Читать онлайн Пушкин и его Эда

© Евгений Петропавловский, 2025

ISBN 978-5-0067-0666-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Её жизнь переменилась, когда в имение приехал из Одессы молодой барчук. И как же удивительно хорошо стало, как закружило её в вихре неведомых доселе чувств!

Да, преславно было, но вместе с тем иной раз смешно и удивительно.

Вот, к примеру, лежат они в постели, разгорячённые, потные, едва оторвавшись друг от друга. – внезапно он вскакивает с перины и, шагнув к столу, хватает с него исписанный лист бумаги:

– Я сегодня стихотворение сочинил. Сейчас посмотрим, что у меня получилось.

– Так я же грамоте не обучена, Саша. Не понимаю этой вашей буквицы.

– Глупышка, я тебе прочитаю – увидишь, здесь нет ничего непонятного.

И принимается декламировать, часто подглядывая в листок, певучую и печальную историю о безмолвной любви некой девы к молодому красавцу с чёрными кудрями, который бродит вкруг её дома «и взор к окну возводит». Нездешние, из другой жизни слова: вроде обычные, почти все такие же, какие каждодневно произносят в усадьбе, но, собравшись купно, они делаются иными. Такими, что ей хочется плакать, и Ольга не понимает, отчего.

Она слушает стихи как песню, облокотившись на подушку, и любуется своим… хозяином. «Да, теперь не старый барин Сергей Львович, а Саша мой хозяин, ему я принадлежу душой и телом на веки вечные», – думает она с восторгом, и ей верится, что так будет всегда.

А он между тем, завершив декламацию, кладёт листок на стол и поясняет:

– Это подражание Андре Шенье.

И, помедлив мгновение, спрашивает:

– Ну как, тебе понравилось?

– Ди-и-ивно, будто ска-а-азка какая, – отзывается она. Затем, упав на подушку, протягивает к нему руки.

Не заставляя себя долго ждать, он снова ныряет под одеяло. Его ладонь принимается скользить по её груди, животу, бёдрам.

– Миленький, – говорит она.

– Эда, – шепчет он, щекоча губами мочку её уха.

Перестав гладить его чёрные кудри, она сердито повышает голос:

– Я – Ольга! Не смей путать меня со своими барышнями!

– Нет, Оленька, теперь ты – моя Эда, – шепчет он, целуя её щёку, шею, плечо.

– Да что за имя такое – Эда? Чудное, как у собаки… Немецкое?

– Красивое имя… – его рука проникает ей между ног. – И совсем не немецкое…

– Но почему, Саша? – она снова обнимает его, зарывшись лицом в его волосы. – Зачем мне другое имя?

– Затем, что оно мне нравится. В поэме Баратынского так звали одну прекрасную чухонку, которая полюбила русского гусара…

С этими словами он переваливается на Ольгу и приникает к её губам в поцелуе. Далее никаких речей не требуется, ибо настаёт пора говорить между собой телам, исторгая друг из друга стоны и вскрики…

***

Ольга была сенной девкой в господском доме и до девятнадцати лет жила безмятежно. Единственное, что омрачало её мысли в последнее время, это неизбежность скорого замужества: возраст приспел, куда деваться, однако охоты не было. Правда, родитель тоже пока не проявлял торопливости, перебирал. Всё же Михайло Калашников хоть и крепостной, но управляющий барским имением, состоятельный человек среди сельской сермяги, этакому выбрать жениха для родной кровинушки – дело непростое.

И тут приехал барчук. Голосистый, шебутной, диво до чего на остальных господ не похожий: ни на сестру Ольгу, ни на младшего брата Лёвушку, ни тем более на барина Сергея Львовича и барыню Надежду Осиповну. Те куда как более степенные и держатся на расстоянии от дворни… Александр же с девчатами дворовыми в лес по грибы не раз отправлялся. Пока стояла тёплая погода, повсюду ходил он, вырядившись не то казаком, не то цыганом: в широких штанах и красной рубахе, подвязанной кушаком, да в белой шляпе. Вдобавок ногтей не стриг – отрастил длинные загнутые когтищи, ровно у зверя дикого.

Со зверьей страстью однажды вечером и набросился он на Ольгу в коридоре: схватил в охапку, принялся покрывать её лицо поцелуями. А она, сама не сознавая, уж давно ждала подобного оборота – потому не сопротивлялась, когда он повлёк её в свою комнату. Лишь с её губ срывалось безвольное:

– Александр Сергеич… не надо, отпустите…

– Саша, – шептал он. – Зови меня Саша.

– Нехорошо это, Саша, ну не надо же…

– Тихо, глупышка. Молчи, нас могут услышать.

Вспомнила себя Ольга только в постели, когда уже поздно было сомневаться и о девстве своём сожалеть: подол сарафана был задран до подбородка, Александр со спущенными до лодыжек штанами крепко придавил, распял её всей тяжестью своего вздрагивавшего тела, и горячий уд скользил внутри Ольги туда-сюда, жёг пожаром и одновременно наполнял её блаженной истомой…

Ночь пролетела будто мгновение. А на самом её закрайке Ольга выскользнула за дверь и неслышной тенью растворилась в зыбких предрассветных сутемках. Как и не было в комнате черноокой красавицы, похожей на царевну из сказок Арины Родионовны.

Да и в самом деле, была ли она? Не во сне ли коротко примарилась ему русоволосая гостевальщица, чтобы теперь исчезнуть навсегда?

При этой мысли полные губы Пушкина расплылись в улыбке.

– Вся жизнь подобна сновиденью, – пробормотал он. А затем встряхнул чёрными, как смоль, кудрями и, устремив взор в безвидный проём окна, принялся декламировать приглушённым голосом строки из собственной поэмы, давно набросанной вчерне, да так и не завершённой:

…Пускай любовь Овидии поют,

Мне не даёт покоя Цитерея,

Счастливых дней амуры мне не вьют.

Я сон пою, бесценный дар Морфея,

И научу, как должно в тишине

Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о лень! приди в мою пустыню.

Тебя зовут прохлада и покой;

В одной тебе я зрю свою богиню;

Готово всё для гостьи молодой.

Всё тихо здесь: докучный шум укрылся

За мой порог; на светлое окно

Прозрачное спустилось полотно,

И в тёмный ниш, где сумрак воцарился,

Чуть крадется неверный свет дневной.

Вот мой диван; приди ж в обитель мира:

Царицей будь, я пленник ныне твой.

Учи меня, води моей рукой,

Всё, всё твоё: вот краски, кисть и лира…

Забыв следующую строку, Пушкин сбился, умолк в досаде; и вдруг понял, что сна-то у него ни в одном глазу. Тогда он зажёг свечи. Выбрал среди обожжённых и обкусанных перьев на столе наиболее пригодный из этих оглодков, остальные смахнул на край столешницы – и, взяв чистый лист бумаги, принялся писать эпистолу Жуковскому:

«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моём положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я всё молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился (в черновике: заплакал, закричал). Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, се fils dénaturé1