Читать онлайн Океан в конце дороги

Neil Gaiman

THE OCEAN AT THE END OF THE LANE

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

Любое использование материалов данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается

Copyright © Neil Gaiman, 2013

© Селюкова Д. А., перевод на русский язык, 2025

© ООО «Издательство АСТ»,

Предисловие переводчика

Впервые я попала на ферму Хемпстоков десять лет назад. Я только что выпустилась из вуза, получила диплом переводчика и понятия не имела, что теперь с ним делать. Вокруг шевелились, начав движение, тектонические плиты истории, но меня интересовало в первую очередь личное будущее и хорошие книги, помогающие заглушить тревогу о нем. «Океан в конце дороги» показался мне достаточно хорошей книгой. Вдохновляющей. Приятной в своей простоте. И это единственное, что запомнилось мне тогда. Да иначе и не могло быть.

Десять лет «Океан…» стоял на полке, позабытый, и вот я снова здесь. Тектонические плиты истории вовсю сшибаются, грозя раздавить меня. Я стала старше и узнала, что быть взрослой – значит жить одновременно в настоящем и прошлом, ведь некоторые места и люди остались лишь в моих воспоминаниях – там они все так же живы и реальны. А узнав на своей шкуре, что такое память, я поняла, почему люблю эту книгу.

Хотела бы я написать: «Услышав о том, что мне доверили перевод “Океана…”, я сняла с полки тот самый экземпляр»…

Но нет. В тот момент на полке была как раз я – на боковой в плацкарте, поэтому совершенно неромантично открыла цифровой оригинал. А к тому старенькому томику я с тех пор больше не прикасалась, боясь случайно ухватить какой-нибудь оборот у моего замечательного коллеги, потому что хорошие вещи заразительны. Мне хотелось в одиночестве сесть на скамейку возле утиного пруда и попытаться расслышать далекий голос, который пытается мне что-то сказать.

Мимо неслись леса, поля и деревни нашей средней полосы, а я снова оказалась на ферме Хемпстоков. И одновременно во дворе моего детства. И одновременно в родном поселке моего папы, куда мы порой приезжаем на Пасху навестить живых и мертвых. Таково магическое свойство этой книги: она про нашу общую родину – память. Со всеми ее восторгами, страхами, чудесными и одинокими часами детства.

В «Океане…» воспоминания о детстве, как и в жизни, состоят из мелочей: сколько стоили конфеты, кто с кем упал в пруд и какие передачи шли по телевизору. Правильно подсчитать все цифры, увидеть все отсылки и нагуглить все реалии – непростой труд для переводчика. Но настоящая задача, я думаю, глубже: поймать тот голос рассказчика, что стал бы голосом и мальчика, и взрослого мужчины. Передать другую истину воспоминаний: для души нет разницы между прошлым и настоящим, для нее все одинаково живо. Время и память – бесконечный Океан, хоть и кажется порой, что он умещается в жестяном ведерке: «Жили как все. Ничего интересного и не происходило».

Так о чем эта книга? Только ли о детстве и страхах? Чтобы найти тот нужный голос, мне очень важно было это понять. И чем дальше я читала, тем отчетливее мне казалось, что я касаюсь чего-то очень нежного и уязвимого. Смотрю на то, что предназначено не мне. Эта книга посвящена «Аманде, которая хотела знать». В эпоху интернета и об Аманде Палмер, и о Ниле Геймане легко можно найти даже больше информации, чем хотелось бы. Но каждому, кто хоть однажды любил, знакомо особое желание знать и быть узнанным, никак не связанное с голыми фактами биографии. Желание бесконечно трогательное и интимное. Желание, которое хочется сберечь вопреки всему.

Я надеюсь, что мне удалось найти слова, которые помогут русскоязычному читателю узнать то же, что хотела знать Аманда. Услышать то, что хотел сказать ей Нил в далеком 2012 году. Почувствовать то, что отзывается, – а оно обязательно отзовется, ведь все мы вышли из одного Океана и в Океан вернемся.

Дарья Селюкова2024 год

Аманде, которая хотела знать

Я очень живо помню свое детство. Я знал столько ужасных вещей… и понимал, что взрослые ни в коем случае не должны об этом догадаться. Их напугало бы, что ребенок знает так много.

Морис Сендак, из беседы с Артом Шпигельманом.The New Yorker, 27 сентября 1993 года

Глава 0

Это был просто утиный пруд на задах фермы. Небольшой такой прудик. Когда Летти Хемпсток назвала его океаном, я сразу подумал, что она ерунду какую-то говорит.

Еще она рассказывала, как ее семья переплыла этот океан, добираясь сюда из Старого Света. Ее мама сказала, что Летти все перепутала и Старый Свет давно затонул, а древняя миссис Хемпсток, бабушка Летти, заявила, что они обе неправы и то место, которое затонуло, это не Старый Свет – уж она-то помнит настоящий, Старый-Престарый Свет.

Его разнесло на куски.

Пролог

На мне в тот день были черный костюм, белая рубашка и черные туфли, начищенные до блеска. Обычно, одеваясь так официально, я сразу начинаю чувствовать себя неловко, будто украл чью-то униформу или играю во взрослого. Но в тот раз, повязав черный галстук, я, наоборот, почувствовал себя спокойнее: эта одежда как раз подходила для тяжелого дня.

Утром я исполнил свой долг: подобрал нужные, искренние слова, которых от меня ждали, и произнес их от души, не слукавив ни в чем. А когда служба закончилась, сел за руль и поехал куда глаза глядят – у меня был еще час до встречи с людьми, которых я не видел много лет. Мне предстояло пожать множество рук и обпиться чаем, который по такому случаю подают в фарфоровых чашечках из лучших сервизов.

Я плохо помнил, куда ведут все эти, обычные для Сассекса, извилистые проселочные дороги, но, поняв, что въезжаю в центр городка, свернул на первую попавшуюся улицу, потом налево, направо… И тут только осознал, куда на самом деле еду, куда ехал с самого начала. И поморщился от собственной глупости.

Меня тянуло к дому, которого давно уже не существовало.

Спускаясь по широкой улице, запомнившейся мне каменистой грунтовкой, бегущей вдоль ячменного поля, я подумал, что надо бы развернуться – не стоит тревожить прошлое. Но мне стало любопытно.

Старый дом, в котором я жил с пяти до двенадцати лет, снесли, а другой, построенный позже в глубине сада между кустами азалий и ведьминым кольцом – кругом необычайно яркой травы, родители продали тридцать лет назад.

У дома, который в моей памяти так навсегда и остался «новым домом», я притормозил и въехал на подъездную дорожку, чтобы получше рассмотреть, как новые владельцы обошлись с нашим типичным образчиком архитектуры семидесятых.

Кирпичи оказались шоколадного цвета – а я и забыл. Мамин крошечный балкончик превратили в застекленную двухъярусную веранду. Я смотрел на все это и пытался припомнить что-нибудь о подростковых годах, но воспоминания оказались неожиданно скудными: ничего хорошего на ум не приходило, ничего ужасного, впрочем, тоже. Мальчишка, который здесь жил, остался далеко в прошлом, и ничего общего с ним у меня нынешнего не было.

Я попятился с подъездной дорожки.

Пора было ехать к сестре. Ее дом, обычно полный жизни, хаоса и веселья, будет сегодня непривычно тихим и прибранным. Я войду, и меня обступят давно забытые люди, начнут расспрашивать о моем браке (распался десять лет назад, вернее, рассыпался, как рассыпается в конце концов изъеденное ржавчиной железо, – обычное дело), встречаюсь ли я с кем-нибудь (нет, и пока не уверен, что готов), как поживают мои дети (все уже взрослые, прекрасно поживают сами по себе, жалеют, что не смогли приехать), как моя работа (спасибо, замечательно. Никогда не умел говорить о своей работе – наверное, если бы умел, не пришлось бы ею всерьез заниматься. Я творю. Иногда получается настоящее искусство, порой оно даже заполняет пустоту в моей душе… Но не полностью. Что-то всегда остается неизбывным). Мы поговорим о тех, кто нас покинул. Вспомним ушедших.

Узкая проселочная дорога, которую я помнил, стала черной асфальтированной полосой – границей между двумя расползшимися по обеим сторонам жилыми комплексами. Я проехал по ней дальше, чем следовало, за окраину городка. Мне не нужно было в ту сторону, и потому ехать было приятно.

Гладкое черное шоссе становилось все у́же, извилистей, пока не превратилось обратно в грунтовку моего детства, на которой двум машинам не разъехаться, – пыльную, усыпанную гравием, словно осколками костей.

Медленно, подпрыгивая на ухабах, я ехал между зарослями орешника, растрепанными живыми изгородями, кустами ежевики и шиповника, словно назад во времени. Все вокруг изменилось, только эта дорога осталась такой же, какой я ее запомнил.

Вот показалась ферма Кэроуэй. Когда-то там жила краснощекая светловолосая Кэлли Андерс, которую я впервые поцеловал, когда мне стукнуло шестнадцать. Вскоре Андерсы переехали на Шетландские острова, и я никогда больше ее не видел.

Проплыла мимо ферма, и по обе стороны начались бескрайние поля, перемежающиеся яркими заплатками лугов. Я проехал почти милю, и постепенно колеи сошли на нет. Дорога заканчивалась.

Я вспомнил дом Хемпстоков раньше, чем повернул, и увидел его во всей потрепанной краснокирпичной красе.

Дом выскочил на меня как-то внезапно, хотя, по логике вещей, дорога всегда в него и упиралась, дальше проезда не было. Я припарковался у ворот, понятия не имея, что делать дальше. Столько лет прошло, живут ли тут еще люди? Вернее… живут ли тут еще Хемпстоки? Вероятность была мала. Впрочем, в детстве они всегда казались мне невероятной семьей.

Я вышел из машины, и в ноздри тут же ударила вонь коровьего навоза. Неловко пробравшись через маленький дворик фермы, я обыскал взглядом входную дверь, но звонка не было, пришлось стучать. Дверь оказалась не заперта: стоило стукнуть, как она мягко подалась под моими костяшками.

А ведь я уже бывал тут, давным-давно. Ведь бывал же? Старым детским воспоминаниям свойственно исчезать под грузом новых, более поздних. Они словно игрушки, завалившиеся на самое дно шкафа, забитого взрослым барахлом. Не потерявшиеся, просто забытые.

Я вошел в прихожую и позвал:

– Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома?

Никто не ответил, но в воздухе витал запах свежеиспеченного хлеба, старого дерева и мебельной мастики. Постепенно мои глаза привыкли к полутьме, я вгляделся в нее, готовый развернуться и уйти, но из тускло освещенного коридора как раз вышла пожилая женщина с длинными седыми волосами и белой тряпкой для пыли в руках.

– Миссис Хемпсток? – спросил я.

Она склонила голову к плечу, разглядывая меня.

– Да. Я вас знаю, юноша, – сказала она, хотя юношей меня теперь не назвать даже с натяжкой. – Я вас точно знаю, вот только с возрастом память стала уже не та. Вы кто?

– Я приходил к вам, когда мне было лет семь или восемь.

Она улыбнулась.

– А, друг Летти. Ваш дом был в начале улицы.

– Да… Я помню, вы угостили меня молоком, теплым, прямо из-под коровы… – Я запнулся, поняв, сколько лет прошло. – Нет, простите, не вы, конечно, а ваша мама.

Старея, мы превращаемся в своих родителей. Чем дольше живешь, тем чаще видишь, как знакомые лица начинают повторяться. Я запомнил миссис Хемпсток, мать Летти, полной, крепко сбитой, а теперь передо мной стояла тощая и хрупкая пожилая женщина, как две капли воды похожая на бабушку Летти, старую миссис Хемпсток.

Порой, глядя в зеркало, я вижу вместо своего лица отцовское и вспоминаю, как, выходя из дома, он всегда улыбался своему отражению.

«Хорош, – одобрительно говорил он. – Хорош».

– Пришел повидать Летти? – спросила миссис Хемпсток.

– Она здесь? – удивился я. Летти ведь уехала куда-то далеко, в Америку, кажется…

Женщина покачала головой.

– Я собиралась ставить чайник. Хочешь чайку?

Я помедлил, но спросил, не могла бы она сперва показать мне утиный пруд.

– Утиный пруд?

Я вспомнил, что Летти как-то смешно его называла.

– Она звала его морем… кажется.

Миссис Хемпсток положила тряпку на буфет.

– Из моря воды не попьешь, а? Слишком солоно. Морская вода – она будто живая кровь. Помнишь дорогу? Обойди дом и шагай по тропинке, там наш пруд и будет.

Еще час назад я не вспомнил бы дорогу, не вспомнил бы даже имени Летти Хемпсток. Но здесь, в полутемном коридоре, воспоминания накинулись на меня изо всех углов. Скажи мне кто сейчас, что я снова семилетний мальчик, я бы на секунду даже поверил.

– Спасибо.

Я вышел на скотный двор, обогнул курятник, по краю поля, мимо старого амбара, и сердце радостно забилось: я узнавал места, угадывал, что будет дальше. Луг был обсажен кустами лещины; я нарвал пригоршню зеленых лесных орешков, сунул в карман.

Дальше будет пруд, понял я. Стоит только обойти сарай…

Я угадал. И почувствовал странную гордость за свою память, будто мне удалось хоть немного очистить ум от липкой паутины, через которую я продирался весь день.

Пруд оказался меньше, чем я запомнил. На дальнем конце стоял маленький дощатый сарайчик, у тропинки – старинная деревянная скамья на кованых ножках. Когда-то дерево покрасили в зеленый, но теперь краска отваливалась хлопьями. Я сел, разглядывая отражение неба в воде, зеленую ряску у берегов, редкие листья кувшинок, не больше полудюжины, и принялся бросать орехи, стараясь попасть в центр пруда. Пруда, который Летти Хемпсток называла…

Нет. Не морем.

Она была старше меня всего на пару лет, а говорила так странно, будто взрослая… Нет, ей точно было не больше одиннадцати. А мне? А мне… Это случилось после неудачного дня рождения, да. Значит, мне было семь.

Кажется, мы упали в пруд. Может, это я ее столкнул – странную девочку с фермы в конце дороги. Она была в воде… и я тоже… Может, и она затащила меня в ответ?

Куда она уехала? В Америку ведь? Нет, в Австралию. Далеко-далеко.

И пруд она называла не морем, а океаном.

Океан Летти Хемпсток.

Я вспомнил. Я вспомнил все.

Глава 1

На мой седьмой день рождения никто не пришел.

Стол был уставлен желе и трайфлами, возле каждой тарелки лежал праздничный колпачок, а в центре возвышался торт с семью свечками и нарисованной глазурью книжкой. Мама, устроившая эту вечеринку, сказала, что женщина в пекарне очень удивилась. Я «стал их первой книгой»: для мальчишеских тортов обычно заказывали космические корабли и футбольные мячи.

Когда стало окончательно ясно, что никто не придет, мама зажгла свечки. Я их задул. Съел кусок торта. Моя младшая сестра и ее подружка тоже получили по кусочку (они пришли скорее как зрители, а не как участники) и, хихикая, убежали в сад.

Мама заранее придумала разные игры для праздника, даже завернула все призы в газету для «Передай посылку», но играть было некому, поэтому я просто принялся разворачивать обертки. В первой же «посылке» мне попался голубой пластиковый Бэтмен. Грустно было, что никто не пришел на мой день рождения, но фигурка меня порадовала. К тому же в следующем свертке меня дожидалось полное подарочное издание «Хроник Нарнии». Я тут же утащил его к себе наверх и затерялся в сказочной стране.

«Так лучше», – думал я. Книги внушали мне меньше тревоги, чем люди.

Еще родители подарили мне пластинку «Гилберт и Салливан: лучшее». Это была уже третья в моей коллекции. Мне было года три, когда я влюбился в представления Гилберта и Салливана: тетя, младшая сестра отца, взяла меня как-то на «Иоланту». В этой опере было много лордов и фей. Существование фей показалось мне тогда понятнее и логичнее существования лордов. Вскоре после этого тетя умерла от пневмонии в больнице.

Под вечер моего дня рождения отец принес с работы картонную коробку. Внутри оказался черный котенок непонятного пола с мягчайшей шерсткой. Я немедленно назвал его Пушком и полюбил всем сердцем с первого взгляда.

По ночам Пушок спал на моей кровати. Я даже говорил с ним так, чтобы сестра не слышала. Мне казалось, еще чуть-чуть – и он начнет отвечать на человеческом языке. Этого, конечно, так и не случилось, но я не особенно расстроился. Пушок любил меня в ответ, и мне, ребенку, который на дне рождения вместо гостей увидел пятнадцать пустых стульев, этого было достаточно.

Не помню, спрашивал ли я одноклассников, почему они не пришли на вечеринку. Вряд ли – среди них у меня не было друзей, мы просто ходили в одну школу.

Я всегда схожусь с людьми медленно. В своем темпе.

Главное, что у меня были любимые книги и котенок. Я воображал себя знаменитым Диком Уиттингтоном, а Пушка – его котом и придумывал, как мы вместе поплывем к мавританскому султану и разбогатеем. А если Пушок все-таки заговорит, мы будем как сын мельника и Кот в сапогах…

Он спал на моей подушке и даже встречал меня из школы каждый день, сидя у забора прямо на подъездной дорожке. Так продолжалось, пока месяц спустя его не сбило такси искателя опалов, нашего нового жильца.

Меня в тот момент дома не было.

Я пришел из школы, но не увидел Пушка на дорожке. Зато мне встретился какой-то длинный смуглый незнакомец в клетчатой ковбойке. Он сидел за столом в кухне и пил кофе – запах сразу ударил мне в ноздри. В те времена единственным кофе, который мы знали, был горький-прегорький растворимый порошок в жестянках.

– У нас тут это. Неприятность вышла, – весело сказал мне гость. – Но ты не волнуйся.

У него был странный отрывистый говор, я такого раньше никогда не слышал. Потом мне сказали, что это южноафриканский акцент.

На столе перед гостем стояла картонная коробка.

– Черный котенок твой был? – спросил он.

– Его зовут Пушок, – ответил я.

– Ага, значит, твой. Случилась неприятность. Но ты не бойся. От трупа я избавился. Тебе ничего не надо будет делать. Не надо будет с ним возиться. Открой коробку.

– Что?

Он указал на коробку.

– Открой.

Искатель опалов был высоким и длинноногим. Он всегда носил ковбойки и джинсы, и только один раз я видел его в другой одежде – то была, можно сказать, наша последняя встреча. Еще у него на шее висела толстая цепь из тусклого золота. В тот последний раз, когда я его видел, она тоже куда-то пропала.

Я не хотел открывать его коробку. Мне хотелось зареветь, но при чужом человеке я плакать не мог. Мне хотелось похоронить своего друга в глубине сада, за ведьминым кругом, за грудой скошенной травы, в шатре рододендронового куста, где никто, кроме меня, не бывал. Хотелось оплакать его как следует.

Коробка дернулась.

– Тебе купил, – сказал искатель опалов. – Я всегда отдаю долги.

Я несмело открыл коробку, надеясь, что это розыгрыш и внутри на самом деле мой котенок. Но из-под крышки на меня зло уставилась рыжая морда.

Искатель опалов вытащил кота из коробки.

Это была огромная зверюга с обгрызенным ухом, рыжая и полосатая. Этот котище явно не любил, когда его засовывают в коробку, но я все же потянулся погладить его, хоть и чувствовал, что предаю память своего котенка. Кот в ответ обшипел меня, рванул прочь и забился в угол, не сводя с нас ненавидящего взгляда.

– Вот, пожалуйста. Кот за кота, – сказал наш новый жилец и взъерошил мне волосы мозолистой рукой. Потом он вышел в коридор, а я остался один на один с совершенно чужим котом.

– Его Монстром звать, – услышал я напоследок, но мне все еще казалось, что это какая-то дурацкая шутка.

Я открыл кухонную дверь, подпер ее, чтобы кот мог сбежать, и ушел. В спальне я упал на кровать и зарыдал, оплакивая Пушка. Когда пришли родители, мы, кажется, даже не разговаривали об этом.

Монстр прожил с нами неделю. Утром и вечером я подкладывал ему еду в миску Пушка, а потом он садился у задней двери и ждал, когда его выпустят. Порой мы видели, как он крадется по саду, скользя между кустами, порой его рыжая шкура мелькала в древесных кронах. Иногда мы находили в траве убитых им синичек и дроздов, но сам кот редко нам показывался.

Я скучал по Пушку и уже тогда понимал, что нельзя просто взять и заменить одно живое существо другим, но не осмеливался ныть. Родители бы даже не поняли, что меня так расстраивает: да, мой котенок умер, но его ведь заменили. Ущерб был возмещен.

Воспоминания нахлынули на меня, но, даже захваченный этим водоворотом, я знал, что скоро вновь все забуду. Потеряю все, что вспомнил, сидя на зеленой скамье у маленького пруда, который Летти Хемпсток называла океаном.

Глава 2

Я не был счастливым ребенком, но порой бывал ребенком довольным, потому что обитал в основном в книжках.

Дом наш, большой, с множеством комнат, когда-то показался отцу хорошей покупкой, но со временем превратился в обузу, потому что денег у нас становилось все меньше. Однажды вечером родители позвали меня в свою спальню. Они держались так серьезно, что я испугался – вдруг меня сейчас за что-то отругают? Но нет, мне просто сказали, что семья наша не богатеет и всем приходится идти на жертвы. Мне пришлось пожертвовать своей комнаткой на втором этаже. Я очень грустил: в комнатке остался маленький желтый умывальничек, идеально подходящий мне по росту, к тому же комнатка располагалась сразу над кухней, и ночью, приоткрыв дверь, я мог слышать невнятные, успокаивающие голоса взрослых внизу, в комнате напротив, где родители смотрели телевизор. Это бормотание прогоняло мое одиночество. А еще на втором этаже никто не замечал, что я держу дверь открытой, чтобы из коридора проникало немного света. Страх темноты во мне был так же силен, как вечное желание читать после отбоя.

Ссылка в просторную комнату младшей сестры меня, впрочем, не очень расстроила. Из трех стоявших там кроватей я выбрал ту, что у окна: оттуда легко можно было выбраться на длинную кирпичную лоджию, а если оставить окно открытым, лицо мое обдувал ветерок, иногда приносивший с собой дождь. Единственное, что было плохо, – мы с сестрой постоянно ссорились, ругались просто из-за всего подряд! Она любила спать с закрытой дверью, и стоило нам поселиться вместе, как мы тут же устроили из-за этого ссору. Положила ей конец мама, повесившая на гвоздик расписание: согласно ему мы с сестрой получали власть над дверью по очереди, и с тех пор я засыпал либо спокойно, либо в ужасе. Зависело от графика.

Мою бывшую комнату начали сдавать постояльцам. Сколько народу в ней перебывало! И на всех гостей я смотрел с легкой неприязнью: они спали в моей спальне, они умывались у моего желтого умывальничка, так идеально подходившего мне по размеру! Помню полную австрийку, которая сказала нам, что может снимать голову и ходить по потолку, помню студента из Новой Зеландии, помню американскую пару, которую возмущенная мама выгнала, узнав, что они не состоят в законном браке… Помню искателя опалов.

Он был из Южной Африки, но деньги зарабатывал, добывая опалы в Австралии. Он даже подарил нам с сестрой по черному шершавому камню, внутри которого загорались зеленые, синие и алые всполохи. Сестре камень так понравился, что она сразу же полюбила искателя. А я все не мог простить ему смерть котенка.

Все началось в первый день весенних каникул. Я проснулся рано, предвкушая три недели без уроков – бесконечные дни, когда можно делать что хочешь: читать, гулять, исследовать потаенные уголки.

Я натянул шорты и футболку, влез в сандалии и сбежал по лестнице вниз, в кухню. Мама еще спала, а отец, в халате и пижаме, стоял у плиты, готовя завтрак. Он часто так делал по субботам.

– Пап! Где мой комикс? – спросил я. По пятницам, возвращаясь с работы, он всегда покупал мне еженедельный выпуск SMASH!, а я всегда читал его субботним утром.

– На заднем сиденье. Тост будешь?

– Ага, – ответил я. – Только не горелый.

Отец не любил тостеры и жарил хлеб на гриле. Естественно, его тосты всегда подгорали.

Я вышел из дома, огляделся и вернулся в кухню, толкнув плечом кухонную дверь. Дверь была здоровская – она открывалась и внутрь, и наружу, чтобы прислуге, которую держали бывшие хозяева дома шестьдесят лет назад, было удобно ходить туда-сюда с полными тарелок руками.

– Пап! А где машина?

– На дорожке.

– Нет, ее там нету.

– Что?

В коридоре зазвонил телефон, отец вышел ответить и долго говорил с кем-то.

Тост начал дымиться. Я встал со стула и выключил гриль.

– Звонили из полиции, – сказал отец, вернувшись. – Кто-то сообщил, что видел нашу машину в конце дороги. Я сказал, что даже не заявлял еще об угоне… Так. Они скоро будут на месте, сейчас пойдем туда, и… Тосты!

Он выдернул противень из-под решетки. Хлеб уже успел обуглиться сверху.

– А мои комиксы там? Или их тоже украли?

– Про комиксы они ничего не сказали.

Отец быстро намазал тосты арахисовым маслом с обеих сторон, сменил халат на пальто (все так же поверх пижамы), надел туфли, и мы вместе поспешили вниз по улице. Он жевал тост на ходу, я же свой просто держал в руке.

Минут пять мы шли по дорожке, бегущей между полей, пока нас не догнала полицейская машина. Водитель опустил стекло и окликнул отца по имени. Отец подошел, а я спрятал свой горелый тост за спину, мечтая о том, чтобы моя семья начала наконец покупать нормальный, нарезанный квадратиками белый хлеб, который продается специально для тостеров. Так делали во всех семьях, которые я знал, но мой отец нашел местную пекарню, торговавшую толстыми буханками плотного черного хлеба, и требовал покупать только их. Он утверждал, что они вкуснее, а я был уверен, что это ерунда – правильный хлеб должен быть белым, заранее нарезанным и практически безвкусным, в этом вся суть.

Полицейский пустил отца на переднее сиденье, меня усадили назад, и мы медленно тронулись вперед по разбитой тракторами узкой ухабистой грунтовке, на которой двум машинам не разъехаться. Под колесами, среди размытой дождями земли, хрустели белые камушки.

– Здешние дети! – вздохнул полицейский. – Угонят машину, покатаются и бросают посреди улицы. Думают, это смешно.

– Ничего, я рад, что ее так быстро нашли, – ответил отец.

Мы проехали мимо фермы Кэроуэй. Из-за забора за нами наблюдала маленькая девочка со светлыми, почти белыми, волосами и румяными щечками. Горелый тост все так же лежал у меня на коленях.

– Странное место они выбрали, чтоб бросить машину, – сказал полицейский. – Пешком отсюда далеко тащиться.

За поворотом мы увидели у обочины наш двухдверный белый «мини». Колеса его утонули в бурой грязи. Мы припарковались чуть поодаль и вылезли из машины. По дороге полицейский рассказывал отцу обо всяких происшествиях в нашем районе, свято уверенный, что машину украли местные подростки. Наконец отец открыл дверцу «мини» запасным ключом.

– Тут что-то оставили на заднем сиденье, – сказал он и потянул голубое одеяло, накрывавшее это «что-то». Полицейский велел ему ничего не трогать, но было поздно. Я смотрел, как соскальзывает одеяло, потому что там, на заднем сиденье, должен был лежать мой комикс… и увидел это.

«Это». Не «его».

Я был впечатлительным ребенком, меня часто мучили ночные кошмары, но на шестой день рождения я все-таки упросил родителей сводить меня в лондонский музей мадам Тюссо, потому что мне хотелось в комнату ужасов. Я представлял, как здорово будет пугаться чудовищ из кино и комиксов: Дракулу, монстра Франкенштейна, Человека-волка. Но вместо этого мне пришлось идти сквозь бесконечную череду стендов, посвященных каким-то угрюмым серым людям. Все они попали сюда за то, что кого-то убили – обычно свои семьи или жильцов – и были казнены. Фигуры на стендах чаще всего изображали всякие неловкие ситуации: отравитель, например, сидел с семьей за обеденным столом. Ждал, наверное, когда они уже умрут. Рядом висели таблички, рассказывающие, что тела жертв убийцы частенько продавали в анатомический театр. Загадочное слово «анатомический» вселило в меня ужас, и до сих пор ассоциации с ним у меня неприятные. Я не знал, что это за театр такой, понял только, что ради него люди убивают своих детей.

Я не убежал из комнаты ужасов с криками только потому, что все эти восковые фигуры выглядели неубедительно. Мертвецы не казались настоящими мертвецами, потому что никогда и не были живыми.

То, что лежало на заднем сиденье «мини» под голубым одеялом (я узнал его, оно всегда лежало на полке в моей старой комнате на случай, если будет холодно), тоже выглядело неубедительно. Оно похоже было на искателя опалов, но одето в черный костюм, расстегнутую белую рубашку и черный галстук-бабочку. Ненормально блестящие волосы зачесаны назад, глаза не мигая смотрели в потолок. Губы синюшные, лицо бурое, словно кто-то пытался его нарумянить, чтобы выглядело здоровее, но перестарался. Золотая цепь исчезла.

Под это странной… штукой я заметил измятый SMASH! с Бэтменом на обложке. Бэтмен был такой же, как по телевизору.

Не помню, о чем говорили взрослые, помню только, что мне велели отойти от «мини». Я перешел через дорогу, встал у обочины и смотрел, как полицейский что-то спрашивает у отца и записывает ответы в блокнотик. Потом я заметил шланг: длинный зеленый садовый шланг. Он тянулся от выхлопной трубы в окошко водителя. Выхлопная труба была залеплена толстым слоем подсохшей глинистой земли, чтобы он не выпал.

На меня никто не обращал внимания. Я наконец откусил кусочек тоста, горелого и холодного.

За завтраком отец всегда съедал сгоревшие тосты. «Вкуснотища! – восклицал он. – Уголь, между прочим, полезен для здоровья!» Или: «Горелый хлеб! Мой любимый!» Годы спустя он признался мне, что горелый хлеб вовсе не любил, просто не хотел переводить продукты, и на мгновение я почувствовал, что все мое детство – ложь: один из фактов, в которых я был уверен, столп моего мироздания, рассыпался в пыль.

Полицейский сунулся в свою машину, поговорил с кем-то по рации на приборной панели, потом подошел ко мне.

– Ты извини, что так вышло, сынок, – сказал он. – Скоро подъедут еще машины, давай-ка тебя куда-нибудь пристроим, чтобы не мешал. Хочешь ко мне на заднее сиденье?

Я покачал головой. В машину мне не хотелось.

– Пусть он пока побудет у нас на ферме, – сказал вдруг над ухом девчоночий голос. – Мои не против.

Девочка оказалась намного старше меня – ей было целых одиннадцать. Она была курносая, в веснушках и коротко стриженная, почти как мальчишка. Помню, на ней была красная юбка – девочки в наших краях тогда еще редко носили джинсы. Еще у нее был мягкий сассекский говор и внимательные серо-голубые глаза.

Девочка поговорила с отцом, с полицейским и, получив разрешение, увела меня с собой к ферме в конце дороги.

– Там, в нашей машине, труп, – сказал я.

– Он сюда за тем и приехал, – отозвалась она. – Тут кончается дорога. Было три утра, никто бы его не остановил, не нашел. И земля тут мокрая, лепится хорошо.

– Как думаешь, он сам?..

– Ага. Молока хочешь? Ба как раз доит Бесси.

– Настоящего молока? Из коровы? – переспросил я и тут же почувствовал себя ужасно глупым, но девочка только кивнула в ответ.

Я задумался. У меня дома молоко всегда пили только бутылочное.

– Наверное, хочу.

Девочка привела меня к маленькому коровнику. Рядом стояла пожилая женщина, куда старше моей мамы, с длинными седыми волосами, похожими на паутинку, и узким лицом. Она стояла рядом с коровой и следила за длинными черными трубками, тянувшимися от коровьего вымени.

– Мы их когда-то вручную доили, – объяснила она мне. – Да только так проще.

Она показала мне, как молоко из коровы попадает в трубки, путешествует через нутро машины и, охладившись, стекает в огромные железные бидоны. Бидоны эти затем выставляли на крепкую деревянную платформу у сарая – за ними каждое утро приезжал грузовик.

Пожилая женщина дала мне кружку жирного парного молока, не успевшего пройти через машину, – прямо из-под коровы Бесси. Я в жизни не пробовал ничего вкуснее: молоко было такое теплое, ароматное и густое, что от него во рту становилось уютно. Даже когда я забыл обо всем, вкус его на всю жизнь остался со мной.

– А их прибывает, – вдруг сказала женщина. – Едут и едут, фарами светят. Что за базар! Отведи-ка мальчика в кухню, он голодный, да к тому же еще растет! Что ему кружка молока?!

– Ты завтракал? – спросила девочка.

– Съел тост. Только он был горелый.

– Меня зовут Летти, – представилась она. – Летти Хемпсток. А наша ферма так и называется – ферма Хемпстоков. Пошли.

Она провела меня через входную дверь в просторную кухню и усадила за огромный деревянный стол, весь в пятнах и разводах, – при взгляде на него казалось, что чьи-то лица смотрят в ответ из столешницы.

– Мы тут рано завтракаем, – сказала Летти. – Доить-то надо затемно начинать. Но в котелке осталась каша, и варенье к ней найдется.

Она дала мне фарфоровую миску, полную теплой каши, от души бухнула туда домашнего черничного джема, моего любимого, и залила сливками. Я размешал все это до состояния фиолетовой жижи и почувствовал себя совершенно счастливым. Каша была невероятно вкусная.

Вошла полная высокая женщина. В ее коротких рыжих волосах виднелась седина, но щеки были свежие и розовые, как яблочки. Она носила темно-зеленую юбку до колен и резиновые сапоги.

– Это у нас мальчик, что живет в начале улицы? – спросила она. – Столько шума вокруг той машины! Скоро придут пятеро, попросят чаю.

Летти наполнила из крана здоровенный медный чайник, спичкой зажгла газовую конфорку и поставила его на огонь. Потом она достала из буфета пять кружек со сколотыми краями, но вдруг остановилась и вопросительно взглянула на женщину.

– Ты права, – сказала та. – Шестеро. Доктор тоже зайдет.

Она надула губы и недовольно поцокала языком.

– Записку пропустили! А он так старался, когда писал. Сложил ее так аккуратно в нагрудный карман, но они туда даже не глянули.

– Что там написано? – спросила Летти.

– Прочитай-ка сама, – отозвалась женщина, и я подумал, что это, наверное, мама Летти. Она выглядела как чья-нибудь мама. – Там говорится, что он взял все деньги, которые друзья попросили его нелегально вывезти из Южной Африки, прибавил к ним то, что заработал на опалах, и поехал в брайтонское казино. Сперва он собирался играть только на свои. Потом решил немножечко залезть в чужие, а с выигрыша все вернуть. А потом у него ничего не осталось. И наступила тьма.

– Он не это написал. – Летти прищурилась. – В записке сказано: «Моим друзьям. Простите, что все пошло не так, как я обещал. Надеюсь, вы сможете меня простить, потому что я себя не прощу никогда».

– Без разницы. – Женщина обернулась ко мне. – Я мама Летти. Мою мать ты видел. Я миссис Хемпсток, но она стала миссис Хемпсток куда раньше, так что ее все зовут «старая миссис Хемпсток». Ферма наша старейшая в округе, ее даже в «Книге Судного дня» найти можно.

Я подумал, что странно, когда и у бабушки, и у матери, и у дочери одна фамилия, но не осмелился спросить ни об этом, ни о том, как они узнали про предсмертную записку и прочитали последние мысли искателя опалов. Вели они себя так, будто это было самое обычное дело.

– Я подсказала ему посмотреть в нагрудном кармане. Но он решит, что сам до этого додумался, – сказала Летти.

– Умница, – похвалила миссис Хемпсток. – Они придут, когда чайник закипит, будут за чаем расспрашивать, что мы видели. Может, пока отведешь мальчика к пруду?

– Это не пруд, – возразила Летти. – Это мой океан.

Она позвала меня, вместе мы снова отправились во двор и, обогнув дом, пошли по тропинке, протоптанной коровами. Небо было все такое же серое и проясняться не собиралось.

– Это настоящий океан? – спросил я.

– Ага.

Мы набрели на него внезапно: сперва показался деревянный сарайчик, старая скамейка, а между ними – утиный пруд, покрытый ряской и ярко-зелеными пятнами кувшинок. Посредине болталась дохлая рыба, серебристая, как монетка.

– Что-то плохое случилось, – сказала Летти.

– Я думал, у тебя тут правда океан… А это пруд.

– Это океан, – упрямо повторила она. – Нам пришлось его переплыть, чтобы добраться сюда из Старого Света. Я тогда была совсем маленькая.

Летти принесла из сарая сачок на длинной бамбуковой ручке и, осторожно подведя его под рыбу, вытащила ее на берег.

– Но ферма Хемпстоков есть в «Книге Судного дня», – возразил я. – Так твоя мама сказала. А ее написали при Вильгельме Завоевателе.

– Ага.

Она достала рыбину. Та еще не успела окоченеть и безвольно свисала с ее ладони. Я еще никогда не видел таких разноцветных рыб: снаружи она была серебристой, да, но под серебром мерцала синим, зеленым и сиреневым, и каждую чешуйку украшала черная каемка.

– Что это за рыба такая? – спросил я.

– Очень странно, – невпопад ответила Летти. – Обычно в этом океане рыбы не умирают.

Она достала перочинный ножик с роговой рукояткой (но откуда достала, я так и не понял) и вспорола рыбье брюхо от головы к хвосту.

– Вот что ее убило.

Из рыбьих внутренностей она извлекла какую-то штуку, перепачканную кишками, и вложила мне в ладонь. Я тщательно промыл находку в пруду, потер как следует и принялся внимательно разглядывать. В ответ на меня уставилась королева Виктория.

– Шестипенсовик? Рыба съела шестипенсовик?

– Я же говорю, это плохо, – отозвалась Летти. Сквозь тучи проглянуло солнце, озарило веснушки, забрызгавшие ее нос и щеки, зажгло волосы медью. – Твой отец беспокоится, куда ты подевался. Пора возвращаться.

Я протянул ей шестипенсовик обратно, но она покачала головой.

– Оставь себе. Купишь конфет или леденцов.

– Вряд ли получится, он какой-то маленький. Сейчас такие, наверное, уже не принимают.

– Тогда положи в копилку. Может, он тебе удачу принесет.

Она сказала это странным голосом, будто сомневалась, что такое возможно.

На кухне Хемпстоков нас встретили мой отец и двое мужчин в коричневых костюмах. Один из мужчин сказал мне, что он полицейский, вот только униформу он почему-то не носил. Я даже немного расстроился: если бы я стал полицейским, носил бы униформу постоянно! Второго я узнал сам – это был доктор Смитсон, наш семейный врач. И все как раз допивали чай.

Отец поблагодарил миссис Хемпсток и Летти за заботу обо мне, а они сказали, что я не причинил им никаких неудобств и чтобы я приходил снова. Тот же полицейский, что вез нас до «мини», доставил нас обратно и высадил у самого дома.

– Знаешь что? Не рассказывай-ка об этом своей сестре, так будет лучше, – сказал отец.

Я и не хотел никому ничего рассказывать. Я нашел особое место, завел нового друга, потерял комикс и нашел шестипенсовик.

– Чем океан отличается от моря? – спросил я, крепко сжимая монетку в руке.

– Он больше, – ответил отец. – В разы больше моря. А что?

– Да так. А может океан быть размером с пруд?

– Нет. То, что размером с пруд, так и называется – пруд. Озера размером с озеро. Моря – это моря, океаны – это океаны: Атлантический, Тихий, Индийский, Северный Ледовитый… Кажется, все назвал.

Он прошел в спальню поговорить с мамой – там ему было удобнее взять трубку, если полицейские снова позвонят. А я бросил шестипенсовик в копилку. Это была обычная фарфоровая копилка, которую надо расколотить, чтобы достать монеты. Мне разрешили разбить ее, лишь когда она наполнится под завязку, но день этот явно был далек.

Глава 3

Белый «мини» я не видел больше никогда. Два дня спустя, в понедельник, отцу привезли черный «ровер» с кожаными красными сиденьями, потрескавшимися от времени. Он был больше «мини», но не такой уютный: в обивку въелся застарелый сигарный запах, а еще в долгих поездках нас всегда укачивало на заднем сиденье.

На самом деле, в тот день прибыл не только черный «ровер» – я впервые получил письмо.

Семилеткам обычно не приносят писем. На день рождения мне приходили открытки от бабушки и дедушки, а еще от Эллен Хендерсон, маминой подруги, которую я не знал. Она жила в автодоме и однажды подарила мне носовой платок. Но хоть я и не получал писем, все равно каждый раз проверял почту – а вдруг?

И вот это случилось.

Я открыл письмо, прочитал, ничего не понял и отнес маме.

– Твоя призовая облигация выиграла, – сказала она.

– Это как?

– Когда ты родился, бабушка купила тебе призовую облигацию, как всем своим внукам. Если номер твоей облигации выберут, можешь выиграть несколько тысяч.

– Я выиграл несколько тысяч?

– Нет. – Мама вчиталась в текст. – Двадцать пять фунтов.

Я немного расстроился, потому что мгновенно придумал, что сделаю с этими тысячами: куплю себе тайное убежище вроде Бэт-пещеры с секретным входом, чтобы можно было прятаться там, когда захочется побыть одному. Но тут же приободрился: двадцать пять фунтов! Так много денег у меня в жизни не было. На них можно было купить лакричные тянучки или «фартинговые» фруктовые леденцы. На самом деле фартинги тогда уже вышли из обращения и продавались такие конфеты по пенни за четыре штуки. А если один фунт – это двести сорок пенсов, то на двадцать пять фунтов можно купить… Я такую гору конфет даже представить не мог!

– Положу их на твой сберегательный счет, – сказала мама, разбив мои мечты.

Впрочем, хоть конфет у меня не прибавилось, я все равно стал богаче на целых двадцать пять фунтов. К тому же это был мой первый выигрыш, так что, прежде чем мама убрала письмо с моим именем в сумочку, я еще раз как следует его перечитал.

Итак, это было утром, а после обеда старенький мистер Воллери, приходивший по понедельникам и четвергам ухаживать за садом (его жена, миссис Воллери, такая же древняя и ходившая в огромных полупрозрачных галошах, тоже приходила, но по средам – она делала у нас уборку), выкопал на овощной грядке бутыль, полную пенни, полупенни, трехпенсовиков и даже фартингов. Все – до 1937 года. Чтобы они засияли, я весь день натирал их уксусом и коричневым соусом, а потом мама поставила бутылку на камин в столовой и сказала, что за нее можно выручить у нумизматов несколько фунтов.

В тот вечер я лег спать счастливым. Еще бы: я был богат, и мистер Воллери нашел клад в саду! Мир казался мне отличным местом.

Я не помню, как начался тот сон, но не таково ли свойство всех снов? Мне снился плохой день в школе: какие-то хулиганы били и обзывали меня, а я прятался в густых зарослях рододендронов за школой. Хулиганы все равно нашли меня, и с ними почему-то был мой дедушка (но тогда я все равно не понял, что это сон). Он привел своих друзей-стариков: они все были какие-то серые и постоянно откашливались. В руках у них были карандаши, заостренные настолько, что ими можно было уколоть до крови. Я пытался убежать, но хулиганы и старики оказались быстрее. В мужском туалете они загнали меня в угол, прижали к полу и силой разжали челюсти.

Мой дедушка (теперь я увидел, что это не настоящий дедушка, а восковая фигура, которая собирается продать меня в анатомический театр) принялся заталкивать мне что-то в рот своими короткими жесткими пальцами – что-то твердое и острое. Я начал задыхаться, и меня чуть не вырвало, знакомый металлический вкус заполнил рот…

Все старики и мальчишки уставились на меня, торжествуя, а я все пытался не задохнуться, решил, что не доставлю им такого удовольствия.

Проснулся я оттого, что не мог дышать.

Я задыхался наяву. Что-то острое застряло у меня в горле, и невозможно было ни вдохнуть, ни закричать. Я закашлялся и кашлял, кашлял до слез, пока из носа не потекло.

Паника захлестывала меня, но я решительно засунул пальцы в рот так глубоко, как мог, и нашарил кончиком указательного какую-то жесткую штуку. Мне кое-как удалось сжать ее и потянуть.

Получилось – я отчаянно хватанул ртом воздух, закашлялся. Меня даже немного стошнило чем-то похожим на прозрачную слюну, розовую от крови, – непонятная штука оцарапала горло.

Не глядя, я зажал ее в кулаке, теплую, скользкую. Мне не хотелось на нее смотреть, не хотелось, чтобы она вообще существовала, потому что это был мостик между сном и настоящим миром.

Я добежал до ванной в дальнем конце коридора и, прополоскав рот, сплюнул в белую раковину розовую слюну. Выпил холодной воды прямо из крана. И лишь когда ничего другого не осталось, сел на край белой ванны и разжал пальцы.

Мне было страшно. Но штука на моей ладони – штука, которую я достал из горла, – оказалась совсем не жуткой. Это была обычная монетка, серебряный шиллинг.

Я вернулся в спальню, переоделся, как мог затер рвоту влажным полотенцем, надеясь, что постель высохнет к вечеру, и спустился вниз.

Рассказать бы кому-нибудь о шиллинге, но кому? Я достаточно хорошо знал взрослых, чтобы понимать – они мне не поверят. Почему-то они не верили мне, даже если я говорил правду, а уж эта история тем более звучала неправдоподобно.

Сестра играла с подружками в саду за домом. Увидев меня, она тут же подбежала, злая.

– Я тебя ненавижу! Все маме и папе расскажу, когда вернутся!

– Что?

– Сам знаешь что. Это был ты!

– Где?

– Бросался в нас монетками из кустов! Фу так делать!

– Но это не я!

– Монетки, между прочим, больно бьются.

Она снова ушла к подружкам, и они все сердито уставились на меня. В исцарапанном горле запершило.

Я вышел из ворот и побрел вниз по улице, не разбирая дороги, – мне просто хотелось куда-нибудь деться.

Летти Хемпсток стояла под каштанами и выглядела так, будто ждала меня лет сто, но вполне может подождать столько же. На ней было белое платье, но солнце, пробивавшееся между молодых весенних листочков, отбрасывало на него зеленые отсветы.

– Привет, – сказал я.

– Кошмары снились? – спросила Летти.

Я достал из кармана шиллинг и показал ей.

– Я им чуть не подавился во сне. Не знаю, как он попал мне в рот. Если бы кто-то его положил, я бы проснулся. Но он… просто торчал там.

– Ага, – отозвалась Летти.

– Сестра сказала, что я бросался монетками из кустов, а я не бросался.

– Знаю, – согласилась она. – Это был не ты.

– Летти, что происходит?

– А, – сказала она таким тоном, будто все было совершенно очевидно. – Кто-то просто раздает людям деньги, но получается плохо. Это будит тех, кто должен спать. Так нельзя.

– Это из-за того мертвеца?

– Да, вроде того.

– Это он делает?

Она покачала головой.

– Ты завтракал?

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда пошли.

И мы направились дальше, к ферме в конце дороги. Тогда домов по обе стороны было еще совсем мало, и она указывала на каждый, когда мы проходили мимо.

– В этом доме человеку приснилось, что его продали и превратили в кучу денег. Теперь он видит странные вещи в зеркале.

– Какие вещи?

– Себя, но с пальцами, торчащими из глазниц, и крабьими клешнями во рту.

Я представил, каково это, когда видишь в зеркале человека с крабьими клешнями.

– Почему у меня в горле появился шиллинг?

– Он желал людям побольше денег.

– Искатель опалов? Ну, который умер в машине.

– Ага, вроде того. Но не совсем. С него все началось, его предсмертное желание как бы подожгло запал у фейерверка. Но сам фейерверк вокруг нас – это не он. Это кто-то другой… Что-то другое.

Она потерла нос чумазой ладошкой и сказала:

– А вон в том доме женщина сошла с ума. Нашла деньги в матрасе и боится теперь вставать с постели – вдруг их кто-то украдет?

Мне даже в голову не пришло сомневаться в ее словах.

– Откуда ты знаешь?

Летти пожала плечами.

– Когда поживешь тут немного, начинаешь замечать всякие вещи.

Я пнул камушек.

– «Немного» – это значит «очень-очень много»?

Она кивнула.

– Сколько тебе на самом деле?

– Одиннадцать.

Я призадумался.

– И давно тебе одиннадцать?

Она только улыбнулась в ответ.

Мы дошли до фермы Кэроуэй. Фермеры, муж и жена, которых я однажды узнаю как родителей Кэлли Андерс, орали друг на друга посреди двора, но, увидев нас, сразу замолчали.

– Бедняги, – сказала Летти, когда ферма скрылась за поворотом.

– Почему?

– Потому что им не хватает денег, а сегодня утром он увидел сон, в котором она… делала плохие вещи, чтобы заработать. Поэтому он заглянул в ее сумочку и нашел множество банкнот по десять шиллингов. Она сказала, что не знает, откуда это, а он ей не поверил. Он уже не понимает, во что верить.

– Все видят странные сны, и у всех неприятности… Это из-за денег?

– Тут я не уверена, – сказала Летти таким взрослым тоном, что я даже немного испугался ее. – Но, что бы ни случилось, все можно исправить.

Наверное, у меня было очень обеспокоенное, даже испуганное лицо, потому что она прибавила:

– После блинчиков.

Блинчики Летти нам испекла на большой железной сковороде. Они были тонюсенькие, как бумага, и на каждый она выдавила лимонный сок, плюхнула ложку сливового варенья, а потом скатала все туго, как сигару. Мы проглотили их в один присест прямо там, за обеденным столом.

Кухня казалась мне уютным, добрым местом. Там был камин, и угольки в нем еще мерцали, наверное, с ночи.

– Мне страшно, – сказал я Летти.

Она улыбнулась.

– Я тебя защищу, даю слово. Я не боюсь.

Страх немного отступил.

– Но страшно же, – все равно сказал я.

– Я же сказала – даю слово. Никто не посмеет тебя обидеть.

– Обидеть? – воскликнул высокий, надтреснутый голос. – Кого это тут обижают? Зачем это?

Вошла старая миссис Хемпсток. В фартуке она несла целую гору нарциссов, их отсветы золотили ее лицо и даже как будто освещали кухню.

– Что-то устраивает неприятности, раздает людям деньги во сне и наяву, – сказала Летти и показала бабушке мой шиллинг. – Мой друг из-за него едва не задохнулся.

Старая миссис Хемпсток быстро вытряхнула нарциссы на стол и цапнула шиллинг. Она осмотрела его, прищурившись, потерла, даже послушала (вернее, приложила зачем-то к уху) и осторожно лизнула сиреневым языком.

– Совсем новенький, – наконец сказала она. – Тут написано «1912», но вчера его еще не существовало.

– Я знала, что с ним что-то не так, – кивнула Летти.

– Как вы это поняли? – спросил я.

– Хороший вопрос, дитятко. Тут надо глядеть на распад электронов. Нейтроны серые и хмурые, а электроны – улыбчивые такие малыши. Вот только подозрительно улыбчивыми они мне показались для двенадцатого года, так что я проверила буквы, голову старого короля, и все-то слишком уж чистенькое и новенькое оказалось, а там, где потерто, словно нарочно терли.

– У вас очень хорошее зрение, – пораженно ответил я.

Бабушка Летти вернула мне монету.

– Неплохое, да не то, что прежде! Впрочем, поживи с мое – тоже глаза испортишь! – Она расхохоталась, будто сказала что-то смешное.

– А «с мое» – это сколько?

Летти глянула на меня, и я испугался, что случайно нагрубил. Иногда взрослым не нравилось, когда я спрашивал их про возраст, а иногда нравилось. Нравилось обычно старичкам – они гордились своими годами. Миссис Воллери, например, было семьдесят семь, а мистеру Воллери восемьдесят девять – они очень любили нам об этом рассказывать.

Старая миссис Хемпсток достала из буфета несколько ярких ваз и поставила в раковину.

– Да уж много! Помню даже, как луна была сделана.

– Разве она не всегда была?

– Что ты, конечно нет! Помню, как мы ее впервые увидели. Глянули на небо… Оно тогда было грязное такое, коричнево-серое, совсем не сине-зеленое, как теперь. – Она наполнила каждую вазу до половины, взяла почерневшие от времени ножницы и принялась подрезать цветы.

– А вы точно знаете, что это не призрак того человека делает? – спросил я. – Вы точно уверены?

И бабушка, и внучка в ответ расхохотались так, что я почувствовал себя дураком.

– Извините…

– Призраки не могут создавать вещи, – объяснила Летти. – Они их и двигают-то с трудом.

– Сходи-ка за своей матерью, пусть заканчивает стирать, – сказала старая миссис Хемпсток и обернулась ко мне. – А ты мне поможешь с нарциссами.

Я помог ей распределить цветы по вазам, и она спросила, куда их лучше поставить. И мы правда расставили их на те места, которые я указал. Чувствовать себя таким важным и нужным было здорово.

Букеты нарциссов золотились как солнечные зайчики на фоне беленых стен и красно-серого камня полов, делая темную кухню веселее.

Бабушка Летти дала мне кусок сотов на блюдце со сколотым краешком и немного полила сливками из кувшина. Соты были из ее улья, и я ел их ложкой, пережевывая воск как жвачку. Мед лился мне прямо в рот, сладкий, липкий, пахнущий полевыми цветами.

Когда Летти привела свою маму, я как раз выскребал блюдце дочиста. Миссис Хемпсток зашла на кухню прямо в своих резиновых сапогах, быстро, словно ужасно спешила.

– Мама! – воскликнула она. – Ну зачем мед? Хочешь ребенку зубы испортить?

Старая миссис Хемпсток фыркнула.

– Просто поговорю с малютками-червячками у него во рту, чтоб оставили зубки в покое.

– Нельзя указывать бактериям, – возразила молодая миссис Хемпсток. – Они этого не любят.

– Чушь-ерунда, – заявила бабушка Летти. – Этим червячкам только дай волю, они тебе устроят! А вот если покажешь им, кто тут главный, станут как шелковые. Да вы и сами знаете, ели же мои сыры.

Она обернулась ко мне.

– Я за эти сыры получала медали. Медали! Во времена старого короля люди неделю скакали сюда ради головки моего сырку. Говорили, сам король его изволит есть с хлебом, и его мальчики тоже. Принц Ричард, принц Джеффри, даже маленький принц Джон – все говорили, что лучше сыра не едали в…

– Ба, – перебила Летти.

– Сломай ветку орешника, – сказала ее мама и с сомнением добавила: – Мальчика тоже возьми, пожалуй. Она сделала монетку для него – если он будет рядом, ты легче с ней справишься.

– Она? – переспросила Летти, держа в руке все тот же складной ножик с роговой рукоятью.

– Пахнет как «она».

– Не тащи туда мальчика, – сказала старая миссис Хемпсток. – Потом хлопот не оберешься.

Я расстроился.

– Все будет хорошо, – сказала Летти. – Я буду его защищать, у нас с ним будет приключение. И вдвоем веселее. Ба, ну пожалуйста!

Просияв, я тоже обернулся к старой миссис Хемпсток, с надеждой ожидая ее решения.

– Если все пойдет наперекосяк, не говори потом, что я тебя не предупреждала.

– Спасибо, ба! Не буду. Мы осторожно.

Старая миссис Хемпсток фыркнула.

– Ну да, ну да. Не делай глупостей, веди себя осмотрительно. Свяжи ее, закрой ей пути и отправь спать.

– Знаю я, – ответила Летти. – Я все знаю, честно. У нас получится.

Но у нас не получилось.

Глава 4

Летти отвела меня в заросли лещины возле старой дороги. Пока она искала нужную ветку, весенние сережки орешника тяжело покачивались над нашими головами. Наконец она отломила тонкую веточку и молниеносно обстругала ее ножиком, будто тысячу раз это делала. Конец она расщепила как рогатку, в виде буквы «У», и, спрятав нож (куда – я опять так и не понял), взялась за оба конца.

– Лозоходство тут не поможет, конечно, – объяснила она мне. – Я просто ищу направление. Для начала надо найти синий… колокол, кажется. Или что-то темно-фиолетовое, блестящее такое.

Я огляделся.

– Не вижу ничего синего.

– Оно точно где-то здесь.

Я снова огляделся, всматриваясь в траву. Коричневый цыпленок клевал что-то у обочины, ржавели рядом какие-то механизмы, шесть пустых молочных бидонов стояли на козлах. Краснокирпичный дом Хемпстоков в отдалении казался уютно свернувшимся зверем. В траве я заметил весенние цветы: вездесущие маргаритки, желтые и белые, золотые одуванчики, лютики из тех, от которых лицо начинает светиться, если подержать их под подбородком… и последний, уцелевший с ранней весны колокольчик в тени под козлами. Темно-фиолетовый, поблескивающий капельками росы.

– Это? – спросил я.

– Глаз-алмаз! – одобрительно кивнула Летти.

Мы подошли к колокольчику, она зажмурилась, повернулась туда, сюда, на восток, на запад, выставив ветку, как компас – стрелку.

– Черное, – вдруг выпалила Летти. – И мягкое.

От колокольчика мы двинулись вверх по дороге (я всегда думал, что ее проложили еще римляне), и, дойдя до места, где был припаркован «мини», Летти заметила его – лоскут черной ткани, запутавшийся в колючей проволоке забора.

Все повторилось: она подошла к цели, выставила ветку, медленно-медленно повернулась…

– Красное, – уверенно сказала она. – Очень красное. Туда.

Мы прошли через луг к маленькой рощице.

– Вот оно, – сказал я, включившись в игру. Передо мной на кучке зеленого мха лежал трупик какого-то маленького зверька, полевки, наверное. Головы у него не было, ярко-красная кровь залила шерсть, запятнала мох.

– А теперь возьми меня за руку, – сказала Летти. – И ни за что не отпускай.

Я осторожно взял ее за левую руку, чуть пониже локтя. Летти вновь повернулась вслед за веткой.

– Туда.

– А теперь что мы ищем?

– Теперь ищем бурю. Немного осталось.

Мы прошли через рощицу и оказались в лесу. Деревья в нем росли так густо, что кроны их смыкались над нашими головами, а между деревьями приходилось протискиваться. Кое-как мы выбрались на просеку и пошли вдоль нее по границе зеленого царства.

Слева раздалось бормотание далекого грома.

– А вот и буря! – пропела Летти. Она снова развернулась, таща меня за собой, и, сжимая ее руку, я почувствовал (или мне показалось, что почувствовал), как через все мое тело проходит вибрация, будто я держусь за работающий мотор.

Мы перебрались через ручеек, и Летти внезапно остановилась, словно наткнулась на что-то. Но не упала.

– Мы пришли? – спросил я.

– Нет. Оно знает, что мы идем, чувствует нас. И не хочет, чтобы мы приближались.

Ветка крутилась в ее руке, как магнит, который отбрасывает магнитом с другой полярностью. Летти ухмыльнулась.

Порыв ветра швырнул в нас листья и грязь, что-то загрохотало вдалеке, словно поезд. Небо, проглядывавшее сквозь древесные кроны, потемнело, будто утро в одночасье превратилось в вечерние сумерки.

– Ложись! – крикнула Летти и потянула меня вниз, на мох. Мы упали рядом и тихо лежали какое-то время. Я чувствовал себя глупо, да и земля подо мной была мокрая.

– А сколько еще…

– Тихо! – раздраженно прошипела Летти.

Я умолк.

Что-то прошуршало через кроны над нашими головами. Я глянул вверх и успел заметить что-то коричневое и пушистое, но плоское, похожее на здоровенный ковер, загибающийся на концах. А еще у этого ковра был рот, полный маленьких острых, как иглы, зубов.

Странная штука покружила над нами и, хлопая краями, полетела дальше.

– Что это было? – прошептал я. Сердце мое бухало в груди как кузнечный молот, ноги стали ватными.

– Волчий скат. Значит, мы зашли дальше, чем я думала. – Летти поднялась, снова выставила перед собой прут и повернулась кругом.

– Ничего не чувствую. – Она встряхнула головой, пытаясь убрать челку с глаз. – Либо оно спряталось, либо мы слишком близко…

Она прикусила губу.

– Шиллинг из твоего горла. Дай его сюда.

Я достал шиллинг из кармана и протянул ей.

– Нет, – отказалась Летти. – Сейчас я его трогать не могу. Положи на развилку ветки.

Я не стал спрашивать почему – просто положил монетку на рогатку, как было сказано. Летти вытянула руки и медленно-медленно повернулась вокруг своей оси. Я поворачивался вместе с ней, но на этот раз ничего не почувствовал, будто «двигатель» заглох. И вдруг Летти замерла, чуть-чуть не докрутившись до полного оборота.

– Смотри!

Я взглянул в ту же сторону, но не увидел ничего, кроме деревьев и теней.

– Нет, сюда смотри! – Она мотнула головой в сторону прута. Кончик его тихонько дымился. Летти повернулась немного налево, немного направо, еще правее… И на кончике вспыхнул оранжевый язычок.

– Такого я раньше не видела. Я использую монету как усилитель, но кажется, что…

Вжух – и конец прута загорелся ярким пламенем. Летти тут же сунула его в мокрый мох.

– Забери свою монету.

Я осторожно подобрал шиллинг, ожидая, что он обожжет мне пальцы. Но монетка была ледяная.

Летти отбросила дымящуюся ветку и повела меня дальше. Теперь мы шли, взявшись за руки. Воздух вокруг пах странно, потухшими фейерверками, и мир с каждым нашим шагом становился все темнее.

– Я обещала тебя защищать, помнишь? – спросила вдруг Летти.

– Да.

– Я обещала, что никому не позволю тебя тронуть.

– Обещала.

– Просто держи меня за руку. Не отпускай. Ни за что не отпускай, что бы ни случилось.

Ладонь у нее была теплая, но не мокрая, и от этого становилось немного спокойнее.

– Держи меня за руку, – повторила Летти. – Делай только то, что я скажу. Понял?

– Это все как-то… опасно звучит, – ответил я.

Летти не стала спорить.

– Я не собиралась так далеко заходить, – призналась она. – Не думала, что так выйдет. Тут, на границах, может водиться всякое.

Деревья кончились, и мы вышли на открытый простор.

– Ваша ферма далеко? – спросил я.

– Нет, мы все еще на своей земле. Ферма Хемпстоков очень большая, мы много земли привезли из Старого Света. Вот только к ней прицепились всякие… Ба их называет блохами.

Я понятия не имел, где мы, но мне не верилось, что вокруг все еще ферма Хемпстоков. Что мы вообще в моем мире. Здесь небо было тусклым, тревожно-оранжевым, а шипастые растения, похожие на гигантские потрепанные алоэ, были темного серебристо-зеленого оттенка, словно старая бронза.

Монетка, нагревшаяся было в моем кулаке, начала стремительно холодеть, и в конце концов мне стало казаться, что я сжимаю кусочек льда. Я решил ни за что не отпускать руку Летти.

– Мы на месте, – сказала она.

Сперва мне показалось, что я вижу какое-то строение: натянутый шатер из серой и розовой парусины – огромный, размером с церковь. Ткань хлопала на ветру, потрепанная непогодой, а сооружение покосилось от времени…

Но потом «шатер» обернулся, и я увидел лицо.

Кто-то взвизгнул, словно собака, которую пнули, и я с запозданием понял, что это был я сам.

Огромное лицо выглядело старым, ободранным, на месте глаз в ткани зияли пустые дыры. За ними ничего не было – лицо оказалось просто огромной серой маской, кое-как сшитой из лохмотьев.

Складки сдвинулись – теперь казалось, что маска смотрит на нас.

– Назовись, – приказала Летти Хемпсток.

Пауза. Я думал, что пустые глазницы так и будут пялиться, но вот послышался голос, безликий, как шорох ветра.

– Я хозяйка этого места. Я живу здесь с начала времен. Поселилась здесь раньше, чем маленькие людишки начали приносить друг друга в жертву на плоских камнях. Мое имя принадлежит только мне, дитя. Тебе я его не отдам. А теперь убирайтесь, пока я вас не вышвырнула.

Существо взмахнуло конечностью – словно сломанная мачта с парусом качнулась на ветру. У меня по спине побежали мурашки, но Летти сжала мою руку, и я почувствовал себя чуть храбрее.

– Я те сказала, назовись, – начала она. Говор ее был совсем как у деревенской девчонки. Обычно это не так резало слух, но стоило ей разозлиться, как речь ее начинала звучать по-другому. – Неча хвастаться своей древностью, достала. Имя говори, третий раз повторять не буду!