Читать онлайн Рассказы старого журналиста

Как прощаются журналисты

После возвращения с лечения и воссоединения с семьёй Иван Карагай, кажется, на несколько дней стал затворником. Он подолгу сидел рядом с женой, делая вид, что смотрит телевизор, играл в лото и собирал пазлы с дочкой, точно весь тот мир, в котором он вращался, на какое-то время перестал для него существовать. Только на третий день, ощутив нарастающее беспокойство, он принялся искать редактора, как тонущий ищет землю под ногами. Никто не отвечал, даже гудка вызова не было. Тогда он решился на звонок по стационарному телефону редакции, старой как его былые мечты.

– Соедините с Евгением Анатольевичем, пожалуйста, – его голос прозвучал так, будто он ещё надеялся на какую–то спасительную милость судьбы.

– Он здесь больше не работает, – ответил юный девичий голос.

Карагай как стоял, так и рухнул на стул, как будто на него откуда-то с крыши свалилась шапка снега. В это мгновение он словно упал с той высоты, на которой в последние годы витал, не замечая разницы между мечтами и реальностью. Теперь бренная земля напомнила ему, как тонок лёд, по которому он ходил. Только сейчас он по-настоящему осознал: ту газету, которой они посвятили долгие годы жизни, у них походя отняли с помощью ничем не примечательного чемодана с долларами. Всё, что казалось значимым, исчезло в водовороте банальности, прикрытой холодным расчётом.

Но это было лишь началом. Второй звонок оказался настоящим ударом, сокрушившим его окончательно. Юрий К-ло, стараясь держать себя в руках, едва сдерживая раздражение, сообщил Ивану нечто такое, от чего душа у него в изнеможении застонала.

– Женя в онкодиспансере, – с трудом выдавил из себя экс-обозреватель «Шахтерской правды», точно каждое слово отнимало у него почти все силы. – Он умирает…

Это сообщение врезалось в сознание Карагая, как приговор. Иван понял, что в его жизни теперь навсегда останется чёрная метка: провокатор с пером, из-за которого погиб коллега и друг. Эта мысль была невыносима, но реальность не давала выбора.

В тот же день, собирая остатки мужества, Карагай отправился в онкодиспансер.

Огромное серое строение встретило его тем самым запахом антисептиков, который всегда вызывал у него лёгкий приступ ностальгии – ведь именно так пахла его жизнь, когда он, будучи подростком, проводил недели в больничных коридорах. Теперь же этот запах казался предвестником чего-то гораздо более страшного. Он брёл по длинным коридорам, словно по бесконечному лабиринту, созданному специально для того, чтобы человек забыл, зачем он пришёл, и утратил надежду на выход.

Евгений лежал на койке с книгой в руках, напоминая человека, не подвластного смерти. Его загорелое лицо оставалось знакомым, хотя и было сильно осунувшимся, а его большие усы всё так же торчали вперёд, как у старого военного. Казалось, что болезнь только слегка коснулась его, не в силах окончательно сломить. Но когда Долганов повернул голову к Ивану, в его глазах была смесь прозрения и смирения – того, что присуще лишь людям, принявшим неминуемость своего ухода.

– Привет, – произнёс Евгений слабым, но всё же знакомым голосом. Он начал вставать с кровати, но это было больше похоже на трепетание листа на ветру. – Ты наконец-то решил навестить старого дурака.

Они прошагали к окну, сквозь которое косые солнечные лучи заливали палату каким-то сюрреалистическим светом, словно всё это происходило в мире иной реальности, где ничего не было настоящим. Ивану хотелось сказать что-то важное, но слова застряли где-то глубоко в горле.

– Прости, что не пришёл раньше, – сдавленно произнёс он, чувствуя, что эти слова ничего не изменят, но не в силах удержаться. – Я… просто не знал, как с этим справиться.

– Не извиняйся, – слабо махнул рукой Евгений. – Я сам не знал, как с этим справиться. Вот рак и нашёл, за что ухватиться. Курение, стресс, всё как у всех…

Карагай судорожно кивнул, пытаясь найти в этих словах хоть какую-то утешительную мысль, но вместо этого обнаружил лишь пустоту.

– А система добавила своего, – тихо промолвил он, словно в этом заключалась хоть какая-то правда, способная всё изменить.

Усевшись рядышком на край кровати, они замолчали. За этим молчанием угадывалось нечто более серьёзное, чем просто разговор о болезни – в нем вдруг возникло пространство для вопросов о жизни и смерти, о том, что было и что ещё может быть.

– И что ты теперь будешь делать? – неожиданно спросил Евгений, его голос стал твёрже, словно он возвращался к своим мыслям. – Газеты больше нет. Старой редакции больше нет. А мне осталось, говорят, совсем недолго… Тебе, Ваня, лучше тоже уйти, как и остальным. Уехать.

– Куда уйти? Как – уехать? – не понял Иван, сжимая кулаки, как ракетку в трудные минуты матча. – Я же уже уволен, ты же сам мне расчет выписывал. Мне больше не откуда уходить.

– Я не о том, – ответил Евгений, его глаза блеснули тревогой. – Здесь больше нет независимой прессы. И не будет. Тебя затянут в эту трясину, и ты не заметишь, как это произойдёт.

– Но я не могу, как зайчик-попрыгайчик, со всех ног броситься бежать от них. Это сильнее меня, – Иван сжал кулаки ещё сильнее, словно от этого зависела его судьба. – Ты ведь сам говорил, что журналистика – это борьба. И если не мы, то кто?

Долганов вздохнул, долго смотрел на пустую стену, будто видел там нечто такое, чего не видел никто.

– Борьба, – тихо повторил он. – Да, когда-то я тоже верил в это. Но сейчас… Сейчас я вижу, что это не война, где можно победить. Это болото. Ты уже в нём, Ваня. И оно тебя затянет.

Карагай почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Он понимал, что друг прав, но признаться в этом не мог.

– Если я остановлюсь сейчас, – с трудом произнёс он, – что тогда останется от того, что мы сделали?

Евгений едва заметно улыбнулся, и в его глазах на миг блеснула искорка.

– Я знал, что ты так скажешь, – прошептал он. – Будь осторожен.

Евгений надолго замолчал, глядя куда-то вдаль, словно пытался разглядеть там то, что ему было уже недоступно. Иван чувствовал, как его сердце сжимается всё сильнее, но не мог позволить себе отступить. Откуда-то из глубин его существа рождалась странная, мучительная, но несокрушимая решимость идти до конца, несмотря ни на что.

– Ты всегда был упрямым, – озабоченно проговорил Евгений, его голос стал едва слышен, словно он говорил уже не с Иваном, а с самой судьбой. – Я бы даже сказал – безумно упёртым. Но пойми: они не остановятся. Ты наступил на их хвост, и теперь твоя жизнь для них – лишь очередная проблема, которую нужно устранить. Если не будешь осторожен, ты потеряешь больше, чем газету. Ты потеряешь всё.

Иван знал, что эти слова звучат как предупреждение, но в них не было того страха, что парализует. Напротив, за ними угадывалось нечто гораздо большее – некое признание того, что борьба имеет смысл даже тогда, когда исход её предрешён. Этот парадокс, эта двойственность сделали момент почти невыносимо значимым.

Евгений вдруг закашлялся, его лицо исказилось от тяжести в груди, но он с усилием продолжил:

– Жаль только, что у нас не учат, как защищаться от тех, кто хочет закрыть тебе рот навсегда. Журналистика… Мы всегда думали, что она – это правда. Но правда никому не нужна, Ваня. Ты это понимаешь? А если она вдруг всплывёт, то за неё платят самую высокую цену. Надеюсь, ты готов к этому.

– Готов ли я? – Карагай не был уверен. Этот вопрос он задавал себе каждый раз, но ответа не находил. – Думаю, ты прав. Но я не могу отступить, Женя. Всё это, вся наша работа – она должна что-то значить.

Долганов улыбнулся, но в его глазах уже не было прежнего огня.

– Если кто-то и важен для этого мира, то только тот, кто готов за правду идти до конца. Но будь готов к тому, что твой конец может оказаться быстрее, чем ты думаешь.

Он потянулся за стаканом, сделал несколько шумных глотков, затем откинулся на подушку. Тишина в палате стала почти невыносимой. Иван чувствовал, как между ними медленно разрастается бездна, которую уже не перепрыгнуть.

– Ты знаешь, – заговорил Евгений, тяжело дыша, – прощайся не со мной, а с тем миром, который ты знал. Потому что его больше нет. Есть только борьба. И цена за неё всегда выше, чем ты ожидаешь.

Иван наклонился ближе, его голос задрожал:

– Прости меня за всё. И спасибо тебе… за всё.

Евгений вновь улыбнулся, но эта улыбка была уже печатью на прощальном письме.

– Иди, Ваня, – произнёс он вполголоса. – Продолжай. Но помни: ты один, и в этом – твоя сила, и твоя слабость.

Они, держась друг за друга, поднялись. В комнате, где тишина казалась плотной, как сжатый воздух, они обменялись неловким мужским объятием – тем жестом, которого раньше между ними никогда почему-то не было. Это объятие сказало больше, чем все слова.

Карагай вышел из палаты, чувствуя, как его душу сжимает клятва, данная не Евгению, а самому себе: не отступить. И всё же, пока он шёл к выходу по коридору, в его сознании нарастал один мучительный вопрос: каким будет следующий удар? В мире, где всё решает система, оставалось лишь гадать, когда и как она сделает свой очередной подлый шаг.

Собачий поцелуй

После шестидесяти пяти я почувствовал себя немного несчастным. Ну, не то что бы совсем уж несчастным, но что-то в моей жизни изменилось далеко не в лучшую сторону. Конечно, голова у меня по-прежнему работала нормально, да и все остальные органы тоже пока, вроде бы, не отказывали. В общем, грех было жаловаться, но что-то засело у меня внутри и потихоньку свербило, свербило… С каждой неделей, с каждым месяцем дух мой понемногу, по чуть-чуть, по капельке сникал и сникал. Как-то незаметно я стал часто вспоминать прошедшие годы, села и города, в которых жил и работал, молодых женщин, с которыми флиртовал, матерей своих трех дочерей, удачные и неудачные статьи, поступки, мысли… Однажды проснулся посреди ночи и подумал: может быть, все эти воспоминания идут от того, что Господь начал исподволь готовить меня к уходу? И так мне стало грустно, так тошно стало на душе, что в какой–то момент я даже внутренне зарыдал: а ведь мне уже, наверное, никогда не выбраться из этой колеи. Что поделаешь – уже вечер. Се ля ви.

Подобное самопрограммирование до добра не доводит. Известный результат мог наступить гораздо раньше, чем предусмотрено матушкой-природой. К счастью, на помощь мне пришли две добрые души. Нет, не люди, а уличные собаки.

В ту пору я обитал в похожем на райский уголок дачном поселке, что раскинулся на берегу лимана, в нескольких километрах от «самого синего в мире» моря. Как меня туда занесло? А вот как. Когда дочка училась в старших классах, мы с ней остались одни, потому как мать ее решила идти по жизни своим путем. Жили мы тогда в красивом городе с многовековой историей на другом конце страны. В городе том имелась масса самых различных вузов, некоторые из них занимали весьма заметные места в престижных рейтингах, но у дочки, девочки довольно своенравной и самостоятельной (вся в меня), были свои планы: после получения аттестата она решила, что будет продолжать образование в одном из столичных университетов. Выбор на столицу пал, конечно, не случайно, ведь именно туда отправилась искать свое счастье ее родительница… Оставаться одному в городе, с которым у меня была связана масса всевозможных воспоминаний, мне не захотелось. Но куда передвинуться? Куда податься? Друзья из Южной Пальмиры, уезжавшие на заработки в Западную Европу, предложили мне пожить в их загородном доме со всеми удобствами. Я охотно согласился. Отбывали в Евросоюз друзья просто за длинными деньгами, а потом поменяли свои планы и решили там остаться насовсем. Для получения постоянного вида на жительство в стране пребывания им необходимо было беспрерывно находиться в ней в течение нескольких лет. Часы на кухне тикали. Время шло. Друзья ковали свое материальное благополучие и европейское будущее, а я жил один в их двухэтажном особняке, стоявшем посреди обширного сада с десятками яблонь, вишен, черешен и фиговых деревьев, а также вечно зеленых туй и елей.

Первые года полтора жизни «на природе» промелькнули для меня, как пара секунд. Я освободился от довольно обременительной платы за аренду квартиры в дорогом – в смысле цен – мегаполисе. Существовать стало гораздо легче. Дочка сумела поступить в престижный вуз и – о, чудо! – получила грант от одной из западных стран, покрывавший все ее расходы на жизнь. У меня появилась возможность, не отвлекаясь на написание статей для информагентств, более плотно засесть за книгу. Я давно хотел написать роман по мотивам своих прежних журналистских расследований, связанных с незаконным обиранием больных людей в государственных медучреждениях. Эта тема просто жгла меня изнутри.

Вот так я превратился в некую странную особь, жившую в полном уединении и занимавшуюся не понятно чем.

За стол я садился в основном под вечер, да и то не каждый день. Писал до полночи или даже до утра, а потом полдня дрыхнул, как последний сурок. Для поддержания физической формы в холодное время года совершал прогулки по проселочным дорогам, летом ездил на море. Иногда просто наматывал круги по саду, чтобы пройти свою суточную норму в десять тысяч шагов, а также выполнял банальный комплекс растяжек и силовых упражнений.

По первости такая жизнь меня вполне устраивала. Особенно радовало, что никому нет до меня совершенно никакого дела. Я как будто освободился из тюрьмы и наслаждался свободой. Но жизнь переменчива. С течением времени внутри меня что-то сдулось, схлопнулось. Появилось некое душевное шуршание. Началось не свойственное прежде мне самокопание. Как–то незаметно для самого себя я стал ужасно ленивым и тяжелым на подъем, перестал бриться каждый день, а иногда даже ноги вечером не мыл. Чтобы не ложиться в постель с грязными ногами, просто натягивал свежие носки. Разумеется, я прекрасно сознавал, что примерно вот так люди и начинают «опускаться». И куда бы меня все это привело, одному Б–гу известно, но однажды мой распорядок дня круто поменялся.