Читать онлайн Оборотень

Глава первая.

Звеньевая приехала в поле на телеге, из которой, как башня, торчала деревянная бочка с питьевой водой, хмуро оглядела работавших женщин, остановила лошадь и пронзительно крикнула:

–Шабаш, бабы! Пить привезла.

Женщины, медленно повернув головы в сторону начальницы, устало разгибались и, потирая поясницу, потащились к телеге.

–Ну и жара,– певуче произнесла Клавка Афанасьева, молодая симпатичная женщина, дожидавшаяся с сыном Вовкой возвращения мужа с фронта. Война уже шла к концу, и многие женщины с надеждой ожидали возвращения мужей, отцов, братьев.

–Клава,– трагически-сочувственным голосом произнесла звеньевая,– письмишко тебе пришло. Возьми вот, почитай.

Клавка уже по голосу уловила, что произошло что-то страшное, и, сорвавшись с места, словно ее подгоняли плетьми, бросилась к телеге, двумя руками схватила письмо, как две капли воды, похожее на те, которые уже получили многие бабы, прижала его к груди, повалилась на траву и, запрокинув кверху голову, протяжно завыла.

–Ты поплачь,– обняв ее за плечи, со слезами в голосе произнесла ее подруга Лариса, получившая такое же уведомление о гибели мужа еще вначале войны,– только не заходись от отчаянья. У тебя сын от него, его растить надо. Пропадет он без тебя. Сколько наших мужиков еще в земле останется, пока эта проклятая война завершится?

–Нако, водички выпей,– сочувственно произнесла звеньевая,– трудом своим отомсти немцам. Попей и на межу возвращайся. Фронт требует.

С момента окончания войны прошло три года, а Клавка не могла забыть тот день, когда звеньевая привезла ей в поле похоронку.

–Не терпелось ей,– обозлено думала Клава,– спешила сообщить, не могла до вечера обождать. У самой мужик погиб, вот теперь чужим горем утешается.

После получения кусочка желтоватого картона, в котором сообщалось, что ее Алексей пал смертью храбрых, в ней что-то надорвалось, она, словно оглохла, почти ни с кем не дружила и всю свою любовь направила на сына. И, хотя в их доме, как и в большинстве вдовьих домах, не было даже намека на достаток, она из последних сил старалась доставить ребенку радость. Мастерила вместе с ним незатейливые игрушки, покупала ему на последние деньги колотый сахар. А, когда на трудодни выдавали муку, Клава пекла пирожки с диким щавелем, росшим около дома.

Время от времени в их деревню приезжал бывший военнопленный немец по имени Ганс. Он был коммунистом, и сдался в плен в первые же дни войны. Его взяли в политотдел, он писал листовки, призывая немцев сдаваться, участвовал в радиопризывах на передовой, был ранен. И, в конце концов, получив разрешение на проживание в СССР, осел в соседней деревне.

Каждый раз, проезжая верхом на кобыле, он останавливался около Клавки, внимательно на нее смотрел и, ничего не говоря, протягивал ей пакетик с леденцами или что-нибудь из вещей. Клавка исподлобья глядела на приставучего немца, но грустно улыбалась и принимала подарки.

–Зачем ты с ним якшаешься?– сердилась Лариска.– Может, он твоего мужа убил.

–Не он,– слабо сопротивлялась Клавка,– он наш, он против немцев воевал, он рассказывал мне.

–На каком же языке он говорил тебе?– не унималась Лариска.

–На русском,– пожала плечами Клавка,– он почти, как мы говорим, все понятно.

–Вот он тебе сделает ребенка,– сердилась Лариска,– тогда будет понятно. От немца ребенок. Это тебе не хухры-мухры.

–Что ты ко мне прицепилась?– в сердцах выкрикнула Клавка.– Тебе просто завидно. Хоть и немец, а мужик. Только я с ним еще никаких дел не имела. Так что отстань.

–Как хочешь,– обиделась Лариска,– я тебе добра хочу.

А Ганс с немецкой педантичностью продолжал ухаживать за Клавкой. Он задерживался после работы, приходил на Клавкин двор, ремонтировал прохудившуюся крышу, заменил рамы на окнах, зачем-то навесил на них ставни, укрепил дверь. Однажды приехав, погрузил на подводу ее нехитрый скарб, сказал:

–Я тебя и сына в свою деревню отвезу, мы с тобой уже как муж и жена живем, а мне сюда на работу ездить больше не надо. Будем теперь вместе жить.

В деревне, где жил Ганс, проживало много немцев, которых переселили из Поволжья во время войны. Это были крепкие мужики, умевшие хорошо работать. Их хозяйства и дворы были, как тогда говорили, справными. В этой деревне все жили лучше, чем во многих других Может, потому что там жило много немцев, может, потому что председатель колхоза, потерявший на фронте руку, лучше знал, как заморочить голову районному начальству, а может, потому что он пил вместе с секретарем райкома.

Ганс был классным механиком и числился у начальства на хорошем счету. У него был рубленый дом, сарай для скота и огород, требовавший большого труда. Подобное было у большинства жителей деревни, и они воспринимали это как само собой разумеющееся, но Клавка была в восторге, она старалась изо всех сил поддерживать хозяйство и во всем угождать Гансу. Она не знала, что он несколько лет сватался к красавице Тоське, к которой липли все мужики, вернувшиеся с фронта, но она стойко отбивала их атаки, ожидая своего принца. Тогда Ганс, назло ей, привез к себе Клавку, и каждый раз встречая Тоньку, хмуро ей улыбался и с виноватым видом сдирал с головы замасленную замусоленную кепку.

–Я вижу, что ты очень счастлив, немчура,– насмешливо сморщив участливое личико, говорила ему красавица,– видно, я тебе не по вкусу пришлась. -Как же не по вкусу,– пожимал плечами Ганс,– ты же мне сама от ворот поворот дала.

–Ишь ты, как по-русски гуторить насобачился,– вызывающе смеялась Тонька,– прямо лучше, чем я.

–Ну что ты меня мучаешь?– взмолился Ганс.– Люблю я только тебя. Пойдешь за меня замуж?

–А Клавку куда?– удивленно подняла соболиные брови Тонька.– Может, на помойку выбросишь?

–Не жена она мне,– стал оправдываться Ганс,– полюбовница. Скажи, что будешь со мной, я ее в тот же день с ее мальчиком обратно отвезу. А ты мне нашего сына родишь.

–Ишь губы раскатал,– насмешливо произнесла она,– еще не зарегистрировались, а ему сына подавай.

–Так ты согласна?– не сдерживая радости, воскликнул Ганс.

–Согласна,– поджав губы, произнесла Тонька,– но если что не так, я тебя самого на помойку выкину. Сам знаешь, на меня охотников, хоть пруд пруди.

–Да я для тебя ничего не пожалею, ты у меня как сыр в масле будешь кататься, а Клавку я завтра обратно отвезу.

–Завтра и свататься придешь,– оборвала его словоизлияния Тонька и, повернувшись к нему спиной, пошла к околице.

Прибежав домой, Ганс стал возбужденно метаться по избе. Потом внезапно, словно его посетила неожиданная мысль, остановился перед сидевшей на скамье Клавой и смущенно произнес:

–Собирай вещи, Клавдия, я тебя обратно отвезу.

–Это все Тонька-разлучница!– сразу же сообразила Клавка.– Да я ей все глаза повыцарапаю! Я ее змею подколодную сейчас пойду и раздавлю.

–Никуда ты не пойдешь,– остановил ее Ганс,– вещи собирай, и дотемна к тебе приедем. Ты меня прости, Клавдия, но я без нее жить не могу и тебя обманывать не хочу. Собирайся, я сейчас лошадь запрягу.

–Подумай, что ты делаешь, Ганс,– попыталась она вразумить мужчину,– затяжелела я от тебя. Ребенок у нас будет.

Он остановился у дверей, затравленно взглянул на нее и заколебался, но потом, спохватившись, махнул рукой и хрипло произнес:

–Я от любимой женщины хочу, а от тебя мне не нужно.

Он вышел. Клава чувствовала, как спазмы сдавливают горло и волнами подкатывают рыдания, но она крепилась и старалась ничем не выдать своей растерянности и ужаса перед создавшимся положением. Ей казалось, что это какой-то кошмарный сон. Она проснется, и все будет по-старому. Но, когда вошел Ганс и начал укладывать ее вещи, она поняла, что все кончилось, без сил опустилась на лавку и беззвучно зарыдала. Ее сынишка подошел к ней, с удивлением заглядывая в лицо матери, гладил ее по рано поседевшим волосам и бормотал:

–Ты чего, мама? Кто тебя обидел? Вот я вырасту, я ему надаю.

Ганс, не обращая на них внимания, молча упаковывал и выносил из избы вещи.

–Все,– наконец произнес он,– садитесь в телегу и поехали.

Едва дождавшись утра, он помчался к Тосе делать предложение, но обнаружив, что изба закрыта, осторожно постучал к соседке.

–Где Тоня?– вежливо спросил он.– Может, работала в ночную смену?

–У нее все смены ночные,– захохотала соседка,– в город со своим хахалем укатила. Все хвасталась, что за ней прынц из города приедет. Вот и приехал. Дождалась вертихвостка.

Глава вторая.

Оставшись с сыном в избе, Клава металась по углам, натыкаясь на узлы, опрокидывая вещи, с ненавистью во весь голос, проклиная Ганса. Лариска, увидев свет в окне Клавиной избы, крадучись подошла к окну и припала к стеклу, пытаясь разглядеть, что происходит внутри. Увидев мечущуюся Клавдию, она бросилась к крыльцу, открыла дверь и вбежала в комнату.

–Что случилось?– испуганно выкрикнула она вместо приветствия.– Почему ты вернулась?

Клава вздрогнула от неожиданности, с удивлением посмотрела на подругу, потом сообразив, где она находится, громко заголосила, словно на похоронах.

–Немчура проклятая!– слезно выкрикивала она.– Мужа моего убил, меня опозорил. Его повесить мало, его четвертовать надо.

–Ты о чем?– всполошилась Лариска.– Причем тут твой муж? Никого он не убивал, он вообще был за наших. Кстати, где он? Как ты тут оказалась?

–Надсмеялся он надо мной, фашист проклятый. Я думала, что муж он мне, а он позабавился и обратно привез.

–Из-за Тоньки, наверное,– догадливо усмехнулась всезнающая подруга,– об этом вся округа знает, он к ней давно клинья подбивал. Я тебя предупреждала, а ты свое, лишь бы мужик был. А сердцу не прикажешь. К ней ушел?

–Не знаю я: к ней ушел, или она пришла,– истерически заорала Клавка,– да только пришел, собрал вещи да меня саму, как вещь в телегу бросил, обратно привез и уехал.

–Да что ты так убиваешься? Уехал и черт с ним. Жизнь-то не кончилась. У тебя вон малец есть. Живи да радуйся.

–Обрюхатил он меня,– жалобно заплакала Клавдия,– что мне с этим приплодом делать? Как от него избавиться?

–На каком месяце?– участливо спросила Лариска.– Бабка Лукерья от нежеланных освобождает и берет дешево. Она в больнице раньше работала, знает, как выхолостить.

–На пятом,– с безнадежностью в голосе произнесла Клавдия,– ребеночек, будь он проклят, уже шевелится.

–Ай, на какой грех пойдешь,– испугалась Лариска,– он ведь живой уже.

–Да не нужен он мне!– истерически закричала Клавка.– Мне одного-то не прокормить, а тут еще этот на мою голову.

–Успокойся,– заплакала от состраданья Лариска,– не привлекай соседей. Я завтра бабку Лукерью позову. Как она скажет, так тому и быть.

Лукерья Лукинишна или бабка Лукерья более сорока лет проработала повитухой и принимала роды почти у всех баб в деревне. К старости она располнела и с трудом передвигалась на собственных ногах. Она жила рядом с домом Клавдии и согласилась заглянуть к ней вечером. Лариска забежала в сельпо, купила бутылку дешевого портвейна, кулек конфет и сушек. Прибежав к Клавдии, вывалила угощения на стол и весело подмигнула.

–Не боись, подруга,– старясь успокоить приятельницу, произнесла она,– жди гостей, вечером бабка Лукерья придет, картошку свари да сала нарежь, чтоб потом разговоров на всю деревню не было.

–Хорошо,– печально кивнула Клава,– сделаю, как ты говоришь.

–Вот и ладушки,– поддержала ее Лариска,– главное, ты не боись. Не ты первая, не ты и последняя.

Бабка Лукерья, кряхтя и тяжело отдуваясь, без стука вошла в избу, мельком оглядела разбросанные вещи, не спрашивая разрешения, присела к столу и пристально посмотрела на Клавдию.

–Звала?– с трудом переведя дыхание, спросил она.

–Звала,– покорно прошептала Клава,– может, сначала откушаете?

–Сначала я тебя посмотрю,– отозвалась бабка Лукерья,– а потом и откушаю. Юбку задери и ложись на кровать.

Клавка безропотно легла на кровать, задрала юбку, приспустила трусы с длинными штанинами и закрыла глаза.

–Чего глаза-то закрыла?– спросила бабка Лукерья, подходя к Клавдии,– я тебя резать не собираюсь, я тебя только послушаю, да пощупаю.

Она вынула из кармана фельдшерскую трубку, приложила к Клавкиному животу и удрученно покачала головой.

–Аборт уже делать нельзя,– сурово произнесла она,– кесарево никто делать не станет, показаний нет, попробуй выкидыш стимулировать, если получиться. Но я думаю, что надо рожать. Так и тебе и ребенку безопаснее.

–Я слышала, что как-то спицей аборт делают,– попробовала проявить осведомленность Клавдия.

–Совсем с ума сошла!– прикрикнула на нее бабка Лукерья,– таких знахарей надо под суд отдавать. И ребенка убьет и роженицу.

–Вы про выкидыш говорили,– продолжала настаивать Клава.

–Зачем же ты ноги раздвигала?– сердито пробормотала акушерка.– Нежеланный ребенок-беда большая. Да, ладно, как знаешь. Завари крепкий отвар петрушки и выпей, а потом пойди в баню, ноги опусти в горячую воду и сиди. Но уж слишком срок большой, может и не получиться.

Она вернулась к столу и отрешенно села на лавку. Клава поставила на стол сало, соленые огурцы, квашеную капусту, крупно нарезала хлеб, вытащила из печи чугунок с картошкой и села против бабки Лукерьи.

–Ты вина налей,– приказала та,– может, легче станет.

–Ой, про вино-то я забыла,– повинилась Клавдия,– сейчас принесу.

Она вкрутила штопор в пробку, с трудом выдернула ее и разлила красную жидкость в граненые стаканы.

–Спасибо тебе Лукерья Лукинишна, что не побрезговала и в дом мой пришла,– нараспев произнесла Клава,– давай выпьем, может, и полегчает.

–Ты только не дури,– строго приказала бабка Лукерья, накладывая к себе в тарелку картошку,– не получится выкидыш, иди, рожай.

–Так ведь больница шибко далеко,– осмелела Клавдия.

–А я здесь на что?– возразила ей повитуха,– принимала у тебя первого, приму и второго.

–Может, и обойдется,– пьяным голосом пробормотала Клава,– может, и выброшу.

–Грех так говорить,– оборвала ее бабка Лукерья,– большинство баб мечтают не о мужике, так хоть о ребенке, а ты уже живого хочешь убить.

–Да не нужен он мне,– зарыдала Клава,– чужой он мне. От немца проклятого. Поверила я ему, а он изменщиком оказался. Прокляла я его, и плод это прокляла тоже.

–Ладно, спасибо за хлеб, за соль,– поджав бесцветные губы, произнесла повитуха,-понадоблюсь, зови.

Клавдия пила горький концентрированный отвар петрушки, часами сидела в сильно натопленной бане, но ребенок не хотел умирать, ворочался, бил ее изнутри ручками и ножками, словно в наказание за попытку избавиться от него. Роды наступили в положенный срок, но Клава не поехала в город, а осталась в деревне в надежде, что может быть, что-нибудь произойдет такое, после чего ребенок перестанет дышать.

Когда начались схватки, Клавка заорала, и Лариска, находившаяся рядом, сразу же побежала за бабкой Лукерьей. Та, запыхавшись, перевалила грузное тело через порог, помыла руки и подошла к роженице, лежавшей на столе, застеленном солдатским одеялом и старой, заранее выстиранной, простыней. Роды проходили быстро, без всяких проблем и происшествий. Ребенок словно рвался из проклявшего его тела. Повитуха подхватила ребенка, ловко перерезала пуповину, перевернула ребенка головой вниз и шлепнула по попке, но ребенок не закричал, а только глубоко вздохнул и пристально, осмысленно взглянул на бабку Лукерью.

–Чертов взгляд,– пробормотала она,– первый раз вижу. Не ребенок, а оборотень какой-то. Это тебе, наверное, в наказание, что прокляла его.

–Да, кто хоть родился?– простонала роженица.

–Девка родилась,– скорбно произнесла бабка Лукерья,– боюсь, что будет она болезной и с несчастной судьбой. Оборотни счастья не имут.

–Может покрестить ее?– вмешалась Лариска.

–Где ты ее покрестишь?– пожала плечами бабка Лукерья.– В нашей церкви склад организован. Да и попа теперь днем с огнем не найдешь. Ладно, уж. Как будет, так будет.

Глава третья.

Лариска и бабка Лукерья обмыли девочку в тазике, запеленали в заранее постиранную Клавдией пеленку, и положили ребенка рядом с роженицей. Девочка смотрела на мать немигающими глазами, словно спрашивая: «Что же будет дальше, если я тебе такая неугодная?»

–Ишь, глазищи выпучила!– сердито пробормотала Клава.– Словно из души выматывает. Родилась бы мертвой, сейчас и думать было бы не о чем. А теперь возись с тобой, нежеланной.

–Грех такое говорить,– остановила ее бабка Лукерья,– твое чадо. Она не виновата, что ты не тому ноги раздвинула. Надо было раньше думать, а теперь-безотцовщина. Хочешь, не хочешь, а растить надо.

–Слушай, Клавка,– встрепенулась Лариска,– если уж она тебе совсем невмоготу, то отдай ее мне, только тогда это уж будем моя дочка.

Клавдия затихла, затаилась, поглубже втиснувшись в перину. На ее лице отразился страх и желание, чередовавшие друг друга. Она ни разу не взглянула на лежащую рядом дочку, а делала движение руками, словно прицеливая ребенка к груди, то отбрасывая его от себя, и тогда на ее лице отражалась такая ненависть и мука, что баба Лукерья, перекрестившись, сказала:

–Без сомненья она твоя дочь. Обе вы оборотни. Яблоко от яблони далеко не падает. Где у тебя самогон стоит? Давай хоть ножки обмоем.

–В шкафчике стоит первачок,– отозвалась Клава,– да и сальца я припасла, и картошка в печи подоспела. Мы с Лариской обедать собрались, а тут здрасте вам.

–Не любая она тебе, Клава,– продолжала гнуть свою линию Лариска,– отдай мне девочку.

–Да как я тебе ее отдам?– в отчаянье закричала Клава,– Вся деревня видела, что я на сносях. Спросят, куда ребенка дела? Живьем заклюют. И хотела бы, да не могу. Не любая, говоришь? Вот за это поклон тебе низкий. Вот и имя созрело. Любкой ее назову.

–А, как же с отчеством быть? В метрику надо и отца записать,– осторожно напомнила Лариса.

–Отца-подлеца!– выкрикнула Клавка.– Вот суку Ганса и запишу. Может, у него совесть проснется и для дочери как-нибудь расстарается.

–Не дури,– одернула ее баба Лукерья, разливая самогон в граненые стаканы,– девка и так с рождения проклята, так ты ей еще такое отчество хочешь дать. С таким отчеством далеко не уйдешь.

Словно поняв, о чем идет речь, девочка заголосила, запищала тонким голосом, ее глаза наполнились слезами, и маленькие ручейки побежали по морщинистым щекам.

–Наконец, хоть слезами разразилась,– скосив глаза на дочку, недовольным голосом произнесла Клава,– чего орешь, дура?

–Зачем ты так?– укоризненным тоном остановила ее баба Лукерья,– это же дочка твоя, есть она хочет. К груди ее приложи.

Клавка села с недовольным видом взяла ребенка на руки, расстегнула ворот ночной рубашки и придвинула ротик девочки к груди. Та моментально нашла сосок и стала жадно всасывать молоко, давясь и захлебываясь им.

–Ишь, насос,– подобревшим голосом произнесла Клавка.

–Вот, видишь,– умиротворенно улыбнулась Лариска,– ребенок, как ребенок. Вырастит-матери помощницей станет. Дочь всегда к матери ближе.

–Как сказать,– откликнулась Клавка,– сын-то от любимого мужика, а эта от немчуры народилась. Вот и будет в него. Такой же сволочью.

–Ладно, Клава,– наставительным тоном сказала баба Лукерья,– все от тебя зависит. В какой люльке закачаешь, такое дите и получишь. Хватит понапрасну злословить. Обратно все равно не засунешь. Родилась, надо растить. Я пью за твое и ее здоровье. Дай вам бог.

Они протянули свои стаканы в Клавкину сторону, словно чокались с ней, выпили до дна и, поставив стаканы на стол, покрытый газетами, принялись за горячую картошку и сало.

–Я сейчас сбегаю, огурчиков соленых из дома принесу,– объявила раскрасневшаяся от самогона Лариска, вставая из-за стола,– пировать, так пировать.

Глава четвертая.

Девочка, еще до рождения, проклятая своей матерью, росла хилой и болезненной. Даже врачи поражались тому, что после стольких самых различных детских и взрослых болезней она осталась живой.

–Она живая энциклопедия заболеваний,– покачав головой, произнесла участковый терапевт, осматривая тощее тело ребенка,– все ребра наружу, словно ее из Освенцима привезли.

–Это ее папаша Освенцемы строил,– со злостью пробурчала Клавдия,– нормальный ребенок уже давно бы концы отдал, а эта оборотень, семижильная. Ее никакая холера не берет.

–Зачем же вы так?– укорила ее врач,– это же ваше дите, многие мечтают иметь, да не имеют.

–У меня сын есть,– огрызнулась Клавдия,– мне его-то прокормить проблема.

Терапевт пожала плечами, сочувственно вздохнула, выписала рецепт и протянула его Клавдии.

–Будете давать три раза в день перед едой,– пояснила она.

–А без лекарства никак?– осведомилась Клавдия,– лекарство, опять же, денег стоит.

–Без лекарства могут быть осложнения,– ответила врач,– тогда я с себя всякую ответственность за здоровье вашего ребенка снимаю. Во всяком случае, я в ее медицинскую карту свое назначение записываю.

–Да мне то что?– рассердилась Клавдия,– я не ревизор, чтобы проверять вас.

Она взяла со стула байковое платье дочери, напялила его на ребенка, легким подзатыльником выставила дочку из кабинета и, не попрощавшись, вышла сама.

Вовка, сводный старший брат Любы, видя к ней отношение матери, тоже ненавидел сестру.

–Ишь, объедать меня, немчура, появилась. Мама говорила, что ее батька моего убил,-пояснил он Ларисе,– мать хотела ее убить, да бабка Лукерья не разрешила.

–Грех людей убивать,– страшным шепотом уговаривала его Лариса,– никого ее отец не убивал. Он служил в Советской армии.

–Ну и что?– сердито закричал мальчишка,– все равно немец! А немцев надо убивать!

–Не говори глупостей,– оборвала его Лариса,– война кончилась, и больше никого не надо убивать.

–А Любку надо!– не унимался Вовка.

–Кто тебя такому научил?– возмутилась Лариса.

–Мамаша научила,– с вызовом выкрикнул мальчишка,– она сказала, что Любка немчура, и она ее не хотела, а Любка сама на свет появилась.

–Язык твоей матери надо оторвать,– беззлобно произнесла Лариса,– иди-ка чайник вскипяти, я в сельпо пряников купила.

Однако никакие уговоры на Вовку не действовали. Он постоянно дразнил Любку, а если она пыталась возразить, то бил ее, стараясь ударить ее по голове. Она отвечала ему такой же неистовой ненавистью. Ее глаза вспыхивали яростью, каждый раз, когда он обращался к ней. Она ненавидела всех его друзей, которым он рассказал, что его сестра оборотень и немчура, и поэтому до сих пор не сдохла, хотя ей уже давно было пора. Его приятель Коська, у которого отец погиб на фронте, называл Любку фрау Фрицевка, и все мальчишки громко и злобно хохотали, показывая на нее пальцем. Она вначале плакала, а потом перетерпела и загорелась жаждой мести.

Клава уже несколько раз наказывала Вовке заменить прогнившую ступеньку на крыльце дома. Но он целыми днями пропадал на речке, а вскоре взойти на крыльцо стало опасно. Прогнившая доска прогибалась и трещала.

–Эй, фрау!– закричал Вовка, вернувшись с рыбалки,– я целый день работал, а ты, как все фашисты, прохлаждалась. Замени-ка доски на крыльце, а то сейчас получишь.

Любка, безропотно, вышла из дома, пошла в сарай, подобрала нужные дощечки, но неожиданно швырнула их на землю и озарилась счастливой улыбкой. Ее глаза загорелись ненавистью.

–Ты у меня сейчас получишь, гаденыш!– вслух произнесла она,– я тебе крыльцо отремонтирую.

Она взяла топор и молоток, прихватила несколько гвоздей и две прогнивших доски, с одной стороны которых еще оставалась нетронутая гнилью древесина. Любка бегом направилась к крыльцу, оторвала две крепкие ступеньки, прибила прогнившие доски, и аккуратно перешагнув через них, вошла в избу.

–Эй, придурок!– звонко крикнула она,– я сделала твою работу, иди, посмотри.

Он с удивлением посмотрел на сестру и даже потряс головой от возмущения.

–Это ты мне сказала, немчура?– не веря тому, что произошло, спросил он,– ты белены объелась?

–С тобой объешься,– дерзко ответила она,– ты и белены то не оставишь, все сам сожрешь. Ты не брат, а враг мне.

–Ах, так!– завопил он и бросился к ней, но она, ловко увернувшись, выскочила на крыльцо и, перепрыгивая через три ступеньки, помчалась к коровнику.

Вовка рванулся следом за ней и, наступив всей тяжестью на прогнившую ступеньку, проломил ее и рухнул вниз. Любка услышала треска ломаемой кости и испугалась. Она бросилась к вопящему от боли брату, но потом перешла на шаг и, подойдя к крыльцу, спокойно спросила:

–Ты чего здесь разлегся? Мама сказала, чтобы ты лесенку починил, а ты сам на гнилую доску нарвался. Зачем ты за мной погнался? Сам то вылезешь или кого-нибудь из взрослых позвать?

Вовка стонал и ругался, как взрослый, матом.

–Это ты специально, сука подстроила,– стонал он,– я все маме расскажу, пусть тебя в интернат для трудных детей отправят.

Не слушая его причитаний, Любка побежал к Ларисе.

–Тетя Лариса,– захлебываясь от возбуждения, закричала она,– Вовка в лесенку провалился, лежит и орет. Помогите ему вылезти.

Накинув халат, Лариса помчалась следом за Любкой, вытащила стонущего Вовку из образовавшейся дыры, положила на землю и сразу же обнаружила, что нога у него сломана.

–Что же вы раньше доску не заменили?– сокрушалась она,– сколько раз Клавке говорила.

Увидев проезжавший мимо трактор, она выскочила на улицу и замахала руками. Полы халата от сильных движений разошлись, и обнажились красивые сильные ноги.

–Давай, прямо в кабине,– закричал полупьяный тракторист, высовываясь из кабины урчащего трактора,– вроде, мы с тобой раньше не женихались.

–В следующий раз поженихаемся,– отмахнулась она,– нужно мальчика срочно в соседнее село в поликлинику отвезти, он ногу сломал.

–Тогда другое дело,– сразу посерьезнел тракторист, спрыгивая на дорогу. Он подошел к вопящему Вовке, посмотрел на него и спокойно произнес:

–Считай, что ты ранен в бою, держись, казак, атаманом будешь. Сожми зубы и стони тихо. Я сам был ранен. Но, как видишь, жив и не ною.

Слова тракториста действительно успокоили Вовку. Он сжал зубы, закатил глаза и чуть слышно застонал.

–Молодец,– одобрил тракторист, поднимая мальчика на руки,– я тебя сейчас доставлю к доктору в лучшем виде.

–А ты, красавица, с нами?– спросил он у Ларисы,– это твои дети?

–Нет, соседкины,– опустив глаза, проворковала Лариса,– что-то я тебя раньше видела. Ты, чей будешь?

–Да ничей,– рассмеялся тракторист,– пришлый я, на войне был танкистом. А сейчас пока к вам прибился.

–Тогда я с тобой поеду,– засуетилась женщина,– парня отвезти помогу.

Они аккуратно посадили Вовку на сиденье, Лариса пристроилась рядом, и трактор, пыхнув облаком вонючего сизого дыма, покачиваясь на ухабинах, отъехал от дома. Любка бросилась к сараю, схватила отобранные ранее доски, прибежала к крыльцу, отодрала прогнившие ступеньки, прибила, как смогла хорошие доски, отнесла гнилые в сарай, взбежала на крыльцо, вошла в комнату и, взглянув на фотографию брата, приколотую булавками под довоенной фотографией его отца, показала обоим язык. Вернувшись с работы, Клавдия хмуро взглянула на дочь, подошла к русской плите, открыла заслонку, достала чугунок с картошкой, положила несколько картофелин в миску и, не оборачиваясь, спросила:

–Где Вовка шляется?

–В больнице твой, Вовка,– буркнула Любка.

–В какой больнице?– встревожилась Клава,– что он там забыл?

–Ты ему сказала лесенку починить, а он весь день прошлялся где-то, вот он на гнилую ступеньку наступил и сломал ногу.

–Я шла, вроде все в порядке было,– с сомнением произнесла Клава,– ничего подо мной не сломалось.

–Так я сама гнилье заменила,– с невинным видом произнесла девочка,– а то еще и ты могла бы ногу сломать.

Однако вместо ожидаемой благодарности, мать с возмущением всплеснула руками, уронила миску, и картошины, словно серые зверюшки, запрыгали по дощатому полу.

–Ты, дура проклятая, не могла раньше это сделать?– заорала Клава,– из-за тебя Вовик ножку сломал.

–Ты ему приказала крыльцо чинить, а не мне,– тусклым голосом произнесла Любка,– так ему и надо. В следующий раз будет делать то, что ему приказано.

–Не твое дело!– зашлась в крике мать,– он ногу сломал, а не ты, оборотень! Тебя, наверное, сатана защищает!

Не выдержав обиды, Любка заплакала и пошла в другую комнату готовить уроки, а Клава выскочила из дома, в надежде быстро добраться на попутке до поликлиники.

Глава пятая.

В больнице Вовке сделали рентген и наложили гипс. Мальчишка ныл и охал, размазывая по щекам слезы и сопли.

–Не зуди!– прикрикнула на него молодая врачиха,– ишь, рассопливился солдат, защитник отечества. Месяц походишь в гипсе. В следующий раз осторожнее будешь.

–Это все Любка,– не унимался мальчишка.

–Девчонка тебе ногу сломала?– удивилась врач.

–Нет, я за ней погнался, а ступенька обломалась,– немного успокоившись, пояснил Вовка.

–А-а,– понимающе хмыкнула врач,– не рановато ли ты стал за девочками бегать?

Вовка тупо заморгал глазами, не понимая, что от него хотят. Потом хлюпнул носом и выкрикнул с яростью:

–Она не девочка, а оборотень! Ее убить надо! Она фашистка. Всех фашистов убить надо! Они моего папу убили.

–Ладно, ладно, упокойся,– завязывая поддерживающий бинт, произнесла врач,– с чего ты решил, что она фашистка?

–Потому что ее отец немец.

–Не все немцы фашисты,– попыталась вразумить его врач,– были и те, что воевали на нашей стороне. Соседская девочка не виновата, что ее отец немец.

–Она не соседская, а моя сестра,– пояснил Вовка.

–Тем более,– спокойно произнесла врач, делая пометки в истории болезни,– нельзя драться с девочками, а тем более с сестрой. Все-таки родная кровь.

–Нет,– возразил мальчишка,– я Афанасьев, а она фрицевка. Мы, когда в войнушку играем, всех фрицев убиваем.

–Как ты будешь домой добираться?– прервала его разглагольствования врач,– никто за тобой не пришел?

–Не знаю,– заплакал Вовка,– как я на одной ноге буду домой добираться?

Врач внимательно посмотрела на плачущего пациента, раздумывая, какое принять решение.

–В стационаре все переполнено,– пробормотала она,– да и нечего тебе там делать. Давай-ка, посиди пока в коридоре. Потом чего-нибудь придумаем.

Она встала, тяжело вздохнула, полуобняла мальчика за плечи, помогая ему встать. Они сделали вместе несколько шагов. Дверь в кабинет с грохотом распахнулась, и в комнату вбежала Клава. Увидев загипсованную ногу сына, она рванулась к нему и прижала его к груди, оттолкнув врача.

–Вы его мать?– сердито спросила доктор.

–Да,– наконец, опомнившись, залепетала Клава,– мне соседка сказала, что Вовочка ножку сломал. Она его вам доставила. У него перелом? Это очень серьезно? Простите, доктор, я совсем сошла с ума от горя.

–Ничего особенного,– пожала плечами врач,– обычные мальчишеские дела. Носятся, сломя голову, а потом ремонтируй им ноги. Ладно, мамочка, забирайте домой свое чадо. Через десять дней привезите на рентген, посмотрю, как срослась кость. Все, до свидания, у меня на очереди следующий пациент.

Клава взвалила Вовку на спину и понесла к выходу. Мальчишка сморщил лицо, собираясь заплакать, но доктор строго взглянула на него и сердито произнесла:

–А ну-ка слезь с матери! Ничего особенного. Обопрись на нее и скачи на здоровой ноге. А вы, мамочка, не таскайте его на себе, а то надорветесь, и потом мне с вами придется возиться.

–Своя ноша не тянет,– хрипя и задыхаясь от тяжести, выдавила из себя Клава, и, с трудом переступая, вышла в коридор.

Они долго сидели на скамейке около поликлиники, дожидаясь попутной машины.

–Я есть хочу,– капризно заныл Вовка,– я с утра ничего не ел.

–Потерпи,– попросила его Клавдия,– я знаю, как тебе больно, но может кто-нибудь остановится и подбросит нас до дома.

Вовка заплакал от собственной к себе жалости, Клавдия крепко прижала его к себе, с тоской и мольбой глядя на дорогу. Проезжавшая мимо них полуторка внезапно остановилась, и из кабины высунулась лысая голова Клавкиного соседа.

–Чего здесь караулите?– спросил он,– с пацаном чего-нибудь7

–Так ногу сломал, Иван Савельевич,– почтительно произнесла Клав,– может, нас до дому подбросите?

–Отчего не подбросить,– добродушно произнес водитель,– я, как раз, домой собираюсь. Давай, я твоего огольца подсажу. Ишь в гипсе, герой. Все никак не нахулиганится.

–Это он споткнулся,– попыталась Клавдия оправдать сына.

–Они все в этом возрасте на ровном месте спотыкаются,– пробурчал Иван Савельевич,– хулиганить меньше надо.

Клава, зная нудный характер соседа, не стала возражать, а с тревогой посмотрела на сына, боясь, что тот начнет плакать и рассказывать небылицы про Любку. Но Вовка смотрел на дорогу и думал о том, как отомстит Любке, когда у него заживет нога.

Водитель затормозил у Клавиного дома и внимательно посмотрел на пассажиров.

–Я сейчас,– понимающе засуетилась Клава,– дотащу парня до дома и принесу.

Иван Савельевич важно кивнул головой, вышел из кабины, помог вылезти Вовке, полуобнял его и направился к крыльцу.

–Ой, больно,– вскрикнул Вовка.

–Не ной!– оборвал его причитания мужчина,– прыгай на здоровой ноге и не скули. На фронте без ноги человек до своих добирался, а ты пять шагов не можешь проскакать.

Вовка хмыкнул носом и послушно поскакал рядом с водителем.

–Это другое дело,– одобрил Иван Савельевич, поднимаясь вместе с ним на крыльцо,– сопли вытри и скачи в хату.

Клава, вбежав раньше них в избу, уже шла им навстречу с бутылкой самогона.

–Спасибо вам, Савельич,– нараспев произнесла она, протягивая ему бутылку из-под лимонада.

Он взял бутылку, благодарно кивнул головой и пошел к машине. Клава вошла в комнату, посадила Вовку на старый продавленный диван, покрытый ватным одеялом, и повернулась к Любке.

–Все из-за тебя, холера!– крикнула она

–А я то причем?– испугавшись, что мать знает из-за чего Вовка сломал ногу, запинающимся языком спросила Любка и на всякий случай подошла ближе к двери.

–Не могла раньше плохую ступеньку заменить? Так и я могла бы с нее скопытиться.

–Если бы он на нее не прыгнул,– сразу же успокоилась Любка,– ее бы и сейчас не нужно было менять.

–Что за человек?– взорвалась Клава,– ей слово, а она сто в ответ. Ладно, смотри за ним. Снова чего-нибудь не натвори. Я пока в сельпо сбегаю.

Она схватила клеенчатую сумку и стремительно скрылась за дверью. Через некоторое время в дверях показалась вихрастая голова Коськи.

–Здрастье вам,– поприветствовал он, входя в комнату,– мамка сказала, что ты ногу сломал, а фрицевка тебе наколдовала. Она видела, как ты за ней бежал и свалился.

–Заткнись, дурак!– заорала на него Любка.– Советский пионер такую чушь порешь.

–Ты, фрицевка, сама заткнись,– приосанился Коська,– все знают, что ты оборотень. Все за девками бегают, ничего с ними не случается, а с тобой всегда жди беды.

–Так ты ко мне не суйся, а то я тебе такое устрою, что тебя родная мать не узнает.

–Ты, фрицевка фашистская,– хрипло выкрикнул Коська,– что ты мне сделаешь? Это я тебе, знаешь, что сделаю?

Он шагнул к ней и задрал подол ее юбки. Вовка злорадно захохотал.

–Любка, Любка,– задыхаясь от нахлынувшего на него поэтического чувства, взвыл он,– потеряла юбку. А под ней трусы в горошек потеряет скоро тоже.

Вовка залился хохотом, он смеялся с подвыванием. Из глаз катились крупные слезы. Вовка размазывал их по лицу, одновременно хлюпая носом, чтобы удержать рвавшиеся оттуда сопли. Любку не столько разозлила глупая песня, сколько истерический смех брата.

–Ах, так,– зловеще произнесла она, и, бросившись к печке, схватила всегда стоявшую около нее кочергу. Она сделала шаг к Коське и, размахнувшись, с силой опустила ее перед собой. Коська, сразу же поняв, что она не шутит, рванулся к двери и закричал с порога:

–Фрицевка, фашистка, оборотень! Убить меня хотела! Сразу же видно, кто твой отец.

Любка, крикнув что-то нечленораздельное, рванулась к нему, размахивая кочергой.

–А ты сядь на нее верхом!– выкрикнул напоследок Коська, вываливаясь во двор,– а еще лучше полетай на ней!

Любка хотела запустить кочергу ему вслед, но он поскользнулся на навозной жиже и растянулся во весь рост, барахтаясь в глубокой луже, еще не высохшей после прошедшего дождя.

–Сейчас я тебе помогу выбраться из лужи!– со злостью заорала Любка, направляясь к нему,– сейчас ты будешь бежать быстрее собственной тени.

Коська в ужасе взглянул на приближающегося противника, мгновенно вскочил и, выскочив за калитку, бросился бежать вдоль улицы. Грязь ручьями стекала с рубашки и штанов. Любка, громко сопя, бежала следом, размахивая кочергой. Она значительно от него отстала, но жажда мести клокотала у нее в груди, и она решила догнать его, во что бы то ни стало и проучить, как следует. Коська стремительно несся к своему дому, находившемуся на окраине деревни за железнодорожным переездом. Он тоже порядком устал, но понимал, что как только он проскочит в свою калитку, то сразу же окажется в безопасности. И поэтому время от времени оглядывался, прикидывая расстояние между собой и преследовавшей его девчонкой, и каждый раз строил ей страшные рожи. Когда Коська добежал до закрытого шлагбаума, он остановился, согнул руку в локте и приложил ее к животу.

–А вот это видала?– весело крикнул он и, засунув в рот четыре пальца, залихватски засвистел.

–Сейчас ты у меня досвистишься!– звонко выкрикнула, приближаясь к нему Любка,-сейчас ты у меня попробуешь кочерги, но услышав шум приближающего поезда, остановилась, и, показывая кочергой в ту сторону, отчаянно завопила:

–Стой! Поезд! Я тебе ничего не сделаю.

Но Коська, не обращая внимания на ее крик, не оглядываясь назад, рванулся под шлагбаум, споткнулся о рельсы и упал под колеса стремительно надвигавшегося поезда. Он даже не успел ничего крикнуть. Кочерга выпала из рук Любки, со слабым звоном ударившись о булыжник, оставив на нем черную грязную черту. Девочка, несколько секунд непонимающим взглядом смотрела на происходящее и без сознания повалилась на кочергу, испачкав об нее юбку.

Глава шестая.

На похороны того, что осталось от Коськи, собралась вся деревня. Нина-стрелочница стояла в некотором отдалении от всех, словно чувствуя свою вину за случившееся. Нина оказалась свидетелем трагедии. Когда Коська улепетывал от Любки, она стояла около будки и держала в руке зеленый флажок. Нина, еще не пришедшая в себя от пережитого ужаса, до сих пор не могла понять, как мальчишка, весело кривлявшийся и выкрикивающий обидные слова преследовавшей его девочке, неожиданно очутился под поездом.

–Нинка!– призывно крикнул отец Коськи,– подь сюда, расскажи, как все было.

Женщина встрепенулась и, низко опустив голову, послушно пошла на голос. Она, словно в забытье, прошла мимо Коськиной матери, стоявшей рядом с мужем, и та схватила ее за рукав железнодорожной куртки.

–Стой!– усталым голосом приказала она,– расскажи, как ты пацана не уберегла, кровиночку мою.

–Что рассказывать-то?– заплакала Нина,– баловались они с Любкой. Он дразнил ее и убегал, а она за ним с кочергой мчалась. Она первая услышала поезд, заорала ему, он нырнул под шлагбаум, тут его и настигло.

–Шлагбаум был закрыт?– уточнил Иван Савельевич.

–А то?– возмутилась Нина,– поезд должен проскочить с минуты на минуту. Конечно, закрыт. Машина на переезд не заедет, а человек? Ему хоть закрывай, хоть не закрывай.

–Закрывай, не закрывай,– передразнил ее Вовка,– Любка за Коськой с кочергой, как ведьма на метле мчалась, и заговор какой-нибудь шептала. Вот он и попал под поезд. Все же знают, что она оборотень.

–Замолчи сейчас же, балбес. Видишь, взрослые разговаривают,– оборвала его Клава.

–Расскажи, расскажи, сынок, как было дело,– потребовала Коськина мать.

–Что ты от него хочешь, Ира?– закричала Клава,– зачем мальчишку мучить воспоминаниями? Малец еще. Ему вообще здесь не место. Да и ты для чего себе душу рвешь?

–Расскажи, расскажи, Вовик!– запричитала Ира,– расскажи, почему она за сынком моим побежала.

–Коська ко мне пришел, проведать меня. Я вон до сих пор в гипсе хожу. А ведь тоже за ней погнался,– неожиданно сделал он вывод,– наверное, и меня заколдовала.

–Глупости не говори,– оборвала его баба Лукерья,– в школе учишься, а про ведьм, как старуха, всякую чушь мелешь. По делу говори.

–Что ты мальца пугаешь?– заорала на нее Ирина,– пусть говорит, что хочет.

–Такого наговорит, что девке вообще проходу не будет,– не уступала баба Лукерья,– пусть расскажет, как все случилось, а про наговоры мы и без сопливых разберемся.

–Да ничего особенного не было,– смутился Вовка,– Коська ее фрицевкой ругал, а она подметала, а потом вдруг озлилась и на него бросилась с кочергой.

–А где она кочергу взяла?– спросила Лариса,– может, прилетела на ней?

–Ничего не прилетела,– рассердился Вовка,– стояла кочерга у плиты, всегда там и стояла. Вот Любка схватила кочергу и на Коську замахнулась, а он, не будь дураком, поднырнул под нее и выскочил в двери.

–И убежал?– спросил Иван Савельевич.

–Счас,– возразил Вовка,– выскочил во двор и всякие рожи ей стал строить и фрицевкой обзывать. Вот она следом за ним выскочила, и они по улице побежали.

–Ты видел, куда они бежали?– спросила Лариса.

–Как я мог видеть?– удивился Вовка,– я по комнате едва мог передвигаться. Что видел из окна, о том и говорю.

–К переезду они побежали,– вмешалась в разговор Нина,– девчонка все время ему что-то кричала.

–Наверное, заговаривала его, чтобы с ним чего-нибудь случилось,– предположил Вовка.

–Да замолчишь ты, наконец!– прикрикнула на него Клава,– ну никакого спаса на него не стало. Давай, скачи обратно домой.

–Вот Коську похоронят,– возразил мальчишка,– тогда и поскочу.

То, что осталось от Коськи, поместилось в крошечном гробу, похожим на большой ларец. Крышка гроба была уже прибита, и Ира, рыдая, попыталась поднять ее, но муж оторвал ее от гроба и печально кивнул двум мужикам, заранее выкопавшим яму.

–Хорошо ему лежать здесь будет,– осклабился один из них и вытер вспотевшее лицо рукавом ватника,– сухое место, песчаное.

Он с напарником поднял легкий гроб, поставил его на длинное полотенце, лежавшее рядом с ямой, затем они аккуратно опустили гроб в яму, выдернули из-под него полотенце и скромно отошли в сторону. Односельчане со скорбными лицами наклонялись, брали пригоршню земли и бросали ее на крышку гроба.

–Сынок, любимой мой!– зашлась в истерическом крике Ирина,– что же ты наделал? На кого ты меня оставил?

Коськин отец снова кивнул головой, мужчины подошли к яме и стали лопатами сбрасывать в нее землю. Односельчане столпились недалеко от края, внимательно следя за их работой. Когда, наконец, над могилой вырос холмик, они воткнули в него деревянный крест, и все присутствующие вздохнули с облегчением.

–Идемте, помянем Костика,– через силу выговорила Ирина и направилась к выходу из кладбища. Односельчане безмолвной толпой потянулись следом.

Баба Лукерья, осторожно взяв Клаву под руку, приостановила ее.

–Где дочка?– шепотом спросила она,– я ее здесь не видела. Дома сидит?

–В больнице она,– так же шепотом ответила Клава,– она там, у переезда потеряла сознание, с трудом в себя вернули. Ее и сейчас трясет. Доктор говорит, что может быть нервное или кожное заболевание от такого стресса.

–То-то и оно,– подтвердила баба Лукерья,– ты рот своему крикуну прикрой, а то, как бы он беды ни накликал. Не дай бог, если народ в его глупости поверит.

–Что же делать, баба Лукерья?– всполошилась Клава,– куда я ее дену? Я сама то еле хожу. Может, мне ее на ферму определить? Прямо из школы бегом на работу.

–Так ведь ей всего четырнадцать лет,– засомневалась собеседница.

–Ничего, выдюжит. Мы с тобой в ее годы уже родителям в поле помогали. И польза будет, и с глаз долой.

–Ну, что же,– вздохнула баба Лукерья,– делай, как считаешь нужным. Тебе видней.

Глава седьмая.

Целую неделю Любка пролежала в больнице. Придя в себя, она не сразу сообразила, где находится. Врач вошла в палату и одобрительно ей улыбнулась.

–Ну-ка, расскажи,– попросила она,– как ты оказалась на переезде без памяти? Хорошо, что Лукерья Никитишна тебя привезла. Почему больше никто не заметил, что ты лежишь в пыли без памяти.

–Что с Коськой?– через силу выдавила из себя девочка.

–А ты не помнишь?– вопросом на вопрос ответила доктор.

–Помню, что я бежала за ним,– задумчиво произнесла Любка, пытаясь вспомнить прошедшее,– он убегал и кривлялся.

Вдруг, с ужасом взглянув на врача, она замолчала, кровь отлила от лица, глаза округлились, и она схватилась обеими руками за горло.

–Что с ним?– прошептала Любка.

–Ничего,– многозначительно произнесла доктор,– его уже здесь нет.

Она не рискнула сказать правду, боясь ввести девочку снова в шоковое состояние.

–Ходят слухи, что ты бежала и что-то шептала,– с улыбкой сказала доктор,– я, конечно, не верю во все эти глупости. Но разве ты умеешь делать наговоры?

–Нет, не умею,– с рассеянным видом ответила девочка,– я ему кричала: «Стой!». А он, дурак, мчался как оглашенный.

–А ты не подумала сгоряча: «Чтоб ты попал под поезд, гад»

–Подумала,– простодушно призналась Любка,– а откуда вы знаете?

–Ничего я не знаю,– вдруг рассердилась доктор,– только никому не говори, что ты подумала и старайся больше плохо ни о ком не думать и зла никому не желать.

–Так все меня фрицевкой и оборотнем дразнят,– заплакала девочка,– я им ничего плохого не сделала, а они дразнят, а Коська и Вовка больше всех.

–Вот их бог и наказал,– подвела итог доктор,– у одного нога сломана, а другой в земле лежит.

–Так он погиб?– истерически закричала Любка.

–Стрелочница сказала, что сам виноват. Шлагбаум был закрыт, а он все равно мчался. Милиция зафиксировала несчастный случай. Ты здесь не причем. Так что успокойся. Мама за тобой приедет?

–Не знаю?– пожала плечами Любка,– она, хоть, навещала меня.

–Нет,– хмуро ответила врач,– я тебя выпишу, ты пойди, посиди у входа. Может, какая машина в вашу сторону поедет, тебя подкинут, а если нет, то возвращайся. Чего-нибудь придумаем.

Любка переоделась в свое старенькое, выцветшее на солнце ситцевое платье, надела мальчишеские ботинки, доставшиеся ей после брата, и, молча кивнув, вышла. Она села на лавку около ворот в больницу и поднимала руку каждой приближавшейся машине, но никто из водителей не останавливался и не интересовался, в какую деревню ей надо. Она уже хотела возвратиться к врачу, но неожиданно перед ней затормозила полуторка, и из кабины высунулась баба Лукерья.

–Ты чего здесь сидишь?– строго спросила она,– ты же должна лежать в больнице.

–Доктор выписала,– ответила Любка,– домой отправила. Вот сижу здесь, голосую, а машины не останавливаются.

–Давай. Залезай в кабину,– приказала баба Лукерья.

–Может. Кто другой возьмет?– засомневался, сидевший за рулем Иван Савельевич,– а то ведь не ровен час.

–И ты туда же, Иван!– укорила его женщина,– дураки всякие распространяют слухи, а ты, как баба, уши развесил. Смотри вперед, да объезжай ухабины. Вон как от тебя разит, прямо закусить хочется.

–Так это со вчерашнего,– возразил водитель,– лечился я. Совсем простуда замучила.

–Да она у тебя с тех пор, как мы с тобой познакомились, не проходила,– усмехнулась баба Лукерья,– как тебя только жена терпит. Вон руки дрожат. Смотри руль не вырони, а то потом опять сказки про оборотня начнутся.

Иван Савельевич обиженно хмыкнул, но возражать не стал. Когда машина подъехала к Клавиному дому, Лукерья высунулась из кабины и крикнула:

–Клавка! Принимай гостей! Дочь приехала.

Клава подошла к окну, чуть приподняла занавеску и снова отошла к печке. Поняв, что Клава не выйдет на крыльцо, Лукерья открыла дверь кабины и смущенно сказала:

–Иди, девонька. Мать, поди, шибко занята. Ты уж сама как-нибудь.

–Спасибо, баба Лукерья,– поблагодарила Любка,– не любит меня мама, она Вовку любит.

–Бог с тобой,– зашептала Лукерья,– как это может быть, чтобы мать дочку не любила? Дочь в доме первая помощница.

–Помощница-то я первая,– грустно подтвердила девочка,– а любит она Вовку.

–Бог вам судья,– горестно развела руками баба Лукерья и направилась к своей покосившейся избе.

–Спасибо и вам, Иван Савельевич,– хмуро произнесла Любка и взошла на крыльцо.

–Спасибо в стакане не булькает,– буркнул водитель и включил двигатель.

Любка с опаской переступила порог родного дома, медленно прошла темные сени, зачерпнула ковшом воду, сделала несколько глотков и, услышав какой-то звук, оглянулась. К ней в темноте крался Вовка, чтобы поддать ей по руке, в надежде, что она вся обольется водой.

–А-а фрицевка к нам пожаловала,– с разочарованием, вызванным тем, что у него сорвалась такая шалость, произнес он,– а мы тебя заждались. Все гадают, кого ты следующего загонишь под машину или под поезд.

–Смотри, как бы ты ни оказался следующим,– тихим шепотом, чтобы не слышала мать, произнесла она,– а то ты мне слишком надоел, братец.

Вовка хотел ей подзатыльник, но наткнувшись на ее ненавидящий взгляд, повернулся к ней спиной и, громко стуча загипсованной ногой, пошел на кухню. Любка медленно пошла следом и остановилась у входа, прислонившись к стене.

–Есть будешь?– не оборачиваясь, спросила Клава, громыхая чугунком с картошкой в мундире.

–Хочу,– проглотив слюну, ответила Любка.

–Не успела домой прийти, уже жрать она хочет,– сварливо произнесла Клава,– мой руки и садись. Мне с тобой поговорить надо.

–Разве доктор не говорила тебе, что надо за мной приехать?– сжавшись в комок, спросила Любка, садясь за стол. Она положила себе в тарелку несколько картофелин и очищала с них кожуру.

–А ты что за фифа такая?– грозно спросила мать,– сама приехать не могла? Вот же приехала. А мне за Вовиком ухаживать надо. Когда еще у него нога срастется.

Любка угрюмо вздохнула.

–Ты что-то мне сказать хотела,– хмуро произнесла она,– говори.

–Я все время с Вовиком дома,– жалостливо произнесла Клава,– да и здоровье мое пошаливает. Видеть стала хуже, и все такое. В общем, так: ты после школы беги на ферму. Подменишь там меня. Сено коровам подбросишь, да и доить ты тоже умеешь.

–Слабая я еще, мама,– сдерживая слезы от обиды, пробормотала дочь,– сил у меня нету.

–Ничего страшного!– обозлено крикнула Клава,– я всю жизнь на ферме кручусь. Не переломилась. И ты не переломишься. С завтрашнего дня меня заменишь, а то нам трудодни не насчитают.

–Зря ты ее туда посылаешь,– невинным голосом вступился за сестру Вовка.

–Почему это?– искренне удивилась Клава.

–Так она там все стадо сглазит,– захохотал Вовка,– они все подохнут или перестанут молоко давать.

–Заткнись, придурок!– заорала Любка. В ее звенящим от ярости голосе было столько ненависти, что мать с сыном переглянулись, и все слова застыли у них в горле.

Отшвырнув тарелку с недоеденной картошкой, Любка выскочила из-за стола и убежала к себе в комнату.

–Не надо,– смущенно сказала Клава сыну,– не дразни ее, а то, как бы действительно беду на нас не накликала.

–Ты думаешь, что она оборотень?– боязливо спросил Вовка.

–Глупости все это,– обрезала сына Клава,– не знаю, какой дурак пустил этот слух. Поймаю, всю морду расквашу.

Вовка из подлобья взглянул на мать и, трусливо втянув голову в плечи, пошел на крыльцо.

–Курам корм задай,– крикнула ему вдогонку Клава.

Хоть Клава и обещала кое-кому расквасить морду, но слухи о том, что ее дочь оборотень, подогреваемые Вовкиными выдумками, расползались по всей деревне. У Любки не стало подруг, а парни боялись к ней приближаться, помня о судьбе Коськи. С ней никто не дружил и даже никто не разговаривал. Ей без спора уступали место в школе и в сельском клубе, когда она иногда приходила в кино. Но рядом с ней сразу же оказывались пустые места. Все, кроме Ларисы да бабы Лукерьи, боялись садиться рядом с ней.

–За что они меня так ненавидят?– умоляющим тоном, спрашивала Любка пожилую женщину,– что я им сделала?

–Не обращай внимания, девонька,– успокаивала ее Лукерья Никитична,– на каждый роток не набросишь платок. Закончишь десятилетку и уезжай отсюда туда, где тебя никто не знает.

Девочка доверчиво прижималась к плечу старухи и тихонько всхлипывала.

–Поплачь, поплачь, Любонька,– гладя ее по плохо вымытым волосам, шептала Лукерья,– слезы завсегда помогают. Они горечь из души вымывают, и злость притупляется.

Каждый день после последнего урока Любка, схватив старый клеенчатый портфель с учебниками, бежал на ферму.

–Мне здесь только малолеток не хватало,– сердилась Лариса,– говорила Клавке, отдай мне девочку. Нет. Как собака на сене. Ни себе, ни людям. Носится со своим Вовкой, как с писаной торбой, а девку уже совсем загнала, хуже, чем падчерицу в сказках.

Она старалась облегчить Любкину работу, но одна две нормы Лариса выполнить не могла, и львиная доля работы сваливалась на неокрепшие детские плечи. Любка старалась изо всех сил, но таскать на вилах огромные копна сена девочка не могла.

–Неужели нельзя сюда тачку поставить?– спросила она Ларису.

–Можно и рельс к потолку подвесить,– усмехнулась та,– да только тогда потолок обрушится. А как ты здесь по этой жиже будешь тачку толкать? Тут в резиновых сапогах то не пройти. Вот и таскаем сено на себе копнами. Хорошо хоть воду провели, а то раньше ведрами таскали. Ты не набирай на вилы слишком много, а то надорвешься.

–Так ведь тогда не успею всех коров накормить,– печально возразила ей Любка, -бригадир матери пожалуется, а она на меня орать будет.

–Совсем Клавка с ума сошла,– вздохнула Лариса,– ненависть на тебе за твоего беспутного папашу вымещает.

Любка, молча, с пониманием кивнула головой, воткнула вилы в стог сена, стоявший во дворе. С трудом подняла над собой и, пошатываясь, вошла в скотный двор. Корова в ближайшем стойле потянулась к ней и негромко замычала.

–Я тебе уже давала,– прикрикнула не нее Любка,– ишь ненасытная! Холера на тебя!

–Она не виновата, что тебе тяжело,– урезонила ее Лариса, шедшая сзади с огромной копной сена над головой,– животное чувствует, когда его не любят и молока даст меньше.

–И черт с ними, меня почему-то никто не жалеет,– в сердцах выкрикнула Любка,– по мне, так пусть вообще молока не дают, перерезать всех нафиг, и больше не надо будет здесь чертоломить.

Она поскользнулась и с трудом удержалась на ногах, стараясь не уронить сено в грязь. Девочка изо всех сил вцепилась в вилы, подняв их над собой, как знамя, но вдруг охнула, скинула сено в ближайшее от нее стойло, схватилась за живот и, слегка задрав подол платья, увидела кровавое пятно, расползающееся по чулку.

–Смотри-ка, у тебя месячные начались,– определила Лариса, взглянув на пятно.

–У меня давно уже начались,– с испугом сообщила Любка,– а это что-то другое, и больно очень.

–Надорвалась ты, девонька,– уточнила диагноз Лариса,– надо к врачу срочно. Так и до беды не далеко.

–Куды вас черт несет?– хмуро прикрикнул бригадир, увидев двух скотниц, направившихся к дороге,– еще не обед.

–Любку к врачу отправить надо,– огрызнулась Лариса,– надорвалась она.

–Надорвалась,– сварливо передразнил ее бригадир,– все уже тута надорвались. Развели, елки-палки, малолеток. Я вечером Клавке все скажу, что она зараза вытворяет.

Водитель не стал спорить с Ларисой и без лишних разговоров привез девочку к больнице, помог выйти из кабины, с неудовольствием посмотрел на кровавое пятно, оставшееся на сиденье, и поехал по своим делам.

Врач осмотрела Любку, сразу же определила причину кровотечения, крепко выругалась и оставила ее в больнице. Любке несколько раз в день кололи разные лекарства и запретили вставать с постели. Все это время девочка находилась в больнице, а Клава ни разу ее не навестила. Иногда к ней заходила баба Лукерья, которую приглашали принимать роды, один раз ее навестила Лариса. Они приносили гостинцы, и Любке хотелось навсегда остаться в этой палате.

Через неделю врач вызвала ее в свой кабинет, осмотрела и внушительно произнесла:

–Запоминай, девочка, что я тебе скажу. В течение года никакого физического труда, а о ферме вообще забудь, или у тебя никогда не будет детей.

–Так мать меня заставляет ходить на скотный двор,– заплакала Любка,– что я могу сделать?

–Да уж,– вздохнула доктор,– не мать у тебя, а палач в юбке. Я тебе в выписке напишу, чтобы тебя на тяжелых работах не использовали. Ты не матери, а бригадиру отдай.

–Ладно,– вздохнула Любка,– что же мне теперь делать?

–Доучись в школе и уезжай,– сурово сказала врач,– здесь тебе жизни все равно не будет.

Едва Любка появилась дома, Клава закричала:

–Ты почему не на ферме? Меня бригадир из-за тебя уже всю изматерил.

–Я больше на ферму не пойду,– сердито сказа Любка,– доктор запретила мне и бумагу выдала.

–Покажи!– приказала мать.

–Нет!– отрезала Любка,– доктор сказала бригадиру отдать.

–Ты хочешь, чтобы я вместо тебя на ферму ходила?– свирепо выкатив глаза, спросила Клава.

–Вместо меня?– с ненавистью выкрикнула дочь,– это я ходила вместо тебя. А теперь сказала доктор, у меня из-за тебя детей не будет. Может, ты и болеешь. Но ты меня, а не своего Вовика на ферму погнала. Все говорят, что даже мачеха к падчерице не относится так, как ты ко мне.

–Вот как!– подперев руки в бока, закричала Клава,– так убирайся из моего дома. Я тебя не держу.

Хлопнув дверью, Любка выскочила во двор и увидела Ларису.

–Здравствуй, Любочка!– весело крикнула та,– вижу, что уже выписалась. Пойдем ко мне в гости.

–Тетя Лариса,– со слезами на глазах бросилась к ней Любка,– заберите меня к себе. Я в доме хозяйничать буду. Я к этому делу привычная.

–Так мама будет недовольна,– смущенно сказала Лариса,– ругаться будет.

–Не будет, она меня из дома выгнала,– глотая слезы, пробормотала девочка.

–Я с ней сейчас поговорю,– неуверенным тоном произнесла Лариса,– тогда и решим.

Через несколько минут она вышла из избы со свертком Любиных вещей и портфелем с учебниками.

–Пошли,– позвала она Любку,– будем вдвоем жить. Клава не против.

Глава восьмая.

Любкиной радости не было предела. Она буквально летала по дому, тщательно подметая и вытирая мокрой тряпкой старую мебель, доставшуюся Ларисе от умершей матери. Порывшись в сарае, Люба нашла молоток, плоскогубцы и гвозди. Она подремонтировала шкаф, выкинула газеты, закрывавшие окна от любопытных глаз, и повесила занавески. Лариса, вернувшись с работы, только устало всплеснула руками.

–Ай, да мастерица, ай, да умелица. Такую развалюху во дворец превратила. Вот выдам тебя замуж, и будем все в этом доме жить.

–Нет, тетя Лариса,– грустно ответила девушка,– никто из парней ко мне даже близко не подходит. Вовка, по-прежнему, на всех углах глупости обо мне рассказывает.

–Дурак твой Вовка,– подтвердила Лариса,– после того, как ты ко мне жить ушла, мы с Клавой не разговариваем и не здороваемся. Как будто я виновата, что она тебя удержать не смогла. Ты хоть иногда к ней заходи. Дочь все-таки.

–Она не признает меня,– пожаловалась Люба,– я с ней здороваюсь, а она голову в сторону отворачивает. Зачем я к ней лезть буду? Зачем мне Вовкины оскорбления выслушивать?

–Может ты и права,– согласилась с ее доводами Лариса,– ты, если свободна, вечером помоги коров доить, а то я себя как-то не очень хорошо чувствую

–Так я одна управлюсь,– поспешила успокоить ее Люба,– вы полежите, липового отвара выпейте, а я ваших коров знаю. Подою и прибегу домой. Мне не привыкать.

–Спасибо тебе, Любаша, золотой ты мой человек,– растрогалась Лариса,– я прилягу. Может, к утру обойдется.

Однако к утру Ларисе лучше не стало, и врач увез ее в больницу. Люба с утра бежала в школу. У нее был выпускной класс, а днем шла на ферму, чтобы Ларисе зачитывались трудодни. Несколько коров, которых обслуживала Люба, заболели. Это было обычным делом, но ветеринар в эти дни находился в другой деревне, и одно животное подохло.

Тот час же по деревне поползли зловещие слухи о том, что Любка наговором сгубила корову, и теперь ждет, когда умрет Лариса, чтобы занять ее дом. Девушка шла по улице как зачумленная, все встречные шарахались от нее, старались не смотреть ей в глаза и переходили на другую сторону. Когда Лариса вернулась домой, ей сразу же сообщили об этих подозрениях.

–Совсем с ума сошли,– разозлилась она,– да Любка золотая дека. Чего вы всех собак на нее навешали. Оставьте ее в покое, ей со следующей недели выпускные экзамены сдавать.

Наконец, сдав все экзамены, Люба положила перед Ларисой аттестат, в котором в основном красовались тройки. Лариса одним взглядом оценила успеваемость девушки и печально покачала головой.

–С таким аттестатом в институт не сунешься,– сказала она,– да и здесь оставаться я тебе не советую. Люди, как с ума сошли. Оборотнем тебя кличут, в смерти коровы и в моей болезни обвиняют. Не будет тебе здесь житья, девонька, уезжай в большой город, поступи на какие-нибудь курсы. На кусок хлеба заработаешь. А я с тобой переписываться буду.

–Хорошо, тетя Лариса,– сдерживая слезы, выдавила из себя Люба,– я завтра соберусь и уеду, а то еще и вас обвинят в чем-нибудь.

На следующий день Лариса купила Любе билет до Алма-Аты, дала ей немного денег, проводила до вокзала, посоветовала никому не верить и не распускать нюни, обняла и крепко поцеловала рыдающую девушку. Подтолкнула к вагону поезда, стоявшего всего одну минуту на полустанке, со слезами на глазах помахала рукой уходящему составу и к вечеру вернулась обратно в сразу же опустевший дом.

В вагоне Люба разговорилась с пожилой женщиной, оказавшейся с ней в одном отсеке общего вагона, и рассказала ей, что хочет поступить на какие-нибудь краткосрочные курсы, чтобы быстрее начать зарабатывать себе на жизнь. Женщина внимательно слушала девушку, время от времени задавая вопросы.

–У тебя есть, где остановиться?– спросила она.

–Нет,– вздохнула Люба,– может, на вокзале как-нибудь перекантуюсь. У меня пока нет денег, чтобы койку снять.

–Меня зовут Зоя Яковлевна,– представилась женщина,– я работаю на курсах по подготовке нянь и воспитателей для детских садов. Хочешь быть воспитателем? Кстати, как тебя зовут?

–Любой меня зовут. А сколько времени учиться?

–Няней всего два месяца, а воспитателем целый год. Во время учебы получишь бесплатное питание, а вот с жильем посложнее.

–Я бы в няни пошла,– сразу оживилась Люба,– может, вы меня куда-нибудь определите, а я как заработаю, сразу за постой заплачу.

–Ладно,– решилась Зоя Яковлевна,– пока поживешь у меня, а потом что-нибудь придумаем. У меня однокомнатная квартира, будешь спать на кухне, на раскладушке. А за постой, как ты выразилась, наведешь в квартире порядок, приготовишь обед. Годиться?

–Еще бы!– радостно выдохнула Люба,– я все это умею делать. Я, пока жила у тети Ларисы, всегда ей помогала.

–У тебя какое образование?– поинтересовалась Зоя Яковлевна.

–Десять классов,– сообщила Люба,– вот и аттестат зрелости у меня есть.

–Хорошо. Дома покажешь. Может, все-таки пойдешь на воспитателя учиться?

–Нет, спасибо. Мне быстрее надо.

–Как хочешь,– пожала плечами женщина,– было бы предложено.

Люба поселилась на кухне Зои Яковлевны и через несколько дней была принята на курсы. Краткий курс включал в себя основные принципы и навыки общения с детьми, а так же основы гигиены и некоторые аспекты педагогики. Зоя Яковлевна не стала брать у постоялицы денег, но требовала безукоризненной дисциплины, ежедневной уборки квартиры и никаких вечерних задержек.

Закончив курсы, Люба получила направление в детский сад, познакомилась с другими нянечками и воспитателями, и одна из них пригласила ее к себе домой.

–Грех такое дело на обмыть,– авторитетно пояснила она,– пошли, купим сухонького и вдарим по чутку.

–Так я не пью, Галя,– попробовала отказаться Люба,– может, в другой раз?

–Можно подумать, что я пью,– обиделась приятельница,– я так чуть-чуть за знакомство.

–Ладно, давай. Только не очень долго, а то у меня хозяйка очень строгая. Может и из квартиры выставить.

–А ты в отдельной квартире живешь?– с уважением спросила Галя.

–На кухне, на раскладушке,– пояснила Люба.

Они подошли к «Гастроному», прошли в отдел по продаже спиртных напитков, Галя выбрала самое дешевое вино, затем они взяли два плавленых сырка, сто грамм колбасы и батон.

–Пировать, так пировать,– подвела итог Галя,– пошли ко мне, а то душа горит.

Галя жила одна в большой комнате, расположенной в огромной коммунальной квартире, в которой проживало такое невероятное количество людей, что многие даже не знали друг друга в лицо. Поэтому, когда девушки появились на кухне, чтобы вскипятить воду, никто на них даже не обратил внимания. В бедно обставленной Галиной комнате стояла огромная двуспальная никелированная кровать, старый продавленный диван, покрытый ватным одеялом и фанерный шкаф для одежды. Около обеденного стола сиротливо приютились два шатких венских стула. На стене висели портреты актеров, вырезанные из журналов.

–Вот мой дворец!– скептическим тоном пояснила Галя,– прошу любить и жаловать.

–У меня и такого нет,– оглядывая жилище, призналась Люба,– у меня не хозяйка, а фельдфебель в юбке. Домой во время приходи, никого в дом не приводи, пыль языком лижи и так далее.

–Нафига тебе такое счастье?– спросила Галя, расставляя на столе тарелки, граненые стаканы и алюминиевые вилки,– переходи ко мне жить. Места на двоих предостаточно. Платить будем квартплату поровну. На двоих вообще не попахнет. Уборка комнаты и места общего пользования в квартире поровну. Приходи когда захочешь. Идет?

–Идет то, идет,– согласилась Люба,– да обижать Зою как-то неловко. Она мне все-таки помогла.

–Себе она помогла,– пояснила Галя,– если у них не наберется необходимое количество учащихся, то преподавателей сократят. Вот она за свою шкуру и побеспокоилась. Сама лично привела.

–Ну, это зря ты так,– заступилась за Зою Яковлевну Люба,– она хороший человек, хоть и строгая.

–Ладно, черт с ней,– отмахнулась Галя, разливая вино в стаканы,– я тебе предложила. Ты сама решай.

Девушки выпили, расслабились и долго рассказывали друг другу о своей нелегкой жизни. Родители Гали были репрессированы, и она ничего о них не знала, а в анкете писала, что пропали без вести. А Люба заплетающимся языком сообщила подруге, что отца она вообще никогда не видела, а мать для нее вообще чужой человек.

–Так мы с тобой сестры по несчастью,– хриплым злым голосом выкрикнула Галя,– тем более, давай жить вместе.

–Как я Зое об этом сообщу?– пригорюнилась Люба,– она уже привыкла, что я за нее в доме все делаю.

–Экспроприаторов-экспроприировать!– пьяным голосом, словно она была на профсоюзном собрании, взвыла Галя,– смерть недобитым буржуям!

–Ты чего такое сказала?– изумилась Люба,– она из крестьян. И слова ты какие-то непонятные говоришь.

–Я сама не поняла, что сказала, занесло меня на повороте,– стала оправдываться подруга,– впрочем, черт с ней. У меня переспишь на диване, а после работы смотайся к ней, забери свое барахло и гудбай, Вася.

–У меня и вещей-то почти никаких нет,– пожаловалась Люба.

–Заработаем, прибарахлимся,– отмела сомнения Галя,– пошли спать, а завтра начнем новую жизнь!

Утром, когда Люба появилась в старой квартире, Зоя Яковлевна, не спрашивая о причинах ее отсутствия, сразу же дала волю своему гневу.

–Я не позволю,– орала она и даже топала ногами от негодования,– нарушать установленный порядок, я вижу, что ты с головой окунулась в омут удовольствий и разврата! Если это еще раз повторится, то я тебя, неблагодарную, вышвырну на улицу и не стану даже слушать твоих оправданий.

Люба с недоумением смотрела на беснующуюся женщину. Но, вспомнив, что она старая дева со специфической моралью, не стала с ней спорить и оправдываться. Она прошла на кухню, сложила в сетку, завернутые в газету вещи и книги, прошла в крошечную прихожую, одела старенький непромокающий плащ. Положила на полочку, прибитую к стене, ключи и поклонилась хозяйке квартиры.

–Спасибо вам за хлеб, соль, Зоя Яковлевна,– нараспев на деревенский манер произнесла она,– больше я не буду докучать вам. Нашла я себе другое пристанище, так что не обижайтесь, ухожу я от вас.

–Вот она человеческая благодарность,– патетическим тоном провозгласила Зоя Яковлевна,– такую змею на груди пригрела. Ты не человек, а оборотень. Я из тебя человека сделать хотела, я тебя как дочь полюбила. А ты…

Люба чувствовала внутреннюю неуверенность. Она заколебалась, не зная как ей поступить. Она еще могла остаться, ей было жаль старую одинокую женщину, но сравнение с оборотнем мгновенно выбило девушку из колеи. Она даже на мгновение увидела, что лицо женщины стало похоже на вечно недовольное лицо матери.

–Прощайте, Зоя Яковлевна,– сухо произнесла она,– если понадобится какая-нибудь помощь, то вы знаете, где меня найти. Еще раз за все спасибо.

Она вышла из квартиры, прикрыла за собой дверь и, услышав щелчок французского замка, поняла, что эта дверь закрылась для нее навсегда. Люба сбежала вниз по выщербленным ступенькам мраморной лестницы, вышла на улицу и направилась к остановке трамвая. Прейдя на работу, она приступила к уборке спальни, изо всех сил взбивая тощие детские подушки.

–Ты чего?– засмеялась Галя,– ты всю душу из них вытряхнешь и остатки пуха. С Зоей поругалась?

–Не то что поругалась,– буркнула Люба,– а как-то не по-людски разошлись, осадок на душе остался.

–Плюнь ты,– успокоила ее Галя,– подумаешь, баронесса. Привыкла к бесплатной прислуге, а ты взяла и ушла. Ладно, дома поболтаем, а то заведующая на нас косится.

В этот день у Любы буквально все валилось из рук. Она разлила в коридоре ведро с грязной водой, и пришлось вымыть там пол. В кабинете заведующей Люба уронила на пол деревянный стаканчик с карандашами. Они радостной радугой раскатились по полу, и ей пришлось отодвигать тяжелое кресло и шуровать шваброй под диваном.

В обеденный перерыв одна из воспитательниц окликнула ее.

–Люба,– позвала она,– принесите, пожалуйста, тряпку, Алик опрокинул стакан с кефиром.

Люба сразу же невзлюбила шкодливого Алика, умудрявшегося всегда чего-нибудь натворить.

–Опять этот идиот,– пробормотала она и пошла за ведром и тряпкой,– никакой управы нет на паршивца.

Когда она вернулась в столовую, воспитательница куда-то вышла, а длинноволосый Алик размазывал по столу кефир. Люба в ярости подбежала к мальчишке, схватила его за волосы, наклонила к столу и стала головой вытирать кефирное пятно.

–Я тебя научу чужой труд уважать,– выкрикнула она перепуганному мальчугану,– я из тебя человека сделаю.

Она отпустила плачущего ребенка, схватила тряпку, смахнула кефир в ведро и ушла в туалет. Воспитательница, вернувшись в столовую, увидела плачущего мальчика и ласково сказала:

–Ты почему плачешь? Сейчас тебе другой кефир принесут. Ты зачем же кефиром испачкал себе волосы?– с удивлением спросила она,– теперь тебе придется мыть голову.

–Это не он,– заступился за Алика его приятель толстый Гоша,– это тетя Люба его головой стол вытерла.

–Что ты говоришь, Гоша?– изумилась воспитательница,– этого не может быть.

–Может, может,– вразнобой загалдели дети,– она рассердилась, сказала, что научит жить, и его головой об стол.

–Иди сюда,– приказала воспитательница Алику,– я тебя заведующей покажу.

Взглянув на мальчишку, заведующая искренне удивилась:

–Надеюсь, это не мозги у него от шалости вылезли,– усмехнулась она.

–Нет, это всего лишь кефир, Надежда Алексеевна,– пояснила воспитательница.

–Ты ему голову кефиром помыла?– еще больше удивилась заведующая.

–Объясни Надежде Алексеевне, почему у тебя голова в кефире,– попросила воспитательница.

–Тетя Люба моей головой стол вытирала,– радостно сообщил мальчишка.

–Она совсем рехнулась?– возмутилась заведующая,– она хоть знает, кто его родители? Она понимает, что за это можно лишиться партбилета.

–Люба-член партии?– удивилась воспитательница.

–Я-член партии!– закричала Надежда Алексеевна,– и не собираюсь лишаться партбилета из-за какой-то недоделанной идиотки. Значит так: мальчишке голову помыть и феном посушить. Афанасьеву ко мне немедленно!

–Вы меня вызывали, Надежда Алексеевна,– потупив глаза, спросила Люба, входя в кабинет заведующей.

–Послушай, Люба,– зловещим тоном начала Надежда Алексеевна,– ты на курсах педагогику проходила?

–Проходила,– мотнула головой девушка.

–Там учили тебя головой ребенка кефир вытирать?

–А, вы об этом,– разочарованно произнесла Люба,– я его, как котенка, головой в набедокуреное потыкала. Впредь знать будет.

Сдерживая вырывающуюся ярость, заведующая встала из-за стола, и, приблизившись к лицу испуганной девушки, гаркнула:

–Тебя под суд отдать следует. Ребенка добротой надо воспитывать и разумной строгостью, а ты как фашистский палач себя ведешь. Может, у тебя что-нибудь наследственное?

Люба почувствовала, что после последних слов заведующей может упасть в обморок. Она без сил опустилась в кресло, стараясь унять рукой, бешено бьющееся сердце. Заметив, что девушке дурно, заведующая налила воды из графина и подала Любе.

–Выпей и успокойся,– миролюбиво произнесла она, ничего я тебе делать не буду, но и не реагировать не имею права. Вот тебе ручка и бумага. Бог с тобой. Пиши по собственному желанию. Зарплату за этот месяц тебе начислят. Мой тебе совет на прощание. Никогда не иди работать в детские учреждения.

–У меня, наверное, к этому призвания нет,– успокоившись, произнесла Люба.

–У тебя просто души нет. Такая молодая, а такая озлобленная,– сказала заведующая, убирая заявление в ящик стола,– еще неизвестно, каким боком мне твоя выходка обернется.

–А чего вы переживаете?– дерзко ответила Люба,– скажите, что уволили оборотня в юбке, к вам и претензий не будет.

–Ладно, иди уже,– сконфуженно произнесла Надежда Алексеевна. Она с интересом взглянула на девушку, укоризненно покачала головой и поежилась,– кто же тебя так ненавидит, что такое прозвище придумал? Даже мурашки по телу. Ну, все. Иди к бухгалтеру за расчетом. Ишь ты…оборотень в юбке,– с дрожью в голосе произнесла заведующая вслед уходящей девушке.

Глава девятая.

–Ты совсем обалдела?– набросилась на подругу Галя, вернувшись после работы домой,– это же надо было додуматься башкой ребенка стол вытереть. Алька, конечно, шкода, но его отец работает в райкоме. Надя, молодец, постаралась от греха подальше от тебя избавиться. Отчитается, что немедленно прореагировала. Собрала собрание. Сообщила о твоем неблаговидном поступке, несовместимым со славным именем советского воспитателя, и поставила вопрос о твоем увольнении. Все, конечно, дружно, как все трудовое человечество, проголосовали за твое увольнение. Протокол составлен, у Нади отмазка есть.

–Так она меня уволила по собственному,– возразила Люба.

–Пожалела тебя, не захотела трудовую книжку пачкать,– пояснила Галя,– никто уже не будет проверять, по какой статье ты уволилась. Тебе надо срочно другую работу найти. Жить то на что-то надо.

–У меня никакой профессии нет,– пожаловалась Люба.

–Я домой мимо завода пробегала,– сообщила Галя,– там огромное объявление. Требуются всякие профессии: токари, фрезеровщики, зуборезы и какие-то револьверщицы. Заметь, в женском лице написано.

–Что такое револьверщица?– с удивлением спросила Люба,– из револьвера стреляет, что ли?

–Глазами стреляет,– захохотала Галя,– это станок такой, на котором сразу же из прутка готовая деталь получается. Я сама хочу в револьверщицы пойти. Там в первый же день и научат. Работа не сложная. Стой и следи, когда резцы или сверла затупятся, и зови наладчика.

–Так просто?– удивилась Люба,– завтра пойду устраиваться. Может, там общагу дадут.

–А, чего тебе здесь не живется?– обиделась подруга,– я же тебя не гоню. Живи, пока живется. С парнем бы каким-нибудь познакомилась. Все веселее жить.

–Зачем мне парень?– насупилась Люба.

–Не знаешь, зачем парень?– рассмеялась Галя,– чтобы мороженным угощал или лимонадом. Может, иногда в кино сводил.

–Или тебе ребенка сделал,– усмехнувшись, добавила девушка.

–Никому еще, из тех, кто не хотел, ребенка не сделали,– внушительно произнесла Галя,– сама ноги не раздвигай, так от ветра не забеременеешь. А уж, если совсем невмоготу, то предохраняйся. Сама должна понимать. Не маленькая. Пошли на кухню, надо чего-нибудь на ужин приготовить.

–Пойдем,– сразу же согласилась Люба,– а у тебя парень есть?

–А то,– откликнулась подруга,– лейтенант молоденький, звать его Володенька. Он сегодня придет. Посидим, выпьем, поболтаем, а, когда я тебе подмигну, ты пойти часик-другой погуляй.

–Может он с приятелем придет?– мечтательно спросила Люба.

–А это мысль,– поддержала ее Галя,– он сейчас в наряде, через час освободится. Попробую ему позвонить.

Она выбежала в коридор, подошла к телефону, прикрученному к стене шурупами, оснащенного толстой металлической цепью вокруг шнура, чтобы не украли трубку, и стала вращать диск. Приложив трубку к уху, она старательно прислушивалась к тому, что происходит на другом конце провода. Наконец, там что-то щелкнуло, и мужской голос доложил:

–Дежурный по части лейтенант Веселов.

–Почему еще не генерал?– строго спросила Галя.

–Галка, привет!– весело ответила трубка,– соскучилась? Через полтора часа прибуду.

–Володечка, а ты можешь кого-нибудь из друзей привести?– спросила Галя.

–А тебе меня одного мало?– рассмеялся лейтенант.

–Если очень постараешься, то достаточно,– парировала его слова Галя,– у меня теперь подруга живет. Пока холостая.

–Красивая?

–Так. Ничего. Сойдет с маргарином.

–Ладно, я Кольку-прапорщика позову, он тоже холостой. Может, они снюхаются.

–Давай,– согласилась Галя,– мы пошли картошку варить, винегрет соорудим, селедочку с луком сварганим, а горючего сами принесите.

–Лады,– весело гаркнуло в трубке, и сразу же раздались гудки отбоя.

Девушки зашли в комнату, взяли продукты и побежали на кухню готовить ужин. Вскоре все было готово. Картошка в алюминиевой кастрюле варилась на маленьком огне, очищенная от костей, нарезанная крупными ломтями селедка, аппетитно поблескивала жирным боком среди луковых кружков, приправленная мутноватым подсолнечным маслом. Винегрет, уложенный горкой в эмалированную миску, красовался посреди стола. Несколько пучков зеленого лука расположили рядом. Поскольку не нашлось четырех стаканов, на стол поставили еще две банки из-под майонеза, а рядом с ними положили две суповых тарелки, по одной на каждую пару.

–А вдруг он мне не понравится,– смущенно пробормотала Люба,– как я с ним с одной тарелки буду есть?

–Не заразный, не подавишься,– оборвала ее Галя,– подвинешь, что тебе, на свой край, и дело с концом. Ты только мне вечер не испорть.

Парни в военной форме пришли вовремя, вежливо постучали и, не дождавшись разрешения, вошли. Взглянув на стол, оба изобразили восхищение, а Володя воскликнул:

–Вот это прием. Такой, наверное, только в кремле увидишь. Ай, да девочки! Давайте знакомиться. Мой друг Коля, прошу любить и жаловать.

–А это моя подруга Люба,– в тон ему сообщила Галя,– для тех, кто не знает, меня зовут Галя, а моего друга Володя. Все дипломатические формальности закончены. Прошу к столу. Простите за сервировку, посуды у нас пока мало.

–Может у соседки попросить?– предложил Николай.

–Да ну ее,– отмахнулась Галя,– будет потом каждую минуту заглядывать, не разбили ли ее тарелку. Как-нибудь обойдемся. Будем считать, что у нас военно-полевые условия.

–Ошибочка вышла,– поправил ее Николай,– больше похоже на санаторные.

–Он прав,– поддержала Николая Люба,– давайте определимся, кто, где сидит.

–В две шеренги становись!– шутливо скомандовал Володя,– Галя от меня слева, Коля сзади, Люба рядом. В таком порядке начинаем движение к столу.

Все рассмеялись, расселись вокруг стола. Прапорщик достал бутылку водки, привычным жестом сорвал с нее алюминиевую пробку, прозванную в народе «бескозыркой», профессиональным движением налил водку в стаканы и банки, поставил бутылку на стол, положил горячей картошки себе и Любе, в эту же тарелку насыпал две одинаковые горки винегрета, на вершины которых бросил по куску селедки. Любе понравилось, что он разделил угощение одинаково ей и себе. Она обратила внимание, что Володя положил себе на два куска селедки больше, чем Гале.

–Здоровый мужик,– решила она,– ему, наверное, больше надо. А, впрочем, не мое дело, они уже давно встречаются.

Они до дна выпили за любовь и дружбу. Потом опять до дна за взаимопонимание. Потом еще за что-то, затем появилась вторая бутылка. Люба попыталась возражать, но ее легко уговорили быть, как все. Когда ни пить, ни есть стало нечего, Галя вытащила из шкафа старый проигрыватель и, накрутив до упора пружину, поставила пластинку с известной в то время музыкой Цфасмана.

Николай галантно поклонился едва стоящей на ногах девушке и помог ей подняться со стула. Он настойчиво двигал к дивану ее непослушное тело, а она глупо хихикая, еле перебирая ногами, тащилась за ним. Галя, танцуя с Володей, высвободила руку, провела по стене, нащупала выключатель, и свет в комнате погас.

–Темно, ведь,– недовольным тоном произнесла Люба,– и так-то ничего не видно.

–Темнота-друг молодежи,– пьяно хихикнула Галя,– извлекай пользу из любой ситуации.

Люба видела в создавшейся полутьме, что вторая пара расположилась на кровати. Она слышала, что они целуются, возятся и сопят. Коля буквально нес на руках разомлевшую Любу, он положил ее на диван, улегся рядом, и она почувствовала, как его рука оказалась у нее под юбкой.

–Э-э,– сердито произнесла она,– не балуй.

Но Николай залепил ей рот поцелуем и навалился на нее всем телом. Она сначала хотела сопротивляться, а потом на нее внезапно напало безразличие. «Все равно это когда-нибудь случится,– как сквозь сон подумала она,– а, если повезет, то, может быть, и женится»

Глава десятая.

–Николя!– тяжело дыша, привалившись рядом с Галей, насмешливо произнес Володя,– как человек порядочный, ты должен на Любе жениться.

После этих слов Люба замерла и, почувствовав, как у нее бешено заколотилось сердце, закрыла глаза, притворившись спящей.

–Так ведь я это,– смутился Николай,– мы как-то это не обсуждали, но, если она не против, то и я завсегда. И вообще, я у нее первый.

–Вот и гордись этим!– воскликнула Галина,– теперь, чтобы в жены целку взять, надо на десятилетней жениться. Считай, что ты выигрышный билет нашел.

–Ты тоже так считаешь?– с сомнением спросил Николай Владимира.

–Дан приказ ему жениться!– дурашливым голосом запел Володя,– ей, конечно, невдомек. Парню надобно учиться. Сгинул нафиг паренек.

–Да ну тебя, поэт доморощенный,– рассердился Коля,– я, по хорошему, спрашиваю: да или нет? А ты меня подначиваешь.

–Вы бы Любку спросили,– вмешалась в разговор Глина,– может, для нее жених рожей не вышел.

Коля скосил глаза на лежащую рядом с ним Любку, послушал, как она спокойно дышит и с удивлением доложил:

–Спит она, десятый сон вид.

–Какой десятый?– засомневалась Галина,– ты слез с нее две минуты тому назад.

–Может она ребенка ждет?– захохотал Володя.

–Типун тебе на язык,– прикрикнула на него Галина и спустила ноги с кровати. От резкого движения ночная рубашка оголила живот, внизу которого обозначился темный треугольник.

Николай впился в него глазами и чуть вытянул вперед губы, словно собираясь присвистнуть от удовольствия.

–Ишь губы раскатал,– прикрикнула на него Галя,– сам с такой же лежишь, а на другую пялишься.

Она подошла к дивану, ударила Колю по блудливо протянутой руке и дотронулась до Любкиного плеча.

–Ты чего разоспалась, красавица?– спросила она,– тут судьба твоя решается, а ты дрыхнешь без задних ног, будто оглохла от удовольствия.

–Ничего я не оглохла,– встрепенулась Люба,– все я слышала. Так ведь это вы между собой разговариваете, словно меня здесь и нету. Коля мне предложения не делал, только пробил меня, как из миномета выстрелил. До сих пор еще больно.

–Это хорошо,– сразу же польщено заулыбался Николай,– на старости лет будет, о чем вспомнить. Ну, так пойдешь за меня? Соглашайся, пока я добрый.

–Кто так замуж зовет?– нравоучительным тоном произнес Володя,– цветов, правда нет, но ты хоть встань, как гусар, на колено и сделай предложение, а то никакой романтики. Так козу домой на веревке приводят.

–Ладно, черт с вами,– буркнул Николай,– отвернитесь, я хоть трусы одену.

Володя захохотал и отвернул голову к стене. Галя нырнула к нему в кровать и закрылась с головой одеялом. Люба сложила руки по швам, вытянулась по стойке «смирно» и затаила дыхание, словно снайпер перед выстрелом. Коля спустил ноги со скрипящего дивана, вытащил трусы из-под подушки, быстрым движением натянул их. Для торжественности момента надел китель и встал на одно колено перед вытянувшейся Любкой.

–Люба!– тоном, не допускающим возражения, произнес он,– я думаю, что у нас с тобой получится. Выходи за меня замуж, тем более что после сегодняшней ночи мы с тобой фактически муж и жена.

–Красиво сказал!– восхитился Володя и зааплодировал как в театре,– в кителе и в трусах. Это высший пилотаж!

–Может, мне снится все это,– тоскливо подумала Люба,– а может, эти идиоты просто прикалываются по-пьяни, а, впрочем, черт с ними. Там видно будет. Терять то уже нечего.

–Я согласна, Николя,– томным голосом произнесла она,– но ты учти я роковая женщина. Меня нельзя обижать, а то тебя постигнет большое несчастье.

Вся троица затихла, прислушиваясь к словам девушки. Николай от удивления опустился на второе колено и сидел перед ней, словно произнося слова беззвучной молитвы. Галина, знавшая Любкины истории, со страхом втянула голову в плечи, а Володя с удивлением развел руками.

–В первый раз такое сватовство вижу,– усмехнулся он,– так как доложить начальству: женитесь вы или нет?

–Женимся,– твердо произнесла Люба,– если Николя серьезно, то я согласна.

–Куда еще серьезней?– пожала плечами Галина,– он же при всех тебе предложение сделал. Сегодня выходной, а завтра всей гурьбой в загс и отправимся. Может, и Вовочка мой будет ко мне не тайком от всех домой приходить.

–А что?– подворачивая под себя Галину, проурчал Володька,– в этом есть что-то. Я до завтра подумаю.

После скромной свадьбы, о которой Люба не сообщила матери, она переехала в двухкомнатную квартиру мужа, в которой жила еще его мать. Привычная к тяжелой работе, Люба взвалила на себя все домашние дела. И Коля, и свекровь очень хорошо к ней относились, и она старалась изо всех сил сделать им приятное. Люба работала на заводе револьверщицей и числилась в цеху на хорошем счету. Коля сутками пропадал на службе и время от времени приходил домой крепко выпивший.

–С какого горя ты пьешь?– сердилась Люба,– ладно, вместе в гости пошли, ты там наклюкался. Я тебя домой притащила. Мне уже это порядком надоело.

–А ты меня заколдуй!– закричал Николай,– в соляной столб преврати. Слабо?

–Ты чего? Белены объелся?– грозно сдвинув брови, спросила Люба,– кто тебе такую чушь сказал?

–Галя проговорилась, сказала, что тебя оборотнем кликали. Мы с тобой уже семь лет живем, а детей все нет, как нет. А я сына хочу, а на гнилой ветке яблоки не растут.

–Вот как!– злобно усмехнулась Люба,– зачем только Галке это понадобилось? А ты, дурак, и уши развесил. Тяжело работала я в детстве. Вот и надорвалась. А, может, и у тебя детей не может быть, но, как всегда, валят на женщину.

–Ну, так, темболее,– продолжал настаивать Николай,– приворожи меня или заворожи. Ты же сама сказала, что не сдобровать тому, кто тебя обидит.

–Чего тебя привораживать?– вздохнула она,– ты и сам в алкоголика превратился. Я уже давно подумывала уйти, да все жаль тебя, дурака, было. Ухожу я от тебя, прощай.

–Нет!– с отчаяньем в голосе закричал Николай,– нет, не отпущу! А уйдешь, я застрелюсь и буду к тебе каждую ночь приходить.

–Застрелись,– спокойно произнесла она,– смотри-ка, у тебя руки дрожат. Тебе зарядить пистолет? А насчет того, что ты каждую ночь приходить будешь, соврал. Ты и живой то не каждую ночь приходил. Так что положи свою пустую кобуру под подушку и пойди, проспись.

–С чего ты решила, что кобура пустая?– насмешливо спросил он,– вот сейчас и бабахну. Только не в себя, а в тебя.

–Ты не на дежурстве,– брезгливо передернув плечами, пояснила она,– значит, оружие в сейфе. Все, иди, проспись. Завтра я подам заявление и перееду к подруге.

Николай хмуро взглянул на жену, ссутулился, зачем-то пощупал кобуру, видимо, для того чтобы убедиться, что она пустая, и медленно побрел в спальню.

–Сапоги сними,– вдогонку крикнула Люба,– я сегодня полы помыла.

Николай остановился на пороге, взялся рукой за дверь и, покачиваясь вместе с ней, угрюмо произнес:

–Оборотень ты, ведьма. Тут империя рушится, а тебе хоть бы хны. Ты из меня за семь лет все соки высосала, а я и пошевелиться не мог, только пить начал. Уходи, я не заплачу.

Он бессмысленно помотал головой, вошел в спальню и, не раздеваясь, упал на кровать.

Глава одиннадцатая.

–Привет, Галка!– тусклым голосом произнесла Люба, появившись на пороге комнаты,– можно я у тебя поживу немного?

–С Колькой поссорились,– догадалась Галина,– проходи, а то всю комнату выстудишь.

–Не поссорились, а разошлись,– пояснила Люба,– не сроднились мы, да пить он начал без меры. Как его только в армии держат?

–Я знаю, что он ребеночка хотел,– грустно сообщила подруга,– мне Вовка говорил об этом. А вы столько лет вместе, а детей нет.

–Так ведь и у тебя нет,– возразила Люба.

–Никто меня замуж не звал,– хмуро произнесла Галина,– а после всех абортов у меня теперь уж ребенка не будет.

–А меня мать в двенадцать лет на ферму загнала. Я там такие тяжести ворочала, что не каждому мужику по силам. Вот и надорвалась, в больнице лежала, да все без толку.

–Располагайся,– гостеприимно произнесла Галя,– будь как дома. Тем более что здесь с тех пор, как ты ушла, ничего нового не произошло. Будем, значит, дальше век вековать.

–Я ненадолго,– распаковывая чемодан, произнесла Люба,– я на бензоколонку работать перешла. Думаю, что на однушку заработаю.

–Неужели там зарплата больше, чем у револьверщицы?– искренне удивилась Галина.

–Меньше,– возразила подруга,– но зато навар такой, что я уже через год куплю квартиру. Я уже на очередь встала.

–Нифига себе!– с едва скрываемой завистью в голосе произнесла Галина,– откуда дровишки?

–Из бездонной бензиновой ямы,– хохотнула подруга,– там, на дне, слитки золота лежат, только доставать опасно.

–Почему? Можно же противогаз одеть. И зачем они там лежат? Как катализатор, что ли?

–Ты, наверное, в школе заучилась!– захохотала Люба,– золото из бензина не делают, а химичат. Водителю положено в день определенное количество литров бензина, а твое дело так отрегулировать автомат, чтобы не доливал, а потом можно, кому надо, за наличку продать.

–А, если обнаружат?

–Могут и посадить,– с беспечным видом ответила Люба,– если разумная недостача, то отругают или с работы снимут, а вот, если по красной пойдет, то тут уж, наверняка, посадят.

–Как это по красной?– не поняла Галя.

–Это, когда лишний бензин. Проверяльщики его уровень палкой замеряют. Вот тогда уж жди беды.

–И тебя ни разу не застукали?– с уважением спросила Галя.

–У меня там человечек на прикорме. Она мне заранее о проверке сообщает. Я сразу же все привожу в порядок. А однажды она мне в последнюю минуту сообщила. Конец недели, я бензин для всех дачников приготовила. Шофера в конце смены всегда его растаскивали. А тут она звонит. «Через час,– говорит,– у тебя будем».

–Какой ужас!– всплеснула руками Галина,– а ты что?

–Я ничего. Полчаса еще отпускала, а потом спустила излишек в канализацию. Они приехали, а у меня тик в тик. Даже удивились. Так обычно не бывает.

–И санэпидстанция ничего не обнаружила?– удивилась Галя.

–Конечно, обнаружила. На завод ворвались, как фурии. «Где у вас утечка?»– глвврач вопит,– «Вы мне всю экологию испортили». А никто ничего не понимает, и в коллектор давно ушло. Потом я уже работала осторожнее.

–Ты, прямо, как оборотень,– покачала головой Галина,– хорошо, что тебя не застукали.

–Хочешь жить, умей вертеться,– криво усмехнулась Люба,– что-то я сегодня не по делу разоткровенничалась. Не к добру это.

Через несколько недель Люба заплатила первый взнос за «однушку», и въехала в собственную квартиру одной из первых. У нее везде были то, что тогда называлось свои люди, и она смогла сразу же приобрести мебель, которую большинство жителей города покупали по многолетней записи или тоже по блату. Отпраздновав новоселье, она взяла дачный участок, быстро построила дом и сарай, привезла туда самогонный аппарат. Все мужики, имевшие садоводство, да и из соседней деревни тоже не могли дождаться субботы, когда она приезжала к себе на дачу. Ее природная способность возделывать землю, быстро принесла свои плоды. Овощи и фрукты, выращенные на ее участке, отличались не только вкусом, но даже формой и цветом. «Сам черт ей, наверное, подсобляет,– шептались между собой соседи, но в лицо ей сказать это боялись и приторно улыбались при встрече, а многие за бутылку готовы были перекопать ей весь участок или помочь в чем-нибудь другом. Через несколько лет ее, как передового ударника труда, избрали в профком. При распределении машин, Любу внесли в список, и она купила «Запорожец». Решив, что больше не стоит рисковать, она подала заявление об уходе.

–Ну, что же вы, Люба?– удивился начальник автопарка,– какая муха вас укусила. Ведь у вас всегда тютелька в тютельку. Сколько раз проверяли, да и мне с вами спокойно работать. Просто образцовая бензоколонка, а вы образцовый работник. Хотел вас к медали представить.

–Спасибо на добром слове, Василий Иванович,– потупившись, скромным голосом произнесла Люба,– устала я с утра до ночи в бензине купаться, хочу за руль сесть, Я уже и на права сдала. Может, меня на работу шофером возьмете?

–Возьму, конечно,– мотнул головой начальник,– не пьющие шофера в дефиците. Пиши заявление, я подпишу. У тебя есть кто-нибудь на примете на твое место?

–Есть,– обрадовалась Люба,– приятельница моя Галина, она револьверщицей работает. Она прямо спит и видит себя на бензоколонке.

–Там не поспишь,– усмехнулся Василий Иванович,– можно проснуться уже на скамье подсудимых.

–Я ей все объясню,– успокоила его Люба,– так сказать: передам эстафету из рук в руки.

–Ну и ладушки,– улыбнулся начальник, подписывая ее заявление,– тащи бумагу в отдел кадров, а приятельницу свою пришли ко мне.

Казалось, что Любина жизнь наладилась. Теперь она могла вздохнуть полной грудью. Ее уважали, с ней считалось начальство, и даже шоферня никогда при ней не материлась. Несколько мужчин пытались свататься к ней, но она боялась прописывать к себе мужчину, зная, что в случае развода, половина имущества, нажитого таким тяжким трудом, отойдет к бывшему мужу. Она встречалась с женатым, многодетным человеком, который ни за что на свете не хотел уйти из семьи. Но ее эти, не слишком частые встречи, вполне устраивали, тем более что в летнее время у нее совсем не было свободного времени. Она продавала фрукты и овощи, гнала самогон, подвозила пассажиров. Люба любила и ценила каждую копейку, собирала деньги, и время от времени пересчитывала их. И в этот момент ее душу наполнял покой и уверенность в сегодняшнем дне и в сытой старости.

Она была одна из немногих, кто мог из-под полы купить цветной японский телевизор, и, хотя было не много программ, с удовольствием их переключала, удобно устроившись в шикарном югославском кресле. У нее вся мебель была импортной, как у секретаря райкома, и она никого не приглашала к себе в гости, чтобы не завидовали, а главное, чтобы не прислали сотрудника из отдела борьбы с расхищением социалистической собственности или из прокуратуры.

Единственный во всем доме телефон был установлен только в ее квартире, словно она была каким-то большим номенклатурным работником. Она очень гордилась этим, никогда и никому не разрешала по нему говорить, прекрасно понимая, что только пусти один раз, потом отбоя не будет, и, если кто-то из соседей серьезно заболевал, сама вызывала скорую помощь. Ей звонили редко, и звонок, прозвучавший почти в полночь, ее удивил и, внутренне сжавшись, словно предчувствуя беду, она осторожно подняла трубку, прижала ее к уху и нервно выдохнула:

–Але!

В трубке, словно из небытия, раздался уже забытый ненавистный голос брата.

–Привет Фрицевна,– хрипло произнес он,– что никогда не позвонишь, не спросишь, как мать, как я, например?

–Интереса особого нет,– огрызнулась она,– мог бы и сам позвонить, если любопытство замучило.

–Не очень-то замучило,– хмыкнул он в ответ,– мать у меня живет, ты бы приехала, да забрала.

–Ты ее любимец,– заорала она в трубку,– вот пусть у тебя и живет.

–А она у тебя хочет,– угрюмо пробормотал он,– плохая она, приезжай. Как-никак, а мать она тебе.

–Ты бы лучше ей напомнил,– жестко оборвала она его,– а то, когда жареный петух в жопу клюнет, сразу родных вспоминают. Что у нее там приключилось?

–В погреб она упала, совсем слепая стала. Она у бабы Пани гостевала, а у той погреб открыт был, вот она туда сослепу и сверзнулась.

–Руку, ногу сломала?– без интереса спросила Люба,– ты бы к хирургу, а не ко мне обратился. Положи в больницу. Мне тебя учить надо? Или у матери спроси, что делать? Ты ведь всю жизнь за ее спиной сидел, а теперь, как заболела, хочешь ее с рук сбыть. Ты, братик, как сволочью был, так сволочью и остался.

–Да ладно тебе сволочится,– остановил он ее,– она ребро сломала, а оно печень пропороло. Пожелтела она вся. Еще неизвестно, успеешь ли ты приехать. Очень она плоха, почти ничего не ест. И обезболивающее ей каждый день колют.

–Это ее бог за мои слезы наказал,– прошептала Люба,– ладно, говори адрес, я должна с работы отпроситься.

–А ты кем работаешь?– поинтересовался Володя,– наверное, большим начальником?

–Не твое собачье дело,– обозлилась она,– диктуй адрес, спать уже пора.

Он не стал настаивать, полагая, что можно будет обо всем поговорить, когда сестра приедет, на всякий случай напомнил адрес, даже объяснил, как теперь лучше добраться, и повесил трубку. Только тогда Люба подумала о том, что не спросила брата, кто дал ему ее телефон, но решив, что спросит при встрече, пошла в душ.

На следующий день, взяв отгул, она села в поезд и, уткнувшись в книгу, почувствовала, что ничего не понимает. «Ишь,– с раздражением думала она,-понадобилась я им. Когда у них было все хорошо, то обо мне никто и не вспомнил. Столько лет прошло. И вдруг: зрасьте, я ваша тетя. Если бы ни мать, не поехала бы, хоть бы они все там попередохли. Но вдруг умрет, потом всю жизнь будешь каяться. Вся пожелтела, значит, дело плохо. Скорее всего, никуда ее везти не придется».