Читать онлайн Бог не проходит мимо

Рекомендовано к публикации

Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС 10–14–1355

От автора

Все знают о трагических событиях, произошедших в храме апостола Фомы на «Кантемировской» в ночь с 19 на 20 ноября. Прямо в храме неизвестным злодеем был расстрелян мой муж священник Даниил Сысоев. Его убили за проповедь христианства, за обращение ко Христу инославных. Милостью Божией он удостоился прекрасной мученической кончины, о которой мечтал, так как всем сердцем любил Господа нашего Иисуса Христа.

Этот роман был задуман задолго до кончины моего мужа. На момент его смерти книга была написана почти полностью. Первым читателем и рецензентом стал мой супруг – отец Даниил. Он полностью одобрил идею. Удивительно то, что в романе обнаружились, можно сказать, косвенные пророчества. Например, описание могилы старца – замерзшие и заснеженные розы, деревянный крест с крышей домиком, яблони с побитыми морозом яблоками – оказалось точным описанием могилы моего мужа. А еще подробное описание расстрела мученика за Христа: выстрел в затылок, падение лицом вниз и что чувствует его душа. Удивительно, но это факт.

Книга основана частично на реальных событиях, очень многие эпизоды взяты из жизни. Это приключенческая драма; в ней есть любовь и ненависть в человеческом понимании, любовь и ненависть к Богу, предательство и отречение.

Бог не проходит мимо – главная идея данного произведения. Я надеюсь, что эта книга принесет много пользы читателям, многих укрепит в вере и уповании на милость Господа нашего Иисуса Христа.

Известный монастырь. 1993 год

Моему мужу священнику Даниилу

посвящается

Глава первая

Тишину главного монастырского собора нарушали всплески воды и звуки скребков, которыми несколько женщин в черном, сидя на корточках, очищали мраморный пол от налипшего на него воска свечей. Женщины молчали, лишь изредка обмениваясь короткими фразами по делу. Уборка монастырских храмов входила в список обязательных послушаний для паломниц, приезжающих в монастырь.

Две студентки и неразлучные подруги Настя и Алена впервые приехали в этот монастырь в паломничество. У них это было первое послушание. Алена работала с вдохновением, и все в монастыре вызывало у нее восторг. Насте же, напротив, многое не нравилось. Не нравились хмурые женщины в черном, не нравились жирные подсвечники и грязные пятна воска на полу. Насте хотелось домой, ее угнетала монастырская гостиница, неустроенность и неведомые правила поведения, которые нужно было знать и соблюдать, что бы случайно не попасть впросак. Алена же чувствовала себя раскованно, со всеми знакомилась и уже с кем-то договорилась, чтобы им с Настей попасть к старцу без очереди.

В этот монастырь многие приезжали ради встречи с известным на всю Россию батюшкой. Собственно, за этим приехали и Алена с Настей. Алену очень волновал вопрос выбора пути; идти ей монашеской стезей или оставаться в миру. Почему ее волновал именно этот вопрос, она и сама толком не знала. Но девушка твердо была уверена, что существует проблема выбора пути, которую ей необходимо срочно решить именно здесь. Настя поехала просто за компанию, так как она не знала, о чем конкретно ей спрашивать у батюшки. В ее жизни особых проблем, требующих подобного вмешательства, не было, а зачем еще беспокоить старца, с которым сотни страждущих искали встречи, она не знала.

К батюшке они в ту поездку попали действительно без очереди. Встали затемно, почти ночью. Алена разузнала, что старец будет принимать на полунощнице (самая ранняя служба в пять утра).

В монастырской гостинице очень многие поднимались в такую рань. Паломники, похожие на тени, почти сливаясь воедино с предрассветной осенней мглой, медленно тянулись в сторону собора. Неслышно, как летучие мыши, в развевающихся, словно крылья, мантиях стремительно скользили вышедшие из своих келий монахи. В соборе царил таинственный полумрак; с тихим потрескиванием горели свечи, пахло ладаном и воском; у аналоя, освещенного единственной лампой, монотонным голосом читал семнадцатую кафизму длинноволосый монах.

Знаменитый на всю страну батюшка оказался согбенным стариком низенького роста в схимническом одеянии. Он сидел, сгорбившись на скамеечке, опершись локтями о колени, и безостановочно перебирал четки. Отец Илиодор, так звали старца, казался немощным и слабым. И Насте даже неловко стало беспокоить старого, больного человека; к тому же он был погружен в молитву и словно ничего не замечал из окружающей его действительности, но это было первое внешнее и, как оказалось позже, обманчивое впечатление.

Очередь была небольшой, стояли молча, изредка крестясь на «славу» и «Господи, помилуй», некоторые читали потрепанные молитвенники. Когда подошел черед Насти, она опустилась на колени, как это делали остальные подходившие к схимнику. Это делалось не потому, что так было принято, а лишь из-за того, что отец Илиодор сидел, низко склонив голову и стоять перед ним было неловко, да и невозможно. А говорил он настолько тихо, что приходилось почти вплотную приближаться к его лицу. Опустившись на колени, Настя почувствовала вначале тонкий аромат, исходивший от одежды батюшки, напоминавший запах ладана, а потом и еще нечто, что было не выразить словами. Это нечто казалось некой благодатной всеобъемлющей силой, словно она приблизилась не к немощному пожилому человеку, а к небожителю, державшему в руках не четки, а оружие, и облаченному не в старенькую застиранную ряску и монашескую мантию, а в доспехи из запредельного мира. Но кроме всего этого, было главное: старец излучал любовь, вселенскую любовь, не имевшую ничего общего с тем, что мы привыкли называть любовью. Это было не чувство любви – это была сама любовь. С этого момента от него не хотелось отходить, время словно приостановило свой ход. Все прежнее раздражение, смущение и недовольство куда-то исчезли, Настя не знала, что будет спрашивать, и просто попросила у старца благословения. «На всякое благое дело», – произнес старец и протянул ей сухонькую руку, которая источала тот же аромат.

– Наставьте меня, – робко произнесла Настя, которая никак не хотела уходить.

– Молись и трезвись, за сестру молись, не оставляй ее.

Старец еще раз благословил девушку, как бы давая понять, что отпускает ее. Но она все не уходила. Настя вспомнила, что Алена собиралась спросить про монастырь или замужество, и решила тоже задать вопрос об этом, хотя о монастыре раньше и не думала.

Отец Илиодор тонкими узловатыми пальцами молча перебирал четки.

– Замуж, – задумчиво и с некоторым вопрошанием произнес старец, – окончишь институт, а там и замуж выйдешь, только храни себя до этого от всякого блуда. Иначе не сможешь выйти за того, кто будет тебе дан. Последнюю фразу Настя совсем не поняла. Но ушла от старца словно на крыльях. Следующей шла Алена.

Насте захотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью и побыть одной. Тихая радость воцарилась в ее душе, и особая тишина и покой. Покой и тишина в природе словно вторили ее настроению, мелкий осенний дождь, так называемый грибной, серебряными нитями, как паутиной, пронизывал посиневший от занявшегося рассвета воздух. Разбуженная синица в кустах пела грустную монотонную песню прощания с летом.

«Как хорошо, и как хочется жить, и вся жизнь впереди. И как хорошо быть с Богом, как я раньше жила без веры и без Господа?» – думала Настя. Потом она вспомнила слова старца о сестре – вначале не поняла, какую сестру он имел в виду, а потом ее осенило, что это Алена. «Только откуда он узнал, что я приехала не одна? Что я глупости думаю, он прозорливый, и этим все просто объясняется».

Вечером на всенощной Настю уже все радовало. Стройно пел монашеский хор, горело множество свечей. Яркий свет, наполненные глубочайшим смыслом возгласы священников… Настю уже не смущала черно-серая толпа народа. Странные женщины, замотанные в платки, в ужасных темных юбках до пят или в ситцевых платьях какого-то монашеско-деревенского покроя в мелкий горошек или цветочек с длинными, почти до пола, четками в руках. Девушку больше не удивляли заросшие, нестриженые, небритые и, скорее всего, немытые мужики в экстравагантных ватниках и грязных кирзачах и прочие странные и убогие личности, иные из которых походили на умалишенных, заполнявшие церковь. Все вдруг встало на свои места, обрело высший смысл, перестало раздражать и шокировать. Впереди была целая жизнь, своя собственная жизнь, свой путь, который достанется ей и за который ей нести ответственность.

Глава вторая

Ранняя весна. Черный «Порше-911» с сильно тонированными стеклами тихо подъехал к чугунной ограде храма. Субботняя всенощная служба только закончилась. Из церкви выходили люди, крестились, шли к ажурной калитке, вновь поворачивались лицом к храму, еще раз крестились. Делали они это привычно и даже как-то буднично, словно и не задумываясь. Одни шли медленно, другие спешили. Выходили поодиночке и группами, разговаривали и молчали…

День уже заметно удлинился, еще было совсем светло, поэтому человеку, сидящему в машине, хорошо были видны лица выходивших. Они все проходили мимо его машины, почти вплотную, так близко он припарковался к калитке, которая служила единственным выходом из церковной ограды. Человек видел каждое лицо, каждые глаза. Все они были разные, но было и то, что их объединяло, – что именно, наблюдавший пока не мог определить. Больше других человека в машине интересовали молодые прихожанки. Со службы они обычно выходили несколько позже, чем остальные верующие, – наверное, потому что пели в церковном хоре. Темные глаза внимательно следили за каждой из девушек. Он запоминал манеру их походки, как та или иная из них крестится, какая у них мимика, как они улыбаются и смеются, во что одеты. Девушки раздражали его, но ему нужно было знать о них все. Ведь это была его миссия… В салоне тихо играла девятая симфония Бетховена. Человек в такт музыке отбивал пальцами мелодию, другая рука нервно перебирала черные ониксовые четки. Из храма вышла группа девушек лет по двадцать. Они что-то оживленно обсуждали. Человеку в машине не было слышно, о чем они говорят, но он умел читать по губам и понял, что их развеселило. Девушки прошли мимо его машины, едва не задев ее; одна из них приостановилась и поправила платок, глядя на свое отражение в темном стекле. Ее лицо, почти вплотную приблизившееся к нему по ту сторону окна, он запомнил навсегда. Девушку позвали подруги: «Алена, что ты медлишь?» Девушка встрепенулась и помчалась догонять подруг. Наконец, человеку в машине надоело его занятие, он завел двигатель, включил Бетховена почти на полную громкость и резко рванул с места, смертельно перепугав выходивших из ограды пожилых женщин. Старушки в серых платках из козьего пуха и с темными болоньевыми сумками в руках еще долго ругались вслед уехавшему автомобилю, крестились и укоризненно качали головами.

Он очень любил скорость и спортивные авто. После стояния у ограды храма ему всегда требовалось почувствовать адреналин. И он гнал как бешеный по вечерним улицам, выжимая почти все из своего мощного автомобиля. Потом он заезжал в свой любимый клуб, где была хорошая музыка и изысканная кухня и где можно было расслабиться, привести расшалившиеся нервы в порядок. Из клуба он уезжал на рассвете, когда небо только начинало синеть, а улицы были особенно пустынны. Город обыкновенно еще спал за темными окнами своих домов, и лишь редкие снегоуборочные машины устало мигали оранжевыми огнями. Он ненавидел воскресенье и старался попасть домой до рассвета, еще до того, когда город начнет просыпаться и в церквях начнут служить первые ранние службы, а в храмы потянутся первые темные силуэты прихожан. Ему хотелось вернуться в свою огромную квартиру и наглухо закрыть все окна, так, чтобы ни один луч наступившего воскресного дня не проник в его убежище. Принять ванну, выпить зеленый жасминовый чай и забиться глубоко под одеяло, чтобы постараться заснуть и не слышать и не видеть ничего в этот ненавистный день – воскресенье. А в следующий субботний вечер все повторится снова.

Глава третья

Октябрь 2004 года. Трамвайная улица. Можно не обзаводиться будильником. В начале шестого утра тяжкий металлический грохот и стон сотрясает еще спящие кварталы. Редкие понурые прохожие появятся ближе к шести. Выползут первые собачники, покинувшие теплые постели ради своих четвероногих питомцев, которых необходимо вывести по естественной нужде. Редкие бегуны выбегут из подъездов, и замаячат редкие бомжи, обходящие с утренним дозором помойки своего участка. Лязг мусорной машины во дворе, затишье и опять глухой стук металлических колес по охающим от старости рельсам – начало нового дня обычной трамвайной московской улицы. Настя лежала в постели с закрытыми глазами, разбуженная стуком вагонов, прислушиваясь к происходящему за окном. Ее всегда будил первый трамвай, она не могла привыкнуть к этим звукам. Зато муж их не слышал. Он прожил в этой квартире всю свою жизнь, с того момента, как его принесли из роддома и положили вот на этот диван. Начинался мрачный осенний рассвет, шел дождь, шумел ветер, и голые ветки деревьев барабанили в окно. Уснуть Настя больше не смогла, надо было сделать одно дело и выяснить, да или нет. В квартире стояла тишина, она любила эту спящую тишину. Дети в детской, муж у себя в кабинете. Раньше это был кабинет ныне покойного дедушки-профессора. Уютная угловая комната, от пола до потолка заставленная книжными шкафами, старый письменный стол красного дерева с зеленой настольной лампой сороковых годов и низкая тахта конца семидесятых… Все как при дедушке. Муж добавил только иконы да аналой для чтения молитвенного правила, на котором всегда лежала его требная епитрахиль. В последнее время он часто стал ночевать в кабинете, ссылаясь, что у него служба и надо готовиться. Раньше он не уходил от жены перед службой, а теперь стал. Значит, ему так удобнее, но Насте это было немного обидно, совсем немного – так, что даже не стоило обращать на это внимание. Надо подняться и сделать это дело, а потом еще поспать. Настя нащупала тапочки, накинула халат и пошлепала в направлении туалета.

Две полоски – значит да. Так и есть, а что еще следовало ожидать от задержки в две недели… Это всегда потрясение, каждый раз она не может отнестись к этому спокойно, всякий раз оказываясь не готовой. А сколько раз она воспринимала это спокойно? Второй раз, третий, и вот теперь четвертый. За третий раз она поплатилась. Она не хотела этого ребенка, очень не хотела. Старшей было три, младшей всего восемь месяцев, и вновь беременность, казалось, это катастрофа. Дети в тот год без конца болели, то одно, то другое, сопли и простуда безостановочно. Лекарства, градусники и участковая врач, ставшая почти родной… Настя не могла смириться и воспринять все как волю Божию и испытание, она не хотела, роптала. Беременность очень быстро дала о себе знать с отрицательной стороны; вначале сильнейший ранний токсикоз с постоянной рвотой, затем поздний, с отеками и неизвестно откуда взявшимся давлением… Потом ее ребенка, которого она так не хотела, не стало, он погиб внутриутробно. Вначале Настя ничего страшного не заметила, ей вроде стало легче, потом насторожилась, что плод давно не шевелится. Потом ей стало очень плохо, так плохо, как не было еще никогда в жизни. Тогда Настя с сильнейшей интоксикацией попала в реанимацию и чуть сама не лишилась жизни. Это было адоподобное состояние, ей вызывали искусственные роды, и она знала, что рожает мертвого ребенка. Она металась в бреду и хотела скорее умереть, чтобы не знать и не чувствовать всего кошмара, который следовало пережить. Потом началась длительная депрессия и непреходящее чувство вины. Муж сказал, что она во всем виновата, потому что не хотела ребенка (это был мальчик, что только усугубляло гнев мужа). «Да, виновата, – думала Настя, – и поплатилась за это очень дорогой ценой». Но упрек мужа был для нее самым болезненным испытанием – ножом в сердце. Она искала у супруга поддержки, но не нашла ее, он только отгородился от Насти, оттолкнул ее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в помощи. После этого муж стал чаще и чаще уходить спать в кабинет.

Настя вернулась на свой диван, забилась с головой под одеяло. В комнате было зябко, топить в доме еще не начали. Тяжкие мысли не покидали ее, она старалась не думать о двух полосках, которые, казалось, опять изменили ее жизнь. Настя дрожала, не столько от холода, сколько от потрясения. Может, у нее будет мальчик и она сможет на этот раз родить сына, пыталась думать она. Вскоре поднялся супруг, послышались шаги и шум воды в ванной. Хорошо, что ему не нужно готовить завтрак, поэтому можно не подниматься и к нему не выходить. Если выйти, придется сказать, а она пока сама хочет привыкнуть, что называется, переварить умом свое нынешнее состояние, осознать, наконец, что Бог подарил ей очередного ребенка, что его душа, бессмертная душа, уже там и что теперь его тело будет расти в ней все девять месяцев. О своей новости она скажет вечером, когда он вернется, и не на ходу, когда он спешит в храм на службу, а в спокойной обстановке.

Муж еще шуршал, шелестел чем-то, ходил из кабинета в коридор. Затем послышались знакомые щелчки открывающегося замка – он вышел и закрыл за собой дверь, вновь воцарилась тишина. Настя словно впала в полудрему, погрузившись в давно забытые воспоминания. Она вспоминала Алену, пропавшую несколько месяцев назад подругу. Алена вышла замуж и уехала с мужем куда-то под Нальчик. И все, с концами – ни весточки, ничего. Наверное, ей не до старых связей и привязанностей – у нее совершенно новая жизнь. Да и сама Настя, выйдя замуж, часто ли звонила своим старым подругам и приятельницам? Не до того, ей было всегда некогда, незамужним общаться с ней стало неинтересно. Настя всегда удивлялась, как сильно могут измениться люди за короткий срок. Старые связи, еще недавно казавшиеся крепкими и необходимыми, вдруг в одночасье теряют свою значимость. Первое время еще с кем-то созваниваешься, по старой памяти, по привычке, а потом это происходит все реже и реже, и уже непонятно, что тебя связывает с этим человеком, зачем он нужен и о чем с ним говорить. Постепенно общение само собой сходит на нет, связь теряется, телефоны и адреса меняются и так далее и тому подобное. Но с Аленой у Насти все было иначе, они были как сестры, еще в детстве поклявшись быть вместе (не придумав ничего лучше, подружки однажды расцарапали коленки и поставили на берестяном свитке печать кровью). Настя вспоминала теперь все это с улыбкой: какими наивными детьми они тогда были!

Глава четвертая

Когда же это было? Да, в то лето в девяносто восьмом, на даче, Верке полгода было, – вспоминала Настя. Стояла терпкая июльская жара. Дождей не было недели три, а может, и целый месяц. Маленькая извилистая дачная речка, к которой Настя катала Верочку в коляске, сильно обмелела, повсюду обнажив желтые песчаные отмели. Пахли сосны и травы, жужжали разморенные шмели. Дачники сонно копошились у себя на участках, нет-нет побрякивали велосипеды, и изредка гавкали разленившиеся и разомлевшие псы. А всего в каких-то пятидесяти километрах от тихого дачного рая огромный московский мегаполис задыхался в сизом смоге и собственных миазмах, корчился в лучах нещадно палящего солнца, плавился на раскаленном асфальте. В тот день Алена приехала на своей новой машине без предупреждения. Да и как она могла бы предупредить, тогда мобильные телефоны были еще редкостью. Да и потом, они почти всегда встречались без предварительной договоренности. Настоящим друзьям это не нужно.

Настя только уложила сытую и крепко уснувшую Верочку и собиралась так же блаженно растянуться в тени яблонь в гамаке с книгой и чашкой травяного чая для кормящих матерей. Минуты отдыха от хлопот о ребенке теперь казались ей верхом удовольствия. Это так приятно: уложив дитя, прилечь самой отдохнуть, почитать, подремать. Побыть полностью предоставленной себе, отвлечься от круговерти с младенцем. Свекровь уехала в Москву, и этот факт усиливал наслаждение от предстоящего отдыха. Не надо выслушивать бесконечные нотации и рекомендации от сердобольной бабушки, которая никогда не спешила перейти от слов к делу и в чем-то помочь.

Привычную дачную негу нарушила остановившаяся у забора машина. Калитка распахнулась, и во двор буквально влетела Алена, как всегда, с неизменным учительским пучком на затылке, в длинной, но очень стильной юбке. Этот строгий стиль она выбрала еще на первом курсе института, образ этакой институтки девятнадцатого века, и не изменяла ему на протяжении нескольких лет, несмотря на всяческие потрясения в своей жизни.

Привет, подруга! Все спишь? Вы не ждали, а мы приперлись, – воскликнула как можно раскованнее Алена. Настя вскочила, она была страшно рада: Аленка, ты где пропадала так долго? Не звонила, не приезжала… Разве долго? А, ну, да, пожалуй, с самых крестин мы не виделись. Каюсь, каюсь, плохая из меня крестная. Работы много, меня в Москве почти не бывает. Кстати, в следующий раз с меня подарок, сегодня я и не думала к тебе приезжать. Просто случайно получилось, выдалось свободное время. Так что извини, что с пустыми руками. Я машину купила, «девятка», всего двух лет. Так что я теперь свободная женщина за рулем собственного авто, – произнесла Алена несколько ироничным тоном. Подруга подошла к коляске и деловито откинула кружевную накидку:

– Ну, вы и выросли, просто бомба, откормленная какая! Да и ты, мать, раздалась, раздобрела.

– А ты, наоборот, похудела. Но тебе идет, такая сразу стройная становишься. Давай скорее пить чай, у меня все готово. Вчера отец Сергий из Москвы кучу булок и печенья с кануна привез.

– Поповская жизнь, – задумчиво произнесла Алена, присаживаясь на садовую скамью. – Все булки да печенья, – жеманно, словно передразнивая кого-то, добавила она.

– Если не хочешь булки, есть свежая клубника собственного производства, смущенно улыбаясь, произнесла Настя, которая всегда терялась от проявлений любой, даже мало-мальской агрессии.

– Давай свои булки, и клубнику тоже, – уже как-то совсем развязно и явно переигрывая, сказала Алена. Минут через двадцать в тени старой беседки они пили чай с травами. Старый электрический самовар уютно посапывал рядом на веранде.

– Как твоя работа? – спросила Настя, чувствуя в Алене некоторую напряженность и нервозность.

Они слишком хорошо знали друг друга и многое понимали без слов. Настя сразу поняла, что Алена не просто так приехала. Подруги давно уже не встречались без повода, как раньше. В последнее время Алена приезжала к Насте, чтобы выговориться. Ее приходилось слушать, иначе было нельзя. После того как Настя вышла замуж, а Алену оставил жених, они не могли общаться, как в старые добрые времена их дружбы. Алена стала нервной и жесткой, критично смотрела на все, что ее окружало. Ее раздражали люди, в них она видела теперь лишь отрицательные стороны, даже внешне подмечая только плохое. Не лицо ей виделось, а бородавка на носу или гнилой зуб, в глаза бросались неопрятные ногти, заштопанные носки, изношенные ботинки, старомодные брюки… Казалось, все хорошее, светлое и доброе для нее осталось в прошлом, Алена озлобилась, словно весь мир был виноват в ее беде. Она винила кого угодно, только не себя, видела грязь и изъяны повсюду, исключая себя.

Девичьи мечты сменились простой будничной реальностью. А раньше, в двадцать лет, все было в розовом цвете, кружевах, цветах и бантиках. Мечты о принцах, непременно православных, романтической любви, медовом месяце, поцелуях, шуме прибоя и лунной дорожке. Множество детей и радость от каждой беременности, дружба семьями, церковные праздники, посты и море простого женского счастья…

– С работой все отлично. Пока ты здесь на даче киснешь, я уже почти весь мир посмотрела, просто класс. Очень много интересного узнала, очень многое почерпнула для собственного развития. Я все думаю, как хорошо, что я тогда избежала участи поповской жены. Или, прости, матушки. Я забыла, что ты у нас матушка, – язвительно и зло добавила Алена.

В этот момент она старалась сделать больно Насте, пусть бессознательно, но ей очень хотелось как можно сильнее задеть подругу. Это не значило, что она перестала любить Настю или держала на нее зло, нет, просто ей хотелось, чтобы другие тоже пережили и перечувствовали то, что испытала она. Ей казалось, что Настя так и осталась жить в придуманном мире розовых очков и сладких соплей, а вот она, Алена, жизнь настоящую узнала, посмотрела ей в лицо, столкнулась с ее так называемой справедливостью.

Настя поморщилась, но промолчала. Как там, в мультике, – стрижка только началась, сейчас подругу понесет.

– Подлить тебе еще чаю? Я пока на даче живу, очень люблю заваривать с мятой и смородиновым листом, – только и спросила она.

Алена Настю не слышала, ее действительно понесло.

– Представляешь, кого я встретила на прошлой неделе? Своего бывшего женишка Андрюшу в сане протоиерея и его беременную благоверную супругу. Я ведь ее еще ни разу не видела. Нет, тогда в церкви на их венчании не считается, там я ее даже и не запомнила, просто белая тень в фате. А сейчас представь; живот огромный, ноги отекшие, глазки заплыли, как у поросенка. Нет, я просто кайф словила, глядючи на нее.

– Послушай, Лен, зачем так злобиться? Если разобраться, то Андрей и не был твоим женихом. Вы дружили три года, он тебе двадцать пять раз предложение делал, а ты колебалась: ни да, ни нет. А потом вообще уехала на полгода. Ты же не дала тогда ему конкретного ответа. Какой же он жених?

– Насть, ну что ты говоришь, – уже с явным раздражением произнесла Алена. – Был он женихом, а потом предал. Ты знаешь, что такое предательство любимого человека? Не знаешь, а я знаю. Меня предали, растоптали, вытерли об меня ноги. Андрей променял меня на эту жирную курицу из регентской школы. А все почему? Потому что ему рукополагаться срочно надо было. Ему жена для прихода нужна была, ему его владыченька место держал, теплое и сладкое, должность ректора или кого еще там, инспектора в своей семинарии. Ему карьера нужна была. Он меня дождаться не мог. Недаром архиерейских иподьяконов сволочами называют. Он ведь сколько у своего владыки иподьяконом был? Там ведь как у карьеристов: набедренник прямо на рукоположении, камилавка через три месяца, золотой крест – через шесть, а дальше, глядишь, потихоньку и в настоятели – почетные протопресвитеры кафедрального собора.

Алена вскочила, оживленно жестикулируя и размахивая руками:

– Машина – иномарочка, домик с евроремонтом. Он этого хотел и искал. Он меня две недели не дождался! А где его хваленая любовь? Где она? Ему его архиерей дороже был, ему он, понимаете, рукополагаться велел, а Андрюша противиться не смел. Конечно, как там у них: «Послушание выше поста и молитвы и выше любви и выше обещаний»?

– Ну и что ты тогда так кипятишься? Давно бы уже плюнула. Сама говоришь, что он карьерист и жениться только для рукоположения собирался. Зачем в таком случае тебе такой муж? Да и потом, архиерей был и духовником его, почти отцом, насколько я знаю. Он ведь с тринадцати лет при нем был, Андрею сложно было его не послушать. Вот и оказался он как между двух огней, – как можно спокойнее ответила Настя.

Алена села на стул и преувеличенно внимательно стала наблюдать за тем, как в ее руку впился комар, быстро наливавшийся кровью. Девушка с силой прихлопнула его и стала разглядывать безобразное месиво, оставшееся от насекомого.

Воцарилось тягостное молчание.

– Ты его все оправдываешь, а меня понять не можешь или не хочешь. Вот что он сделал со мной! – воскликнула Алена, показывая на раздавленного комара. – Вот кем я была после его предательства! Я чуть с собой не покончила, я была растоптана! Вы с Серегой тоже не в семинарии поженились, он тебя ждал, насколько я помню, у вас свадьба была через полгода после выпуска. А Андрей ждать не стал, он торопился, к владыке своему торопился, чуть с ног не сбился.

– Мы с Сергеем никуда не торопились, у нас не было подобных обстоятельств. Да и элементарно у нас денег не было, а мне хотелось платье подвенечное. Понимаешь, просто мне хотелось платье, шелковое платье с вышивкой, на которое не было денег, а Сергей хотел торжественный банкет, друзей, поэтому мы и не торопились. Ты же сама все прекрасно знаешь. Лен, расскажи лучше про свою работу, чем ты занимаешься, куда ездила?

Насте не столько хотелось услышать про Аленину работу, сколько отвлечь ее. Но Алена ничего не слышала. Она нервно ломала пальцами печенье.

– Ален, а ты помнишь, как в детстве мы такое печенье крошили в молоко, оно там разбухало и мы ели это ложками. Как это называлось, я забыла?

– Тюря это называлось, ты еще гоголь-моголь вспомни, – раздраженно ответила Алена. – Судьба надо мной издевается, – добавила она, доламывая печенье. – Тогда я попала на его венчание, теперь я встретилась с ним и его с женой, да еще на сносях. В кои-то веки приехала в Лавру и там его встретила. Представляешь, он сделал вид, что не узнал меня. Мерзавец. А я его сразу узнала, я его в любом виде узнаю. Он так изменился. Из тощего семинариста превратился в такого солидного холеного попа. Мне хотелось вцепиться в его аккуратную бороденку, в его зализанные волосенки. И его курице тоже прическу примять.

– Лен, ну, хватит уже, зачем ты себя терзаешь столько времени? Ты по всему миру ездишь, у тебя работа интересная, а так была бы на ее месте, ты же сама говоришь, что не хочешь быть на ее месте.

– Не хочу, но дело не в этом, а в предательстве, я предателей не прощаю! У тебя выпить есть?

– Есть, если останешься у меня ночевать, ты же теперь за рулем. Ален, а скажи откровенно, ты не считаешь, что предательство было и с твоей стороны?

Настя знала, что Алену обидит этот ее вопрос. Знала, но не задать его не могла.

– Спасибо, подруга, я, пожалуй, поеду. Хорошо тут у тебя, но мне пора. Накормила, напоила, утешила. Счастливо оставаться, малышку поцелуй за меня. С моей стороны предательства не было, если хочешь знать, – произнесла Алена, резко вставая.

Настя хотела остановить подругу, попытаться поговорить откровенно, но в коляске проснулась Верка и настойчиво потребовала к себе внимания. Не успела Настя опомниться, как Алена уехала. Ну, кто тянул ее за язык, вот так всегда.

«Свободная женщина на личном авто», – подумала Настя, глядя вслед уезжающей подруге, и покатила в дом коляску.

Глава пятая

Октябрь 2004 года. Наконец Настя решила встать. Заснуть так больше и не удалось, слишком велико было потрясение от новости о наступившей беременности. Муж давно ушел. Дети закопошились в своей комнате. Слышно было, как Верочка со свойственной ей эмоциональностью объясняла младшей Симочке, как ее новая кукла может ходить на горшок. У Верочки недавно были именины – Веры, Надежды, Любови, и папа подарил ей новомодную и дорогущую куклу под названием «Беби Бон», которую она очень давно просила. У Насти и в мыслях не было приобретать ребенку столь дорогую игрушку. Денег постоянно не хватало на самое необходимое, на обувь детям и даже на еду. Настя привыкла постоянно жить в режиме жесткой экономии. А муж взял и купил, сделал дочкам сюрприз. Настя тихо повозмущалась, прикидывая, сколько всего можно было купить на эту сумму, но вслух ничего не сказала. Что может сравниться с детской радостью, девочки были еще не в том возрасте, чтобы радоваться новым сапогам. Да и мужа обидеть она боялась.

Дети не могли выговорить сложное имя новой куклы и называли ее просто «Бибон», что всегда вызывало улыбки умиления у взрослых.

С куклы Настя переключилась на мысли о будущем ребенке.

– Еще один ребенок, и это не предел. Сергей и думать запрещает о предохранении. Как хорошо, что у нас большая квартира, – думала Настя, – вон у нас матушка отца Григория в каких условиях живет, а ничего, деток рожает и не ропщет.

Но в душе Настя сочувствовала многодетной жене отца Григория, повторить такую судьбу ей вовсе не хотелось. Она понимала, что здесь лжет самой себе, лжет, когда говорит и думает о таких людях с восторгом. Нет, такая жизнь восторга в ее душе давно не вызывала. Раньше она мечтала иметь много детей, но то было раньше. А столкнувшись с реальными трудностями, поняв, что дети – это каждодневный каторжный труд, почувствовала, что это желание в ней поутихло. Она стала бояться многодетности и сочувствовать многодетным. Настя понимала, что так думать нельзя, грех так думать, дети – благословение Божие, но мысли об этом приходили к ней снова и снова, хотя она упорно боролась с ними.

Свекровь, к общему семейному счастью, покинула супругов два года назад, окончательно перебравшись на ПМЖ на дачу.

– Теперь буду целый день думать только об этом, а вечером надо будет сказать мужу. Он, конечно, обрадуется. Он всегда радуется. Ему не надо ни сидеть с детьми, ни ползать с токсикозом по магазинам, ни стоять у плиты, когда тошнит от одного упоминания о еде. И если взрослым можно и не готовить, то детям все равно придется. Надо идти варить кашу. Нет, надо радоваться, несмотря на трудности.

Между тем дети услышали, что мама встала, и наперегонки, с криками, таща за собой любимую куклу, влетели в комнату и повисли на Насте.

– Доблое утло, мамочка! Мама, наша кукла пописала в голшок. А Сима уписала кровать, – спешила рассказать утренние новости Верочка.

Вера упорно не выговаривала букву «р», надо было заниматься с логопедом, но на занятия денег не было. Настя переживала и не знала, что делать, скоро в школу, а ребенок простую букву не выговаривает.

Холодильник был пуст, уныло пуст. Значит, прогулку придется совмещать с походом на рынок.

Настя открыла молитвослов и принялась варить кашу детям – в последнее время она часто совмещала утреннее правило с варкой каши и другими кухонными делами. Не успевала. Корила себя за то, что не может организовать свой день и свое время, так, чтобы оставалось время на молитву. Дети уселись за свой столик, нетерпеливо ожидая завтрака. По утрам у них всегда был хороший аппетит. Было время, когда дочери по утрам соскакивали ни свет ни заря и требовали есть, совершенно не давая Насте выспаться. Теперь они стали старше, спали почти до девяти часов, что было для Насти большим счастьем. Она всегда очень тяжело переносила ранние подъемы. Встать в семь часов, особенно зимой, для нее было сущей пыткой. Именно поэтому она очень не любила ранние службы и старалась их по мере возможности избегать, в отличие от Алены, которая их, напротив, охотно посещала. В этом они с Аленой не сходились: та была жаворонком, а Настя – совой. В институте Настя до поздней ночи писала, шила и рисовала курсовики, тогда как Алена, сладко посапывая, смотрела десятый сон. Когда же Настя, измученная курсовыми (а она, как правило, писала и за Алену), засыпала, полседьмого вскакивала бодрая и свежая Алена, начинавшая шуметь и демонстративно громко читать утреннее правило, периодически останавливаясь и крича: «Настя, вставай, подъем, Царство Божие проспишь. Кто рано встает, тому Бог подает, святые отцы не одобряют многоспание. Хватит дрыхнуть. Проснись, наконец!»

Настя переворачивалась на другой бок и умоляюще просила: «Ну, еще пятнадцать минуточек». Потом она вышла замуж, родились дети, которые занимаются тем же, чем и лучшая подруга. А до рождения Веры Настя работала в мастерской по пошиву облачений, где тоже приходилось рано вставать. И так всю жизнь.

– Девочки, помолитесь, – машинально произнесла Настя. Ее вновь стало клонить в сон, глаза слипались, навязчивая зевота раздирала рот.

Вера, встала и, как большая, картаво запела «Отче наш».

Когда дети уже вовсю ели кашу, Настя дочитала и свое правило, дошла до молитвы о живых, помянула детей, мужа, родственников и в конце произнесла: «Спаси, Господи, и помилуй заблудшую Елену». Потом устало опустилась на стул и подумала:

– Где теперь Алена? Вестей от нее никаких…

Глава шестая

Алена и Настя дружили с детства, можно сказать, с самого детского сада.

Учились в одном классе, затем поступили в один институт на факультет дизайна и моделирования одежды. Летом вместе ездили на дачу к Алене, потому что у Настиных родителей дачи никогда не было. Да и все остальное они всегда делали вместе, даже книги читали одни и те же. В детстве вместе зачитывались Жюлем Верном, Джеком Лондоном, Виктором Гюго, в более старшем возрасте – Достоевским, Шекспиром, Солженицыным.

Они вместе пришли в церковь и вместе стали петь на клиросе. Светские книги сменились духовными. Библию они читали по очереди вслух, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и многие другие издания заполняли книжные полки. Подруги носили похожую одежду, у них были одинаковые кулинарные пристрастия…

У Алены единственной из всей институтской группы была собственная однокомнатная квартира, предмет зависти всех девчонок с курса. Появилась эта квартира, как только Алена поступила в институт. Аленин отец всю жизнь проработал в Министерстве путей сообщения, имел некоторые связи и влияние. Где-то похлопотал, кому надо позвонил и выбил небольшую квартирку почти в центре, на Пролетарке в районе Дубровских улиц. Алена с Настей сразу же туда и переселились. Насте тогда очень трудно было жить с родителями, они занимали крошечную двухкомнатную распашонку в хрущевке. Кроме родителей Насти, там помещался еще и младший брат-подросток, безостановочно слушавший жуткую музыку, от которой у нормальных людей развивался мгновенный отек мозга. А еще в квартире жила старая лохматая собака неизвестной породы по кличке Трезвон, от которой невыносимо пахло псиной. Трезвон всюду тряс шерсть и отчего-то тяжко вздыхал на своем коврике в прихожей. Прихожая была настолько мала, а пес настолько велик, что, для того чтобы пройти, через него приходилось постоянно переступать. Трезвон же никогда не церемонился и выбирал такие позы, что обойти его было невозможно.

Дизайнерский факультет, где учились неразлучные подруги, требовал постоянного шитья. Курсовые работы в нем не писались, а шились или рисовались. Плюс ко всему мольберты, краски, ватманы, кальки и прочая атрибутика требовали очень много места и совершенно не вписывались в квартиру с ее теснотой, шумным братом и очень лохматой, круглый год линявшей собакой.

В новой квартире началась бурная студенческая жизнь с многочисленными творческими тусовками. Но вечеринкам суждено было просуществовать не очень долго. Клуб по интересам, как называла эти сборища Алена, был решительно и беспощадно закрыт, как только они с Настей стали регулярно ходить в храм. Алена очень быстро впала в классическое неофитство: джинсы, брюки и короткие юбки были торжественно вынесены на помойку, туда же отправилась и косметика, пышные волосы были собраны в строгий пучок. Настя срочно села за швейную машинку шить для подруги новые длинные юбки, модели которых Алена придумывала лежа на диване с остро заточенным карандашом. Настя лучше шила, а Алена лучше рисовала, они замечательно дополняли друг друга.

К внезапной религиозности своей подруги Настя отнеслась вначале несколько скептически, но, привыкнув всегда и везде следовать за Аленой, безропотно пошла за ней. Теперь в субботу вечером и в воскресенье утром и по праздникам они вместе шли в храм и пели там на клиросе вместе с другими такими же, как сами, девушками. Они соблюдали посты – четыре поста в году и каждую среду и пятницу. Зато как радостно было разговляться на большие праздники, особенно на Пасху и Рождество, когда собирались за праздничным столом всем приходом, вместе с батюшками, алтарниками и певчими. Они очень гордились тем, что их называют не просто прихожанками, а певчими. На каникулах Настя с Аленой ездили в паломничества по святым местам, однажды летом даже потрудились на восстановлении одного далекого полуразрушенного северного монастыря, хотя Аленины родители настойчиво звали дочь в Сочи и готовы были оплатить и Настин проезд, лишь бы Алена поехала отдыхать, как все цивилизованные люди.

Глава седьмая

Алена очнулась от сильнейшей головной боли: казалось, что череп вот-вот лопнет, как переспелый арбуз. Пожалуй, такой боли она не испытывала еще никогда в жизни. Алена попыталась открыть глаза, но одно веко совсем распухло и не поднималось. Вокруг стояла кромешная тьма, девушке даже показалось, что она ослепла. Руслан так сильно бил ее по голове, что она думала, что он ее убьет. Сейчас она лежала на холодном полу и почувствовала, что замерзает.

Алена села, застонав от невыносимой боли. Противная тошнота подкатила к горлу, во рту стало горько. «Лучше бы я умерла», – подумала Алена, обхватив голову руками, и тут же ее пронзила мысль о ребенке. «А вдруг?» Она похолодела от ужаса. Белье было сухим, значит, ничего не произошло. «Слава Богу! Глаз заживет, голова тоже. А что же дальше?». Эта мысль показалась самой Алене ужасной. «Что дальше? Пока ребенок жив, Руслан меня не убьет. Я не хочу умирать в этой вонючей норе!» Дальше мозг соображать отказывался. Алена вновь попыталась лечь, так было легче, по крайней мере меньше тошнило, адская боль меньше била по вискам. «Будь что будет, он теперь все равно должен меня убить, я сорвала ему операцию, которую он давно и тщательно готовил. Бомбу, которая не сработала, они уничтожают в обязательном порядке, но почему, почему это случилось именно со мной? Я так любила его». Сейчас она уже не понимала, как могла спокойно пойти на такое – жить в лагере смертниц и готовиться стать одной из них… Алена вновь застонала от боли. У нее не осталось ни физических, ни душевных сил, она провалилась в тяжелое забытье.

Сколько с тех пор прошло времени, Алена не знала. Сначала сквозь щель под потолком сочился мутный серый свет, потом и он исчез. Девушка по-прежнему лежала на полу сырого подвала. Когда она очнулась в следующий раз, в горле пылал пожар. Губы пересохли от жажды, язык был как наждачная бумага. «Прильпе язык гортани моей», – пронеслось в воспаленном мозгу. «Откуда это? Из Псалтири». Голова снова наполнилась свинцом. Обрывки неясных мыслей носились вокруг, кажется, начинался бред. Мутный свет опять появился, значит, прошло уже больше суток, но какое теперь это имеет значение. Руки и ноги давно окоченели и потеряли чувствительность. Холод пробирал до самых костей. Алене почудилась метель, вначале неясно, ей казалось, что она проваливается в сон или полузабытье. Все кружится вокруг, она слышит звуки ветра, все гудит. И холод, холод…

– Метель, снег, – думала Алена, превозмогая головную боль. – Почему метель? – девушка мучительно пыталась что-то вспомнить. Это была ее последняя встреча с Андреем.

Январь 1996 года. Метель началась еще с ночи. Все кружилось и летело в бешеном вихре в безумном танце снегопада. Дороги в Москве занесло, движение почти встало. Машины буксовали и еле-еле продвигались по заваленным рыжими сугробами улицам. В Москве на дорогах снег всегда становится рыжим, а затем уже черным. Автобусы на Сергиев Посад отменили. Алене пришлось сесть в электричку, которая ползла с черепашьей скоростью и останавливалась у каждого столба. За замерзшим стеклом была непроглядная белая мгла. Казалось, она никогда не доберется до места, но ей очень надо было доехать и увидеть Андрея. В детстве Алена любила такую погоду – за некую романтику и возможность в одиночестве побродить по заснеженным улицам. Теперь, глядя в заиндевелое окно пригородного поезда, она ненавидела этот снег, эти занесенные леса и поселки. В вагоне почти не топилось, ноги замерзли и почти ничего не чувствовали. Ей нужно было как можно скорее попасть к нему, а снег и метель как будто не пускали ее, замели дороги, заставив мерзнуть в холодном, еле ползущем поезде. Сергиев Посад словно погрузился с головой в снежное кружащееся марево. Ноги вязли и скользили, прохожие кутались в пальто и шубы и медленно пробирались сквозь сугробы. Ветер не давал дышать, норовил залезть под одежду и пройтись где-нибудь между лопаток.

Алена едва добрела до семинарской проходной. Вошла в теплое сырое помещение, стряхнув с себя почти целый сугроб, тревожно огляделась. Здесь было тихо, пахло чем-то школьным. Сидящий на вахте прыщавый, немного взлохмаченный паренек в засаленном кителе был погружен в изучение какого-то непомерно толстого фолианта с библиотечными цифрами на затертой обложке. Он был так увлечен чтением, что не сразу понял, что от него требуется.

– А, да, сейчас вызовем, какой класс, четвертый, фамилию повторите?

Алена сползла по ступенькам в комнату ожидания, перевела дыхание, еще раз стряхнула с себя уже подтаявший снег и уселась в одно из скрипучих кресел с красной драповой обивкой. Минуты тянулись медленно, время словно специально замедлилось, чтобы усилить ее, Аленино, волнение. Очень хотелось горячего крепкого чая, непременно с лимоном.

Наконец в дверном проеме появился он, запыхавшийся от быстрого бега. Он был очень красив. Всегда, глядя на него, Алена думала, что в такого красивого парня должны были влюбляться все подряд. Ей иногда даже было не по себе, что Андрей любит именно ее. Пожалуй, у такого, как он, невеста должна была быть сказочной красоты.

– Аленка, как я рад! – бросился ей навстречу Андрей, – подожди, я только куртку возьму и пройдемся, погуляем. Там метель, кажется, я еще не выходил, я так люблю метель…

– Не надо на улицу, я ужасно замерзла, и там страшный ветер и холод, – оборвала Алена его тираду.

– Ну, тогда идем в столовую пить чай и согреваться, там еще все осталось!

В семинарской трапезной только что закончился обед. Пахло постными щами, кислой капустой и гречневой кашей. Несколько припозднившихся семинаристов доедали свой обед. Девушки в белых халатах собирали грязную посуду в специальные тележки на колесах.

Андрей выбрал стол почище, усадил за него Алену и умчался за чаем. Алена брезгливо оглядела липкую клеенку в розовый цветочек, обильно посыпанную хлебными крошками. Через несколько минут вернулся разрумянившийся Андрей и водрузил на стол два граненых стакана и большой алюминиевый чайник.

– Это все нам? – глядя на пузатый чайник, попыталась пошутить Алена. Улыбка получилась кривой.

– И только нам двоим, а к чаю сахар, – весело ответил Андрей, пододвигая тарелку с насыпанным в ней сахарным песком.

Они молча пили противный теплый чай, по вкусу похожий на заваренный веник. Андрей преданно смотрел на Алену. Он всегда смотрел на нее так, преданно и нежно. Три года он одаривал ее какой-то детской нежностью, словно ребенок, который хочет приласкаться к своей строгой и скупой на чувства матери. Этот взгляд, немного застенчивый и смущенный, всегда будоражил Алену, она знала, что этот чистый юноша никогда и ни с кем не целовался. Ей нравилась эта чистота и такая естественная для него целомудренность, легкий румянец смущения на нежных щеках и преданный взгляд. И о его верности ей нравилось думать. Но она так ни разу и не позволила ему себя поцеловать, хотя знала, как сильно он этого хочет. Ее забавляло, как неловко он пытался это сделать, когда они гуляли по бесконечным кривым улочкам Посада, как пытался обнять ее за плечи и приблизить к себе. Сейчас его взгляд раздражал Алену, она не знала, с чего начать разговор, потому что не знала, чем все может закончиться.

– Андрей, я уезжаю, – запинаясь, произнесла Алена, – уезжаю в Англию. – Боясь увидеть его реакцию, она опустила глаза и нервно теребила пальцами край клеенки.

– Так это здорово, Англия такая замечательная страна, там много всего…

– Андрюш, ты не понял, – резко перебила Алена, – я уезжаю не на экскурсию, я еду на языковую стажировку на шесть месяцев. Мне предложили очень хорошую работу в турфирме, но там нужен свободный английский, а моей школьно-институтской подготовки для этого решительно не хватает. Наконец она решилась взглянуть на Андрея.

Он резко изменился в лице, преданность во взгляде сменилась тревогой на грани с отчаянием. Его губы мелко задрожали, он схватился за воротник кителя, стал нервно его поправлять, затем расстегнул верхнюю пуговицу, словно ему было душно. Алене показалось, что ему вот-вот станет плохо или он расплачется, как ребенок. Андрей действительно готов был расплакаться, но быстро взял себя в руки.

– Но меня ждет владыка, он хочет, чтобы рукоположение состоялось не позднее мая.

– Андрей, ты так говоришь, как будто я давно дала тебе согласие, но между нами пока еще ничего не решено, а ты уже говоришь о рукоположении.

– Значит, ты мне отказываешь?! – полуутвердительно произнес Андрей.

– Нет и нет, я просто еще не дала тебе ответ, это очень серьезный шаг на всю жизнь, и ты сам это прекрасно понимаешь. Разве можно торопиться из-за рукоположения, принимая подобное решение?!

– О какой спешке ты говоришь, мы встречаемся уже три года, и ты никак не можешь решить. Мы же не три месяца с тобой знакомы, а три, подчеркиваю, три года, – уже твердо возразил Андрей. – Ты вообще любишь меня?

Алене показалось, что Андрей заговорил слишком громко, так что проходившая мимо девушка с посудой обернулась и с удивлением посмотрела на них. Алена подождала, пока девушка удалится на приличное расстояние, и быстро заговорила шепотом:

– Я люблю тебя, Андрюшечка, но подожди еще, я приеду и дам тебе окончательный ответ, я приеду и скажу точно, точно скажу, согласна я или… Она не смогла произнести «нет», ее голос дрогнул. Теперь Алена сама чуть не заплакала, она быстро смахнула навернувшуюся слезу и отвернулась к окну, словно смотрела на кружащий там снег.

– Если ты меня любишь, что мешает дать ответ тебе сейчас? Ты приедешь, и мы сразу же поженимся? – с каким-то отчаянием в голосе спросил Андрей.

Андрей был настроен уже очень решительно, он словно собрал все силы и ринулся в бой. Таким категоричным Алена его еще не видела. Безмятежный и преданный взгляд куда-то испарился. В глазах его был металлический блеск. Перед ней сидел уже не мягкий юноша Андрюша, ищущий ласки и нежности, а мужчина, собравшийся на войну. Алена заметила, что в этот момент он был особенно красив.

– Я приеду и сразу дам тебе ответ, и, если я буду согласна, тогда мы сразу же поженимся и ты успеешь на рукоположение.

– А если нет, тогда как?

– Потом, Андрей, потом, такие вещи на ходу не решаются. Пока, я приеду, и мы все решим. Андрюш, ты меня не провожай, я побежала, а то электричка, не успею. Она встала и взяла его за руку. Ладонь у Андрея была холодная, как у покойника. Как во сне, они дошли до раздевалки, а потом и до выхода, и Алена исчезла в белой крутящейся пелене.

Что произошло через пять минут, Алена не знала. Андрей долго смотрел туда, где в бешеном ритме кружились миллионы снежинок, он стоял на крыльце и не чувствовал холода, снег залеплял его глаза и засыпал волосы, а главное, он скрывал его слезы – Алена ушла.

Потом Андрей мчался по коридору, ничего не видя перед собой, и внезапно налетел на кого-то. Посыпались белые листки, закружились, как только что кружились перед глазами бешеные снежинки, – он бросился их подбирать.

– Простите, я не заметила, ничего, ничего, я сама все подниму, – шептало некое существо, спешно собирая листы.

Глава восьмая

Ее убьют, в этом не было сомнений, Руслан может не пожалеть даже своего ребенка. Она видела, как беременные смертницы уходили на задание, и никому не было дела до их нерожденных детей.

Загремели замки, на пороге показалась темная фигура. Алена не смогла понять, в бреду или наяву она видит открытую дверь. Чей-то силуэт… Тихие шаги приближались к ней.

Алена лежала в маленькой комнате с плотно зашторенными окнами. Незнакомый человек в мятом белом халате с небритым лицом прикладывал ей к разбитому глазу в чем-то смоченную ватку. Жидкость с ватки стекала за уши и на подушку, отчего наволочка покрывалась мокрыми желтыми пятнами. Алене было все равно, что с ней делают, она очень устала от бесконечной головной боли и полной неизвестности. Ей было уже все равно, убьют ее или нет. Она давно в плену, и ее жизнью распоряжаются другие.

Жидкость с ваты тонкой холодной струйкой текла по шее. Алена устало закрыла глаза.

– Солнечный свет, облака, самолет, – вспоминала Алена, еще плотнее сомкнув веки. – Зачем это все? – крутился в голове навязчивый вопрос. Солнечный свет проникал сквозь плотно сдвинутые шторы, и настойчиво возбуждал в мозгу новые воспоминания.

Алена летела из Лондона. Самолет должен был приземлиться в девять утра по московскому времени. В окошке иллюминатора радостно сияло утреннее солнце. Белые облака сплошным волшебным ковром выстилали пространство и походили на бескрайнее море с причудливо застывшими в неподвижности волнами, удивительными воздушными замками, причудливыми фигурами зверей и птиц. Это была другая сказочная планета, совсем не такая, как внизу. Алена завороженно разглядывала эту неземную красоту, порывы чудесного восторга то и дело овладевали ее душой, и ожидание великого грядущего счастья не оставляло ее.

– Дивны дела Твои, Господи, – пела душа и трепетало сердце, – яко чудны творения Твои, Господи. Как удивителен Твой мир, который Ты сотворил, как он величествен и красив. Скоро я прилечу к нему, к своему жениху и скажу ему «да». Я отдаю себя ему, я решила, решила окончательно и бесповоротно. Я пойду тем путем, каким и он пойдет, я стану его женой. Я разделю с ним свою судьбу, сольюсь с ним воедино, стану с ним одним телом, разделю с ним все радости и скорби. Как Ты сказал, Господи, что двое станут одной плотью. Да, да, да, я ему скажу – да. Я решила. Я обещала дать ему ответ, и я сдержу свое обещание. Сегодня же. Еду домой, бросаю сумки, и – к нему в Лавру, незамедлительно, не теряя ни минуты. Да.

Какие удивительные облака, солнце и радость, и вечность впереди. Да, радость. Май и тепло. Вскоре объявили, что самолет приступает к снижению, защелкали ремни, загорелись оранжевые табло. Алена ликовала, ее сердце радостно и взволнованно билось. Алена улыбалась. Англичанин, сидевший рядом, удивленно посмотрел на нее, зашелестел газетой и невозмутимо углубился в чтение.

Был воскресный день. В аэропорту ее встречал папин водитель дядя Петя, немногословный, простой и добродушный мужичок, имевший странную манеру разговаривать:

– Евгений Валерьевич просили передать, что уехали в командировку, приедут во вторник, тогда и увидятся. Лилия Петровна просили передать, что ждут вас вечером на даче, в городе жарко, хотя и май, сказали, жары не выносят, и будут ждать вас на даче. Я за вами в шесть часов заеду, отвезу вас на дачу.

– Спасибо большое, заезжать не надо, у меня много дел, передайте маме, что я сама приеду к ней завтра.

– Как скажете.

Алена радостно влетела в свою квартиру:

– Насть, ты дома? Почему не встречаешь? Я тебе такие подарки привезла! Насть, оглохла, что ли!

Алена вошла в комнату. Настя сидела на диване и испуганно смотрела на Алену.

Глава девятая

Сколько прошло дней, она не знала, да и неважно это было. Бред и безразличие постепенно отступали. Прошло еще какое-то время, постепенно Алена начала вставать. В комнате был туалет и душ, как в гостиничном номере. Несколько раз в день к ней наведывалась сухощавая темноволосая женщина, голова ее всегда была повязана платком, свободное платье до щиколоток висело как на вешалке. Ни намека на грудь или другие женские формы, на ногах неизменные шлепанцы и махровые носки. Женщина никогда не разговаривала и не здоровалась. Молча приносила еду, убирала, уносила пустую посуду, меняла белье и никогда не издавала ни звука. Как немая. Алена пыталась с ней заговорить, чтобы не сойти с ума от бесконечного молчания. Женщина отворачивалась и даже не смотрела в ее сторону.

Алена потеряла счет времени. Руслана она так и не видела, он ни разу не зашел. Впрочем, после того, что произошло, это было бы более чем странно. Алена иногда думала, что, если бы не беременность, ее уже не было бы в живых. А с другой стороны, разве это жизнь, то, что с ней происходит. Она буквально сходит с ума от неизвестности и полной изоляции.

Однажды дверь распахнулась, и на пороге появился Руслан в сопровождении незнакомой женщины в белом халате. За это время он сильно изменился, как будто постарел или осунулся. Губы его были бледны и плотно сжаты, глаза сверкали недобрым светом. Алене попыталась понять, любит ли она его до сих пор или нет, но не смогла ответить себе на этот вопрос. Может, осталась привычка испытывать к нему чувство, как хроническая болезнь. Но очень странное ощущение посетило ее в этот момент. Раньше она его любила – ныне его появление вызвало у нее боль и страх.

Руслан еще раз сверкнул глазами и сухо произнес:

– Это врач-гинеколог, она должна тебя осмотреть на предмет беременности.

Врачом оказалась приятная полная женщина с мягкими чертами лица и тихим взглядом. Русская, хотя и одетая на кавказский манер. Волосы с проседью убраны в тугой классический пучок, на голове почти прозрачный газовый платок с золотистым люрексом. Женщина поздоровалась и представилась:

– Лидия Александровна, акушер-гинеколог. Я должна вас осмотреть.

На пациентку она смотрела ласково.

– Где я могу вымыть руки? – обратилась врач к Руслану. И:

– Раздевайтесь, деточка, – уже к Алене.

Врач разложила на столике инструменты и перевела вопросительный взгляд на стоящего рядом Руслана. Тот понял ее.

– Я муж, и буду присутствовать при осмотре, – сухо ответил он.

Лидия Александровна недовольно вздохнула, но ничего не сказала. Она прекрасно поняла, с кем имеет дело, и сильно испугалась, когда за ней в женскую консультацию приехал бородач с омерзительным шрамом на лице в сопровождении двух людей в камуфляже. Несколько лет назад в начале первой войны (она с семьей жила в то время в Грозном) за ее мужем-хирургом вот так же приехали люди в камуфляже и увезли в неизвестном направлении навсегда. Больше она его никогда не видела и о его судьбе ничего не знала.

С Рамзаном, так звали ее мужа, она познакомилась в далеком 72-м, когда училась в Москве в Первом медицинском институте. Узкой специализацией у него была хирургия, у нее – гинекология. Оба комсомольцы, активисты, молодые, красивые и активные. Рамзан был редким красавцем и покорителем женских сердец на всем факультете. В то время о черноволосом и черноглазом красавце вздыхали многие девушки. Он был хорошо воспитан и обходителен, дамам при встрече целовал ручки. Но глаз Рамзан положил не на кого-нибудь, а на самую скромную и, кажется, незаметную девушку Лиду, которая на парней не заглядывалась, а чаще всего стояла где-нибудь в уголке, уткнувшись в учебник. Над Лидой девушки даже подтрунивали, считали ее зубрилкой и прочили судьбу синего чулка, как вдруг эта серая мышка, которую никто никогда не замечал, вышла замуж за первого красавца факультета.

«Как это случилось?» – спрашивали девушки. «Он так красиво за мной ухаживал», – отвечала Лидочка, пряча глаза и теребя поясок от белого халатика.

Свадьбу играли в студенческой общаге, настоящую комсомольскую свадьбу, с «советским» шампанским, лимонадом «Буратино», докторской колбасой и рижскими шпротами. После ординатуры Рамзан увез Лиду к себе на родину в Грозный, где она прожила счастливые двадцать лет, родив горячо любимому мужу двух дочерей и став главным врачом родильного дома, заслужив любовь и уважение пациентов. Дочерей успели выдать замуж за русских мужей, пока все не оборвалось. К власти пришел Дудаев, началась война и неразбериха. Дочери успели уехать из Грозного в Россию. Лидия тоже хотела уехать, но Рамзан категорически отказался покидать родную республику. И она осталась с ним, пока в одну из осенних ненастных ночей за ним не приехали люди в камуфляже. Сказали, что одному человеку требуется срочная операция.

«Я вернусь», – произнес муж на прощание, поцеловал ее в щеку и ушел в темноту. До утра она не находила себе места, металась и плакала, сердце разрывалось от дурных предчувствий. Он не вернулся ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Вскоре квартира в Грозном сгорела, а вместе с ней все семейные фотографии, все вещи. Лидия перебралась в Нальчик, где устроилась работать врачом в женской консультации. В Россию не поехала: слишком далеко от пропавшего мужа, она все еще надеялась его найти – если не живого, то хотя бы могилу, хотя бы узнать, что с ним произошло. Эта боль не давала ей жить, она поседела, располнела и состарилась. Лидия регулярно ездила в Грозный, встречалась с полевыми командирами, с представителями МВД и ФСБ – все безрезультатно, никаких вестей, никаких следов. Возвращалась в Нальчик, пыталась отвлечься на любимой работе.

– Ну что ж, беременность есть, девять-десять недель, – произнесла Лидия Александровна, осмотрев пленницу.

– А как развивается беременность, жив ли плод? – каким-то замогильным голосом спросил Руслан.

– На таком сроке сердцебиение плода обычными способами не прослушивается. Необходимо ультразвуковое исследование.

– Да? УЗИ, говорите? Что вы голову морочите, доктор? – почти в ярости произнес Руслан. – А как же раньше все определяли, когда никаких ультразвуков не было?

Лидия Александровна выдержала паузу, стараясь сохранять полное спокойствие.

– Если женщину наблюдать в динамике, то по изменениям размеров матки можно судить о развивающейся беременности, а один осмотр на таком сроке не может дать объективной картины. Так что приезжайте завтра ко мне в консультацию, я посмотрю ее на ультразвуке и точно скажу, как развивается ребеночек.

– Нет, мы поступим по-другому, – категорично произнес Руслан, – завтра мои люди подъедут к вам и привезут вас вместе с этим, как его, вашим аппаратом.

– Не получится, аппарат стационарный, и тот очень старый, почти на последнем издыхании. А переносного у нас нет, так что завтра я вас жду после двух, если желаете.

Руслан ничего не ответил. Сильно раздраженный, он молча указал врачу на дверь и сам двинулся следом.

– До свидания, деточка, – сказала Лидия Александровна Алене на прощание.

На следующий день Алену впервые вывели из дома. Появилась Лейла, так звали ее молчаливую горничную, принесла платье, туфли и платок, все новое. Алена еще не видела этого дома снаружи. До лагеря они с Русланом жили совсем в другом доме, уютном коттедже среди садов и гор. Этот же представлял собой огромное кирпичное сооружение казематного вида, окруженное садом и высоченным забором с камерами наблюдения. Возле автоматических ворот стояла будка охраны, в ней сидел человек в камуфляже. Алену быстро усадили в машину с сильно тонированными стеклами, рядом сел Руслан. На переднем сиденье разместился амбал с бритым затылком и огромной бородой, по-видимому, телохранитель Султана.

Приехали в консультацию, на двери кабинета висела табличка: «Магомедова Л. А., врач высшей категории, к.м.н.».

«Так и есть, – подумала Алена, – она так же, как я когда-то, вышла замуж за кавказца. Интересно, как сложилась ее жизнь. У нее очень грустные глаза, как будто она переживает какую-то личную трагедию. Наверное, муж не заставлял ее отрекаться от веры. О чем я думаю, какая глупость, в то время, а ей на вид уже за пятьдесят, мало кто думал о вере и национальной принадлежности».

Думы Алена прервала ласково улыбавшаяся Лидия Александровна. Девушке это было так приятно, она несколько месяцев не видела улыбающегося лица, не чувствовала душевного к себе отношения. Все, что она видела за последнее время, это лагерь с девушками-смертницами, подонков-боевиков, да инструкторов-подрывников, которые из людей вытачивали живые снаряды, а заодно пользовались их телами. Угрюмую Лейлу или того небритого доктора, который ей обрабатывал лицо, наконец, своего любимого, который вдруг обнажил свою страшную личину. От последней мысли, как от сильной боли, у нее сжалось сердце. Она его любила, она полностью отдалась ему, а оказалась всего лишь игрушкой в ужасной кровавой игре, мышкой в когтях кошки, винтиком, который пытались вкрутить в механизм смертоносной машины. Она ради него отреклась от дома, от родителей, от веры, она предала Христа! «Симоне Ионин, любиши ли мя?»

Глава десятая

Они с Русланом часто заходили в это уютное маленькое кафе на Ордынке.

Там всегда было тихо и немноголюдно, плюс хорошая кухня и великолепный кофе. Руслан не любил шумных мест, и ему очень нравился хороший кофе.

Принесли десерт и капучино. В тот вечер Руслан был как-то особенно напряжен, казалось, он нервничает. И хотя внешне он старался не показывать этого, но Алена уже научилась чувствовать его внутреннее состояние. Происходящее угнетало девушку, она сидела словно в предчувствии чего-то. Что-то должно было вот-вот произойти, интуиция ее не обманывала, должно было, наконец, случиться то, что перевернет ей жизнь. Она ведь медлила вот уже три месяца. Хотя знала, что он не станет долго ждать. Решение принять его веру она озвучила еще весной, но покончить с прошлым окончательно у нее не хватало сил. Руслан ждал, он не торопил Алену. Видимо, хотел, чтобы шаг ее был полностью осознанным. А она все не решалась, и это вносило заметное напряжение в их отношения.

За окном начинало хмуриться небо, природа словно вторила происходившему между двумя людьми, сидящими в маленьком кафе. Внезапно с севера на Москву пришел холод, окутанный тяжелыми мрачными тучами, тот холод, который проводит границу между летом и осенью, когда вдруг теплые дни сменяются промозглым ненастьем.

– Ты так и не сняла вот это? – внезапно произнес Руслан. Он подцепил пальцами тонкую золотую цепочку на шее Алены, вытащив маленький изящный крестик. Крест жалобно сверкнул в его руке.

– Почему ты не сделала то, о чем я тебя просил? Давно просил. – Лицо Руслана выражало злобу, боль и страдание одновременно.

Алена молчала, потупившись, она осторожно высвободила крест из его руки и спрятала за ворот платья.

– Ах, вот как! – почти в ярости произнес Руслан. – Ты так ничего и не поняла. Видимо, нам придется расстаться! – Он резко встал, бросил, не глядя, несколько купюр на стол и стремительно вышел.

Алена не успела опомниться, как вскочила и побежала вслед за ним. Краем глаза она все же увидела, как наблюдавшая за этой сценой официантка поспешила к их столику.

Когда Алена выскочила из кафе, Руслан уже сел в машину, резко сорвался с места и уехал. Девушку чуть не сбил с ног внезапный порыв ледяного ветра, словно невидимое дыхание вырвалось из самого тартара, бросив ей в лицо охапку пыли. Песок заскрипел на зубах, из ослепленных глаз потекли слезы. Душа разрывалась от боли и обиды, страх потерять любовь охватил Алену всецело, она бежала, сама не зная куда. На улице редкие прохожие спешно искали укрытия от надвигавшегося дождя. Ветер бросал под ноги сорванные листья вперемешку с грязью, дыхание перехватывало, холодные капли брызнули со всех сторон.

Алена опомнилась на мосту, на середине, на том самом месте, которое столько лет избегала и обходила стороной. Непогода тем временем разошлась не на шутку, колючий дождь больно хлестал по лицу. Мокрые пряди растрепавшихся волос залепили глаза. На реке вспучивались мутные волны, стальные тучи плотным панцирем обложили небо, разразившись злом и чернотой.

Девушка стояла на мосту. Соленые слезы смешивались со стекавшей по лицу дождевой водой, рыдания готовы были вырваться из груди. Боль, страшная давящая боль разрывала душу. Она потеряла его, вот так просто потеряла, так же внезапно, как начался этот дождь.

Негнущимися посиневшими пальцами Алена достала цепочку с крестиком и попыталась расстегнуть застежку. Руки тряслись, пальцы не слушались, и маленький, скользкий от воды замочек все выскакивал и не поддавался. Тогда Алена в бешенстве дернула цепочку – звенья из мягкого тонкого металла мгновенно разорвались. Она сжала крест в кулаке, так что пальцы ее побелели, и вытянула руку туда, где небо соединялось с бушующей водой. Казалось, девушка что-то кричала, но крика не было, как в страшном сне, когда голос похищают невидимые силы. Наверное, в этот момент она вошла в тот самый мрачный запредельный мир, в который чуть было не ступила несколько лет назад. В какой-то миг ей показалось, что вот сейчас сзади к ней подойдет тот самый старик в старомодном белом костюме с посохом в руке. Ожидая его, она медлила, но его все не было, и Алену все больше затягивало в воронку водоворота.

Перед глазами все плыло, она видела перед собой только сжатый кулак с беспомощно свисающим обрывком цепочки и стекающей по нему тонкой струйкой воды. Нужно только разжать пальцы, и Он исчезнет навсегда. И больше не будет препятствий между ней и ее любимым. Он встал между ней и самым важным для нее человеком, и она больше ничего не может сказать Ему. Тогда Он допустил, чтобы она потеряла самое дорогое, и она грозила Ему с этого моста. В тот раз лишь птицы насмехались над ней. Но она вернулась к Нему с надеждой и верой, вернулась. Припала к Нему, как евангельская блудница припадала к Его ногам. Теперь Он опять мешает ей. И она больше не допустит трагедии, не даст Ему отнять у нее любовь. Он Сам Любовь? Тогда почему Он отнимает ее?

Крест больно впился в ладонь, словно желая врасти в плоть, казалось, что проще оторвать себе руку, чем разжать пальцы. Алена и не предполагала, что настолько сложно сделать такое простое движение. Но что оно означало для нее? Не просто движение руки, повторяемое тысячу раз на дню и даже неосознаваемое, это был выбор, отречение. Отречение от Христа.

Пальцы онемели, они больше не чувствовали лежащего в ладони крестика. И душа словно онемела, Алена больше не чувствовала ни боли, ни холода, ни страдания. Не было больше ничего, только Он был все еще в ее руке. Христос все еще стоял рядом.

– Надо разжать пальцы, и все будет кончено, – послышался тихий вкрадчивый голос, тот самый голос, который несколько лет назад сказал ей пойти и совершить задуманное.

Неимоверным усилием она разогнула ладонь – маленькая золотая змейка сверкнула и исчезла. Казалось, в этот миг исчезло все. Мир перевернулся. Наступила мертвая тишина. Алена зажмурила глаза и перевесилась через чугунные перила, так, что у нее перехватило дыхание. Ей показалось, что она умерла, что ее больше нет.

Вдруг за спиной послышался голос, она вздрогнула, словно пробудившись ото сна.

– Скорее садись в машину, ты вся промокла! – Руслан распахивал дверцу и улыбался, как будто ничего не произошло.

Алена бросилась к нему в машину. Он снял с себя пиджак, пропитанный теплом и запахом его тела, и набросил ей на плечи. Крупная дрожь охватила ее, голова не работала, только волна непомерного счастья переполнила все ее существо. Она с ним, и он рядом, она не потеряла его, и это самое главное.

Они понеслись по Москве. Уже начинало смеркаться, но фонари еще не зажигали. Наступили мутные сумерки, когда уже не светло, но еще не темно, граница между светом и тьмой. Сумеречный мир в преддверии ада.

Но Алена уже забыла обо всем на свете, и то, что произошло буквально несколько минут назад, словно ушло в вечность, в небытие. Будто это было не здесь и не в этой жизни. Удивительно, как быстро может меняться ощущение реальности.

– Куда мы едем?

– Мы едем ко мне, ты у меня еще ни разу не была. Посмотришь мое обиталище, тебе понравится. Да, а еще ты мокрая и тебе надо в горячую ванну. Я тебе сделаю зеленый чай с медом и молоком, иначе ты заболеешь и будешь лежать с температурой, а мне не нужна больная невеста.

От слова «невеста» Алену охватила еще одна волна счастья. Она не помнила себя. Озноб сменился жаром, словно она только что побывала в сауне. Девушка прижала руки к груди, уткнувшись носом в его пиджак и закрыв глаза от удовольствия.

– А вот и мой дом.

Они свернули с Кутузовского проспекта и подъехали к махине с множественными остроконечными башнями, упиравшимися, кажется, в самые облака. Дождь перестал, лишь только ветер все еще не мог успокоиться и продолжал азартно срывать еще совсем зеленые листья.

– У меня небольшой пентхаус под самой крышей, как у Карлссона, вон в той башенке, и гульбище на крыше, правда, там ветер сейчас гуляет. Панорамные виды, вся Москва как на ладони. Тебе понравится, ведь это твой будущий дом. Вперед, скорее переодеваться.

Зеркальный бесшумный лифт в одно мгновение доставил их на последний этаж. Они вошли в просторные апартаменты.

– Скорее в ванную. Так, полотенца, новый халат, да тапочки тоже новые. Вода включается вот так. – И он повернул причудливые блестящие краны. – Ну, давай быстрее скидывай все мокрое, а я пошел делать тебе чай. Руслан стремительно удалился, оставив Алену одну.

Ванная напоминала залу, отделанную в морском стиле, с настоящими раковинами на полу и в стенах, с огромным джакузи с прозрачным дном и диковинной подсветкой. Алена медленно разделась. Она вспомнила о кресте, его не было, непривычное ощущение, от которого ее даже передернуло. Девушка почему-то удивилась, что крестика нет. Ее начало знобить, и Алена поспешила укрыться в горячо бурлящих недрах огромной ванны. Теплая нега заполнила все тело, и Алена забыла обо всем на свете.

Распаренная, раскрасневшаяся, закутанная в огромный пушистый халат, похожий на сугроб, она вышла из ванной. Руслан хлопотал на кухне, если вообще помещение с несколькими диковинными барными стойками можно было назвать кухней в обычном житейском понимании.

Увидев Алену, он улыбнулся широкой улыбкой. Алена замерла, Руслан легкой походкой подошел к ней и обнял. Ей хотелось раствориться в нем, остановить время, так, чтобы эта минута продолжалась всегда. Он был такой сильный и уютный, нежный и теплый, от него исходил еле уловимый пьянящий запах, который будоражил. Тот самый запах, который она почувствовала в машине от его пиджака.

– Я разжег камин, присаживайся в кресло, я принесу тебе чай.

В камине, отделанном розоватым неровным камнем, весело потрескивал огонь. Рядом, разбросав когтистые лапы, раскинулась шкура огромного белого медведя с оскаленной пастью.

– Не пугайся, его зовут Ричи, – крикнул Руслан, наливая чай в изящные фарфоровые чашки. Потом принес чай и расположился рядом прямо на медвежьей шкуре.

– Люблю вот так посидеть на Ричи, попить чайку и полюбоваться огнем. Кстати, это старинный китайский фарфор. Я его как-то приобрел в лавке у одного знакомого старьевщика. На самом деле этому сервизу цены нет. Знаешь, живой огонь успокаивает, удивительно, но он приносит отдых, особенно когда набегаешься в этой городской суматохе. Потом к камину, к огню, – и все напряжение как рукой снимает.

Алена молчала и с упоением слушала Руслана.

– Да, мы попьем чай, а потом поужинаем. У меня есть свежая форель, могу запечь в духовке с лимоном, майораном и базиликом – это быстро. Экскурсия на крышу будет завтра. Да-да, и не возражай, во-первых, ты мокрая, а там жуткий ветер, во-вторых, там, кроме огней, в это время суток ничего не видно, а в-третьих, ты ночуешь у меня.

– Но…

– Никаких но. Все решено.

Алена поудобнее устроилась в кресле, подобрав под себя ноги. Кресло было широкое и мягкое. Девушка не верила своему счастью. Ведь Руслан еще ни разу за все время не приглашал ее к себе. Они встречались в кафе и ресторанах, гуляли по городу, катались на машине, но к себе он не звал. Алена даже примерно не знала, где он живет. А впрочем, она до сих пор о нем ничего не знает. Чем занимается, кто он и откуда. Все, что он рассказал, – что он чеченец по национальности, владелец какой-то юридической фирмы, родом откуда-то с Кавказа, где она никогда не была, и окончил МГУ. Вот, пожалуй, и все.

Руслан словно прочитал ее мысли. Впрочем, Алена давно заметила, что он часто догадывается, о чем она думает.

– У меня очень хороший бизнес. Жизнь становится с каждым днем все сложнее и сложнее, и людям необходима помощь в решении их жизненных заморочек. Поэтому одна из самых высокооплачиваемых профессий – это адвокаты и юристы. Такие известные люди, как Кучерена или Падва, очень и очень неплохо зарабатывают, а я занимаюсь почти тем же, чем и они.

– Но тебя никто не знает, – произнесла Алена, сразу поняла, что сказала глупость, и прикусила губу, виновато посмотрев на Руслана. Но ее вопрос нисколько его не смутил.

– По-настоящему известных людей никто не должен знать, они остаются в тени, я, пожалуй, к ним и отношусь. А долю их славы забирают такие, как Кучерена; впрочем, тоже заслуженно, – сказал Руслан, усмехнувшись.

– Одним словом, ты помогаешь людям разрешать их заморочки, – сказала Алена, глядя на весело играющий огонь и укоряя себя за глупые высказывания и слишком явные размышления. Она не умеет скрывать свои мысли, у нее все написано на лице.

– Да, любой юрист этим занимается, как известный, так неизвестный. Как такой, который получает за свою помощь миллионы, так и тот, который сидит в скучной конторе за штуку баксов в месяц. – Руслан отхлебнул свой чай и задумчиво стал смотреть на огонь.

«Главное – мы теперь вместе, и ничто не разлучит нас», – думала Алена.

Глава одиннадцатая

Из раздумий ее выдернул мягкий голос Лидии Александровны, оказалось, что ей давно делают УЗИ.

– Ну что ж, беременность полных десять недель. В матке один плод. Ребеночек развивается нормально. Сердцебиение хорошее, пока никаких отклонений я не вижу.

«Ребеночек, надо же», – подумала Алена, и по щекам у нее потекли слезы. Она и не думала называть его «ребеночек», неужели он у нее будет?

Рядом стоял Руслан, заложив руки за спину. Алена боялась смотреть в его сторону. Вид его был страшен.

«Похоже, он не рад», – внутренне усмехнувшись, подумала Алена. Конечно, это с самого начала не входило в его планы, но теперь ему придется с этим считаться. Это было мгновение безумного злорадства. Да, она жертва, беспомощная невольница, она не распоряжается своей жизнью, но, тем не менее, она сорвала его грандиозные планы. Значит, и он не всемогущ, хотя считал себя избранником Аллаха, который благоволит ему во всех его делах. Бог вмешался в эту ситуацию, и, если бы не ребенок, она, Алена, ничего не смогла бы. Несмотря на то что ей самой хотелось делать все, что он велел. Или ей только казалось, что она хотела? Алена так и не нашла ответ на этот вопрос. Кто руководил ее сознанием? Это так и оставалось загадкой. Впрочем, она догадывалась – кто. Тот же, кто шептал ей на ухо тогда на мосту.

Да, Руслану пришлось считаться с изменившимися обстоятельствами. В другой ситуации он наплевал бы на какую-то беременность какой-то шахидки. Сколько таких было, кто с этим считался? Ведь за каждой операцией стоят миллионы и очень серьезные люди, которые не прощают осечек. Но в этом случае ему пришлось взять произошедшее в расчет, ведь это ребенок от него. Даст ли Аллах ему еще детей?

Пятнадцать лет назад, когда он был еще простым студентом юридического факультета МГУ, отец Руслана, старый Хариф, женил его на вдове своего внезапно умершего друга – Лейле. Хариф был чем-то обязан своему кунаку, вот и принял такое странное решение, понятное только ему одному. Воля отца – закон. В семье остальные братья уже были женаты, выбор пал на младшего Руслана. Повиноваться отцу требовалось беспрекословно.

Тогда Хариф позвал сына к себе для разговора. Руслан только что приехал домой на каникулы.

Отец принял его ласково. Стол был накрыт к чаю.

– Садись, сынок, – ласково произнес старик, – ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить?

– Нет, отец, я тебя внимательно слушаю, – почтительно ответил сын.

– Ты должен выполнить мою волю. Я хочу, чтобы ты женился на вдове моего друга Асланбека, – произнес старик.

– На Лейле?! – воскликнул Руслан, не веря своим ушам. – Отец, ты шутишь или говоришь всерьез? Руслана почти трясло, он мгновенно забыл о почитании родителей и о незыблемом законе – покорности старшим. Он посмел повысить голос на отца, столь велико было его негодование.

– Я позвал тебя шутки шутить? – возмущенно спросил Хариф, прищурив полуслепые глаза под лохматыми седыми бровями.

– Но она старая и страшная, как ведьма. – В глазах Руслана было почти детское отчаяние.

– Заткнись! – Старик с силой стукнул кулаком по столу, так, что чашки подпрыгнули, расплескав чай на накрахмаленную скатерть, оставив желтые расползающиеся пятна. – Ты мой любимый младший сын, а так разочаровываешь меня. Ты непокорный сын и хочешь нарушить вековой обычай наших отцов. Как мусульманину, тебе должно быть стыдно за свои слова, перечащие воле отца. Ты женишься на Лейле, и это больше не обсуждается. Иначе я отрекусь от тебя: прокляну и найду другого сына!

Эти страшные угрозы подействовали на Руслана, он больше не смел противиться родителю. Нарушать исламские законы ему не хотелось.

Лейла ему не нравилась и совершенно не возбуждала как женщина. Худая, страшная, она напоминала ему иссохшую воблу. Будучи старше Руслана на пятнадцать лет, она казалась ему старухой.

Впрочем, в постели Лейла оказалась горячей и страстной, и Руслану иногда даже нравилось, как она с ним играла. Она была опытна и умела утешить мужа любовными ласками. У нее никогда не было детей, и от Руслана они так и не родились, хотя каждый раз она буквально набрасывалась на своего нового мужа со словами «Дай мне детей, и я оставлю тебя в покое».

Отец утешал сына в его горе, говоря, что и у пророка Мухаммада первая жена была намного старше. Дескать, она была мудра и опытна, и именно благодаря ей у Мухаммада открылся дар пророчества. Руслану нравилось это сравнение, ведь он был истинным мусульманином и хотел подражать пророку во всем. Со временем решение отца даже стало казаться ему мудрым.

На Кавказе никогда не было официального многоженства, с Лейлой Руслан не расписывался и формально был свободен, поэтому смело мог вступать в следующий брак.

На Мадине Руслан женился по огромной страсти. Это было уже в то время, когда он окончил университет, усиленно изучал НЛП, психологию, гипноз и общался с важными и очень серьезными людьми.

Однажды, в праздник Курбан-байрам, который он по традиции проводил у себя на родине, Руслан увидел свою двоюродную сестру Мадину. Увидел, как мужчина видит женщину. Ей было всего четырнадцать, тем не менее, с ее отцом сговорились быстро и по всем горским традициям сыграли пышную свадьбу. Восточные девушки созревают быстро, но к Мадине это не относилось, она выглядела как щуплый подросток. Ее грудь и бедра едва начали обретать женские формы, но именно эта особенность привлекала Руслана и вызывала в нем нестерпимое и жгучее желание. Он буквально пылал к ней страстью.

Через год совместной жизни Мадина забеременела. Беременность протекала тяжело, ребенок оказался слишком крупным для худой и недоразвитой девушки. Руслан в то время был невероятно занят работой, начиналась военная кампания Дудаева. Необходимо было проводить огромный объем идеологической работы, готовить идейных и надежных воинов ислама, Руслан то и дело мотался между Пакистаном, ОАЭ и Иорданией. Шла активная международная вербовка боевиков и инструкторов по боевой подготовке из арабских стран.

Мадина оставалась в доме своего отца, врачам ее не показывали. Подошел срок родов, только тогда выяснилось, что у несчастной девочки узкий таз и единственный способ родоразрешения – кесарево сечение. Начались мучительные и изматывающие схватки, а на всю округу был единственный хирург, способный сделать операцию. Разрешения на нее спросили у отца роженицы, так как с Русланом связи в то время не было. Отец, узнав, что хирург – мужчина, категорически отказался. Мол, нехорошо мужчине прикасаться к чужой жене, ищите женщину-хирурга или пусть рожает с местной акушеркой. Все горские женщины так рожали веками, и ничего с ними не было. В результате – тяжелейшие роды, акушерские щипцы, серьезная черепно-мозговая травма плода, длительная асфиксия, необратимые повреждения мозга. У Мадины после родов началось кровотечение, которое невозможно было остановить обычными средствами. Пришлось вызывать того самого хирурга-мужчину, который ради спасения жизни роженицы вынужден был удалить ей матку. Ребенок чудом выжил, но врачи вынесли мальчику неутешительный вердикт. Он никогда не сможет ходить, никогда не будет контролировать свои физиологические процессы, не будет говорить, не сможет взять в руки ложку. Для Руслана это был страшный удар, который он расценил как гнев Аллаха. Сын-первенец оказался уродом. От Мадины у него больше никогда не будет детей.

Руслану и в голову не пришло обвинять тестя в своей беде. Тот поступил по закону абсолютно правильно – не дал прикоснуться постороннему мужчине к чужой жене. На все воля Аллаха. Руслан с головой погрузился в священную войну – джихад, желая снискать милость и благословение всевышнего.

Глава двенадцатая

Алену привезли назад. Руслан вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь. Руки заложил за спину, на бледных щеках ходили желваки, глаза горели злым светом.

– Амина, до родов ты останешься здесь. Лейла будет за тобой ухаживать. Когда родится ребенок, Лейла заберет его себе, станет ему матерью, а ты должна завершить свою миссию ради Аллаха всемогущего. Тебе все понятно?

Алена хотела сказать, что не отдаст ребенка и не станет завершать свою миссию, но сдержалась: это было бы более чем бессмысленно и глупо. Только лишний раз навлекать на себя гнев. Она решила переменить тактику:

– А мне что, до родов нельзя будет выходить из этой комнаты?

– Нет, почему же, ты можешь выходить на прогулку в сад – под присмотром Лейлы.

– А читать я что-нибудь могу?

– И читать ты можешь, только исламскую литературу. Лейла тебе все принесет. Вопросов больше нет?

– Нет.

Руслан развернулся и взялся за ручку двери.

– Руслан! Это же наш ребенок. Почему мы не можем быть вместе? Вместе его растить. Ты больше меня не любишь?

– Потому что мы на войне, на священной войне. Руслан стремительно вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Весь оставшийся вечер Алена проплакала. «Все кончено, – думала она. – Мне вынесли приговор, я обречена, надежды на спасение практически нет, бежать отсюда невозможно, везде охрана, камеры. Это в боевиках за пленницей прилетает супермен, обвешанный гранатами, всех убивает, улетает с освобожденной на вертолете, а в конце они целуются».

Алену немного развлекла эта забавная мысль, но ненадолго. За ней уж точно никто не прилетит. Может, родители начнут искать? Ведь последний раз она морочила им голову еще в лагере. Руслан заставлял им иногда звонить и рассказывать сказки, как у нее все хорошо. Горный воздух, прекрасный климат и море счастья, скоро приедем, тогда и увидимся. Мама просила оставить телефон: «Мамочка, это невозможно, здесь только спутниковая связь, я сама буду звонить или писать по электронке, не волнуйтесь, мы сами скоро приедем», – самозабвенно врала Алена. И мама, слыша ее счастливый голос, совершенно успокаивалась. Они не будут ее искать, по крайней мере в ближайшие два-три месяца. Она прекрасно знает своих родителей, они вообще редко интересовались ее жизнью. Мать всегда была занята исключительно собой, отец – работой. Отец – либерал до мозга костей. Его главное жизненное правило – уважать свободную волю других людей, и дочери в первую очередь. Не важно, какой национальности и религиозной принадлежности будет ее жених, главное – это ее собственный свободный выбор.

Родителям не нравился первый жених Алены – Андрей, нищий мальчишка-семинарист, да еще сирота. Мать шокировало, что ее дочь собирается стать попадьей, но отец на корню пресекал все попытки жены помешать Алене самой строить свою жизнь. Мало ли что не нравится им – родителям. Да, они были рады, что у Алены с Андреем ничего не получилось, несмотря на тяжелую депрессию дочери. Отец в то время сделал все, чтобы она забыла свою первую любовь. Устроил ее на хорошую работу, дававшую возможность отвлечься и общаться с людьми совсем другого круга и уровня, нежели церковное окружение. И надо отдать должное, у него это получилось.

Когда они только приняли решение пожениться, Руслан решил устроить торжественное знакомство с ее родителями. Он заказал столик в «Метрополе». Они с Русланом подъехали на его БМВ, который сразу же впечатлил ее родителей. Потом впечатлил и сам Руслан – владелец преуспевающей юридической фирмы. Он совсем не был похож на привычного «хачика» с рынка, и лицо у него было скорее не кавказского типа, а европейского. Плюс безупречные манеры, дорогой костюм, эрудиция, прекрасное образование, знание нескольких европейских и восточных языков, золотой «ролекс»… Мама рассыпалась в комплиментах. Руслан откровенно льстил в ответ. Заказали изысканный ужин.

Алена лежала в кровати и вспоминала детали того почти забытого разговора. Тогда она была влюблена и не понимала, к чему клонит ее Руслан, к чему готовит ее родителей. Она устала плакать, глаза неприятно болели и распухли.

– У нас не будет свадьбы в традиционном понимании, – говорил Руслан, – мы распишемся в ЗАГСе и отправимся в свадебное путешествие за границу.

– У меня очень много работы, – продолжал он между тостами (сам Руслан не пил, а только пригублял из своего бокала), – моя работа связана с постоянными разъездами. Думаю, что некоторое время нам с Аленой придется вообще пожить на Кавказе.

– Это что, Чечня? – взволнованно воскликнула мама.

– О, нет, разрешите за вами поухаживать, – произнес Руслан, подлив в ее бокал марочного французского вина, – почему-то все считают, что Кавказ – это только Чечня. – Он мило улыбнулся будущей теще и продолжил: – Кавказ – это очень многогранный регион, Краснодарский край, например, это тоже Кавказ. Нет, жить мы будем под Нальчиком, это Кабардино-Балкария. Смею вас заверить, место очень спокойное. У меня там дом, правда, в достаточно труднодоступном месте, горы. Но зато прекрасный свежий воздух и никакой цивилизации, только спутниковый Интернет. Я люблю такие уголки, знаете, после Москвы, после этого огромного мегаполиса, там буквально отдыхаешь душой.

– Да, да, Москва – это ужасно, этот постоянный смог, я вынуждена часто выезжать на дачу из-за этого, – поспешила поддержать разговор мама. – Думаю, для Аленочки с ее малокровием будет на пользу пожить в горах.

– У Алены проблемы с кровью? Она мне не говорила, – озабоченно спросил Руслан.

– Какое малокровие, просто пониженный гемоглобин, ты, мама, как скажешь, – вступила в разговор Алена.

– Да, конечно, просто я хотела сказать, что очень полезно пожить в горах, особенно тебе, ты так много работала в последнее время и совсем себя измотала, – поддержала дочь мама.

– Теперь у Алены не будет необходимости работать, я достаточно состоятельный человек, чтобы моя жена никогда не работала. Если она очень захочет, она сможет и поработать, но я в принципе против, чтобы женщина работала. Раньше женщины никогда не работали, это было советское нововведение, чтобы уравнять в правах мужчину и женщину. Но этим самым женщину только унизили. Цивилизация и весь этот технический прогресс только разрушают родоплеменные отношения людей, разрушают саму структуру общества, я имею в виду – справедливого общества. Человечество катится в пропасть, только потому, что выбрало цивилизацию и государственный строй, уравняло в правах мужчин и женщин, надругалось над семейными традициями. А надо возвращаться к хорошо забытому старому, так сказать, к своим корням, только тогда будет чистое и справедливое общество. Но мы отклонились от темы. – И Руслан очаровательно улыбнулся.

– Вы придерживаетесь ретроградных взглядов, – вмешался отец, – я считаю, что женщина может работать, если у нее есть такое желание, для самореализации и самосовершенствования. Другое дело, что женщина не должна работать от нужды, если у нее есть муж, он должен ее обеспечивать, в этом с вами, Руслан, я, пожалуй, соглашусь. Алена у нас работала не из-за денег и необеспеченности, а только потому, что ее работа ей очень нравилась. Думаю, что Алена должна сама решить, будет она работать или нет.

– Нет, папа, я решила, что это будет зависеть от мнения моего мужа. Я буду делать, как он хочет, если он против, я никогда не стану работать. Да к тому же моя работа мне изрядно поднадоела. Мама права, я измоталась, и надо просто отдохнуть и пожить нормальной жизнью. К тому же замужняя женщина не может уже мотаться по всему миру с группами туристов.

– Почему обязательно туристы, – возразил отец, – ты ведь художник-модельер, вы, Руслан, наверное, знаете об этом.

– Да, конечно, Алена мне говорила, – любезно согласился Руслан.

– Она может, например, открыть свой салон, – продолжил отец свою мысль.

– Пап, я не хочу сейчас ничем заниматься, может быть, через несколько лет, потом когда-нибудь, сейчас мне хочется просто семейного счастья, – произнесла Алена.

– Хорошо, за счастье нашей Алены. – И отец поднял свой бокал.

Глава тринадцатая

Так за всей этой болтовней прошел вечер. Родители были в восторге. Какие красивые слова говорил Руслан, как красиво все начиналось, как в сказке. А теперь все как в кошмарном сне. Хочется себя ущипнуть, проснуться и с облегчением вздохнуть, что это был всего лишь сон. Но то реальность, страшная реальность…

Теперь родители точно еще не скоро начнут волноваться, тем более что Руслан наверняка позаботился, чтобы от «Алены» регулярно приходили письма по электронке.

– Мама с папой читают сплошное вранье и радуются за свою дочку, – с тоской подумала Алена.

Когда они все же заподозрят неладное, начнут искать – а на это уйдут еще месяцы, – будет поздно. Рожать ей в августе – июле, всего лишь через полгода. А Руслан уверил родителей, что в Москву они вернутся не раньше чем через год. Так надо, такая у него работа, а Аленке необходимо для здоровья пожить в горах, на свежем воздухе. Маму с папой они непременно пригласят в гости, да, пригласят, как только обживутся сами. И родители верили каждому его слову, всему этому вранью, ни в чем даже не сомневаясь и не удивляясь, даже тому, что им с дочерью предстоит столь долгая разлука. Верили, как жертвы верят мошенникам, которые прикидываются соцработниками или агентами и с легкостью заставляют выворачивать карманы, отдавать последнее накопленное и припрятанное. Верили, как верят люди, которых раскручивают на лохотроне и которые в азарте игры отдают все, что у них есть, до последней копейки. Да, Руслан грамотно их обработал, недаром он учился своим психологическим приемам у специалистов с мировым именем. Он умел убеждать, заговаривать зубы. Ему верили – и с восхищением смотрели ему в рот.

Эти мысли повергли Алену в еще большее уныние.

Пришла Лейла, как всегда молча, принесла ужин. Алена лежала, отвернувшись к стене, к еде не притронулась. Через час Лейла вернулась, без единого звука унесла остывшие тарелки. Как Алена забылась сном, она не помнила. Всю ночь ей снились беспокойные сны, Алена ворочалась, не находя себе места, кровать казалась неудобной и слишком узкой. Проснувшись утром, Алена долго разглядывала в зеркале свое опухшее от слез лицо.

Потекли скучные, однообразные дни. Лейла выводила Алену гулять во двор. Руслана она видела очень редко, и то мельком, он заезжал на один-два дня, а потом надолго уезжал. Зима подходила к концу, да и та была в этом году очень теплая, выпадавший несколько раз снег быстро таял. Лишь горы были покрыты белым одеянием, гордо подняв к небу остроконечные заснеженные вершины.

Стояли ненастные дни, моросили унылые дожди. Алена была в отчаянии. На прогулках Лейла наблюдала за ней издали, рядом никогда не ходила. Это несколько облегчало существование, Алена тяготилась присутствием своей хмурой надсмотрщицы и тихо ее ненавидела. Если у них все получится, эта неприятная тетка с темным лицом станет матерью ее малыша, и он никогда не узнает, кто на самом деле его настоящая мать. Они вырастят из него воина Аллаха, а если это девочка, выдадут замуж за подобие ее отца. Алена ненавидела этот дом-каземат, эти свинцовые горы с белыми макушками, почти всегда наполовину укутанные туманом, это бесконечно моросящее небо…

Как-то раз во время одной из прогулок Алена встретила еще одну обитательницу этого грустного места. Спускаясь по ступеням, она вдруг едва не столкнулась с инвалидной коляской. В кресле сидел ребенок, вернее подобие ребенка. Раскосые глаза смотрели в разные стороны, из полуоткрытого рта свисал язык. С уголков искривленных губ обильно текла слюна, скрюченные ручки плотно прижимались к кривому уродливому тельцу. Ребенок промычал что-то нечленораздельное и дернул маленькой недоразвитой головой в красной шапочке с помпоном.

Алена от неожиданности вздрогнула, чуть было не вскрикнув, но уже в следующий момент почувствовала на себе цепкий, полный ярости взгляд. Столько ненависти и злобы на одном лице она еще не видела. На нее в упор смотрела девушка с черными, как бездна, миндалевидными глазами. Она что-то прошипела по-чеченски, по всей видимости, какие-то ужасные проклятия, привычным движением ловко развернула коляску и быстро покатила ее вглубь сада. Алене стало плохо: что она сделала этой несчастной девушке? Эта встреча не выходила у нее из головы целый день. Этот бедный малыш ей кого-то очень сильно напоминал. Руслан! Ее осенило: «Он похож на Руслана, это его сын!».

Оправившись от шока, Алена присела на скамейку в саду. Она думала о ребенке-инвалиде, о том, что это сын Руслана.

Алена не помнила день, когда произнесла шахаду. Кажется, это случилось через неделю после того, как она сняла с себя крестик. Гуляя по мрачным аллеям, девушка пыталась восстановить в памяти тот день, но кроме того, что тогда Москва стояла в умопомрачительных пробках, ничего не могла вспомнить. Она была так переполнена любовью к Руслану, что запомнила только пробки: тогда он обнимал ее на заднем сиденье, а она обмирала от того, что была с ним рядом. Руслан, который обычно всегда сам был за рулем, в тот день взял своего шофера. Они сидели сзади, раскинувшись на шикарном кожаном сиденье. Он прижимал ее к себе, гладил руки, целовал волосы, и ей казалось – вот оно, счастье.

Затем ее мысли переключились на то, как они после свадьбы приехали в его дом под Нальчиком. Алена была бесконечно счастлива, ей казалось, что она словно в сказочном сне, которому не будет конца. Руслан умел создать атмосферу праздника. Алена вспоминала их романтические ужины на уютной веранде, сплошь увитой плющом, огромный плавательный бассейн, маленький прудик с золотыми рыбками, из которого вытекал веселый звонкий ручей, пересекавший сад, несколько ажурных мостиков, альпийские горки и даже настоящий, вечно напыщенный павлин со своей скромной серенькой павой… Вся эта райская сказка закончилась в один день – они уехали в лагерь. Руслан особо ничего не объяснял, Алена боялась спросить, почему и зачем они едут в горы. У нее было одно-единственное желание – всегда быть с ним рядом, и не важно, куда и зачем она с ним едет. Не важно, чем будет заниматься, только бы быть с ним, только бы любить его до безумия, до самоотречения.

Глава четырнадцатая

В лагерь ехали долго, полдня тряслись по труднопроходимым лесным дорогам. Наконец, джип остановился, дальше предстояло идти пешком – километра два. Руслан отпустил водителя – хмурого бородача с уродливым шрамом через все лицо. Бородача звали Казбек. Дальше шли вдвоем по узкой горной тропе, петлявшей между выступами причудливых скал: Руслан впереди, Алена немного сзади. Всю дорогу она любовалась любимым: он был необычайно красив и грациозен, как молодой олень. Казалось, что он рожден ходить по горам, так быстро и бесшумно передвигался. Ни один, даже самый маленький камень не вылетел из-под его ног, словно Руслан шел по воздуху. Алена смотрела на его спину, ноги и чувствовала, как сильно его любит, как хочет полностью отдаться его воле, раствориться в нем, стать частицей его тела и души. Она едва поспевала за ним, иногда он оборачивался и протягивал ей руку. И в этот момент ей хотелось прижаться к нему, ее ноги начинали скользить еще больше, камни сыпались в разные стороны. Алена не решалась сказать Руслану, что хочет его прямо здесь и сейчас. Он не смешивал работу с личной жизнью, а переход в лагерь был уже частью его работы.

Всю дорогу Алена чего-то смутно боялась, предчувствуя, что сказке пришел конец. Руслан давно намекал ей на то, что скоро придется приступить к работе, медовый месяц непомерно затянулся, пора и честь знать. Алена старалась не придавать значения его словам: зачем, когда надо наслаждаться каждым мгновением, подаренным судьбой. Она боялась, что в конце концов все закончится. И сейчас, идя в лагерь, она чувствовала приближение этого конца. Алена не понимала, зачем Руслан взял ее с собой, ведь то, куда они идут, это тоже его работа. А работа и жена для мужчины вещи несовместимые, по крайней мере так всегда говорил сам Руслан.

– Подожди, я больше не могу, давай передохнем, – совсем задыхаясь, произнесла Алена. Руслан обернулся и снисходительно улыбнулся. Его улыбка вернула ей надежду. У нее промелькнула мысль, что все будет хорошо, все будет по-прежнему. Они сходят в этот проклятый лагерь, а затем вновь вернутся в свой дом, который Алена уже успела полюбить и с которым не хотела расставаться.

– Ну ладно, давай, ты совсем не умеешь ходить, хилая какая. Ничего, в лагере натренируешься, будешь почти такая, как я. – Руслан усмехнулся, присев на пологий камень и вглядываясь в нависшую над пропастью скалу.

Где-то вдали шумел водопад, крикнула и замолчала какая-то птица. В голубой вышине неба плавно парил орел. Это была страна высокогорного хвойного и мрачного леса. Вековые ели причудливо раскидывали свои широкие когтистые лапы со свисающими с них длинными серыми стариковскими бородами лишайников. Камни и стволы покрывали густые ярко-зеленые мхи. Кристально прозрачный воздух придавал всему пейзажу особенный сказочно-зачарованный вид. Алена сидела на камне и смотрела на своего возлюбленного, думая, как безумно его любит и как она счастлива быть рядом с ним, ощущать его ровное спокойное дыхание, смотреть на его серые глаза, в которых отражалось горное ущелье, и понимать, что чудесное мгновение равно целой жизни.

– Пойдем, вставай, а то скоро стемнеет. Здесь быстро темнеет, – произнес Руслан, протягивая ей руку.

Алена вздрогнула, выходя из оцепенения. Она ощутила тепло его ладони и не хотела ее отпускать.

Руслан понял ее желание и опять усмехнулся:

– Пусти, здесь не бульвар, здесь ходят только по одному, цепочкой.

В лагерь пришли на закате. Это был бывший скит монахов-отшельников, тайно обитавших в нем еще во времена хрущевской оттепели. Последние монахи покинули эти места в начале девяностых, перед самой войной. Куда они ушли, никто не знал, но уходили отшельники сознательно, унося с собой все святыни. Это место было обнаружено случайно людьми Султана во время поисков подходящего участка в труднодоступных местах Кабардино-Балкарии для размещения тренировочной базы смертников-подрывников. Сама Чечня не подходила для подобных баз, ее постоянно шерстили и зачищали федералы.

На просторной лесной поляне раскинулось десятка полтора крошечных домиков, служивших монахам кельями, частично глиняных, частично каменных. В каждом домике помешалось не более двух коек и маленькая печка. В центре скита стояла бывшая церковь без крестов; как самое просторное помещение, она была оборудована под резиденцию самого Султана. Еще здесь располагалась летняя кухня под навесом и брезентовая палатка для теоретических занятий и просмотра учебных видеофильмов, а также навес для молитвы.

По краям поляны виднелись бывшие скитские огороды, бурно заросшие бурьяном и травами. Была здесь даже маленькая заброшенная пасека с несколькими полуистлевшими ульями: в некоторых из них обитали одичавшие, а может, и настоящие дикие пчелы. Поляна заканчивалась крутым спуском в ущелье, на дне которого протекал звонкий ручей с кристально чистой и ледяной водой. Спуск в ущелье завершался каменными ступеньками, отполированными за несколько десятилетий ногами подвижников, по которым монахи спускались за водой, творя Иисусову молитву.

Девушки-курсантки жили в домике по двое. Один домик занимали инструкторы-арабы, другой занимали охранники и по совместительству тренеры по рукопашному бою, еще один домик был резервным для приходящих людей Султана. Султан считался в лагере эмиром. Был домик и для имама, очень странного лысого человека с невероятно кривыми ногами.

Распорядок дня был более чем жесткий. Подъем в пять утра, пять раз в день намаз, который проводил кривоногий имам. Перед завтраком – теоретические занятия, затем завтрак, практические занятия, обед, занятия идеологические, которые вел сам Султан либо опять же имам, и только перед ужином немного свободного времени, употребляемого в основном на хозяйственные дела, стирку и уборку.

Потекли однообразные дни. Алену поселили в домике с некой Насирой. Стройная черноглазая девушка, немного угловатая, неразговорчивая, она встретила Алену настороженно. Разговорились только через неделю. Оказалось, что Насира в лагере уже несколько месяцев, выросла в ваххабитской семье, где у нее шесть сестер. Было еще два брата, но они погибли на войне, известны как боевики полевого командира. Насиру отец отправил в лагерь мстить русским за погибших сыновей, но не только месть была причиной этого решения. Старику обещали тридцать тысяч долларов после удачного выполнения задания – для бедной многодетной семьи огромные деньги. К тому же это большая честь для ее родных, а родителям надо выдать замуж шесть дочерей. Дом в Хасав-Юрте сильно пострадал от артобстрелов, семья еле-еле сводила концы с концами. Насира была очень религиозна, мечтала о рае и о возмездии для тех, кто убил ее братьев. Что получит семья, ее мало интересовало.

Первое время Алена очень тяготилась жизнью в лагере. Ранний подъем, интенсивные занятия полностью выматывали ее, особенно после нескольких месяцев совершенно беззаботной жизни с Русланом в его замечательном доме.

Вечером за ужином Алена уже почти спала, мечтая об одном: доползти до кровати, рухнуть на нее и заснуть. С Русланом она первое время почти не виделась, он был постоянно занят. Вызывал к себе Руслан ее сам. За первые две недели она провела с ним всего одну ночь, сразу после прибытия в лагерь. Иногда Алена задавалась вопросом, почему он не обращает на нее внимание. Наверное, хочет, чтобы она адаптировалась, привыкла, отвечала сама себе девушка. Спросить было не у кого, это раньше она могла задавать вопросы, когда жила с Русланом в одном доме и спала с ним на одной кровати. Здесь же были совсем другие законы, женщина не имела права спрашивать мужчину о чем-либо, и даже не знала, когда ее к нему позовут.

Недели через две все изменилось: Алена вдруг почувствовала необычайный прилив сил и некую эйфорию. Впрочем, эйфория внезапно сменилась удушьем, почти до потери сознания. Это случилось вечером после ритуального омовения. Насира увидела, что Алена упала, приняв какую-то неестественную позу, и позвала Гульнару. Гульнара считалась в лагере самой опытной женщиной в духовной практике, к тому же она была самой старшей, как говорили некоторые, ей давно перевалило за шестьдесят. Она была идеологической наставницей для женщин. Ведь мужчина не обо всем может говорить с женщиной, да и понять друг друга женщинам легче. Гульнара почти всегда сопровождала исполнительниц к месту совершения теракта и проводила с ними их последнюю ночь, убеждая не бояться и идти до конца. Знала очень много молитв и заговоров. А также удостоилась чести прислуживать имаму, принося ему еду и питье.

Гульнара дала Алене какое-то горькое питье и пошептала над ней что-то по-арабски. Девушке стало легче.

– Что с тобой случилось? – спросила старуха.

– Я почувствовала радость, а потом меня кто-то начал душить, – почти в бреду вспоминала Алена, которая не могла прийти в себя после перенесенного потрясения.

– А ты призывала имя пророка Мухаммада, вспоминала суры из Корана, когда это с тобой произошло? – Старуха была очень серьезна.

– Да, кажется.

– Кажется или точно?

– Да, призывала.

– Тогда ничего страшного с тобой не произошло, это так и должно быть. Милость Аллаха посетила тебя.

Глава пятнадцатая

Через день Алена ощутила радость снова. Девушка никогда не испытывала прежде ничего подобного, это была радость потусторонняя. Словно некая разумная сила вселялась в Алену и начинала управлять ею. Удушья больше не было, правда, по совету Насиры Алене пришлось еще пару раз сходить к мудрой Гульнаре, чтобы та дала ей свое питье и пошептала молитвы. Насира говорила, что нечто подобное происходило и с ней, когда она только приехала в лагерь, и Гульнара ей тогда очень помогла. Главное, говорила Насира, не испытывать страх перед этими силами, так как они исходят от Аллаха, а не от шайтана. В лагере говорили, что Гульнара хорошо в этом разбирается и даже может изгнать шайтана из человека.

Занятия перестали тяготить и утомлять Алену. Намазы же стали приносить тот самый прилив потусторонней энергии. Алену это не удивляло, она начинала воспринимать свое состояние как совершенно естественное. Более того, она ощущала происходящее как нечто открывшееся ей в результате духовного роста и совершенствования.

Она перестала задавать себе вопросы зачем и почему. Зачем она это делает, почему она здесь – в этих совершенно противоестественных для нормального человека условиях. Она переродилась, теперь это не была прежняя Алена – чувственная, страстная, ранимая. Теперь это был некто сильный и жесткий в образе Алены, и этот некто двигал ее руками, ходил ее ногами, смотрел ее глазами и закладывал в ее мозг свои мысли. Лишь изредка, на несколько мгновений, она становилась собой. Это было в редкие минуты отдыха, когда Алена спускалась по крутым ступенькам в ущелье к студеному ручью, умывала лицо ледяной водой, так что начинало ломить глаза и пальцы, садилась на камне, скинув обувь, и, вытянув усталые ноги, смотрела на звонко бегущую прозрачную воду. В такие моменты ее охватывала легкая непонятная грусть, приходившая к ней из прошлой, ставшей далекой и забытой жизни, словно она пыталась что-то вспомнить, но не могла.

Теперь эту другую Алену Руслан часто звал к себе. Уходя к нему, Алена чувствовала на себе завистливый взгляд Насиры. Но девушке было не важно, что чувствовала ее соседка. Ее звал Он. Он был ласковым и нежным, и в такие моменты она особенно остро чувствовала свое счастье, совсем не так, как в той, другой, жизни. С каждым разом Руслан требовал от Алены все большего, и она с радостью выполняла все его самые экстравагантные желания. Может быть, раньше, в другой обстановке, в другой жизни, ее смутило бы подобное, в том числе и то, что прежде считалось противоестественным. Но теперь она все воспринимала с восторгом. Алена больше не принадлежала себе, она была отдана ему – это единственное, что она помнила. Ей это нравилось, ей нравилось то, что он начал с ней экспериментировать и позволять себе то, чего не позволял раньше. И даже когда доходило до откровенного садизма с его стороны, она с радостью терпела боль: ведь она отдана ему и только ему.

Бывали ночи, когда Руслан отпускал ее уже почти на рассвете, перед самым намазом, и Алене удавалось вздремнуть не более получаса. Но в утренний намаз та самая инфернальная сила приносила эйфорию, вливалась в нее, как солнечный свет вливается в воду, делая ее прозрачной, и Алена с легкостью выдерживала все тяготы дня без намека на усталость и утомление.

Однажды Алена с Насирой отправились к ручью полоскать выстиранное белье, они были дежурными по стирке. День был жаркий, несмотря на высокогорье; в воздухе стоял терпкий запах сосновой хвои, в ущелье же царила приятная прохлада. Девушки уселись на камни, чтобы передохнуть. Насира первой завела разговор:

– Так ты ничего не знаешь про наших девочек или делаешь вид?

– А что я должна знать?

– Ну, конечно, тобой только Султан пользуется.

Алене стало неприятно.

– Вообще-то он мой муж.

Насира рассмеялась:

– Да ладно тебе, муж. Здесь все братья и сестры. И если мужчина зовет, женщина не вправе отказываться. Конечно, по закону мужчина не зовет женщину, если она принадлежит другому. Поэтому ты ничего не знаешь до сих пор, так как принадлежишь Султану.

Насира встала и принялась полоскать белье, делая вид, что больше не намерена обсуждать эту тему.

– Подожди, продолжай, раз начала, – строго одернула ее Алена.

Насира опять уселась на камень и рассказала следующее: оказывается, девушек всех до единой используют инструкторы-арабы, охранники и приезжающие люди Султана. Причем иногда одну девушку имеют сразу два мужчины.

– Ну, ты понимаешь, как это? – произнесла Насира. – Просто некоторые так любят. Исключений в лагере только два: это Амина (Алена) и сама Насира.

– А ты почему исключение? – спросила Алена.

Насира опять усмехнулась:

– Ну, хотя бы потому, что Казбек – мой родной дядя.

– Это водитель со шрамом?

– Как будто ты не знаешь, как его зовут.

– Знаю, так спросила, на всякий случай. А если тебя позовут?

– Я с радостью пойду, потому что женщина создана Аллахом для того, чтобы ублажать мужчину, ну и рожать им сыновей-воинов. Я всегда буду рада выполнить свое предназначение.

На этом разговор закончился.

Глава шестнадцатая

Октябрь 2004 года. Закончилось бабье лето, все, хорошего понемногу, как жаль, думала Настя, убирая посуду после завтрака и поглядывая в окно, за которым вовсю хозяйничала осень. Ветер срывал пожелтевшие листья, остервенело кружил ими и бросал в лужи, в которых отражалось низкое свинцовое небо и несшиеся по нему обрывки серых косматых облаков. Дождь, ливший всю ночь, затих. По блестящим сталью рельсам красным ярким пятном прогремел очередной трамвай.

– Надо выйти погулять, пока дождя нет, продукты заодно купить. Холодильник опять пустой, у нас все кончилось, как в рекламе. Детям куртки надо достать, сапоги. Вчера еще лето было, – рассуждала про себя Настя, хлопоча на кухне.

Настя расставила посуду, прочитала благодарственную молитву и отправилась в кладовку доставать куртки и детские сапожки.

– Дети за лето выросли, а я опять не подготовилась, ничего не купила, в чем теперь идти? И денег, как всегда, нет. И не будет, и не жди. А Верка как повзрослела, через год уже в школу, как время бежит, невероятно.

Настя доставала один пакет за другим, из них вываливалось всякое ненужное барахло, но все было не то.

– Отнести бы все на помойку, как все это надоело. Симе наденем Веркино, немного великовато, но пойдет, если рукава закатать, в прошлом году Вере он был уже мал, – рассуждала Настя, разглядывая Веркин прошлогодний комбинезон.

– А Верке наденем эту курточку, на приходе этой весной нам отдали, не помню кто. И сапоги – из всего выросли! – но эти еще налезут, с трудом и без носков, надо новые покупать. Может, будут требы у нашего батюшки, куплю детям сапоги. Помнится, Леня Голубков покупал жене сапоги. Кстати, о жене. Про себя я и забыла. Ботинки развалились еще весной. В чем идти?

Настя в растерянности стояла посреди кладовки, держа в руках свои ботинки, которые с большим аппетитом «просили каши».

– Может, заклеить? Нет, на выброс. – И она в сердцах отшвырнула их в кучу, приготовленную для помойки. – Надену пока свекровины сапоги, она как уехала два года назад на дачу, так их и не забрала. Значит, не нужны. Вроде нормальные, и дырок не видно, хотя и старые.

Настины размышления прервали истошные вопли из детской. Ревущая Сима, прижимая куклу «бибон», бежала к маме. За ней гналась разъяренная Верочка, с криком «Отдай, моя кукла, мне ее подарили». Сима, громко шмыгая носом, схватилась за Настину юбку и еще сильнее прижала к себе куклу, приготовившись к отражению атаки со стороны старшей сестры.

– Ну почему вы не можете мирно играть, без драк? Я отберу у вас куклу, и никто с ней играть не будет, пока не научитесь себя вести, – с нарастающим раздражением прикрикнула на них Настя. Она давно ловила себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Саму ее это очень тревожило.

– Так нельзя, – рассуждала про себя Настя, – нельзя раздражаться на детей, в конце концов, это грех.

Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их любимой «бибон».

– Так, девочки, собираемся и идем гулять, – как можно строже произнесла Настя.

– Ула-а-а, гулять! – И девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить бесценной игрушки.

Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.

– Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них.

Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.

– Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хотя бы были требы, а то и от голоду околеть можно. Требы-то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж их часто тратит на книги, а книги ныне дорогие. От голоду не помрем, а вот сапоги Верке и мне будут только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.

Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками, и она идет покупать себе теплые осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы, у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.

– Ну о чем я думаю, только о деньгах, как так можно. Прости, Господи. Надо бежать.

Дети в прихожей недовольно завозились, им уже становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.

Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветерок вначале показался даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти до рынка не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами. За что любила Настя дачу, так это за то, что хотя бы там не надо было решать продовольственную проблему. Этим всегда занималась свекровь, и хотя с ней у Насти хронически были очень сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считал, что когда семья на даче, необходимо привозить провизию. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе же он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна. А канун в священнической семье – это отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, да иногда крупа с макаронами.

Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег. Занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. К тому же после того как отдашь все долги, денег опять почти не остается, хоть снова одалживайся. Поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей она не могла, да и нечего просить у них. Отец – часовой мастер, мать – медсестра, и брат, нигде неработающий оболтус, сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий принес с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка – удивительная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер – макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.

Приход, на который после рукоположения попал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это была далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы наиболее сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые захоронения и хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели в непогоду, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За погостом начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся с типовыми садиками и школами.

Отца Сергия назначили четвертым священником, а примерно через год в храм назначен был еще один священник – пятый. Штат полностью укомплектовался пятью священниками и двумя дьяконами.

Первым был настоятель отец Вадим. Уже в годах, но совсем еще не старый, очень плотного телосложения, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой и широким лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками, отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда-либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никогда не видели. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там уже и до архиерейства недалеко будет. Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием и уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды и банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и отличался потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница, – всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались и особо перед ней заискивали.

Второй священник отец Василий был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и даже, казалось, причесывался редко, от чего казался несколько неопрятным. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил, в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложив на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келью в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, чем особенно раздражал настоятеля, который чувствовал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля приготовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели во многом и потому, что его жена много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и мужниной родни. Отец Василий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невменяемой супругой, лишь периодически, в момент особо тяжких обострений, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату. На себя денег практически не тратил, только на умалишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же потертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоптанных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки – и он радовался подарку как ребенок, так как старые немилосердно текли и отец Василий подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы несильно мокли ноги.

Эта новость о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказательство его подвижнической жизни. В другой раз после истории с ботинками ему прихожане подарили пальто – отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но уже на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Ерошка, стоявший при храме на паперти.

Прихожане пришли к батюшке с упреком:

– Что ж вы, батюшка, Ерошке-то пальто отдали?

– Ой, милые мои, простите меня, я посмотрел, а он, Ерошка-то, совсем раздетый, а у меня старое пальто еще хоть куда, почти новое и не холодное, вот я ему и отдал это. В Евангелии-то как сказано: имеющий две одежды отдай не имеющему.

После этого отца Василия еще больше зауважали, правда, тетушки, которые на пальто скидывались, все же обиделись.

Глава семнадцатая

Третьим священником был отец Григорий, сорока двух лет, очень многодетный. Казалось, количество его детей не поддавалось подсчетам, так как супруга его рожала почти каждый год. Жил он за городом, в покосившейся деревянной избушке с русской печкой, как в старину, где вода в колодце и удобства на огороде. В Москву на службу ездил на электричке, вставая в половине четвертого утра. После службы спешно обедал и удалялся спать к себе в келью, прося алтарников разбудить его к вечерней службе. Отец Григорий казался хронически невыспавшимся, печальным и даже болезненным. Он был постоянно озабочен тем, чем прокормить семью. Часто просил настоятеля повысить ему жалованье, но настоятель на уговоры не поддавался, ссылаясь на то, что если одному повысить, то и всем повышать надобно, а у храма нет таковых возможностей. Правда, некоторые прихожане, зная его постоянную нужду, ему помогали, и отец Дмитрий – пятый священник – отдавал свою зарплату втайне от всех, особенно от настоятеля.

Служил отец Григорий медленно и долго, сокращений устава почти не допускал, за что и нелюбим был алтарниками, дьяконами и особенно настоятелем, который сокращения уважал. А выскочек типа отца Григория не поощрял. Но, несмотря на это, отец Григорий служить умел очень красиво, обладал потрясающим тенором, который особо ценили разбирающийся в музыке и опере отец Дмитрий и многие прихожане – ценители эстетики в богослужении. К слову сказать, отец Дмитрий, выросший в профессиональной оперной семье, партесный хор отца Вадима не переносил, не стесняясь, говорил, что от такого пения у него начинается изжога, кишечные колики, головные спазмы и усиление рвотного рефлекса, что вызывало особое раздражение отца Вадима, а отец Дмитрий продолжал подтрунивать над бедным настоятелем. Отец Дмитрий слыл большим шутником, за что и был крайне не любим отцом настоятелем.

Четвертый отец Сергий – Настин муж. Коренной москвич, единственный ребенок в семье, внук покойного известного академика-математика, к вере он пришел в зрелом возрасте, после армии, тогда же и крестился. Бросил физмат МГУ и под бурное негодование своих ученых родителей поступил в семинарию. По мнению родителей – босяцкое учебное заведение.

В отличие от музыкального отца Григория, отец Сергий слуха не имел ни малейшего и когда запевал, то страшно фальшивил, так, что отец Дмитрий затыкал уши, а дьяконы ехидно посмеивались. От настоятеля держался на почтительном расстоянии и был с ним обходительно дипломатичен, за что отец Вадим считал его темной лошадкой.

Пятый священник – самый молодой, вечно веселый, беззаботный и безбородый отец Дмитрий, тот самый, что отдавал свою зарплату отцу Григорию, так как сам лично в ней не нуждался. Он был выходцем из московской театральной богемы. Родители – оперные певцы с мировым именем, жена – дочь крупного бизнесмена. Детьми обзавестись он еще не успел, да и супруга его, похоже, не особо торопилась. Отца Дмитрия обсуждали всем приходом. Прихожане относились к нему снисходительно, так как и он снисходительно относился к их грехам. Исповедь у него проходила молниеносно, почему к нему шли те, кто не любил подолгу простаивать в очереди к исповеднику, и те, кто не любил строгости: у отца Дмитрия все сходило с рук. Епитимий он никогда не накладывал. Служил также очень быстро, за что был, напротив, особо почитаем некоторыми вечно спешащими алтарниками и певчими. Всегда был весел и даже покойников отпевал весело, незаметно утешая родственников проповедью о жизни будущего века. Походку имел летящую, полы его подрясника всегда развивались, и под ними обнаруживались очень модные брюки и очень дорогие ботинки. Впрочем, подрясник он надевал исключительно перед службой, а в остальное время его можно было принять не за священника, а за случайно заскочившего в храм стильного молодого человека. Некоторые тайно завидовали его благополучию, его красавице жене, одевавшейся в дорогих магазинах и гонявшей на автомобиле спортивного класса. К тому же автомобили его жена меняла гораздо чаще, чем рожала матушка отца Григория.

Глава восемнадцатая

Народу на рынке было мало, наверное, всех распугала погода. Торговки – украинки и молдаванки скучали в своих ларьках, позевывая и зябко кутаясь в теплые пуховые платки. Продуктами Насте пришлось нагружаться по полной программе.

– Надо взять еще мяса, – подумала Настя, – у нас событие, надо мужу приготовить вкусный ужин, прежде чем сообщить.

Три тяжелые сумки повисли на коляске. Коляска недовольно заскрипела.

– Симочка, пройдись ножками, а то нашей коляске очень тяжело все везти, – сказала Настя, ссаживая недовольную Симу, которая крайне не любила ходить ножками. Симе было уже три года, но расставаться с коляской она не желала. Впрочем, и Насте было удобно с коляской, все из-за того же рынка.

– Скоро начнется токсикоз, недели через две, – погрузилась Настя в свои печальные думы. – Кто станет все это таскать, кроме меня. Дети, коляска, авоськи останутся при мне. Придется, преодолевая приступы тошноты, покупать продукты, готовить еду… А если опять повторится то… Нет, не надо думать об этом. Отвлечься. Веру надо записать в дом детского творчества и на подготовку к школе. Надо зайти туда и узнать, какие есть кружки для ее возраста. Только не сегодня, с сумками это нереально.

– Вера, ты хочешь ходить на лепку или на рисование?

– Хочу, а когда мы пойдем?

– Пока не знаю, надо все разузнать.

– Мама, достань мне птичку!

– Как я тебе ее достану? Она на проводах сидит.

– А может, она мертвая, и ее можно достать.

– Если она сидит, значит, она живая, и достать ее невозможно, – с улыбкой объясняла Настя.

Начал накрапывать холодный дождь, вначале мелкий и редкий, с каждой минутой становясь все сильнее и сильнее.

– Девочки, идемте быстрее, а то промокнем.

Вскоре Настя поняла, почему свекровь оставила свои сапоги. Старая кожа немилосердно, как губка, впитывала влагу. Ногам стало отвратительно сыро и холодно.

– Еще простуды не хватало, ведь беременность. Опасно болеть на таких сроках, да и таблетки нельзя.

Пришлось посадить Симу в коляску и увеличить темп. Теперь они почти бежали. Вера начинала периодически хныкать, коляска жалобно попискивала и подозрительно кособочилась. Прогулка явно не удалась. В довершение всего, правда, почти у самого дома, у коляски отвалилось колесо.

– Не выдержала старуха такой жизни, – с отчаянием подумала Настя, – а ведь она еще так нужна. Сима, сумки сами не ходят.

Эта коляска, конечно, видала виды. Ее отдали прихожане еще для Веры, а до Веры на ней покатались два мальчика. И хоть коляска была очень добротная, итальянская, из дорогих, но и она уже не в состоянии была выдержать подобные муки. Конечно, ей уже должен был наступить конец.

Как добрались до дома, Настя не помнила. Дождь, ноющие дети, сломанная коляска и три тяжелые сумки, да еще беременность в придачу.

В квартиру не вошли, а ввалились в буквальном смысле этого слова.

– Надо готовить обед, кормить детей, укладывать спать и самой прилечь, хотя бы на часик, если получится, конечно. Да и срочно в шерстяные носки, а то простуды не миновать.

Настя почти падала от усталости. Она прилегла, блаженно закрыла глаза, и воспоминания унесли ее в, казалось, такой далекий май 96-го года.

Май 1996 года. Алена была так весела, что Настя мгновенно поняла: подруга еще ничего не знает, и ей самой придется сказать о том, что произошло.

И может быть, принять весь удар негодования на себя. Настя не знала, с чего начать и что говорят в подобных случаях. Она не понимала, почему Андрей не сделал этого сам. Не знала и не понимала, а от Сергея – кстати, друга Андрея – она никаких внятных объяснений добиться не смогла. Какая дурацкая ситуация! Тем не менее Сергей сегодня уехал к Андрею на венчание. Настя с ним не поехала – это было бы подлостью по отношению к подруге, к тому же Настя знала, что именно сегодня Алена возвращается. Что же она должна сказать сияющей подружке, которая уже бросилась ее целовать? «Алена, не волнуйся, но твой Андрей сегодня венчается?». Смешно и глупо.

Но Алена начала первая:

– Слушай, Насть, ты чего такая странная, как пришибленная? Что-нибудь случилось?

– Случилось. – Настя даже зажмурилась. «Надо сразу сказать, и дело с концом», – подумала она. Но начала не сразу и издалека.

– Знаешь, что ни случается, то к лучшему, и все по воле Божьей.

Алена опустилась на диван, лицо ее дрогнуло.

– Что-нибудь с Андреем? Да? Я права, ну говори же, не молчи.

– Да, с Андреем, он женится. – И Настя закрыла глаза, чтобы не видеть ужас в глазах подруги.

– Как – женится? – прошептала Алена. Лицо ее посерело.

Настя думала, что такое бывает только в книгах. Ей казалось, что она спит, надо только набраться сил и проснуться, стряхнуть с себя этот кошмар. Увидеть, что в комнате шторы с любимым рисунком, утренние солнечные зайчики на обоях. Но солнечных зайчиков не было, а была подруга, посеревшая и оцепеневшая, как от смертельной инъекции.

– Алена, Алена, очнись, скажи что-нибудь, не молчи. – Настя начала трясти ее за плечи.

– Какая я дура, – с нечеловеческим хрипом выдавила из себя Алена, – какая дура! Она схватила себя за волосы и принялась раскачиваться из стороны в сторону. – Какая дура, этого не может быть! Слышишь, Настька! Этого не может быть! Скажи мне, что это вранье, что ты шутишь, скажи! Как это произошло? Как это – он женится?

С Аленой начиналась истерика. Настя не на шутку испугалась. Она не знала, что в таких случаях делать.

– Тебя долго не было, кажется, вы не общались, – начала, запинаясь, Настя. – Я слышала, что ты вроде ему отказала. В общем, его духовник благословил…

– Это все бред, слышишь, бред!!! – закричала Алена не своим голосом. Она стремительно вскочила, заметалась по комнате и выбежала из квартиры. Выбежала настолько быстро, что Настя даже опомниться не успела.

Глава девятнадцатая

Это был необычайно жаркий для мая день. Один из таких дней, которые случаются поздней весной и напоминают лето. Люди по привычке одеты в плащи и куртки, но от жары сбрасывают их на руки. Во дворах зацветает сирень, а нахохлившиеся воробьи лениво греются на припекающем солнце.

Алена шла, не разбирая дороги. Улицы, переулки, дома, дворы и задворки – все смешалось в одном круговороте. Спешащие прохожие, едущие машины, алкаши возле пивного ларька, бездомные псы, дамы с собачками, солидные мужчины в иномарках, продавцы овощей с лотков и овощи на лотках – все это было как на другой планете, не здесь и не сейчас. Или сама Алена была на другой планете, а мир, окружавший ее, стал чужим и ушел в параллельное измерение. Алена с трудом понимала, что с ней произошло и почему она бессмысленно бродит по улицам, не понимая, куда и зачем идет. Впрочем, она никуда и не шла. Ей уже некуда было идти. Всего несколько часов назад она строила планы и представляла себе встречу с любимым. Она сотни раз прокручивала в голове тот момент, когда они увидятся. Как она приезжает к нему, как он рад ее приезду и как она говорит ему, что готова стать его женой навсегда. Она приходит в ту самую семинарскую проходную, где сидит все тот же паренек с истертым фолиантом в руках. Те же красные кресла и такой же, нисколько не изменившийся Андрей, словно и не было никакой разлуки. А впереди у них большое будущее. Они поженятся, и он рукоположится, как планировал. Она родит ему детей, и они будут вместе всегда и на всю жизнь.

«Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить», – кажется, это неслось из какого-то кафе, а теперь навязчиво крутилось в голове. «Да, мне действительно некуда больше спешить, и жить мне больше незачем, он предал меня, растоптал, меня больше нет».

В одном из кривых переулков она набрела на храм. Кажется, он не так давно открылся, колокольня была еще в лесах, а главный купол уже блестел свежей позолотой. Алене захотелось зайти. Просто так. Может, помолиться, а может, и возопить к Богу о своей скорби. Ей казалось, что там внутри тишина и полумрак, тихо, потрескивая, горят свечи, и старушка в белом платочке дремлет у свечного ящика. Она встанет на колени у иконы Богородицы, поскорбит и ничего просить не будет, просто постоит.

Первое, что бросилось в глаза, так это обилие света, исходившего от центрального паникадила. Алена сразу не поняла, что происходит: пение хора, скопление людей… «Исаия, ликуй, Дева, имей во чреве и роди Сына Эманнуила». «Святые мученицы иже страдавша и венчавшися…» – донеслось до ее слуха.

Алена стояла в ошеломлении, у нее кружилась голова. В храме шло венчание. Пожилой священник в правой руке высоко держал крест, а левой рукой, связав руки брачующихся епитрахилью, вел их вокруг аналоя. Стройными голосами пел хор. Лицо невесты в обрамлении венка из белых цветов казалось строгим и сосредоточенным. В женихе Алена узнала Андрея.

Глава двадцатая

Январь 1996 года. Андрей бросился поднимать рассыпавшиеся листки.

– Простите, я не заметила, – лепетало существо, – я сама подниму.

В коридоре царил полумрак, и лицо девушки невозможно было рассмотреть. Белый платок ее сполз на плечи, несколько непослушных локонов падали на лицо, и она их сдувала или откидывала движением головы.

– Вы из регентской школы? – Это был глупый вопрос, откуда ей еще было быть. – Вас как зовут?

– Вероника, – робко пролепетало существо.

– Вы в смешанном хоре поете?

– Да, а я вас знаю, вы Андрей из четвертого класса. – Она немного осмелела, растерянность ушла. Непослушная прядь волос выскользнула из-под платка, пальцами она заложила ее за ухо.

– Откуда вы меня знаете? – отчего-то немного заискивая, спросил Андрей.

– Так ведь мы же в одном хоре поем, вы и не заметили? – Вероника заметно повеселела.

– Давайте на «ты», – предложил Андрей.

– Да, давайте, то есть давай. – Теперь она даже засмеялась, и на щеках ее появился еле заметный румянец.

– Давай прогуляемся после ужина, – предложил Андрей, правда, почти не надеясь на положительный ответ.

– Да, после ужина, я на спевку опаздываю, тогда до вечера?

На спевку Вероника летела как на крыльях. Какое это было счастье, наконец он обратил на нее внимание.

Вероника давно и безнадежно была влюблена в Андрея, который, как говорили у них на регентском, не замечал ее в упор. Встречать его в коридоре, в хоре и на спевках было для Вероники сущей мукой. Андрей ее не видел. Он был почти всегда весел. Легко общался с регентшами из их хора, шутил и смеялся. Буднично бросал им «привет», «пока». Вероника об этом только мечтала, с ней он ни разу даже не поздоровался. А ей так этого хотелось! По природной своей робости она не могла первая с ним ни заговорить, ни даже поприветствовать. На других ребят она и не смотрела: сказывалось теткино монашеское воспитание, которая всю жизнь внушала ей, как надо блюсти себя, а не как общаться с молодыми людьми. И Вероника блюла, два года тайно наблюдая за Андреем и тайно о нем страдая. О том, что она влюблена, не знал никто, кроме лаврского духовника отца Ефрема, к которому Вероника ходила изливать свою душу. Как-то отец Ефрем сказал ей: «А ты молись преподобному Сергию, может, Господь вас и столкнет». Вот Ника и молилась, каждый день ходила на акафист к Преподобному.