Читать онлайн Солянка, родная

Дизайнер обложки Ден Батуев

© Максим Городничев, 2025

© Ден Батуев, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-9970-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Олег Семеныч шел по ночному Покровскому бульвару, доходные дома оставались позади, сменялись новыми. Шуршал дождь, и пахло то ли бинтами раскисшими, то ли просфорой. Семеныч поежился, расправил складки одежды. На нем был стандартный дорожный костюм – пиджак, брюки, ботинки, и твидовый бушлат с ватными плечами. Все немарочное, по выкройкам лохматой давности.

Семеныч глядел на свои варикозные ноги, с трудом печатал шаги. Вокруг ни транспорта, ни загулявшихся подростков, ни голубей спящих. Да, убийство, но что тебе одна жизнь, Москва? Чего притихла? Вот обвисшие провода, как струны расстроенной гитары, молчат. И трубы водостока туш не играют.

Полковник вздохнул. Почему его, старого мента в чинах, вызывают на место, как опера? Носом хотят потыкать в Солянку кровавую? Так Хитровка всегда в юшке купалась, еще с царских времен. Резали при царе, теперь режут под носом у чекистов, а нам ловить. А почему нам-то? Пусть сами ловят, бляха.

Место убийства стерегли двое сержантов, перекрывших Солянку. Разбили пикет аккурат перед Домом с атлантами. Красно-синий свет окрашивал выхлопные газы, бликовал на маслянистой поверхности асфальта. В пяти шагах от патрульного мерседеса лежало тело, торчало ниже колен из-под пленки.

Подойдя, Семеныч обмахнул сержантов удостоверением:

– Группа по раскрытию убийств…

Сейчас группа состояла из него одного, Марат должен подъехать с минуты на минуту.

Патрульные козырнули, закурили, поблескивая мокрыми от дождя кокардами, с интересом смотрели на полкана. Тот, не найдя куда руки пристроить, тоже закурил. Папироса затрещала, и дым, смешиваясь с паром, взвился над его сутуловатой фигурой. Ну точно, паровоз, пропыхтел легкие. Скоро спишут и свинцом накроют.

Полкан ощутил приступ любви к родному «сапожищу». Он в два затяга сжег табак, брезгливо пощурился на жертву. Если яремную вену вскрыли и сцедили кровь, наш клиент. Но заглядывать под пленку не хотелось, Марат приедет, и пусть смотрит. Наш-не наш, лотерея. Вместо гадания на трупе Семеныч вспомнил, как накануне принял лекарство от нервов, благо нашлось подходящее заведение. Лекарство состояло в двух стопках под сальный бутерброд, и в третьей, выпитой наспех, под расчет. Стало уютнее. Но тут сержанты откашлялись:

– Товарищ полковник, может, прибрать тело? А то зябко, бля.

И правда подморозило. Неощутимо сначала, но все сильнее – с каждой минутой. Кусало щеки.

– Ладно, грузите, и на вскрытие, в центральную. Я позже подъеду.

Патрульные приступили к исполнению, вопросов не задавали, понимая, что для откровения им звезд не хватит.

– Вообще-то постойте… – полкан наклонился и под вышедший уже хмель осмотрел карманы жертвы. Ни паспорта, ни прописки, только значок комсомольский и пара вшей в любовном спазме. А потом у Семеныча внутри шевельнулось что-то, и его мозолистая пятерня отняла полиэтилен от лица убитого.

Фонари светили грязными кляксами, всего пара и горела, ни зги не видно, или глаза подводят? Полковник склонился ниже, разглядывая привычное уже: лоскуты кожи с синими прожилками на полшеи, и ни капли крови. Наш клиент, приехали.

– Третий жмур сцеженный за месяц. Оформили его?

– Так точно!

– Увозите.

Зазвонил колокол, а вскоре и Марат появился. Был он гоголеватый мужчина средних лет, приехавший не то чтобы в бричке, скорее на авто, из одежды – рубашка белая, брюки на семейники. А вот носом сморкливым своим выдавался. Огладив усы, затем исследовав щеки и подбородок, удостоверяясь, что дневное бритье не требует правки, он вылез в ноябрь, скрипнув пружинами своего БМВ.

– Почему так долго? – полковник вырвал коллегу из секундного анабиоза, – я за тебя углы обивать буду?

– Виноват, Олег Семеныч, – сказал Марат, козырнув. – Машину завести не мог, хотя вчера из сервиса забрал.

Полкан окинул капитана взглядом, у того из-под кожанки выбивался помятый край рубахи, и лицо несобранное. Кадры, бляха.

– Отремонтировал бэху свою? – спросил шеф сквозь внезапный зевок, – в морг щас поедем, жмура смотреть.

– Наш клиент? – Марат сразу подобрался.

– Похоже, наш, – дозевнул Семеныч, – не уверен еще, но в горле у него второй рот, это факт.

Залезли в авто, пружины скрипнули под центнером полканова огузка. В салоне пахло еловым освежителем и кожей. И еще бабой какой-то. У Семеныча тут же расслабились яйца, и линия плеч преломилась. Защелкал поворотник. Капитан вырулил на проезжую часть, набирая скорость. Слева проплыл Дом с атлантами постройки XIX века.

На Старой площади оказался затор – асфальт штопали крестиком. Пока объезжали азиатскую речь и скулеж катков, Семеныч задремал, разомлел в теплом салоне. Марат что-то говорил, швырялся домостроевскими фразами про коммунизм, когда «каждой твари по паре кирзовых сапог», а полкан о жене думал, о детях. Но почему-то больше о жене. Вспоминал вечер, когда почти решился позвонить ей. Сидел на кухне перед телефоном, опрокидывал в себя стопку, пил водку как воду, угощал подворотничок. И не пьянел совсем – тяжелел душевно. Хотел набрать номер, но рука не поднималась. Сейчас нет, а тогда поднялась. Он все прокручивал в голове, как это было. И было ли? Год уже прошел. Полкан явился глубокой ночью, работа задержала, но и Таня не спала, ждала его. Густые волосы с проседью, острый взгляд, неряшливость в одежде – во всем ее облике было что-то от ведьмы. И слова гневные от порога Семеныча в грудь толкнули. Да, гости приходили, начальник с супругой, да, обещал… Из головы вылетело! Ментовская работа не сахар.

– Олег, я не хочу сидеть по ночам и бояться, что тебя бандиты зарежут. – Танин голос надломился на слове «зарежут», и в сердце у него екнуло. – Я устала, Олежа, не могу больше.

На губах полкана обозначилась виноватая улыбка. Это было машинальное сокращение лицевых мышц, привычная реакция на отповедь жены. Таня не могла смириться с поражением, она ждала, что Олег снимет погоны, искренне в это верила. Только полкан не мог стать другим человеком.

– Тань, я нужен району, городу. Главный топоним русского мира, понимаешь? Если тут порядка не будет, нигде не будет. И уважения не будет, ну, ко всем нам.

– Городу?! Он для тебя важнее?! – закричала жена с восклицательными знаками. – Романтик вшивый! И служба твоя ничего не стоит!

Семеныч что-то рявкнул, вырвал из женских рук завязанную на бантик картонку, подскочил к балкону, и не ознакомившись с содержимым, выкинул подарок со второго этажа. Рыхлый снег, как повидавший жизнь антиквар, принял театральные билеты наравне с окурками.

– Импотент! – сорвалась в визг Таня от балконной двери.

– Ебырь я, – сказал ей Семеныч, нервно огладив рукава пиджака. Когда полы разошлись, стали видны подтяжки – синяя полоса, красная и снова синяя. Реакция жены последовала звонкой пощечиной через порог. Ну и он влепил, с оттягом, опрокинув Таню на подлинный иранский ковер с долгой вязью… Нет, звонить не стоит. Полкан выпил еще стопку, потом ударился виском о боковое стекло авто.

– Олег Семеныч, не спите, на месте почти.

– Морг?

– Он самый, как за хлебом сюда ездим.

Семеныч сплюнул невидимую пылинку:

– Паркуйся ближе, неохота стынуть опять.

Капитан притормозил у арки одного из подъездов, прямо под знаком «остановка запрещена». Подошвы застучали по лестнице. Марат на ходу запихнул вылезшую рубашку в деловые брюки, сильно мятые, попытался взбодрить эбеновую шевелюру на голове, а Семеныч только харкнул на конструктивистскую пастораль под ногами.

За казенными дверями институт по изучению анатомии выглядел солидно. Холл напоминал приемную патриарха – всюду банкетки для в ногах неверных, а освещение литургическое.

Семеныч потоптался, пообвыкся чувствами: кофейные автоматы жужжат, на головах и на ногах – бахилы шуршат. Вот в проход пятится поломойка, нюхает задом воздух, им же щупает направление. Странно, в Москве не считают денег на техническую начинку, что не отменяет неумытого голема с задранным линолеумом по углам. А здесь уют создали.

На стене висела доска объявлений, а за стеной прятался спуск в анатомический театр. Опера, двигая врозь коленками, посыпали по ступеням навстречу холоду и ознобу в пломбах.

– Швецову доложили о нашем визите? – спросил Марат. – В прошлый раз он был недоволен, что без приглашения заявились.

– Пусть привыкает по виду трупов определять, когда приедем, – фальшивой улыбкой Семеныч свернул обсуждение.

Швецов единолично царствовал в морге. С ним мало кто уживался, видя, что мужик ревнив до трупов. Мертвых уважает, а живых в грош не ставит. Есть над чем задуматься.

Лаборант выдал белые халаты, милиционеры накинули тряпье поверх курток и толкнули железную в резиновой юбке дверь, оказавшись в обширном помещении. Справа стена, по библиотечному сегментированная полками с табличками. Слева ряд старомодных шкафчиков. Там же, в углу, сиротливо ютился стол, явно списанный и побывавший в более веселом месте.

Семеныч глянул в зеркальце на стене. Из-под русых волос давно прошедшей молодости пробился невзрачный белый мох. Не только на висках и баках, как год тому, теперь и челку снегом замело. А макушка голая, будто гнездо. Кожа там совсем расслабилась, зато щеки сплошь в пегих проколах. Неправильные волосы, сползли с головы на лицо. Мда, старик почти, дошедший до последней своей запятой.

Полковник заелозил рукавом по зеркалу, пытаясь стереть с амальгамы отражение незнакомца. И опять тень жены за плечом, и снова сомнения… Может, поздно дергаться? Забыла его уже, поди… Эх, в его-то возрасте биться над вопросами, которые волнуют юнцов с гладкими подбородками! В сущности, в своих отношениях с женщинами он так и не преодолел этот рубеж. На восьмое марта в подарок неизменно цветы, чулки капроновые, и щеки красные. Срам какой. Хуй забудешь такого соколика.

– Доброй ночи, – сказал Марат громко.

Семеныч вдруг тоже заметил вялое – в очках – движение.

– Здравствуйте, господин Сулейманов, – патологоанатом приветствовал капитана, появившись из-за лотков. – И Олег Семенович здесь? Вы по работе, или так, чайку попить? Могу заварку ошпарить. У меня и чайник в носочке вязаном готов.

Швецов был неопрятный и мелкий. Неудачный лаймово-зеленый пиджак, сальные волосы, курносый нос, датская оптика в пол-лица, окончательно его портившая.

– Сегодняшнего видели уже? Экспертное бы заключение, – сказал полковник.

– Ах, это, – Швецов поправил очки непроизвольным сморщиванием носа, – что тут скажешь… в пионеры не годится.

– Давайте без шуточек.

Швецов зыркнул исподлобья. «Укусит», – подумал Семеныч.

– Ну пойдемте.

Криминалист сместился к железной двери во второй зал, и опера вслед за ним проникли в новое помещение морга, еще более темное.

– Мертвецы не имеют права на солнечный свет, – буркнул Марат, патологоанатом услышал.

– Адвокатов мясу не положено, учтите.

Второй зал оказался посолиднее: с прозекторскими столами и бесконечной мозаикой морозильных камер. Швецов, с врачебной небрезгливостью шедший впереди, обнаружил искомый номер. Дверца распахнулась, он выкатил носилки.

– Ух, магия! Как кино из кассетника доставать.

Семеныч откашлялся. Меж тем док снял очки, моргнул босоглазо и вновь обулся.

– Смотрите, смотрите.

На провонявших нафталином носилках лежала голая, холодная, ничья плоть. Губы искривлены, глазные впадины запечатаны левкасом – чтобы душа не упорхнула, горло небрежным жестом перехвачено. В цвете кожи, пронизанной переплетением сосудов, читалась вялая синева.

– Уфф, – выдавил Марат, не в силах превозмочь внезапную неловкость. И даже полковник, человек загрубелый, умеющий видеть в жертве не более чем объект расследования, сулящего пипифаксную бюрократию, дрогнул от мистического предчувствия. Перед глазами его, прорвав барьер, непрошено возникла Таня. Рассеянная, сосредоточенная, испытывающая оргазм, собирающая чемоданы.

– Я тут набросал, – Швецов протянул полкану залащенный от сальной хватки лист. – В рай без справки не возьмут, пособим человеку.

Медик почесал в паху. Он перетекал глазами в глаза офицера, читал его лицом. Жутким канцелярским росчерком, что надежнее любых печатей, в бумаге сообщалось следующее: мужчина сорока-сорока двух лет, убит посредством вскрытия яремной вены, сосудов гортани и щитовидки, с последующим сцеживанием всего объема крови. В ране обнаружена глюкоза, мочевая кислота и собачьи гормоны. На основе сравнительного анализа выявлено, что тело схоже с двумя подобными телами, поступившими за истекший календарный месяц…

Полкан дочитал сочинение. Гербовая клякса на документе тоже была, в самом низу листа. И подписано минут десять назад: «Ш» – вилы торчком, «В» с двумя петельками, «Е» – вилы упавшие, и «Ц» восклицательная. «ШВЕЦ».

– Спасибо за аналитику, – Семеныч поскреб увядший одуванчик на голове. – Не будем задерживать тогда, пойдем.

– Так скоро? – Швецов сделал обиженное лицо. – Может, чайку? Могу заварку ошпарить… Чайник в носочке…

– По ночам не пьем. – Марат улыбнулся. – Да и работать надо.

– Работать так работать, – не стал настаивать криминалист. – Вы, главное, заходите.

– Как только… – буркнул полкан, подталкивая капитана к выходу.

Время приближалось к семи. По рельсам громыхали первые трамваи, появлялись собачники, выгуливающие своих питомцев, тянулись к остановкам одинокие прохожие: согбенные спины, капли дождя на ворсинках пальто, в глазах отражение уличных фонарей, которые скорее слепят, чем светят.

Старенький седан Марата нырнул в переулок, шмыгнул мимо заколоченных ларьков и дохлых афиш. На истертой временем бумаге еще различимы слова: «БЕРЕГИСЬ АВТОМОБИЛЯ». Вот и об истертый капот Марата скреблось. Похолодало, и вместо дождя теперь урожай рисового зерна.

Милицейский участок появился из-за угла скромный и неприметный, вклинившийся меж церковкой и типографией. Находился он в Хитровском переулке, на перепутье с Малым Трехсвятительским – месте усадебном, бородатом, для страны знаковом. С наслоениями, с судьбами. Интересно, в общем.

Марат заглушил мотор, зевнул в подмышку.

– Приехали.

Семеныч выполз в промозглую хмарь, трусы поправил.

В кабинете на третьем этаже было рогато пустыми вешалками. Полкан включил кондиционер, выставив на обогрев, утопил зад в кожаном кресле, распространившись основательно, до двери почти. Завозился, кряхтя, так-сяк повернулся, не умея впихнуть под стол огромные свои коленки. И захотелось вдруг Семенычу отбыть в давешнее воскресенье и прожить его еще раз. Поваляться на диване в окружении пятен кофейных и портвейных, покурить грязно, с пеплом на ковре, позорным похмельем помаяться, а к ночи воскреснуть. Лучше уж так, чем… На столе дремали папки, четыре буквы на прессшпане складывались в намоленную комбинацию: «ДЕЛО». Библия подсудимого, язвы причиняющая. И он, Семеныч, язв сиих причина. Воскреснуть… Рука заученно потянулась к бутылке…

Глоток, единым духом, на пару лафитничков сразу. Семеныч повертел щеками, выдохнул длинно, а кондиционер благословил:

– Не согрешишь – не покаешься.

Полкан зыркнул на стол, заваленный бумагами по новому делу, и ни одной зацепки там. Моча палец о нижнюю губу, офицер полистал страницы: какие-то были с датами, другие бездатыми. Так, отписки и описи, клопы сутяжные и ярлыки синие. И ни шагу в сторону убийцы. «До пенсии моей не могли подождать?» Но жизнь не ждет, и бьет больно, как он, Семеныч.

В дверь постучались, полкан нахмурился для вида, а потом понял, что кроме Марата сюда никто не сунется, и расслабился, осел в кресле. Зашел и впрямь Марат, успевший привести себя в порядок. Умылся и рубашку в портки как следует заправил.

– Олег Семеныч, – сказал капитан с порога, – нам бурду эту мокрую вдвоем не потянуть, будем коллег привлекать. Округа там соседние, Лубянку тряхнем.

Полкан пожевал губу, вздохнул.

– Марик, ты у нас единственный дознаватель по району. Помнишь?

– Ага.

– И ты помнишь, что за прошедший год в твоих облавах никто кроме ОМОНа участия не принимал?

– Так точно.

– Ну а какого хрена у тебя остались иллюзии на этот счет?

– Не знаю, – Марат почесал затылок. Он унюхал запах виски чуть раньше, чем по блеску глаз полкана понял, что тот поддал «наградного». – Дело большое, я его не потяну. А тут еще бытовуха…

– Бытовуху я спрятал, – Семеныч погладил ящик стола, – смело работай по вчерашнему трупу. И помощь, кстати, будет. Пополнение у нас, лейтенант необстрелянный. Я его «Солянкой на крови» угощу, пусть попробует.

Глава 2

Родион проснулся, едва стукнуло три пополуночи. Лежал, глядя, как за окном сыплет белое зерно, вдыхал струйки сквозняка, слушал шумы города, думал о работе. Первый день все-таки. И сразу убойный отдел, оружие, значок. Вдруг не получится? А у оперов и чай в граненых стаканах с купейными подстаканниками, и пепельницы бронзовые, и фулл-хаус из ориентировок. Нет, спать решительно невозможно…

Родион поднялся, уборная поплыла навстречу, старая, как и весь дом. И сама ванна была как заношенный чугунный башмак. С ее поверхности давно сползла эмаль, обнажив желтые стенки. Кто-то из соседей смыл воду в унитазе, слышно не было, но в раковине начало ворчать и булькать, верный признак опорожнения поблизости. Дом сей – завзятый сплетник.

В зеркале отразилось лицо вчерашнего пацана. Русые волосы ежиком, чуть длиннее на челке, скулы сильные и подбородок волевой. Родион подставил амальгаме свой монетный профиль, а потом склонился над раковиной, и от неловкого движения гармошку ребер пронзила боль. Воскресная драка напомнила о себе. Иммигранты зажали девчонку в переулке, он заступился. Одного обезвредил, зато остальные уже его бока измочалили. Хотя все не так плохо вышло. Как сказал бы мудрый Федька из соседнего подъезда: лучше синяк под сердцем, чем цветы на могиле. И девчонка цела. Москва стоит обедни.

Лейтенант повернул кран, умылся, вернулся в постель – в деревянном нутре жалобно и гулко скрипнуло.

Родион лежал с закрытыми глазами и пытался вспомнить давешний сон, ничего в голову не лезло. Классика: кошмары отпечатываются в памяти, а хорошие сны улетают, не успеешь счастье пощупать. Минуту назад ты находился посреди цветных декораций, потом раз, и все, серость одинокой однушки, доставшейся в наследство от матери. А ведь недавно квартира людьми полнилась, все детство он здесь с родителями прожил. Предки театр Моссовета любили, и часто после спектакля за полночь возвращались. А он не засыпал, ждал. И вот замок щелкал, Родион жмурился, из-под век наблюдая, как мать осторожно входит в комнату. Каблуки цок-цок по полу. И отец следом, чуть шаркая, на плечах и попе – фрачная пара. И тогда Родион спал сладко, а утром просыпался под шипение на сковороде. Мать готовила излишне творчески – котлеты издыхали паром, превращаясь в мясные галеты, а молоко пенным парашютом высаживалось на плиту. Отец похихикивал, размешивая российский сахарок в индийском чае. В одну из таких ночей вместо отца явился человек с трагическим взглядом актера, вятским говорком и похоронкой в конверте – майор Чагин погиб при исполнении. «Тут эта, убили, извиняйте». Уголовный розыск, одним словом. А через полгода и мать, не сумев оправиться, за мужем последовала, оставив сына наедине с родиной. Сперва она от всего отстранилась, впала в сдержанность. Сын хлопотал вокруг: ма, не грусти… Да, а я вот тут простыни зашить… Давай в парке погуляем… Да-да… носочки еще, подай… И вот удар… Она прожила немощной и безмолвной, запертой в своей голове, несколько месяцев. Родион ухаживал за ней, обмывал, кормил с ложечки, – влажная эластичная кожа не реагировала на прикосновения, и лишь глотательный рефлекс продлевал ее жизнь. Потом и он пропал.

В квартире было холодно, батареи чуть грели. Вот бы махнуть куда потеплее, или сюда – лето. Впрочем, Родион знал, что ветхозаветные чудеса уже случились, и что Данайцы, вручив дары, легли в строку. А посему, через пару часов в портки и в отдел, устраиваться блюстителем закона.

Над ухом звякнул будильник. Чагин спрятал голову под подушку, но злой аппарат легко преодолевал гагачью гузку. Потер веки тогда, обнаруживая утро, треснул суставом, поскоблил эмаль зубным пастырем, отпустил кариес. ОРТ вещал прогноз погоды. Ведущий активно жестикулировал, объясняя, какой ад накроет Москву вместе с осадками. Телевизор демонстрировал округлое лицо, взял крупно улыбку, блестящую из-под нафабренных усов. На этом прогноз закончился.

– Истина глаголет усами твоими, – вздохнул Родион.

Одежда лениво вползла на тело. Белая рубашка – сегодня, черные брюки и лаковые ботинки – как обычно. Многоношенная куртка «Коламбия», подрезанная у фарцовщика на углу Ильинки и Никольского, довершила образ.

Лейтенант вдохнул запах раритетного дерева, вышел за дверь, прочел помадное сообщение: «Я Рапунцель Продаю любовь!» и номер телефона этой самой Рапунцель. Почему бабка соседская не сотрет рекламу начинающей интердевочки? Ясно же, Родиону стыдно к помаде прикасаться. Как там у Кунина в оригинале: «и снова покатились мои рабочие сутки»? Хоть штабелями эти сутки укладывай – неделю назад намалевано, и не тускнеет, зараза, намекает: тебе, парень, в жизни ничего не светит, позвони и купи любовь. Ее теперь тоже можно.

На улице полно людей – и все спешили. Командировочные волокли портпледы, дамы на ходу красились. Лишь ископаемое позднесоветского слоя Витторий, затянутый в горчичного тона свитер, не изменял утренней традиции. Сидел на лавке, пыхтел папиросой, хранил в глазах похмельную скорбь. Когда Родион шел мимо, бомж покачал головой, и, закинув ногу на ногу, выставил напоказ пейотль обнаженной голени. Меж тем рука его достала из кармана поллитровую «Жигули», откупорила бутылку, с трудом поддев крышку зажигалкой. От натуги бродяга напоминал киношного персонажа, разрывающего пасть чудовищу. Жестянка упала и покатилась по асфальту. Кадык бомжа дергался, кипящая медь в бутылке убывала, а дух свободы ширился.

К остановке подкатил автобус. Родион запрыгнул в салон, потер озябшие руки. Вокруг полно молчаливых людей, каждый о своем думал. Зато вместе катились по просыпающемуся городу. Автобус, затертый в выхлопное стадо, едва полз, а вскоре и вовсе завяз в пробке, и вчерашний студент попал в отдел с опозданием. Он вбежал на КПП, оказавшись перед скособоченной П-образной стойкой. В блиндаже регистратуры, стиснув в ладони телефонную трубку, сидела изобильная дама с завивкой по моде пятидесятых. Ее шея томилась в «Бутырке» воротничка, масштабный бюст – во «Владимирском централе» лифчика. Рядом, приняв салонную позу, поцокивала шпильками ладная девушка. Талия ее наперсточная, взгляд с ремня в подол срывался.

– Да, Андрей Михайлович, безусловно, – произнесла телефонистка, касаясь губами микрофона. Все ее естество излучало искренний интерес. Еще секунда – и лицо тетки скукожилось, как елдак на морозе.

– Здрасьте, – Родион откашлялся смущенно.

– Думаю, пора вешать трубку, – сказала девушка регистраторше, беззастенчиво разглядывая незнакомца. Однако, сделав неутешительные выводы, девушка поставила крест на парне, а ямочки улыбки на ее щеках разгладились.

Женщина в кресле тряхнула зобом:

– Что вам?

– Чагин Родион, – представился лейтенант, и добавил веса отчеством: – Сергеич. На прием к Озерову.

Он протянул документ, тетка срисовала данные. Девушка с чулочным шорохом потерла одной ногой другую, и сердце лейтенанта зачастило. Он представил, как в одночасье становится генералом, и Барби склоняется к его многозвездному паху.

– Третий этаж, налево. Там подписано.

«Да, на такой и жениться, и карапузов – не грех…».

– Молодой человек! – тетка зыркнула на него из-под усталых бровей. – Не спим!

– Так точно, – лейтенант забрал документ.

Она глянула на мальчишку внимательнее: печаль в глазах, а улыбка – широкая. Хмыкнула.

Холл на первом этаже оказался небольшим, даже тесным, зато вверх убегала делившаяся на два рукава лестница. Отыскав на стене доску объявлений, Родион почитал прикнопленные бумаги: розыск – скептические лица пропавших, реклама – кондитерская отрыжка на буханочный рубль, номера горячих линий – тут занято. Помявшись для порядка, он затопал по лестнице.

Третий этаж пересекал коридор, по левую руку – ряд кабинетов. На первом же медная табличка гласила: «Озеров О. С.».

Родион постучал, в костяшках неприятно заныло. Ответа не последовало, и он потянул за ручку.

– Разрешите? Чагин.

Дверь причмокнула за его спиной. Внутри тесновато. За неприбранным столом сидел огромный мужик в кителе полковника, нависал над кабинетом и душой и телом. Рядом – офицер помоложе. Места чуть занимал, и то вертикально.

– Разрешите, – повторил Чагин.

Полковник кивнул. Смотрел добродушно, но и чуть строго.

– Входи, – он указал на диван. – Как раз с Маратом о тебе говорили. Усыхаем тут без молодой крови.

Семеныч выбил из картонки папиросу, чиркнул спичкой и глубоко, так что щеки запали, затянулся. Выдул струю дыма, тут же повисшую облаком, в крохотный просвет ощупал Чагина взглядом.

– Как спалось?

– Тревожно, – пожаловался лейтенант.

– Мы с коллегой тоже не спали, – удовлетворенно кивнул полкан, – трупешник забирали на Солянке, очередной. Просоленный, блин, там ведь соляной двор раньше был. Знакомьтесь, кстати. Марат Анатолич, твой наставник на первом этапе службы. Надеюсь, она у тебя пойдет как надо.

– Обязательно, – подтвердил Чагин.

– Бойня на Солянке – важнейшее дело сейчас. Когда меня к прокурору вызовут, внятный отчет по этой серии должен быть. Показания очевидцев, отпечатки, рабочие версии, и так далее. Не профукайте деньги налогоплательщиков. – Семеныч воткнул мундштук в харчок, потер закисшие веки. – Раскладушку бы…

– На том свете выспитесь, Олег Семеныч, – Марат улыбнулся.

– Пошутил, бляха! – полкан и не думал сердиться. – Мы живем в стране, где вчерашние номенклатурщики в олигархов превращаются, а народ им гимн поет и флагами машет. И этот ядерный электорат в ус не дует, что нам, кстати, не светит. Короче, пока общество не заволновалось, решаем вопрос. Иначе быть нам на вазелиновой исповеди у каудильо Центрального административного округа.

Уже много лет Марат наблюдал у Семеныча три агрегатных состояния: торжественность комсомольца на партсобрании, иронию и непробиваемую серьезность. Благодаря виски включилась ирония.

– Ладно, к делу, – буркнул полкан, насмешливость ушла из его глаз. – Всех жертв подстерегли у Церкви Рождества Богородицы на Кулишках. Там стройплощадка недалеко, она заброшена и не охраняется. Зато подземных переходов два этажа. Есть версия, что убийца совершает вылазки из этих катакомб. Сегодня ночью перед Домом с атлантами патруль наткнулся на труп мужчины с распаханным до позвонков горлом. Смерть наступила около трех пополуночи.

«Как раз проснулся в это время», – подумал Чагин.

– Личность трупа устанавливается, но вероятность зацепки снижена. Все убитые принадлежали к разным социальным группам.

– Вчерашний на бомжа похож, – заметил Марат.

– Именно, в карманах – ни денег, ни документов. Хотя за неделю до его случая обнаружили труп молодой дамы в жемчужном колье. Ценности не украли, что и усложняет дело. А еще раньше, одиннадцатого октября, был найден гражданин Англии, дипломат мелкого ранга. Несколько тысяч долларов и дорогую одежду не тронули. Только кровь сцедили. Хотя повреждения на горле оказались не единственными. Вероятно, этот самый дипломат был сотрудником английской разведки, потому успел оказать сопротивление. Результат – обширные повреждения внутренних органов, сломаны восемь ребер. Зато под ногтями стерильно. Кто-то поскоблил там, убирая следы.

– Какая группа крови у жертв? – спросил Родион, вспомнив учебник. – Если не социальный статус, значит другие критерии отбора.

– У всех группа крови разная, – Семеныч нахмурился, – к текущему часу ситуация неутешительная, реальных зацепок нет.

– А версии есть? – не унимался стажер.

– Версии одна чуднее другой: вампиры, оборотни… ведьмы.

– Олег Семеныч, – Марат сделал кислую мину.

– Ладно, – полкан ущипнул переносицу, – паттерн четкий: все говорит о ритуальности убийств – раскроенные в улыбки горла, и ни капли крови. А если это ритуал, то выбор оружия принципиален. Одержимость «кодексом» важнее проблемы заметания следов. Ставлю задачу тебе, Родион – обойти жилмассив. Марат – спустишься в катакомбы. Значит, сейчас вторник, – полкан отстучал марш шариковой ручкой, – к пятнице жду результат. У меня все, приступайте.

– К ночи эксперты дадут заключение по отпечаткам обуви и дактилоскопии, – сказал Марат, выпуская Родиона и выходя следом из кабинета. – Пока ждем.

– Вы не думали, что убить собирались кого-то одного, а остальные жертвы – ложный след?

Марат замер на секунду, потом сказал:

– Слишком хлопотно, да и ни к чему, улик нет.

– Но, гипотетически, возможно?

– Такого рода маскировка себя не оправдывает: при каждом новом эпизоде риск ошибиться возрастает. Да и кого хотели убрать? Содержанку? Дипломата? Мы, конечно, проверяем его связи, но там полжизни в секретах.

– В биографии содержанки нет грифа «секретно»? – спросил Родион.

– Она чиста, только подол в сперме, – Марат скабрезно ухмыльнулся. – Ну а ты сам, из огня да в полымя, не ожидал такого дела?

– Я в восторге, – не стал врать лейтенант.

Капитан пластмассово, как злодей в азиатском кино, захохотал. Чагин увидел скачущий в его гортани язык.

– Солянка родная, здесь не соскучишься. Пойдем оформляться.

Глава 3

Семеныч умчался на вызов, велев Чагину «врастать в коллектив», и тот честно врастал до конца рабочего дня, пустив длинные корни в отделе кадров.

Изрядно вымотанный советской еще бюрократией, Родион возвращался домой, а в кобуре под мышкой болтался новенький, в заводской смазке, Пистолет Макарова. Сейфа для хранения оружия в квартире не имелось, но за обилием подписей все позабыли о такой мелочи.

На Земляном Валу шумел митинг. Народ пер по Садовому, прохожие пугливо озирались, транспорт рвал когти куда подальше, а поземка стелилась паркетной елочкой. Толпа, полностью в себе растворившись, шла клином, запрудив дорогу. Мерседес с госномерами хотел проскочить, газанул навстречу и увяз, как будто утонул по крышу, послышались частые удары по жестянке, звон битых стекол.

Родион свернул на узкую улочку, шум отдалился и вскоре сошел на нет, зато над головой по-прежнему открыточно-вульгарное небо, а под ногами торговля бойкая.

Продавщица с шеей торчком из армейской фуфайки сидела у лотков с овощами, выставив к дороге колени, и владела ей истеричная нота нетоварного вида дамы.

– На ценник смотрите, – отбрила она шмыгающего носом подростка, мысленно приставив кассовый аппарат к его голове.

– А где вы лук видите, раскупили, – ухмыльнулась она сердобольной бабке.

– Пшел отсюда, – пугнула она зашедшего со спины Виттория.

– Господа, – раскланялся бомж, дергая тощей, в жестких волосках, шеей, – окажите материальное содействие в качестве двух с полтиной, не дайте сгинуть бесследно. Вот прям так и сказал: «сгинуть бесследно». Чагин не дал. У самого не было.

Вскоре показался родной дом по улице Казакова – выщербленное годами типовое чистилище. Родион девался в подъезд, ноздри ожгло запахом мочи – в углу, под батареей вечно пустых почтовых ящиков, расползлась бензинного отлива лужа.

– Ну еб твою мать…

Чагин ткнул пальцем в прожженный пластик, вызывая лифт. Сетчатая шахта а-ля капроновый чулок задрожала, двери ушли в стену. Родион открыл решетку, шагнул меж резиновых губ. Долго полз вверх, взбираясь под самые небеса. Седьмой этаж, визитка Рапунцель, окурки на ступенях, замок. Единственная комната встретила хозяина занавеской и радиоприемником. И только втиснувшись в сорокаметровый куб своей квартиры, он понял, что устал за день, а голова забита свалившимися вдруг планами и показателями.

Лейтенант совлек с себя впитавшую холода куртку и положил кобуру на комод перед зеркалом. Пистолет его околдовал, вмиг сделав взрослее – такой маленький предмет, несущий смерть, дающий власть и над человеком, и над зверем. Это можно было сравнить с осязанием груди любимой женщины, и в то же время с осязанием груди Фемиды, чувством отнюдь не эротическим.

Переспевший душок сообщил о себе в области подмышек. Родион открыл дверь с косо приклеенным трафаретом писающего мальчика, сбросил трусы и встал под подсолнух смесителя. На правом боку синел кровоподтек.

Настроив воду, Чагин млел под холодной струей, остужая тело, а потом обливался кипятком, согревая душу. Выдавил из бутылочки горсть шампуня, сделал напор на максимум. Капли батогами по спине хлестали, зато вытерся мягким полотенцем.

Подошел к окну, попутно включив радио, уставился на циклопический город, дымящий трубами и гудящий поездами, где вот-вот хотели заняться архитектурным наследием, но пока не выгорало. А Марина Цветаева еще в 1911 году оплакивала домики старой Москвы. «Из переулочков скромных все исчезаете вы… Домики с знаком породы, С видом ее сторожей, Вас заменили уроды, – Грузные, в шесть этажей». С тех пор пила застройки стала куда зубастей, а вековечные старушки исчезли с лавочек, теперь там присаживались транзитные, неуместно спешащие каблучки.

Тумблер приемника долго шипел в поисках сигнала, перебирал невидимыми пальцами четки электроимпульсов. Наконец схватил что-то:

«Светлые кварталы и яркие огни

Все это наши танцы сказочной любви…» – полилось из динамика комариное. Чагин довернул ручку – голос окреп.

«И в город любви ты приглашай

Нежно прошу меня обнимай» – гомонил сальный приемник.

– Иди сюда, приглашаю тебя в город любви, – сказал Чагин голосу, но радио в один конец вещало. Он представил певицу, высокую, с ровной ахматовской челкой. Организм требовал подробностей, но получить их было негде. Ближайшим к парню существом был сосед-паук, устроивший ловчее гнездо под ножкой кровати. Лейтенант знал о незаконной застройке, и специально не смахивал паутину, какой-никакой, а сожитель.

Родион упал в постель. Лежал, слыша, как в шкафу шуршат вешалки, бранясь гардеробным матком, а сам события дня прокручивал. Заснул быстро, проснулся с восходом. Сильный ветер за окном сдувал дождь в паутины.

– Ну ладно, еще распогодится.

Пока кофе не выпил, утро не наступило. Чагин предпочел борщ. Съев тарелку дымящего в потолок супа и натянув ботинки, Родион вышел на улицу. Он шагал по бугрившейся мостовой, перед носом плыли бульвары. Задрав от рассеянности подбородок, он миновал пару открытых люков, споткнулся о бордюр, не переставая любоваться купеческим шиком, барочными домами с колоннами толстопузыми. Локальная история, топонимика, марки бетона, наконец – все здесь создавало фабулу пространства, его уникальность. Люди из окон в жизнь свешивались, смотрели на труды поколений; общество, порожденное трудовой книжкой, воспитало удивительное дитя – Москву.

Все еще в неге, Чагин перешел однополоску на Старосадском переулке, где торговала носками бабулька с пудовым распятием на груди, оценил по пятибалльной модницу у дверей сберкассы. «Ничего так, а зарплату получила – ноги стали еще длиннее. Это до сокращения».

Вскоре Чагин оказался на Солянке, прямо перед Церковью Рождества Богородицы. Вот оно, место. Лейтенант прикинул, как бы действовал на месте преступника… Или преступников? Вещи не тронули, зато кровь сцедили и зацепок не оставили. Чего-то в логической цепочке не хватало, но чего именно – сформулировать не смог даже Семеныч.

В отдалении бельмом на глазу маячила уже упомянутая стройплощадка, вклинившаяся между жилыми домами. Дырявый забор, обветшалое здание, возведенное в среднем на полтора этажа. Недолюбленное, оно казалось приемышем в ряду его стройных собратьев. Правда, и те в разные эпохи косили: стояли за ручку царица Екатерина, Николай II и батюшка Ленин. Улица походила на карандашный набросок: «Шабаш хозяев земли русской».

Опер отыскивал нужный дом. Единственная исписанная страница в блокноте пестрела адресом: Солянка 7 строение 1. Что он рассчитывал там узнать, Чагин и сам толком не понимал. Просто горящий куст подсознания уловил сигнал: треск сучьев, сцепившихся в слово.

Дом с атлантами грузнел в сотне шагов от котлована. Студеная морось барабанила по крыше этого бегемота, гоняла по водостокам вьюжащую в вальсе со снегом пыль.

Родион застыл на брусчатке напротив холеного колосса. Да, не для слабых мира сего такие дома строили. Обычные люди и в штабелях панельных душой за притолоку подъездную не цеплялись. А тут… капище языческое с воротами в чрево мужика древнего. Четверо культуристов с оштукатуренными профилями подпирали небосвод балкона на уровне второго этажа. Само здание четырехэтажное, на фасаде строгая лепнина – никакого кича. Но вместе с тем было в доме что-то тревожное. Сосредоточенные лица атлантов, слияние неба и конька крыши превращало особняк во что-то живое, того самого бегемота, затаившегося в болоте перед броском.

«Страшно красиво», – подумал лейтенант. Он дернул ручку двери и вошел в теплый штиль. Особняк сомкнулся вокруг него множеством деталей: впереди широкая лестница манила на второй этаж, а у ног чугунная подставка щетинилась зонтами и тростями с костяными загогулинами. Чагин отметил, что интерьер так же старомоден, как и фасад: золотая середина между дворцом и монастырем. Монументальные стены, колонны, хрустальная люстра времен излишеств.

Отыскав взглядом стойку регистрации, Чагин увидел бородатого, неуловимо смахивающего на Санта-Клауса, консьержа. На нем красная шелковая рубашка навыпуск, обнимающая полами вигоневые брюки фасона тридцатых годов. Наверное, это был Дед Мороз для отдельно взятых жильцов.

Человек заметил гостя, поощрительно улыбнулся, и Родион двинулся к стойке. Он буквально утонул в чарах этого места.

– Чего изволите? – поинтересовался консьерж, делано смутившись старорежимностью выражения. Его зауженные глаза намекали на азиатские гены три-четыре поколения назад. – Желаете поселиться в апартаментах?

– Не сегодня, – замялся Чагин, – я по щекотливому вопросу. – Он достал из кармана свеженькое хрустящее удостоверение со скучной фотографией на развороте. – Так понимаю, у вас отель? Мне бы поговорить с управляющим.

– Молодой человек, – толстяк еще больше смутился, – если у представителей порядка есть нерешенные вопросы, мы всегда поможем. Ожидайте. – Рука в белой перчатке указала на гигантский кожаный диван под световым окружьем бра.

– Спасибо, – Чагин заметил девушку в зоне ожидания, та поблескивала стеклами затемненных очков и разглядывала его. Опер приблизился. Девушка, чей облик сложился под влиянием западной мануфактуры, сдвинула голову, продолжая наблюдать за ним. Чагин скривился мысленно.

– Привет, – сказал. «Мажорка раздушенная», – подумал.

Она улыбнулась одними уголками губ.

«Шея долгая, а грудь высокая», – отметил в довесок, незаметно принюхиваясь. Ее духи… то ли Москва Красная, то ли Тоска Зеленая – смесь розы и пепла, будто она час как со свадьбы или с похорон.

– Доброе утро, – девушка улыбнулась шире, и Родион скользнул взглядом по ее наряду. Черный брючный костюм, красные туфли и белая блузка, прекрасно гармонирующая с ее кожей и волосами, подстриженными симметрично с хирургической точностью. – Простите, я подслушала, у вас дело к хозяину дома?

– Ага.

– А по какому вопросу?

Опер неуклюже извлек удостоверение, собеседница сняла очки:

– Чагин… Родион, – и добавила веса отчеством: – Сергеич. А меня Аня зовут.

– Очень приятно, – лейтенант всмотрелся в ее породистое, тонкой лепки лицо. Триумф скульптуры над живописью. Родэн побил Да Винчи, Церетели задушил Рафаэля.

– Слушай, Родион, – девушка не церемонилась, – Всеволод тебя замаринует тут, давай я проведу к отцу.

– Буду признателен, – Чагин незаметно выдохнул.

Аня встала, потянулась, как кошка, двинулась вперед, опер плелся в обозначенном фарватере. При каждом шаге тугие бедра девушки чуть заметно покачивались, Чагин с мрачным вниманием разглядывал интерьер доходного дома. Путь казался ему бесконечно долгим, а в гульфиковой зоне ощущалось легкое неудобство.

Поднялись на второй этаж, сразу наткнувшись на странного, как и все здесь, человека. Высокий, лицо худое. На нем сюртук с V-образными лацканами, белая хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук с узором пейсли, в руке трость. «Тщательный субъект, – подумал опер, – одет со вкусом и по моде, но по старому какому-то шаблону. Не горожанин, скорее помещик. Мертвые души снимают?» Родион стоял, пытаясь понять, что же не так. Наряд или лицо? Именинное, оно светилось непристойным для пожилого человека здоровьем.

– Кнопф Бергович, к вашим услугам, – сухая ветвь изобразила поклон.

– Чагин, уголовный розыск.

– Пойдемте ко мне в апартаменты, поговорим в спокойной обстановке.

Старик глянул на Аню как-то странно, не в глаза, а в промельк, мазнул по плечу.

– Спасибо, милая.

– Всегда рада, – девушка склонилась в реверансе и что-то шепнула оперу одними губами. Родион ее не услышал – угадал: «Не задерживайся тут».

Кнопф повел ладонью вглубь коридора:

– Прошу, господин Чагин.

Они поднялись на четвертый этаж по боковой лестнице, оказавшись перед единственной дверью.

– Мое жилище, – старик пропустил лейтенанта вперед.

Гостиная была неуютная, с низким камином, откуда несло холодом, несмотря на потрескивавшие в топке поленья. Впрочем, в подборе мебели чувствовалась основательность; над английским диваном «Кембридж» висел шедевр живописи XVI века под толстым стеклом с термометром, в углу стоял концертный рояль с откинутой крышкой, Чагин вытянул шею, читая гравировку: «Фауст – отец мой навеки, Гете – пастырь мой». Да уж, не школьное пианино с латунной бляхой «ЗАРЯ», скрипучим нутром и танцующей ножкой. Заигравший в голове Собачий вальс показался вдруг бутылочным шлягером для умалишенных.

– Вы здесь живете? – спросил лейтенант у Кнопфа.

– Да, молодой человек, я здесь живу. Гостиничный бизнес – прибыльное дело, если работаешь не прачкой, а, скажем, владельцем. Доходные дома дают хороший доход. – Кнопф уперся ладонями в бедра, проступающие сквозь ткань сюртука.

– Знаете, – лейтенант поймал ускользающую мысль, – ваш дом похож на вас самого. Все собрано с таким тщанием, любовью к деталям, от каждой мелочи веет силой. В этих стенах, как бы сказать…

– Заключена целая жизнь?

– Пожалуй, – Родион кивнул медленно. Странный дед: располагающий к себе тембр голоса, старомодный стиль, в котором спрессованы творческие потуги целой армии кутюрье. Но через глянец проглядывали детали неявные, хорошо отретушированные, и все же отталкивающие.

– Господин Чагин, открою вам тайну. Именно особняк дал мне главные уроки жизни, навел светский лоск – научил принимать гостей, соблюдать этикет. Дом с атлантами превратил совкового паркетчика, задушенного пионерским галстуком, в истинного джентльмена.

Кнопф опустился на табачную кожу «Кембриджа», перед этим подтянув брюки, чтобы не наделать складок. Чагин стоял посреди гостиной, слыша, как диван сминается и кряхтит, живет новой тяжестью. Он откашлялся:

– Я здесь из-за трех убийств.

– Убийства? И что вас интересует?

– Если честно, меня интересует все.

Кнопф широко улыбнулся, показав отбеленные до неприличия зубы.

– Это забавно? – Родион нахмурился. Гребаные новые дворяне, их манеры и излучаемое во всем превосходство действовали на нервы.

– Ничего забавного, – Кнопф теперь был чрезвычайно серьезен. – Я лишь подумал, уже месяц прошел, а вы только сейчас явились. Должно быть, проблем больше, чем кажется.

Лейтенант, избегая старика, окинул гостиную взглядом.

– Что-то ищете?

– Любуюсь, – сказал Чагин. «Козел», – подумал Чагин.

Кнопф, держа себя за локти, поднялся.

– Пойдемте на террасу, вид чудный.

Кабинет, кухня, затем винтовая лестница – и потолок исчез, над Родионом оказалось одно лишь небо.

– Не правда ли, прекрасный вид? – Кнопф замер у балюстрады, наблюдая вялое движение по тихой Солянке.

– Люблю старый город, – кивнул Родион, держась от старика на неприязненном расстоянии.

– Ох, молодой человек, – Кнопф проникновенно глянул на Чагина, – вы уж найдите виновников преступлений… И ведь под окнами пакостят! Если пресса узнает, многие уважаемые постояльцы откажутся от забронированных квартир.

Промозглый осенний ветер трепал полы сюртука, но Кнопф не обращал на мороз внимания.

– Мы постараемся найти виновных до шумихи, – Родион запихнул ладони в карманы куртки, пряча пальцы от холода. – У вас есть подозрения?

– Ни малейших, – старик вздохнул, – подумал бы на конкурентов, да гостиничных предприятий в Москве мизер, земля дорогая, и под землей тоже дорого. Чую, беда с нашим вечным городом. Неуютно здесь стало. А ведь я помню старую Москву, одноэтажную, с тихими двориками на Молчановке, Ржевке.

– Мне нормально, – сказал Чагин, – дух времени, другого не знаю.

Кнопф покачал головой:

– Придет день, и вы будете по юности тосковать. А когда спина сгибаться перестанет, то сразу увидите, что будущего нет. С другой стороны, старость умиротворяет. Она воздвигает стену между ревматизмом и юношеским волнением. Хотя при коммунизме и у молодежи все было спокойно, по-честному, люди ключ от сердца под половиком оставляли, и не боялись ничего, а сейчас эти ключи воруют, душу вытаскивают. Рынок, понимаете ли, «они не вписались».

Чагин кивнул:

– И все же…

– Думаете, я идеализирую уходящую жизнь? Не спорю. Человек склонен возвышать времена своей юности.

Родиона старческая ностальгия не удивила, а ответ не устроил, и он вернул разговор к замыленной было теме:

– А постояльцы странные заезжали? Пусть не вчера, месяц-два назад.

Блуждающий взор управляющего вновь стал колючим.

– У нас частые гости члены королевских семей, чиновники и дипломаты, все они люди уважаемые, и тень подозрения на них кинуть немыслимо.

– Я хочу увидеть список постояльцев.

– Исключено, только не поймите превратно. У некоторых доходных домов неприметность для широких масс и неприкасаемость для органов – часть имиджа, как у элитных клубов без вывески. – Взгляд Кнопфа скакал по белой, словно обглоданные кости, кладке особняка. – Видите этот камзол, сорочку из екатерининского хранилища, туфли с ноги Николая II? Мне все эти вещи с большим трудом достались, как и умение их носить. Гости Дома с атлантами щедро платят за приватность, за мое умение держать удар, пусть так и будет.

– Простите, это важно, – лейтенант решил чуть нажать, – одной из жертв был английский дипломат…

– Позвольте заверить, – перебил Кнопф, – все английские подданные, заезжавшие сюда, чувствуют себя прекрасно. А средний класс к нам не заходит, не по карману. – Управляющий скривился брезгливо. – И вообще, люди, которые слоняются по незнакомым адресам, иногда умирают. Такова жизнь. Вам стоило бы рассмотреть версию о бандах бомжей. Неимущие – гиены в ночном городе, привлеките их, не ошибетесь.

«Стоило бы». Пассивно-агрессивная форма, несущая незавуалированную угрозу. Да старик и не рассуждает, – подумал Родион, – он знает, о ком говорит. И его знание не выносит дневного света.

– Продолжайте, – подначил Чагин, – выскажитесь!

Улыбка отклеилась от сморщенных губ, и долгую секунду Кнопф не умел вернуть своему аристократическому лику прежнюю маску. Чагин наблюдал его холодность, отстраненность.

– Даже исповедникам и патологоанатомам позволено иметь мнение, – хозяин дома сменил регистр, вновь обозначив радушие, – это не противозаконно.

– Хорошо, – Родион отступил, – а ваши служащие не видели ничего…

– Жуткого? – В голове лейтенанта расцвели красные неоновые слова Кнопфа. – Снег-нынче-рановато, впрочем, я осведомлюсь. Отобедать не желаете?

– Не голоден, – Родион смутился от менторского тона старика, но жажда взяла за горло. – От воды не откажусь.

Спустились в квартиру. Глазунья весело шипела на тарелке, остывая, выстреливая гейзерами масла, играла перламутром розетка с икрой, потел в стаканах апельсиновый сок. Но в квартире по-прежнему ни души.

– Прошу, господин Чагин.

Родион взял стакан, припал к ободку обсохшими губами, слыша громкие свои глотки. Кнопф же поддел вилкой желтый зрак яйца, откусил половинку. Потом и он взял стакан, глотнул, наблюдая за лейтенантом. Смотрел мимо, но как-то наблюдал. Чагин отчетливо, словно на фотографии, увидел его четыре пальца, обнимающие сосуд, и оттопыренный галочкой мизинец с холеным ногтем. И буржуазно отставленный локоть. И улыбку маньяка.

– А вы ничего этого еще не нюхали, небось? Тьму человеческую, мрак подворотен, сырость подвалов, – сказал Кнопф вкрадчиво. В уголках его рта проступили желтые следы недавнего угощения.

– Нет, – устало брякнул Чагин.

– А я видел, – сказал старик, – и знаю. Это знание к моим потрохам пришито. А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу. И завидую, но отчасти. Ведь вы, как и прочие, неизбежно познаете низость людской натуры. Вы будете беречься ближних пуще злейших врагов.

Кнопф умолк в ожидании, но, так как его речь не требовала сиюминутного ответа, продолжил:

– Товарищ Христос тому порукой. У вас есть распятие? Посмотрите на символ веры, Его гвоздями к доскам прибили. Ах, эти вселенские инсталляции для бедноты…

– Спасибо за беседу, – Родион спешно нацарапал в блокноте отдельский номер телефона, оторвал листок. – Если понадоблюсь, дайте знать.

– Конечно, молодой человек, будьте покойны.

Чагин вышел на улицу, но насмешливое лицо Кнопфа еще долгую минуту висело в воздухе, то ли в самом деле, то ли отпечаталось в его глазах. И навек оно застряло в памяти.

Глава 4

Холодное вьюжное утро сменилось предобеденным штилем. Лейтенант разменивал квартал за кварталом, решив промаять себя, прошагать и Кнопфа от слова к слову, не до запятой, до точки. Кабы не была у него девственно-чистая душа («А ваша душа – девственно-чистая. Смотрю, налюбоваться не могу»), выкинул бы старика из головы, но тот цепко держался.

Москва кружилась у аптек и рюмочных, забивалась в автобусы и троллейбусы, вываливалась наружу. Изрыгая пережеванных людей и заглатывая новых, рогатые жестянки крутили колесами, оставляя на асфальте жирный, по ГОСТу, след.

Чагин брел вдоль книжных развалов, когда заметил девушку в короткой кожаной куртке, облегающих брюках и, назло погоде, лаковых ботинках. Аня? Она подбежала к остановке и вспорхнула на ступеньку, прячась в недрах старого желтого автобуса.

«Быстро же имидж сменила», – подумал Родион, вползая в заднюю дверь того же скрипящего пружинами чемодана.

Аня выглядела встревоженной. Чагин пригнулся, укрывшись за авоськой, висевшей на руке плюгавого мужичка, державшегося за поручень. На мужичке засаленная куртейка, застегнутая доверху, до выпирающего кадыка. Он неожиданно чихнул, сверкнув зубом из дешевого золота, вытер нос рукавом, отер о брюки.

Автобус тронулся. Город в панорамном окне сдвинулся, наклонился вправо-влево, завалил и выровнял горизонт. «Следующая остановка – Швивая» – каркнул динамик. Водитель вжал педаль в пол, и земля быстрее закрутилась под ним.

– Молодой человек, передайте за проезд, – улыбнулась женщина с зонтиком, ткнув Чагину в нос потрепанную деньгу. Родион взял, пихнул дальше. Купюра после дюжины рукопожатий попала в карман кондуктора, а обратно билет поехал.

Покоптив небо минуты две, автобус выпустил пассажиров. Аня соскочила со ступеньки, а когда Родион дернулся к выходу, она вновь запрыгнула на подножку.

«Хвост сбрасывает, – подумал удивленно. – От папаши сбежала?»

Поехали дальше, созерцая утонувшие по воротник головы, слушая стон целующихся дверей. Никаких сомнений, девушка заметила утреннего визитера, а он еще играл в волчару, повисшего у овцы на холке. Быстрыми, голодными взглядами он изучал Аню, по-юношески совсем робея.

Вдоль трассы мелькнул баннер с изображением Ельцина, трепещущего бумажно, а потом внимание Родиона привлекла вбитая в газон табличка с цвелой уже надписью: «Только сегодня». Часы показывали без трех одиннадцать. В самый раз для свершений. А кондуктор знай себе клевал из ладоней мелочь за проезд.

Чагин вышел на улицу, но и Аня выпорхнула на той же остановке, и теперь наверняка думает, что он ее преследует. Разве нет? А ноги уже несли за ней, стараясь затерять хозяина в общем потоке.

Девушка нацелилась в бурлящий котел рынка. Вокруг мамочки с колясками, рабочие с белыми воротничками. Горбатый, с выпирающим меж лопаток пресс-папье, позвякивал стаканом с мелочью. Из-под грязной фуфайки торчала рубашка Бриони.

Лейтенант пристроился за тучным дедом с «пирожком» на голове, вклинился в торговые ряды, наскочил на Аню, но взгляд девушки был отстраненным, она шла вдоль стеллажей, глядя под ноги.

Вокруг торговцы извлекали утварь из перехваченных скотчем баулов, скрипели весы с грешностью, колесо торга вертелось прялкой, а земля у неба на подтяжках висела.

Аня вышла к мясным рядам. Возле палаток топтался уголовного вида тип: на пальцах перстни синие, на челке патина, а тренировочный костюм в налете рыжего кошачьего волоса.

Девушка обогнула ларьки и скрылась из вида. Родион крался следом, когда заметил на полке ряд свиных голов. Маленькие черные глазки смотрели на него подозрительно, они спрашивали, что он собирается предпринять в отношении юной особы, которую преследует, а раздвоенные хипстерски копытца сразу за все прощали. С гримасой удивления Родион шагнул за угол и столкнулся с девушкой лицом к лицу. Мгновение разглядывали одежду друг друга. Аня оправила рукава, Чагин – ворот.

– Привет, – девушка улыбнулась лучисто, но стали заметны и тени, залегшие у нее под глазами, – тут можем спокойно поговорить.

– Ловко заманила, – одобрил Чагин, – а почему базар?

– Я привела тебя в место, где все говорят, но никто не слышит.

– И о чем речь?

– Я хочу, – отчеканила девушка, – чтобы ты потерял дорогу на нашу улицу, хотя бы на год.

– Что? – лейтенант опешил. – Я не всем нравлюсь, но не до такой же степени…

– Дело не в тебе, Родя, – сказала Аня, и у опера по спине пробежали мурашки. – Дело в доме, и его хозяине.

– Я заметил, с домом неладное. Слишком чистый.

– Ничего ты не заметил, просто избегай Солянки, держись от нее подальше, – еще более веско сказала Аня.

– Идет следствие, родная.

– Ваше следствие только кишки по деревьям развесит, без всякой пользы. – Аня вздернула подбородок, посмотрела на опера пристально, фиалковые глаза ощупывали его лицо пядь за пядью, перебирали лес вопросительных знаков у него над головой.

– Еще есть информация? – спросил Родион, усмехнувшись на втором слове, а на третьем сделавшись очень серьезным.

Аня выдохнула незаметно.

– Я уберечь тебя хочу, – поведала она, и замолчала. А жилка на шее билась, выдавала.

– Слушай, – Чагин забыл о приличиях и сплюнул жирно, – если это шутка, она неуместна, а если серьезно – можешь сказать, вместе решим как-то.

– Нет шансов, Родя. И я очень рискую, находясь здесь.

– Ну да, рискуешь, сердечком своим, вот и на шпалы сиганула. Экстрим, адреналин, да? Тоже мне, Анна Каренина.

Аня посмотрела на опера с новым интересом, заломив брови домиком.

– Все просто, люди ведь из атомов состоят, атомы – из букв. Вот и ты строчный, хочу прочесть «Преступление и наказание».

– Встретил библиотекаря на свою голову, – Чагин окинул взглядом ее брюки с идеальной стрелкой.

– Чертов лук, глаза потекли, – буркнул кто-то за ларьком.

Из-за угла появились три с половиной субъекта. Первым – седоватый в трениках, за его спиной пристяжь – два мясника помоложе.

– Смари, Филя, и учись, – гнусавил один из фартучных ушедшему в отказ подмастерью.

Старший раздул на Чагина волосатые ноздри:

– О чем шепчемся, голубки?

Ряха у мужика была круглая, с мелким клинообразным подбородком, – все вместе походило на «лампочку Ильича», закрученную в коммунального размаха плечи. И печень коммунальная – в комплекте.

Родион глянул на Аню, не запаниковала бы, тем самым развязав рыночным уркам руки, и увидел ее словно впервые. Она походила на разведчика из старенького советского кино – расслабленная, только взгляд колючий. Чагин некстати отметил ее кошачью осанку и еще что-то дикое, хищное в истинно практическом смысле.

– Я говорю, о чем воркуем? – плешивый нахально и как-то антисоветски улыбнулся.

– Вот дебилы невоспитанные, – Аня хмыкнула. – Мир развивается, глобализуется, а вы из каменного века никак не выползете.

– Ты из-под меня точно не выползешь! – пообещал седоватый. – И не потому, что я злой, просто нехорошо человеку быть одному.

Мясники надвинулись, и по их фигурам, переполненным силой, нельзя было сказать, что Союз умер. Лейтенант попытался оттеснить девушку, чтобы принять удар, а потом достать «Макарова» и вручить людям огонь.

– Эй, уроды, – продолжала разжигать Аня, – вы помеха, балласт, не будет ошибкой, если вы исчезнете.

Главный посмотрел на опера. Кряжистый, как из рекламы кукурузных хлопьев, он вел себя с демонстративным бесстыдством, презирая город, давший ему жизнь.

У Чагина под глазом дернулась жилка, улыбки на лицах братков окрепли.

– Пацан, ты тоже коленно-локтевую любишь? Ноги в руки, бля. Манюрка остается, – пристяжь огласила коллективное.

– Мужики, я при исполнении, – начал Родион, понимая, что избежать драки не получится. Теснота, эффект «телефонной будки» – не разминешься. Он выдохнул длинно, посмотрел в небо, сейчас оно напоминало потертые джинсы.

– Время вышло, – рявкнул старший.

Аня, поглядывая из-за плеча Чагина, не дергалась. Пока опер не шагнул в сторону, избегая кулака противника. Прикрыться браток не успел. Тонкая блестящая коленка, по-кошачьи стремительно, вонзилась ему в пах, всаживая туда порцию дефицитной постсоветской боли. Седоватый, крякнув, согнулся.

Второй раскрыл рот от изумления, сделал мушкетерский выпад, попытавшись ткнуть Аню кулаком в печень, но тут же сошел с дистанции от хлесткого дуплета в исполнении лейтенанта. Третий двинулся вперед не меняя выражения лица, не поднимая рук, и, вероятно, не осознавая себя в конкретной точке пространства… Бац. Нога Ани выстрелила вверх, мелькнул лакированный нос ее дорогого ботинка, встретился с челюстью братка, того опрокинуло в лужу, как китайскую пластиковую игрушку. Старший, багровея, разогнулся, но девушка и его с пыра добила. Ботинок соскользнул с влажного лба и надорвал краешек уха. Седой свалился в грязь рядом с товарищем, задергался в области таза, тихо сношая родину-мать.

Лейтенант ошалело посмотрел на двоих покалеченных, их раскидало, будто попали под стрелу башенного крана. Его противнику, выпавшему посреди драки, повезло чуть больше. Четвертый взирал на происходящее округлившимися глазами. Ему лет пятнадцать, и от ужаса он посвежел еще года на три.

– Беги, Филя, – сказал Родион, – школу не забывай.

Подросток кивнул, растворился за углом ларька. Чагин посмотрел на Аню, внимательно, оценивающе. Еще пару часов назад лицо у нее было иначе расчерчено, не стянуто полуулыбкой, скрывающей угрюмый настрой. Неправильное угадывалось в девушке, тайной веяло.

– Прощай, Родя, – сказала Аня, – и не подходи к дому на Солянке.

Чагин стоял молча. Фиалковые глаза спеленали его рыболовными снастями, сеть прочная, не вырвешься. Аня скрылась за углом, ее распущенные волосы оставили за собой след в воздухе.

Седоватый, не пытаясь подняться, тихо выл, глаза его казались старыми, под ними набрякли мешки, то ли от недосыпания, то ли отказали почки. Эти мешки придавали ему значительный вид, как у депутата. И брови туда же, длинные, можно дворы мести.

Родион протолкался сквозь ведущий торг муравейник, выбрался на простор. Солнце светило вовсю, а квадратные часы под фонарем показывали 12:05.

Впереди медленно выросло здание отдела. Сто метров прямо и пару этажей вверх. Тяжелая дверь, стук, скрип несмазанных петель, полумрак в лицо – лампу будто застегнули в плащ. Семеныч млел в благодати кресла, смолил табаком, над головой целая лесенка нимбов. Марат рядом на диване.

В кабинете и в прошлый раз был беспорядок, но беспорядок разумный. Сейчас же стол завален кипами бумаг, обстановка почти как на картине: «Ужин семьи филологов после трудового дня». Вероятно, здесь была собрана вся информация по текущему делу: экспертиза, протоколы, вмурованное в фотографии прошлое.

– Чагин, здравия желаю, – шутливо козырнул полкан, не выпуская ни мундштук «Беломора» из пальцев, ни дым из легких, – проходи, садись. Дверь закрой плотнее.

– Здоров, – протянул руку Марат. – Есть новости?

– Есть… – кивнул лейтенант обреченно.

– Давай после Марата доложишь, – сказал полковник. – Продолжай, капитан.

Чагин заметил среди бумаг на столе сомнительного качества фоторобот: голова квадратная, уши торчком, по-волчьи, и черты лица не человеческие совсем. А потом внимание привлек предмет в пепельнице. Оболочка от пули, раскрывшаяся розочкой при ударе, с куском плоти на лепестке.

– Да, – Марат откашлялся, – Швецов-таки откопал в ране англичанина фрагмент кости. Материал инородный, принадлежит не человеку. Похоже, это часть ножа, которым дипломату вскрыли яремную вену.

– Интересно, – подал реплику шеф, – ритуал все-таки. Язычество, оккультизм, герметизм…

– Это еще не самое интересное, – ответил Марат, – после доклада, присланного Швецовым, я спустился в архив, и пять часов пролистывал старые сводки об убийствах, докопался до совсем древних уголовных дел. Я искал детали, схожие почерком с бойней на Солянке. Объем сводок о созвучных происшествиях устрашающий: уйма актов по свидетельским показаниям, фотороботы вурдалаков каких-то, вот как у нас на столе, еще доклады судмедэкспертов, описи улик, комментарии лабораторий к анализам крови. Я совершенно случайно нарыл десятки историй, где убивали подобным образом.

Полкан подобрался, Чагин прирос к дивану, превратившись в слух.

– Короче, – сказал капитан, и ноздри его напряглись, – в сводках тонна подробностей, и ни одного осужденного. Пытались бомжа какого-то привлечь, дело рассыпалось.

– Что?! – рявкнул полкан, его поза выдавала смесь возмущения и растерянности. – Охренели они там? Ладно, дело развалили, статей не будет, а как от заповедей отмазать? Люди не в курсе, что Боженька отнюдь не КПЗшные свечки вставляет. И нам платить, грешным.

Капитан мысленно перекрестился на отповедь:

– Самое интересное, это датировка первых шести дел – 1937 год. А потом я откопал еще двенадцать случаев, шесть от 59-го и шесть от 80-го года. И все они не раскрыты.

– Вот же блядь, – процедил Семеныч. У него в запасе было множество оттенков любимого междометия. Конкретно это означало, что он совсем раздосадован.

– Но как? – удивился Чагин, – маньяк три четверти века орудует? Он бессмертный что ли?

Марат пожал плечами и закусил губу.

– Вряд ли бессмертный, – сказал Семеныч, закуривая новую папиросу и отплевываясь частичками мундштука, оставшимися на языке, – скорее, мы имеем дело с хорошо законспирированный сектой, ведущей корни еще со времен Октябрьской революции. Или от гэбни сталинской. Они жертву приносят, а может и послание оставляют. Кому только?

– Если это послание, адресат его получает, – неожиданно для себя сказал Родион.

– Поделись.

– Я был сегодня в Доме с атлантами, и его хозяин показался мне человеком из XIX века. Буквально.

– И что он сказал?

– Сослался на конкурентов, но не утверждал. Я оставил ему контакты.

– Понятно, хрен чего дождешься от аристократов этих, – буркнул Семеныч, – а дом тот… я заходил, точнее, у двери постоял, и… – ежик редких волос на его маковке зашевелился.

– Сердце у дома билось? – выпалил Чагин.

– Да, гул странный из-под земли шел, не метро, другое что-то.

– Скверно, – резюмировал Марат, – товарищ полковник, боюсь, мы не потянем. Дело сложное, многослойное, как хренова луковица.

– Не потянем, – согласился Семеныч, бухнув кулаком по столу, – чертовщина тут замешана, увы неподотчетная, поэтому работаем по старому плану. Максимум фактов до пятницы, все подшиваем и спихиваем дело на прокурора, пусть федералы работают.

– Поспать не получится, – уныло заметил Марат.

Глаза полкана, светящиеся скептическим умом, приобрели циничное выражение.

– Уголовный розыск имеет иммунитет перед государством в вопросах охраны труда. К ночи четверга дело должно быть подшито в логическом и хронологическом порядке. На тебе, Марат, архивы. В выходные отоспишься. Родион – Солянка, родная. По коням.

Лейтенант размышлял, сказать ли о странном разговоре с Аней, но побоялся выставить себя дураком, и промолчал. Хотя мог передать ее слова с протокольной точностью. Марат сидел на диване, мечтая о прохладном душе, а Семеныч смотрел в пол, убеждая себя, что вечером точно позвонит жене.

Родион вышел из отделения под хмурое небо, по правую руку высилась церковка. Перед ней, как перед бетонной иконой, несколько прихожанок с шерстяными платочками на голове перебирали деревянные четки, клали поклоны. Ангелы и святые провожали Чагина взглядами со стен, колокольный звон бил ему в спину. Звучал так же, как Дом с атлантами, только колокола в том месте будто перевернутые, а здесь звон чистый.

Родион достиг улицы Казакова, и в этот момент солнце окончательно обесточилось. Снежинки, мелкие и колючие, застучали по карнизам, укладывались одна к одной, кладкой кирпичной. Чагин, застегнув куртку по самый нос, спешил домой, и люди вокруг тоже спешили. Они часто задевали встречных полами пальто, злобно оглядывались им вслед, и шмыгая простуженными носами, бубнили невнятное. Похожие, все от одной плоти, но бесконечно чужие, не узнающие себя в лицах, и потому проклинающие друг друга на чем свет стоит.

Оказавшись в своей замызганной и такой родной однушке, лейтенант поужинал и завалился в кровать. Спать не хотелось, и он просто лежал, разглядывая трещинки в потолке. Сильной тревоги Родион не испытывал, хотя нечто на границе сознания мешало чувствовать себя комфортно.

Глава 5

Родион проснулся от смутного предчувствия – нос зудел, как перед грозой. Он поерзал на простынях и понял, что лежит в поту. Бледно светилось окно, на миг его затмило черным – ага, шторы не задвинул. Мохнатое и колючее зыркнуло через стекло, проверяя, дома ли Чагин. Да кто тут смотреть может, он на седьмом этаже живет!

Эта мысль посетила рациональную часть мозга, иррациональная же пыталась усвоить мимолетное впечатление: негромкий цокот когтей по жести карниза. Словно кошка бродила, заглядывала в окна, вынюхивала что-то. И вот сейчас… в кухне кто-то ходит. А в этой квартире, кроме него, совсем пусто, разве что виноватая ухмылка будильника видится ясно.

В кухне без всякого предупреждения лязгнуло, тяжелый предмет рухнул на пол. Лейтенанта подбросило в кровати, он замер, пытаясь понять, что же упало. Чайник с плиты соскочил? Виски сдавило от напряжения. Или ночной соглядатай чайник смахнул, заставляя хозяина проснуться? Предупредить хотел? Родион уставился на дверной проем, ожидая, что из-за угла появится гость, но теперь было тихо.

Комнату зыбко освещала луна, в экране окна вырисовывалась сорокаэтажная башня люксовых апартаментов, сейчас походившая на вырезанную из картона декорацию. Чагин посмотрел на пол, вгляделся в темный прямоугольник, ведущий в кухню – никакого движения. Опять воображение разыгралось, или дурной сон приснился.

Сквозняк нежно коснулся его шеи. Родион обернулся к окну и увидел кошку – застывшую по ту сторону стекла, ухитряющуюся балансировать на узком покатом карнизе. Она была черная и какая-то неправильная: крупноглазая, из узлов вся. Как нарисованная. Кошка, не отрываясь, смотрела на лейтенанта, а потом прыгнула с седьмого этажа! «Нет, дурацкий сон, – твердил себе Чагин, – как эта ведьма мохнатая сюда вообще забралась?» Сердце его вдруг сильнее обычного пошатнулось и упало в желудок.

Чагин шмыгнул в кухню, наощупь отыскав на холодильнике фонарь. Верхний свет зажигать отчего-то не хотелось. Лейтенант стоял и слушал, не зная, что хочет услышать. Вокруг тишина, дом этот болтливый, но и он сейчас замер, наблюдает исподтишка. Даже канализация заткнулась. Но спустя минуту Родион услышал свою панельку: тихо скреблись о камень ветви деревьев, стены протяжно дышали.

Лейтенант включил фонарь, закрыв лишнюю яркость ладонью, и кожа руки набухла костлявым палечным светом. Мазнул им, придушенным, по стенам, в пол ткнулся. На линолеуме, расплескав остатки воды, раненым солдатом лежал чайник. Он потерял крышку, зиял полостью.

– Да как ты упасть мог? – взорвался Чагин, кухонного шепота не нарушая. Сквозь негромкий свой скандальчик он понял, что форточка открыта. Все-таки кошка была здесь, бедлам учинив. Опер выключил фонарь, и высунув руку из-под плиссированной занавески, задвинул щеколду на форточке.

Не успел Родион успокоиться, у входной двери послышалась отчетливая возня, будто над замком колдовали. Лейтенант механически посмотрел на часы, стрелки замерли на трех ночи. Несколько секунд он стоял, парализованный дикостью происходящего, а «писающий мальчик» на двери туалета, наверное, и в самом деле сейчас обмочился.

Копошение на лестничной клетке прекратилось, а через минуту постукивание раздалось уже в потолке. Они что, соседа сверху взломали и дыру в полу делают? А почему, собственно, нет? Дом-то у нас коммунальный, стены папиросные, а в розетках ходы тайные.

Чагин глядел на подрагивающую люстру. Тело налилось свинцом, он был напуган, как будто в кошмарный сон провалился, и теперь не мог из него выбраться. В квартире стало неуютно, возникло ощущение пальцев, смыкающихся на горле. Проще всего, наверное, было достать пистолет и распахнуть дверь. Кто бы там ни был, он сдохнет от свинца раньше, чем успеет скрыться. Но безотчетное чувство, что оружие здесь не поможет, не покидало. Колючие желтые глаза – кошка, смотрящая на него через стекло… она предупреждала. Вот только о чем?

В дверь постучали – тихо, даже ласково, но за обоями сухая штукатурка с шорохом посыпалась вниз. Минута тишины и новый стук. Каждый удар в дверь лупил наотмашь по нервам лейтенанта: всего два слоя прокатной стали, всего пять миллиметров с люфтом отделяли его от незваного гостя.

Родион подкрался к входной двери, вынул пистолет из кобуры. В дверной глазок заглядывать не хотелось, вдруг враги стрелять будут. Мысль отдавала матерой такой диссидентской шизой. И вообще, как они узнают, что в глазок смотрят, в квартире же темно. Чагин выглянул, но и снаружи темень – лампочку выкрутили.

Стало до дрожи холодно. Родион, поняв, что топчется в одних трусах и футболке, суетно влез в шерстяной свитер, брюки и зачем-то уличные ботинки. А потом и жизнь примерил, не тесна ли. Ненадолго все звуки смолкли. Тишина такая, что всякий бы подумал: дом заснул.

Родион выглянул из-за кухонной занавески. Мохнатой акробатки не наблюдалось, уже хорошо. А в целом видимость была довольно скверной. Осадки пока толкались исключительно в облаках, но и света под домом – три фонаря, не могущих превозмочь тьму и освещающих лишь собственные столбы. Родиону пришлось долго вглядываться в ночь, изучать колеблющиеся тени, прежде чем удалось выхватить очертания фигуры в одной из арок двора. Силуэт был огромен, за два метра ростом, если сравнивать пропорции с находившейся рядом скамейкой, отчего подумалось: это чучело, надели плащ на каркас из метел. Дворники балуются. И плечи – невероятно широкие, делающие незнакомца похожим на воодушевленный «Черный квадрат» Малевича. Ну точно, кукла: несвойственная человеку архитектура тела не позволяла согласиться с достоверностью виденного.

Когда зрачки Чагина сфокусировались на чучеле, он смог вычленить кое-какие детали: валун головы, уши торчком, нос пуговицей. Вот сейчас голова чуть сдвинулась. На опера накатила волна дурноты, одежда показалась вдруг смирительной рубашкой. Нет, оставаться в квартире нельзя. Если ЭТО живое, оно извлечет его, как улитку из раковины. Существо не двигалось долгую минуту, а потом в скрытом под плащом теле что-то поменялось.

«Трансформируется, – подумал Чагин, – для каких таких дел?» Увиденного было достаточно, чтобы понять: под фонарем создание не из нашей реальности. Не об этом ли говорила Аня? И как завалить визитера из «Макарова»? Вспомнилась реклама кондомов «ВИЗИТ». Не оно ли из 1937-го вылезло? А в голове звучало: «ОАО Комфортный секс. Доверьтесь нам». Если так, то ему не спастись, блядь. Ни единого шанса.

Удивительно, но согласившись с фактом, что кому-то он понадобился в земличке, Чагин успокоился. Пока он жив и вооружен, а враг не догадывается, что краешком самым уже вылез из тени.

В потолке снова постучали, и концентрические круги постукиваний все приближались к месту, где стоял лейтенант. «А если оно не одно? – прорезала жалящая мысль. – Кто же осаждает квартиру, пока тварь ждет на улице?»

Родион ватными пальцами снял телефонную трубку, колупнул номер, где в семи цифрах жил полковник. Гудки потянулись. Один длинный, и второй тоже длинный, а потом только рябь помех. Все, обрезали провода.

В потолке слышались скребки, будто долотом паркет подгоняли. В три ночи. Что ж, в этом доме и такое бывало. А в груди кричало: беги, и поскорее!

Родион метался по квартире, пытаясь освободиться от страха, запутать следы. Пистолет нырнул в наплечную кобуру, куртка упала на плечи. Одеваясь пожарно, лейтенант не мог избавиться от чувства, что его шкуру надел старик-каббалист с пейсами, низведя его самого до роли безвольного наблюдателя.

Встряхнувшись, Чагин подскочил к входной двери и замер, уставившись в себя, на свои ожидания. Дальше что? В груди давило. Он понял, что выдышал весь воздух в квартире. «Открой дверь, пока второй не поднялся, – сказал внутренний голос, – ну же, открывай».

В колодце подъезда включился лифтовый механизм, послышался смех – кто-то из жильцов возвращался домой. На этаже снова вспыхнул свет – чисто. Возможно, лучшего момента улизнуть не представится. Чагин отпер оба замка и выскользнул из квартиры, как воришка: пистолет наизготовку, посверкивает вороненым глазом.

На площадке ни следа существа, только на замочной скважине пара крохотных царапин, не заметишь, если не будешь искать именно их. Кабина лифта беспокойно ползла между этажами, внизу хлопнула дверь подъезда, загудели перила, дрогнули ступени. Знают, что вышел? Родион осмотрелся. Все привычно, только автограф Рапунцель стыдливо сполз по стене, как таракан запечный. Стерли, значит, а он привык. Не беда.

Родион взбежал на межэтажную перегородку, потому что лифт, тряско зацепившись за барьер пятой площадки, остановился. Кто-то погремел ключами, хлопнула дверь, потом все стихло. Ладно, как выбраться? Через чердак? Проскочить несколько подъездов и спуститься в другой части двора? Последние годы чердак не запирали, замок болтался в заушинах памятником повешенному слесарю.

Чагин поднялся на девятый этаж по узкой, без архитектурных излишеств, лестнице, погладил фонарным светом космы паутины, мазком со стены в потолочную шахту прыгнул. Затем и сам подтянулся, вынул замок из заушин. Внизу, на седьмом этаже, послышался вкрадчивый звук, это враг уговаривал постовых в его двери открыться.

Подъезд вновь задрожал от звука работающего лифта. Родион толкнул чердачную форточку, та скрипнула и чуть сдвинулась.

«Спокойно, кто-то поднимается на девятый этаж – вряд ли убийца настолько глуп, что поедет на лифте. Или настолько умен?! Открывайся же!..». Люк наконец распахнулся, лейтенант выскочил наверх и плотно закрыл стальную заслонку.

Крышу местами обметало ледком, впрочем, не скользким: голубиный помет, как наждак. Чагин пробежал соседний подъезд, потом еще один, остановился перед люком, дернул за ручку – не заперт. Опер спустился на девятый этаж, на цыпочках сполз на восьмой, и, прислонившись к стене, перевел дыхание. В сумерках пустой лестничной клетки он обдумал дальнейшие действия, но так и не придя к ясному решению, продолжил путь. На площадке между вторым и третьим этажом он вновь остановился, пытаясь удержать ускользающее самообладание. Назад дороги не было, и это придало решимости. Лейтенант дал себе минуту, а потом спустился вниз и открыл дверь.

Конус двора проступал нечеткими деталями. В отдалении стоял фонарь с нитями электрических проводов, этот островок света казался ничем не связанным с остальным миром. Сейчас под фонарем никого не было, дом затих, как во время сеанса кино перед жестоким убийством. «Да уж, – подумал Чагин, – такой сюжет с удовольствием послушают друзья в баре, когда много выпито, а заказано еще больше. Дожить бы».

Поодаль запричитала дверь. Вскрыли и поняли, что хозяина нет? Или просто плюнули? За суматошными мыслями лейтенант не сразу увидел главное. Огромное квадратное существо на миг появилось и вновь пропало во тьме.

Предчувствие беды ткнулось в грудь Чагина. Нечто юркое, полускрытое облезлым кустарником, быстро продвигалось к нему. Это была кошка, она зашипела зло, прогоняя. Родион отступил под окна. И вовремя – к подъезду шагнуло то самое существо. За два метра ростом, в продранном как у средневекового нищего плаще. Оно остановилось у двери, почти касаясь макушкой козырька, и с шумом втянуло ноздрями воздух. У лейтенанта сердце из желудка провалилось в пятки, а то и вовсе упало на грязный бетон, как мокрый обмылок. Но все еще колотилось, и Родион боялся, что этот звук сдаст его с потрохами.

Существо не вмещалось в один взгляд, выхватывать его облик приходилось кусками. Когда гость повернулся, Родион вздрогнул: узкие губы, все в белесых шрамах, не закрывали слишком крупные зубы.

Существо шагнуло в сторону окон, расстояние до лейтенанта съежилось до каких-то пяти шагов. Вонь облепила Чагина мокрой простыней. Он немо бился в ней, не в силах вдохнуть. А потом в глубине двора взвизгнула кошка под нечаянным сапогом, и вдруг замявкала-заревела, будто голову ей не нечаянно раздавить пытались. Монстр дернулся в сторону звука, тряхнув потолочными балками плеч, почти сразу же исчез в ночи.

И тогда Родион попятился, прочь от проклятого места. Метнулся дичью от своры, засеменил сутуло к музеям и храмам – туда, куда упыри и не подумают лезть. Не то чтобы встреча с потусторонним произвела на лейтенанта огромное впечатление – огромна была мысль о том, что это потустороннее берет начало из души человека, раскрывает тайну его бытия. И тут же следующая, более приземленная мысль: а если упыри почтили визитом Семеныча и Марата, чтобы разом убрать всех? За долгие годы ни одно дело не раскрыто, твари просто зачищали поляну, обнуляя следствие.

Сыпал мелкий снежок, отражая перемену настроения на светофорах. Родион шел по тротуару, сдерживая шаг до праздного, вслушиваясь в город. Изредка фары автомобилей освещали его сзади, бросая рукастую тень на ближайшую стену. Сыщик и его двойник – самая старая пара на свете.

Ужас, доселе таившийся в душе лейтенанта, теперь оскалился на него. Ужас, осененный печатью Зла – первопричины низвержения человека на Землю. Родион поежился и оглянулся через плечо, желая убедиться, что его не преследуют, но увидел кого-то. В темноте было трудно понять очертания фигуры, однако в полусотне шагов, в том же направлении, что и он, двигался тихий силуэт, иногда выныривая на свет фонарей, но быстро прячась в тени деревьев.

И тогда лейтенант побежал. Его несло в ветряном потоке улиц, Чагин мчался, спотыкаясь о щели в брусчатке, сворачивая наугад, пока не уткнулся в себя, отраженного в витрине какого-то гастронома. Вид искаженный: слишком большая голова, слишком узкие плечи, а глаза как плошки для кошачьего корма. Вспомнился тот вскрик, что же с черной гулякой сделали? Поймали? Она ведь спасла его дважды, а он убежал. Ноги несли бесцельно, но теперь Чагин понял, что они несут его мятущуюся душу… туда, к Дому. В эпицентр ада.

Губки облаков слюнявили небо, а по земле стекала неоном вывеска заведения для взрослых. Чагин посмотрел на рекламу борделя – название, выведенное красными буквами, наводило на мысли о бутафорских вампирах и стилизованной под Тарантино ебле от заката до рассвета. Отчего-то подумалось о голой Ане, лейтенант представил ее знаком вопроса на кровати.

Торговка половым органом, возле коего она жила и стряпала, гарцевала под вывеской «Красной леди». Заслышав пешехода, она обернулась, колыхнув грудь под мертвым бобром. Когда Чагин приблизился, декольте открыло кожаное сердечко, обе половинки молча боролись за место у выреза. У женщины было бледное лицо карусельной лошадки, заранее усталые глаза и вздорная такса в мыслях. Да, еще помада, уже кем-то сцелованная. Шмара улыбнулась томно, Родион уклонился от призывного взгляда, возвратил улыбку в сторону вывески. Он спешил дальше, и мысли тяжкие вместе с ним спешили – подрагивали вагонно, строем.

Лейтенант крался вдоль старых купеческих домов, когда сзади блеснул свет фар. Роллс-Ройс. Тяжелый катафалк с шофером в шляпе-двууголке проехал по улице, высветив стену Дома с атлантами. В бритвах ксенона буквой славянского алфавита проявилась фигура.

Родион крупно вздрогнул, заметив эту квадратную тварь. Он проследил за лучом туда, где обрывался дом и начинался ничем не заполненный промежуток. Сначала опер не разглядел движения, а потом лоскут света у самой стены выхватил силуэт, худой и невероятно высокий, почти ходульный.

– Музей Тюссо после пожара, – Чагин нянчил пистолет, как грудное дитя, не зная куда деть руки.

Существо пересекло площадку перед домом, выталкиваясь-подволакиваясь на первый взгляд неуверенно. Ночь опекала эту колченогую жуть, лишь иногда проявляя неожиданную деталь, и тогда в коленях становилось хилко. Высокий присоединился к квадратному побратиму.

Стараясь не замечать колющей боли в груди, Чагин пробежал вдоль выщербленного фасада с лепниной, увидел, как две гротескные тени переползли улицу и двинулись в сторону котлована.

– Беги, дурак несчастный, – молил себя Родион, – сдавай билет и вали прочь.

Он всем выдохом орал на свои ноги, а они знай себе строчили вдоль дырявого шлакоблока, выискивая щель, куда можно забросить хозяина целиком.

В заборе появилась внушительных размеров дыра. Тут они и влезли. Прислушавшись, Родион уловил шаги, уже тающие, и нырнул в проем.

Мозаичное здание, возведенное где на один, а где доползшее и до трех этажей, грузнело впереди. Под ногами вопило битое стекло, рыжели окурки сигарет, цвели грибком водочные «бескозырки». Их, сглатывая слюну в предвкушении, за годы перестройки посрывали с горлышка тонн пять, после чего «бескозырки» ложились в землю, занимая место среди черепков древних цивилизаций и костей динозавров.

Снова проступили силуэты тварей, они казались неподвижными. Почуяли?! Если так, пиши пропало. Лейтенант прислонился к высохшему дереву, капля пота начала паломничество по его виску, испаряясь в осень. Здесь, в одиночестве, было предельно ясно, что любой неосторожный шаг может стать последним. Родион долго стоял, не шевелясь, и ждал, когда беспорядочные удары сердца вновь обретут привычный ритм. «Решайся», – подумал, и выглянул. Фигуры исчезли.