Читать онлайн Одержимые землёй

"Самые страшные монстры – те, что живут внутри нас… и под нашими идеальными газонами." – Афоризм неизвестного жителя пригорода

"Нет ничего обманчивее безупречного порядка. Именно в его трещинах гнездится истинный хаос." – Из философских трактатов

Глава 1: Дом с идеальным газоном и тихим шёпотом

Часть 1

Лето в Мидлтоне дышало тяжелой, влажной истомой. Солнце, раскаленное добела, висело в мутном мареве полуденного неба, и даже тени казались густыми и неподвижными, словно застывшая смола. Воздух на Кленовой улице дрожал, переполненный монотонным гудением невидимых цикад и запахом раскаленного асфальта, смешанным со сладковатой прелью перегретой листвы. Большинство домов с плотно задернутыми шторами выглядели сонными, затаившимися от беспощадного зноя. Но дом семьи Грейвс выделялся своей почти вызывающей безупречностью.

Он стоял под номером двенадцать, двухэтажный, обшитый сияющим белым сайдингом, с темно-синей, как грозовая туча, крышей. Идеально подстриженные кусты обрамляли крыльцо, а на клумбах пылали яркие, почти искусственные краски петуний и бархатцев. Но главным чудом был газон – изумрудный, густой, неправдоподобно ровный, будто вырезанный из бархата и уложенный заботливой рукой великана-перфекциониста. Он простирался перед домом, как обещание порядка и благополучия, нарушаемое лишь одной деталью – тонкой, едва заметной трещиной у самого фундамента, похожей на зажившую царапину или затаенную усмешку.

На этом безупречном газоне, под палящим солнцем, методично щелкали садовые ножницы. Это был Майкл Грейвс, хозяин дома. Мужчина средних лет, тихий бухгалтер с начинающей редеть русой шевелюрой и той мягкой округлостью фигуры, что приходит с годами сидячей работы. Он стриг живую изгородь с такой медленной, въедливой точностью, будто выполнял сложную хирургическую операцию или выверял последнюю цифру в годовом отчете. Его блекло-голубые глаза, обычно спокойные и немного отсутствующие, сейчас были сужены и внимательно следили за каждым срезанным листом. Время от времени он останавливался, выпрямлялся и бросал быстрый, оценивающий взгляд на небо, словно сверяясь с невидимым расписанием или ожидая какого-то знака. В его движениях была не просто аккуратность, а некая ритуальная одержимость, странно диссонирующая с мирной пригородной сценой.

Из большого окна гостиной, выходившего на фасад, за ним наблюдала Эмили. Её мир теперь ограничивался пространством этого дома и радиусом досягаемости её инвалидного кресла. Когда-то она была танцовщицей, её тело – инструментом, способным выразить любую эмоцию, любую мелодию. Легкость, грация, полет – все это осталось в прошлом, стертое одним неловким, до сих пор необъяснимым падением с лестницы два года назад. Врачи говорили о неудачном шаге, о потере равновесия, но для Эмили это была внезапная пустота, разверзшаяся под ногами там, где должна была быть твердая ступенька. Теперь её энергия, прежде выплескивавшаяся в движении, была заперта внутри, хрупкая, как тонкое стекло, готовое разбиться от любого неосторожного прикосновения. Она смотрела на мужа, на его сосредоточенную фигуру на фоне идеального газона, и чувствовала знакомую смесь любви, зависимости и… чего-то еще. Неясной, тихой тревоги, которая поселилась в ней в последние месяцы, как незваный гость. Майкл стал другим. Тише. Дальше. Будто между ними выросла невидимая стена.

На втором этаже, в своей комнате, пахнущей красками и бумагой, сидела Лили. Шестнадцать лет – возраст, когда мир кажется одновременно и уныло предсказуемым, и полным скрытых, будоражащих смыслов. Она сидела за столом, склонившись над листом ватмана. Её пальцы, испачканные углем, выводили линии, складывающиеся в очередной тревожный пейзаж. Деревья на её рисунках были живыми, но не доброй жизнью – их стволы изгибались под неестественными углами, ветви скрючивались, как пальцы артритного старика, цепляясь за свинцово-серое небо. Дома выглядели заброшенными, с темными провалами окон, похожими на пустые глазницы. В наушниках, тихо, чтобы не мешать родителям, играл старый джаз – Колтрейн или Майлз Дэвис, что-то меланхоличное, тягучее, создающее странный контрапункт с залитым солнцем днем за окном. Лили чувствовала напряжение, витавшее в доме, почти физически. Оно исходило от отца, с его одержимостью порядком и молчаливым взглядом в никуда. Оно исходило от матери, с её хрупкой улыбкой и спрятанной болью. Оно было в самом воздухе этого идеального дома, как тихий, низкий гул, который слышишь только в полной тишине.

Часть 2

Позже, когда полуденное солнце начало свой медленный спуск к горизонту, но жара не отступала, лишь становясь более вязкой и удушливой, Эмили сидела в гостиной. Прохлада кондиционера создавала островок искусственного комфорта, но не могла развеять гнетущее ощущение неподвижности, царившее в доме. Сквозь идеально чистое стекло окна она видела, как Майкл закончил с кустами и теперь методично собирал срезанные ветки в брезентовый мешок. Его движения были все так же размеренны, лишены эмоций.

Эмили провела рукой по воротнику своей легкой хлопковой блузки. Утром она приколола сюда свою любимую брошь – маленькую, изящную серебряную птичку с крошечным бирюзовым камушком вместо глаза. Подарок Майкла на их пятую годовщину. Давно. Когда все было иначе. Когда его глаза не были такими пустыми, а его молчание не казалось таким тяжелым. Она часто носила её, этот маленький якорь из прошлого, напоминание о легкости, которая когда-то была в их жизни.Но сейчас броши на блузке не было.

Сначала она не придала этому значения. Наверное, откололась, упала где-то здесь, на ковер. Она опустила взгляд, насколько позволяло кресло, обшарила глазами ворс персидского ковра у своих ног. Ничего. Попыталась дотянуться до бокового столика, где иногда оставляла мелочи. Провела рукой по гладкой полированной поверхности, заглянула в резную шкатулку. Пусто.

Легкое раздражение сменилось тихой тревогой. Она помнила, как прикалывала её утром. Помнила, как поправляла её, глядя в зеркало в прихожей. Куда она могла деться? Пропажа казалась нелепой, незначительной, но в контексте последних недель, в атмосфере этого дома, где привычные вещи и чувства словно теряли свою форму, она ощущалась как еще один маленький, но зловещий знак.

Она услышала, как открылась и закрылась входная дверь, как Майкл вошел в прихожую, стряхивая с ботинок обрезки травы. Его шаги по паркету были тихими, почти неслышными. Он появился на пороге гостиной, слегка раскрасневшийся от жары, но с тем же непроницаемым выражением лица. Запах свежескошенной травы и чего-то еще, едва уловимого, земляного, ворвался в прохладу комнаты.

– Майкл? – Эмили постаралась, чтобы голос звучал буднично, но он все равно дрогнул. – Ты случайно не видел мою брошь? Серебряную птичку.

Он остановился. На секунду его взгляд скользнул по её лицу, затем по воротнику её блузки. Он потер лоб тыльной стороной ладони, словно смахивая невидимую паутину.

– Брошь? – переспросил он. В его голосе не было ни удивления, ни интереса. – Нет, дорогая, не видел. Наверное, где-то здесь, закатилась.

Он пожал плечами, легкий, ничего не значащий жест. Но в тот момент, когда он отводил взгляд, что-то произошло с его глазами. На долю секунды, не больше, они утратили всякое выражение, всякий свет. Голубая радужка словно провалилась внутрь, открывая за собой бездонную, черную пустоту. Как колодец без дна, из которого не доносится даже эха брошенного камня. Пустота была абсолютной, лишенной мыслей, чувств, самой жизни. А потом он моргнул, и взгляд снова стал обычным, немного усталым, немного рассеянным.

– Посмотри получше, найдется, – добавил он и прошел мимо, направляясь в свой кабинет в глубине дома. Дверь за ним тихо щелкнула.

Эмили осталась одна в тишине гостиной. Холод пробежал по её спине, несмотря на работающий кондиционер. Это мимолетное выражение – или отсутствие выражения – в глазах мужа напугало её больше, чем пропажа самой дорогой вещи. Брошь была всего лишь предметом. Но пустота в его взгляде была чем-то иным. Она была как трещина в фундаменте их дома, как предвестие чего-то темного и глубокого, скрывающегося под идеальной поверхностью их жизни. Ощущение неправильности сдавило ей горло. Брошь так и не нашлась. Её отсутствие стало зиять в упорядоченном мире Эмили, как маленькая черная дыра, затягивающая остатки её спокойствия.

Часть 3

Прошло несколько дней, наполненных той же тягучей, знойной рутиной. Идеальный газон оставался идеальным, Майкл уходил на работу и возвращался, Эмили проводила часы у окна или с книгой, Лили пряталась в своей комнате с джазом и мрачными рисунками. Пропавшая брошь больше не упоминалась, но её незримое отсутствие висело в воздухе, как и невысказанные вопросы Эмили, как и растущая тревога Лили. Дом жил своей тихой, упорядоченной жизнью, но под этой поверхностью что-то неуловимо копилось, как статическое электричество перед грозой.

А потом начались посылки.

Первая пришла во вторник. Фургон курьерской службы, знакомый логотип на боку, остановился у их дома как раз в обеденный перерыв Майкла – он в последние недели стал чаще приезжать домой на обед, что само по себе было необычно. Молодой курьер, вытирая пот со лба, выгрузил из фургона две тяжелые, неказистые картонные коробки, перетянутые крест-накрест толстым упаковочным скотчем. На коробках не было никаких опознавательных знаков – ни логотипов, ни штампов, ни, что самое странное, обратного адреса. Только имя и адрес получателя – Майкл Грейвс, Кленовая улица, 12.

Майкл встретил курьера у двери. Он не улыбнулся, не обменялся дежурными фразами о погоде. Он молча взял электронный планшет, быстро чиркнул стилусом и почти выхватил коробки из рук удивленного парня. Тот пожал плечами и поспешил вернуться в прохладный салон своего фургона.

Эмили наблюдала за этой сценой из окна столовой. Она ожидала, что Майкл занесет посылки в дом, спросит, не заказывала ли она чего-нибудь. Но он этого не сделал. С какой-то поспешной решимостью, почти вороватостью, он направился с коробками к гаражу, пристроенному к дому. Гараж в последнее время стал его неприкосновенной территорией. Раньше там хранились садовые инструменты, старая мебель, велосипед Лили. Теперь же Майкл проводил там все больше времени, и дверь всегда была заперта.

Лили тоже видела это из окна своей комнаты на втором этаже. Она видела, как отец, поставив коробки на землю, достал из кармана связку ключей и отпер массивный навесной замок, который появился на двери гаража совсем недавно. Замок был новым, блестящим, непропорционально большим для обычной гаражной двери. Майкл быстро занес коробки внутрь, скрылся сам и плотно прикрыл за собой дверь. Через минуту он вышел, снова запер замок и тщательно проверил, надежно ли он защелкнут. Затем он выпрямился, обвел взглядом двор, словно проверяя, не видел ли кто-нибудь его манипуляций, и только потом направился обратно в дом.

Когда он вошел, Эмили спросила:

– Майкл, что это за посылки?

– Так, рабочее, – бросил он небрежно, не глядя на нее. – Оборудование для офиса.

Ответ прозвучал неубедительно. Какое оборудование могло прийти в таких безликих коробках без адреса отправителя? И почему его нужно было прятать в гараже под новым замком?

Позже вечером, когда Майкл снова ушел в гараж – он сказал, что нужно разобраться с вещами, – Лили, движимая любопытством и смутной тревогой, подошла к закрытой двери. Она не решилась дернуть ручку или заглянуть в щели, но прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. Но был запах. Странный, незнакомый запах, просачивающийся из-под двери. Это была смесь влажной, только что выкопанной земли, тяжелый, пресный запах глины, и чего-то еще – резкого, металлического, похожего на ржавчину или старое железо. Запах подвала, заброшенной стройки, чего-то подземного и скрытого. Он был неуместен здесь, рядом с их идеальным домом, и от него по спине Лили пробежал неприятный холодок. Что её отец прятал там, за этой запертой дверью? И почему от этого исходил такой странный, тревожный запах?

Часть 4

Ночь опустилась на Мидлтон, плотная и душная, не приносящая облегчения после дневного зноя. Цикады за окном завели свою бесконечную, гипнотическую трель, которая лишь подчеркивала гнетущую тишину внутри дома Грейвсов. Эмили, измученная жарой и невысказанными тревогами, давно ушла в спальню, вероятно, уже погрузившись в беспокойный, медикаментозный сон. Майкл, как обычно в последнее время, закрылся в своем кабинете на первом этаже; из-под его двери не пробивалось ни света, ни звука.

Лили лежала в своей постели, глядя в темноту потолка, где слабые отсветы уличного фонаря рисовали расплывчатые, призрачные узоры. Сон ускользал, оставляя её наедине с мыслями, которые крутились вокруг отцовского отстранения, странных посылок в гараже, необъяснимого напряжения, повисшего в воздухе их идеального дома. Тишина была почти абсолютной, но не умиротворяющей. Она давила, звенела в ушах, казалась натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть.

Именно в этой напряженной тишине она его услышала.

Сначала это был даже не звук, а скорее ощущение. Низкая, едва уловимая вибрация, проходящая сквозь пол, сквозь стены. Как гудение далекой электростанции или работающий где-то глубоко под землей механизм. Лили замерла, задержав дыхание, всем существом превратившись в слух. Вибрация исходила, казалось, от стены, смежной с пространством над кабинетом отца.

Постепенно звук стал отчетливее, обретая акустическую форму. Он напоминал статический шум, помехи в старом радиоприемнике, пойманные между станциями. Шипение, легкий треск, пульсирующий гул. Но сквозь это монотонное звуковое марево начали проступать иные ноты. Что-то похожее на голоса. Или на один голос, искаженный до неузнаваемости. Он был лишен интонаций, почти механический, и говорил обрывками, словно на совершенно незнакомом, гортанном языке, полном щелкающих и шелестящих согласных. Звуки то складывались в подобие слов, то снова распадались в хаотичный шум.

Лили села на кровати, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Она всматривалась в стену, в бледные узоры обоев, словно пытаясь увидеть источник звука сквозь них. Стена была обычной, неподвижной. Но звук шел именно оттуда, из её недр, из скрытой пустоты конструкций. Он был настойчивым, монотонным, проникающим под кожу.

Страх подступил к горлу – иррациональный, липкий. Этот звук был чужим в её комнате, в её доме. Он был неправильным. Старые дома иногда скрипят, трубы гудят, ветер завывает в дымоходе – она пыталась найти простое, бытовое объяснение. Но это было не то. Звук не был похож ни на что знакомое. В нем была какая-то чужеродная осмысленность, словно кто-то или что-то вело свой непонятный разговор там, в темноте, за тонкой преградой стены.

Она натянула одеяло до подбородка, пытаясь спрятаться, отгородиться. Но звук не исчезал. Он стал тише, но теперь казалось, что он звучит не только из стены, но и у неё в голове, как навязчивая, непонятная мелодия. Шёпот из пустоты. Он был еще одним странным элементом в череде последних событий, еще одной трещиной на гладкой поверхности их жизни, из которой теперь сочился этот необъяснимый, тревожный звук, предвещая, что тишина в их доме больше никогда не будет прежней.

Часть 5

Шёпот в стене стал почти привычным ночным спутником Лили – пугающим, но предсказуемым в своей иррациональности. Днем же жизнь текла своим чередом: солнце палило, газон зеленел, Майкл стриг, Эмили молчала. Но вскоре произошло то, что пробило брешь в этой хрупкой плотине повседневности и выпустило наружу холодный поток настоящего страха.

Пропала Тень.

Черная, как разлитые чернила, кошка Лили, существо столь же неуловимое и загадочное, как и её имя. Тень не была ласковой в обычном понимании – она редко мурлыкала, не любила сидеть на руках, но её тихое присутствие было неотъемлемой частью дома. Она появлялась и исчезала с призрачной грацией, материализуясь из полумрака коридора или из густых зарослей сирени под окном Лили. Её зеленые, как фосфоресцирующие осколки стекла, глаза следили за миром с невозмутимым спокойствием существа, знающего больше, чем показывает. Для Лили она была не просто питомцем, а молчаливым конфидентом, единственным в этом доме, кто, казалось, не был захвачен паутиной лжи и недомолвок.

Сначала её отсутствия не заметили. Тень часто уходила на несколько часов, исследуя свои кошачьи владения – соседские дворы, заросли за домом, примыкающий к участку лес. Но когда прошел день, а потом и вечер, а миска с молоком на кухне осталась нетронутой, Лили забеспокоилась. Она обошла весь дом, заглядывая под кровати, в шкафы, в любимые укромные уголки Тени. Пусто.

– Мама, ты не видела Тень? – спросила она у Эмили, сидевшей с книгой в гостиной.

Эмили подняла голову, в её глазах отразилась тревога дочери.

– Нет, милая. Может, загулялась? Вернется. – Но в её голосе не было уверенности.

Лили позвала кошку с крыльца, её голос дрожал и терялся в густом вечернем воздухе. Она обошла дом кругом, заглядывая под кусты, под машину Майкла, стоящую на подъездной дорожке. Тишина. Лишь назойливый стрекот цикад и тяжелый запах перегретых цветов.

За ужином Лили почти не притронулась к еде. Она сидела, уставившись в тарелку, и её плечи мелко дрожали.

– Пап, Тень пропала, – сказала она наконец, обращаясь к Майклу.

Он медленно поднял голову от своей тарелки. Его лицо было непроницаемым, как всегда в последнее время.

– Кошки гуляют сами по себе, Лили, – произнес он ровным, безэмоциональным тоном. – Такое случается. Найдется.

– Но она никогда не пропадала так надолго! – воскликнула Лили, чувствуя, как к горлу подступает обида и страх. – Может, с ней что-то случилось?

– Не придумывай, – Майкл едва взглянул на нее и снова опустил взгляд в тарелку, словно обсуждение закончилось. – Обычная кошка. Вернется.

Его равнодушие было оглушительным. Не просто спокойствие, а полное, ледяное безразличие к переживаниям дочери, к судьбе существа, которое было частью их семьи. Словно Тень была не живым существом, а просто… вещью. Незначительной деталью в его упорядоченном мире, исчезновение которой не заслуживало внимания.

Лили не выдержала. Отодвинув стул с резким скрипом, она выбежала из-за стола, из дома, на задний двор. Слезы жгли глаза. Она побежала к лесу, туда, где кончался идеальный газон и начинался дикий, неухоженный мир деревьев и теней. Она звала кошку, её голос срывался. Она всматривалась в сгущающиеся сумерки, надеясь увидеть знакомый черный силуэт, зеленые искры глаз.

И тогда она увидела его. У самой кромки леса, там, где земля была влажной и темной от тени деревьев, на спутанной траве лежал маленький красный ошейник. Её пальцы узнали его прежде, чем глаза успели сфокусироваться. Серебряный колокольчик, который всегда тихонько звенел при каждом движении Тени, теперь молчал. Ошейник был расстегнут, но пластиковая застежка была странно изогнута, словно её не расстегнули, а сорвали с силой.

Лили подняла ошейник. Он был холодным и немного влажным от росы. Она стояла на границе двух миров – идеального, ухоженного двора и темного, таинственного леса. И пропажа Тени, этот маленький, молчащий ошейник в её руке, ощущалась как зловещий знак, как еще одно подтверждение того, что граница эта становится все более проницаемой, что тьма из леса – или из глубин её собственного дома – протягивает свои невидимые пальцы, забирая то, что ей дорого. Лес за её спиной молчал, храня свою тайну, но Лили вдруг с ужасом поняла, что больше не хочет её разгадывать. Она хотела только одного – чтобы этот кошмар прекратился. Но он, казалось, только начинался.

Часть 6

В ту ночь Лили почти не спала. Шёпот в стене то затихал, то возвращался неумолимой волной, не давая погрузиться в забвение. Когда бледный рассвет наконец просочился сквозь жалюзи, окрасив комнату в холодные серые тона, она чувствовала себя разбитой и опустошенной. Тихий гул прекратился с первыми лучами солнца, словно испугавшись света, но ощущение его незримого присутствия впиталось в сами стены.

Она встала с кровати, подошла к столу, заваленному бумагой, карандашами, тюбиками с краской. Её убежище, её способ справиться с миром, который становился все более странным и непонятным. Обычно рисование успокаивало её, позволяло выплеснуть эмоции на бумагу, придать им форму, а затем отстраниться. Но в последнее время её рисунки сами стали источником тревоги.

Она взяла один из последних листов, начатый вчера днем, еще до того, как пропала Тень. На нем был изображен их дом. Но не тот идеальный, сияющий белизной дом с Кленовой улицы. А его темный двойник, искаженная, больная версия. Линии были резкими, нервными, перспектива нарушена, словно дом кренился, готовый обрушиться под собственной тяжестью. Сайдинг казался облезлым, окна – пустыми глазницами, смотрящими с невыразимой тоской или затаенной угрозой.

Но самое жуткое было не это. Из земли вокруг дома, из-под пресловутого идеального газона, прорывались толстые, черные корни. Они были похожи на вены, на скрюченные щупальца, на костлявые пальцы мертвеца. Они оплетали фундамент, взламывали бетон, обвивали стены, прорастали сквозь оконные рамы, стремясь поглотить дом целиком, утащить его под землю. Казалось, сам дом был живым, но больным, зараженным чем-то темным, ползучим, идущим изнутри или снизу.

А рядом с домом, у самого края листа, была изображена фигура человека. Нечеткая, почти силуэт. Фигура была наполовину погружена в землю, в ту же черную, корневую массу, что оплетала дом. Было неясно, закапывается ли этот человек сам, с каким-то отчаянным, методичным упорством, или его неумолимо затягивает вниз разверзшаяся почва. Лицо фигуры было неразличимо, стерто, превращено в темное пятно. Но что-то в осанке, в наклоне головы, было смутно знакомым. Что-то неуловимо напоминало отца.

Лили смотрела на свой рисунок, и по её спине снова пробежал холодок. Она не помнила, как именно пришла к этому образу. Пальцы словно сами водили карандашом, подчиняясь не её воле, а какому-то подсознательному импульсу, тому самому смутному страху, который поселился в ней. Этот дом, пожираемый корнями, эта фигура, уходящая под землю… Это было не просто отражение её тревог. Это ощущалось как… предчувствие. Как пророчество, нацарапанное углем на бумаге.

Она перевернула лист. На обратной стороне, в самом низу, были написаны два слова. Она не помнила, когда написала их. Они были выведены мелкими, дрожащими буквами, почти неразборчиво, словно она боялась их написать, боялась придать им форму, закрепить на бумаге.

Он копает.

Два слова. Простые, но от них веяло могильным холодом. Кто копает? Отец? Фигура на рисунке? Или что-то иное, безымянное, скрывающееся под землей, под идеальным газоном, под фундаментом их дома? Лили быстро спрятала рисунок под стопку чистых листов. Ей вдруг стало не по себе от собственного творения. Словно она не нарисовала его, а подсмотрела. Подсмотрела что-то, чего не должна была видеть. И теперь это знание, это видение, поселилось в ней, как еще один тихий, тревожный шёпот.

Часть 7

Ужин в тот вечер был пыткой натянутой вежливостью. Эмили постаралась приготовить любимое блюдо Майкла – запеченную курицу с розмарином и чесноком. Аромат, наполнявший кухню и столовую, должен был бы создавать уют, но вместо этого он лишь подчеркивал царившую за столом напряженную, звенящую тишину. Они сидели втроем – Майкл во главе стола, Эмили напротив него, насколько позволяло кресло, Лили сбоку, между ними. Фарфоровые тарелки с золотым ободком, начищенные столовые приборы, салфетки, сложенные аккуратными треугольниками – все атрибуты нормальной семейной трапезы были налицо. Но сама семья словно распалась на три отдельных острова, разделенных невидимыми проливами молчания и затаенного страха.

Стук вилок и ножей о тарелки казался неестественно громким в этой тишине. Лили ковыряла вилкой золотистую корочку курицы, не поднимая глаз. Она почти не ела с тех пор, как пропала Тень, и её бледное лицо с темными кругами под глазами выдавало бессонные ночи и постоянную тревогу. Эмили пыталась поддерживать видимость разговора, задавала Майклу дежурные вопросы о работе, Лили – об уроках (хотя какие уроки летом?), но её слова падали в пустоту, не находя отклика. Майкл отвечал односложно, «нормально», «ничего нового», не отрываясь от еды, а Лили лишь пожимала плечами или тихо бормотала что-то невнятное.

Тишина сгущалась, становилась вязкой, как остывающий кисель. Казалось, можно было почувствовать её физически – давление на уши, тяжесть в груди. Эмили чувствовала, как напряжение нарастает, как невидимая пружина сжимается все туже. Она бросила быстрый взгляд на Майкла. Он ел методично, аккуратно отделяя мясо от костей, его движения были точны и лишены всякой поспешности. Но что-то в его позе, в том, как он держал вилку, было чужим, словно за столом сидел андроид, имитирующий человеческую трапезу.

И вдруг он поднял голову. Его блекло-голубые глаза обвели стол, задержались на мгновение на Эмили, потом на Лили. В них не было тепла, только странный, холодный блеск, как у отполированного металла.

– Читал сегодня статью, – произнес он ровным, почти безжизненным голосом, нарушая тяжелую тишину. Звук его голоса заставил Эмили и Лили вздрогнуть. – Серьезные ученые прогнозируют. Мощная солнечная вспышка. Геомагнитный шторм такой силы, что может вывести из строя всю электронику на планете. Спутники, сети, энергосистемы. Полный коллапс.

Он говорил это так буднично, словно зачитывал сводку погоды или обсуждал цены на бензин. Но сами слова были чудовищны. Глобальный коллапс. Конец привычного мира.

– Финансовые рынки рухнут первыми, – продолжал он тем же монотонным тоном, глядя куда-то сквозь стену. – Потом хаос. Голод. Война всех против всех. Вопрос времени. Нужно быть готовым.

В столовой воцарилась мертвая тишина, еще более плотная и удушливая, чем прежде. Лили замерла, её глаза расширились от испуга, вилка застыла на полпути ко рту. Эмили почувствовала, как ледяная волна поднимается от желудка к горлу. Ей хотелось рассмеяться, нервно, истерично, сказать, что он сошел с ума, что начитался какой-то ерунды в интернете. Но она не могла. Что-то в его голосе, в его пустых глазах, в самой абсурдности его спокойствия перед лицом апокалиптического прогноза парализовало её.

– Майкл, перестань… – прошептала она, но голос её был слаб, почти неслышен. – Не говори глупостей.

Он перевел на нее взгляд. Легкая тень раздражения промелькнула на его лице.

– Это не глупости, Эмили. Это реальность. Жестокая, но неизбежная. Игнорировать её – значит обречь себя на гибель.

В этот момент её взгляд упал на его руки, лежащие по краям тарелки. Руки бухгалтера, привыкшие к клавиатуре и бумагам. Но сейчас под его аккуратно подстриженными ногтями темнели узкие полумесяцы грязи. Не свежей, поверхностной, а въевшейся глубоко в кожу, словно он часами копался в земле голыми руками. Земля. Та самая, запах которой шел из гаража. Та самая, в которую уходила фигура на рисунке Лили.

Эта маленькая деталь – грязь под ногтями – на фоне его апокалиптических речей вдруг сложилась в страшную, невыносимую картину. Он не просто читал статьи. Он готовился. Он копал. Там, в лесу. Или под их домом. Строил что-то. Убежище? Или могилу?

Тишина за столом стала невыносимой. Курица на тарелках остывала. Идеальный ужин в идеальном доме превратился в молчаливую сцену из кошмара, где самые близкие люди стали чужими, а под поверхностью привычного мира разверзалась темная, пахнущая землей бездна.

Часть 8

Той ночью сон для Эмили был не спасением, а погружением в иное, еще более тревожное измерение. Она заснула поздно, долго ворочаясь в постели, звуки напряженного ужина и холодные слова Майкла об апокалипсисе эхом отдавались в её сознании. Снотворное подействовало медленно, утягивая её в вязкую, темную дремоту, где границы реальности истончились и поплыли.

И вдруг она танцевала.

Не во сне видела себя танцующей, а именно ощущала движение – легкость в ногах, которых она не чувствовала годами, гибкость позвоночника, свободу поворота, взмаха руки. Она кружилась на поляне посреди темного, незнакомого леса. Лунный свет, пробиваясь сквозь густую листву, ложился на землю неровными, серебристыми пятнами, но сама поляна была погружена в глубокую, бархатную тень. Пахло влажной землей, прелыми листьями, грибной сыростью – густой, первобытный запах ночного леса.

Она танцевала босиком по мягкому, упругому мху, и это было таким давно забытым, таким острым наслаждением, что слезы текли по её щекам – слезы радости и горечи одновременно. Она вращалась, поднимала руки к невидимому небу, её тело вспоминало забытые па, её душа пела от обретенной свободы.

Но лес вокруг был странным. Деревья стояли плотной стеной, их стволы были толстыми, морщинистыми, покрытыми не корой, а чем-то похожим на грубую, серую, слоновью кожу. Ветви переплетались над головой, образуя почти сплошной купол, сквозь который едва пробивался лунный свет. И по мере того, как она танцевала, ей стало казаться, что деревья наблюдают за ней. Не просто стоят, а смотрят. Пристально.

Она замедлила вращение, вглядываясь в темноту между стволами. И увидела. На одном из деревьев, там, где должны были быть узлы и наросты коры, проступило лицо. Лицо Майкла. Спокойное, непроницаемое, с теми самыми пустыми глазами. Она отшатнулась, сердце замерло, но посмотрела на соседнее дерево – и там было его лицо. И на следующем. Десятки, сотни лиц Майкла смотрели на неё из древесной плоти, их взгляды были неподвижными, оценивающими, лишенными всякой эмоции. Лес ожил, превратившись в многоликое, неподвижное подобие её мужа.

А потом они зашептали. Шёпот шел отовсюду – от стволов, от листьев, от земли под ногами. Он сливался в один монотонный, убаюкивающий гул, тот самый, который Лили слышала из стены. Но теперь слова были различимы, хотя и звучали странно, отстраненно, словно механическая запись.

– Скоро, Эмили, – шептали деревья-Майклы. – Скоро все будут в безопасности. Здесь. Внутри.

Внутри. Слово отозвалось в ней ледяным ужасом. Безопасность. Какую безопасность он имел в виду? Здесь, в этом темном, живом, смотрящем лесу? Внутри чего?

Она попыталась бежать. Но легкость исчезла. Ноги вдруг стали тяжелыми, ватными, непослушными. Мох под ногами превратился в вязкую, засасывающую трясину. Земля тянула её вниз, обвивала щиколотки холодными, сильными пальцами корней. Она закричала, но крик застрял в горле, превратившись в беззвучный хрип. Деревья-Майклы смыкались вокруг неё, их лица приближались, шепот становился громче, настойчивее, заполняя все пространство: «Внутри… Безопасность… Внутри… Глубже…»

Она проснулась от собственного сдавленного всхлипа, сердце бешено колотилось в груди, ночная рубашка прилипла к телу от холодного пота. В комнате было тихо и темно. Рядом мерно дышал Майкл – он вернулся из кабинета незаметно, как всегда в последнее время. Его лицо в полумраке казалось спокойным, почти безмятежным. Но Эмили теперь знала – или боялась, что знает – что скрывается за этим спокойствием. Сон не был просто игрой воображения. Он был отражением, искаженным, гротескным, но правдивым, того ужаса, который пустил корни в её душе. Образ леса, деревьев с лицом мужа, обещание безопасности, которое звучало как смертный приговор, обещание убежища внутри земли – все это было слишком похоже на его странные намеки, на его апокалиптическую одержимость, на грязь под его ногтями. Сон не принес забвения, он лишь подтвердил её самые страшные опасения, оставив после себя привкус земли во рту.

Часть 9

После того сна Эмили проснулась с ощущением не просто страха, а глубокого, экзистенциального холода, проникшего до самых костей. Сон развеялся, но его послевкусие осталось – липкое, тревожное, как ил на дне пересохшей реки. Она посмотрела на спящего рядом Майкла. Его лицо в предрассветных сумерках казалось маской – спокойной, непроницаемой, скрывающей неведомые глубины и темные замыслы. Кто он теперь, этот человек, с которым она прожила почти двадцать лет? Муж? Отец её ребенка? Или незнакомец, одержимый темными идеями, копающий тайные ходы под самым фундаментом их общей жизни?

В последующие дни это ощущение раздвоенности, подмены, стало почти невыносимым. Майкл был физически рядом – завтракал с ними, уезжал на работу, возвращался вечером, сидел в своем кресле с газетой или перед темным экраном телевизора. Но его присутствие стало почти неощутимым, фантомным. Он был здесь, но одновременно его как будто и не было. Его взгляд скользил по лицам Эмили и Лили, не задерживаясь, не видя их по-настоящему. Он отвечал на вопросы, но его ответы были автоматическими, как у запрограммированного робота, лишенными тепла или личного участия. Он двигался по дому тихо, почти бесшумно, как призрак, застрявший между мирами.

Он стал мастером отсутствия присутствия. Его тело занимало пространство, но его сущность, его душа, казалось, находилась где-то в другом месте – в темном лесу из её сна, в сыром подземелье гаража, в виртуальном мире его апокалиптических форумов. Его молчание стало громче любых слов. Раньше в их доме была тишина – спокойная, уютная тишина взаимопонимания и привычки. Теперь же воцарилось молчание – тяжелое, давящее, полное невысказанных страхов, подозрений и той самой ледяной пустоты, что Эмили однажды увидела на мгновение в его глазах.

Это молчание разрушало их изнутри, разъедало привычные связи, как кислота. Эмили чувствовала, как само значение их семьи начинает распадаться, деконструироваться на глазах. Что такое «семья», если муж смотрит на тебя как на постороннюю, если его руки пахнут землей, а под ногтями – грязь от тайных дел? Что такое «дом», если в его стенах слышен чужой шёпот, если под идеальным газоном скрывается неведомая угроза, если муж методично тратит общие сбережения на строительство неизвестно чего? Что такое «любовь», если она смешана со страхом, отчуждением и предчувствием беды?

Слова теряли свою опору, превращались в пустые оболочки. «Забота» в устах Майкла теперь звучала как предвестие заточения. «Безопасность» – как синоним могилы. «Будущее» – как апокалипсис, которого он, казалось, не боялся, а с каким-то жутким, извращенным нетерпением ждал.

Эмили смотрела на Лили, на её бледное, осунувшееся лицо, на её рисунки, становящиеся все мрачнее, и её сердце сжималось от страха и беспомощности. Она была прикована к креслу, физически зависима от человека, который превращался в монстра на её глазах, одержимого спасением через погребение. Она видела, как трещина в фундаменте их дома расползается, угрожая поглотить их всех.

Майкл встал из-за стола после очередного молчаливого ужина.

– Пойду поработаю в кабинете, – сказал он своим новым, ровным, отстраненным голосом.

Он не посмотрел на них. Просто ушел, оставив за собой шлейф холода и того самого неуловимого запаха сырой земли. Дверь в кабинет тихо закрылась. Щелчок замка прозвучал в тишине как точка.

Эмили и Лили остались сидеть вдвоем в тишине столовой, освещенной только мягким светом лампы над столом. Они посмотрели друг на друга. В глазах дочери Эмили увидела отражение собственного страха и растерянности. Идеальный фасад их жизни окончательно треснул, обнажив под собой пугающую, непонятную пустоту. И тихий шёпот из стен, казалось, стал немного громче, настойчивее, словно комментируя этот медленный, неотвратимый распад. Глава их прежней жизни подходила к концу, а новая еще не началась, зависнув в этом мучительном, неопределенном пространстве между тем, что было, и тем ужасным, что, возможно, грядет.

Глава 2: Человек, который копал по ночам

Часть 1

Слово «лес» в их доме всегда означало одно и то же – темную, густую полосу деревьев, начинавшуюся сразу за их безупречным задним двором. Раньше это был просто фон, часть привычного пейзажа, место для редких прогулок Лили в поисках вдохновения или источник желанной прохлады в знойные летние дни. Но теперь лес обрел иное значение. Он стал местом назначения Майкла. Его тайным убежищем. Его мастерской.

Он начал уходить туда все чаще. Сначала это были короткие вылазки по выходным, «размяться». Потом – вечерние прогулки после работы, когда солнце уже клонилось к горизонту. А вскоре он стал исчезать и в будни, иногда посреди дня, ссылаясь на необходимость «проветриться от офисной духоты», или поздно ночью, когда дом уже спал и лишь тревожные сны бродили по его комнатам.

– Пойду подышу свежим воздухом, – бросал он небрежно, уже стоя на пороге, обутый в свои старые, видавшие виды рабочие ботинки, покрытые слоями засохшей грязи. Иногда он брал с собой плетеную корзинку, ту, с которой Эмили раньше ходила на пикники.

– Может, грибов найду, – пояснял он, избегая прямого взгляда, если она или Лили оказывались рядом.

Возвращался он поздно, часто уже в полной темноте, проскальзывая в дом тихо, как тень, стараясь не шуметь. И вид у него был… странный. Одежда – плотные джинсы и старая фланелевая рубашка, которую он теперь носил почти постоянно, даже в жару, – была испачкана не просто садовой землей, а какой-то вязкой, красноватой глиной, оставляющей глубокие, почти несмываемые пятна. Руки и предплечья были покрыты свежими царапинами, длинными, глубокими, словно он продирался сквозь колючие заросли или работал с грубыми, необтесанными материалами. Ботинки были так густо облеплены влажной грязью, что он оставлял целые комья земли на чистом коврике в прихожей, прежде чем разуться.

А корзинка, если он её брал, всегда была пуста. Ни одного гриба. Ни единой ягоды. Ничего, кроме нескольких прилипших листьев и запаха сырой земли.

– Ну как, нашел что-нибудь? – спрашивала Эмили в первые разы, стараясь, чтобы голос звучал легко, но её сердце сжималось от дурного предчувствия.

– Нет, пусто сегодня, – отвечал он коротко, проходя мимо, направляясь прямиком в ванную, где долго и тщательно отмывал руки, скребя щеткой под ногтями, так что костяшки пальцев краснели.

Он никогда не рассказывал, где именно он гулял, что видел. Лес за их домом был не слишком большим, скорее густым перелеском, но местами запущенным и диким. Что он мог делать там часами, возвращаясь в таком виде, с таким пустым, отсутствующим взглядом? Эмили представляла его бредущим в темноте, среди шепчущихся деревьев из её кошмара, с пустыми глазами и руками, покрытыми царапинами и глиной. Образ был пугающим, необъяснимым. Лес перестал быть просто лесом. Он стал метафорой тайны, которую хранил её муж, зловещей границей, за которую он уходил в свой собственный, скрытый от них мир. Мир, откуда он возвращался с запахом земли и холодом в глазах.

Часть 2

К эмоциональной тревоге и страху за мужа вскоре добавилась и вполне материальная. Эмили, по привычке проверяя их общий банковский счет онлайн – она всегда занималась семейными финансами, Майкл находил это «невероятно скучным» и полностью ей доверял, по крайней мере, раньше – обнаружила то, от чего у неё похолодело внутри. Крупные суммы исчезали со счета. Не разовые крупные покупки, вроде новой бытовой техники или оплаты страховки, а серия значительных снятий наличных через банкомат и несколько крупных переводов на неизвестные счета, помеченные лишь ничего не говорящими кодами или аббревиатурами.

Это были тысячи. Потом еще тысячи. Снова и снова. Деньги, которые они копили годами – на будущее Лили, на образование, на возможную операцию для Эмили, о которой врачи говорили как о призрачном шансе, на ту самую «подушку безопасности», о которой так любят говорить финансовые консультанты. Теперь эта подушка стремительно сдувалась, истыканная невидимыми иглами таинственных расходов, о которых она ничего не знала.

Она распечатала выписку за последние три месяца, её руки слегка дрожали. Цифры на бумаге были холодным, неопровержимым доказательством того, что Майкл что-то скрывает. Что-то большое. Что-то очень дорогостоящее. Грязь под ногтями, ночные отлучки в лес, странные тяжелые посылки без обратного адреса, а теперь и эти финансовые дыры – все складывалось в единую, зловещую картину.

Она дождалась вечера, когда Лили ушла к себе в комнату, погрузившись в свои рисунки и меланхоличный джаз. Эмили подъехала на кресле к Майклу, который сидел в гостиной, уставившись в темный экран выключенного телевизора, словно ждал начала какого-то особого сеанса. Она положила перед ним распечатку, прямо на полированный журнальный столик.

– Майкл, что это? – спросила она тихо, но твердо, стараясь не выдать дрожи в голосе. – Куда уходят деньги? Наши деньги?

Он медленно перевел взгляд с темного экрана на лист бумаги, потом на неё. На его лице не отразилось ни удивления, ни вины, ни смущения. Только легкое, почти незаметное раздражение, словно она отвлекла его от чего-то важного или задала неуместный, глупый вопрос.

– А, это… – он неопределенно махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Это инвестиции, Эмили. Планирование на будущее. Необходимо.

– Инвестиции? – её голос предательски дрогнул. – Какие инвестиции? Почему ты мне ничего не сказал? Мы всегда все обсуждали вместе.

– Не хотел тебя беспокоить мелочами, – он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой, натянутой, она совершенно не коснулась его глаз, которые оставались холодными и отстраненными. – Сейчас нестабильные времена, Эм, ты же слышала, что я говорил за ужином. Экономика, политика… да и природа тоже. Нужно… диверсифицировать активы. Обеспечить нашу безопасность.

– Безопасность? – переспросила она, и слово это прозвучало в её устах горько и ядовито. – Снимая тысячи наличными и переводя их неизвестно кому? Майкл, это не похоже на инвестиции. Это похоже на то, что ты что-то строишь. Что-то прячешь. И это стоит целое состояние. Наше состояние.

Он снова отвел взгляд, уставился на свои руки, лежащие на коленях. Следы глины все еще виднелись под ногтями.

– Ты слишком много волнуешься, Эм. Все под контролем. Полный контроль. Это ради нас. Ради нашего будущего. Пойми.

Он встал и вышел из комнаты, оставив её одну с распечаткой в руках и тяжелым ощущением лжи в воздухе. Слова «будущее», «безопасность», «инвестиции» в его устах потеряли всякий смысл, превратились в ширму, за которой скрывалась пугающая, дорогостоящая тайна. Он не просто отдалялся от них эмоционально, он активно разрушал их общее настоящее и будущее, выкачивая ресурсы, как из пробитого корабля. И Эмили с ужасом поняла, что она и Лили находятся на этом тонущем корабле, а капитан, похоже, сошел с ума и уверенно ведет его прямиком на рифы.

Часть 3

Эмили не могла оставить это так. Вопрос денег был не просто вопросом цифр на счету, он был вопросом доверия, общего будущего, той самой безопасности, о которой так туманно, но настойчиво говорил Майкл. Вечером следующего дня, собравшись с духом, она снова попыталась вызвать его на разговор. Он сидел в гостиной, в своем любимом кресле из темной кожи, но не читал и не смотрел телевизор, а просто сидел неподвижно, глядя в одну точку перед собой, погруженный в свои мысли, далекий и недоступный, как статуя на городском кладбище.

– Майкл, нам нужно серьезно поговорить о финансах, – начала она как можно спокойнее, но твердо, подъехав к нему на кресле. – Я не сплю ночами. Я не понимаю этих трат. Ты должен мне объяснить, что происходит. Сейчас же.

Он медленно повернул голову. В его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на загнанную панику, но тут же сменилось глухим, упрямым раздражением. Он не ответил. Вместо этого он молча встал, подошел к старому проигрывателю, стоявшему в углу комнаты – настоящей реликвии из их прошлой, до-аварийной жизни, когда музыка еще часто звучала в этом доме. Он выбрал пластинку – одну из тех, что приносила Лили, – и неуклюже, словно впервые это делая, поставил её на диск. Комната наполнилась звуками – меланхоличными, тягучими, рваными переливами одинокого саксофона. Это был старый джаз, Колтрейн или Дэвис, что-то из того, что так любила Лили, но сейчас эта музыка, полная какой-то безысходной городской тоски и экзистенциальной грусти, звучала здесь, в их тихой гостиной, неуместно, почти кощунственно.

Громкость была выставлена так, что разговаривать стало почти невозможно. Саксофон рыдал, жаловался, захлебывался нотами, заполняя собой все пространство, вытесняя слова, вопросы, саму возможность диалога. Музыка стала звуковой стеной, которую Майкл торопливо воздвиг между собой и Эмили, между собой и реальностью.

Он посмотрел на неё – долгим, тяжелым, непроницаемым взглядом, в котором не было ответа, только глухое нежелание говорить, упрямое нежелание объяснять. А потом он развернулся и молча вышел из гостиной, целенаправленно направившись к своему кабинету. Эмили услышала, как в замке повернулся ключ. Щелк.

Она осталась одна посреди комнаты, оглушенная музыкой и его молчаливым, демонстративным отказом. Разговора не было. Был только надрывно плачущий саксофон и запертая дверь. Стена между ними стала еще выше, еще толще, почти непробиваемой. И Эмили с горечью поняла, что больше не может достучаться до него. Он был в своем мире, за своей дверью, со своими тайнами, со своим концом света, а она осталась снаружи, в растерянности, страхе и под звуки похоронного джаза.

Часть 4

Лили все еще не теряла надежды найти Тень. Хотя разум подсказывал, что прошло слишком много времени для обычной кошачьей прогулки, сердце подростка отказывалось верить в худшее. Почти каждый день после обеда она отправлялась на поиски, методично обходя окрестности, заглядывая под припаркованные машины, опрашивая редких соседей, работающих в своих садах. И неизменно её путь приводил к лесу за домом. Лес манил и пугал одновременно. Он был последним местом, где видели Тень (вернее, нашли её пустой ошейник). И он был тем самым местом, куда так часто, почти ритуально, уходил отец.

В один из таких дней, бродя вдоль кромки леса, забредя чуть глубже, чем обычно, в поисках следов или, может, норы, где могла бы укрыться раненая кошка, она наткнулась на странное место. Среди прошлогодней листвы, полусгнивших веток и густых зарослей дикого папоротника виднелся участок земли, который явно отличался от остального лесного покрова. Это был почти идеально ровный квадрат, примерно метр на метр, может чуть больше. Земля здесь была очевидно взрыхлена, но потом аккуратно присыпана сверху слоем сухих листьев и мелкими веточками – грубая, но вполне сознательная попытка маскировки.

Лили остановилась, чувствуя знакомый укол тревоги в груди. Она осторожно разгребла листья носком кроссовка. Под ними оказалась темная, плотная, влажная глина, точно такая же, следы которой она видела на одежде и ботинках отца. Земля была свежевскопанной, это было видно сразу.

Она огляделась по сторонам, сердце забилось быстрее. Вокруг не было ни души, только тихий шелест листвы на ветру и далекое, недовольное карканье ворона где-то в глубине леса. Она присела на корточки, всматриваясь в этот странный, рукотворный квадрат земли. Что это? Кто это сделал? Ответ казался очевидным. Отец. Но зачем? Что он мог здесь закопать? Или откопать?

Её взгляд зацепился за что-то металлическое, тускло блеснувшее среди глины и листьев у самого края квадрата. Она потянулась и осторожно подняла предмет. Это был тяжелый, покрытый пятнами ржавчины болт с большой шестигранной головкой. Он выглядел старым, но одновременно и абсолютно чужеродным здесь, в лесу, среди корней и мха. Словно деталь от какой-то большой металлической конструкции, механизма, потерянная или выброшенная за ненадобностью.

Лили повертела тяжелый болт в руках. Он был холодным и грязным, пачкал пальцы ржавчиной и землей. Она посмотрела на квадрат взрытой земли, потом снова на болт. Прямой связи не было, но ощущение неправильности, скрытой тайны усилилось многократно. Что здесь делает такой болт? Она сунула находку в карман джинсов и поспешила уйти из этого места, прочь от квадрата свежевскопанной глины, чувствуя на спине чей-то невидимый, тяжелый взгляд. Она опять не нашла свою кошку. Она нашла еще один фрагмент страшного пазла, который складывался в пугающую картину, смысла которой она пока не понимала, но инстинктивно, всем своим существом боялась.

Часть 5

В субботу к ним приехала Сара. Лучшая подруга Эмили еще со времен их общей бурной юности в танцевальной студии, когда мир казался огромным и полным возможностей. Яркая, энергичная, всегда полная неиссякаемого оптимизма – Сара была как глоток свежего воздуха в затхлой, напряженной атмосфере дома Грейвсов. Но даже её привычная жизнерадостность не смогла скрыть или разогнать то густое напряжение, которое буквально повисло в воздухе, как дым от пожара.

Она привезла домашний яблочный пирог, еще теплый, и большой букет полевых цветов, искренне пытаясь создать иллюзию нормальности, обычной дружеской встречи. Но одного взгляда на Эмили ей хватило, чтобы понять – что-то не так. Очень не так.

– Эм, ты ужасно выглядишь, – сказала она прямо, без обиняков, когда они остались наедине на кухне, пока Лили, обрадованная приезду «тети Сары», но все равно какая-то отстраненная, ушла к себе в комнату. – Ты страшно похудела, у тебя синяки под глазами размером с блюдца. Что происходит?

Эмили попыталась изобразить улыбку, но губы её дрожали, а глаза оставались полными тревоги.

– Ничего особенного, Сар. Правда. Просто устала. Лето, жара… сама знаешь, как это выматывает.

– Не вешай мне лапшу на уши, Эмили Грейвс, – Сара накрыла её руку своей. Рука Эмили была ледяной, несмотря на жару. – Я тебя знаю сто лет. Дело не в жаре. Это Майкл? Где он вообще? Его машина стоит на подъездной дорожке.

Майкла не было дома. Он снова ушел «подышать» в лес, как только услышал скрип тормозов машины Сары. Будто избегал встречи.

Эмили отвела взгляд, уставившись на рисунок кухонного полотенца.

– Он… у него сейчас сложный период на работе. Очень много стресса. Отчеты, проверки…

– Стресса? – Сара недоверчиво покачала головой. – Эм, в доме атмосфера как на похоронах. Серьезно. Лили ходит как тень отца Гамлета, бледная, молчит все время. А ты… ты чего-то боишься, я же вижу по глазам. Рассказывай.

Эмили молчала, нервно теребя край салфетки. Ей так хотелось выговориться, выплеснуть весь накопившийся ужас, рассказать Саре все – о пропавших деньгах, о ночных отлучках Майкла в лес, о его странных апокалиптических речах, о жутком шёпоте в стенах, о своих кошмарах, о подозрениях насчет бункера. Но слова застревали в горле комом. Было стыдно признаться даже самой близкой подруге в том, во что превращается её идеальная, казалось бы, жизнь. Страшно было произнести свои подозрения вслух, придать им форму реальности, услышать их со стороны.

– Все нормально, правда, – прошептала она, так и не решившись поднять глаза. – Просто… немного сложно сейчас. Бывает. Пройдет.

Сара вздохнула, сжимая её холодную руку, понимая, что не добьется большего. Пока не добьется. Но её взгляд был полон беспокойства и решимости. Она видела трещины в фасаде не хуже, чем Эмили или Лили. И хотя она не знала всей правды, она чувствовала нутром – её лучшая подруга в беде. В серьезной беде. И она не собиралась оставлять её одну.

Часть 6

Вечером того же дня, после отъезда обеспокоенной Сары, пообещавшей скоро заехать снова, Лили сидела за компьютером в кабинете отца. Он неожиданно легко разрешил ей воспользоваться им, чтобы поискать информацию для летнего задания по истории – редкий проблеск его прежнего благодушия или, скорее, полного безразличия к тому, что происходит в доме, пока он занят своим главным проектом. Сам Майкл снова исчез – то ли заперся в гараже, где что-то тихо стучало и скрежетало, то ли снова ушел в лес.

Лили открыла браузер, чтобы зайти на сайт школьной библиотеки, и её взгляд случайно упал на список недавних посещений. Обычно она не обращала на нее внимания, это было личное пространство отца, но сейчас что-то – возможно, разговор с Сарой, который она подслушала краем уха, или её собственная растущая тревога – заставило её пробежаться по последним запросам.

Сердце ухнуло куда-то в район пяток и замерло, обдав тело ледяной волной.

Список был похож на конспект сценария фильма-катастрофы или пособие для начинающего параноика-выживальщика.

«Как построить подземный бункер недорого своими руками»

«Лучшие системы автономной фильтрации воздуха для убежищ»

«Прочность бетона марки М500 при взрыве»

«Выживание после ядерной зимы: первые шаги»

«Признаки надвигающегося коллапса цивилизации»

«Консервирование продуктов длительного хранения на 10 лет»

«Защита от радиации и ЭМИ своими руками схемы»

«Солнечная супервспышка 2024-2025 прогноз НАСА»

«Форум выживальщиков Doomsday Preppers USA»

«Где купить йодид калия оптом»

«Герметичные двери для бункера цена»

Запросы шли один за другим, датированные последними неделями и месяцами, становясь все более конкретными и отчаянными. Десятки, сотни ссылок на сомнительные сайты, посвященные теориям заговора, апокалипсису, выживанию в экстремальных условиях, строительству убежищ.

Лили сидела, оцепенев, уставившись на экран, чувствуя, как кровь отхлынула от её лица, оставляя кожу бледной и холодной. Липкий, тошнотворный ужас сковал её. Это было уже не просто странное поведение. Это была полномасштабная одержимость. Клиническая мания. Отец не просто читал статейки о солнечном шторме в интернете – он всерьез, методично, целеустремленно готовился к концу света. Он строил бункер. Тот самый квадрат свежевскопанной земли в лесу… Ржавый болт… Тяжелые анонимные посылки… Пропавшие с банковского счета деньги… Грязь под ногтями… Все вдруг вставало на свои места, складываясь в чудовищную, совершенно безумную картину.

Её отец, тихий бухгалтер Майкл Грейвс, готовился к апокалипсису. И, судя по его отчужденности, по тому, как он прятался и врал, он собирался пережить его в одиночку. Или… Она вспомнила его слова за ужином: «Нужно быть готовым». Всем. Потом вспомнила свой рисунок – фигура, упорно уходящая под землю. И слова из маминого кошмара, пересказанного ей шепотом: «Скоро все будут в безопасности. Внутри».

Холодный ужас сменился ледяным предчувствием чего-то еще более страшного, непостижимого. Он строил бункер не для них, в смысле спасения. Возможно, он строил его… от них? Или… для них, но в каком-то ином, кошмарном смысле? Может, безопасность – это когда ты заперт под землей и не можешь помешать его планам? Лили быстро закрыла браузер, её руки дрожали так сильно, что она едва попала мышкой по крестику. Она выскочила из кабинета, как ошпаренная, чувствуя себя так, словно только что заглянула в бездну прогрессирующего безумия своего отца. И эта бездна, холодная и темная, смотрела на неё в ответ.

Часть 7

После того, как Лили обнаружила историю браузера отца, мир вокруг неё словно подернулся тонкой, серой дымкой ирреальности. Тяжелое знание о бункере и апокалиптической одержимости Майкла окрасило все в новые, зловещие тона. Каждый скрип половицы, каждый шорох за окном, даже привычные вещи стали казаться странными, подозрительными, намекающими на скрытый, угрожающий смысл.

В один из вечеров, снова отправившись к лесу в почти уже бесплодной надежде найти хоть какой-то след Тени, она заметила его. На толстой, сухой ветке старого, корявого дуба, который рос у самой кромки леса, словно древний страж на границе двух миров, сидел большой черный ворон. Он был абсолютно неподвижен, как фигура из обсидиана, его иссиня-черные перья поблескивали маслянисто в косых лучах заходящего солнца. Это был не обычный городской ворон, а крупный, матерый экземпляр, каких редко встретишь в обжитом пригороде.

Лили остановилась, невольно наблюдая за ним. Было что-то древнее, почти мистическое в его внушительном облике и полной неподвижности. И ей показалось – или это было лишь игрой её воспаленного воображения, подогретого страхом и находками в интернете? – что ворон смотрит прямо на неё. Его блестящие черные глаза-бусинки были устремлены на неё с каким-то немигающим, почти осмысленным вниманием.

Она почувствовала себя неуютно под этим пристальным птичьим взглядом. Ей захотелось отвернуться, сделать вид, что не заметила, уйти, но она не могла сдвинуться с места, словно ноги приросли к земле. И тут ворон издал звук. Не обычное привычное карканье, а низкий, хриплый, гортанный крик, который эхом прокатился по затихающему перед сумерками лесу. Он прокаркал несколько раз подряд, и Лили, с замиранием сердца, показалось, что она разбирает слова. Или, вернее, слоги, повторяющиеся с какой-то жуткой, монотонной настойчивостью.

– Ко-пай… Ко-пай… Крро-пай…

Звук был резким, скрипучим, как ржавые дверные петли старого склепа. Копай. Лили вздрогнула всем телом. Это не могло быть правдой. Птицы не говорят человеческие слова. Это просто карканье, искаженное её собственным страхом, её знанием о том, чем неотступно занимается отец в этом лесу. Но звук был таким отчетливым, таким навязчивым, таким зловеще уместным. Ворон снова посмотрел на неё, значительно склонив голову набок, словно оценивая произведенный эффект или ожидая её реакции. А потом он тяжело, почти нехотя, взмахнул своими большими, мощными крыльями и бесшумно улетел вглубь леса, мгновенно растворившись в сгущающихся тенях под деревьями.

Лили осталась стоять одна, прижимая руки к груди, сердце колотилось так сильно, что отдавало в ушах глухими ударами. Говорящий ворон? Предвестник беды из старых сказок? Бред. Галлюцинация, вызванная стрессом и недосыпом. Но ощущение ирреальности, того, что мир вокруг неё окончательно теряет свои привычные, надежные очертания, стало еще сильнее, почти физически ощутимым. Словно сам лес, сама природа стали невольными соучастниками безумия её отца, подавая ей мрачные, недвусмысленные знаки.

Часть 8

Контраст между тем Майклом, которого знали дома – отстраненным, молчаливым, одержимым своими тайнами, – и тем, кем он был вне его стен, становился все более разительным и пугающим. На работе, в стерильной, кондиционированной атмосфере респектабельной бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры», Майкл Грейвс оставался образцом предсказуемого спокойствия и профессиональной надежности. Он приходил минута в минуту, аккуратно одетый, тщательно выбритый, выполнял свои обязанности с методичной точностью, его стол всегда был в идеальном порядке, цифры в отчетах сходились до последнего цента. Коллеги по-прежнему считали его немного замкнутым, «себе на уме», но в целом приятным и абсолютно предсказуемым человеком, «ходячим калькулятором», как шутили некоторые за его спиной.

Только Том Харпер, добродушный толстяк, сидевший за соседним столом и знавший Майкла дольше других, почти десять лет, замечал едва уловимые, но тревожащие перемены. Майкл стал пить невероятное количество черного кофе, чашка за чашкой, от рассвета до заката, словно отчаянно борясь с постоянной усталостью или пытаясь заглушить что-то внутри себя. Иногда он надолго застывал, глядя в окно – не на привычный городской пейзаж за стеклом, а куда-то дальше, поверх крыш, с таким напряженным выражением лица, будто ждал чего-то неизбежного. То ли грозы, то ли вражеского авианалета, то ли сигнала к действию. А еще Том пару раз замечал у него под ногтями ту самую въевшуюся темную грязь, которую Майкл, видимо, не успевал или забывал тщательно вычистить утром перед работой. Но Том, добродушный и не склонный к подозрениям, списывал это на увлечение садоводством или какой-нибудь ремонт на даче. Мало ли чем люди занимаются по вечерам.

Эта двойственность Майкла – безупречный фасад профессиональной нормальности на работе и стремительное погружение в параноидальное безумие дома и в лесу – была, пожалуй, самой пугающей чертой его трансформации. Он словно носил искусно сделанную маску, безупречно играя роль обычного, скучноватого человека среднего возраста, в то время как внутри него рос и креп другой – Хранитель Убежища Грейвс, строитель бункера Судного Дня, мрачный пророк неотвратимого апокалипсиса. И никто, кроме его собственной, запуганной и изолированной семьи, не видел страшных трещин в этой маске. Никто не догадывался, что скрывается за спокойным фасадом и ровными рядами цифр в отчетах.

Часть 9

Паранойя, до сих пор дремавшая под поверхностью его одержимости, подпитываемая бессонными ночами, статьями из интернета и, возможно, тяжелым физическим трудом, начала прорываться наружу все отчетливее. Майкл стал бормотать о «них». Было совершенно непонятно, о ком конкретно шла речь – о правительстве, о соседях, о неких теневых силах или просто о случайных прохожих.

– Они наблюдают, – мог прошептать он поздно вечером, быстро выглянув в окно и тут же плотно задернув штору. – Нужно быть осторожнее, Эмили. Они все знают. Или скоро узнают.

Эмили сначала пыталась списывать это на стресс, на недосыпание, на его разыгравшиеся апокалиптические фантазии.

– Кто наблюдает, Майкл? Что знают? О чем ты говоришь? – пыталась спросить она мягко, стараясь не спровоцировать вспышку гнева.

Он лишь отмахивался или смотрел на нее с внезапным, холодным подозрением, словно она тоже была частью «них», заодно с теми, кто «наблюдает».

– Неважно, – цедил он сквозь зубы. – Главное – не привлекать внимания. И быть готовым.

Но однажды ночью Эмили проснулась от странного, необъяснимого ощущения. Будто на нее действительно смотрят. Не из темноты комнаты, а снаружи. Она медленно, боясь поверить своим глазам, повернула голову к окну их спальни на втором этаже. Луна была скрыта плотными облаками, ночь была темной, но в слабом, неверном свете далекого уличного фонаря она увидела… тень. Четкий темный силуэт человека, стоящего внизу, на их идеальном газоне, и смотрящего прямо на их окно. Голова была слегка наклонена, словно человек внимательно изучал фасад дома. Сердце Эмили ухнуло вниз, в ледяную пропасть ужаса. Она судорожно зажмурилась, досчитала до пяти, потом снова заставила себя открыть глаза. Тени не было. Лишь пустой газон, залитый призрачным, тусклым светом. И тихий шелест листьев в ночной тишине.

Галлюцинация? Игра света и тени на сетчатке усталых глаз? Или?.. Она осторожно посмотрела на Майкла. Он спал – или делал вид, что спит, – его дыхание было ровным и глубоким. Но Эмили больше не была уверена ни в чем. Были ли таинственные «наблюдатели» плодом его больного, переутомленного воображения? Или за ними действительно кто-то следил? И если да, то кто? И почему? Неужели его странные ночные работы в лесу привлекли чье-то нежелательное внимание? Паранойя её мужа начинала медленно, но верно заражать её саму, стирая и без того хрупкую грань между реальностью и бредом, между обоснованным страхом и безумием.

Часть 10

Мир семьи Грейвс стремительно сужался, замыкался в границах дома номер двенадцать по Кленовой улице, а значения самых простых и важных слов в нем искажались до неузнаваемости, выворачивались наизнанку. Слово «защита», которое так часто и настойчиво повторял Майкл, говоря о своих «инвестициях», о глине на ботинках и подготовке к «будущему», теперь звучало для Эмили и Лили совершенно иначе, зловеще. Это была не защита от внешнего мира, его опасностей и хаоса. Это была защита от него. Полная изоляция. Добровольное или принудительное заточение. Его «безопасность» означала толстые бетонные стены, герметичные стальные двери, замки, фильтры для воздуха, подземное укрытие – полный отрыв от жизни, от света, от неба, от других людей.

Лес за домом перестал быть просто лесом. Из места для прогулок, из части окружающей природы он превратился в Зону Отчуждения, в опасную границу, отделяющую их хрупкий, трещащий по всем швам «внутренний» мир (обреченный дом) от мира «внешнего» – мира строящегося бункера, мира прогрессирующего безумия Майкла, мира темного, подземного будущего, который он упорно строил под корнями деревьев. Эта граница становилась все более реальной, почти физической. Дом – это то, что Майкл собирался покинуть или уничтожить как нечто ненадежное, временное. Бункер – это то, куда он стремился, его конечная цель, куда он, по-видимому, собирался утянуть за собой и их, вольно или невольно.

Слово «семья» тоже деконструировалось, распадалось на составные части, как сломанный механизм. Осталась лишь форма, привычная оболочка, почти полностью лишенная прежнего содержания – любви, доверия, тепла, близости. Они были тремя людьми, запертыми по воле случая или судьбы в одном доме, все еще связанными кровью, общими воспоминаниями и растущим страхом, но уже разделенными глубокой пропастью непонимания и неотвратимой угрозы.

Майкл копал. Копал не только сырую глину в лесу. С каждым днем, с каждым снятым со счета долларом, с каждым своим молчаливым уходом в ночь, он копал ров между собой и ими, между своей апокалиптической реальностью и их отчаянными попытками удержаться за остатки нормальности. И Эмили с холодным ужасом осознавала, что этот ров становится все шире и глубже, и скоро его будет уже не перепрыгнуть, не засыпать. Они останутся на одном берегу, в разрушающемся доме, а он – на другом, в своем собственном подземном мире, построенном из страха, бетона, консервов и одинокого, тоскливого плача саксофона.

Глава 3: Знак на дереве и карта на салфетке

Часть 1

Прошло несколько дней тягучего, напряженного молчания после того вечера, когда Майкл вдруг заговорил о солнечном шторме и конце света. Он больше не поднимал эту тему, но его слова, как и въевшаяся грязь под его ногтями, никуда не делись – они повисли в воздухе дома, как невидимая, удушливая пыль, оседая на всем, делая и без того гнетущую атмосферу еще более невыносимой. Эмили старалась избегать его взгляда, занимаясь своими делами с преувеличенной сосредоточенностью. Лили почти не выходила из своей комнаты, погруженная в свои рисунки, которые становились все мрачнее. Майкл же продолжал свои загадочные отлучки в лес, возвращаясь все более грязным, усталым и отстраненным.

А потом он решил «поговорить».

Это случилось неожиданно, в один из будних вечеров. Лили была у себя наверху, Майкл только что вернулся с работы – на этот раз без привычного заезда в лес, что само по себе показалось странным. Он даже не переоделся из своего безупречного офисного костюма. Он вошел в гостиную, где Эмили сидела у окна в своем кресле, глядя на медленно угасающий, окрашенный в багрянец день. Он не сел. Остался стоять посреди комнаты, слегка раскачиваясь с пятки на носок, руки нервно сцеплены за спиной. В этой позе было что-то неестественное, заученное, словно он долго репетировал этот момент перед зеркалом.

– Эмили, нам нужно поговорить, – сказал он тем же ровным, лишенным всяких эмоций голосом, который теперь стал для него нормой.

Эмили напряглась всем телом, медленно повернув к нему кресло. Сердце забилось быстрее, отдаваясь глухими ударами в ушах. Вот оно. Сейчас он все объяснит. Или… или сделает что-то еще хуже.

– Я вижу, что ты волнуешься, – продолжил он, глядя куда-то поверх её головы, на стену с выцветшими обоями. – Из-за денег. Из-за моих… отлучек. Я понимаю. Я должен был объяснить раньше.

Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями или выбирая нужные, заранее заготовленные слова из невидимого списка.

– Мир на грани, Эмили. Ты же видишь новости, читаешь газеты, хоть и делаешь вид, что это тебя не касается, что это все где-то далеко. – Он шагнул на полшага ближе, его голос стал чуть тише, но не теплее, не живее. – Экономика трещит по швам. Финансовые пирамиды готовы рухнуть. Новый вирус, еще опаснее прежнего, уже где-то зарождается, ждет своего часа. Политики играют в свои безумные игры, бряцают оружием, угрожают друг другу полным уничтожением. Война может начаться в любой момент, из-за любой мелочи. А природные катаклизмы? Солнечные вспышки, которые могут сжечь всю электронику, землетрясения, наводнения, извержения вулканов… Это все не просто страшилки из дешевых фильмов, Эмили. Это реальные, статистически подтвержденные угрозы. И они приближаются. С каждым днем.

Он говорил быстро, почти без пауз, перечисляя грядущие беды с методичностью и отстраненностью бухгалтера, сверяющего годовой баланс. В его словах не было страха – скорее, какая-то мрачная, фанатичная убежденность в своей правоте, в своем знании.

– Большинство людей слепы, – продолжал он, его взгляд наконец сфокусировался на ней, но оставался холодным, пустым, как у стеклянной куклы. – Они живут сегодняшним днем, своими мелкими заботами, своими бессмысленными развлечениями, не думая о том, что будет завтра. Они не готовы. Когда все рухнет – а это обязательно случится, Эмили, это лишь вопрос времени, может, годы, а может, недели, – они будут беспомощны, как дети. Паника. Хаос. Голод. Болезни. Они пожрут друг друга. Хаос поглотит их.

Он подошел совсем близко к её креслу, наклонился, опираясь руками о подлокотники. Эмили инстинктивно вжалась в спинку, чувствуя слабый запах его дорогого одеколона, смешанный с тем же едва уловимым, тревожным земляным душком.

– Но мы… мы можем спастись, – прошептал он, и в этом шепоте была странная, жуткая, почти похоронная интимность. – Я знаю как. Я готовлюсь. Почти все готово. Все эти деньги, все мое время, моя энергия – это не прихоть. Это наш единственный шанс. Наш с тобой и Лили. Шанс пережить бурю, когда она неизбежно начнется. Шанс на спасение. На настоящую жизнь. Потом.

Он говорил о «спасении», об «их» шансе, но в его голосе не было ни капли любви, ни искренней заботы, ни даже обычного человеческого страха за близких. Только холодная, расчетливая, пугающая одержимость идеей. Его глаза смотрели на нее, но не видели её – Эмили, его жену, женщину, которую он когда-то, кажется, любил. Они видели лишь объект, который нужно «спасти», переместить в безопасное место, как ценную, но неодушевленную вещь, которую прячут в сейф перед надвигающимся ограблением.

Это было откровение. Но совершенно не то, которого она так мучительно ждала. Он не развеял её страхи – он дал им имя, придал им форму, облек их в пугающе конкретные слова об экономическом коллапсе, грядущей пандемии и неотвратимой войне. Он пытался объяснить, оправдать свои действия, представить себя не сумасшедшим, а спасителем, провидцем, Ноем современности. Но это была лишь жалкая симуляция нормальности, отчаянная симуляция заботы. Под тонкой маской рациональных доводов скрывалось то же самое безумие, та же ледяная одержимость, которая заставляла его копать землю по ночам и смотреть на свою семью пустыми, бездонными глазами. Он говорил о спасении, но Эмили слышала лишь эхо слов из её ночного кошмара: «Скоро все будут в безопасности. Внутри». И от этого «спасения» ей хотелось бежать без оглядки, кричать, звать на помощь, но она была прикована к своему креслу, к этому дому, к этому человеку, который методично и уверенно строил для них клетку, называя её фамильным ковчегом.

Часть 2

Слова Майкла повисли в густой тишине гостиной, тяжелые и холодные, как надгробные плиты на старом кладбище. Спасение. Коллапс. Буря. Он говорил об этом с такой ледяной, непоколебимой уверенностью, словно зачитывал неоспоримый приговор всему миру, подписанный и заверенный высшей инстанцией. Эмили смотрела на него, на его лицо, такое знакомое и одновременно пугающе чужое, и отчаянно пыталась справиться с волной могильного холода, поднимающейся изнутри.

Её первой, инстинктивной реакцией был защитный рефлекс – неуместный юмор. Отчаянная попытка обесценить его слова, вернуть пугающую ситуацию в рамки привычного, пусть и неприятного, но нормального семейного разговора.

– Майкл, дорогой, ты что, насмотрелся боевиков на ночь? – она заставила себя улыбнуться, хотя губы её плохо слушались, дрожали. – Или решил переквалифицироваться из тихих бухгалтеров в громкие пророки конца света? Может, тебе просто стоит взять отпуск? Поехать куда-нибудь, отдохнуть, развеяться… Сменить обстановку?

Она осеклась на полуслове. Улыбка застыла на её лице, нелепая и жалкая. Потому что он не улыбнулся в ответ. Его лицо осталось непроницаемым, каменным, глаза – холодными и серьезными. Он совершенно не воспринял её слова как шутку или как проявление заботы. Он воспринял их как глухое непонимание, как упрямую слепоту, как еще одно неопровержимое доказательство того, что он один видит правду, а все остальные, включая его собственную жену, беспомощно бредут во тьме иллюзий.

И тогда её накрыл страх. Уже не тот фоновый, смутный страх за него, за их будущее, который преследовал её последние недели. А острый, иррациональный, первобытный страх перед ним самим. Перед этим человеком, стоящим перед ней вплотную, её мужем, который говорил о спасении мира голосом религиозного фанатика и смотрел глазами опасного безумца. Страх перед той бездонной пропастью, которая внезапно разверзлась между ними, между его мрачной реальностью и её отчаянными попытками сохранить остатки нормальности.

Она вдруг остро, физически ощутила свою уязвимость. Своё инвалидное кресло. Свои непослушные, бесполезные ноги. Свою унизительную зависимость от него. Раньше она старалась не думать об этом, находила способы бороться за свою самостоятельность в мелочах, сохраняла достоинство, гордилась своей внутренней силой. Она была сильной, несмотря ни на что. Но сейчас, перед лицом его холодной, целеустремленной одержимости, её инвалидность ощущалась не просто как досадное ограничение, а как настоящая ловушка. Как стальной капкан, захлопнувшийся на её ноге два года назад на той проклятой лестнице.

Он был её руками, её ногами во внешнем мире. Он приносил продукты, возил её к врачу, помогал по дому, поднимал, если она падала. Она зависела от него в самых базовых, ежедневных вещах. И теперь этот самый человек, от которого зависела её жизнь, говорил о том, чтобы «спасти» её, укрыв от мира, который он самолично приговорил к уничтожению. Но что означало это «спасение» для неё, навсегда прикованной к креслу? Куда он собирался её поместить? В тот бункер, который он, теперь уже очевидно, строил в лесу? В темную, сырую подземную темницу? С удобствами или без?

Зависимость, которая раньше была просто горькой данностью, частью её новой жизни, теперь приобрела совершенно зловещий оттенок. Она была заложницей. Заложницей своего парализованного тела. Заложницей этого идеального с виду дома. Заложницей человека, который, судя по всему, стремительно терял рассудок или уже окончательно потерял его. И мысль об этом была страшнее любых гипотетических солнечных вспышек и мировых экономических коллапсов. Потому что эта угроза была не где-то там, далеко, в неопределенном будущем, в страшных заголовках новостей. Она была здесь, рядом, в этой комнате, смотрела на неё холодными, пустыми глазами и говорила о спасении, которое отчетливо пахло сырой землей и полной безысходностью. Эмили медленно опустила взгляд, не в силах больше выдерживать его пристального, изучающего взора. Шутить больше не хотелось. Хотелось кричать. Громко, долго, до хрипоты. Но крик застрял в горле сухим комком, парализованный ужасом и внезапным, оглушающим осознанием собственного бессилия.

Часть 3

Пока в гостиной разворачивалась сцена тяжелого, неловкого «откровения», Лили снова была в лесу. Её неудержимо тянуло туда с почти болезненной силой – странной смесью страха, неотступного любопытства и отчаянной, почти угасшей надежды найти хоть какой-то след пропавшей Тени. Разговор родителей, обрывки которого донеслись до неё сверху сквозь неплотно закрытую дверь, только усилил её растущую тревогу. Коллапс, спасение, бункер – эти слова, произнесенные ровным, бесстрастным голосом отца, звучали в её ушах как зловещее, леденящее кровь подтверждение её худших догадок, почерпнутых из истории браузера.

Она шла медленно, почти на цыпочках, осторожно ступая по влажной, пружинящей лесной подстилке. Солнце уже клонилось к закату, пробиваясь сквозь густую зеленую листву косыми, золотистыми лучами, которые создавали в тихом лесу причудливую, постоянно меняющуюся игру света и тени. Воздух был густым, неподвижным, пахнущим прелой листвой, влажной землей, грибами и чем-то еще – тем самым слабым, но теперь отчетливо узнаваемым запахом потревоженной глины, который намертво ассоциировался у неё с отцом и его тайными работами.

Она забрела чуть глубже, чем обычно, миновав то место у старого ручья, где нашла квадрат вскопанной земли и ржавый тяжелый болт. Здесь деревья стояли плотнее, подлесок был гуще, почти непроходимым, а тишина – абсолютной, почти оглушающей. Она уже почти повернула назад, к дому, чувствуя подступающий страх темноты, когда её взгляд случайно зацепился за что-то необычное на шершавом стволе старого, могучего дуба, стоявшего чуть в стороне от едва заметной, заросшей тропинки.

Подойдя ближе, она увидела его. Знак. Он был вырезан на темной, морщинистой коре дерева – грубо, но глубоко, очевидно острым ножом или каким-то другим инструментом. Это был простой, даже примитивный символ: вертикальный православный крест, но его нижняя косая перекладина была перечеркнута жирной, уверенной горизонтальной линией. Линии надреза были свежими, края еще не успели потемнеть и затянуться под воздействием воздуха. Из глубокой вертикальной борозды даже сочилась капелька вязкого древесного сока, похожая на янтарную слезу.

Лили замерла, глядя на странный знак. Он был ей смутно знаком. Где она могла его видеть раньше? Сердце заколотилось быстрее, когда в памяти всплыл четкий образ – те странные, тяжелые, безликие картонные коробки, которые недавно привозил курьер. На одной из них, прямо на желтом упаковочном скотче, которым она была перевязана крест-накрест, был небрежно нацарапан точно такой же символ. Маленький, едва заметный, но теперь она узнала его безошибочно.

Крест, перечеркнутый линией. Что он означал? Почему отец вырезал его здесь, в лесу, на этом конкретном дереве? Это была его личная метка? Указатель пути к бункеру? Или что-то иное, имеющее сакральный, понятный только ему одному зловещий смысл?

Сам по себе символ был простым, почти детским. Но в общем контексте всего происходящего – отцовской нарастающей одержимости, тайного строительства бункера, его пугающих речей о конце света и необходимости «очищения» – этот незамысловатый знак приобретал по-настоящему зловещее значение. Он был как тайная печать тайного общества сумасшедших, как условная метка на карте, ведущей в очень опасное место, как символ веры безумного фанатика.

Лили осторожно провела кончиками пальцев по грубым, свежим линиям, вырезанным на живой коре. Дерево под её пальцами казалось теплым, почти живым, и от этого прикосновения ей вдруг стало по-настоящему не по себе. Словно она прикоснулась к чему-то глубоко запретному, к тайне, которая совершенно не предназначалась для её глаз. Знак на дереве был еще одним недостающим фрагментом ужасной головоломки, которую она пыталась собрать, но каждый новый фрагмент делал общую картину не яснее, а только темнее и страшнее.

Она быстро огляделась вокруг. Лес внезапно затих, даже невидимые птицы смолкли. Тени деревьев резко удлинились, сливаясь и переплетаясь на земле в причудливые, темные узоры. Ей отчетливо показалось, что за ней наблюдают. Не отец, нет. И не тот черный ворон. Что-то другое. Древнее. Что-то, что было незримо связано с этим знаком, с этим старым лесом, с той страшной тайной, которую её отец пытался то ли похоронить глубоко под землей, то ли, наоборот, разбудить. Она поспешно отступила от дуба, от зловещего знака, который смотрел ей вслед со ствола дерева, как немигающий, темный глаз из самой сердцевины молчаливого леса. Ей нужно было немедленно убираться отсюда. Как можно скорее. Бежать.

Часть 4

Лили вернулась из леса взволнованная до предела, с бешено колотящимся сердцем. Грубый знак, вырезанный на коре дуба, не выходил у неё из головы. Он был как ключ, но она не знала, к какой двери его приложить, хотя инстинктивно чувствовала – за этой дверью скрывается что-то важное и очень опасное. Она проскользнула в дом тихо, как мышка, стараясь не привлекать лишнего внимания родителей. Эмили все еще сидела в гостиной, неподвижно глядя в окно, её лицо было бледным и напряженным после тяжелого разговора с Майклом. Сам Майкл, по всей видимости, снова закрылся в своем кабинете. Из-под двери не было слышно ни звука.

Лили поднялась к себе, но не могла найти покоя в своей комнате. Она ходила из угла в угол, перебирала свои мрачные рисунки, пыталась читать книгу, но мысли её снова и снова возвращались к лесу, к знаку на дереве, к отцу. Что именно он задумал? Насколько все серьезно? Его слова о коллапсе и необходимости «спасения», которые она подслушала, стоя на лестнице, звучали как откровенный бред сумасшедшего, но его действия – тайное строительство в лесу, анонимные посылки, крупные траты денег, странная глина на ботинках – говорили о том, что он действует методично, хладнокровно и целенаправленно.

Ближе к ночи, когда дом окончательно погрузился в сонную, но напряженную тишину, Лили почувствовала сильную жажду. Пересохло во рту. Она тихонько, стараясь не скрипеть половицами, спустилась на кухню за стаканом воды. Проходя мимо кабинета отца, она случайно заметила, что дверь на этот раз не заперта, а лишь плотно притворена. Из-под неё не пробивался свет, но до неё донесся тихий, едва различимый звук. Голос.

Она замерла у двери, задержав дыхание, прислушиваясь изо всех сил. Это был голос отца. Он говорил тихо, монотонно, почти без интонаций и пауз. Но с кем он мог говорить в такой поздний час? Было далеко за полночь, слишком поздно для обычного телефонного звонка по работе. Может, он говорил с кем-то по скайпу? Или… неужели он говорил сам с собой?

Лили осторожно, стараясь не издать ни звука, прижалась ухом к прохладному гладкому дереву двери. Голос был приглушенным, но некоторые слова и фразы она могла разобрать.

– …да, да… подготовка почти завершена… – бормотал Майкл в темноте кабинета. – Еще немного… остались последние штрихи… совсем немного…

Наступила короткая пауза, словно он слушал ответ. Затем снова:

– …они не понимают… слепы… абсолютно слепы… но это уже неважно… скоро все изменится… необратимо…

Голос звучал странно. Не так, как обычно говорил её отец. Он казался более низким, глухим, и в нем отчетливо слышались какие-то сухие, механические, металлические нотки, словно он говорил через старый динамик или его голос намеренно искажался радиопомехами. Иногда Лили казалось, что это и не совсем его голос, а чья-то чужая, плохая имитация.

– …скоро все будут чистыми… – произнес голос чуть отчетливее, и от этих буднично сказанных слов у Лили по спине пробежал ледяной мороз. – Очищенными от всей грязи этого прогнившего мира… Здесь… Внизу… Наконец-то в безопасности…

Внизу. Снова это слово. Как в её кошмарном сне об отце, упорно уходящем под землю. Как в его дневном разговоре с Эмили. Внизу. В том самом бункере?

– …да, конечно… милосердие… это будет акт высшего милосердия… для них… да и для всех… – продолжал шептать искаженный голос за дверью. – Они даже не поймут… Они не будут страдать… Все будет быстро… Чисто… Идеально чисто…

Лили резко отшатнулась от двери, инстинктивно зажав рот ладонью, чтобы не закричать от ужаса. Милосердие? Чистота? О ком он говорил? О них? О ней и маме? Он что, собирается… убить их? Убить во имя какого-то своего безумного, искаженного понятия «очищения»? Прежде чем «спасти»?

Голос за дверью внезапно замолчал. Наступила гнетущая тишина, еще более страшная, чем его искаженный, ледяной шёпот. Лили стояла одна в темном коридоре, дрожа всем телом от макушки до пяток. Она не знала, с кем именно говорил её отец в пустом темном кабинете. По телефону с таким же безумцем, как он сам, из своего «клуба выживальщиков»? С воображаемым собеседником? Или с тем самым шёпотом из стен, который наконец обрел вполне конкретный голос? Теперь это было уже не важно. Важно было что он говорил. Его слова были не просто бредом – они были планом. Конкретным, продуманным планом убийства.

Жажда моментально прошла. Лили развернулась и на цыпочках, стараясь не издать ни единого звука, почти не дыша, бросилась обратно в свою комнату. Она заперла дверь на хлипкую, старую щеколду – слабая защита, но сейчас она казалась ей надежнее банковского сейфа. Она забилась в самый дальний угол кровати, обхватив колени руками, и вслушивалась в мертвую тишину дома, которая теперь казалась наполненной не просто тревогой, а смертельной, неминуемой угрозой. Её отец был не просто одержим концом света. Он сам собирался стать его персональным вестником. Апостолом Апокалипсиса. Для своей собственной семьи.

Часть 5

На следующее утро дом казался обманчиво, пугающе нормальным. Солнце ярко светило в чистые окна, птицы щебетали на идеальном газоне, Майкл спустился к завтраку в своем обычном строгом костюме, спокойно выпил чашку своего «особенного» кофе, пролистал биржевые новости в планшете, поцеловал на прощание оцепеневшую Эмили и молча кивнул Лили, которая сидела за столом с нетронутой тарелкой и старалась не встречаться с ним взглядом. Затем он как ни в чем не бывало уехал на работу. Но под этой хрупкой поверхностью рутины бурлил и клокотал вчерашний ужас. Лили была бледной и молчаливой, как призрак, слова отца, подслушанные ночью, оглушающе звучали у неё в ушах. Эмили двигалась по дому в своем кресле с преувеличенной, почти механической точностью, её лицо было похоже на застывшую гипсовую маску, едва скрывающую бурю страха и отчаяния. Она нутром понимала, что должна немедленно что-то предпринять, бежать, спасать себя и дочь, но что? И как? Кому верить? Куда бежать?

Повинуясь какому-то внезапному, безотчетному инстинкту, она решила убрать вещи Майкла, которые он оставил разбросанными в гостиной – вчерашнюю газету, пустую кофейную чашку на блюдце. Машинально, как делала сотни раз за годы их совместной жизни, она взяла его пиджак, небрежно брошенный на спинку кресла, чтобы отнести его в шкаф в прихожей. Обычно Майкл был невероятно педантичен в отношении своей одежды, всегда аккуратно вешал пиджаки на плечики. Эта маленькая деталь, эта неожиданная небрежность, показалась ей еще одним тревожным знаком в череде других.

Пиджак был немного тяжелее обычного. Машинально, по старой привычке, она проверила карманы – когда-то она так следила за тем, чтобы он не забыл ключи от машины или бумажник. Во внутреннем нагрудном кармане её пальцы наткнулись на аккуратно сложенный вчетверо листок плотной бумаги.

Это был чек. Кассовый чек из крупного оружейного магазина «Оружейный мир», расположенного на другом конце города, в промышленном районе. Эмили медленно развернула его, её руки похолодели и задрожали так, что она едва могла сфокусировать взгляд на строчках. Дата на чеке была недельной давности. А в списке покупок черным по белому значилось:

Пистолет Глок 19, калибр 9мм – 1 шт.

Патроны 9мм, уп. 50 шт. – 4 уп.

Набор для чистки и смазки оружия – 1 шт.

Кобура поясная скрытого ношения – 1 шт.

Общая сумма была внушительной – несколько сотен долларов. Той самой суммы как раз не хватало на их общем банковском счету за прошлую неделю, что Эмили тогда с тяжелым сердцем списала на очередные загадочные «инвестиции в безопасность».

Глок 19. Двести патронов. Набор для чистки. Кобура скрытого ношения. Эмили сидела в своем кресле, тупо глядя на чек, и строчки расплывались у неё перед глазами от подступивших слез ужаса. Майкл. Её муж. Купил пистолет. Не охотничье ружье, не травматический пистолет для самообороны, а настоящий боевой пистолет, такой, каким пользуется полиция и военные. И двести патронов к нему. Зачем? Зачем тихому бухгалтеру, никогда в жизни не державшему в руках настоящего оружия, кроме, возможно, водяного пистолетика в далеком детстве, понадобился боевой Глок, полный боекомплект и кобура для скрытого ношения?

Она сидела в своем кресле посреди тихой гостиной, залитой утренним солнцем, и сжимала чек в руке так сильно, что костяшки пальцев побелели. Воздух в комнате стал густым, плотным, его было трудно вдыхать, словно из него разом выкачали весь кислород. Тревожный рассказ Лили о подслушанном ночью разговоре, слова самого Майкла о грядущем «милосердии» и «очищении», а теперь этот кассовый чек – все складывалось в одну чудовищную, леденящую душу картину. Оружие было куплено не для гипотетической защиты от мародеров и зомби после всемирного коллапса. Оно было куплено для чего-то другого. Для чего-то конкретного. Близкого. Здесь и сейчас.

Вечером, когда Майкл вернулся с работы, Эмили ждала его в гостиной. Она не стала ходить вокруг да около, подбирать слова. Она просто молча протянула ему чек.

– Что это, Майкл? – спросила она тихо, но её голос звенел от сдерживаемого ужаса и подступающей истерики.

Он взял чек из её дрожащей руки, мельком взглянул на него. На его лице не отразилось ни удивления, ни смущения, ни страха быть пойманным. Лишь легкая, почти незаметная тень досады, что его нехитрый план конспирации провалился.

– А, это… – он снова пожал плечами, тот самый ничего не значащий жест, который теперь вызывал у неё приступ тошноты. – Да вот, решил заняться спортивной стрельбой. Для снятия стресса. Говорят, очень полезное хобби. Рекомендую.

– Спортивной стрельбой? – переспросила Эмили почти шепотом, чувствуя, как внутри у неё все обрывается и холодеет. – Ты? Майкл, ты же боишься даже громких звуков фейерверка! Ты никогда в жизни не интересовался оружием!

– Ну, вот решил попробовать что-то новое, – он заставил себя улыбнуться своей фальшивой, мертвой, не достигающей глаз улыбкой. – Говорят, хорошо прочищает мозги. Снимает напряжение. Не волнуйся, Эм, я буду очень осторожен. Все под контролем. Всегда под контролем.

Он аккуратно забрал чек, сложил его и убрал в карман брюк. Затем развернулся и направился к своему кабинету. Снова. Щелчок замка прозвучал как выстрел в тишине. Он оставил её одну с её леденящими страхами. Спортивная стрельба. Ложь была такой вопиющей, такой неуклюжей, такой откровенно издевательской, что от неё становилось только страшнее. Он купил боевой пистолет. И он так грубо, так нагло лгал об этом. А значит, у него были веские причины это скрывать. Причины, о которых Эмили боялась даже думать. Но пистолет был реален. И двести патронов к нему тоже были реальны. И они, скорее всего, находились где-то здесь, в этом идеальном доме с идеальным газоном. Или там, в его тайном сыром логове в лесу. Готовые к использованию. Для «милосердия». Для «очищения». Для них.

Часть 6

После того, как мать, бледная и трясущаяся, показала ей чек на покупку пистолета, мир Лили окончательно съежился до размеров её всепоглощающего страха. Тяжелое знание о том, что у отца теперь есть настоящее боевое оружие, и его нелепая, циничная ложь о «спортивной стрельбе» превратили её смутные предчувствия и кошмары в леденящую, почти физическую уверенность – он задумал что-то ужасное. Что-то необратимое. Ночи стали для неё непрекращающейся пыткой – она прислушивалась к каждому шороху в спящем доме, вздрагивала от любого скрипа половиц, от любого звука за окном, а навязчивый шёпот из стены теперь казался ей не просто странным, а зловещим предзнаменованием, обратным отсчетом перед катастрофой. Сны тоже не приносили облегчения, становясь лишь гиперболизированным продолжением дневных кошмаров.

Один сон повторялся особенно часто, возвращаясь снова и снова, почти каждую ночь, каждый раз обрастая новыми, пугающими деталями и подробностями.

Ей снилось, что она идет по подземному коридору. Длинному, бесконечному коридору, уходящему куда-то вглубь темной, непроглядной земли. Стены были неровными, словно грубо высеченными в скальной породе или спрессованной влажной глине, они были холодными и липкими на ощупь, и от них исходил тот самый тяжелый, затхлый запах сырой земли, плесени и ржавого железа, который она впервые уловила у запертой двери гаража. Потолок был низким, давящим, казалось, он опускается все ниже, грозя раздавить её. Освещение было тусклым, дрожащим, мерцающим, исходящим от редких, непонятно где расположенных источников света, похожих на призрачные болотные огни.

Она шла одна, совершенно одна, её шаги гулко отдавались в мертвой тишине подземелья. Коридор постоянно петлял, неожиданно разветвлялся, снова сходился, превращаясь в настоящий запутанный лабиринт, и Лили чувствовала растущую, удушающую панику – она совершенно не знала, куда идет, и не понимала, как выбраться из этого кошмара обратно на поверхность, к свету.

Но самое странное и самое жуткое было не это. Стены этого бесконечного коридора были сплошь покрыты рисунками. Её рисунками. Теми самыми, что она рисовала в своем альбоме в последние недели – искаженные, скрюченные деревья, пустые дома с темными глазницами окон, безликие фигуры, упорно уходящие под землю. Но здесь, на этих подземных глиняных стенах, они выглядели иначе. Они были гораздо больше, грубее, контуры – глубже, словно нацарапанные на камне каким-то острым предметом. И они были… они были живыми.

Лили видела, как корявые ветви нарисованных деревьев медленно, но заметно шевелятся, изгибаясь и цепляясь друг за друга, как пальцы артритного старика. Видела, как пустые темные окна нарисованных домов на мгновение вспыхивают тусклым, недобрым внутренним светом, словно кто-то зажег внутри грязную сальную свечу. Видела, как безликие фигуры людей на рисунках едва заметно меняют позы, медленно поворачивают свои темные пятна-головы, смотрят на неё невидимыми, но ощутимыми глазами. Ей казалось, что стены дышат вместе с ней, что её собственные творения, порождения её страхов и тревог, ожили в этом душном подземном лабиринте и молча, пристально наблюдают за каждым её шагом.

Она ускоряла шаг, почти бежала, пытаясь убежать от своих оживших рисунков, но коридор все не кончался, а образы на стенах становились все более жуткими и откровенно угрожающими. Появлялись новые – тот самый знак креста, перечеркнутого линией, повторяющийся снова и снова, как навязчивый узор; огромный черный ворон с блестящими, как бусины, глазами; её пропавшая кошка Тень, но с хищным, злобным оскалом на морде; лицо матери, искаженное гримасой невыносимого ужаса.

И сквозь тихий шелест и шорох оживших рисунков она снова слышала голос. Тихий голос отца. Не тот громкий, что был днем, а тот тихий, искаженный, вкрадчивый шёпот, который она слышала из-за двери кабинета. Он звучал не из какого-то конкретного места, а отовсюду сразу, он был словно вплетен в саму влажную, тяжелую ткань этого кошмарного подземелья.

– Ты здесь, Лили, – вкрадчиво шептал голос. – Ты все-таки нашла дорогу. Молодец.

Она зажимала уши руками, но шёпот проникал прямо в мозг, игнорируя все преграды.

– Не бойся. Это твой новый дом теперь. Наш настоящий дом. Дом для избранных.

Она бежала без сил, спотыкаясь и падая в вязкой полутьме, её сердце бешено колотилось, грозя вырваться из груди.

– Ты ведь тоже это чувствуешь, правда, Лили? – продолжал голос, становясь настойчивее, почти приказывая. – Зов земли. Необходимость очищения. Глубоко внутри себя.

Она плакала, давилась слезами, беззвучно молила, чтобы это наконец прекратилось.

– Ты тоже часть плана, Лили, – настойчиво шептал голос отца, и в этом шепоте не было ни тепла, ни сочувствия, ни капли сомнения, только ледяная, чугунная, непреклонная убежденность. – Ты здесь совершенно не случайно. Ты – ключ. Помни об этом. Ключ ко всему.

Она просыпалась рывком, в холодном поту, с криком, застрявшим в пересохшем горле. Коридор. Рисунки. Голос отца. Сон был таким пугающе реальным, таким физически осязаемым, что ей требовалось несколько долгих минут, чтобы прийти в себя, убедиться, что она в своей знакомой комнате, в своей мягкой кровати, а не в том жутком, холодном подземном лабиринте. Но ощущение липкого, парализующего страха оставалось с ней надолго, иногда на весь день. Сон был не просто кошмаром. Он был недвусмысленным предупреждением. Или приглашением. Мрачным приглашением в тот искаженный мир, который методично строил её отец под их идеальным газоном. Мир, где её собственные страхи оживали на стенах, а голос отцовского безумия называл её «ключом» и важной «частью плана». Плана, от одного предчувствия которого кровь стыла в жилах.

Часть 7

В череде больших, пугающих перемен, сотрясавших основы их жизни, были и мелкие, почти незаметные на первый взгляд странности, которые, тем не менее, вносили свою весомую лепту в общую, безрадостную картину медленного распада привычного мира Майкла Грейвса, а вместе с ним – и мира всей семьи. Одной из таких почти комичных, если бы не общий контекст, странностей стал кофе.

Майкл всегда пил кофе. Самый обычный, недорогой кофе из ближайшего супермаркета, тот, что Эмили по привычке покупала каждую неделю вместе с молоком и хлопьями. Две полные ложки растворимого или стандартная чашка из старенькой капельной кофеварки утром, чтобы окончательно проснуться, еще одна – вечером, по приходу с работы, чтобы снять усталость. Никаких особых предпочтений, никаких сложных ритуалов. Просто функциональный, привычный напиток, неотъемлемая часть ежедневной рутины.

Но в последнее время все радикально изменилось. Он вдруг перестал пить тот кофе, что был дома. Сначала он просто отказывался, ссылаясь на то, что ему не хочется или вредно для сердца. Потом неожиданно начал приносить свой собственный – заливал его утром в большой стальной термос и брал с собой на работу, а дома демонстративно заваривал его в старом френч-прессе, который он торжественно извлек с пыльных антресолей.

Это был какой-то совершенно особенный кофе. Определенно не тот, что продавался в местных бакалейных лавках или даже в специализированных кофейных магазинах. Зерна были очень темными, почти черными, крупными, маслянистыми на вид, с непривычно сильным, густым, тяжелым ароматом, в котором причудливо смешивались ноты горького черного шоколада, едкого торфяного дыма и чего-то еще, незнакомого, терпкого, почти лекарственного. Упаковка, в которой он хранил зерна, была предельно невзрачной, из грубой коричневой бумаги, без ярких рекламных этикеток, только название, написанное странными, угловатыми, почти руническими буквами, и едва различимая пометка «Импорт из…» – дальше было неразборчиво, словно название экзотической страны-производителя было намеренно стерто или размыто водой.

Он заказывал его где-то в интернете, и посылки с этим кофе приходили не на домашний адрес, а на анонимный абонентский ящик в почтовом отделении на другом конце города, который он, как выяснилось, завел совсем недавно. Он никогда и никому не предлагал попробовать этот таинственный кофе, ревниво оберегая свои драгоценные запасы, словно это было нечто большее, чем просто напиток. Процесс заваривания превратился для него в некий строго соблюдаемый ритуал: он тщательно отмерял зерна на аптекарских весах, методично молол их вручную в старой чугунной мельнице, заливал горячей водой строго определенной температуры, засекал время по часам и ждал ровно четыре минуты, ни секундой больше, ни секундой меньше, прежде чем медленно, с видимым наслаждением опустить поршень френч-пресса.

Однажды Эмили, пытаясь наладить хоть какой-то диалог, нарушить эту стену отчуждения, спросила его с деланным любопытством, почему он так внезапно и страстно полюбил именно этот странный кофе.

Он как раз сделал медленный глоток из своей любимой чашки, на мгновение прикрыв глаза, словно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям или ожидая какого-то особого эффекта.

– Только этот вкус… настоящий, – сказал он тихо, почти благоговейно, не открывая глаз. – Все остальное… просто суррогат. Дешевая подделка. Отрава.

– Подделка? – искренне удивилась Эмили. – Но это же просто кофе, Майкл. Зерна как зерна.

Он открыл глаза и посмотрел на нее своим новым, странным, отстраненным взглядом, в котором сквозило снисходительное сожаление к её наивности.

– Ты не понимаешь, Эмили. Дело не только в кофе. Весь этот ваш мир вокруг – подделка. Сплошная иллюзия. Фальшивка. Пластиковые улыбки, силиконовые тела, фальшивые новости по телевизору, пустые обещания политиков… Люди пьют поддельный кофе из бумажных стаканчиков, смотрят поддельные фальшивые фильмы, проживают поддельную, бессмысленную жизнь. Они настолько привыкли к этому, что даже не замечают подмены. Они разучились отличать настоящее от суррогата. – Он снова сделал медленный, осмысленный глоток. – А этот кофе… он настоящий. Он пробуждает. Он помогает видеть вещи… такими, какие они есть на самом деле. Без прикрас. Без иллюзий.

Его слова звучали претенциозно, высокомерно, почти бредово. Но в его голосе была такая неподдельная, почти фанатичная убежденность, что Эмили стало по-настоящему не по себе. Его необъяснимая одержимость этим экзотическим, горьким кофе была не просто невинным гастрономическим капризом. Это была еще одна уродливая грань его новой философии, его тотального отчуждения от всего привычного мира. Весь мир – подделка, иллюзия, матрица, из которой нужно срочно бежать, от которой нужно прятаться глубоко под землей. И только он, Майкл Грейвс, пьющий «настоящий» черный кофе, способен видеть истину и знает путь к спасению. Это была еще одна, на первый взгляд незначительная, но очень показательная деталь его личного, персонального апокалипсиса. Он отвергал не только общество, не только свою семью, он отвергал даже такие простые, базовые вещи, как обычный кофе из супермаркета, видя в них часть глобального заговора, вселенского обмана, от которого он так усердно строил свое мрачное подземное убежище. Его глубокий экзистенциальный кризис нашел неожиданный выход в чашке обжигающе горького, смолянисто-черного, «настоящего» кофе, тайно привезенного издалека, из того самого «фальшивого» мира, который он так сильно презирал и боялся одновременно.

Часть 8

К большим страхам, мрачным открытиям и необъяснимым странностям в поведении Майкла добавились и мелкие, но крайне назойливые и тревожные пропажи. Вещи начали необъяснимо исчезать из дома. Не крупные или особенно ценные в денежном эквиваленте, а скорее те, что имели сентиментальную ценность, те, что были немыми носителями воспоминаний, драгоценными осколками их прежней, теперь уже такой далекой, нормальной жизни.

Сначала пропала старая картонная коробка из-под обуви, битком набитая старыми семейными фотографиями, которая всегда стояла на верхней полке книжного шкафа в гостиной. Там были бесценные снимки их свадьбы, первых лет совместной жизни, Лили – совсем крошечной, пухлой, делающей первые неуверенные шаги, заливисто смеющейся на качелях в городском парке. Эмили обнаружила пропажу совершенно случайно, когда искала наверху что-то другое. Коробки просто не было на её привычном месте. Она спросила Майкла, стараясь не выдать своего беспокойства. Он, как обычно, пожал плечами.

– Понятия не имею, Эм. Может, ты сама её куда-то переставила пару месяцев назад и забыла? Память у тебя… сама знаешь. – Последние слова он произнес с едва заметной, но от этого не менее ранящей усмешкой. Но она точно знала, что не переставляла коробку. Никогда.

Потом так же таинственно исчез старый альбом Лили с её самыми первыми детскими рисунками – не тот блокнот, в котором она рисовала сейчас свои тревожные готические пейзажи, а тот, самый первый, где были запечатлены неуклюжие разноцветные солнышки, кривые дымящие домики, смешные большеголовые человечки с ручками-палочками – бесценные свидетельства её беззаботного, светлого детства. Лили перерыла всю свою комнату сверху донизу, заглянула во все ящики и коробки, но альбома нигде не было. Она была абсолютно уверена, что он лежал на полке с её любимыми книгами. Когда она со слезами на глазах спросила отца, он снова ответил с тем же ледяным, убийственным равнодушием:

– Наверное, затерялся где-то при перестановке. Или ты его кому-то дала посмотреть? Не плачь, найдется. Это же просто бумажки.

Пропал запасной комплект ключей от дома, который всегда висел на специальном крючке в прихожей. Эмили заметила это, когда Сара во время своего визита предложила сделать ей дубликат ключей «на всякий непредвиденный случай». Крючок был сиротливо пуст. Майкл пробормотал, что, возможно, сам их куда-то переложил во время уборки и не помнит куда.

Исчезла любимая старинная фарфоровая кукла Эмили с треснувшим лицом, стоявшая на комоде в их спальне – бесценный подарок её покойной бабушки. Пропал верный армейский компас Майкла в потертом кожаном чехле, тот самый, который он когда-то брал в свои студенческие походы по горам, еще задолго до их знакомства. Исчезла даже старая, зачитанная до дыр книга сказок Андерсена с красивыми картинками, которую Эмили каждый вечер читала маленькой Лили перед сном.

Каждая пропажа сама по себе была досадной мелочью. Но все вместе они создавали крайне гнетущее, зловещее ощущение. Словно кто-то невидимый методично, шаг за шагом, стирал материальные следы их прошлого, удалял физические свидетельства их общей истории, их незримых связей друг с другом и с этим домом. Словно кто-то сознательно готовил дом к… чему? К забвению? К переформатированию? К полному уничтожению?

Майкл на все прямые и косвенные вопросы отвечал одинаково – пожимал плечами, изображал полное неведение, проявлял абсолютное равнодушие или высказывал совершенно нелепые предположения о том, что вещи просто «затерялись», «завалились за шкаф» или их утащила мифическая мышь. Но Эмили и Лили обе нутром чувствовали – это не так. Вещи не терялись сами по себе. Их целенаправленно забирали. Забирал он. Но зачем? Чтобы унести с собой в свой строящийся бункер, как Ной зверей на ковчег? Чтобы ритуально уничтожить, как часть «фальшивого» прошлого? Или это было частью какого-то другого, еще более странного и пугающего ритуала по «очищению» их жизненного пространства от лишнего, от всего, что несло на себе отпечаток их прежней, «неправильной» жизни?

Дом, который всегда был для них настоящей крепостью, их уютным и безопасным убежищем, наполненным знакомыми, родными, любимыми вещами, постепенно пустел и холодел. Не физически – вся мебель оставалась на своих местах, но исчезали те самые дорогие сердцу мелочи, которые и делали его их домом, которые хранили тепло их общей жизни. С каждой пропавшей фотографией, с каждым исчезнувшим детским рисунком, с каждой потерянной безделушкой дом становился все холоднее, безличнее, удаленнее , словно медленно терял свою душу. Словно кто-то невидимый методично стирал следы их многолетнего пребывания здесь, расчищая и подготавливая пространство для чего-то совершенно иного. И это едва ли не страшнее, чем его ночные походы в лес или безумные разговоры об апокалипсисе. Это было похоже на медленное, ползучее уничтожение их самих, их общей памяти, их самой сущности.

Часть 9

Страх и неотступные подозрения стали постоянными спутниками Лили, её второй тенью. Она чувствовала себя тайным шпионом в собственном доме, постоянно наблюдая за отцом из-за приоткрытой двери своей комнаты, прислушиваясь к его тяжелым шагам по коридору, к щелчку замка в его кабинете, пытаясь разгадать его истинные намерения по обрывкам случайных фраз, по ничего не выражающему выражению его холодных глаз. Она стала замечать мелкие детали, на которые раньше никогда не обратила бы внимания. Например, как он иногда что-то быстро, нервно чиркает на подвернувшихся под руку бумажках, листая финансовые отчеты или говоря по телефону, а потом тут же комкает их и решительно выбрасывает в мусорную корзину.

Однажды вечером, когда Майкл уже ушел в свою таинственную «ночную смену» в лес или гараж, а Эмили, измученная страхом и неизвестностью, забылась тяжелым, тревожным сном в своей комнате, Лили никак не могла уснуть. Она сидела за кухонным столом, тупо глядя в темное окно на задний двор, и механически пила остывший травяной чай, пытаясь унять дрожь в руках. Её взгляд случайно упал на мусорную корзину под раковиной. Майкл перед своим уходом как раз выбросил туда несколько плотно скомканных бумажек.

Повинуясь внезапному, почти неконтролируемому импульсу, Лили тихо подошла и, чувствуя себя одновременно и преступницей, и детективом, вытащила из корзины эти бумажные комки. Обычно она никогда не рылась в мусоре, считая это отвратительным, но сейчас её словно что-то подтолкнуло, какая-то внутренняя сила, интуиция. Она осторожно, с замиранием сердца, развернула один из комков. Это была обычная белая бумажная салфетка из их столового набора. Но на её мятой поверхности были сделаны быстрые, прерывистые, неровные наброски синей шариковой ручкой.

Это был какой-то план. Не точный инженерный чертеж, а именно грубый схематичный набросок, очевидно сделанный наспех, возможно, во время напряженного телефонного разговора или просто машинально, для фиксации внезапной идеи. На салфетке были изображены несколько неровных прямоугольников разного размера, соединенных между собой толстыми линиями-коридорами. Внутри трех прямоугольников, расположенных рядом, стояли крупные буквы, выведенные печатным шрифтом: «Э», «Л» и еще один прямоугольник, заметно побольше размером, с буквой «М».

Сердце Лили замерло, пропустив удар, а потом заколотилось так сильно, что отдавало в висках. Э – Эмили? Л – Лили? М – Майкл?

Это была схема… комнат? Каких-то подземных помещений? Тех самых, из её сна? Её взгляд лихорадочно метнулся по неровным линиям наброска. От прямоугольника с буквой «М» шла жирная, уверенная стрелка, указывающая прямо вниз, в пустое белое пространство салфетки. А рядом с этой стрелкой было написано одно единственное слово, корявым, почти неразборчивым почерком: «глубже».

Лили стояла посреди тихой кухни и смотрела на салфетку широко раскрытыми глазами, чувствуя, как по спине ползет ледяной холод. Перед её глазами снова возник пугающе четкий образ из её ночного кошмара – бесконечный подземный коридор, глиняные стены, сплошь покрытые её ожившими рисунками. Этот грубый, схематичный набросок на салфетке был как две капли воды похож на примитивную карту того кошмарного подземного лабиринта. Карту отцовского бункера. Карту их предполагаемой тюрьмы. Или, что казалось все более вероятным, их общей могилы.

Комнаты. Отдельные комнаты для каждого из них. Зачем? Чтобы изолировать их друг от друга перед… чем? Чтобы держать их под замком? И что означала эта зловещая стрелка вниз от комнаты «М»? «Глубже». Куда еще глубже? Неужели под их предполагаемыми камерами было что-то еще? Какой-то другой, секретный уровень? Тайный ход для побега? Или, наоборот, какое-то особое помещение, предназначенное только для него? Для его ритуалов?

Лили аккуратно, почти благоговейно сложила салфетку и спрятала её глубоко в карман своей фланелевой пижамы. Это была улика. Настоящая, жуткая, пугающая, но неопровержимая улика. Физическое доказательство того, что её отец не просто тихо готовился к концу света в своем воображении. Он строил совершенно конкретный, детально продуманный план, включающий в себя их – Эмили и Лили. И этот леденящий душу план не имел ничего общего с безопасностью или спасением.

Она стояла посреди пустой, тихой кухни, залитой мертвенным лунным светом, и чувствовала себя абсолютно, беспросветно одинокой. Кому она могла показать эту салфетку? Матери? Чтобы только усилить её страх и чувство полной беспомощности? Тете Саре? Рассказать все ей? Позвонить в полицию? Кто ей поверит? Шестнадцатилетней девочке с буйным воображением, которая нашла странную карту на скомканной салфетке в мусорном ведре. Звучало как завязка плохого фильма ужасов. Или как бред подростка, начитавшегося страшилок в интернете.

Но для Лили этот невзрачный клочок бумаги был чем-то неизмеримо большим. Это была карта прогрессирующего безумия её отца. Карта их очень возможной, ужасной судьбы. И она совершенно не знала, как изменить этот заранее начертанный маршрут. Она крепко держала в похолодевшем кулаке этот хрупкий, скомканный план их предполагаемого заточения, и физически чувствовала, как стены её собственного, некогда любимого дома смыкаются вокруг неё, сужаются, давят, превращаясь в сырые, холодные стены той самой подземной тюрьмы, которую он так упорно и методично строил для них там, в лесной темноте, под зловещим знаком перечеркнутого креста.

Часть 10

Скомканная салфетка с жутким планом в кармане пижамы казалась Лили куском раскаленного угля, прожигающим ткань и кожу. Она вернулась в свою комнату, но о сне не могло быть и речи. Образы тесных подземных комнат, помеченных их инициалами, как метки на скотобойне, стрелка, безжалостно указывающая «глубже» в неизвестность, смешивались в её воспаленном мозгу с воспоминаниями о холодном, пустом взгляде отца, о кассовом чеке на пистолет и двести патронов, о его искаженном голосе, равнодушно шепчущем в темноте о «милосердии» и «чистоте». Каждая мельчайшая деталь, каждое оброненное слово, каждый увиденный знак теперь складывались в единую, цельную мозаику неотвратимого, надвигающегося ужаса.

В этом доме, который когда-то был для неё нерушимым синонимом безопасности, уюта и безусловной любви, теперь царил мертвый язык тотального распада. Все слова, на которых держался их маленький семейный мир, стремительно теряли свое прежнее значение, выворачивались наизнанку, как грязная перчатка, превращались в свою чудовищную противоположность.

«Любовь», которую Майкл когда-то так щедро проявлял к Эмили и Лили – теплыми, крепкими объятиями по утрам, продуманными подарками на дни рождения, уютными совместными вечерами у телевизора – теперь стала лишь далеким, блеклым воспоминанием, почти стершимся призраком из другой жизни. На её месте зияла бездонная пустота его остекленевших глаз, могильный холод его случайных прикосновений, его фанатичная одержимость идеей «спасения», которая была во сто крат страшнее любой открытой ненависти. Любовь превратилась в предлог для тотального контроля, для изоляции, для принудительного заточения, для чего-то еще более ужасного и непроизносимого.

«Семья» – это простое, теплое слово звучало теперь как злая, издевательская насмешка. Они больше не были семьей в прежнем, человеческом смысле этого слова. Они были всего лишь тремя абсолютно изолированными, напуганными единицами, запертыми по воле злого рока в одном физическом пространстве, связанными не душевной близостью, а общим страхом и взаимным подозрением. Отец превратился в потенциального тюремщика и палача, мать – в беспомощную заложницу, прикованную к креслу, а она, Лили – в невольного, парализованного ужасом свидетеля, отчаянно пытающегося разгадать дьявольский план своего мучителя и найти способ спастись. Семья стала лишь обманчивым фасадом, хрупкой, потрескавшейся оболочкой, скрывающей под собой только гниение, распад и предчувствие скорой кровавой развязки.

«Забота», которую Майкл якобы проявлял к ним, так усердно готовя им подземное «спасение», оборачивалась своей самой страшной, кошмарной стороной. Это была не искренняя забота о их жизни и благополучии, а лишь холодная, расчетливая забота о неукоснительной реализации его собственного безумного, кровавого плана. Его «забота» теперь означала полное лишение свободы, вечную изоляцию от мира, слепое подчинение его искаженной воле. Его «забота» отчетливо пахла сырой могильной землей и горьким порохом.

«Дом» перестал быть домом. Он стал ловушкой, западней, местом мучительного ожидания неотвратимой катастрофы, мрачной сценой для разыгрывающейся семейной трагедии шекспировского масштаба. Стены, которые раньше надежно защищали от внешнего мира, теперь давили со всех сторон, скрывали зловещий шёпот, хранили страшные тайны и планы. Идеальный газон под окнами превратился в лицемерную ширму для тайных подземных работ. Лес за домом из места для невинных прогулок стал запретной, опасной территорией, логовом зверя в человеческом обличье.

Даже такие простые, фундаментальные слова, как «отец», теряли свой исконный смысл, превращались в пустой звук. Человек, который носил это священное имя, тот, кто по самой своей природе должен был защищать и беззаветно любить, стал главным источником смертельной угрозы. Его привычный образ двоился, распадался на глазах. Бледный след прежнего Майкла – того немного скучного, предсказуемого, но в сущности доброго и заботливого бухгалтера, который когда-то читал ей на ночь сказки и терпеливо учил кататься на двухколесном велосипеде – почти окончательно стерся. Он был словно погребен заживо под толстыми слоями глины, которую тот неутомимо копал по ночам, вытеснен новой, пугающей, безжалостной личностью – Хранителем Грейвсом, безумным фанатиком с холодными пустыми глазами, упорно строящим свой персональный Армагеддон.

Лили сидела на своей кровати в темноте, до боли сжимая в потной руке мятую салфетку с планом их конца, и остро чувствовала, как мир вокруг неё рушится не только снаружи, но и внутри неё самой. Язык, на котором она привыкла думать, чувствовать и описывать мир, больше не работал, он оказался бессилен перед лицом этого абсолютного безумия. Старые, привычные значения стерлись, а новые были слишком страшными, нечеловеческими, чтобы их можно было принять и осмыслить. Осталась лишь звенящая пустота внутри, гулкая тишина снаружи, наполненная тихим, вкрадчивым шёпотом из стен, и гнетущее ощущение полной, фатальной неотвратимости. Знак на дереве был поставлен. Карта их судьбы была начерчена на салфетке. Смертельный механизм был запущен и тикал все громче. И она совершенно не знала, как его остановить. Глава их прежней, пусть несовершенной, но понятной жизни была дописана кривыми буквами страха и подступающего безумия, а новая страница оставалась девственно пустой и пугающе темной, как зияющий вход в неведомое подземелье.

Глава 4: "Лагерь Грейвса" и колодец в лесу

Часть 1

Прошло несколько мучительно долгих дней после той ночи, когда Лили нашла карту на скомканной салфетке. Дней, плотно наполненных липким, удушающим страхом, который она старательно скрывала за привычной маской подростковой угрюмости и молчаливости. Она почти не разговаривала с отцом, тщательно избегала его взгляда, физически вздрагивала от его случайных прикосновений. Салфетку с планом она перепрятала под ворох старых журналов в ящике стола – хрупкий, но вещественный компромат, жгущий ей руки каждый раз, когда она просто смотрела в его сторону. Леденящее знание о пистолете, о подслушанных им словах про «милосердие» и «очищение», о плане подземных комнат с их инициалами – все это превратило её жизнь в напряженное, почти невыносимое ожидание чего-то ужасного, неотвратимого.

Но страх был густо смешан с другим, не менее сильным чувством – жгучим, почти невыносимым любопытством. Что именно строит её отец там, в глубине леса? Насколько велик этот таинственный бункер? И что означает та загадочная стрелка, указывающая «глубже» на плане? Сидеть сложа руки в своей комнате, ожидая неведомой развязки, как жертва в клетке, было абсолютно невыносимо. Она чувствовала, что должна увидеть это своими глазами. Оценить истинный масштаб угрозы. Найти веские, неопровержимые доказательства, с которыми можно было бы пойти к матери, к тете Саре, или даже – мысль казалась безумной – в полицию.

Решение созрело само собой, подгоняемое липким страхом и той отчаянной, безрассудной смелостью, что свойственна юности на грани нервного срыва. В один из будних дней, дождавшись, когда отец точно уехал на работу, а мать задремала в своем кресле в гостиной после обеда, утомленная бессонной ночью, Лили тихонько выскользнула из дома через заднюю дверь. Она надела старые, выцветшие джинсы, крепкие кроссовки, которые не жалко было испачкать или порвать, и сунула в карман маленький складной перочинный ножик – не для реальной защиты, конечно, а скорее для психологического самоуспокоения, как шаткий талисман против всепоглощающего страха.

Она направилась прямиком к лесу. Сердце колотилось так сильно и гулко, что отдавало в висках и мешало дышать. Лес встретил её привычной непроницаемой стеной густой летней зелени, но теперь она смотрела на него совершенно другими глазами. Он больше не казался ей просто мирным скоплением деревьев и кустов. Он был враждебным прикрытием, зеленой ширмой, скрывающей тайное, безумное строительство, кошмарный проект её отца.

Она шла медленно и осторожно, стараясь ступать как можно бесшумнее, постоянно оглядываясь по сторонам, прислушиваясь к каждому шороху. Она миновала старый могучий дуб со зловещим знаком на коре – вырезанный крест все так же пристально смотрел на неё из древесной плоти, как немигающий глаз лесного божества. Она дошла до знакомого места у ручья, где нашла присыпанный листьями квадрат вскопанной земли и ржавый болт. Теперь она знала, что это не просто случайные находки. Это был своего рода ориентир.

Следуя какому-то внутреннему компасу, или, возможно, неосознанно запомнив направление, в котором отец обычно уходил в лес, она решительно двинулась дальше, целенаправленно углубляясь туда, где деревья стояли плотнее, сплетаясь ветвями над головой, а солнечный свет едва пробивался сквозь густую листву. Здесь было ощутимо тише, воздух стал влажнее, гуще, тяжело пахло сыростью, прелью и медленным гниением. Под ногами предательски хрустели сухие ветки, шуршали прошлогодние листья, напоминая о близости осени.

Она шла минут десять, может, пятнадцать, стараясь не терять из виду едва заметные примятости травы, надломленные свежие веточки – скупые следы того, кто регулярно ходил здесь до неё. И вдруг она увидела их – уже явные, неоспоримые признаки недавних строительных работ. Небольшая полянка, грубо расчищенная от кустарника и мелких деревьев. Неаккуратная куча свежевыкопанной земли, поспешно прикрытая куском старого зеленого брезента. Несколько пустых бумажных мешков из-под цемента, небрежно брошенных под раскидистым деревом. И отчетливые следы тяжелой садовой тачки, ведущие куда-то дальше, в самую непроглядную чащу.

Лили пошла по этим свежим следам, её сердце замирало от страха и странного, почти болезненного предвкушения страшного открытия. Следы привели её к густым, почти непроходимым зарослям высокого папоротника и дикого колючего кустарника. На первый взгляд – абсолютная, непролазная чаща. Но Лили заметила, что толстые ветки в одном месте явно надломлены и аккуратно раздвинуты, образуя узкий, почти незаметный проход. Она осторожно, задержав дыхание, протиснулась сквозь них и оказалась на небольшой, плотно утоптанной площадке, надежно скрытой от посторонних глаз со всех сторон густой стеной зелени.

И здесь, прямо посреди этой площадки, она наконец увидела его. То, что она так боялась и одновременно так отчаянно хотела найти. Вход.

Это был уже не просто странный квадрат вскопанной земли, как тот, первый. Это был настоящий люк. Тяжелая рифленая металлическая крышка, грубо окрашенная в тускло-зеленый защитный цвет, почти полностью сливающийся с окружающей лесной растительностью. Люк был утоплен вровень с землей и тщательно замаскирован сверху толстым слоем живого мха, вырезанного дерна и опавших прошлогодних веток. Если бы она не знала точно, что искать, она бы непременно прошла мимо, даже не заподозрив, что под её ногами скрывается вход в иной мир. Но она знала.

Рядом с люком земля была неровно взрыта, виднелись свежие следы острой лопаты, комья липкой красноватой глины – той самой, что она так часто видела на одежде и рабочих ботинках отца. Воздух здесь был тяжелым, спертым, густо пахло свежевскопанной землей, ржавым металлом и чем-то еще – слабым, едва уловимым, но стойким запахом машинного масла или дизельного топлива.

Лили стояла неподвижно перед замаскированным люком, чувствуя, как по спине бегут холодные мурашки, несмотря на теплую погоду. Вот он. Настоящий. Вход в таинственный подземный мир её отца. Вход в его бункер Судного Дня. Вход в тот самый кошмарный лабиринт из её повторяющегося сна. Он был реален. Все её самые дикие страхи, все подозрения – все оказалось правдой.

Она медленно опустилась на колени рядом с холодным люком. Крышка выглядела очень тяжелой, массивной, герметичной. На ней не было видно ни ручек для открывания, ни замочных скважин снаружи. Как же он её открывал? Должен быть какой-то хитрый скрытый механизм, какой-то секрет. Она провела кончиками пальцев по холодному, слегка влажному металлу, покрытому тонким слоем грязи и прилипшего мха. Под пальцами она нащупала небольшую, едва заметную выемку, тонкую щель по периметру крышки.

Искушение было почти невыносимым. Попробовать поддеть крышку перочинным ножом? Попытаться сдвинуть её хоть на сантиметр? Заглянуть одним глазком внутрь, в непроглядную темноту? Увидеть своими глазами, что же там, внизу? Но первобытный страх все-таки оказался сильнее. Страх перед тем, что она может там увидеть. Страх, что отец может вернуться в любой момент и застать её здесь. Страх, что, открыв этот зловещий люк, она невольно выпустит наружу что-то неописуемо ужасное или, наоборот, сама окажется в ловушке, из которой уже не будет выхода.

Она резко отдернула руку от холодного металла, словно обжегшись огнем. Нет. Не сейчас. Пока нет. Ей нужно было срочно вернуться домой. Осмыслить увиденное. Переварить. Решить, что делать дальше. Но теперь она знала наверняка. Бункер существует. Он реален. И он здесь, прямо под её ногами, скрытый под обманчивой, невинной зеленью летнего леса, тихо ждущий своего часа. Как заведенная бомба с часовым механизмом, беззвучно тикающая под самым фундаментом их прежней жизни.

Часть 2

Пока Лили, охваченная смесью панического ужаса и нездорового, жгучего любопытства, стояла как зачарованная перед замаскированным люком в лесной глуши, Эмили в доме переживала свой собственный, не менее мучительный приступ отчаяния. После того как Майкл утром как ни в чем не бывало уехал на работу, она осталась наедине со своими мыслями, и они были чернее самой темной безлунной ночи. Его так называемое «объяснение» накануне не только не успокоило её, но и окончательно укрепило в самых страшных подозрениях. Каждое его холодно произнесенное слово о «спасении», о грядущей «чистке», о некоем извращенном «милосердии» отдавалось в её памяти непрекращающимся зловещим эхом. А кассовый чек на пистолет, который она теперь хранила, как главную улику против него, в потайном ящике своего туалетного столика, был постоянным, немым, леденящим напоминанием о той смертельной опасности, что реально нависла над ней и над Лили.

Мучительная беспомощность её положения – физическая зависимость, неспособность свободно передвигаться, эмоциональная изоляция в стенах собственного дома – давила на неё с почти невыносимой силой. Ей физически казалось, что стены их идеального дома сжимаются все теснее, что воздух становится густым, спертым и ядовитым. Она больше не могла держать этот всепоглощающий страх в себе, он разъедал её изнутри, как кислота. Ей необходимо было с кем-то поговорить. Немедленно. С кем-то, кто ей поверит без лишних вопросов. С кем-то, кто сможет реально помочь. И единственным таким человеком в её сузившемся мире оставалась Сара.

Её руки заметно дрожали, когда она с трудом набирала номер подруги на своем мобильном телефоне. Длинные, протяжные гудки в трубке казались бесконечными, каждый отдавался болезненным ударом в висках. Наконец, Сара ответила – её привычно бодрый, энергичный, жизнерадостный голос прозвучал для Эмили как настоящий глоток свежего воздуха в затхлой, удушливой атмосфере проклятого дома Грейвсов.

– Алло, Эм? Приветик! Как ты там, дорогая? Сто лет не звонила!

И тут Эмили окончательно сломалась. Плотина видимого самообладания, которую она с таким трудом и так старательно возводила все эти дни, с грохотом рухнула. Она разрыдалась – горько, беззвучно, судорожно, сотрясаясь всем телом в своем ненавистном кресле.

– Сара… – прошептала она сквозь душащие слезы, её голос был едва слышен. – Сара… мне так страшно… Помоги…

– Эм? Что случилось? Боже, что с твоим голосом? – в голосе Сары мгновенно послышалась острая тревога. – Ты что, плачешь? Что произошло?! Говори же!

– Майкл… – Эмили с трудом выговаривала слова, задыхаясь от рыданий и накатившего ужаса. – Он… он совсем не в себе… Он говорит такие ужасные вещи… Конец света… какое-то спасение под землей… Он купил пистолет, Сара! Настоящий боевой пистолет!

– Пистолет? Боже мой, Эмили! Какой кошмар! – голос Сары стал резким, испуганным, но одновременно и собранным. – Успокойся, дорогая, дыши глубже. Слышишь меня? Глубокий вдох… выдох… Так, а теперь расскажи мне все по порядку. С самого начала.

И Эмили рассказала. Запинаясь, всхлипывая, часто перескакивая с одного на другое, она выплеснула на подругу все, что так долго копилось и отравляло её изнутри за последние страшные недели: необъяснимые отлучки мужа в лес, комья глины на его одежде, огромные дыры в семейном бюджете, его пустые, отсутствующие глаза, безумные разговоры об апокалипсисе и необходимости очищения, тревожный шепот Лили о подслушанных словах отца про «милосердие», чек на покупку оружия, её собственный леденящий кошмарный сон о лесе, где все деревья имели лицо Майкла… Она говорила быстро, лихорадочно, сбивчиво, боясь, что если остановится хоть на секунду, то уже не сможет продолжить, что страх снова парализует её волю.

Сара слушала её, не перебивая, молча, лишь изредка вставляя короткие уточняющие вопросы. Её первоначальный испуг быстро сменился растущей тревогой и твердой решимостью действовать. Когда Эмили наконец замолчала, совершенно обессиленная от пролитых слез и колоссального эмоционального напряжения, Сара сказала твердо и уверенно:

– Эмили, это уже давно не шутки. И не стресс. Это очень, очень серьезно. Ты не можешь больше оставаться там одна с Лили ни одного лишнего дня. Ты меня слышишь? Я сейчас же приеду. Прямо сейчас. Собирай самые необходимые вещи, документы – ваши с Лили. Деньги, если есть наличные. Я заберу вас к себе. А там уже будем решать, что делать дальше. Звонить в полицию, или к врачам…

– Приедешь? – в голосе Эмили впервые за долгое время прозвучала слабая, дрожащая нотка надежды. – Правда? Ты правда приедешь?

– Конечно! Я уже одеваюсь! Я выезжаю прямо сейчас. У меня полный бак. Буду у тебя минут через сорок, ну, может, чуть больше, сама знаешь, трафик. Только держись, Эм. Пожалуйста, держись. И постарайся вести себя как обычно, если вдруг Майкл вернется раньше. Главное, не показывай ему, что ты боишься или что-то знаешь и куда-то собираешься. Поняла? Просто сиди и жди меня. Я скоро буду.

Эмили почувствовала огромное, почти физическое облегчение. Сара едет. Она не одна. Наконец-то есть выход. Скоро она сможет уехать из этого проклятого дома, подальше от этого человека, который когда-то был её любимым мужем, а теперь стал чужим, пугающим и смертельно опасным. Она прошептала слова благодарности, её голос все еще дрожал, но теперь в нем отчетливо слышалась надежда на спасение.

Она положила трубку и стала ждать. Прислушиваться к каждому звуку. Минуты тянулись мучительно долго, как часы. Она пыталась заставить себя собраться с мыслями, решить, что взять с собой в первую очередь. Но страх и нервное волнение мешали сосредоточиться. Она прислушивалась к каждому шуму за окном, до боли в ушах, боясь услышать знакомый рокот подъезжающей машины Майкла.

Прошло сорок минут. Час. Сары все не было. Эмили начала сильно беспокоиться. Куда она пропала? Она снова дрожащими пальцами набрала её номер. «Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети». Сердце ухнуло вниз. Ледяная тревога снова сдавила ей горло. Что могло случиться? Почему она не едет? Авария?

И тут её мобильный телефон резко зазвонил. Незнакомый номер. Она судорожно нажала на кнопку ответа.

– Алло? Миссис Эмили Грейвс? – раздался в трубке спокойный, деловитый мужской голос. – Вас беспокоит дорожная служба округа. Ваша подруга, мисс Сара Дженкинс, просила вам передать… У неё машина сломалась на полпути к вам. Что-то серьезное с двигателем, похоже. Дым из-под капота. Она просила передать извинения, она не сможет сегодня приехать к вам, как договаривались.

– Сломалась? – безжизненным эхом повторила Эмили, чувствуя, как последняя надежда стремительно угасает, оставляя после себя лишь вязкую, холодную пустоту. – Но… как же так? Она только что выехала… Машина была в полном порядке…

– Ну, всякое бывает, мэм, – равнодушно отозвался голос. – Техника есть техника, сами понимаете. Ломается в самый неподходящий момент. Мы сейчас как раз отправим к ней эвакуатор, но сами понимаете, это займет какое-то время. Вечер пятницы… Пробки…

Эмили не слушая пробормотала слова благодарности и медленно положила трубку. Машина Сары сломалась. Посреди дороги. В такой момент. Какая нелепая, какая злая, какая дьявольская ирония судьбы. Или… или это была не случайность? Внезапная, очень серьезная поломка двигателя у совершенно исправной, почти новой машины. Статистически маловероятное совпадение? Или что-то иное? Что-то подстроенное? В воспаленном мозгу Эмили мелькнула и обожгла холодом безумная мысль: мог ли Майкл как-то это организовать? Знал ли он о её звонке Саре? Наблюдал ли он за ней все это время? Паранойя, которую она так явственно ощущала рядом с ним, теперь начинала стремительно прорастать и в ней самой, как ядовитый плющ.

Она осталась одна. Снова одна в этом проклятом доме, до краев наполненном страхом и невысказанными смертельными угрозами. План побега рухнул, не успев начаться. И солнце за окном неумолимо клонилось к закату, багровым светом окрашивая стены гостиной, неуклонно приближая то время, когда Майкл вернется домой. Вернется с работы. Или из леса. Со свежей глиной под ногтями и могильным холодом в глазах. И Эмили снова будет заперта с ним наедине в этой идеальной золотой клетке. Совершенно одна.

Часть 3

В тот самый день, когда измученная Эмили тщетно ждала спасительного приезда Сары, а перепуганная Лили стояла как вкопанная перед замаскированным входом в отцовский бункер, в тихом, прохладном, кондиционированном офисе респектабельной бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры» произошел еще один маленький, но весьма значимый эпизод, который мог бы пролить свет на происходящее, если бы ему придали должное значение.

Том Харпер, добродушный коллега Майкла, задержался на работе допоздна. Ему необходимо было во что бы то ни стало закончить срочный квартальный отчет, и он практически единственный остался в большом, гулком, опустевшем офисе, если не считать самого Майкла Грейвса, который тоже почему-то сидел за своим столом, внешне погруженный в работу или, по крайней мере, старательно делающий вид. Том заметил, что в последнее время Майкл вообще часто засиживался допоздна, что было совершенно нетипично для него – раньше он всегда, как по сигналу, уходил ровно в шесть вечера, минута в минуту.

Том с кряхтением встал из-за своего стола, чтобы налить себе еще одну чашку противного офисного кофе из старой шумной кофемашины – не того таинственного экзотического пойла, что Майкл теперь постоянно пил из своего стального термоса, а обычного, растворимого. Проходя мимо аккуратного стола Майкла, он бросил на него рассеянный, случайный взгляд. Майкл сидел неподвижно, уставившись в светящийся монитор компьютера, его пальцы безвольно застыли над клавиатурой. Но на экране была открыта не привычная таблица Excel и не стандартная бухгалтерская программа .

Это был какой-то странный, мрачный интернет-форум. Дизайн сайта был нарочито убогим, выполненным в угнетающих темно-зеленых и грязно-серых тонах. Крупный заголовок вверху страницы гласил: «Последний Рубеж: Форум Истинных Выживальщиков». Страница под ним была плотно заполнена темами с кричащими, алармистскими названиями: «Грядет Неизбежный Коллапс: Новые Неопровержимые Доказательства», «Лучшие Модели Подземных Бункеров для Долгосрочного Автономного Выживания», «Оружие Судного Дня: Личный Опыт и Сравнение», «Очищение Грядущим Огнем: Философия Построения Нового Мира на Руинах Старого».

Тома невольно покоробило от этих истеричных заголовков. Он, конечно, слышал о существовании таких маргинальных сайтов – виртуальных сборищах параноиков, адептов безумных теорий заговора, городских сумасшедших и просто странных, асоциальных личностей, по той или иной причине одержимых идеей скорого конца света. Но он никак не ожидал увидеть на подобном сомнительном ресурсе своего тихого, педантичного, до мозга костей нормального коллегу Майкла Грейвса.

Том хотел было пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметил, но его взгляд невольно зацепился за одну конкретную тему, открытую на экране у Майкла. Она была явно закреплена администратором вверху форума и выделена жирным шрифтом. Тема называлась: «Лагерь Грейвса: Дневник Строительства и Философия Хранителя». А ник автора этой темы был… Хранитель_Грейвс.

Том замер за спиной у Майкла, который, казалось, его совершенно не замечал, будучи полностью поглощенным чтением комментариев или написанием очередного поста в своем «дневнике». Том не мог оторвать завороженного взгляда от экрана.

Тема действительно была похожа на личный блог внутри форума. «Хранитель_Грейвс» регулярно, почти ежедневно, публиковал там новые посты, щедро сопровождая их мутными фотографиями и примитивными схемами. Том с растущим недоумением и тревогой увидел фотографии ржавых лопат и кирок, воткнутых в глинистую землю. Мутные снимки каких-то сложных металлических конструкций, похожих на части промышленной вентиляционной системы или толстые трубы. Грубые, нарисованные от руки чертежи, изображающие сеть подземных помещений, соединенных узкими коридорами. И тот самый знакомый символ – крест, перечеркнутый горизонтальной линией – он встречался буквально повсюду: на фотографиях в качестве водяного знака, на схемах, на грубых набросках, и даже использовался в качестве аватара таинственного Хранителя.

Тексты постов «Хранителя» были еще более странными и тревожными. Хранитель Грейвс подробно писал о «необходимости неотложной подготовки», о «грядущей великой чистке», которая должна будет смыть всю «накопившуюся грязь и ложь старого мира». Он много рассуждал о некоем особом «милосердии», которое иногда требует «тяжелых, но необходимых решений» ради высшего блага. Он без ложной скромности называл себя «избранным», «хранителем древних знаний», тем единственным, кто успеет построить «новый ковчег» для заслуживающих спасения перед лицом неотвратимого потопа. Его язык был странной, эклектичной смесью сухих технических терминов, наукообразных псевдофилософских рассуждений и почти религиозного, слепого фанатизма.

Но самое жуткое, пожалуй, было не это. Самым жутким были комментарии других пользователей форума под постами Хранителя Грейвса. Десятки, если не сотни комментариев под каждым его постом. И эти люди не спорили с ним, не пытались его высмеивать или критиковать. Наоборот, они наперебой восхищались им. Они благоговейно задавали вопросы о деталях конструкции его таинственного бункера, о выборе оружия для «защиты периметра», о его оригинальной философии «очищения». Они почтительно называли его «Учителем», «Наставником», «Пророком Новой Эры». И почти в каждом комментарии, как мантра, как ритуальный возглас, повторялась одна и та же короткая фраза:

«Слава Хранилю!»

«Слава Хранителю Грейвсу! Воистину Слава!»

Том почувствовал, как по его спине ручейком пробегает холодный липкий пот. Тихий, скромный, абсолютно безобидный Майкл Грейвс, его коллега-бухгалтер, с которым он почти десять лет обедал в одной столовой и иногда обсуждал итоги бейсбольных матчей, был… вот этим? Хранителем Грейвсом? Признанным лидером какого-то безумного интернет-культа спятивших выживальщиков? Тайным строителем глубокого подземного бункера? Проповедником скорой «чистки» и странного «милосердия», которое в его исполнении звучало как прямая и недвусмысленная угроза?

Майкл внезапно за его спиной чуть шевельнулся, и Том быстро, почти виновато, отпрянул от его стола, делая вид, что просто шел мимо за кофе. Майкл медленно повернул голову, его глаза были пустыми, расфокусированными, отсутствующими, словно он только что мысленно вернулся из какого-то совершенно другого, параллельного мира. Он посмотрел прямо на Тома, но, казалось, совершенно не узнал его в первую секунду.

– Задержался, Том? – спросил он наконец своим обычным ровным, бесцветным голосом.

– Да… отчет… надо закончить… – пробормотал Том, чувствуя себя так, словно его только что застали за подглядыванием в замочную скважину. Он торопливо налил себе обжигающий кофе и почти бегом вернулся на свое рабочее место.

Он сидел за своим столом, но больше не мог никак сосредоточиться на опостылевших цифрах. Перед его глазами неотступно стояли ржавые лопаты, воткнутые в глину, грубые схемы подземного бункера и фанатичные, почти безумные комментарии: «Слава Хранителю!». Тихий Майкл Грейвс оказался совсем, совсем не тем человеком, каким казался все эти годы. Под его скучной, неприметной офисной оболочкой скрывался кто-то совершенно другой. Кто-то темный. Кто-то потенциально очень опасный. И Том вдруг с пугающей ясностью вспомнил все те мелкие странности в его поведении за последние месяцы – его долгие отстраненные взгляды в окно, его почти наркотическую одержимость крепким черным кофе, въевшуюся грязь под ногтями… Все эти мелкие, незначительные детали теперь мгновенно сложились в единую, пугающую, не вызывающую сомнений картину. И Тому впервые в жизни стало по-настоящему страшно на своем рабочем месте. Страшно не за себя. Страшно за Майкла. И еще больше – за его жену и дочь.

Часть 4

Лили все еще стояла перед замаскированным люком в лесной тиши, сердце оглушительно стучало где-то в горле. Грубая реальность бункера, самого настоящего входа в темный подземный мир её отца, была ошеломляющей, почти парализующей. Она понимала умом, что должна немедленно уйти отсюда, бежать домой, спрятаться, но какая-то неведомая, иррациональная сила по-прежнему удерживала её на месте. Нездоровое любопытство, густо смешанное с первобытным страхом, заставляло её жадно осматриваться вокруг, искать еще какие-то подсказки, дополнительные детали этой жуткой, безумной мозаики.

Её испуганный взгляд медленно скользнул по утоптанной земляной площадке, по свежим следам тяжелой лопаты, по небрежно брошенным мешкам из-под цемента, и вдруг остановился на чем-то, что она не заметила сразу из-за волнения. Чуть в стороне от замаскированного люка, почти полностью скрытый густыми зарослями гигантского папоротника и старым, замшелым, поваленным бурей деревом, виднелся невысокий каменный обод. Низкий, грубый, сложенный из крупных, неправильной формы, почерневших от времени и влаги валунов.

Это был колодец. Очень старый, давно заброшенный колодец, какие иногда еще можно случайно встретить в глухих лесах на месте давно исчезнувших с лица земли хуторов или лесных сторожек. Он выглядел невероятно древним, гораздо старше, чем окружающий его уже довольно взрослый лес. Массивные камни его обода были покрыты толстым, бархатным слоем темно-зеленого мха и серебристых пятен лишайников, а тяжелый деревянный ворот с цепью и ведром, если он когда-то здесь и был, давно сгнил без следа и обрушился в темную глубину.

Лили медленно, с замиранием сердца, подошла к нему. От темного зева колодца явственно веяло ощутимым холодом и глубокой, застарелой сыростью, даже в этот теплый солнечный день. Воздух вокруг него казался плотнее, неподвижнее, тишина – глубже, почти абсолютной. Она осторожно, боясь поскользнуться на влажных камнях, заглянула через каменный обод вниз, в непроглядную темноту.

Она инстинктивно ожидала увидеть дно, заваленное прелыми листьями и гниющим мусором, или, может быть, темную, неподвижную гладь застоявшейся воды. Но она увидела нечто совершенно иное. Глубина колодца была непроглядно черной, бездонной, но эта чернота не была пустой. В ней словно что-то постоянно двигалось, переливалось, неуловимо мерцало. Слабое, едва заметное, пульсирующее изнутри свечение, похожее на далекие холодные отблески подземных звезд на поверхности ночной воды или на таинственную фосфоресценцию неведомых глубоководных существ. Оно то разгоралось чуть ярче, то почти угасало, создавая странный, гипнотический, почти завораживающий эффект.

И одновременно с этим таинственным мерцанием она снова услышала звук. Тот самый. Низкий, вибрирующий, почти инфразвуковой гул, который она часто слышала по ночам из стены своей комнаты, примыкающей к кабинету отца. Но здесь, у самого колодца, он был гораздо громче, отчетливее, почти осязаемым. Он явно шел из темной глубины, из самой бездонной черноты, и казался не просто механическим звуком, а чем-то живым, неторопливо и тяжело дышащим. К этому густому гулу примешивался и настойчивый шёпот – мириады тихих, неразборчивых голосов, сливающихся в один странный, монотонный, потусторонний хор. Он был похож одновременно и на шелест ветра в заброшенной печной трубе, и на гудение высоковольтных проводов, но в нем явственно слышалась какая-то пугающая, чуждая осмысленность.

Лили стояла как зачарованная, завороженная этим странным мерцанием и низким гулом, чувствуя, как по спине ручейками бегут ледяные мурашки. Этот колодец был… неправильным. Аномальным. Он был не просто старым гидротехническим сооружением для добычи воды. Он был… чем-то еще. Порталом в иной, неизвестный мир? Древним источником странного звука и шёпота? Или тем самым местом, куда указывала жирная стрелка на найденном плане её отца – «глубже»?

Она наклонилась еще ниже над черным зевом, почти касаясь щекой холодных камней, отчаянно пытаясь разглядеть хоть что-то в этой мерцающей, пульсирующей темноте. И в этот самый момент ей отчетливо показалось, что из самой глубины, из бездонной черноты на нее кто-то внимательно смотрит. Она не видела глаз, не видела лица или силуэта. Но она физически, всем своим существом почувствовала на себе чей-то взгляд – тяжелый, неподвижный, пристальный, абсолютно нечеловеческий. Взгляд чего-то невероятно древнего, бесконечно темного и… несомненно разумного.

Её охватил слепой, животный, панический ужас. Она резко, как от удара, отпрянула от края колодца, споткнулась о предательский корень старого дерева, чуть не упала навзничь. Сердце бешено колотилось в груди, казалось, вот-вот выпрыгнет, дыхание полностью перехватило. Она больше не думала ни о бункере, ни об отце, ни о своей пропавшей кошке. Все её мысли были только об этом жутком колодце, о мерцающей непроглядной тьме и о невыносимом взгляде из немыслимой глубины.

Этот колодец был несомненно связан с тайной её отца, она была в этом абсолютно уверена. Возможно, именно он и был настоящим центром всего – его безумия, его фанатичного строительства, его чудовищных планов «очищения». Возможно, тот навязчивый шёпот из стен её дома был лишь слабым эхом этого густого, потустороннего гула из бездонного колодца.

Она больше не могла здесь оставаться ни секунды. Дикий, первобытный страх гнал её прочь из этого проклятого места. Она резко развернулась и бросилась бежать – сломя голову, сквозь колючие кусты, через строительную поляну, мимо дуба со зловещим перечеркнутым крестом, не разбирая дороги, пока наконец не вырвалась из душного плена леса на залитый ярким солнцем, обманчиво мирный задний двор своего дома. Она остановилась, хватая ртом воздух, тяжело дыша, и обернулась на темную, молчаливую стену деревьев. Лес стоял неподвижно, храня свои страшные тайны. Но теперь Лили знала, что именно скрывается в его обманчивой зеленой глубине. Не только подземный бункер, построенный её безумным отцом. Но и что-то еще. Что-то неизмеримо древнее, бесконечно темное и пристально смотрящее из колодца без дна. И это было страшнее всего на свете.

Часть 5

Лили вихрем выбежала из леса, её сердце бешено колотилось в груди, словно пойманная птица, в ушах все еще стоял низкий, вибрирующий гул проклятого колодца. Она резко остановилась на самой границе заднего двора и леса, жадно хватая ртом воздух, пытаясь прийти в себя после пережитого ужаса. Яркий солнечный свет нещадно резал глаза после густого полумрака лесной чащи, изумрудно-зеленый, идеальный газон перед ней казался нереальным, декорацией, слишком яркой и плоской после объемных, живых темных тонов леса. Она инстинктивно обернулась, бросила испуганный взгляд на молчаливую стену деревьев, за которыми теперь скрывалась страшная, подтвержденная тайна – отцовский бункер, древний колодец, нечеловеческий взгляд из бездонной темноты. Ей отчаянно хотелось бежать со всех ног в дом, немедленно запереться в своей комнате, залезть с ногами под одеяло и больше никогда не выходить наружу.

Но она не успела сделать и шага.

Из-за угла их белого, сияющего на солнце дома внезапно появился Майкл. Он вернулся с работы необычно рано. Или, может быть, он и не уезжал сегодня вовсе? Может быть, он все это время был где-то здесь, рядом, наблюдал за ней из окна или из-за кустов? Он замер на месте, увидев её – растрепанную, смертельно бледную, испуганную, стоящую у самой кромки леса, тяжело дышащую, с расширенными от ужаса глазами. На долю секунды на его лице мелькнуло что-то похожее на удивление, но оно тут же, как по щелчку, сменилось совершенно другим, пугающим выражением.

Его светлые брови резко сошлись на переносице, губы сжались в тонкую, бескровную, злую линию. Глаза, обычно пустые или отстраненно-задумчивые, опасно сузились, и в их холодной голубой глубине вспыхнул ледяной, яростный, беспощадный огонь. Он смотрел сейчас не на свою дочь Лили. Он смотрел на непрошеного нарушителя границы. На того, кто посмел самовольно приблизиться к его святая святых, к его великой тайне.

– Лили! – его голос прозвучал как резкий щелчок кнута, он был незнакомым, металлическим, начисто лишенным даже тени привычной отцовской теплоты или хотя бы снисхождения. – Что ты здесь делаешь?!

Он быстрым, почти угрожающим шагом пересек идеальный газон, целенаправленно направляясь прямо к ней. Лили инстинктивно отступила на шаг назад, почти вплотную к стене леса, готовая снова нырнуть в спасительную тень деревьев. Её охватил острый, вполне реальный страх – уже не тот иррациональный, потусторонний ужас, что она испытала у древнего колодца, а приземленный, животный страх перед этим внезапно разъяренным, непредсказуемым человеком, её собственным отцом.

Он подошел вплотную, почти впечатав её спиной в кусты. Его лицо было искажено плохо скрываемым гневом, желваки ходили ходуном на стиснутых скулах. Он грубо, почти до боли, схватил её за руку – его пальцы, сильные пальцы человека, привыкшего к физическому труду, впились в её нежное предплечье, как стальные тиски. Лили невольно вскрикнула от боли и ужасающей неожиданности этого физического насилия.

– Я спрашиваю тебя, что ты здесь делала?! – прорычал он сквозь зубы, его лицо было совсем близко к её лицу, она чувствовала его горячее, прерывистое дыхание с кисловатым запахом кофе. В его глазах плескалась откровенная, почти безумная ярость. – Ты опять ходила в лес?! Сколько раз я тебе запрещал?!

– Я… я просто искала Тень… Кошку… – пролепетала Лили, инстинктивно пытаясь вырвать свою руку, но его хватка была железной, он даже не думал её отпускать.

– Не ври мне! – он резко дернул её руку на себя так, что она едва удержалась на ногах. – Я прекрасно знаю, где ты была! Ты была там! У самого входа! Признавайся!

Он знал. Он каким-то необъяснимым образом понял, что она нашла замаскированный люк. Но как? Может, он видел её следы? Или у него там, в лесу, были установлены скрытые камеры? Эта мысль добавила к её животному страху еще и новое, леденящее чувство полной беспомощности и уязвимости.

– Никогда! Ты меня слышишь? Никогда больше не смей ходить туда! – он уже почти кричал, его голос срывался на неприятные хриплые ноты, становясь совершенно чужим. Это был голос Хранителя Грейвса из интернет-форума, а не её прежнего отца. – Там опасно! Смертельно опасно! Это совершенно не место для любопытных маленьких девочек! Ты поняла меня?!

Он резко развернул её и силой поволок за собой к дому, через весь этот идеальный газон, который теперь казался ей минным полем, враждебной территорией. Её ноги заплетались от страха, она пыталась упираться, но он был гораздо сильнее и тащил её неумолимо. Его слепая, иррациональная ярость была пугающей. Это была не просто досада или злость разгневанного отца на непослушного ребенка. Это была ярость дикого зверя, чью тайную нору, чье неприкосновенное логово внезапно потревожили.

Он доволок её до задней двери дома, грубо втолкнул внутрь.

– А теперь марш в свою комнату! И чтобы я больше не видел тебя даже рядом с лесом! Поняла?! – бросил он ей в лицо, захлопнув дверь перед самым её носом.

Лили осталась стоять одна в полутемном коридоре, вся дрожа мелкой дрожью. На руке, там, где он её так сильно держал, уже багровели некрасивые следы его пальцев. Но физическая боль от его жестокой хватки была абсолютным ничем по сравнению с тем глубинным ужасом, который она испытала, увидев его лицо, перекошенное неузнаваемой яростью, услышав его чужой, рычащий, почти нечеловеческий голос.

Это был уже точно не её отец. Тот тихий, немного занудный, но в общем-то безобидный бухгалтер окончательно исчез, растворился без следа. На его месте теперь был кто-то совершенно другой. Чужой. Одержимый. Смертельно опасный. Готовый защищать свою мрачную тайну любой ценой. Даже от собственной дочери.

Это короткое, но жестокое столкновение на границе леса стало для Лили окончательной точкой невозврата. Она поняла с пугающей ясностью, что больше не может просто прятаться, бояться и ждать неведомо чего. Она видела вход в его тайный мир. И она воочию видела того монстра, который этот мир теперь охраняет. И этот монстр, к её бесконечному ужасу, был её родным отцом.

Часть 6

Вечер сгущался медленно и неохотно, словно не желая отпускать остатки душной дневной жары. В доме Грейвсов после бурной сцены у леса воцарилась тяжелая, густая, наэлектризованная тишина, какая бывает перед самой грозой или сразу после неё, когда буря так и не разразилась ливнем, оставив после себя лишь тягостное, удушливое напряжение в воздухе. Лили заперлась в своей комнате, пытаясь пережить и унижение, и панический страх после столкновения с неузнаваемо яростным отцом. Майкл, вернувшись с ней в дом, не сказал больше ни слова ни ей, ни застывшей в ужасе Эмили, ставшей невольной свидетельницей части этой сцены из окна гостиной. Он просто молча прошел в свой кабинет и решительно закрыл за собой дверь. Громкий щелчок замка прозвучал в оглушающей тишине дома как выстрел стартового пистолета.

Эмили осталась сидеть в своем кресле в пустой гостиной, чувствуя себя совершенно раздавленной и беспомощной, пойманной в двойную ловушку – своего неподвижного тела и этого дома, этой чудовищной ситуации. Острый страх за Лили смешивался с её собственным, уже почти паническим, нараставшим ужасом перед мужем, который на её глазах стремительно превращался в опасного, непредсказуемого незнакомца. Ей вдруг отчаянно, до боли, захотелось чего-то… абсолютно нормального. Чего-то простого, тихого, красивого из той, другой жизни, которая теперь казалась почти нереальным сном. Ей захотелось музыки.

Она точно знала, какая именно пластинка ей сейчас нужна как воздух. Старый, немного потертый виниловый диск Чета Бейкера, который Майкл подарил ей на самом заре их романа, когда он был еще совсем другим. Его хрупкий, почти надломленный, шепчущий голос и пронзительно-меланхоличная, нежная труба всегда безотказно успокаивали её, создавали какой-то интимный, безопасный островок невыразимой нежности и светлой грусти посреди внешнего хаоса мира. Это была их музыка, музыка тех далеких времен, когда Майкл смотрел на неё совсем другими, влюбленными глазами, когда их дом был наполнен не этой давящей тишиной и липким страхом, а беззаботным смехом и уютным теплом.

Преодолевая легкую, но навязчивую дрожь в руках, Эмили медленно подкатила свое кресло к старому проигрывателю, стоявшему на низком деревянном столике у стены. Проигрыватель тоже был дорогим сердцу реликтом из прошлого – с массивным деревянным корпусом, тяжелым литым диском и элегантным изогнутым тонармом. Она с необъяснимой нежностью провела кончиками пальцев по его пыльной плексигласовой крышке. Это был почти священный ритуал, знакомый до мелочей – достать виниловую пластинку из её слегка пожелтевшего от времени картонного конверта с фотографией молодого Бейкера, осторожно взять её за самые края, ощущая под подушечками пальцев прохладную гладкость тяжелого черного винила и тонкие, концентрические бороздки невидимых звуковых дорожек.

Она аккуратно, с замиранием сердца, положила драгоценную пластинку на диск. Легкий привычный щелчок, когда центральное отверстие идеально совпало с металлическим шпинделем. Она нажала на кнопку включения питания – на передней панели загорелся маленький круглый зеленый огонек. Затем, затаив дыхание, она осторожно подняла тонарм. Рука слегка дрогнула, когда она медленно и точно поднесла иглу к самому краю пластинки. Секундное, томительное ожидание знакомого легкого потрескивания и шипения, всегда предваряющего первые, волшебные ноты музыки…

Но вместо музыки тишину гостиной разорвал резкий, оглушающий, скрежещущий звук. Не простое шипение старой записи, а грубый, отвратительный, режущий ухо скрежет, словно иглу со всей силы тащили по крупнозернистой наждачной бумаге. Эмили в ужасе отдернула руку, сердце неприятно сжалось от дурного предчувствия. Может быть, просто скопилась пыль на игле? Она осторожно подняла тонарм, инстинктивно подула на крошечную иглу, как делала в детстве, протерла её специальной мягкой бархатной подушечкой, которая всегда лежала рядом с проигрывателем. Затем снова медленно и осторожно опустила иглу на звуковую дорожку, но теперь чуть дальше от края.

Отвратительный скрежет повторился, но на этот раз еще громче, еще пронзительнее, почти невыносимо. Звук был физически болезненным, он буквально царапал барабанные перепонки, он осквернял, разрушал саму идею музыки, превращая её в пытку. Это был безошибочный звук окончательной поломки, звук тотального распада.

– Майкл? – позвала она тихо, почти неуверенно, её голос прозвучал жалко и слабо в мертвой тишине комнаты. – Майкл, не мог бы ты посмотреть, пожалуйста, что случилось с проигрывателем?

Дверь его кабинета открылась почти мгновенно, словно он все это время стоял прямо за ней и ждал этого зова. Он вышел в гостиную, его лицо было по-прежнему бесстрастным, ничего не выражающим, глаза смотрели куда-то поверх её головы, в пустоту.

– Что случилось? – спросил он ровным, абсолютно лишенным всякого интереса тоном.

– Проигрыватель… он почему-то не играет. Только этот ужасный скрежет, – Эмили беспомощно указала рукой на молчащий аппарат, в её голосе невольно прозвучала слабая, отчаянная надежда. Может быть, хоть это он сможет исправить? Сможет починить? Сможет вернуть в их жизнь хотя бы музыку?

Майкл медленно подошел к проигрывателю. Он даже не наклонился, не присмотрелся к деталям. Лишь безучастно, почти брезгливо потрогал пыльную крышку, затем легко коснулся пальцем тонарма.

– Сломался, наверное, – констатировал он так же ровно и безучастно. – Старый уже. Чего ты хотела? Я посмотрю как-нибудь потом. Может быть, починю. Если будет время.

Он уже повернулся, чтобы уйти обратно в свой кабинет. Его обещание прозвучало абсолютно пусто, фальшиво. Эмили уже знала, что «потом» в его новом лексиконе всё чаще означало «никогда».

Но она успела заметить. На одно короткое мгновение, когда он отходил от проигрывателя, косой луч света из окна упал на самый кончик тонарма под определенным углом. И она отчетливо увидела иглу звукоснимателя. Вернее, то, что от неё осталось. Она была не просто грязной или как-то не так установленной. Крошечный, почти невидимый кончик алмазной иглы был аккуратно, чисто, намеренно сломан. Отломан у самого основания.

Ледяной холод снова пробежал по её спине, сковав дыхание. Когда? Как? Неужели это Майкл?.. Мысль была слишком чудовищной, слишком мелочной и жестокой, чтобы её можно было легко принять. Зачем ему это делать? Но неопровержимый факт оставался фактом. Игла была сломана. Преднамеренно сломана. А значит, и музыка тоже умерла. Та самая, их нежная, хрупкая музыка, что невидимыми нитями связывала её с счастливым прошлым, с тем прежним Майклом, которого она когда-то так сильно любила, больше никогда не прозвучит в этом проклятом доме. Она исчезла, как бесследно исчезла её любимая брошь, как пропала кошка Лили, как медленно и неотвратимо исчезала её последняя надежда на спасение. Остался только этот отвратительный скрежет сломанной иглы и тяжелая, давящая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь далеким, едва слышным, вкрадчивым шёпотом из стен. Музыка умерла. Окончательно.

Часть 7

На следующий день Том Харпер, озадаченный коллега Майкла Грейвса из бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры», не спеша шел по оживленной Мейн-стрит во время своего законного обеденного перерыва. Солнце все еще нещадно пекло, но легкий ветерок, долетавший с реки, приносил обманчивую иллюзию прохлады. Том рассеянно размышлял о Майкле Грейвсе. Странным он определенно стал в последнее время, очень странным и непредсказуемым. Замкнутый, постоянно рассеянный, литрами пьющий какой-то жутко крепкий черный кофе, который неизменно приносил с собой в стальном термосе, и иногда подолгу, совершенно неподвижно смотрящий в окно офиса так, будто ждал какого-то только ему известного сигнала к началу чего-то важного и, вероятно, неизбежного. И этот его внезапный, пугающий интерес к мрачным форумам фанатиков-выживальщиков… Том до сих пор не мог забыть того, что случайно увидел на мониторе Майкла пару дней назад – зловещий «Лагерь Грейвса», какие-то жуткие схемы ловушек или вентиляционных систем, фотографии ржавых строительных инструментов. Было в этом что-то по-настоящему жутковатое. Том, по своей добродушной натуре, пытался убедить себя, что это, скорее всего, просто новое, пусть и странное, хобби Майкла, его личный способ справиться с накопившимся стрессом из-за тяжелой болезни жены, но какой-то неприятный, тревожный осадок на душе все равно остался.

Том как раз проходил мимо старой, уютной книжной лавки с давно выцветшей от солнца деревянной вывеской, когда вдруг заметил его. Человека, неподвижно стоявшего на противоположной стороне улицы, у запыленной витрины небольшого антикварного магазина. Том резко остановился как вкопанный, едва не выронив свой сэндвич. Это был Майкл Грейвс. Без всяких сомнений. То же самое лицо с высоким лбом, те же характерные залысины и редеющие русые волосы, та же самая слегка сутуловатая, нескладная фигура. Не узнать его было абсолютно невозможно. Том видел его почти каждый рабочий день в течение десяти лет.

Но что-то в его облике было кардинально не так. В первую очередь – одежда. Майкл всегда, даже в выходные, одевался невероятно аккуратно, даже педантично – идеально выглаженные дорогие рубашки, начищенные до блеска ботинки, строгий, неприметный галстук. Этот же человек был одет в какую-то сильно поношенную, мешковатую рабочую куртку неопределенного цвета, старые, грязные, вытертые на коленях джинсы и тяжелые, стоптанные рабочие ботинки, густо покрытые слоем засохшей красноватой грязи. И выражение лица… У Майкла оно обычно было либо подчеркнуто нейтрально-вежливым, либо совершенно отсутствующим, пустым. У этого же человека на лице играла странная, неприятная, почти хищная ухмылка. И он смотрел не в витрину антикварного магазина, как могло показаться сначала, а прямо на Тома – через улицу, через неспешный поток редких машин. Взгляд был пристальным, изучающим и насмешливым.

Том почувствовал себя крайне неуютно под этим прямым, вызывающим взглядом. Может быть, у Майкла есть брат-близнец, какой-нибудь непутевый родственник, о котором он никогда не упоминал? Или это просто какое-то поразительное, мистическое сходство? Он инстинктивно хотел окликнуть его по имени, но слова почему-то застряли в горле. Человек напротив чуть заметно кивнул ему, словно здороваясь или подтверждая его догадку, и его странная ухмылка стала еще шире, на мгновение обнажая неровные, пожелтевшие зубы. В этой ухмылке было что-то определенно насмешливое, дерзкое и как будто всезнающее. Затем он резко, без перехода, развернулся и, не оглядываясь, быстрым, пружинистым шагом зашагал по улице и почти мгновенно скрылся за углом ближайшего узкого переулка.

Том постоял еще несколько секунд на тротуаре, чувствуя легкое головокружение и тошноту. Все это произошло так быстро, было таким неожиданным, странным, почти сюрреалистичным. Он быстро перешел улицу, подошел к тому самому месту, где только что стоял таинственный незнакомец. Инстинктивно заглянул за угол. Переулок был совершенно пуст и тих. Никаких следов таинственного двойника. Только душный запах скопившейся пыли и перегретого на солнце старого кирпича.

Том растерянно потер виски. Наверное, ему все-таки показалось. Летняя жара, рабочая усталость, навязчивые мысли о странном поведении Майкла… В таком состоянии легко принять совершенно похожего человека за своего знакомого. Он постарался решительно выбросить этот необъяснимый эпизод из головы, вернуться к своим мыслям об отчете. Но навязчивый образ незнакомца – двойника Майкла в грязной рабочей одежде, с этой жуткой, всезнающей улыбкой – намертво засел в его памяти. Что-то во всем этом было глубоко неправильное, тревожное, почти зловещее. Как еще одна уродливая трещина в привычной, упорядоченной картине мира, которая, казалось, начинала неумолимо рассыпаться прямо у него на глазах. Он поспешил вернуться в прохладу и безопасность своего офиса, изо всех сил стараясь не думать о том, что таинственный двойник улыбался ему так, словно прекрасно его знал. И словно знал обо всех его тревожных мыслях.

Часть 8

Вернувшись в свою комнату после пугающего столкновения с отцом у замаскированного люка, Лили чувствовала себя совершенно опустошенной, униженной и напуганной до глубины души. Ледяная, неузнаваемая ярость в глазах Майкла, болезненное прикосновение его сильных пальцев, его рычащий приказ держаться подальше от леса – все это мучительным клубком страха и горькой обиды засело у неё внутри. Она заперла дверь своей комнаты на старую щеколду, хотя прекрасно понимала всю иллюзорность и тщетность этой жалкой защиты. Дом окончательно перестал быть для неё безопасным местом. Напряженная тишина за дверью казалась неестественной, зловещей, наполненной невысказанными угрозами.

Она без сил опустилась за свой рабочий стол, заваленный бумагами и красками, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, привести мысли в хоть какой-то порядок. Её рассеянный взгляд упал на стопку последних рисунков, небрежно лежащих на самом краю стола. Те самые мрачные, тревожные пейзажи, которые она почти механически рисовала в последние недели, словно не задумываясь, просто подчиняясь какому-то неотступному внутреннему импульсу. Искаженные, скрюченные деревья, темные, пугающие тропы, заброшенные дома, похожие на пустые черепа. Раньше она видела в них лишь неясное отражение своей собственной нарастающей тревоги, неосознанное выражение того давящего напряжения, что копилось в их доме день ото дня. Но теперь, после того, что она воочию увидела сегодня в лесу – настоящий замаскированный люк, явные следы строительных работ, зловещий символ на дереве, древний колодец с гулом и взглядом из темноты, – она посмотрела на свои рисунки совершенно другими глазами.

Она медленно взяла верхний лист. На нем был изображен густой, почти непроходимый ночной лес. Могучие деревья плотно сплетались узловатыми ветвями над головой, создавая непроницаемый темный свод. Но сквозь этот хаос теней и переплетенных стволов вилась тонкая, едва заметная светлая тропинка. Она коварно петляла между деревьями, временами терялась за толстыми стволами, но все равно неуклонно вела куда-то в самую глубину мрачного леса. Лили с холодом в груди вспомнила, как её ноги сегодня сами, почти без её участия, нашли правильный путь к поляне с люком, словно она интуитивно знала эту дорогу и раньше.

Следующий рисунок. Тот же самый ночной лес, но в центре композиции – странное, явно рукотворное сооружение, наполовину скрытое под слоем земли и корней. Не дом, не обычный сарай, а что-то подчеркнуто геометрически правильное, массивное, с прямыми углами и толстыми линиями, уходящими глубоко вниз. От этого подземного сооружения в разные стороны расходились по земле тонкие, темные, похожие на кровеносные вены или щупальца линии – как переплетенные корни или, возможно, трубы вентиляции. Лили вспомнила ржавый металлический болт, который нашла у первого квадрата вскопанной земли, и тот тяжелый земляной запах, что шел из запертого отцовского гаража.

Она стала лихорадочно, с дрожащими руками, перебирать свои последние рисунки. Вот почти точное изображение старого заброшенного колодца – темный круглый провал в земле, окруженный корявыми, словно тянущимися к нему деревьями. Она нарисовала его по памяти за день до того, как нашла точно такой же настоящий колодец недалеко от поляны с люком. А вот – дерево. Одинокое, невероятно могучее дерево с толстым морщинистым стволом, и на нем – отчетливый знак. Крест, перечеркнутый горизонтальной чертой. Тот самый уникальный символ, что она видела сегодня в лесу, грубо вырезанный на живой коре дуба. Она машинально нарисовала его несколько дней назад, совершенно не понимая тогда, что он означает, просто повинуясь навязчивому образу, внезапно всплывшему в её сознании во время рисования.

Ледяной холодок пробежал по её спине. Осознание пришло внезапно, ошеломляюще, как удар молнии. Это были не просто случайные рисунки. Это были фрагменты карты. Неосознанные, интуитивные карты того чудовищного сооружения, что её отец тайно строил в лесу. Её собственная рука, её мятущееся подсознание выводили на бумагу то, что он так тщательно и так долго пытался скрыть от всех. Лес на её многочисленных рисунках был точной копией запутанного лабиринта. Едва заметная тропинка – путем к его страшной тайне. А зловещий символ на дереве – возможно, центром этого лабиринта, его сердцем, точкой назначения, ключом к… чему?

Она быстро разложила несколько ключевых рисунков на полу перед собой, пытаясь сложить их в единую осмысленную картину, найти некую логическую последовательность. Вот тропинка, начинающаяся у самой кромки леса. Вот она проходит мимо жуткого старого колодца. Вот то самое могучее дерево с вырезанным на нем символом. А вот и он – замаскированный вход, тяжелый люк, ведущий глубоко вниз, в это странное подземное сооружение, изображенное на другом рисунке. Линии, похожие на разветвленные вены, расходящиеся от него под землей, – это, должно быть, те самые вентиляционные шахты? Или даже секретные туннели, ведущие… куда?

Лили сидела на полу своей комнаты посреди разложенных рисунков, её собственных мрачных творений, и чувствовала оглушающую смесь ужаса и странного, почти мистического, пугающего прозрения. Как она могла так точно все это нарисовать, совершенно не зная о существовании этих объектов в реальности? Откуда в её голове взялись все эти конкретные образы? Было ли это просто чередой невероятных совпадений, больной игрой её встревоженного воображения, или что-то… или кто-то… невидимый направлял её руку все это время? Мысль о странном голосе из стены, о низком, вибрирующем гуле из старого колодца сама собой всплыла в памяти.

Её рисунки больше не казались ей просто отражением её собственных страхов и предчувствий. Они необъяснимым образом стали частью самой жуткой тайны, частью того темного, безумного проекта, который упорно разворачивался прямо у них под носом, за пределами их внешне идеального дома, в обманчивой тишине и глубине молчаливого леса. Они оказались одновременно и грозным предупреждением для неё самой, и своего рода подробным путеводителем по логову зверя. И теперь, держа в руках эти невольные, нарисованные её же рукой карты, Лили остро чувствовала, что её незримая связь с отцом, с его прогрессирующим безумием, гораздо глубже, темнее и страшнее, чем она могла себе даже вообразить. Она была не просто случайной свидетельницей. Она необъяснимым образом была частью всего этого. И её искусство, её единственное прежнее убежище от реальности, оказалось тайной дверью, ведущей прямо в самый центр этого кошмарного лабиринта.

Часть 9

Прошло еще несколько бесконечных дней, плотно отмеченных гнетущей, тяжелой тишиной и невысказанным, но почти физически ощутимым напряжением. Майкл стал еще более замкнутым, отстраненным, почти призрачным в своем собственном доме. Он уходил рано утром, почти до рассвета, возвращался поздно вечером, иногда далеко за полночь, часто пропадая на несколько часов в своем теперь наглухо запертом гараже или молча уходя «прогуляться» в сторону леса, откуда возвращался еще более молчаливым и грязным. Разговоры между членами семьи свелись к абсолютному минимуму – лишь редкие односложные ответы, брошенные через плечо, отсутствующий, невидящий взгляд. Эмили и Лили общались между собой почти шепотом, тихими, испуганными, осторожными фразами, инстинктивно боясь неосторожным словом или звуком нарушить то хрупкое, обманчивое подобие нормальности, которое могло разбиться вдребезги в любой момент от малейшего толчка.

Именно в эту тяжелую пору всеобщего молчания и затаенного страха в доме появился новый, стойкий запах. Уже не тот прежний, земляной, слегка подвальный, что шел из гаража и от одежды Майкла. А совершенно другой – резкий, неприятный, едкий, безошибочно узнаваемый химический запах. Сладковато-тошнотворный запах бензина.

Сначала он был слабым, едва уловимым, ощущался только возле двери, ведущей из кухни в пристроенный гараж. Эмили, чье обоняние заметно обострилось за годы неподвижного образа жизни в кресле, почувствовала его первой.

– Майкл, в гараже сильно пахнет бензином, – сказала она как-то вечером как можно спокойнее, когда он только что вернулся с одной из своих «прогулок» и молча разувался в прихожей.

– Да, знаю, – равнодушно ответил он, не останавливаясь и не глядя на неё, проходя вглубь дома. – Пролил немного из канистры, когда заправлял газонокосилку. Скоро проветрится. Не обращай внимания.

Объяснение казалось вполне логичным, обыденным. Но запах почему-то не исчезал. Наоборот, день ото дня он становился все сильнее, все навязчивее.

Он упрямо просачивался из-под двери гаража, смешивался с аппетитными ароматами готовящегося ужина, с тонким запахом старых книг в гостиной, с ароматом цветов на подоконнике. Он медленно поднимался по лестнице, достигал второго этажа, плотно проникал в комнату Лили, оседая на её одежде и волосах. Это был тяжелый, навязчивый, вызывающий безотчетную тревогу запах. Явно не просто случайная капля бензина, пролитая на бетонный пол гаража, а что-то гораздо более концентрированное, более стойкое. Он висел в неподвижном воздухе дома плотной, почти видимой, маслянистой взвесью, вызывая легкую, но постоянную тошноту и тупую головную боль.

Лили чувствовала этот запах особенно остро. Инстинктивно он ассоциировался у неё с прямой опасностью, с разрушительным огнем, с чем-то катастрофическим и необратимым. Она вдруг отчетливо вспомнила несколько больших красных пластиковых канистр, которые видела в дальнем углу гаража раньше, еще до того, как отец сменил замок на двери и она перестала быть заперта. Для чего её отцу могло понадобиться столько бензина? Их маленькая газонокосилка точно не требовала таких промышленных объемов топлива.

Однажды глубокой ночью Лили снова не могла уснуть из-за этого едкого запаха, который к ночи, казалось, стал еще гуще и невыносимее. Она тихонько, стараясь не шуметь, спустилась на первый этаж. Весь дом спал беспокойным, тревожным сном. Она подошла к двери в гараж и осторожно прислонилась к ней ухом. Изнутри не доносилось ни звука. Полная тишина. Но запах здесь, у самой двери, был почти невыносимым. Он сильно щипал глаза, проникал глубоко в легкие, вызывая кашель. И к этому основному запаху бензина теперь явно примешивался… тот самый, прежний, знакомый запах – тяжелый дух сырой потревоженной земли и ржавого железа. Эти два совершенно разных аромата – мертвой земли и живого огня – причудливо сплетались в удушливый, по-настоящему зловещий коктейль.

Лили быстро отступила от двери, чувствуя, как по спине снова бегут знакомые ледяные мурашки. Что там происходит? Что он там делает по ночам? Просто хранит запасы топлива для какого-нибудь подземного генератора в своем бункере? Или… или что-то гораздо худшее? Гораздо более страшное? Мысли лихорадочно метались в её голове, одна страшнее другой. Уничтожает какие-то улики? Готовится к поджогу? К чему? Дома? Себя? Их? Запах бензина перестал быть просто неприятным запахом. Он стал грозным предзнаменованием. Зловещим символом чего-то невероятно горючего, взрывоопасного, что стремительно накапливалось не только в запертом гараже, но и в самом Майкле, в самой густой атмосфере их внешне благополучного дома. Казалось, теперь достаточно одной случайной искры – неосторожного слова, неловкого движения, внезапного короткого замыкания, – чтобы все вокруг мгновенно вспыхнуло и сгорело дотла. Едкий запах пропитывал уже сами стены, мебель, одежду, становясь неотъемлемой, удушливой частью их новой реальности, неизменным фоном, на котором беззвучно разворачивалась их тихая, но неотвратимая семейная драма. Он был как настойчивое, монотонное тиканье невидимых часов на бомбе замедленного действия, неумолимо отсчитывающих оставшееся время до неизбежного взрыва.