Читать онлайн Теоретические основы мастерства дворника. Диссертация

Введение

В мастерстве дворника нуждается целый ряд сфер: ландшафтный дизайн, урбанистика, экология, психология, эстетика, физика. При актуальной разработанности вопроса, достигнутой в мировой науке, дворничество находится на стыке разных дисциплин. Потому ряд исследователей отрицает самостоятельность дворничества как научного феномена.

Яркий представитель интердисциплинарной школы – профессор Массачусетского университета Эрик Мак-Даун – в известном труде «Теория поля и двора: экологические и эстетические пересечения» пишет: «…дворничество – это не только механические аспекты физики перемещения мусора, но и эстетическое осмысление городской среды. Благодаря такому синтетическому характеру дворничество не претендует на роль независимой науки».

Этот подход подвергся критике на VII Всемирном конгрессе дворников в Бристоле. Именно там в 1993 году Антонио Онанес из университета Кастелья-Леона положил начало школе «автономного дворничества». Его слова стали хрестоматийными: «В отличие от тех, кто ограничивает дворничество внешними теориями, мы верим в истинную свободу уборки. Основным инструментом является практическое мастерство, осмысленное на уровне отдельных теоретических конструкций». В тот день Онанесу рукоплескала вся научная элита дворников, собранная в бристольском Культура-центре Колстон-Холл…

… На рассвете начал диссертацию, а теперь уж восемь, пора на работу. Многим дворникам приходится ездить по Вильнюсу с участка на участок, а мне повезло: у меня огромная многоэтажка на восемь подъездов, никуда мотаться не надо. Лучшую территорию мне дала бригадирша, Рита, ведь я на хорошем счету.

Недавно взяли дворника на автостоянку, которая по соседству, а он получил зарплату и запил. Подходит, помню, в грязной форменной куртке, морда небритая. И кряхтит, мол, подмети сегодня за меня. Позорище! Дворник должен быть как ёлочная игрушка, внушающая чувство праздника. Суть не в том, чтобы очистить урны и подмести дорожки. Чистый двор вызывает у жильцов чувство гармонии, победы над хаосом, потому смысл – в чувстве! А многие дворники не понимают, халтурят. Вот и отправился тот охламон подальше, а автостоянку Рита закрепила за мной. Расту.

Сейчас зашёл в подъезд, спустился в подвал. Звуки жизни приглушаются, будто отмирают. Щёлкнул выключателем – я один в окружении пыльных стен из белого кирпича. Только здесь, без чужих взглядов, ко мне приходят большие идеи – рождение нового, постижение законов Вселенной. Чу, наверху смыли в унитазе, нежно журчит труба канализации.

Зашёл в свою комнатку, надел новые перчатки: Рита привезла их в пятницу, когда потребовал. Сверху перчатки красные, как кровь, а на ладонях чёрные: любовь и смерть всегда рядом. Отряхнул форменную куртку, тоже красную с чёрным: гармония нужна во всём.

Беру инструменты, сверяясь со списком на стене: повесил его, чтобы ничего не забывать. Весенний набор – метла, совок, пакеты, ключ от урн, «цап-цап». В книге Георга Бухандера «Пыль и честь: история дворников от Средневековья до наших дней» приводится интересный факт: до середины XVI века крупный мусор собирали руками, банально нагибаясь. При раскопках можно отличить скелет древнего дворника по сгорбленному позвоночнику. Позже появилась заострённая палка, которая в разное время называлась по-разному: щепсель, сорочье копьё, гарпун уборщика. Она позволила накалывать мусор и не сгибаться. И лишь в XXI веке изобрели цап-цап – длинные алюминиевые щипцы для крупного мусора. Так что я на пике прогресса.

Уборку начинаю с первого подъезда: он самый важный, оттуда жалуются чаще всего. На улице туманный литовский апрель, чудесное время для дворника. Уже растаял снег, приносивший мне адскую работу, а трава на дорожках ещё не растёт и рвать её не надо. Надо лишь подмести остатки песка и соли.

Бабушка Агата, как обычно, в тёмных очках и кофейной курточке. Слегка сгорбившись, тащит за собой двухколёсную тележку. Каждый раз бабулька со мной здоровается и говорит что-то доброе. Вот и сейчас остановилась: «Вы всегда себе работу находите, всегда». А как же иначе? Дворник без работы как автомобиль без езды – портится.

Уборку начал с урны, как положено по технологии. Многие из наших технологию не соблюдают, а потом попадают впросак: подмёл ты мусор, а сложить его некуда. Но в учебном пособии «Шаг за шагом к безупречному двору» сказано чётко: 1) сначала из урны достают старый мусорный пакет, 2) затем вставляют новый, 3) и лишь потом подметают. При этом подметённое складывают в старый пакет. Всё просто, но за этой простотой – вековые традиции, великая мудрость предков.

Вытянул я из урны старый пакет – мусор лежит-не шелохнётся, чтобы его не тронули. Но я жесток. Ни окурки, ни упаковка от печенья, ни эта затаившаяся сопля больше не нарушат гармонии во дворе. Швырнул я пакет на землю, да как придавлю сапогом! Захрустел мусор жалобно, сдулся. А у меня сердце поёт!

Прошёлся с цап-цапом по газонам. Мой улов – семь окурков, чек и пластмассовая деталька. Изящным движением отправил детальку в урну. Таков старинный дворницкий обычай: в обновлённую урну надо что-то бросить, на удачу.

Тут, гляжу, Аушра собственной персоной, и сыночка за руку ведёт. Я сделал вид, что не вижу, но Аушра состроила улыбочку: «Laba diena» – по-литовски «Добрый день». И огромные глазища из-под очков, того и гляди проглотят. На рукава нацепила красные помпоны, бесстыдница. Небось, представляет, как в постель со мной улеглась. Даме под тридцать, фигура ходуном ходит от желания, да ещё и кожаные брюки в обтяжку. Ну найди ты молодого, прекрати за мной охотиться!

Топает Аушра по дорожке и кожаным задом виляет, аки сатана. А я и в ус не дую. Мету яростно, широким штрихом, соль да песок на три метра отлетают! Собрал подметённое в совок и, по технологии, высыпал в старый пакет. Цикл уборки завершён! Каждый этап цикла в науке обозначен терминами: «Подготовка урны», «Инсталляция тары», «Зачистка территории», сокращенно – ПИЗ.

Эта многоэтажка – последняя в городе, а сразу от неё – раздольное поле, начало простора. Полевые травы ещё жухлые и сонные, словно не верят, что пришла пора набирать силу. Низины подёрнуты прозрачной дымкой, этим воздушным серебром. Сквозь травы бегут вдаль пустые тропинки. И оттуда, где простор сливается с небесной серостью, ещё слышится будничный гул шоссе, но он постепенно стихает. И тогда из полевых глубин, еле слышный, почти нереальный, доносится нежный апрельский звон. Это звон нездешней, вечной Весны, где все мы спокойны и счастливы, где нимфы ведут хоровод вокруг огня, и посреди весеннего колдовства цветёт гордый подснежник. И впереди лишь бесконечный свет.

Весна – время остановиться, услышав в себе внутреннего Человека. Время понять, что в череде земных обновлений мы жаждем обновления иного, вечного. Сядем же рядом, мой добрый друг, я поделюсь с тобой хлебом. Мы будем смотреть на бесцветные городские дворы и ждать того, что никогда не наступит. Любая урна наполнится, сколько её ни чисти. И уборка – нескончаемый бег к чистоте, которой всё равно не будет, но к которой ты неукротимо стремишься.

Ты видишь бумажные обрывки, мелкие следы вчерашнего дня, и взмах твоей метлы стирает хаос во имя гармонии. Но ветер и время, которые ты не можешь подчинить, развеют твои старания. Есть в этом что-то глубокое, как в древних каменных храмах, которые возводились в надежде на вечность, но разрушаются временем. Работа дворника – та же борьба: сражение с тем, что всегда над тобой и сильнее тебя…

Из первого подъезда – Кястутис. Стильное короткое пальто, явно не в Литве шили, да и брюки в мелкую полоску – шикарные. Сразу видно респектабельного человека. Всегда невозмутим и стабилен как океанский лайнер. Лицо ухоженное, с благородной бледностью, чёрточки мелкие, аристократические. Вот кто был бы отличным дворником!

На газоне – пустая бутылка. Меня от алкоголя всегда морщит: где градус, там и разврат. Напьётся иной мужик, подцепит дамочку и грязью занимается. Но я – ни капли в рот, с двадцати лет. А сколько преступлений бывает из-за пьянки!

Развернул я мусорный пакет, схватил бутылку цап-цапом, но ветер, зараза, мешает сунуть её внутрь. Отсюда правило: взяв пакет, встань спиной против ветра. Есть, о чём писать в диссертации! Так и рождается настоящая наука. Сегодня её превратили чёрт-те во что, лепят туда всякую чушь, а ведь теория без практики – мертва.

В мусоре блеснула пивная банка. Оставил её в урне: пусть Георгий забирает. Он бомж, сдаёт банки по 10 центов за штуку. Человек культурный: если роется в урне, то упавший мусор кладёт обратно. Мы заботимся друг о друге, а это дорогого стоит. Вот из подъезда вышла женщина с овчаркой. Я с ними поздоровался, а женщина улыбается: «Тут чисто, а вы всё стараетесь». Но разве суть в одной уборке? Нужно создать социальные связи с жильцами (см. книгу Джоанны Стрёманс «Социальная навигация в дворовой среде»). Стрёманс доказала экспериментально: при позитивном общении жильцы меньше сорят, и многое тут зависит от авторитета дворника во дворе.

Вернулся в подвал, протёр инструменты. Для каждого – своё место у стеночки. На душе радостно, будто отрываюсь от Земли. Схватил телефон и делаю заметочки, чтобы не забыть идеи.

Исторический метод исследования

Сегодня диссертация не пишется, в рассветной тишине ко мне крадутся воспоминания. Я был школьником, шли с отцом по улице, а там подметал дворник. Папа и говорит, дескать, учись, а то будешь махать метлой. И я из кожи вон лез, чтобы такое не случилось. Мама хотела сделать меня пианистом, но у меня был свой план: стану советским офицером, как отец. В Вильнюсе мы ходили в отдельные поликлиники, кругом нас встречали с уважением: чего ж не быть военным?

Учился я в русской школе, свой среди своих. Бывало, батя забирал меня после уроков: придёт статный, в кителе, на погонах звёзды. Одноклассники смотрели на него с восхищением, а потом меня спрашивали: «Как там дела, не нападёт Америка?».

Учиться было нескучно: курили за гаражами, карты с голыми девками друг другу передавали, на пару дней. На Перестройку внимания не обращали, школярам не до политики. Зато любили спорт. Литовская школа была недалеко – через баскетбольную площадку и на соседнюю улицу. Мы знатно резались с литовцами в баскетбол, и каждый хотел стать Сабонисом, который гремел на весь СССР. На баскетболе я и нахватался литовских слов, а литовцы от нас – русских. Надо же было как-то договариваться.

У одноклассника, Игоря Савельева, однажды появились фирменные джинсы – родители привезли из Польши. В ту пору всё было красивое, не только одежда. Идёшь с пацанами по проспекту Ленина, а урны там массивные, серым покрашены. Загляденье! И совки были прочнее, и блины вкуснее. Зайдешь в блинную и уплетаешь их вместе с какао. Всё удовольствие стоило 15 копеек.

Меня на улице не трогали: Вильнюс маленький, попробуй тронь офицерского сына! А Савельев однажды шёл мимо литовской школы, и ему надавали по шее. Мы тогда назначили литовцам встречу за гаражами, но разговор не заладился и свёлся к национальностям. Дети откровеннее взрослых, а потому дело окончилось дракой. Хорошо, что без крови.

После этого ходили драться классом на класс по нескольку раз в неделю: сначала дразнились, потом кто-то мог и кулаками помахать. Постепенно с литовцами стали приходить их девушки, тогда и мы наших девчонок подтянули. Потом про наши баталии узнала завуч, меня и ещё нескольких таскали к директору.

На заре девяностых начался большой передел: переименовали проспект Ленина, затем Республиканскую библиотеку. В блинной продавщица – ну, Гинтаре – вдруг говорит: «Несупранту́ ру́сишкай», не понимает она по-русски. «Ну как же не понимаешь, если вчера разговаривали?!» Тогда я вспомнил, что «два блина, пожалуйста» – это «ду бли́нус, прашо́у». И стали мы с ней по-литовски беседовать, но больше – жестами. А у детей во дворе появилась новая считалочка. В переводе на русский звучала так: «Раз и два, раз и два, русских нет – свободна Литва».

А потом случился страшный январь – возле Вильнюсской телебашни советские солдаты поубивали людей. Я тот вечер запомнил навсегда. Отца не было, его срочно вызвали на дежурство. Мама закрыла занавески и выключила свет, только телевизор работал. Включишь литовское ТВ – там ужас, танки, крики, стоны. Включишь Москву – всё у них спокойно.

Батя не пускал меня в школу целую неделю, а потом говорит: «Нигде не болтай, что у тебя отец военный. Спросят – ничего не знаешь и литовцев уважаешь». В школе прошёл слух, что скоро всем русским нарисуют на дверях чёрные кресты. Я уж был десятиклассником, не особо верил, но стало неуютно. В Республиканской библиотеке литовские работницы меня раньше встречали ой как радушно, а после тех событий стали неразговорчивые. Приду, дам читательский билет и жду у стойки полчаса: все очень занятые.

Казалось, независимость Литвы, сбросившей советский гнёт, должна радовать. Но я ощущал, как в воздухе витает что-то недоброе, а из тёмных подворотен глядят обиженные огненные глаза. Помню, зашёл в продуктовый магазин и в очереди спросил по-русски. Тут оборачивается бородатый мужик: «Не пора ли оккупантам в Москву?» А очередь молчит. Потом иду и думаю: «В чём я виноват? Родился не с той национальностью?» И душа кипит, обидно до слёз. Дома отец говорит: «Ты мужику в магазине что-то ответил? Вот и не отвечай никому». Постепенно я стал ходить по улицам иначе, чем раньше: мелким шагом, и руками не размахивал, чтобы не привлекать внимания…

… На часах уж девять, примчался подметать. Многоэтажка смотрит сотнями тихих окон, но эта тишина звенит напряжением. Там, за занавесками, прячутся лица, полные надежды. Меня тут ждут! На траве вызывающе лежит пакетик с собачьими отходами. Мусор наступает на мир миллионом окурков, кульков и какашек. А против этой лавины – лишь я один, гордо расправил плечи, и взгляд мой решителен и суров.

Только начал подметать – к дому подкатил фургон. Выскочила пара грузчиков и выгружают коробки, мебель, огромный телевизор, пару ящиков. И в одном ящике что-то жужжит! Наверное, заводная игрушка.

Потом и хозяин появился, Кястутис. Спрашиваю: «Новые покупки?» Но он будто не слышит. Ты что себе позволяешь, дядя? С тобой разговаривает дворник! А Кястутис вдруг очнулся: «Добрый день. Да, да, заботы одолевают». Но что-то в недоброе, что-то фальшивое в нём.

Вздохнул и подметаю. Метла у меня обычная, ширпотреб, но когда-то мётлы делали великие мастера! В богатых домах Германии предпочитали метлу из эбена или палисандра – это придумал гениальный Джузеппе Гварнери. Гения называют «великим скрипичным мастером», но он делал скрипки для простолюдинов, а для аристократов предназначались именные мётлы, инкрустированные алмазами и сапфирами. Сегодня несколько шедевров хранятся в Лувре.

Окурки с верхней площадки урны гребу в пакет «цап-цапом», а ведь он для этого не подходит. Но отдельного устройства для окурков нет. Вот ещё одна мысль в диссертацию! Подам новую идею и, глядишь, обо мне узнают в Германии. Тогда и перееду туда – заслуженный, авторитетный. А сейчас жильцы ходят мимо и не подозревают, что на их глазах творится мировая наука.

У крайнего, восьмого подъезда, гуляет женщина-рыба: большие глаза, толстые губы, приоткрытый рот. Её одутловатое лицо всегда одинаковое, как у истукана – никакой эмоции или мысли. Я всегда здороваюсь, но она меня не замечает. Сегодня её грузное тело облачено в старую просторную кофту и трико, на ногах калоши. Медленно переваливается с боку на бок, кидая ноги по сторонам и скрестив за спиной пухлые ладони. У неё явно что-то с психикой.

Вот и завершены «подготовка-инсталляция-зачистка» – ПИЗ многоэтажки. От подъезда ковыляет бабушка Агата.

– Вам помочь?

– Ой, я сама. Потихоньку, потихоньку, и дойду в Деде́лишкес.

– Туда три часа топать! Сядьте на автобус.

– Не ходят там автобусы. Я с утречка встану, соберу водичку, печенье, и шагаю. Приду, сажусь у могилки и с дедушкой говорю, смотрю на его потрет. Скоро уж встретимся.

– Перестаньте! Вам ещё жить да жить.

– Девяности один годочек мне, – улыбается Агата беззащитной улыбкой.

Я бы дал ей от силы 75. Её белые кроссовки с блёстками вообще молодёжные. Но меня поражает другое: придумала себе крест и сама его несёт, в такую даль пешком ходит! Мы с ней старики – мне 49, ей 91, и наше поколение ещё помнит про долг и честь.

Агата – из ссыльных, и за прошедшие годы я слышал её историю десятки раз. Она помнит каждую мелочь, каждую чёрточку, а я всегда слушаю жадно: передо мной свидетель того, о чём пишут в учебниках. Кому ещё выпало счастье увидеть такого человека? В июне 1940-го Литву захватил СССР, а через год начались высылки. Агату с родителями привезли на вокзал. Там отцу заломили руки и утащили в мужской вагон. Агату же с мамой загнали в женский.

– На перроне уйма народу, плач, крики. Но громче всех орали солдаты, и ещё бряцали винтовками, – говорит бабушка с невинной детской улыбкой…

Агата вспоминает, как улучила момент и выскочила из вагона. Солдат бросился следом, но потерял её в толпе. Девочка отыскала мужской эшелон, мужчины там стояли как спички в коробке – места не хватало.

– По пояс голые, потные, духота страшная. Вытолкнули к двери моего отца. Он снял с пальца толстое обручальное кольцо и отдал, чтобы мы с мамой обменяли на еду. И велел, чтобы мы ели траву, потому что все должны выжить и встретиться. Тут меня и нагнал солдат…

Их везли в закрытых товарных вагонах, как возят скот. Лишь окошки под потолком были открыты. Дети высовывали носики, чтобы подышать, а люди на полустанках впадали в ступор: на вагонах было написано, что везут проституток и бандитов, и тут вдруг – дети…

– Не встретились мы с папой, он ведь был литовским офицером. В лагере от него требовали признания, что он против СССР, а папа им сказал: «Я честно служил своей стране и законной власти». И больше ничего не сказал. И даже на расстреле молчал, я видела все документы…

Смотрю ей вслед. Старушка послушно тянет свою тележку и никому не жалуется. Её кофейная курточка скрывается вдали, за перекрестком, а я стою, огорошенный, и мне уже не до уборки. И приходит смутное ощущение, будто со мной что-то не в порядке…

Объект исследования

В шесть утра я не проснулся, а очнулся от забытья. Кажется, прошлое придумано Матрицей, а я – затерянная в Космосе песчинка. Что там, в глубине Вселенной? Для чего она существует? Есть ли у неё границы? Эти вопросы мучили меня с юности.

Физику в школе преподавал Владимир Фёдорович Флюстиков – добродушный дедушка с седой бородой, пропахшей махоркой. Он и выдвинул меня на республиканскую олимпиаду по физике. Правда, после бойни у телебашни олимпиаду отменили. Карьера военного тоже сорвалась: в новой литовской армии «сыну оккупанта», как меня называли, места не было. Отец сказал: «Раз у тебя получается по физике, двигай туда». Он купил стопку тетрадей, и я принялся решать уравнения. А Флюстиков преподавал мне теорию Эйнштейна и не брал ни копейки. Вот какие люди бывают.

Считается, что физику можно выучить, но я скажу наверняка: наука – это интуиция, озарение. Когда тетради закончились, я стал решать уравнения на обложках, а потом на стене в туалете. Но бесчисленные формулы рождали мучительное ощущение хаоса. Засиживаясь у стола до рассвета, я начинал чувствовать, как в комнате движется воздух. Это был не звук, а нечто иное, словно молекулы мозга вибрируют вместе с пространством, таким непостижимо тонким. Казалось, я исчезал, разлагаясь на кванты и растворяясь во всём, что меня окружало. И с тех пор я знаю, что шесть обычных чувств – мало, потому что у человека их больше.

В Вильнюсском университете преподавали ещё на русском, потому на физмат я не просто поступил, а влетел со свистом. Потом оказалось, что история и философия будут уже на литовском. Ух, пришлось попотеть! На лекциях я понимал меньше половины, а остальное тупо записывал на слух.

Группы по общим предметам были сводные, для нескольких факультетов. Студенты, увы, постепенно разделились: в одной компании – литовцы, в другой – русские с поляками. Разделились незаметно и молча, словно это закон физики. И делил нас даже не язык, не акцент. Возможно, причиной была Россия: в нашей компании она виделась землёй обетованной, символом надежд и стремлений, хотя мы и старались это скрывать. А для молодых литовцев, особенно деревенских, Россия часто была как другая планета. Наша компания словно жила в будущем, где всё изменилось. Литовцев, наоборот, положение дел устраивало, потому они жили здесь и сейчас.

К зиме второго курса обе компании немного расслабились. Иногда мы друг другу помогали, и в целом ладили, а вот в стране начался бардак. В магазинах не стало продуктов. Впрочем, мне было не до того: какая разница, почём хлеб, если Вселенная постоянно расширяется?

Эйнштейн, этот гениальный дедушка с высунутым языком, расширения не учитывал. Он вычислил, как мы существуем в небольшом пространстве – сидя за столом или, к примеру, долетев до Юпитера. Но дальше, в глубинах Вселенной, действуют уже другие законы. Неведомое седьмое чувство говорило мне об этом день и ночь.

Любой школьник мог надо мной посмеяться, ткнув в учебник: все законы давно открыты! Но я чувствовал, что мы ничего не знаем о гравитации. Она – инопланетянка, поскольку управляет всеми мирами. Она прекрасна и женственна, потому что противоречива: удерживает звёзды в галактиках, как алмазы в бусах, но отталкивает галактики друг от друга. Тянет к полу баскетбольный мяч, но расширяет целую Вселенную, любуясь ею на своей ладони. Она – гравитация, но одновременно и антигравитация. Она – порядок, но одновременно и хаос, её настроение зависит от масштаба пространства. Вот что я понял.

Ошибка человечества в том, что от каждого открытия мы требуем однозначности. Но гравитация неоднозначна! Однажды, 14 мая 1993 года, я это доказал, решив уравнение. И расплакался. А потом вышел на балкон и долго пускал бумажные самолётики (прости меня, дворник с улицы Трамвайной).

Профессор Юозас Стумбрас у нас славился строгостью. Его голова была в седом серебре, а к ней прилагались орлиный нос и пасмурный взгляд. В столовой, перед едой, всегда повязывал на шею большую белоснежную салфетку. Но однажды позвал меня в аудиторию, запер дверь и вдруг выругался матом. При мне! Любому студенту он бы за это дал по шее, а тут нахулиганил сам.

– Тебе сколько лет? – спрашивает.

– Скоро двадцать.

– Двадцать, – усмехается профессор. – Я в твои годы лежал в госпитале, а потом обратно на фронт отправился. Слышал про Курскую дугу? Вот-вот. И после войны я думал, что зачем-то я нужен, раз остался живой. Но смотрю на тебя и сомневаюсь: не нужен я, наверное.

Я ошарашенно молчал. А профессор глубоко вздохнул, открыл окно и оглядел двор: «Если студент в двадцать лет сделал то, что я не сделал за всю жизнь, какой от меня толк?» Уселись мы за стол, он был непохож на себя: «Я тебе вот что скажу, коллега, езжай в Москву». Назвал меня коллегой, представляете?

– Поезжай, найдёшь профессора Лаврентьева, я ему позвоню.

– Я думал в Литве остаться…

– Тут защита диссертаций уже на литовском, не потянешь.

– Выучу.

– Не в языке дело, Иван, не в языке. Даже если они тебе диссертацию защитят, – посмотрел на дверь, будто за ней таились некие «они», – даже если защитят, где ты будешь работать? В школе? Ты для этого решил уравнение, которое до тебя не решил никто? Езжай в Москву, пока не поздно.

Осенью я уже был в подмосковных Химках, а там ко мне подкатила ФСБ…

… Мобильник взрывается звонком, заставляя вздрогнуть. В трубке – возмущённая бригадирша Рита:

– Иванас, вы где?! Почему не ходите на работу?

– Хожу! У меня чисто…

– Не врите! Поступила жалоба, полный бардак!

От несправедливости аж дыхание перехватило. Примчался на автобусе, спешу на участок, а впереди – явно больная дамочка: волосы розовые, с блестящими прядями, напялила меховое пальтишко, а в кислотно-зелёные джинсы еле влезает.

Вот такие развратницы и делают карьеру. Думаете, ведущие на телевидении устроились туда просто так? Все эти звёзды, банкирши, директорши кое-чем платят, а порядочным людям вход закрыт. Я от возмущения догнал дамочку, а она возьми да и нагнись: делает вид, что завязывает шнурок, а сама показывает мне задние прелести. Но я на эту срамоту не куплюсь! Не на того напала!

Урны действительно разворочены, весь мусор на дорожках и газонах. Ужас! Иду и запоминаю: тут окурок, тут коробка от пиццы. Если строго по науке, то уборка так и должна начинаться: дворник запоминает проблемные места, составляя план действий. В 1887 году профессор Герберт Джопсон обозначил процесс как «запоминание территории», сокращённо – ЗАТ.

Нет ни одной целой урны! Наверное, опять пакостит ФСБ: до сих пор мстят за Химки. Но я тоже не лыком шит: машу метлой аж пот прошибает. Непрофессионалы, подметая, дают нагрузку на руки, но люди с дворницким образованием распределяют её равномерно: грудные мышцы, квадрицепс бедра. Новичок выдохся бы за десять минут, а я могу мести хоть весь день.

Все пакеты поменял, всё кругом почистил. А потом и думаю: может, не ФСБ виновата? Может, это мой бомж Георгий рыскал по урнам и всё разбросал? Но тут пришла на ум та розовая дамочка. Почему она нагнулась? Наверняка хотела поиздеваться. Так она и разбросала мусор! Вот кто мне нагадил!

Присел на лавочку, абсолютно без сил. Измотался и физически, и душевно. Та розоволосая дрянь, за что она так со мной? Тут опять звонит Рита:

– Ну, вы были на месте?

– Конечно, с помощью ЗАТ сделал ПИЗ.

– … Что?

– Я говорю, через запоминание территории произвёл цикл ПИЗ.

– Так вы убрали или нет?

Во даёт, тетеря неграмотная. У меня чисто, как в лучших дворах Берлина, и это за счёт науки. Со стоянки важно выруливает чёрный джип Кястутиса, за стеклом его шикарное пальто. Этот малый, видимо, бизнесмен или депутат. Когда смогу уделить ему время, то поинтересуюсь.

В подвале уселся на стульчик и делаю науку. Я как выжатый лимон, но сдаваться нельзя, иначе славы не достичь. По лбу катится пот, и вот, я пишу, сцепив зубы.

…Объект исследования диссертации – процессы профессионального взаимодействия человека с городской территорией, включающие организацию пространственного порядка.

Больше нет сил.

Этико-идеологические аспекты дворничества

По пути на участок будто взлетаю, вдохновляясь рассветом. Пунцово-синие небеса – упругие и тугие, словно картина вырвалась из рамы и атакует наше бытие. С каждой минутой пунцовая красота наливается светом, проясняется. Гомон весны звучит вокруг и во мне. Во взмахе птичьего крыла, детском смехе, дальнем машинном гуле я угадываю её тёплое дыхание. Папы и мамы ведут детей в садик, кто-то суетливо курит у подъезда, поглядывая на часы. А время уже пришло, уже дало отмашку зелени, которая теперь гнездится повсюду.

В подвале с удовольствием вдыхаю коммунальный воздух, пропитанный кирпичной пылью. Снова инструменты по списку, потом проверка внешнего вида, и – вперёд! Иду по двору словно князь: ритмичный шаг, расправленные плечи, поднятый подбородок – всё по заветам Бартоломео Ломбардо. Как известно, это итальянский монах 15 века, написавший знаменитый труд «Наставление для искусного дворника: Облик, Ход и Слово». Книга давно считалась устаревшей, интересной лишь музейным занудам. Но я вдохнул в неё жизнь, приняв обет полового воздержания, как предписывал великий Бартоломео.

Думал, та розоволосая дама успокоилась, и чепуха с развороченными урнами не повторится. Зря надеялся. В этот раз бардака меньше, но негодяйка всё равно разбросала бумажки. Она решила воевать? Что ж, принимаю вызов. Морально задавлю её уборкой, с помощью чистоты порву безжалостно и жёстко!

Поодаль присели две вороны и смотрят, как меняю пакет в урне. А у подъезда, в уголке, кто-то оставил кошачий корм и миску с водой. Вот каких людей не хватает на Земле. По дорожке топает Аушра, без сына. Если возвращается домой утром, значит, всю ночь с любовником кувыркалась. Из-под курточки торчит красная кофточка, на рукавах пошлые красные помпоны. Хочу отвернуться, но это против этики.

– Вы сегодня пораньше? – спрашивает похотливо.

– Да, как предписывал Ломбардо.

– Кто предписывал?

– Бартоломео Ломбардо, мыслитель эпохи Возрождения. С него дворницкая наука и началась.

Удивлённо зыркает сквозь большие очки, не ожидала встретить образованного человека. А я решил доконать развратницу:

– Вы читали книгу «Праведная метла»?

– Что? – смущается Аушра.

Её невежество оглушает: как можно жить, не зная Ломбардо?

– «Праведная метла», «Наставление для искусного дворника» – это классика, – посмеиваюсь. – Чистота двора как воплощение женской девственности – идея, из которой и вырос этический аспект ПИЗ.

Совсем смутилась Аушра, потупила взгляд. И ме-е-едленно в подъезд побрела. Видимо, я её уел как следует. Обхожу многоэтажку, чтобы убрать с обратной стороны, у офисов. По пути – контейнерная площадка, но контейнеры там современные: на поверхности обычный круглый бак с дырой, а под землёй, метра на три в глубину, огромный брезентовый мешок.

У открытой контейнерной крышки женщина с поцарапанным лицом и липкими волосами. Кофта на три размера больше, шлёпанцы на босу ногу. Словом, человек порядочный. Вдруг из бака – голова Георгия, моего бомжа.

– Привет, Сергеич! – вылезает Жора из контейнера с кульком в руках. – Знакомься, это Катька.

– Очень приятно, – киваю церемониально.

– Я внизу жрать ищу, а она караулит, чтобы сверху ничего не бросили.

– Совет да любовь, ребята.

У его курточки карманы оборваны, рукава обмусолены, ботинки каши просят. Человек вроде не старый, но лицо потрёпано как парус, прошедший сотню штормов. Лишь глаза живые, острые, с электрической искрой. В пакете – заплесневелые куски хлеба, грязные бутылки. Он весь как большое пятно грязи, бьющее в нос перегаром и плесенью.

– Мне тут урны разворотили, обгадили весь участок.

– Сергеич! Эт не я, ты ж знаешь, – лыбится ржавыми зубами.

– А не видел тут розовую фифу? Такая, расфуфыренная, с розовой причёской.

– Мне эти бабы не нужны, – опасливо косится на Катьку. – А что?

– Эта розововолосая мне и гадит.

– Почему так решил?

– Почему? – задумываюсь. – А больше некому.

– Но почему именно она?

– Дык… просто знаю!

Катька глядит недовольно, поёживаясь от ветерка. Георгий состроил озадаченную мину:

– Не, брось. Тут или дети балуются, или собаки роются. А ты их метлой гоняй – в смысле, детей.

Хорошо поговорили, да только легче не стало. У восьмого подъезда открываю мешковую урну, поставив ступни в балетную позицию № 1. По дорожке плывёт женщина-рыба. Делаю заинтересованный взгляд: «Labas rytas!», то есть «доброе утро» по-литовски. Скользнула по мне осоловевшими глазами и дальше плывёт, будто меня нет. Сумасшедших всегда жаль.

Иду к следующей урне, щёлкая «цап-цапом», а на дорожке червячок. Я его взял в ладонь и отнёс в поле, а то жильцы раздавят. Люблю это поле за его раздолье. Вдали на шоссе рычат машины, но этот клочок ещё не захвачен городом, тут ещё живет память о Природе. Увы, моя работа – борьба с Природой, переход от естественного к городскому, вылизанному. В полях тянется к свету трава, а для меня трава – враг, которого буду искоренять на дорожках всё лето. В жизни ты жертвуешь правильным во имя необходимого, и тут ничего не поделать.

Политики всё ищут верный путь: левые против правых, правые против левых. Взять подъезд № 8 – он самый отдалённый, и я хожу туда реже, а это несправедливо. Его жильцы платят коммуналку как все, а потому и уборку должны получать как все. Вот почему в дворничестве актуальна левая идеология: всем поровну! В начале 20 века это обосновал дворник и академик Антуан Дестакан.

Переоделся и уже иду с работы, а навстречу – добрый белый светлячок, бабушка Агата. Подскочил и хочу перехватить тележку с продуктами, а бабушка ни в какую: «Я сама». Но мы, пожилые, должны помогать друг другу. Схватил тележку, а Агата рассказывает по-литовски:

– Я всё думала, кто бросает окурки на клумбы. Оказалось, какие-то сирийцы или индийцы. Снимают здесь квартиру и сорят. А сколько кругом русскоязычных развелось? Кошмар!

– Я и сам русскоязычный.

Агата в растерянности:

– Я и забыла, вы ж вроде по-литовски… Я не националистка, поверьте. Среди нас, высланных, большинство-то были литовцы…

– Да, я помню.

– Вот, но и поляки встречались, и евреи, и белорусы, и немцы, и даже русские, хоть и немного. И все друг другу помогали.

Я снова слышу историю Агаты, но для неё каждый раз как первый. Она может забыть адрес поликлиники, но из детства не забывает ничего и никогда. На товарном поезде их привезли в Алтайский край. Потом неделю гнали в горы, где был городок горнодобытчиков. В повозки запрягали лошадей, и этот момент у Агаты самый тяжёлый:

– Трава повсюду сочная, а лошади почему-то худющие, одни раны. Как НКВДшники били этих лошадей! Как они их били! Лучше бы я этого не видела, до сих пор снятся. Не могу вспоминать!

В тёмных очках бабушка выглядит модницей, а всё-таки, мне кажется, прячет за ними слезинку. Как и другие ссыльные, Агата с мамой варили траву – без ничего, даже без соли: «Слёзы текут, но ешь». Маму увозили из Литвы красавицей с каштановыми волосами, а на Алтае она стала седой.

– Мамочка знала несколько языков, бывала в Германии. Когда на Алтае познакомилась с местными, рассказывала им про Берлин, Париж: какие там магазины, какие продукты, причёски. А местные всё говорили: «Да, у нас плохо, но в Европе ещё хуже». И у мамы наступало бессилие: «Ну как им доказать, что где-то есть другая жизнь?».

В горном городке нашлась библиотека с томами Шекспира, Пушкина и Диккенса. Так Агата стала изучать русский. Потом случилось чудо: маму пригласили в местную школу преподавать немецкий. Отправилась в НКВД за документами, и там узнала, что, оказывается, она «фашистка и жена фашиста». Потому её приняли в школу негласно, без документов. В школьной столовой раз в день разрешали купить суп. Грибы в супе были червивыми, но после простой травы они стали спасением…

Стою и слушаю, опираясь на метлу. И в какой-то миг чувствую, будто из головы уходит туман. Может, никакого Ломбардо и не было? Может, зря я к Аушре с идиотскими рассказами приставал?

«Автономное дворничество»: начало

В конце августа 1993-го я сел на поезд «Калининград-Адлер» и очутился среди своих. Грузный мужик в тельняшке, резавший колбасу на столике в плацкарте, семейная пара с крикливыми детьми, культурная пенсионерка, ехавшая «до Сочей» – каждый был частичкой России, такой родной и огромной. Они были просты, открыты и беспечны, что так отличалось от литовской скованности. Впрочем, меня в вагоне своим не признали:

– Вы, литовцы, теперь птицы независимые, а хлеб наш едите, а?

– Да русский я, русский! – отвечал я радостно.

– И чо вам с нами не живётся?

– Не знаю, чего им с нами не живётся.

Поезд мчался сквозь сосновые леса, позолоченные усталым солнцем, сквозь спелые колосья белорусских полей, и я вдруг ощутил, что оказался на воле. Будто порвались путы, державшие меня много лет. Теперь не надо было думать, что можно и чего нельзя. Не надо взвешивать каждое слово, чтобы не задеть чужие чувства. И по вагону можно было ходить, смело глядя в глаза любому.

Когда мужик в тельняшке напился, стал меряться со мной паспортами. Оказалось, у обоих они советские, на что он довольно крякнул и опрокинул в рот очередную стопку. Справку о литовском гражданстве я из паспорта заблаговременно вытащил.

Чувство небывалой свободы наваливалось со всех сторон, дурманя и приводя в восторг. Я мчался к новой жизни, оставляя мизерную тесную Литву как недоразумение, странный зигзаг судьбы. Раскалённые ленты рельсов вились и пели, увозя всё дальше от прежнего дома. И где-то там, за горизонтом, меня ждал дом новый, гигантская неведомая Москва.

В ту ночь я почти не спал, силясь расслышать в стуках и скрипах приближение грозного гула русской столицы. Она появилась в окнах под утро, длинными бетонными заборами вдоль путей. Заборы были исписаны фанатскими кричалками, проклятиями в адрес Горбачёва, Ельцина и жителей Кавказа, и ещё словом из трёх букв, понятным на всех языках.

Мы прибыли на Белорусский вокзал, и я сделал первый шаг на русскую землю: вышел из вагона медленно, будто желая остановить время. Вдали на проводах сидели чёрные точки ласточек, а сквозь них на меня неслось небо –синее, громадное, новое. Вокруг был неровный замусоренный асфальт, что совсем не походило на аккуратный вокзальчик Вильнюса. Но в непохожести, огромности и оживлённости всего окружающего я чувствовал своё, родное. Повсюду сновали граждане с чемоданами, мешками и большими клетчатыми сумками. Компанию украинцев можно было отличить по мягкому «гэканию» в словах. Иногда мелькали военные с армейскими рюкзаками, на которых я смотрел с восторгом.

Этот Вавилон жужжал, гудел и стонал, не давая опомниться студенту-физику из Литвы. Всё давило монументальностью – и потемневший грязный мрамор, и высоченный треснувший потолок с раскидистой медной люстрой, и даже расписание поездов на перекидных табличках, висевших в недоступной вокзальной вышине. По залу ожидания бродили продавцы с чаем, сигаретами, видеокассетами. Пока дошёл к выходу, мне успели предложить горячую картошку, и билет, кажется, до Симферополя.

С улицы вокзал был опоясан ларьками и блошиными рыночками, сквозь которые тянулась очередь на такси. Бомбилы были нарасхват. Это напомнило Вильнюс, но мысли о литовском прошлом я от себя гнал. Поодаль толпа следила за игрой в напёрстки. Мужчина интеллигентного вида долго думал, а затем схватил доску с напёрстками, огрел ею напёрсточника и бросился наутёк. Я ощутил, что в этой пёстрой и громкой реальности я затерян, никому не нужен, но вместе с тем я и есть её исконная часть. Да, отныне эта Россия была и моей тоже.

Московский национальный университет физических исследований находился в Химках, но я туда не спешил. Мне хотелось надышаться русским воздухом и обнять всё, что меня окружало. С вокзала я хотел отправиться на Красную площадь, но старый чемодан казался неуместным. Потому я просто бродил по Москве, очень боясь выглядеть провинциальным.

Оказалось, в Москве нельзя перейти дорогу, где хочешь. На Ленинском проспекте Вильнюса мне об этом не говорили. Провинциала во мне узнали, когда я, сжимая тяжёлый чемодан, кинулся наперерез «Мерседесу». Водитель отчаянно засигналил, ударив по тормозам, а мужик в ржавых «Жигулях» покрутил пальцем у виска. Я стоял с прыгающим сердцем и поражался своей глупости. В чемодане лежала тетрадка с гравитационным уравнением. Я носил чемодан как святыню, и вдруг чуть не похоронил и себя, и открытие, бездумно бросившись под колёса.

Этот город бурлил как котёл, и я с непривычки старался уступать дорогу прохожим. В маленьком уютном Вильнюсе каждый был на виду и каждый значим, но гигантский московский масштаб отныне делал меня муравьём. Каждое здание вздымалось над мной как величественный монолит, норовя раздавить. И даже простые жилые дома были громоздки и угловаты, словно построены для великанов.

Ларьки лезли в глаза на каждом перекрёстке, предлагая печенья, жвачки и сникерсы, под которые, наверное, отлично шёл спирт «Рояль», стоявший тут же. О, «Сникерс», ты был моим богом в тот день! Купив, я долго не мог тебя надкусить, и лишь аккуратно развернул, любуясь. А потом, наконец, ощутил твою сладкую вязкость. Было не жаль рублей, только что полученных за мои доллары в привокзальном шалмане.

Вчерашние герои в тёртых свитерах спешили мимо, а парни с короткими стрижками чинно шествовали в спортивных костюмах, прицепив на пояс сумки и задирая острые носы своих туфель. Девушки казались недоступными как райские берега. Они сверкали разноцветными лосинами, выставленными напоказ из-под мини-юбок. Но я знал, что скоро девичий пафос передо мной облетит и сдуется: меня ждала мировая слава, для которой оставалось доехать в Химки и показать своё уравнение. И тогда все эти пигалицы станут моими.

К вечеру я оказался на Пушкинской площади. Не спрашивайте про «Макдональдс» – попасть туда было только мечтой. Взобравшись на постамент, Пушкин озирал Москву с надеждой. А у подножия памятнику копошилась новая литературная знать. Бородатые деды и вызывающе-обшарпанные интеллигенты спорили о Лимонове и Достоевском. На асфальте, устланном газетами, лежали книги Оруэлла, Солженицына, Набокова.

– Есть чо? – спросил паренёк, вынырнувший сбоку.

На нём были чёрные очки-капельки, как в кино про американских полицейских.

– Что? – не понял я. – Книги?

– Ну, что-нибудь, для бодрости… – сказал он загадочно.

Его худоба, облачённая в вельветовый пиджак, была подчёркнута недельной щетиной. Потёртые джинсы вызывали лёгкую зависть. Порывшись в куртке, я вынул недоеденный пирожок. Парень жадно вцепился в него зубами.

– А, от, как вам Шаршов? – спросил он, чавкая. – Новое слово в поэзии.

– Мощно, мощно! – я был доволен, что меня приняли за сведущего москвича, хотя и понятия не имел, о чём речь.

– Ну Даниила Да, вы, конечно, слышали.

– Да! Слышал и видел.

– Даниил Да – это я. А вы что пишете?

Было неловко от того, что я заврался и пойман. Но роль надо было играть до конца.

– Прозу пишу, прозу. Физико-литовскую, новый жанр.

– А есть ещё пирожок? – спросил поэт, доедая и с сожалением глядя на промасленную бумажку.

Его перебил низкий человек в кожаной куртке и с кавказским акцентом. Он всучивал мне брошюру «Сионизм и мировой заговор», размноженную на ксероксе. И надо всем этим, заслоняя простор, высился рекламный баннер «Pepsi». Как давно это было…

Улицы, площади, дороги были просторны и размашисты, как футбольные поля. Отныне казалось, что в Литве я и не видел настоящей жизни. Новые кеды натёрли левую ногу, мозоль горела и ныла, потому идею пойти на Арбат пришлось оставить. Я был раздосадован решением отца остаться жить в Вильнюсе. Он сидел там без работы, размышляя, что дальше. Лишь мама по-прежнему вкалывала в музыкальной школе. Я уже видел, как стал российским академиком и перевёз обоих к себе в Москву.

Меня удивило, что даже кинотеатр «Пушкинский» – это дворец с колоннами и широченными фасадами. В нём чувствовалась мощь, ненужная кинотеатру. Афиша, оплывшая дождевыми потёками, зазывала на «Основной инстинкт». Это было кстати, ведь метро оказалось первобытным и яростным – каждый толкался локтями, желая урвать кусочек пространства. Скрывая беспокойство, я ступил на эскалатор и поймал непривычное чувство, когда лестница везёт тебя сама. Я стоял, с интересом разглядывая ступени и свои ноги.

Лёгкая паника мешала собраться и понять, как попасть с одной станции на другую. Было стыдно просить помощи, и я слонялся в подземном лабиринте, пытаясь разгадать указатели. Наконец, кто-то неведомый повел меня многолюдным мраморным коридором, в котором разливались звуки саксофона. Саксофонист играл «Миллион алых роз», надувая щёки, красные как те розы. Это был гимн моему первому дню в России. Но внезапно гимн оборвался. Я обернулся и увидел рядом с музыкантом милиционеров. Он что-то доказывал, а затем собрал футляр и поплёлся за ними.

Со станции «Речной вокзал» я поднимался бывалым москвичом. Найти автобус до Химок теперь было плёвым делом. В университете физических исследований я оказался около восьми вечера. Пятиэтажный бетонный прямоугольник внушал оптимизм, несмотря на серые стены. С пролётов смотрели мутные вставки из пупырчатого стекла. Зато окна были широченными и чистыми, вполовину этажа. Казалось, это волшебное место создано, чтобы вобрать свет.

Путь к мировой славе лежал через вахтёршу, которая возмущалась, что я пришёл поздно и натоптал. Я и вправду припозднился, не думая о ночлеге. Узнав, что я из Литвы, вахтёрша смягчилась и отправила в деканат. Я шагал широкими тёмными коридорами с длинными рядами дверей, представляя за ними каюты космического корабля. Доски объявлений, портреты учёных, плакаты с формулами забирали меня к себе, в мир большой русской науки. Я был здешний.

В деканате ещё оставался работник, но про меня и профессора Стумбраса он не слышал. «Профессор звонил из Вильнюса, ваш ректор в курсе, – увещевал я лощёного белокожего молодца. – Меня должны принять и поселить». Тот лишь разводил руками, морща лоб.

Ночевал я тут же – в подсобке, уставленной вёдрами, швабрами и вениками. Их добрую хозяйку, вахтёршу, звали Надежда Георгиевна. Помню, как она расспрашивала про Литву, угощая слабым чаем в гранёном стакане. А потом я растянулся на стульях, поставленных в ряд, подложил под голову локоть и крепко заснул.

На следующий день я был у ректора. Если бы я знал, как безжалостно, как бесчеловечно он решит мою судьбу. Если бы только знал!

Уборка как художественно-эстетический результат

С утра болела голова, подметаю вечером. В квартире на первом этаже – не балкон, а летняя беседка. Ограда беседки обсажена декоративными ёлочками, утыкана мини-фонарями, а за светящейся ёлочной зеленью – кутёж! Гремит литовская эстрада, звенят бокалы, несутся крики.

Убираю, и вдруг вижу у контейнера, за кустами, (простите за пошлость) продолговатый резиновый предмет, которым порой тешат себя женщины… Видимо, ночью кто-то недотерпел до дома. Но как можно опуститься до такого скотства? Убрал срамоту «цап-цапом» в пакет, а по телу брезгливая дрожь.

Увы, такие находки отдаляют идеал, который всегда воображаю. В сознании мой двор рисуется чистейшим, стерильным, будто неземным. Это и есть грамотный подход: перед уборкой нужно представлять образ, к которому стремишься. В науке такой образ называется «художественно-эстетический результат» (сокращенно – ХЭР).

В беседке становится тише. Майский двор утопает в закатных сумерках. Скоро, скоро полезет трава и мне придётся несладко. Но за всякую работу нужно благодарить судьбу. В мире миллионы безработных – кто-то по здоровью, кому-то не везёт, у кого-то война. Ну а я − счастливчик.

Мусор опять разбросан. Но я готов к бою с розововолосой развратницей – принёс пластиковые строительные шнуры. Вставляешь один конец в другой, на котором ободок, и шнур затягивается намертво. Крышки урн и пакеты приматываю шнурами, злобно ухмыляясь: что ты скажешь теперь, вредительница?

Из беседки, отодвинув еловые ветки, выглядывает некто в белой рубашке с закатанными рукавами: «Господин, можно вас?» Подняв голову, узнаю Кястутиса. «Могли бы зайти?» – говорит как-то виновато.

На лестничной площадке Кястутис открыл дверь в квартиру, и ему неловко, что он выпивший:

– Мы в беседке немного насорили. Ну, отмечали, сами понимаете. Если попрошу вас прибраться, поможете?

Домашние дела – не мой профиль. Впрочем, соглашаюсь, чтобы наладить социальные связи с жильцом (как рекомендует Джоанна Стрёманс).

Пол в прихожей Кястутиса – крупная плитка с мраморным узором, а в обувнице – ряды дорогих туфель. В комнате стоят кожаные кресла, но подлокотники неуклюжие, слишком большие. Телевизор тоже огромный, в полстены. Ещё заметил на стене фото, где Кястутис с кем-то известным.

Прошёл через комнату в беседку, а там – полный раздрай. На плетёном столике пепельница, забитая окурками сигар. Кругом бокалы с остатками жидкой гадости – шампанского и виски. В тарелках объедки, которыми можно пол-Африки накормить. Хорошо, что мешки и перчатки при мне.

Убираю, и вижу на стуле зажигалку, а вернее – зажигалище: увесистая, посеребрённая, по бокам перламутр, а на корпусе гравировка «LET». Я отдал Кястутису, чтобы не потерялась. Тот светится гордостью: «Коллеги удружили».

Посуду я отнёс на кухню, а там натоптано. Попросил швабру, отмываю пол.

– Устали, наверное? – спрашивает Кястутис.

– Нет, я профи. Убираю многоэтажку, но мог бы что-то элитное.

– А есть разница?

– Ещё бы! К примеру, крутые рестораны иногда приглашают знаменитых шеф-поваров. А, допустим, элитные усадьбы приглашают прославленных дворников. Вы же слышали про Синтаро Комацу?

– Честно говоря, не особо…

– Ну как же! Он прославился стилем Дзен-пыль, там одновременно уборка и медитация. С японской бамбуковой метлой создаёт такие, еле заметные полосы на дорожках. Непрофессионал их не заметит, но после уборки Комацу даже воздух кажется чище.

– Вы серьёзно? – Кястутис в недоумении.

– А, к примеру, Педро Сьерра из Андалусии превратил подметание в спектакль. Да-да! Покоряясь внутренней музыке, он движется резко и страстно, выбивая метлой на дорожке ритмы кастаньет. И поглазеть на зрелище в Севилью стекаются туристы.

Кястутис хохочет. Наверное, кроме сигар они курили что-то ещё. Но я из вежливости не замечаю его странностей.

– Туристы аплодируют, а великий Педро машет метлой и впадает в транс, пока жаркая энергия несётся сквозь него, обнимая дворец Алькасар и всю Севилью! – театрально взмахиваю руками. – Впрочем, мне ближе Клаус Бухер, слышали такого?

– Ооооооо, – приходит в себя хозяин после хохота. Потом вздыхает тяжело-тяжело. – Даааа… Пойдёмте провожу, – и в глаза не смотрит почему-то.

Всучил мне 50 евро, хотя я отмахивался. Иду по двору, довольный по уши. У пятого подъезда урна, конечно, разворочена, а рядом собирает мусор… Знаете кто? Та розововолосая зараза! Напялила спортивный костюм и складывает отходы в урну.

Вот она, долгожданная схватка! В карих женских глазах – тупая звериная злость. Мы – два разъярённых волка, и наши клыки, горячие от частого дыхания, готовы к первой крови. Но сильнее будет тот, кто скроет ненависть под маской благодушия. Я взял себя в руки, и теперь до невозможности вежлив:

– Sveiki. Gal žinote, kas išmeta šiukšles iš šiukšliadėžių?

–Извините, по-литовски не понимаю, – выпрямилась и тряхнула розовой гривой, изображая приветливость.

–А… Я говорю, может знаете, кто выбрасывает мусор из урн?

– Сама не пойму! Днём всё чисто, а к ночи бардак. И ведь не первый раз убираю.

Я опешил: сама разбрасывает мусор и сама его убирает? Тут какой-то подвох…

– А кто же это мусорит, а? – пронзил её взглядом.

– Вредитель какой-то. Я эколог, вообще такого не могу видеть. Хорошо, что ещё и вы есть, вам за труд – спасибо.

Я совсем растерялся. Выходит, она на моей стороне? Но ведь она же и раскидывает мусор, потому что… Почему? И не могу себе ответить.

– Вы, наверное, из Беларуси, раз по-литовски не очень?

– Из России, – отвечает добродушно.

Вот он, подвох! ФСБ подослала российскую провокаторшу! Она соблазняла своим задом, а когда не вышло, придумала план: насорить, убрать, а потом опять насорить. Это спецоперация, чтобы свести меня с ума.

– Не пойму, что в Литве делать? У вас в России и уровень жизни, и зарплаты, и Путин рай обещает.

– Не надо про него, в печёнках сидит. В России невозможно свободно вздохнуть, понимаете? Ты просто защищаешь природу, а к тебе приходят с обыском.

Розововолосую защитницу зовут Татьяна и, кстати, корм и воду у подъезда оставляет она. Приехала к нам всего месяц назад. Говорит, еле сняла квартиру, потому что хозяева не хотят сдавать россиянам. Я проникся-было сочувствием, но потом опомнился: расслабляться нельзя! Нас, вильнюсцев, не проведёшь!

В Литве у россиянки какой-то проект. Я спросил, но шпионка замялась и не ответила. Всё одно к одному! Муж у неё – наверняка не муж, а куратор под прикрытием.

– Он в Москве остался, – говорит Татьяна удручённо. – Да неважно.

– Нет-нет, расскажите, – изображаю добрую заботу. – Понимаю, как вам тяжело.

– Нечего тут рассказывать… Живёшь с человеком, а когда приходит ответственный момент…

Она вертит головой, словно желая стряхнуть воспоминания. Словом, мы оба – отличные артисты. В первом раунде вышла ничья, но бой не окончен!

Константа энергии Е при движении метлы

Я шёл к ректору, цепляя взглядом номера кабинетов, таблички на дверях, трещинки потёртого паркета. Руки сами теребили тетрадку, в которой было моё открытие. Профессор Йозас Стумбрас звонил из Литвы фронтовому другу, профессору Лаврентьеву. Но оказалось, пару лет назад тот ушёл на покой и больше не руководил. Правда, старенький Лаврентьев помог: рассказал обо мне новому ректору.

Я представлял, как этот ректор прочтёт формулы и поймёт: такого ещё никто в мире не делал! Он будет сражён, ошарашен, убит наповал. И сегодня, а может, завтра, мы займёмся публикацией. Это будет триумф русской науки, победа над США. Не зря, не зря профессор Стумбрас велел публиковаться в Москве!

В приёмной оказалось тесно и шумно. Суровая секретарша деловито стучала на печатной машинке, не поднимая головы. Услышав про Литву, обвела меня взглядом, словно оценивая, не сбежал ли я из ближайшей тюрьмы. Встав в сторонке, я разглядывал табличку с надписью «ректор Владимир Аркадьевич Боголепов». Сердце колотилось. Вскоре секретарша лениво махнула рукой, я поправил старый залатанный пиджак, выдохнул и толкнул тяжёлую дверь.

Владимир Аркадьевич поднялся из-за стола, демонстрируя внушительный рост. Он был разительно непохож на русских, которых я привык видеть в Вильнюсе. Его кожа, лицо, весь облик были налиты спелостью и лоском, будто породу столетиями выращивали лучшие заводчики. Дорогой синий костюм и увесистый золотой перстень лишь подчёркивали, насколько далека Россия от Литвы.

Ректор протянул руку и улыбнулся настолько радушно, что я почувствовал себя почти желанным. Впрочем, едва я опустился на стул, улыбка померкла.

– Итак, Иван, – начал Боголепов, перебирая бумаги, – мы немного в курсе вашей идеи. Это, конечно, впечатляет. Но позвольте сразу уточнить: здесь у нас свои правила.

Я кивнул, стараясь не выдать волнения и понять, что значило «у нас». В России? В университете? Впрочем, мне подходил любой вариант.

– Успех достигается не только умом, но и умением работать в команде. Особенно с теми, у кого больше опыта, правда?

– Конечно, я готов учиться. – Я не узнавал свой голос, вдруг ставший слабым и тонким.

Боголепов одобрительно кивнул. Его русоватые прямые волосы были безупречны, словно личный парикмахер трудился над каждой прядью. Глаза сидели глубоко, отсвечивая синими лучами. Это был уверенный и точный человек, знавший к пятидесяти годам, что у него всё получилось. Я же смотрел на Боголепова как на святого, не веря, что вижу его наяву.

Пора было предъявить мою тетрадь, а я сидел в немом ступоре. Ещё в поезде я не раз представлял этот момент: обдумывал свои фразы, угадывал его ответы. Но теперь я лишь давил пятками в пол, они раскалялись до боли, а я ничего не мог сделать.

– Больше вас не задерживаю, – сложил он пальцы домиком.

Если великое свершалось сейчас, то мне стоило себя одолеть. Я сглотнул пересохшим горлом и робко выложил тетрадку на стол:

– Вот тут, взгляните.

Владислав Аркадьевич улыбнулся, но взгляд стал холоднее.

– Это не ко мне, во всяком случае, пока. Найдите Лисянскую, поговорите. А сейчас сдайте в деканат документы.

Я пожал Боголепову руку и, рассыпавшись в благодарностях, выскочил из кабинета. Честно глядя в прошлое, скажу: я ощутил счастье, но в нём была горчинка, будто отныне я чем-то обременён или ректор в чём-то ошибся. В детстве отец бывал со мной суров, но за его суровостью пряталась доброта. Боголепов же казался солидным и обстоятельным, но за этим я не видел ничего. Впрочем, стоя тогда в коридоре, я глубоко прятал эту мысль от самого себя.

Регина Лисянская оказалась вовсе не сгорбленной очкастой училкой, какую можно представить при мысли о женщине российской науки. Это была цветущая, гордая красавица немного за тридцать. Первое, что я увидел – её ноги, сильные и загорелые. Они смотрели на голодных студентов из-под белой кружевной юбки, спускавшейся чуть ниже колен.

Регина была стройна и прочна, и в ней читался весёлый, уверенный вызов. По её плечам вились воздушные белокурые локоны. Небольшой эстетский носик отлично шёл к тонким и длинным губам, похожим на розовые лепестки. А когда губы улыбались, то на лице, ближе к носику, проступали два аппетитных холмика – две ясно очерченных красивых щёчки. Но главным козырем Регины был её необычный голубой взгляд. Он будто принадлежал не человеку, и даже не живому существу, а, скорее, был входом в некий мир с залежами холодных, голубых кристаллов, огромных и вечных. И эта бездушность делала взгляд стихийным, выдавая в его обладательнице шальную натуру.

В серых университетских стенах Регина смотрелась лишней. Пожалуй, место, достойное этой жемчужины, было на экране. Но, увы, она имела успех иного толка. Позже, когда всё случилось, я проклинал её много лет…

…Прибежал на работу пораньше. Из подъезда – суровый гражданин в спецовке. На моё приветствие он и ухом не повёл. Как же интересно здороваться с людьми, угадывая характеры. Самый частый тип – «добряки». Их кредо – «со мной всё ок, и с тобой всё ок». На приветствие откликаются мгновенно и с эмоцией, боясь обидеть меня равнодушием. Я – вроде бы человек социального дна, а они показывают, что все люди равны. Если добряк не из этого дома, то моё приветствие бывает для него неожиданным. И тогда человек вначале немного удивляется, а потом всё равно здоровается радушно.

Более редкий тип – «академики». Их стиль поведения – «серьёзная серьёзность». Завидев дворника издалека, такой человек сдвигает брови и сосредотачивается, будто у него или у неё крутит живот. Не выходя из серьёзной роли, человек приближается, чувствуя моё присутствие, но при этом глядя поверх моей головы. В этот момент он будто решает судьбу мира. Однако моё приветствие выбивает его из колеи: не ответить – показаться грубияном, а ответить – показаться не очень серьёзным. И человек отвечает, но наполовину – полусловом, полувзглядом.

Самые редкие – это «зомби»: на приветствие не реагируют, словно они мертвецы. Стеснительные «зомби» молча опускают глаза и стремятся скорее сбежать. У агрессивных иначе: такой человек всем видом доказывает, что в жизни удачлив, и ему не до окружающих. Но кто из нас удачливее – вопрос хороший…

…На участке огляделся, а мусор не просто разбросан: в этот раз перерезаны пластиковые шнуры, которыми я крепил пакеты. Сомнений больше нет: это война! Розововолосая Татьяна лишь верхушка айсберга, против меня – целая группировка. Газон загажен собачьими пакетами, дорожки – сплошь в окурках и бумажках, а скамейка облита кетчупом. Будь проклята, Москва!

Убрал у первых подъездов, притомился. Тут бригадирша Рита на служебном фургоне. Дама она статная, королевского стиля: спину держит ровно, как в корсете, а говорит всегда спокойно и по делу. Но даже если бригадирша злится, смоль её волос в кудряшках приятна взгляду.

Открыла Рита фургон и выдаёт мне кульки с перчатками:

– Седьмой и восьмой подъезды уберите, а здесь у вас идеально.

– Просто представил художественно-эстетический результат, – объясняю скромно.

– Как вы сказали?

– Ну, перед уборкой представил ХЭР.

Бригадирша удивлённо моргает глазами, потому что не знает научных терминов. Решил её немного просветить:

– Вы, когда смотрите на двор, представляете ХЭР?

Удивление внезапно сменяется злостью:

– Вы что себе позволяете! – рявкает на весь двор.

Я от неожиданности аж пригнулся.

–Что за хамство, Иванас? Вы с утра выпили?

– В науке ХЭР…

– Прекратите! Я замужняя женщина и не позволю такой наглости!

Хлопнула машинной дверью и дала по газам… Вот что делает с людьми зависть: увидела, что подчинённый умнее, и взбесилась. А может, она меня добивается? Знаете, бывает женская логика: чем больше мужчина нравится, тем сильнее дама высказывает неприязнь. Вот и причина гнева. Но я на эти хитрости не покупаюсь!

Трава уже пробивается между плитками, но сегодня рвать не получается: слишком сильно Рита меня ранила. На душе противно от того, как мелка и зла человеческая природа.

У третьего подъезда ошивается большая дворняга, поглядывая на миску с паштетом, которую оставила розововолосая Татьяна. Но там постоянно ходят жильцы и пугают псинку. Я отнёс миску подальше, на газоны, и сам отошёл. Тогда собачка принялась за паштет, а я задумался: «Татьяна – шпионка, потому что из России, но при этом кормит животных. Странно это. Наверняка очередной подвох».

Впрочем, про седьмой подъезд сейчас думать важнее. Не зря Рита о нём упоминала – там неподалёку песочница, на дорожке песок. Отнесусь к её указанию самым внимательным образом!

Иду, машу метлой влево – подметаю одну сторону дорожки. Другую сторону буду подметать, махая уже вправо, а для этого придётся возвращаться задом. В дворницкой науке это называется «принцип обратного хода» (сокращённо – ПОХ).

Ветер мешает подметать, разнося песок. Если его силу принять за переменную V, силу движения метлы – за константу E, плюс учесть удельный вес мусора u, то всё как дважды два:

E=(m_0c^2)Δu=f, u=u(x), f=f(x), √(1-v^2/c^2) x=(x 1, x 2,…,x n) ∈G ∂x ∂u=a Emin = 3.63 eV, iδ_tψ=(1/2) 2Δu+f,u=u(x,t), f=f(x,t), x∈G⊂Rn, t>0δ_x^ 2ψ+κ|ψ|^2ψ Rmin 0.74A

В XVI веке гениальный Мануэль Идиоса выразил этот принцип, даже не зная высшей математики: «Подметай мусор по ветру, собирай против ветра». На то он и гений!

Розововолосую буду держать под контролем – с россиянами иначе нельзя. Перестань за ними следить, они мигом всё в Литве разузнают и сообщат в Кремль. Крутился-крутился по двору, а розововолосой нет, лишь две чёрные, жирные вороны присели возле урны…

Теория струн в контексте возраста Вселенной

Регина Лисянская вела у нас квантовую механику. При сильной гравитации мельчайшие частицы – кванты – ведут себя-по разному, но центром гравитации была сама доцент. Она говорила, словно поглощая нас собой, и её слушали даже мухи. Но вряд ли магия зависела лишь от женской красоты. Скорее, всех привлекала двойственность этой женщины: доцент Лисянская умела казаться в доску своей, при этом оставаясь недостижимой как Млечный Путь. Она рассказывала сложнейшие вещи про энергию кванта, но так по-свойски, что квантовая механика казалась проще пареной репы. Казалось, что и вахтёрша Надежда Георгиевна тоже всё понимает.

Помню день, когда после лекции Регина сказала: «Матвеев, останьтесь». В опустевшем классе мы сели за стол друг напротив друга. Бойкая уверенность красавицы пропала. С задумчивым лицом Регина достала мою тетрадку из сумочки:

– Посмотрела ваше уравнение. Н-да… Получается, энергия гравитации расширяет Вселенную, потому что в сверхбольших масштабах значение гравитации неоднозначно. Однако! … Но как это вяжется с чёрной материей?

– Её не существует, это выдумка. Космос заполнен силовым полем гравитации, а не чёрной материей.

Мы с Региной незаметно менялись ролями, потому что учителем становился я. Будто в гипнозе я видел, как из чёрного ледяного небытия выплывает круглая сфера, похожая на новогоднюю игрушку, созданную из триллионов цветных леденцов, сияющих изумрудных иголок и прозрачных кристаллов. Овальная хаотичная громада медленно вращалась, двигаясь ко мне и переливаясь всеми цветами и оттенками. Каждый миллиметр в ней был гигантским скоплением галактик. Я знал, что этот хаос – одновременно и порядок, ибо живёт многозначным законом, двигающим его вперёд ради неведомой цели.

Приблизившись, сфера медленно растекалась и меняла форму, превращаясь в эластичную крутящуюся мембрану. Она сияла настолько явственно и ярко, что человек бы ослеп, не будучи способным видеть ТАКОЕ. А затем она устремлялась ко мне на скорости в квинтиллионы лет за секунду, размываясь и доходя до самой мелкой частицы мироздания, именуемой струной. И эта струна была живым трепещущим существом, наполнявшим и мельчайшие фотоны, и гравитацию, и время, и звёзды. Трепет невыразимого, невозможного числа мизерных струн и был вечным дыханием Вселенной.

Впадая в лёгкий транс, я не мог объяснить Регине сути, ведь это было выше слов. Она смотрела на моё уравнение внимательно и долго, а затем обошла стол и села рядом:

– Ну что с тобой делать, а?

Внезапный переход на «ты», её непонятная искренность и близость меня смутили.

– Думаю, надо скорее публиковать, пока не успели Штаты, – пытался я сохранить научный тон.

– Ха! – вскинула она голову в смешке. – Ты или сумасшедший или… Или в старости напишу мемуары, что видела тебя вживую, а мне не поверят.

Регина потянула тетрадку, преодолев сопротивление моих пальцев, прижавших её к столу:

– Дай-ка ещё посмотрю, на досуге.

Я отдал, в душе досадуя на её сомнения. Всё было проще простого: пойти к ректору и отправить работу в крупный научный журнал. Я не понимал, в чём препятствие.

Химки запомнились маленьким ромашковым полем, которое в сентябрьских туманах пахло свежестью. Путь в общежитие и обратно лежал мимо этого поля, и оно в своей невинности казалось вернее всех формул на свете. Но каждый вечер я пропадал в местном отделении Ленинской библиотеки, изучая всё новые диссертации. Фамилии, которые я раньше видел в учебниках, становились зримыми, ведь каждая диссертация была подписана автором. Я с трудом верил, что на этом листе, в этом месте легендарный человек провёл собственной рукой.

Встречая меня в коридоре, Регина, казалось, задерживала на мне взгляд. А я в ответ невольно любовался упругостью и силой её тела, призывно проступавшего под платьем. Впрочем, любовались мы все. Через неделю после первой беседы я спешил с её лекции в библиотеку. На университетской парковке вздрогнул от внезапного сигнала: красавица смотрела из открытого окна красной Audi:

– Влезай, обсудим твоё открытие, – сказала Регина с озорством.

Я отнекивался, но вряд ли существовал мужчина, способный ей отказать. Вскоре мы сидели в открытом кафе. На лакированных полках, уставленных цветными бутылками, красовался двухкассетный магнитофон. Bad bad boys, come with me, – доносились из него томные девичьи голоса, словно обращаясь ко мне.

– То, что ты создал, очень интересно, – Регина глотнула из бокала муть, которая тут называлась содовым ликёром.

Она была в узкой чёрной кофточке, по которой тянулись ядовито-зелёные стебли. Я чувствовал, как под столом, под его дешёвой сетчатой клеёнкой теплятся её загорелые коленки. Размахивая руками, я принялся рассказывать о гравитации. Она слушала и не слушала одновременно, и я ловил в её голубых глазах непонятную жалость.

– Скажи, а литовки красивые? – вдруг перебила она, изящно склонив набок свою блондинистую головку.

Я сидел, замолчав на полуслове и раскрыв рот. Надо было отшутиться, но в голову ничего не лезло. Разговор опять пошёл о науке.

– И ты хочешь сказать, что передо мной литовец, решивший загадку мировой физики. – Её тонкие губы улыбнулись, сделав персиковые щёки выпуклыми и ещё более аппетитными.

– Я не литовец, а русский, – скрыл я лёгкую обиду. – Вы отдали мою работу Боголепову?

– А ты, конечно, хочешь, чтобы я её отдала…

К чему этот глупая фраза? Её загадочная полуулыбка показалась такой же глупой. Я не понимал, зачем сюда приглашён.

– Всё равно ты не можешь ответить на главный вопрос, – сказала она задумчиво. – Нам повезло, мы живём при младенчестве Вселенной, но какой будет её старость?

– Может, старости и вовсе не будет. Мы делаем прогнозы на миллиарды лет вперёд, но до конца не знаем даже причину насморка.

– Без старости Вселенная бессмысленна, такова логика времени, – внезапно увлеклась Регина. – Я чувствую, что звёзды истратят топливо и погаснут, потом их проглотят чёрные дыры. А потом испарятся и они. Останется абсолютное небытие – ни чёрное, ни белое, никакое. Ни события, ни даже мельчайшего фотона. И это печально.

– Вы смотрите на Вселенную, будто в ней нет человека. Но что если она создала нас, чтобы мы её спасли? Наш разум когда-нибудь придумает, как создать новую Вселенную, или как отсюда улизнуть в другое измерение. Может, в этом и есть миссия человечества!

– Фантазёр ты, Матвеев, – усмехнулась она грустно.

За мой салат и лимонад Регина заплатила сама, а я обещал вернуть со стипендии. Отказавшись от предложения подвезти, я топал в общежитие, слегка раздражённый. Получалось, что тормозом публикации стала сама доцент. Но раздражение таяло, стоило вспомнить её космический взгляд, полный необузданной голубой энергии. И всё же надо было выманить тетрадь у Регины, чтобы действовать самому. Может, пойти к ректору лично? Нет, Боголепов этого не поймёт.

В Москве становилось неспокойно. В холле общежития телевизор на все голоса орал о Конституции, Верховном Совете и прочей чепухе. Это отвлекало от науки. «Ты хоть ужинай», – часто увещевал Филипп, сосед по комнате. Он был из Краснодара, поэтому мы прозвали его Казаком. Третьим в комнате оказался Наиль из Ижевска. Он любил шутить, что наша комната создана для выпивки на троих.

Мысли о Регине беспокоили, но беспокойство было сладким. Следовало попросить, чтобы она ускорила процесс, но я боялся недоразумений между нами. Боялся даже не того, что она педагог, а что огорчу это волшебное создание. В своих пёстрых платьях Регина горела среди бесцветных коридоров как неоновая вывеска на советской пятиэтажке. За это ей всё прощалось. И седой профессор, и безусый лаборант здоровались с ней, широко раскрыв глаза. Лишь ректор Боголепов, иногда проплывая по коридору, кивал ей степенно как император. Женщины на её фоне и вовсе не существовали, разбегаясь как мыши. Наверное, кто-то хотел её ненавидеть, но стальная энергия Регины давала понять, что это небезопасно…

В последние годы хочу простить Регину, но прощать легко в молодости. В молодости твоя неопытность говорит, что человек добр, а причинённое зло – случайно. С годами ты понимаешь, что зло – естественная часть человеческой души. Потому в 49 лет любовь – поступок гораздо более трудный, чем в 20.

Коллективная ответственность дворников

Вдохновения нет, а подметать надо. У торца многоэтажки – решётчатая беседка, внутри которой контейнеры. Приближаюсь к беседке, и вдруг из щели под крышей вырвалась и взлетела пара ворон. Глянул и остолбенел: в беседке хаос покруче космического! Туфли и волосы перемешаны с бумагой, палками, проводами, объедками. Выходит, вороны и натворили дел.