Читать онлайн А вот и бабушка

ПЕРВОЕ ЛЕТО

Заполярный

В 80-х и 90-х годах в городе Заполярный – месте настолько удалённом, что даже северные олени, известные своим безупречным чувством направления, брали с собой подробную карту и арктический GPS, – жила женщина по имени Лидия.

Невозможно было её не заметить. Она не была знаменитостью, но в ней светилось что-то, чего в Заполярном не хватало так же, как солнечных дней. Рыжие волосы вспыхивали даже в самую мрачную погоду, когда небо превращалось в сплошное свинцовое полотно, а ветер сковывал город морозными оковами, так плотно затягивая шарфы, что они становились похожи на морские узлы.

У Лидии было две дочери, швейная машинка и способность превращать ничего во что-то. Обычный тюль в её руках становился платьем, за которое можно было бы отдать карточки на сахар. Даже агенты КГБ, привыкшие выискивать шифры в узорах ковров, наверняка задержали бы взгляд на её творениях.

Коко Шанель Заполярья.

Ночами – шила, днём – завораживала.

Говорили злые языки, один её костюм заставил одного образцового гражданина забыть про водку на пару дней.

В бесконечные полярные ночи, когда темнота окутывала всё вокруг, Лидия шила. Машинка мерно строчила, заполняя комнату ритмом, который стал в их доме колыбельной.

Дочери засыпали под этот звук, а Лидия продолжала – сантиметр за сантиметром, стежок за стежком.

«Мода сюда доходит с опозданием? Тем лучше, – усмехалась, зажимая во рту булавку. – Будет время переделать.»

Пальцы пропитались мелом и тканью. Руки помнили каждую складку, каждую строчку.

Но Лидия была не просто швеёй. Она выглядела так, будто её саму кто-то вырезал по особому лекалу. И когда проходила мимо, лёд, казалось, не трескался, а расступался. Снег замирал или кружился чуть дольше, будто пытался разглядеть её поближе.

Люди тоже…

Иногда Лидия брала дочерей в лес – за грибами, ягодами – кусочками лета, которые можно будет спрятать в банки.

Но она не просто собирала.

Превращала.

В варенье, что пахло солнцем.

В суп, в котором ещё теплились воспоминания о тёплых днях.

Соседки говорили, что у неё волшебные руки. А те, кто пробовал её заготовки, утверждали, что на мгновение становилось легче. Чуть тише скрипели нервы, чуть мягче дышала зима.

В Заполярном не ошибались дважды – мороз напоминал об этом первым.

Здесь никто не останавливался, не отводил глаз, не ждал, что ветер хоть раз подует с другой стороны.

Но Лидия напоминала – мужчинам, женщинам, детям, возможно, даже оленям, – что тепло можно носить внутри. И тогда ждать солнца необязательно.

За этой элегантной внешностью скрывалась непростая жизнь. В те годы горячая вода из крана не текла – её нужно было «заслужить».

За ней спускались в общие подвалы, где запах плесени и гнилого дерева цеплялся за одежду, въедался в ткань.

Если другие женщины могли положиться на мужа или взрослого сына, чтобы принести дрова, то у Лидии такой помощи не было.

Она была одна.

Дрова таскала сама. Как и всё остальное.

Каждый спуск означал встречу с холодом, каждая принесённая вязанка – тепло для дочерей.

Даже стирка требовала выносливости. Ребристая доска – союзник и враг – стояла у стены, дожидаясь своего часа.

Одежду тёрли о металлические или стеклянные рёбра, словно вместе с пятнами можно было смыть усталость, стереть тяжесть дня.

Лидия не жаловалась.

В её движениях чувствовалась странная, почти упрямая гармония. Будто в этих простых, повторяющихся жестах было что-то большее, чем просто работа.

Так проходили её дни: череда труда и стойкости.

По утрам термометр с нежностью предупреждал: «Туда не надо!»

Выйти из дома было вопросом стратегии. Воздух кусался, хлестал по лицу, раскрашивая щёки в бордовый цвет.

Но Лидия всегда умела убеждать дочерей, что всё в порядке.

– Давайте, девочки, смелее, – говорила она, вытаскивая самые тёплые варежки, какие только имелись в арсенале.

Сначала одевались дети – слой за слоем, пока не становились похожи на маленьких плюшевых зверей.

– Я – мишка Булатя! – хихикали они.

– Мама, я не могу двигаться! – жаловалась старшая.

– Отлично, – кивала Лидия. – Значит, тебя не унесёт ветром.

Ждать автобус было отдельной историей. Здесь никто не смотрел на расписание – он приезжал, когда считал нужным.

Обычно в тот момент, когда нос уже не чувствовался.

Лидия куталась в мохеровый платок, пахнущий домом, дровами, тёплым ужином. Вглядывалась в белый горизонт, пытаясь заметить чёрный дым – единственный признак, что транспорт скоро подъедет.

Девочки прыгали, чтобы согреться. Валенки были тёплыми, но жёсткими, как гипсовый слепок. И походка в них напоминала одновременно марш пингвинов и лёгкость мешка с картошкой.

Минуты ожидания не просто тянулись.

Они липли к коже, напоминая растаявшую в кармане карамельку.

И когда наконец в белой пустыне появлялся автобус, он выглядел так, будто устал от этой жизни не меньше людей. Грязный, квадратный, недовольный. Фыркал, кашлял, негодовал – старик, которого нечаянно побеспокоили.

Чёрный дым стелился по снегу, оставляя тёмный след, словно муха на свадебном торте.

Тепло в автобусе тоже было понятием относительным. Семья поднималась по ступенькам. Параллелепипед на колёсах рывком трогался с места, ворчал, недовольно сопротивляясь движению.

Лидия цеплялась за поручень и смотрела в окно.

Белое.

Чёрное.

Дым.

Снег.

А сёстры через дырочку в варежке, дружно рисовали на заледенелом окне весёлое светлое детство…

Еды, как и всего остального, не хватало. Приходилось приспосабливаться, ценить каждую мелочь. Лидия умела превращать недостаток в достаток, а иногда даже в изобилие.

Лес за городом был не просто фоном – он кормил. Грибы, ягоды, травы. Её руки знали, что взять, как сохранить. Из этого получались компоты с густым ароматом, консервы, в которых задерживалось тепло короткого лета.

Но днём она была одной, а ночью – другой. В доме – строгая хозяйка, образцовая мать. На работе – железнодорожная форма, фонарь и тяжёлый молоток в руках.

Инспектор железнодорожных путей по контролю и техническому надзору.

Работа была нешуточной.

Советский Заполярный гордился своей индустриальной мощью. От добычи руды зависело слишком многое.

Никель, медь, платина – вся экономика держалась на железнодорожных путях. Грузовые составы ползли сквозь ледяную тьму, оставляя за собой удушливый шлейф мазута и копоти.

Эти грохочущие и самоуверенные исполины полностью зависели от людей вроде Лидии: молчаливых, точных, расчётливых и смелых в нужный момент.

На смене наматывали километры по морозу. Воздух резал лицо. Но остановиться значило сдаться.

А закалённая рельсовая сталь не прощала ошибок. Любой стык, мельчайшая трещина могли превратить грохот вагонов в крик катастрофы.

Ночами Лидия шла по рельсам одна. Только слабый свет фонаря, звенящая тишина, где даже время казалось хрупким.

Пересменка проходила в дежурке.

Деревянный домик, но тот же холод, что и на улице. Койка, неудобный стул и тусклая брезжущая лампа.

Женщина заполняла отчёты, отхлёбывая из железной кружки обжигающий чёрный чай. Давала себе пару минут на отдых.

И когда вдалеке на рассвете слышался первый рёв локомотива, Лидия натягивала форму и выходила обратно в метель.

Жизнь бабушки не ограничивалась рельсами, изматывающими сменами и домом, который ждал тепла.

В выходные город замирал. Люди спали дольше, позволяли себе передышку.

В четыре утра, раньше, чем солнце решало, стоит ли вставать, Лидия уже была на ногах. Готовая раствориться в диких землях вокруг Заполярного.

Собирать было не просто занятием. Это была вторая экономика, спрятанная среди ветвей. Искусство, способ пережить зиму.

Она не была обычной грибницей. Её корзинка наполнялась лучшими, крепкими и чистыми лесными дарами, аккуратно выбранными среди прочих.

Белые грибы прятались под слоем пожухлой листвы, крепкие, увесистые, со шляпками цвета топлёного молока. Их стебли, упругие и шершавые, крепко держались за землю. Когда срезаешь такой ножом, воздух наполняется сыростью, прелыми листьями, лёгкой ореховой горчинкой.

Лисички совсем другие. Они не скрываются, стоят открыто, будто рассыпанные солнечные блики. Гладкие, тугие, с лёгкой кислинкой влажного торфяника. Стоило надломить шляпку, как запах леса раскрывался сразу: мокрая кора, трава после ночного дождя, свежесть, которую несёт в себе только заросшие просторы Севера.

Грузди было найти сложнее. Они прятались глубже, уходили под слой опавших иголок. Их ножки пахли сырой землёй, густой, насыщенной влагой. Рыжики и сыроежки отдавали осенью. Их кожица была блестящей, прохладной на ощупь, словно напиталась утренним туманом, а если провести пальцем по срезу, оставался янтарно-молочный след. Они пахли ельником после грозы, ночной прохладой, влажной корой и чем-то, что напоминало последние тёплые дни перед первыми заморозками.

Но грибы были не единственным богатством. Ягоды цеплялись за склоны сопок, прятались в тени кустов, укрывались у болот. Каменная малина – редкая, солнечная, терпкая. Брусника – горьковато-сладкая, спасительная зимой. Голубика, княженика, морошка – короткое дыхание лета, словно в них застыла прощальная ласка солнца перед долгой зимой.

Воздух был свежим, прохладным, а свет просачивался сквозь деревья. Тишину нарушали только шелест листвы да редкий крик птицы.

Корзина наполнялась, становилась тяжелее, а Лидия шла дальше.

Не торопясь.

Беря ровно столько, сколько нужно…

Для неё и для всех в этом северном краю сбор грибов и ягод был не только увлечением, но и второй экономикой, скрытой среди ветвей. Вес корзин, полных ароматных грибов, давил на её плечи, и каждый шаг по неровным тропинкам требовал сил и выносливости.

Моя бабушка знала лес, как старого друга, и он отвечал ей взаимностью.

Один взгляд, и ей было ясно, где гриб вырос, чем питался, сколько дождей пережил.

Белые с толстыми ножками – значит, земля была щедра.

Лисички, прячущиеся под корнями, – осень будет холодной.

Грузди с едва заметной горчинкой – почва беднеет, скоро уйдут.

В комиссии по сбору её уважали, потому что ни разу не ошиблась.

Она была среди тех, кто решал, какие находки можно нести домой, а какие лучше оставить лесу, не листая справочников и не хмурив по- профессорски брови.

Молодые старались держаться рядом, наблюдали, как она работает.

Чутьё, отточенное годами.

Инстинкт, пропитанный сыростью леса и холодом северной земли.

Иногда мама отправляла меня к бабушке на каникулы.

Я уезжала из цивилизации, где были телевизоры «Электрон» и горячая вода, в мир, где рассветы пахли хвойной свежестью, а ночь опускалась так густо, что казалось, можно потрогать её руками.

Утро начиналось с тишины, запаха печи и бабушкиного плеча, в которое я утыкалась носом, досыпая последние минуты тепла. Ещё несколько секунд – и она осторожно высвобождалась из моих объятий.

Когда я открывала глаза, она уже была на ногах – крепкая, сосредоточенная, с рюкзаком за спиной и корзиной в руках.

«Вставай, родная, пора идти!»

Ей было достаточно сказать это один раз.

И вот я, северная амазонка восьми годов от роду, прилежно повторяла за ней каждый жест: как правильно завязывать шнурки или закреплять лямки рюкзака, как поправлять платок на голове.

Лес не просто стоял. Он жил. Дышал. Шептал что-то глухими голосами ветра. Земля под ногами была влажной, мягкий мох пружинил, капли тумана таяли на коже. Мы шли долго, часами. Я старалась не отставать, но она не смотрела назад – знала, что догоню.

Я до сих пор помню, как учила меня чувствовать местность, различать травы, понимать, что не каждая ягода годится для еды или заготовок. Она показывала мне, как нужно, и проверяла, запомнила ли я, что можно съесть сразу, а что пойдёт на варенье.

Объясняла, что не все грибы одинаковы, что ошибиться – значит дорого заплатить.

«Слушай природу, деточка, она справедлива. Даст тебе всё, что необходимо.»

Но дело было не в грибах. Не в ягодах.

Она учила меня держать спину прямо. Видеть мир не только перед собой, но и по сторонам. Не позволять обстоятельствам решать за меня.

Говорила мало. Работала быстро. Решала чётко. С ней всё становилось проще: дождь, который не прекращался сутками, снег, заваливавший дороги, мороз, сковывавший воздух.

И я, маленькая тень за её спиной, ловила каждое движение, каждое слово, след в след шла за ней.

Леонид

Это было морозное утро, когда ветер спокойно и без суеты напоминал, кто в доме хозяин. Он не спешил, не бушевал, но пробирался в каждую щель, оставляя после себя покрасневшие щеки и онемевшие пальцы.

Лидия стояла у инспекторской дежурки, закутавшись в тёплый, но видавший виды платок из мохера.

Не пряталась. Не дрожала.

Холод был её старым должником. Задолжал тепло, но не спешил расплачиваться.

Из-за поворота нехотя показался ГАЗ-69, уговаривая себя не развалиться прямо здесь.

Он ехал не потому, что мог, а потому, что привык. Зелёный армейский брезент на крыше выглядел так, словно держался исключительно на силе воли.

Машина замерла, громыхнув напоследок.

Водитель выскочил легко, как будто всю жизнь только этим и занимался. Лицо уставшее, руки знающие, возраст неопределимый – как у всех, кто здесь жил.

Они взглянули друг на друга, и, как всегда, его глаза сказали то, что слова бы только испортили.

Лидия была львицей в ледяной саванне. Спокойной. Уверенной. Живущей по своим правилам.

Она не просто выделялась.

Она была той, кого не забывают.

За ней ухаживали. Или хотя бы пытались. Но в этих широтах, где речи были короче, чем дорога до дома, решало не то, что ты говоришь. А то, что ты делаешь.

И он это понимал. Не бросал фраз, не делал вид, что торопится впечатлить. Не доказывал ничего ни ей, ни себе.

Просто приносил дрова, если их оставалось мало. Чинил дверь, которая снова пыталась перестать быть дверью. Ставил на стол горячий чай, если приходил первым.

Не спрашивал.

Не объяснял.

Делал.

Их любовь была без излишеств.

Советская романтика в деталях: пачка сахара для малышек, оренбургская шаль к дню рождения, редкая книга, добытая хотя бы на пару дней.

Он всегда понимал, что нужно.

На Севере говорили: «Мужик сказал – мужик сделал.»

Лидия не спрашивала, а он делал.

И так, в один прекрасный день, она вдруг поймала себя на том, что ждёт его шагов за дверью.

Ленинград

Когда старшей дочери Лидии исполнилось шестнадцать, государство сочло её пригодной.

Не для фронта, конечно, но разница была незначительной.

В Советском Союзе никто не сидел у мамы под крылом. Советская формула взросления была проста: 16 лет + чемодан = новый гражданин.

Всё.

Дальше – как повезёт.

Мамы не рыдали, отцы давали напутствия, максимум кидали через плечо что-то вроде:

«Пиши, если что.»

Советская молодёжь была крепкой, как дубовая табуретка.

Справишься? Молодец.

Не справишься? Ну… значит, крепкой табуретки из тебя не вышло.

Город был огромным, серым, слишком громким.

Девушка приехала сюда с одной-единственной целью: поступить в институт, который должен был открыть ей двери в будущее. Но эти двери остались закрытыми.

Экзамены она провалила.

Вопросы были трудные, но провал – быстрый и окончательный.

Её мечты ударились о бетонную стену реальности и осыпались мелкой дрожью.

Когда она вышла из аудитории, коридоры показались длиннее, чем были, потолки – ниже, а воздух – тяжелее. В голове билось только одно: и что теперь?

Лежать и помирать? Неудобно…

План «Б» отсутствовал.

В кармане стучали друга о друга две оставшиеся монетки. Их не хватило б даже на студенческий пончик – советское унижение твоего голода, и достоинства. Его хватало либо на кратковременное утешение, либо на доказательство нищеты. Ты мог ненавидеть его, презирать, клясться, что больше никогда… но, проголодавшись, опять стоял в очереди, презирая себя и судьбу.

Несостоявшаяся студентка рухнула на скамейку.

Идти было некуда. Слёзы потекли бесшумно и жалко, впитываясь в воротник.

Дерево под её спиной хищно скрипнуло, точно потягиваясь перед сеансом, и усмехнулось в спину: «Ну что, юная неудачница, жалеть тебя или сама справишься?»

Она не ответила. Сидела, тупо уставившись в одну точку, пока взгляд не зацепился за голубей.

Целая серая армия с сомнительным интеллектом, но железной настойчивостью, методично клевавшая крошки, разбросанные чьей-то щедрой рукой. Проследив за их траекторией, она увидела женщину.

Красные от слёз глаза, как аварийные огни, медленно поднялись вверх.

– Ну что, молодая, у нас конец света? – поинтересовалась соседка по скамейке. Голос у неё был резкий. Так говорят люди, которые ставят на место не только подростков, но и саму жизнь.

Девушка попыталась ответить, но на выходе снова получились только сопли и пузыри.

Волосы стянуты в узел, блузка чистая, но видавшая виды. Холщовая сумка – из тех, что носят либо убеждённые коммунисты, либо учителя с символической зарплатой.

На вид ничего особенного.

Но эта шайка крылатых попрошаек – а может, или сама судьба – уже решила, что эта дама тут не просто так.

Незнакомка не торопилась. Ждала молча, как ждут, пока чай заварится до нужной крепости, – без суеты, с полной уверенностью в результате.

– Ну и что теперь? Будешь тут сидеть, пока голуби не решат, что ты памятник упущенным возможностям? – наконец спросила она, наблюдая, как армия пернатых продолжала методично изучать асфальт.

Девица мямлила свою историю, будто радио с плохим приёмом: Заполярный, экзамены, провал, а в итоге – лавка, драматический финал и занавес

Женщина слышала этот сценарий уже тысячу раз и знала, чем всё это заканчивается.

– Провалиться – это нормально, деточка, – сказала она. – Просто никто, увы, не предупреждает заранее! А зря. Полезная была бы информация.

И пожала плечами, будто речь шла не о разрушенных мечтах, а о том, что в магазине снова нет риса.

– Ладно, вставай, студентка, – вздохнула мадам, поднимаясь. – Мир не ждёт, ты не в списке приоритетов. Будем шить.

– Ч-что?

– Шить, говорю. В техникуме. Вместо того чтобы тут слёзы лить.

Так уж вышло, что новая знакомая не просто случайная добрая душа, а преподаватель в швейном училище. Человек с большой душой, твёрдым характером и руками. И не только знала, как выкроить пальто, но и умела латать потрёпанные судьбы своих студентов.

Вот так старшая дочь Лидии оказалась за партой в училище для портных. Место, где выдавали не только профессию, но и койку, а также котлеты с макаронами и, разумеется, компот. Святой напиток, текущий в жилах каждого советского и постсоветского гражданина, – эликсир сахара, ностальгии и случайного кусочка фруктов, попавшего туда, кажется, по недоразумению. Наверное, ветром занесло.

Не бог весть что. Кровать, тарелка супа и шанс.

Но для подростка с Крайнего Севера, не успевшей вырасти, но уже успевшей проиграть, это было немыслимо много!

Каждый стежок, каждый шов, каждая петля уводили её всё дальше от той злополучной «скамейки слёз»…

Валерий

Полетели студенческие будни, сжались в комок ниток – запутанных, стянутых под ритм мастерской.

Иглы пропадали в неизвестном направлении, как приличные девушки после второго свидания, а ткань покорно ложилась под пальцы, будто заранее знала, что сопротивление бесполезно. Поначалу пальцы хватались за шёлк неуверенно, как ребёнок за подол матери. Теперь – твёрдо, быстро, без лишних вопросов.

Да и голова усвоила одну простую, но фундаментальную истину: если чего-то хочешь – надо работать.

Но чем точнее становились стежки, тем больше сжималось пространство ателье.

Нет, она не жаловалась. Каждый выученный урок был важен.

Человек – не платье. Ни утянуть, ни перекроить под себя.

Хотелось свободы. Хотелось размаха. Хотелось большего.

И это «большее» не заставило себя ждать…

Последний курс инженерного кораблестроительного института. Голова – набита чертежами и амбициями, карманы – идеями.

В нагрудном кармане – заветная «корочка»: партийный билет.

В те времена он открывал больше дверей, чем красный диплом.

Валерий сдавал экзамены на отлично, проекты – раньше срока. Между заседаниями, стройками коммунизма и субботниками он, словно невзначай, вывел математическую формулу. Министерство образования тут же торжественно присвоило ей его фамилию.

Сам он, конечно, не считал это чем-то особенным.

К двадцати годам он уже проводил собрания на главном заводе своего города – там, где рождались военные корабли, способные пересекать не только моря, но и чужие амбиции, раздувая чью-то пролетарскую гордость.

Заместитель директора! Звание, которое в Советском Союзе ставило тебя где-то между волшебником Изумрудного города и «ещё не министр, но уже не смертный».

Валерий обладал редким талантом наводить порядок – так, что хаос понимал свою ошибку, извинялся и молча выходил покурить.

Стоило было ему появиться – и обгрызенные ручки поспешно ныряли в пеналы, бумаги ровнялись в аккуратные стопки, а замызганные чайные кружки сбивались в стайку, надеясь проскользнуть незамеченными.

Их история началась вечером в городском танцевальном зале. Свет блуждал по натёртому мечтами паркету, а воздух был пропитан лаком для волос, пивом «Балтика» и надеждами на то, что этот вечер не придётся заносить в категорию «лучше бы я остался дома».

Наш герой сидел в стороне с товарищами —

в той самой зоне, где мужчины коротают последние минуты перед решающим боем:

выйти на танцпол или спрятаться за бутылкой и изображать экспертов по женской психологии.

Музыка гремела.

Голоса пытались её перекричать.

В итоге он не слышал вообще ничего.

Но глаз не отрывал.

От неё.

И не потому, что танцевала лучше всех.

(Хотя танцевала. И чёрт возьми, как!)

Она сидела как королева, скрестив ноги с той небрежностью, которая требует недель репетиций перед зеркалом.

Она не пыталась привлекать внимание.

Просто знала, что оно уже здесь.

И всем было ясно: у остальных нет ни единого шанса.

Она играла в эту древнюю, гипнотическую игру, которую женщины передают друг другу инстинктивно, через поколения, как фамильное серебро.

Шоу Скользящей Туфельки.

Сначала – лёгкий, ленивый сдвиг.

Потом – медленный, растянутый во времени спуск.

Коварный. Томный. Как актриса немого кино.

И вот – в следующую секунду, вопреки всем законам мироздания, этот алый любовно-криминальный объект замирал на грани гравитации, цеплялась за самый кончик пальцев, категорически отказываясь падать. Будоража сердце, как последняя нота на рояле.

Природа и законы физики смотрели на это косо и нервно стучали по мозгам.

Валерий, привыкший просчитывать подъёмную силу боевых кораблей, вдруг почувствовал себя полным идиотом.

Этот чёртов баланс просто сводил с ума.

Казалось, если лодочка упадёт – рухнет вселенское равновесие.

И он следом.

Молодой инженер был абсолютно не готов к тому, чтобы его уничтожила красная обувь незнакомки.

Он застыл, забыв про друзей, музыку и законы гидродинамики.

Это была поэзия в красном, загадка из кожи и дерзости, уравнение с тремя неизвестными, которое он не мог решить – просто потому, что мозг отключился.

Туфелька раскачивалась, как маятник Фуко, безжалостно демонстрируя всем присутствующим очевидную кривизну пространства – времени.

Это соблазнительная неурядица была способна переписать не только законы физики, но и всю его жизнь. Валерий пытался проанализировать точку опоры, просчитать момент инерции, но система уравнений вела себя как электрон в поле неопределённости Гейзенберга – решение то ли есть, то ли его нет.

Он знал, что в любой момент система могла перейти в хаотическое состояние – короткий импульс и всё разрушится.

Валерий превратился в пассивного наблюдателя. В свидетеля распада классической механики.

Туфелька упадёт, мир рухнет.

Энтропия системы неумолимо росла.

– Если не подойдёшь, кто-то сделает это за тебя, – сказал голос откуда-то сбоку, вызывая резонанс в его обмякшем теле.

Механизмы внутри, скрипя, провернулись.

Разум, доселе парализованный, сгруппировал обрывки логики: либо он, либо фазовый переход в ничто.

Музыка замедлилась, словно давая шанс всё исправить.

Большой, неповоротливый, закованный в броню сомнений, его корабль плыл к маленькому острову Алых Туфель.

В душе пульсировала левая щиколотка.

Он бросил якорь – широко и из последних сил улыбнулся, будто танцы и лавирование под ветром флирта – одно и то же.

– Погалсуем?1

Их история продолжилась, как и все истории, что начинаются с «Потанцуем» и заканчиваются «Давайте жить вместе».

Валерий жил так, как будто давно определился со всеми переменными. Он вставал рано, пил крепкий чай, доверял инженерным расчётам и не доверял людям, которые их не делают.

Она же пока писала черновики, думая, что всегда можно передумать и потом переписать начисто. Но рядом с ним даже её мечты начинали обретать форму.

Наелись, наплясались, а главное, выспались!

После регистрации счастья они не стали останавливаться, наслаждаясь идиллическими пейзажами спокойного домашнего быта.

Любимая жена была неугомонна, как тасманийский дьявол. И раз уж суженый с утра и до ночи проектировал и рассчитывал, то и ей пора было научиться отличать форштевень от ахтерштевня.

Выбор пал на Инженерно-морской институт, кафедру кораблестроения.

Количество книг в доме перевалило за критическую отметку. Они появлялись повсюду – на полках, на столах, на подоконниках и даже в тех местах, которые по всем законам логики не предназначены для литературы. Чашки с остывшим чаем стояли по углам, словно одинокие буйки в открытом море, напоминая, что время, выделенное на бытовые потребности, неуклонно сокращается в пользу науки.

Она училась быстро, ей нравились расчёты, в которых была ясность и предсказуемость, – нечто противоположное её собственной природе, всегда стремящейся оставить запас для импровизации. Но с каждым годом всё меньше оставалось места для черновиков. Приходилось сразу всё писать начисто.

Пара строила не просто семью, а полногабаритное морское судно, требующее точных расчётов, крепких узлов и постоянного движения вперёд.

И вот, когда корабль их жизни уверенно плыл по волнам, объявился некий «груз на борту». Он не значился в чертежах, но вполне вписывался в законы природы и семейную конструкцию. Требовал постоянного внимания, оперативного снабжения и регулярного профконтроля.

Заявлял о своём существовании громко, требовательно и безапелляционно, напоминая о себе каждые три часа, независимо от графика работ и усталости экипажа.

Летом 1979 года Валерий, человек методичный, протестировал всё на прочность, проверил на благозвучие и, убедившись, что конструкция надёжна и соответствует всем техническим требованиям, с чувством выполненного долга огласил экипажу:

– Оксана Валерьевна Палацкая.

Луна над Кронштадтом понимающе кивнула.

Оксана

Первые месяцы после моего рождения стали для родителей масштабными полевыми учениями.

Родители импровизировали на тему, как выжить с новорождённым, не завалить диплом по кораблестроению и управлять государственным морским заводом, от которого зависела большая часть населения острова.

Мама проводила дни в идеологическом расколе сознания: одним полушарием вязла в «Комплексном математическом анализе» и «Истории КПСС» (пытка, от которой иные диссиденты бежали бы в Сибирь добровольно).

Другим: пыталась приручить стиральный агрегат «Малютку» – механический сатир с ласковым именем, но исключительно мерзким нутром, который с равной вероятностью полоскал носки и организовал локальное полноводие в ванной. Все, кто сталкивался с этой машиной, знали одно: у неё были свои взгляды на семейные порядки, и, если ей не нравилось настроение в доме, она тут же устраивала потоп.

Папа Валерий, в отличие от «Малютки», работал без поломок и без выходных.

Без суеты.

Без паники.

И без сна: чудо природы, доступное только гражданам без детей.

Моряк не плачет.

Он спал по принципу экономии топлива: на ходу, короткими отрезками, строго по необходимости. Правда, бутылочки готовил с той же математической точностью, с какой рассчитывал прочность обшивки эсминцев.

Тем временем Оксана Валерьевна Палацкая спать категорически отказывалась.

Она вообще не уставала.

Её тактические приёмы освежающе будоражили инженерные нервы родителей:

– могла притвориться уснувшей, но, едва её перекладывали в кроватку, тут же включала сирену;

– умела торговаться, уговаривая родителей походить с ней по комнате ещё пару часов;

– протестовала так громко, что соседи думали, что где-то снова взбунтовалась «Малютка».

Бодрствовать милое создание могло часами, невозмутимо изучая окружающий мир.

В пять утра, когда даже самые стойкие партработники сдавались и шли пить «чай», она с абсолютной серьёзностью разглядывала узор на обоях, проверяя их на соответствие нормам ГОСТа.

Жизнь текла между заводскими цехами, чертежами, лекциями и детскими капризами.

В те годы наша семья всё ещё обитала в коммуналке – великом советском изобретении, которое проверяло прочность человеческой психики не хуже военных учений.

Коммунальная квартира была не просто жильём, а лабораторией по изучению взаимодействия людей в стрессовых условиях.

Обычная квартира разделялась на комнаты, где каждая семья получала свой маленький кусочек личного пространства.

Всё остальное – ванная, кухня, коридоры и, конечно же, неврозы – делилось строго по-братски.

В нашей коммуналке помимо нас проживала ещё одна семья – мама, папа и мальчик моего возраста.

Сближение происходило естественно, по признаку синхронизации возраста: если ты появился на свет в одном и том же коридоре с другим человеком, он автоматически становится твоим лучшим другом.

Мы играли, ругались, мирились и снова играли.

Это было детство без великих конфликтов и без эпических драм, только вечный детский коммунизм: кто первый взял игрушку, тот и прав.

Среди политических скандалов на кухне, нерешённых вопросов по очереди в уборную и вечного противостояния «Кто спер чай?» – мы лавировали, не беспокоясь.

Детская логика не требует согласования с реальностью.

Истязательский набор дисциплин вроде «Истории КПСС», «Политической экономии социализма», «Научного коммунизма» и, конечно же, «Основ марксистско-ленинской этики», которые больше напоминали курсы по идеологической дрессировке, чем высшее образование, – всё это молотило по психике, почкам и здравому смыслу.

Советские студенты героически высиживали многочасовые лекции о победе марксистско-ленинского учения над буржуазными заблуждениями, играючи разбирали семантику «Капитала», а цитаты из текста заучивали наизусть, если на экзамене вдруг спросят, сколько раз Маркс чихнул на пятьдесят девятой странице.

Но мать выстояла!

И вышла из этого испытания не только с дипломом под мышкой, но и с железными нервами. А заодно – с чётким рефлексом: при звуках слова «марксизм» автоматически искать ближайший выход и бежать, бежать, бежать…

Диплом инженера-кораблестроителя занял своё почётное место в истории семьи – был торжественно вставлен в рамку и водружён на стену нашей коммуналки на шестом этаже.

Там, поймав единственный луч славы за всю свою карьеру, он гордо отражал солнечный свет, ослепляя каждого, кто входил, – как бы напоминая, какой ценой был добыт.

Корабль жизни уходил в открытое море.

И на этот раз уже без Маркса во сне и наяву.

Получить диплом – это был лишь первый шаг.

А дальше за штурвал брались уже другие капитаны…

Попутный ветер распределения разносил молодых специалистов по бескрайним просторам Родины: получил диплом, вдохнул, выдохнул – и вот ты уже там, где солнце появляется раз в году, а про весну читаешь только в газетах.

Там ты понимал, что тепло твоих грёз годится разве что для чугунных батарей Заполярного.

Хотел строить корабли – будешь чинить колхозные доильные аппараты.

Мечтал о конструкторском бюро – поздравляем, теперь ты ведущий специалист по расчёту аэродинамики сельскохозяйственных пернатых.

Теоретически – на благо государства. Практически – лотерея без выигрыша.

К счастью, красный партбилет отца – та самая заветная корочка, открывающая больше дверей, чем папская рекомендация, – сотворил чудо.

Пока его однокурсники разъезжались по бескрайним степям изучать повадки местных куриц при боковом ветре, наша семья осталась на острове.

Отец работал много, говорил мало и знал, что в хоре строителей коммунизма главное – не выделяться. Потому что где-то там, на верхних этажах, всегда сидел кто-то с абсолютным слухом и не менее абсолютной памятью.

А потом подошла очередь на квартиру.

В те далёкие времена получить государственное жильё было сродни олимпийскому золоту: требовало лет ожидания, массу терпения, километров бумажек и желательно парочку святых покровителей на небесах.

Итак, после тонны выкуренных сигарет, заметно пожелтевших усов отца и его полной самоотдачи на заводе, фамилия нашей семьи оказалась в числе «достойных».

Мы стали счастливыми обладателями квадратных метров социалистического рая: две комнаты, свой санузел и – конечно! – отдельная кухня.

А перемены валились, как снег в октябре на наши северные дороги, накапливаясь слоями в один большой сугроб новшеств.

К тому времени я уже приближалась к трагической отметке: десять лет.

Это когда ты вдруг перестаёшь танцевать на автобусных остановках и начинаешь задумчиво смотреть в серое небо, размышляя о смысле жизни.

И о долгой зиме.

Бабушка Лида, святая покровительница холода и шерстяного террора, появлялась в нашей жизни во время каникул. Её прибытие всегда сопровождалось звонким перестуком спиц и стойким ароматом сушёных грибов.

Свитера прародительницы были не просто одеждой. И не какие-нибудь там уютные кашемировые облачка из рекламы про семейные ценности и кондиционер для белья.

В её рукоделиях можно было пережить ледниковый период, атомную зиму и дойти пешком до Заполярья.

Они не просто кололись. Они пожирали кожу, как раззадорившиеся гремлины после мытья. Надеть их означало пройти испытание болью – миллиметр за миллиметром, пока первый слой эпидермиса не будет безвозвратно принесён в жертву.

Пережить зиму означало пережить свитера бабушки Лиды.

С годами у меня развилась такая аллергия на шерсть, что каждую осень семья собиралась на военный совет: во что бы меня одеть, чтобы я не замёрзла, но и не ушла навсегда из дома.

Хлопок и ситец, доступный в советских магазинах, был надёжным билетом в царство обмороженных частей тела.

А синтетика – этот недосягаемый мираж технологического прогресса – была так же реальна в то время, как и летающие автомобили в мечтах Брежнева.

Лидия была не только исходником дерматитов и вязаных чудес – она была настоящей легендой выживания.

Каждый её приезд поездом был предвестником перемен: из-под её рук выпадали мешки с ягодным вареньем, банки с маринованными огурцами и даже грибы, свежие, как утренний туман над лесной опушкой.

Эти запасы для молодой семьи, работали как оберег – обещание, что даже злая зима с её голодом и ледяной стужей не сломит наш боевой дух.

Иногда, чтобы дать передышку родителям, моя прагматичная родственница брала меня с собой в свои «отпуска».

В её словаре это слово вовсе не означало валяться на пляже: это были утренние подъёмы с первыми лучами солнца и променады по узким тропинкам полярных сопок. В этом калейдоскопе бескомпромиссного юмора и суровой снежной романтики каждое утро с бабушкой превращалось в подготовку молодого бойца, где холодная вода и будильник в предрассветном тумане становились испытанием, закаляющим характер.

Шагая, как настоящий полководец, она вела меня вперёд, а я, озябшая до костей, изо всех сил пыталась угнаться, молясь, когда-нибудь снова прижаться к обогревателю. Иногда мне казалось, что меня занесло в сумасшедшее реалити-шоу, где героев чествуют надписями типа: «Была юная звезда, но замёрзла на всегда».

Её распорядок не оставлял места для праздного детского ничегонеделания. Утром – марш-бросок в лес, вооружившись вёдрами и ножами. Вечером – смена на её работе, где меня ждала морозная вахта в крошечной будке инспектора.

Деревянный ящик, где воздух звенел от холода, а единственным источником тепла было собственное дыхание, которое приходилось задерживать, чтобы не заморозить лёгкие. Ночь, ничем не отличавшаяся от дня, наполнялась жалобным воем товарняков и звоном металла.

Закутанная в бесконечные слои одежды и в свои советские мунбуты-валенки, я подолгу разглядывала облачка собственного дыхания, размышляя, хватит ли у мороза наглости после пальцев на ногах дотянуться и до моего нутра.

Бабушка была настоящим бойцом передовой. Ночью она шагала по заледеневшим рельсам, ломая лёд под ногами, а у меня в голове одна за другой рассыпались все теории о так называемом «слабом поле».

По версии просвещённых умов военно-морского контингента нашего острова, женщина была создана для благородного, но строго ограниченного перечня свершений: чинно стоять у плиты, ловко орудовать иголкой, вести хозяйство с кроткой улыбкой, а главное – служить надёжной, неприхотливой опорой, как стул в кабинете парторга.