу три снимка. На первом – она с родителями в саду, где цветут мамины розы. На втором – она с дедушкой и котом Томиком: дед с удочкой, кот с рыжим ухом. А на третьем – Злата. Улыбка, немного застенчивая, глаза, полные света…

Есения подошла ближе, прищурилась.

– Подожди… Это не та… – она осеклась. – Я, кажется, видела по телевизору. Это же… ту девочку… убили?

Василиса сжала руки.

– Да. Её звали Злата. Мы были подругами. Её… убил сосед. Потом сам повесился. Дело закрыли. Быстро. Слишком быстро…

– Господи… – прошептала Наташа. – Бедная ты…

– Я до сих пор не понимаю, – Вася отвела взгляд. – Всё было как в дурном сне. И всё ещё снится.

Наступила тишина, наполненная уважением и тревогой.

– Если что, мы рядом, – тихо сказала Есения. – Серьёзно. Я знаю, каково это, когда никто не верит в твои страхи.

– Спасибо, – прошептала Василиса. – Это многое значит.

Она расстегнула сумку и достала то, что положила в последний момент – ту самую старинную книгу, которую нашла у себя в комнате. Тёмный переплёт, выцветшие буквы на обложке:

"Обряды Хранителей Чёрного леса. Часть I. Память земли".

На форзаце, в углу, была едва различимая надпись: "Для В.И. от Н."

– Ого, – Есения наклонилась ближе. – Это как будто что-то очень древнее. Ты читаешь старославянский?

– Нет… – Вася покачала головой. – Я не помню, чтобы эта книга была у нас дома. Я нашла её на подоконнике, в последний день перед отъездом. Словно… кто-то оставил её нарочно.

Наташа присвистнула.

– Странно. А можно полистать?

Василиса неуверенно передала книгу. Страницы были шершавыми, будто из ткани, а внутри – не только текст, но и странные знаки, символы, будто вырезанные из других языков. Несколько страниц вообще казались обугленными по краям, словно их пытались сжечь, но книга выстояла.

– Это не просто книга, – медленно сказала Есения, водя пальцем по странице. – Она… как будто сопротивляется. Ты чувствуешь это?

– С самого начала, – кивнула Вася. – Она… дышит. Иногда мне кажется, что я слышу, как она шепчет.

– Это уже похоже на легенду, – Наташа села на кровать, не отводя взгляда от книги. – Слушай, если ты на исторический, может, это знак? Вдруг ты должна её расшифровать?

Вася улыбнулась, но в глазах её не было веселья.

– Только бы это не стало началом ещё одного кошмара…

Словно в ответ, за окном раздался порыв ветра, и створка слегка задребезжала. Комната погрузилась в молчание. А книга тихо лежала, словно терпеливо ждала своего часа…

После разговора с соседками Василиса разложила вещи. Их было немного: пара рубашек, одни джинсы, одни классические брюки, спортивный костюм, нижнее бельё, две пары кроссовок – одни новые, а другие, её любимые, с потрёпанными шнурками и сношенной подошвой. Им уже три года. Вася носила их всё лето, и всё же рука не поднималась выкинуть – в них была какая-то теплая, устойчивая память. Книгу она аккуратно положила в тумбочку, туда же закинула тетради и блокноты. После дороги тянуло освежиться. Она взяла полотенце и отправилась в душ.

Душевая оказалась чистой, ярко освещённой, кафель блестел от свежести, а напор воды был такой, что её с непривычки даже отшатнуло. Но даже эта сила не могла смыть её тоски по деревенской бане, по деревянным стенам, пахнущим берёзовым веником и дымом.

Она была одна. Звук воды оглушал, убаюкивал, и всё же… ей казалось, что кто-то рядом. Не за дверью – за спиной. То чувство, знакомое, липкое, как ночной страх. Оно появилось в день, когда умерла Злата. Тогда Вася списала это на стресс, на горе, на усталость. Но с тех пор оно не исчезло.

За спиной мелькнула тень. Или ей показалось? Она вздрогнула, резко обернулась – пусто. Только пар на кафеле и капли, стекающие по лопаткам. Словно кто-то следил за ней. Как будто не стены и трубы обступали её – а чьи-то глаза. Молча. Терпеливо. Ждали чего-то.

Она выскочила из душа, кутаясь в полотенце, как в броню, и, не оглядываясь, поспешила в комнату. Высушила волосы феном, наспех переоделась и, стараясь не встречаться с отражением в зеркале, спустилась на первый этаж. У входа висело расписание.

Предметы были привычные: история, антропология, введение в архивное дело. И ещё – один, выделенный другим почерком: "Тайны мифологии и фольклора»

Преподаватель: Аркадий Ягужинский.

Имя ударило в грудь, как камень. Аркадий Ягужинский. Тот самый. Купил дом Златы. Но в деревне его никто не видел. Ни разу. Дом стоял заперт, с замазанными окнами.

Голова закружилась. Василиса почувствовала, как подкашиваются ноги. Любопытство горело внутри: почему он, человек столичный, вдруг заинтересовался забытым уголком, где даже электричество порой ведёт себя как капризный дух? Зачем ему был дом в Чернолесье, если он ни разу не появился там? Всё это не укладывалось в голове, как и сам факт, что именно он теперь будет преподавать предмет.

Узнав расписания, Вася поднялась по узкой, круто уходящей вверх лестнице, вжимая пальцы в перила, будто сама лестница могла придать ей уверенности. Второй этаж встретил её не тишиной, но шумом и смехом, обрушившимся на неё, как хлынувший из ведра дождь. Это была кухня – сердце студенческого общежития, но сердце это билось громко, нестройно, безжалостно.

На ней был старенький спортивный костюм – серый, немного выцветший, с распущенной ниткой на рукаве, которую она машинально наматывала на палец, пока закипала вода в чайнике. В этом костюме она чувствовала себя неуверенно, слишком простою, слишком "деревенской".

Студенты сновали туда-сюда, как муравьи, неумолчно болтая, смеясь, передавая друг другу тарелки, чашки, какие-то шутки, которые ей были непонятны. Она уловила пару фраз – что-то о новенькой. Кто-то бросил взгляд в её сторону – долгий, полушутливый, не злой, но причиняющий боль своей небрежной откровенностью.

Она заварила чай – обычный, чёрный, самый дешёвый – и, не говоря ни слова, словно избегая чьих-то невидимых рук, которые могли её задеть, схватила кружку и вышла из кухни. Шум остался за спиной, но эхом отдавался внутри. Комната встретила её тишиной и лёгким запахом домашних вещей. Соседок не было. Вася осторожно закрыла дверь, будто боялась спугнуть это редкое уединение. Она подошла к столу, поставила чай, открыла сумку и достала свёрток— мамины пирожки. О, эти пирожки! Тепло их ещё хранилось внутри, как будто частичка родного очага приехала вместе с ней, пережила дорогу, шум вокзала, чужие взгляды и теперь лежала тут – простая, драгоценная, как талисман.

Она села на кровать, подогнув ноги, и, держа пирожок в одной руке, другой прижала к себе горячую кружку. Глаза её скользнули к окну – за стеклом лежал чужой, громадный город, переливающийся сотнями огней, как будто на том берегу жизни кто-то праздновал вечный бал, а её – не пригласили. Медленно, глоток за глотком, Вася пила чай, и с каждой каплей возвращалась к себе. Мысли, как птицы, вспорхнули: завтра – первый день. Первое занятие. Нужно закинуть в рюкзак тетради, ручки… Как бы это ни звучало обыденно, она знала – завтра начнётся не просто учёба. Завтра начнётся жизнь, где она будет одна против всего города. И всё, что у неё есть – это чай, пирожок, и воспоминания, сшитые маминой заботой.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Вася не заметила, как один за другим исчезли все пирожки – ещё пахнущие мамиными руками, жаром русской печки, луковой начинкой, в которую добавлялось чуть-чуть укропа и любви. Осталась лишь пустая салфетка и лёгкий, едва уловимый запах детства. За окном уже сгущались сумерки – мягкие, как пух перин, но в них таилось нечто гнетущее. Город медленно погружался в предвечернюю дрёму, и в окне отражался только вечер и лицо самой Васи, усталое, чужое, с новой, городской тенью под глазами.

Соседки всё ещё не вернулись. Комната казалась необычно тихой, даже слишком. Тишина эта звенела, как струна, натянутая до предела.

Вася, решив не дожидаться их, постелила себе постель – ловко, как учили в детстве. Простыня, одеяло, подушка – всё лежало по-военному чётко, будто дед наблюдал за её действиями.

Затем подошла к зеркалу. В тусклом свете лампы её лицо казалось почти неземным – бледная кожа, лёгкий румянец на щеках, и веснушки, рассыпанные по носу и скулам, как россыпь янтарной пыли. Она поднесла лицо ближе к стеклу, вглядываясь в себя, словно хотела разгадать какую-то тайну. Веснушки… Она никогда не любила их, с самого детства. Но её дед – старый, суровый и добрый – говаривал: «Вася, ты не понимаешь, какое в них волшебство. Это звёзды, что не хотят покидать твоё лицо».

Улыбнувшись, Вася обернулась к тумбам соседок. Они были заставлены флакончиками, кремами, разноцветными баночками и неведомыми женскими тайнами. Всё это было ей чуждо, почти волшебно. Сама же она никогда ничем не пользовалась – кожа у неё с детства была мягкой, влажной, с лёгким золотистым сиянием, будто природа сама позаботилась о ней, как заботится мама о розах в своем саду. Медленно и тщательно она расчёсывала свои густые каштановые волосы, длинные, тяжёлые, с естественным блеском, который ни один бальзам не подарил бы. Потом легла в постель, укрылась до подбородка и, прежде чем позволить сну забрать её, набрала номер.

Связь в Чернолесье, как всегда, была капризна, словно духи леса мешали электричеству. Гул, треск, и вот – родной голос. Мама, папа – усталые, добрые, весёлые. Они сразу повернули экран телефона – и там, в полусумраке их дома, появился Томик. Кот зевал, смотрел в камеру с ленивым недоумением и, будто услышав голос Васи, потянулся, фыркнул и свернулся клубком на её кровати.

«– Он скучает», – говорила мама, – спит только в твоей комнате.

И папа кивал, улыбаясь. Вася долго смотрела, почти не дыша – как будто этот миг был последним якорем в реальности.

Когда звонок закончился, она погладила подушку и закрыла глаза.

И тогда началось.

Сначала – шорох. Как будто кто-то пробежал по траве. Потом – звонкий девичий смех. Злата. Светловолосая, как ангел, девочка в белом платье бежала по лесу, по чернолесью. Только лес уже не был прежним – он изгибался, тянулся вверх, как живая стена, корни его извивались, как змеи, а ветви тянулись к ней, как руки мертвецов.

И за Златой – тень. Высокая. Плечистая. Мужчина. Сосед. Его глаза – тёмные, пустые, безумные. Он что-то бормочет, но не на русском. Слова старые, мёртвые, будто с того света. Злата кричит:

– Вася! Спаси меня!

Но Вася – прикована. Её ноги не двигаются. Её голос – пропал. Она только смотрит, как девочка исчезает в темноте, и тень нависает над ней. И вот – всё меняется. Мир разлетается на куски, как зеркало под ударом. И на дороге лежит тело.

Но это не Злата. Это – она. Василиса.

Сломанная. Глаза её открыты, но в них нет света. По щеке струится капля крови. Лес вокруг дышит. И сосед наклоняется, его лицо – рядом, слишком рядом. Его губы шевелятся:

– Ты не должна была видеть…

И Вася проснулась.

Грудь её вздымалась, как кузнечный мех. В висках стучало. Время – 4:03. Комната была холодной, словно окна распахнуты. Но они были закрыты.

Соседки спали. Безмятежно. Одна, прижав плюшевого медведя, другая лежала на животе, лицо скрыто волосами. Всё казалось обычным. Но не было обычным.

Потому что в зеркале у двери Вася увидела движение.

Повернулась – пусто.

И всё же… казалось, что кто-то стоял у кровати, пока она спала.

Кто-то, кто ушёл лишь секунду назад.

А из-за стены донёсся звук.

Словно кто-то царапал её изнутри.

Глава