Читать онлайн Цирковая мышь

Глава 1. День рождения

Автобус несся по тоннелю, у пассажиров мотались головы.

– Пробивайте билет! – завопил гигантский контролер. В руках у него тряслась машинка, щелкая железной пастью во все стороны. Я нащупала в кармане только фантик от Чупа-чупса и в ужасе подняла взгляд на контролера.

– Посмотрите, у нее вместо билета фантик! – жутко захихикал контролер и начал расти. Его бока вдавливались в спинки кресел, раздувшийся локоть выдавил окно. Все вокруг засвистело.

– Я еще маленькая, мне можно без билета! – крикнула я. Шея контролера вытянулась, как змея, а голова заколыхалась в воздухе перед моим лицом.

– Какая же ты маленькая, если ты огромная бабища? – голова клацнула железными зубами, я вздрогнула и проснулась.

Клацнули не зубы, а наша входная дверь.

Не было никакого автобуса! Я перегнулась через бортик кровати, потянула край занавески. Контролер там не прятался. Вот глупость, никакой автобус просто не проехал бы в дверь. «Бабища»… Какое мерзкое слово. Откуда оно вообще в моем сне? Если б кто-то назвал меня «бабищей», я б ему сразу кулаком в нос!

Я любила свою комнату. Что бы ни произошло, можно быть уверенной: две трещинки на потолке сходятся буквой «Л», а в шкафу лежит надувной дельфин. Спустишь ноги с кровати, и они утонут в пушистом ковре. Мама ругалась на папу за этот ковер: сказала, сам будешь его пылесосить, а папа расхохотался, будто она пошутила смешно.

Мама с папой часто ругались. Чтобы отвлечь их, я бегала кругами и орала песню из какой-нибудь рекламы. Иногда они сдавались и начинали смеяться. По утрам они ругались из-за занятого туалета или сгоревшей каши. А еще мама все время хотела в какую-то баню и ругалась, что папа больной, хотя он ничем не болел. Она швырялась одеждой, которую сама же и разбросала накануне. А однажды разбила о кафель любимую папину кружку, и папа так кричал, что сорвал голос. Потом он уже не кричал, а сипел: «Видишь, что ты наделала, у ребенка истерика».

На ковре лежала книга про Винни-Пуха, которую мы с папой читали на ночь. Вчера во время чтения мы умяли целую коробку печенья. Папа заключил, что нам должно быть стыдно, и заложил книгу фантиком. Он читал много книг одновременно и использовал вместо закладок разные интересные штуки: билет в музей, кусочек коры, кисточку для рисования.

Кровать у меня была детская, с перекладинами, хоть я уже не собиралась никуда падать. Через перекладины виднелась большая плюшевая овчарка. Папа купил ее, чтобы мне было не страшно спать одной. Он хотел назвать пса Шарик, но я сказала, что мы должны проявить фантазию, и тогда он предложил «Шарль-Перро».

– Ночью он оживает и рычит на каждого, кто посмеет сюда явиться! – папа уступил Шарлю-Перро свою табуретку, уселся на ковер и принялся читать «Винни Пуха».

– А он будет меня охранять, когда наступит утро? – перебила я его. Пес улыбался, в пасти виднелся пушистый розовый язык. Пластиковый нос блестел в свете ночника и вот-вот должен был стать мокрым и резиновым.

– Конечно, – папа спустил очки на кончик длинного носа, высмотрел мой глаз между перекладин, – но днем-то мы и сами тебя охраняем!

Я окинула Шарля-Перро влюбленным взглядом и вдруг вспомнила, как странно клацнула дверь. Тихо, но как-то страшно.

Наша дверь умела издавать разные звуки. Она впускала папу и закрывалась мягко, будто задвинули на полку игрушечного медведя. Она хлопала весело, как салют, когда входил папин друг с новогодними пакетами. Он смешно шипел на папу и пытался сунуть пакеты в переполненный комод, чтобы был сюрприз.

Дверь суетилась и хлопала, когда с утра мама опаздывала на работу. Она всегда и везде опаздывала. Папа смеялся и говорил, что она белазеберная. Мама не смеялась в ответ, а только раздувала ноздри и сверкала глазами. «Где духи? Ничего не найти в этом бардаке!» – злилась она, вытряхивая на диван косметичку. Ее узкий бордовый жакет хрустел, а телесные колготки блестели в свете люстры.

В коридоре послышались папины шаги, и я кое-что вспомнила. Остаток дурацкого сна смыло, как из шланга.

– Папа! Папа! – вскрикнула я и запрыгала на кровати, – у меня день рождения!

В коридоре послышались шаги. Дверь комнаты приоткрылась и впустила папину голову.

– Надюшка, встала уже? – спросила папина голова. Волосы у него торчали в разные стороны, и он почему-то не обратил внимания, что я скачу по кровати. Сильно прыгать мне запрещали, потому что в матрасе есть пружины и от этого они вылазят.

– Смотри, я уже праздную! Танец пятилетнего туземца! – я бешено замахала руками над головой.

Папа улыбнулся, но как-то странно, будто у него что-то болело.

– Тебе… нравится… мой танец? – выдохнула я между прыжками.

– Мышка, как тебе такая идея: сходить прямо сейчас к бабушке с дедушкой! А садик пропустить?

Я перестала прыгать и в ужасе схватилась за бортик:

– Меня в садике поздравлять будут! Никита принесет подарок…

– Давай они тебя завтра поздравят?

– Но день рождения сегодня!

– Так его никто и не отменял! Бабушка лимонный пирог испечет. Поиграете с дедушкой в футбол, разве хуже? – папа сильно погладил щеки. От этого рот раскрылся, будто он кричал, но без звука. Папа был такой бледный и несчастный, что мне стало его жалко. Я отлепила от щеки его руку и принялась раскачивать. У папы были длинные и красивые пальцы. Мне нравилось, как в них двигалась кисточка, пока он рисовал какую-нибудь вазу.

Я качала папину руку, а он следил за ней блестящими карими глазами. Я воодушевилась, что ему нравится, и стала раскачивать сильнее. У нас с ним были одинаковые глаза. «Доминантный ген», —сердито говорила мама, у которой были синие глаза.

– Сегодня и мы на работу не пойдем… – с трудом сказал он, – потому что надо кое-что уладить.

– А где мама? Она же придет на мой день рождения?

– Все будет хорошо, – зачем-то сказал папа, глядя в угол.

У него стало такое горестное лицо, будто ничего хорошего вообще никогда не будет. Я испугалась. Спрошу еще раз, только попозже, когда он поест и станет обычным.

Перед выходом мы погладили нашу кошку Трешу. Та повиляла хвостом и поставила лапы на папину вытянутую ладонь. Она умела делать много разных трюков. Когда Трёша была котенком, папа поставил эксперимент: взял книжку под названием «Как дрессировать щенка» и стал воспитывать Трёшу по этой инструкции. В результате Трёша получилась собакой. Она спала на папиных тапочках, по команде прыгала через швабру и приносила мышь, тело которой папа сделал из газеты, а хвост – из старых кисточек.

Бабушка с дедушкой жили в соседнем доме. Во дворе было сыро, каркали вороны. Папа вдавил кнопку звонка, будто та была в чем-то виновата.

Дверь открыла бабушка. Одной рукой она терла глаз, другой держала очки с толстыми стеклами. На ней был темно-фиолетовый халат, а под ним – шерстяной пояс. Волосы ее были каштановыми, только у корней была серебряная каемка, будто корона.

– Бабуля! – крикнула я, прыгая в дверях, – у меня день рождения!

– Надюша, думаешь, мы забыли?! Такая большая девочка теперь у нас! – бабушка хотела погладить меня по голове, но смотрела она на папу, так что промахнулась и погладила по носу.

– Сережа, время шесть утра! – зашептала она наверху, – вы опять поругались?

– Не при ребенке, – зашипел папа, дергая пуговицы пальто. Они не хотели слушаться, тогда он сел на корточки и начал расстегивать молнию моей розовой куртки. Папа был ужасно высокий и постоянно задевал головой дверные косяки. Дедушка говорил, что папин рост – метр девяносто четыре, но мне было не очень понятно, сколько это. На всякий случай я сказала всем в садике, что папин рост – четыре метра. После этой информации все уважительно перед ним расступались.

– Пойдем на кухню, там каша почти готова… – сказала бабушка, – Надюша, посидишь пока с дедом?

– С дедушкой, – строго поправила я, задрав голову, – а ты сделаешь лимонный пирог?

– Обязательно сделаю.

Бабушка осматривала папу, который расшнуровывал свои гигантские ботинки. Потом встревоженно взмахнула рукой и задела очками о косяк.

Дедушка сидел на краю кровати, его голова и руки скрывались за гигантской газетой. Я тихонько подкралась к нему и зарычала, изображая пальцами когти. Мы часто играли в разных зверей, выскакивали друг на друга из-за углов, а бабушка обещала отправить нас обоих в цирк.

Дедушка опустил газету таким движением, будто та была картой, а он – капитаном на носу корабля. Увидел меня и расхохотался:

– Царица мать небесная, это Надя! Я ведь уж испугался, что тигр! – я обрадованно зарычала еще раз. Дедушка в страхе сложил газету, а я залезла к нему на колени и осмотрела наши отражения в серванте.

На мне было белое деньрожденьческое платье с синими пуговками, а на дедушке – коричневая рубашка. У него было две домашних рубашки – коричневая и другая коричневая, в полоску. «В институт, вон, выряжается, а дома, как бомж…» – сердилась бабушка, хотя сама ходила в одном и том же халате.

Из наших отражений в серванте проступали фарфоровые собаки, новогодний сервиз с розочками и раковина, в которой шумело море. Из моей головы торчала коричневая бутылка с Рижским бальзамом – бабушка добавляла его в чай, когда кто-нибудь болел. Рядом стояла ее шкатулка с брошками. Брошки были деревянные и серебряные, с рисунками и прозрачными камушками. Бабушка объясняла, что хранит их для меня. Я сказала, что она может пока носить их, но она почему-то все равно не носила.

– А почему папа тебя в садик не отвел? – спросил дедушка. От него вкусно пахло чернилами и мылом для бритья. Значит, сегодня он пойдет на работу. По запаху можно было определить, какой сегодня день: если рубашка пахнет машинным маслом, значит, сегодня выходной, и дедушка пойдет в гараж.

– Шес-тое ап-рреля…Один…шесть…нет, девять… – я извернулась, и дедушке пришлось придерживать меня с двух сторон, чтобы я не уехала с коленей. Наконец дата на газете поддалась, и я гордо объявила: – Шестое апреля один девять девять шесть!

– Во дает! – восхитился дедушка, вынул клетчатый платок и отер мне лоб, – у тебя уже мозги кипят! Видишь, конденсат выделяется? План на сегодня – отдыхать, пока не устанешь.

– Это мы просто с папой по улице бежали. А мне сегодня приснился страшный сон!

– Что ты говоришь! Что же тебе снилось? Только аккуратно рассказывай, чтоб я сам не напугался. Мне пугаться нельзя, в страхе я буйный.

– Там был огромный толстый контролер! Он на меня ругался и кричал, – я раскинула руки в стороны, чтобы изобразить размеры контролера, и опять чуть не съехала на пол, – а потом он стал расти и раздувался, пока не занял весь автобус. И все начало свистеть! Ты напугался?

– И правда ужас, – дедушка округлил глаза, – это тебе, наверное, тот невоспитанный контролер мерещится.

– Да… Я думала, что забыла, а он мне в сон залез. Зачем он так ругался на того мальчика?

– Ну, парень ехал без билета…

– А если я вдруг окажусь без билета?

– Тогда ты просто выйдешь, и будешь такова!

– И необязательно ждать, когда он на меня наругается?

– Ты можешь уйти из любого места, если захочешь.

Я задумалась, дергая нитку на его закатанном рукаве.

– А зачем вы с папой так бежали с утра пораньше? – спросил дедушка.

– Папа сказал, сегодня работа и садик отменяются. Мама тоже куда-то уехала… А почему – не знаю. Он обещал, что в садик пойдем завтра, а сегодня будет пирог и футбол.

Дедушкино лицо вдруг потемнело, и мне стало не по себе. Иногда мне казалось, что мы с дедушкой – близнецы, и я чувствую все то же, что и он. И наоборот.

На кухне бабушка звякала ложкой об кастрюлю, в окнах летели большие серые облака. Я слезла с дедушки и стала обводить пальцем узор на бордовом ковре. Однажды мне удалось обвести почти весь ковер, не прерываясь.

– А больше папа ничего не сказал? – напряженно спросил дедушка. Так он выглядел, когда паял провода в маленьких лампочках.

Дневник бабушки. 6 апреля 1996г.

Ужас, ужас какой…Так нас огорошили сегодня… Юра только спать лег, а я села записывать.

Сережа сегодня с утра привел Наденьку. Взмыленный, бледный, по пуговицам не попадает. Сказал, пусть она у нас побудет, пока они с Викой разбираются. Опять поссорились? Спрашиваю. А он – Вика ушла, насовсем.

Ну, тут у меня сердце куда-то провалилось, с минуту второй инфаркт ждала. Развод? В сорок с лишним лет?!

Надю побыстрее отправила к Юре – она взбудораженная вся, скачет, в глаза заглядывает. У девочки нашей день рождения сегодня – пять лет. Она так в садик хотела, у нее друг там есть – Никитка. Она его периодически поколачивает, но потом волнуется и конфетами угощает. Милый такой мальчуган, приходил как-то в гости, на Надю сверкал глазами, а она размахивала платком, вроде царевна. Сережа ей обещал, что завтра в садике будет второй день рождения. Но будет ли?

Мы их вечером ждали, я ее любимый пирог собралась готовить… А тут – нате.

– Сереженька, вам надо еще попытаться, – аккуратно так ему говорю. Отвернулась специально, пока кашу накладываю, – ты хоть представляешь, что сейчас такое – развод?

Он заметался по кухне, головой о люстру стукнулся. Потом сел – всегда ему неудобно садиться, ноги девать некуда. Лицо закрыл и начал неожиданно тихо:

– Сегодня утром она сказала, что у нее другой есть. Давно. Весь год эти ее «командировки». Только не вопи и не перебивай, мне самому противно. Сколько мы ругались, ни разу не проговорилась, а тут вывалила сразу все. Помнишь, в последний год у нее мания какая-то началась на здоровье? Я все думал, откуда это взялось? Всегда и сама к врачам ходила, и у Нади все прививки есть. А потом ее переклинило. Давай повторять, что они с Надей болеют, что надо только и делать, что здоровьем заниматься… У Нади тогда бронхит затянулся, все в садике переболели, и она кашляла долго. Врач сказал, это остаточное явление и само пройдет – надо ингаляции делать, грудной сбор пить, да и ничего не придумаешь больше. А у Вики прямо сдвиг случился тогда. Ты, говорит, ребенка убиваешь… И про баню начала твердить. Все ей баня и баня, а таблетки – это зло. Я бесился, но думал, само пройдет…Может, вычитала где-то или девчонки на работе обсуждали. Двадцать первый век на носу, черт возьми! Но оно только хуже становилось. А потом ей втемяшилось, что у вас Надя заболевает, и вы ее заражаете…

Тут он откусил бутерброд, с усилием прожевал. С детства так: как понервничает, надо жевать что-нибудь. Я какао ему налила, сижу, боюсь тронуть.

– В общем, вы ее заражаете старостью.

И взглянул на меня. Несчастный, взъерошенный, а я прямо-таки отвлеклась и захохотала:

– Старостью? Ей пять лет! Как можно заразить ее старостью?!

– Это мужик ей втемяшил. Она всегда меня упрекала, что я не глава в семье. А тот, видать, за нее взялся как следует. Сказала, уйдет к нему, пока хоть какое-то здоровье осталось… А он готов их с Надей принять, – тут он кинул бутерброд обратно в тарелку и вскочил, будто его укололо что-то. Глаза мокрые, в окно уставился, как безумный. – Не могу, мам…Противно. Мне так противно, что я хочу, чтобы ее не существовало. Мы давно друг друга не любим, но это нож в сердце. Это предательство.

Я аж не знала, куда кинуться. Какой еще мужик с баней, совсем она, что ли?? И я брякнула:

– На работе обсуждать начнут…

Он аж скривился от злости, зубы скрипнули:

– Мам! Я так и думал, что ты только про это и скажешь, – закричал он и глаза выпучил.

– Тшш, Сереженька, ну я же о тебе беспокоюсь…

– А потом ты злишься, что я мало тебе рассказываю!

Я вытерла крошки, разлетевшиеся от бутерброда, спросила тихонько:

– А что это за человек, откуда она его взяла? Где они жить будут?

– Мам, ты серьезно думаешь, что я буду у нее это спрашивать? Мне противно даже находиться с ней в одной квартире.

– А что с Надей будет?

– Не наваливай на меня все сразу! Вика поставила меня перед фактом – Надю она заберет с собой.

– Это-то понятно… Ребенок всегда остается с матерью.

– А что тогда спрашиваешь?! – разозлился он и опять схватил развалившийся бутерброд.

В общем, не удался разговор. Сережа уходил, хлопал дверью, возвращался обратно. Потом пришел дед, обмотал его пледом и отправил поспать. Надя выглянула из комнаты, глазки беспокойные, пуговицу на платье чуть не оторвала. Сначала все прыгала по комнате, про день рожденья пела, а потом скуксилась и притихла. Даже дед ее развеселить не смог, хотя он единственный, кого она слушала при любой истерике. Дети все чувствуют…

Вика молодец, ничего не скажешь. Собственному ребенку такое в день рождения подсунуть. Она просто уехала, а завтра собралась Надю увозить!

Мы с дедом сидели в шоке. Сережа храпел из комнаты. Надя, слава богу, отвлеклась на книгу про динозавров, которую мы ей подарили. Зачем так спешить?! Это ж какой стресс для ребенка! Еще и так далеко от нас, от отца. Она так любит наш район, тут и садик ее любимый, и ботанический сад, они там с Сережей каждую зиму синиц кормят… До центра пятнадцать минут на метро. А там что? Какой кошмар… Сережа сказал, она так торопилась, будто их дом буквально убивает Надю. Что там за человек-то такой, что так ей мозги промыл?

Вика, конечно, никогда мне не нравилась. Что ни приготовит, есть невозможно, в шкафах все понапихано, как на свалке… Однажды выходит к нам, лицо презрительное, будто мы в чем-то виноваты. И говорит: «Никому она не нужна!» Надя тогда еще грудная была, на плече у нее висела, как лягушонка. А я ей: «Вика, а тебе-то она нужна?»

Ни разу она сама Наде пеленки не поменяла – все Сережа делал или мы с дедом. Иногда я жалела, что убедила Сережу жениться, но что было делать? История-то вышла мутная.

Когда они познакомились, Сережа работал уже давно, на конкурсы подавался, а Вика в инъязе училась. Она ему, конечно, понравилась – белокурая, синеглазая. Талия, как у Гурченко… Все руки ее нахваливал. Как сейчас помню, придет в ночи и восклицает: «Мама, это руки художницы! Или пианистки… Плавные, белые»!

Но не была она ни пианисткой, ни художницей, и таланта у нее ни в чем не было. Только память была, как у компьютера. Сережа ей с экономикой помогал: наговорит целый билет, а она его с первого раза и запомнит. Потому и языки так хорошо давались, и на работу с французским она быстро устроилась.

Но в общем-то она была никакая. Беседы об искусстве поддержать не могла, Сережины друзья ее восприняли прохладно. Я чувствовала, что его это смущает. Если бы ее мать не влезла, они бы подружили с годик, да и разошлись. Сережа потихоньку стал отстраняться, и тут ее мать в нас вцепилась, как бульдог! Конечно, сама за москвича вышла, надо и дочек в Москву пристроить. А я ведь его предупреждала, что они все такие…

Как она нас шантажировала, аж ужас берет! Позвонила и нагло так начала: «Если ваш Сергей не женится, мы в институте слух пустим, что Вика беременна! Он мигом с работы вылетит, и не видать ему заслуженного конструктора».

У меня тогда сердце упало, ведь от такого позора он никогда не отмоется… Не дадут нам умереть спокойно! Мы с дедом тогда поседели, конечно.

Но ничего: поженились, жили как-то, как все живут. Надя родилась, в отпуск ездили. Ругались много, а кто не ругается? Сколько я на деда кричала, не развелись же. Я Сереже аккуратненько и говорю, может, попробуете помириться. Ну зачем ребенка травмировать, себе репутацию портить? Чтоб в институте все судачили? Деда ведь спрашивать начнут…

А он глаза сузил и говорит: «Так может, наконец найду жену своего уровня». Дверью хлопнул, ушел окончательно.

Кого ж он найдет в сорок четыре года, да еще больной весь?

7 апреля 1996г.

Надя показала себя героем, хотя все вышло просто ужасно.

Вчера мы решили, что объяснит ей все Юра. Сережа на нервах, его нельзя нагружать, а от деда она любую новость воспримет спокойней.

Юра долго топтался перед дверью и глубоко дышал. Я ткнула его лопаткой для теста: «Уж лучше быстрее со всем разобраться, а то травмируем еще сильнее. Она и так уже переживает… Вон, круги по комнате наворачивает, как волк в клетке».

В итоге он усадил Надю на ковер, конфеты «Лещина» на всякий случай под рукой положил. Она ради этих конфет даже пыль в комнате вытирает. И одним махом сказал: какое-то время маме и папе нужно пожить раздельно.

Надя уже знала, что так бывает – у Никиты родители тоже в разводе, но новость восприняла с трудом. Не заплакала, а испугалась и как-то задеревенела вся. Забралась на подоконник, уши заткнула и сидела так минут десять. Дед ее не трогал, только караулил, чтобы не упала случайно. Телевизор включил, чтоб бурчал тихонько. Потом она слезла, на личике грусть недетская:

– Это из-за того, что они все время кричат друг на друга?

Пять лет ей, а анализирует все, как взрослая.

– Из-за этого тоже, – сказал дед и достал у нее из-за уха конфету. Этот фокус всегда приводил ее в восторг, и даже сейчас она вяло улыбнулась. – Но, давай обсудим плюсы! Ты ведь скучаешь по маме?

Она кивнула, лицо немного прояснилось. Хоть конфету начала разворачивать.

– Думаю, мама просто хочет с тобой сблизиться. У нее то работа, то дела, а ведь ближе тебя у нее никого нет! Представляешь, как она сейчас в тебе нуждается? Ведь ей тоже грустно уходить.

– Тогда пусть не уходит! – Надя бросила конфету и с ревом бросилась к деду на шею. У меня от сердца отлегло – наконец нормальная детская реакция. – Когда все вернется, как было?

– Надюша, тут главное, что вы с ней вместе будете. Это как игра – будете узнавать друг друга, набирать очки. Вы ведь девчонки, это будет весело!

– Девчонки, – сквозь слезы повторила Надя. Понравилось ей, как это звучит. – А мы фтвоем буим шить? – она воткнулась носом в Юрино плечо, и он с трудом разобрал слова, – Ну, пока не фелнемся к папе?

Конечно, первым делом спросила про это. И тут дед попал впросак, потому что про этого ее «мужика» мы ничего не знаем. Он осторожно сказал:

– А давай уговор: завтра мама придет, и сама тебе все расскажет! Но я точно знаю, что все будет хорошо. Иногда мамы и папы перестают жить вместе – это грустно, но не так страшно, как кажется. Вовсе не обязательно они должны ненавидеть друг друга. Ведь родители Никиты оба пришли на утренник? – он не увидел, но почувствовал, как Надя махнула головой.

– А потом пошли гулять втроем, – вздохнула она и перекатилась к деду на руки, – я спросила его, зачем тогда они развелись, если гуляют вместе? А он сказал, это значит, что они остались друзьями.

– Видишь? Звучит не так уж плохо, правда? – тут дед сильно кривил душой. Все мы прекрасно знали, что Сережа с Викой никакими друзьями не останутся. Он спросил смешным сказочным басом:

– Ты ведь не думаешь, что она тебя к дракону огнедышащему приведет?

Она попыталась рассмеяться, но случайно заплакала снова. Уже не истерично, а просто всхлипывала. Видимо, эмоций слишком много, психика не справилась. Ей же всего пять…

Так они и сидели на ковре, дед ее укачивал, а по телевизору очередной пророк рассказывал про конец света. Надя ручонки уронила и заснула. Мы ее у нас и уложили.

– Ну и праздник, – пробормотал дед с убитым лицом, – даже про пирог не спросила. Наверное, вообще забыла про день рождения…

Сережа разрешал Наде у нас ночевать только в крайних случаях. «Ребенок должен спать дома», – такое правило у него было. Всегда ее домой тащил, даже когда уже спала наполовину. А тут его как подменили. Ушел домой и позвонил поздно вечером. Голос бесцветный, какой-то сиплый, будто радио на даче ловлю.

«Все готово», – говорит, – «она вещи собрала. Завтра Надю заберет, а потом привезет на выходные».

И с тех пор Вика навсегда стала «она».

Глава 2. Б.

– Ты ведь скучаешь по маме? – спросил дедушка в день, после которого все изменилось.

Дедушка был главным человеком в моей жизни. Он объяснял, как работают разные приборы, без конца изобретал новые игры и рассказывал анекдоты, от которых бабушка краснела и ругалась. Он играл со мной в футбол в коридоре, и каждая стеклянная капелька на люстре сотрясалась от наших прыжков. Мы так сильно хохотали, что иногда я начинала икать, и бабушке приходилось наливать мне воды с каплей валерьянки. «Вот дурак! Семьдесят лет, а все скачет», – сердилась она, а я говорила, что семьдесят – это в некоторых странах еще ребенок.

Я ужасно любила дедушку, но мамы мне не хватало. Ее не хватало как-то по-особому. Так бывает, когда где-то чешется, но ты никак не можешь понять, где. Я скучала, даже когда она была дома, даже когда сидела прямо рядом со мной.

Впрочем, когда она приходила домой, то просто ложилась спать. Она не делала того, что делали обычные мамы: не щебетала на кухне, не заправляла пододеяльники и не пекла пирог, чтобы я угостила всех в садике. Иногда папа не успевал приготовить завтрак, и ей приходилось делать это самой. Молоко растекалось по плите, из луж на столе вздымались скомканные тряпки. Каша была иногда сырая, а иногда горелая, но я все равно ела, чтобы мама не расстраивалась.

После новогоднего утренника Никита спросил, почему моя мама не пришла. Я высокомерно сказала, что у остальных мам обычная работа, а у моей – французская. Никита повесил голову и ответил, что ничего в таком не понимает.

На самом деле мне ужасно хотелось, чтобы моя мама пришла, как Никитина. Пусть она бы даже опоздала, уселась на крайний стул, и от нее бы все еще пахло морозом и духами. Она бы ерзала на стуле, высматривая меня, и хихикала бы с другими мамами, а потом они бы вместе ходили в парикмахерскую.

Я представляла, как мы с ней придем на ВДНХ, все расступятся, а я буду посматривать вокруг и кивать: «То-то же! Видали, какая у меня красивая мама!» Она бы надела длинное синее пальто, а на плече у нее висела бы серебристая сумка с разными флакончиками и списком покупок.

Мы бы гуляли, взявшись за руки, а в свободной руке держали бы по мороженому. От мороженого ее губы стали бы малиновыми, а зубы – совсем белоснежными, и она бы смеялась, глядя на себя в маленькое зеркало. А потом я бы каталась на карусели, а она бы восхищалась, как красиво я сижу. Я бы специально выбрала не лошадь, а какую-нибудь пчелу, чтобы она сказала: «Ого! Я думала, ты сядешь на лошадь, как все остальные!» Она бы не отрываясь смотрела, как я кружусь, а ее волнистые белые волосы развевались бы на ветру.

В реальности мама нарядила меня в красное платье, и мы пошли знакомиться с Б.

Мы пришли раньше и сели за столик в углу. Платье совсем не подходило для этого кафе. Юбка постоянно хрустела, и я чувствовала себя каким-то подарочным букетом. Было холодно и пахло борщом.

– Он не обидится, если вдруг захочешь назвать его папой! – вдруг сказала мама.

– А наш папа не обидится?

Мама будто не слышала. Она нервничала и ерзала на стуле, как маленькая.

– Мышка, постарайся с ним подружиться. Ради меня. Он хороший, вот увидишь!

В этот момент кто-то схватил меня сзади за плечи, и я взвизгнула.

Б. сразу напомнил мне обезьяну: невысокий, но с длинными руками и короткими волосатыми пальцами. От него пахло, как от дедушкиной банки с дегтем – им мазали яблони на даче, чтобы жуки не съели. Борода и усы у Б. были какими-то масляными, и он постоянно оглаживал их, отчего те блестели еще сильнее. Костюм был мятым, как скомканная бумажка, и совершенно ему не шел. Папе вот костюм шел. У него сразу распрямлялась спина, и взгляд становился загадочный, как у принца.

– У-у-у, простите, мадам! – гаркнул он и вскинул наверх руки, – хотел сделать сюрприз.

– Милый, в опозданиях ты победил даже меня, – пропела мама, – садись скорее!

Я уставилась на нее, удивленно моргая. Никогда раньше она так не разговаривала. Назвать папу «милым» она могла только во время ссоры. Там «милый мой» означало: «сейчас будет самое обидное, что ты когда-либо слышал». Если бы папа опоздал, она бы кричала на него еще от двери.

Б. стал расспрашивать, умею ли я читать и считать, и кем хочу стать, когда вырасту. Я сказала, что хочу строить ракеты, как дедушка. «Тогда тебе надо заниматься математикой без выходных!» – захохотал Б. Он все ближе наклонялся ко мне, а я все сильнее съеживалась на краешке стула.

– Представляешь, Викусик! – он откинулся на спинку стула, и та жалобно скрипнула, – помылся вчера детским шампунем этим новым, думал, красивый приду знакомиться. И, вона как все размочалилось! – он дернул себя за прядь у виска. Мама захохотала, как будто ничего смешнее в жизни не слышала.

– Если уже старый, нечего мазать на себя детские приблуды! – воодушевился Б. Она опять засмеялась и ласково ткнула его в плечо.

Голова у него была чистой, но выглядело это как-то неестественно. Волосы распушились, причем с одной стороны сильно, а с другой – поменьше. Мне вдруг стало брезгливо. Все это плохо сочеталось с его черными глазами, похожими на глубокие дырки в асфальте.

Конечно, я знала, что все мужчины разные. Папа Никиты носил бороду, но она была симпатичной, будто плюшевый мишка обнял его за подбородок. У моего папы были аккуратные усы, а дедушка начисто брился.

С Б. было что-то не так. Его борода спускалась прямо на шею. Среди клочков волос торчала какая-то острая штука, и она двигалась, когда он глотал. Б. громко рассказывал анекдоты и без конца тряс рукавами пиджака – они поблескивали, будто от масла. В анекдотах обязательно был кто-то жирный или тупой, и они совсем не смешили, как дедушкины. Он похож на грязный столб с объявлениями, подумала я.

– Мышка, ну ты чего скуксилась? – мама ласково заправила мне волосы за ухо, – мороженое будешь?

– А есть малиновое? – спросила я.

– Смотрите-ка, а у нас тут маленькая привереда! – засюсюкал Б. жутким голосом, и я схватила маму за рукав. Официантка чуть не уронила поднос со стаканами.

– Милый, перестань, у нее стресс. Девушка, у вас есть малиновое мороженое?

– Пломбир и крем-брюле, – буркнула официантка, нетерпеливо глядя поверх стаканов.

– Давайте пломбир, хосподи, – встрял Б., – это же просто мороженое, какая разница! Она у тебя всегда так капризничает? – зашептал он маме. Его губы возили ей по уху, а ей будто это нравилось.

Вечером мы поехали домой к Б.

От этого дома пахло подвалом. У входа висела фотография Б. с короной на голове, из-под нее торчали клочки обоев. Прихожая переходила в тесный коридор, по стене которого тянулись железные полки. Я вытянула шею и вздрогнула: коридор будто хотел всосать меня внутрь, пережевать своими полками, как зубами. Полки были забиты книгами, журналами и банками с какой-то бурой жижей, под потолком висел банный веник, а на полу валялось скомканное коричневое полотенце. С верхнего яруса свешивалась грязная игрушечная корова.

Под зеркалом в прихожей валялись бумажки, на каждой было написано: «Долговая квитанция». Надписи были красными, как милицейская мигалка. Сверху на бумажках стояли фигурки с выпученными глазами и какими-то штуками между ног.

Б. таскал через порог сумки, задевая меня по коленкам. «Ты планируешь тут остаться?» – спросил он и хлопнул меня по плечу. Хлопнул вроде весело, но рука у него была будто деревянная.

Я глянула в мутное зеркало: на мне была розовая куртка с помпонами, из-под локтя торчал улыбающийся Шарль-Перро. Отражение его черного носа попало под жирное пятно. Я представила, как Б. опирается одной рукой на зеркало, пытаясь расчесаться после детского шампуня. Во рту стало горько, глаза защипало, и я бросилась к маме.

Пока мы были в кафе, она шепнула мне: «Я тобой горжусь. Ведешь себя, совсем как взрослая!» Но я больше не хотела вести себя, как взрослая. Я хотела домой.

Мы сели на кровать в спальне, и я тут же уткнулась ей в живот. Б. стучался к нам, но она велела не входить.

С включенным светом я начинала реветь, так что мы сидели в темноте, и мама напевала своего любимого Джо Дассена. Пела она фальшиво, но я слушала и слушала, и просила ее начинать заново, когда песня заканчивалась.

– Ну все, поплакали и будет, – мама включила маленькую лампу, обхватила ладонями мое лицо. У нее были легкие руки с красиво выступающими косточками. Б. перестал стучаться и еле слышно звякал чем-то на кухне.

– Мама… Мне тут не нравится. Давай вернемся домой?

– Я понимаю, мышка, тут не сказочный замок… Но ты привыкнешь! Перемены – это сначала всегда страшно, – прядка волос выбилась у мамы из-за уха, она дунула на нее. Прядка подпрыгнула и вернулась туда же. – А представляешь, он ведь совсем один тут жил.

– Как медведь?

– Как медведь. А сейчас мы все вместе как наведем порядок! Комнату твою обустроим, будет еще лучше, чем прежняя.

Я поводила опухшими от слез глазами. Лампа светила довольно уютно, и стало видно, что кровать у меня большая, как для взрослых.

– А это на сундучок волшебный похоже, да? – мама повернула мое лицо. В углу стоял высокий сундук с воткнутым ажурным ключиком. – Ключик поворачиваешь, и он превращается в стол. Знаешь, как называется? Секретер. Сможешь за ним читать, рисовать, а книжки хранить в ящичках. Ну что, пойдем осмотримся? Чаю попьем? Мы сейчас! – крикнула она, подняв голову.

Через секунду Б. показался в двери.

– Красивые же у меня бабы! – расплылся он. Зубы у него были мелкие и желтоватые.

– Мы не бабы, – сказала я и вытерла остатки слез рукавом.

– А кто вы тогда?

– Девчонки, – я сжала мамину юбку. Юбка была гладкая и выскальзывала из пальцев.

– Девчонки – это размалеванные в журналах. А в жизни есть мужики, а есть бабы. Чего ж тут оскорбляться?

Вечером я обнаружила в квартире трех кошек. Пока Б. топал ботинками в прихожей и копался в маминых сумках, они попрятались кто куда.

На балконе я нашла худого сиамского кота. Балконные стекла тряслись от ветра, под потолком сушились дырявые мужские трусы. С трусов на меня оскалилась рожица клоуна, и я подпрыгнула от страха.

Кот сидел за горшком с пальмой. Листы у пальмы были пыльные и обгрызенные, земля в горшке потрескалась. Кто их грыз и зачем? Я протянула руку, чтобы погладить кота, но он вскинул на меня ярко-голубые глаза и зашипел.

Серая кошка пряталась под полками в коридоре, а у себя в шкафу я нашла еще одну – трехцветную и пушистую, с глазами цвета апельсинового Чупа-Чупса. Ее звали Мальвинка, и она ласково потерлась носом о мою протянутую руку. У Мальвинки был странный набухший живот, в котором что-то шевелилось. Я испуганно уставилась на нее и вдруг поняла: в животе живут котята! У соседской кошки был такой же живот, а потом появилось пять малышей, которые вопили и смешно лазили по маме.

– Почему вы все прячетесь? – спросила я Мальвинку и снова погладила ее живот – по-новому, аккуратно. Она насторожилась, но не сопротивлялась.

Я вспомнила, как веселилась Треша, когда папа откуда-нибудь приезжал. Она носилась по антресоли с радостными воплями, потом залезала в чемодан, и папа не прикасался к нему, пока она не выспится. Вечером папа читал мне книжку, а Треша усаживалась на одеяле, подвернув под себя лапы, как утка.

Эти кошки не радовались приезду людей. Мальвинка казалась самой смелой, но и она прислушивалась к каждому шороху, подергивая изящными полупрозрачными ушами.

– Надюня, а у меня сюрприз! – дверь в комнату открылась. Мама сидела на корточках, и удерживала кого-то в коридоре, потому что руки ее ходили ходуном. Вдруг она дернулась, привалилась к косяку, а у ее ног скользнуло белое пятно. Это была Треша.

Она ринулась к шкафу, отпрыгнула от Мальвинки и с шипением забилась под батарею.

– Треша! Киса! – вскричала я, пытаясь коснуться ее. В горле встал комок. – Это я, Надя! Не бойся!

– Тьфу, не получилось сюрприза, – мама поднялась, раздраженно поправляя волосы.

– Мама, она боится…

– Побоится и привыкнет!

Мама никогда не любила Трёшу. Может быть, обижалась, потому что та обожала папу. Треша каталась у него на плече, тыкаясь носом в ухо, и спала на специальной подушке возле кресла. Папа носил Трешу к врачу, после того как она случайно съела канцелярскую резинку. Врач сказал, что резинка выйдет сама по себе, и папа высматривал ее в Трешиных какашках, как золотоискатель.

– Я не знала, что ты ее забрала, – я не решалась гладить Трешу, поэтому гладила батарею над ней.

– Вообще-то я хотела тебе подарок сделать! Чтобы тебе в новом доме легче было освоиться, —мама обхватила себя руками, как ребенок.

– Нет, я очень рада… – я испугалась, что она обидится, – я ужасно люблю Трешу, просто… Как папа без нее?

– Надя, это же кошка. Другую найдет! Ладно, пойду воды налью этой дурехе.

– Ее надо покормить! Она всегда ест, когда нервничает! – крикнула я маме вслед.

Ночью Треша заползла ко мне под одеяло. Нос у нее был горячий, а густая белая шерсть будто усохла. Мама постелила старое постельное белье, и я радовалась, что она не стала его стирать. От него пахло домом, а в складках пододеяльника застряли крошки. Я вспомнила, как папа читал мне на ночь Винни-Пуха. Мы были дома, нос Шарля-Перро поблескивал в свете ночника. В ванной сонно гудела стиральная машинка, а я пыталась обгрызть печенье ровно по кругу. Шарль-Перро стоял у кровати и сейчас, но специальной табуретки у него не было. Казалось, он переминается с одной лапы на другую.

Я натянула одеяло на голову и стала пересказывать Треше Винни-Пуха: «Это неправильные пчелы! Да ну? Удивился Кристофер Робин». За окном кто-то разбил бутылку, послышался визг. Я стиснула руки и повторила: «Да ну? Удивился Кристофер Робин. А почему?»

А почему, я не могла вспомнить, как ни старалась. Голос задрожал, и я обхватила Трешу. Без папы сказка получалась из рук вон плохо. Что он сейчас делает? Что вообще делают папы, если им не нужно читать на ночь сказку? Я представила, как он сидит перед пустой кроватью, и на коленях у него лежит раскрытый «Винни-Пух». Может быть, ему страшно одному в доме, и он тоже не может заснуть. И я опять заплакала.

– Мышка, мы пойдем покупать всякие штуки для дома! – сказала мама следующим вечером. Побудешь смелой? Сможешь одна посидеть часик?

Я задрала к ней голову и от неожиданности начала заикаться:

– М-мам, можно я с вами?

Вообще-то, я не хотела с ними. Я хотела, чтобы Б. ушел, а мы с мамой остались.

– Ну чего ты такая трусиха! Мы же туда и обратно, а ты уже освоилась. Попить вон я тебе оставила, а поесть…

– А поесть – перебьется! – загоготал Б., оглаживая перед зеркалом волосатые щеки. Другой рукой он опирался на то место, где было жирное пятно.

– Серьезно, Викусик. Этих детей сейчас откармливают, как свиней на убой. Хочешь, чтоб она выросла и животом мучилась? Или жирная стала, того хуже! – Б. всплеснул руками и задел лампочку, свисающую с потолка на проводе.

Мама растерянно поморгала.

– Далеко ей вроде до жирной…– сказала она. Потом легонько поцеловала меня в нос, они вышли, и дверь захлопнулась. Какое-то время я постояла, а лампочка надо мной все еще качалась. Из крана на кухне падали капли.

Вообще-то, я уже оставалась дома одна – папа мог ненадолго спуститься в магазин. Он оставлял мне телевизор, вручив пульт, на котором белой краской были помечены разрешенные кнопки. Я лежала на ковре и переключала каналы. Было очень весело, а когда папа возвращался, мы разбирали покупки. Часто я находила в пакете киндер-сюрприз, и папа клялся, что не знает, откуда он там взялся.

В квартире Б. тоже стоял телевизор, но пульта нигде не было, а на экране лежал слой пыли. Дедушка рассказывал, что пульты стали производить недавно, а раньше надо было нажимать кнопки на самом телевизоре.

«Здесь у нас электронно-лучевая трубка»! – объявила я пустой комнате. Было тихо, только занавеска шуршала от ветра. На раскладном диване валялась скомканная простыня, вся в желтых пятнах. Я поежилась. Срочно захотелось услышать хоть что-нибудь, и я ткнула на телевизоре самую большую кнопку.

Тот зашипел, будто собрался взорваться, я подпрыгнула и ударилась боком о кресло-качалку. Оно со скрипом накренилось, с подлокотника съехал рваный коврик. В полумраке кресло напоминало череп динозавра. В телевизоре появился человек с микрофоном, его верхнюю половину перерезали полосы. Голова иногда вливалась в одну из полос и утекала вместе с ней куда-то вбок, а остальные части тела оставались на месте. Через шипение пробивалась веселая песня.

– Надо просто найти канал с мультиками, и все будет, как дома! – вслух решила я. Вслух, чтобы было не так страшно, но в горле пересохло. Голос стал хриплым, как у нашей соседки, которая все время курила и кашляла. Я потыкала другие кнопки, но везде показывали только разные ткани.

«Сегодня показывают передачи про ткани!» – так говорил дедушка, когда на телевизоре были помехи. Иногда смотреть про ткани было даже веселее, чем смотреть реальные передачи. Мы усаживались на ковер, натаскав с кухни мандаринов, и принимались за игру:

«Из этого получится тулуп Деда Мороза», – вглядывался дедушка в белые с красным точки. «А это костюм инопланетян!» – радовалась я, когда на экране возникали разноцветные изогнутые полосы. Бабушка ворчала у нас за спиной, собирая кожурки от мандаринов.

– Это… Это шарф для кота… – начала я дрожащим голосом. С экрана на меня шипели полосы и точки. Ничего не получалось.

Вдруг полосы утянуло вбок, вернулся человек с микрофоном. Его лицо стало четким, шипение пропало, но песня исчезла. Человек беззвучно открывал рот, а потом посмотрел прямо на меня и страшно улыбнулся. Я закричала и бросилась вон из комнаты, больно саданувшись локтем об косяк.

Все время до прихода мамы я пролежала, съежившись под одеялом. Бусинки на футболке дрожали и стукались друг об друга. Было нечем дышать, но я не шевелилась – человек с микрофоном мог услышать любой шорох. Я представляла, как он высовывает голову из телевизора, и улыбка держится у него на лице, как приклеенная.

– Вот говорил я – телек разжижает мозги! Как можно было какого-то мужика электронного испугаться? – Б. ходил вокруг кровати так долго, что меня начало укачивать, – хочешь щелкать пультом, пока мозг не отсохнет? Ты ведь умная девка!

– Надюха, ну ты даешь, – мама вытерла платком мой взмокший лоб, – я не подумала, что ты к телевизору метнешься…

– Папа разрешал переключать каналы, чтобы было не страшно одной! – трясущимся голосом объясняла я. Теперь звуков было полно. Из открытого окна слышалось гудение машин, кто-то выбивал ковер во дворе. Мне было немного стыдно, что я испугалась телевизора и расстроила маму.

– Мышка, давай договоримся, – шепнула мама, и покосилась на Б. Тот сковыривал какой-то ошметок на стене, выпятив нижнюю губу. Потом хлопнул себя по лбу и вышел. Мама продолжила уже громче:

– Б. очень хочет стать твоим новым папой. Ему будет обидно, если ты все время будешь вспоминать прошлого папу. Давай про того папу говорить: «Папа Сережа»? А лучше просто «Сережа».

– Папа Сережа, – тихо повторила я и испуганно посмотрела на маму. Ее синие глаза засияли, как два драгоценных камушка.

– Видишь, какая ты молодец!

– Вика, я нафиг выдернул из телека провод, чтоб не повадно было! – заорал Б. из другой комнаты.

Спустя пару дней исчезла Трёша. В тот день они опять ушли, я сидела у себя в комнате под одеялом и сочиняла истории. И вдруг вспомнила, что не видела Трешу со вчерашнего вечера. На меня накатил другой страх – что, если она пропала?

Я выскочила из комнаты, проверила все тумбочки и долго всматривалась в грязь за диваном. На балконе я порезалась о гвоздь, торчащий между двух деревяшек. Потекла кровь, но я даже не заплакала. «Треша, Треша!» – голос у меня дрожал все сильнее. Мальвинка кружила рядом, распушив усы.

Когда мама вернулась с работы, я со слезами кинулась к ней:

– Мама, Треша пропала! Давай спустимся во двор, поищем там. Может, она в подвал залезла?

– Надюша, Треша ушла. Она сама так решила.

– Как это – сама? – во рту появился железный привкус. Ноги подогнулись.

– Ну так… Я еще ночью увидела, как она прошмыгнула в дверь. Пошла было за ней, но она через двор сиганула и была такова…

Я убежала к себе и с ревом кинулась на пол.

Зачем мама привела ее сюда? Трёша мало ела и почти все время сидела под кроватью. Ей купили консервов, но ели их только трое других кошек. Они были такими голодными, что накидывались на миску, отпихивая друг друга, а Треша только светила глазами из-под кровати.

Треша не смогла без папы. Она ушла отсюда, чтобы вернуться к нему, но ничего не выйдет. Мы ехали сюда целый час, на метро и на автобусе, где уж ей дойти на лапах…

– Мышка, ну ты чего? – раздался приглушенный мамин голос. Я сделала дырку в одеяле и навела на маму заплаканный глаз:

– Почему ты привела Трешу сюда? Это чтобы сделать папе плохо?

Мама высвободила мое красное горячее лицо. Я собиралась злиться, но у нее были прохладные руки и грустные глаза. Злиться получалось с трудом.

– Послушай. Она же ушла на природу. Знаешь, как ей там будет хорошо?

– Она хотела к папе!

– Надя, это же кошка, – мама хотела закатить глаза, но вместо этого взглянула в потолок. – У нее нет никакой цели!

– Ты же сама сказала, что она так решила.

– Ну да, она решила жить на природе, – поправилась мама, – поверь, ей там будет в сто раз лучше! Там ее сородичи, будет по травке носиться, мышей ловить.

Полночи я не могла уснуть, думая о Треше.

Когда папа подобрал ее у гаража, она была совершенно черная, но после мытья выяснилось, что она белая. Трешу высушили феном, и она стала пушистая, как зимняя белка. Над правым глазом у нее осталось черное пятно, будто кто-то мазнул кисточкой. «Ну вот, плохо помыл», – смеялся папа. Я вспомнила, как он смеялся и морщил длинный нос. У меня снова потекли слезы. Они стекали в уши, подушка стала горячая и мокрая.

Впервые в жизни я не могла уснуть так долго. Простыня подо мной скаталась. Я сворачивалась калачиком, потом растягивалась, как морская звезда, и мне все равно было неудобно.

Под утро я уставилась в потолок и решила представить Трешу счастливой. Я представила, как она сидит на мягкой полянке с поверженной мышью у лап. Она стала вождем всех котов. Черное пятно над глазом придает ей ухмыляющийся вид, а свежий ветер развевает усы.

«Какая еще Треша?» – спросил Б. на следующий день, – «тут полно кошек, и они плодятся, как черти. Выбери себе новую».

Дневник бабушки. 3 мая 1996г.

Забрали Надю почти месяц назад. Мы все ходим, как в воду опущенные, на Юре лица нет. До того они с Надей расставались максимум на пару дней.

Сергей только вечером обнаружил, что Вика вместе с Надей и Трешу забрала. Она отзвонилась ему, конечно. Бросила: «все в порядке», а он кипит от злости, кричит: «ты зачем кошку забрала, тебе она все равно не нужна!». Но та уже трубку бросила.

У него телефон с определителем номера, так что их номер он нам принес. Кинул бумажку с номером на стол, будто та его обожгла.

– Позвонил я на следующий день, а там этот ее трубку взял. Ало, говорит, я внимаю! И голос такой вальяжный, мерзкий. Я оторопел, а он такой – кто там у прибора? Если собираетесь молчать, я положу на вас… – тут Сережа скрипнул зубами, покраснел, – свой прибор!

– Какой еще прибор…– говорю, – это шутка такая?

– Не знаю, но слышать я его не хочу. Никогда.

Вгрызся в бутерброд и глазами стеклянными на скатерть уставился.

Ну, Юра давай звонить. Добился от Вики, чтобы Надю позвали. У той голос слабенький, но деду обрадовалась ужасно.

– Дедуля! – кричит, – я уже испугалась, что вы меня забыли!

– Надюша, как мы тебя забудем, перестань глупости говорить! Расскажи, как тебе новая квартира? У тебя есть своя комната?

– Есть… Но она, ну… не такая, – кто-то, видимо, стоял неподалеку, так что Надя говорила натянуто.

– Ты, главное, не волнуйся. Сейчас у тебя столько перемен. Поначалу все будет новое и необычное, но на самом деле все быстро наладится. Приедешь к нам, мы с тобой так в футбол сыграем! Баб Нина с нижнего этажа придет ругаться, а мы не откроем и построим засаду!

Надя издала радостный то ли вздох, то ли писк. Помолчала и говорит:

– Дедуля, только я не знаю, когда к вам приеду. Мама говорит, мы на море поедем…

Тут трубку перехватила Вика. Велела Наде идти к себе и зашептала, как змея:

– Юрий Александрович, вы сейчас ей наобещаете, а нам потом разбираться. Мы сейчас в Египет поедем, потом осень, со школой надо разобраться. К Новому году отдадим.

– Вика! – ошалел дед, – какая школа? Ей пять лет только исполнилось!

– Мы с мужем думаем над этим. Сейчас все быстро развивается, и на сад времени нет.

– Он тебе не муж даже!

– Разведемся с Сергеем, и будет муж. Все, Юрь Саныч, времени нет разговаривать. До свиданья.

Дед побелел, смотрит на меня, а я на него.

– Какая школа-то? – повторил он.

– Может, одумаются еще, – лепечу я.

Тут из кухни дым повалил – это у меня рагу сгорело, пока я их разговор слушала.

10 мая 1996г.

Вчера дед все-таки увиделся с Надей. Видать, Вике стыдно стало, день Победы все-таки. Позвонила, ультимативно заявила, что привезет ее в центр и отпустит на весь день.

Дед заулыбался, как сумасшедший. Его приглашали на Красной Площади сидеть вместе с ветеранами, но с детьми туда нельзя, и он сразу же позвонил и отказался. Решил, что они встанут на Новом Арбате и будут технику смотреть. Я ему намекнула, что второй раз могут и не пригласить, но он уперся: «Она еще в прошлом году просилась на ракеты смотреть, но я побоялся – маленькая еще. А в этом обещал показать, и покажу».

Встретились они на Арбатской. Вика нос задрала, поздоровалась через губу и тут же шагнула в поезд. Надя бросилась к деду и попыталась залезть на него. Она так только на папу залезала, а тут, видать, все в головешке у нее перепуталось. Юра ее на руки поднял, рассмотрел. Выглядит, конечно, не очень. Одевала явно Вика – все вкривь и вкось, хвост с петухами, колготки задом наперед. Под глазами тени. Но деду ужасно обрадовалась, начала щебетать, как раньше. Он ей дал сок и шоколадку, она сок выпила в пару глотков, а шоколадку в карман положила.

– Это на будущее, – хитро так улыбается.

Что еще за новость? Не помню, чтоб хоть раз она конфеты «на будущее» оставляла. Съедала все, что давали, с беззаботным лицом. Могла выпрашивать еще, но быстро сдавалась и отвлекалась на какую-нибудь игру.

– Надюша, а тебя дома конфетами не угощают? – спросил дед, пока они поднимались на эскалаторе. Надя, как всегда, изображала рукой лошадь, скачущую по перилам.

– Они говорят, конфеты вредят, и вызывают…завесимость.

– Зависимость, – поправил дед, – нет, для здоровья-то, конечно, полезнее без конфет…

Он хотел сказать что-то еще, но эскалатор кончился, и Надя побежала к выходу. Погода на Арбате идеальная: облачно, ветерок, солнце не печет. Дед надел пиджак со всеми орденами, Надя этот пиджак обожает. Раз заставила деда на себя этот пиджак надеть, так он ее укрыл целиком, как шалаш. Потом весь день спрашивала: «Как ты его носишь?? Он же весит сто килограмм!» У нее сейчас «сто килограмм» – любимый вес.

Народу было полно. Все выстроились по обеим сторонам Арбата, георгиевские ленточки налепили, детишки гвоздиками размахивают. В небе пролетают истребители, за ними флаг российский тянется из цветного дыма. Наверняка Юра опять на самолеты наглядеться не мог. Как вспомню, что он летчиком мечтал стать, аж дрожь берет. Он рассказывал, как его мать молилась Чкалову, чтобы Юру в летчики не взяли, чтоб не погиб он там. Видимо, Чкалов помог, потому что документы его перепутали, и как-то так получилось, что пошел он дешифровщиком.

Мне всегда тяжело в этот день, я даже парад не смотрю. У ветеранов одна и та же печаль в глазах. Кто постарше, уже и стоять не могут. Дед-то у нас осанистый, голову высоко держит. Так и не скажешь, что семьдесят три.

В общем, перед Юрой все расступились, пропустили их в первый ряд. Женщины умилялись, глядя, как Надя гордо с дедом за руку вышагивает. «Это мой дедушка!»  – сообщала она каждому, кто улыбался в их сторону.

Поехали танки, бронетранспортеры, но Надя все спрашивала, когда будут ракеты. А когда поехали, в каждую тыкала: «Вот эту ты строил?», и глаза прямо сияли.

– Надюша, расскажи теперь, чем ты дома занимаешься? – спросил дед, когда они насмотрелись на технику, и пошли гулять по бульварному кольцу.

– Так…Сижу.

– А где сидишь?

– В основном на подоконнике. Сначала скучно было, а сейчас даже интересно!

– Что же интересного на подоконнике, расскажи. Когда приедешь, вместе будем сидеть.

– Ну, люди ходят, а я про них истории придумываю. Я сначала думала, что все люди примерно одинаковые, но, если присмотреться – совсем разные. Вот дяденька лысый торопился куда-то, и я придумала, что он директор конфетного магазина. У него все конфеты работники съели, он сильно ругался, от того красный и потный! Ну, так и сочиняю про все, что вижу. А потом мама с работы возвращается.

Надя подбежала к клумбе, залезла ладошками прямо в землю и стала нюхать тюльпаны. Дед заметил, что она странно взбудоражена.

– Ну хорошо, – сказал он и вытащил Надю из клумбы. Та послушно повисла у него в руках. – А кроме этого, чем занимаешься?

– Рисунки делаю и клею на стену. Там полки в коридоре страшные, я придумала рисунки приклеить между ними, прямо на обои. Клей-карандаш нашла. Он, правда, почти высох… Еще конструктор собираю. Книжки разные нашла, про динозавров, про океаны. Я уже совсем легко читаю. Еще шалаш построила из подушек, как мы с тобой делали. Только у меня плохо получилось. А еще недавно Треша убежала, я всю ночь плакала. Ты только папе не говори, что она убежала.

Дед расстроился. Сам он собачник, но хорошо знал, как Сережа любил эту кошку. А Надя совсем как взрослая – сама поняла, что лучше папе об этом не говорить…

Зашли в Пушкинский сквер, у фонтанов постоять. Обычно они Надю в восторг приводили, а тут понурилась вдруг. Солнечные зайчики по ней бегают, а лицо темное какое-то.

– Ты с мамой шалаш строила? – спросил дед.

– Нет. Мы с мамой видимся по вечерам только, а на выходные они уходят. Я днем одна дома. Сначала сильно боялась, а сейчас уже совсем чуть-чуть. Я шалаш решила построить, чтоб там сидеть с фонариком. Но только залезу, и подушки сразу шатаются и падают… Не пойму, как закрепить. А на входе я Шарля-Перро поставила, чтобы он меня охранял.

– А ты на стулья сначала одеяло положи, а потом уже подушки, – посоветовал дед. Она обрадовалась, и обещала попробовать сегодня же.

– У мамы времени на меня нет, – говорит, – Я по утрам сама собираюсь теперь. Папа говорит, я все делаю медленно. Сказал, только дураки не могут хвостик на голове сделать.

Она заметила, что дед весь подобрался, когда услышал «папа». Разумеется, мы этого ждали – ей всего пять, как еще называть взрослого дядьку, который живет с мамой? Но услышать это от нее оказалось неприятнее, чем мы думали.

– Дедуля! – она наклонилась, чтоб в лицо ему взглянуть, чуть через бортик не перевалилась, – ты не обижайся, что я так его назвала! У меня папа всего один! Я просто называю его так, это мама попросила. Говорит, он обидится иначе. Я не хочу такого папу…

– Надюша, разве я могу обижаться? Мама выбрала себе нового папу. Конечно, ты будешь его так называть.

А у самого кошки на душе скребли. Она развеселилась, что дед не обижается, стала прыгать вокруг фонтана, как раньше. Юра спросить хотел, от чего Шарль-Перро должен ее охранять, но решил не тормошить лишний раз.

Глава 3. Рыба-зебра

– Викусик, а ты клади на всех прибор! – Б. взмахнул громадной кружкой, расплескав чай на клеенку. Нарисованные виноградины раздулись, будто на них навели лупу.

Было начало лета. Солнце лепилось к жирной плите, вокруг конфорки обмотался темный волос. Мама говорила, что кухня с наступлением весны станет больше и светлее, но получилось наоборот – стало видно все, что не освещала лампочка. Мусорное ведро стояло в липком желтом кольце, рядом валялась кошачья миска с исцарапанным дном. Над раковиной отпала часть кафеля, и голые квадраты темнели, как дырки из-под зубов.

– Да как! Семен Иваныч говорит, работать некому. Я сама виновата, в последний момент отпуск попросила…

– Да этот Семенываныч тебя за дебила держит! Сам путевку на море дал, а потом – ой, работать некому? Небось, своего сыночку-жирдяя отправить хочет вместо тебя.

– А какой прибор надо класть? – спросила я, потянув маму за рукав.

– Надюня, это просто…

– Да вот этот, балда! – гаркнул Б. и с внезапной нежностью похлопал себя между ног. Мама залилась краской и слабо ткнула его в плечо.

Я уткнулась в тарелку и стала гонять по краю склизкий комок манной каши. Б. так гордо хлопал себя, будто там у него был барометр или микроскоп. Дома в коридоре висел барометр, и мы с дедушкой обязательно смотрели на него, когда поднимался ветер. «Так…Семьсот сорок миллиметров…» – начинал он. «Ртутного столба!» – заканчивала я. Мне ужасно нравилось, как учено это звучит. «Свистать всех наверх! Готовимся к дождю!» – заключал дедушка, и мы бежали строить шалаш из подушек, которые бабушка только разнесла по местам.

Через две недели мы поехали в Египет. Там было море, и оно представлялось мне большим, голубым и теплым. «Едем на море! Едем на море!» – вопила я, пока автобус подвозил нас к боку самолета. Крылья самолета блестели на солнце, как плавники гигантской рыбины.

– Он похож на летучую рыбу! – сказала я маме, тыкая на крылья. – Я видела такие в энциклопедии. Они выскакивают из воды, расправляют плавники и летят.

– Здорово, – нервно ответила мама, – надеюсь, полетит он подальше, чем рыба…

– Викусик, в этой бандуре все до миллиграмма рассчитано! – Б. стоял в дверях с огромной сумкой и при каждом повороте толкал ею всех вокруг. Старушка цыкала, присев на чемодан, лысый дядька делал злое лицо, но никто ничего не сказал.

Лететь было весело. Понятно, почему дедушка хотел стать летчиком – дома внизу маленькие, как пряничные, куда-то бегут речки, едут крошечные машинки, и за секунду можно пролететь целый город. Наверное, чувствуешь себя королем земли.

По выходу из самолета на нас накинулся горячий ветер. Дышать стало жарко, в нос забились песчинки. Мама спускалась первой, прикрывая лицо шелковым шарфиком, а Б. неожиданно поднял меня на руки. Руки у него были жесткие, пальцы короткие и костистые. Сидеть было неудобно и горячо. Видимо, он и правда боялся меня уронить, потому что плотно прижал ладонь к моей попе.

Машина затормозила у нашего отеля, лязгая всеми железками и трясясь, как старикашка. Воздух на этой улице был жарким и мутным, будто кто-то кипятил под ней чайник. Под козырьками стояли продавцы с огромными мешками, потирали красные шеи и перекрикивались на страшном фыркающем языке.

В нашем номере было две комнаты и маленькая кухня. Пахло чем-то сладковатым, повсюду висели фотографии пирамид в блестящих рамках. Я никогда раньше не была в гостинице и решила с разбегу прыгнуть на кровать – так обычно делали в фильмах про отпуск. Кровать оказалась совсем не такой, как в фильмах. Она ударила меня жестким матрасом, а потом уколола сбоку щепкой. Я обиженно ткнула кровать в ответ, скатилась на пол и побежала к маме.

Мама сидела на полу и пыхтела над молнией на сумке.

– Кто-то оставил на полу помидор, – я показала ей ногу, с которой съезжали красные капли.

– Ничего страшного. Тут все за секунду сохнет. Сейчас я купальники достану, и пойдем на море!

Она наконец расстегнула молнию, и внутренности вылезли из сумки. Лямки купальника спутались в цветной клубок, в котором застряла зубная щетка. Полотенце было просунуто в резиновый тапок. Мама достала со дна целлофановый пакет, вытряхнула оттуда крошки и сунула все внутрь.

Море и правда оказалось огромным и голубым. От него вкусно пахло чем-то соленым. «Как будто кто-то вылил сюда огромный пузырек с йодом», – подумала я, – «надо привезти бабушке такой воды. Она поставит ее в аптечку и будет мазать, если кто-то поранится».

Я вертелась во все стороны, пытаясь понять, где же море закончится, но оно не заканчивалось. Далеко-далеко впереди оно просто сливалось с небом. Чайки кричали и прыгали на ветру, по мокрому песку неслась белая собака, зажав в зубах палку.

– Надюха, идем попробуем водичку! – позвала мама.

Море оказалось теплым, почти горячим. «Это как огромная-огромная ванна!» – восторженно завизжала я. Ноги приятно вязли в песчаном дне. Я продвигалась к маме, падая в воду то боком, то спиной, и фыркала, как веселый тюлень. «Аккуратно, тебе там уже глубоко!» – крикнула она, с беспокойством сощурившись.

Мама подошла ко мне. В воде не получалось перемещаться быстро, так что все двигались плавно и торжественно, как великаны. Она задумчиво поводила рукой по поверхности воды, потом вдруг сделала хитрое лицо и окатила меня фонтаном брызг. «Это нечестно! Ты меня загипнотизировала!» – завопила я и брызнула в ответ. Началась битва. Вокруг нас поднялись волны, мама отплевывалась и хохотала, а белая собака лаяла на берегу.

– Ну все, девчонки, хватит баловаться! – крикнул Б. Солнце светило ему в спину, длинная носатая тень извивалась на воде. – Пошли посмотрим, где тут нормально поплавать!

В конце пляжа глубоко в море врезался настил, и Б. решил, что надо по нему прогуляться. Гулять по настилу мне не хотелось, но мама уверила, что мы сходим туда и обратно. Я шла как можно дальше от краев и поглядывала вниз, между досок. В начале вода была прозрачная, потом посинела, камни на дне увеличились и покрылись длинными водорослями. Деревянные столбики, держащие настил, уходили глубоко в черноту. Я вздрогнула и огляделась – берег оказался далеко, нас со всех сторон окружало море, и слышался только плеск волн. «Сейчас пройду еще две дощечки, и мама восхитится», – уговаривала я себя. «А теперь еще три, и она скажет, что я герой! Дойду до конца, и она купит мне мороженое…»

Я вспомнила, как прошлым летом папа купил красного надувного кота. Мы пошли на пруд около нашей дачи, он посадил меня на кота и стал возить у берега. Потом поплыл на глубину, а я цеплялась за кошачьи уши и чувствовала себя жутко смелой. Жутким голосом он рассказывал, что в середине пруда глубоко, а еще там водятся страшные подводные чудовища. «Вези меня назад! Там чудовища!!» – завизжала я, решив, что больше смелой быть не хочу. Тут папа встал на дно, и воды ему оказалось по грудь. «Это в море бывает опасно, а тут чудовища – только мы с тобой!» – захохотал он.

Наконец мы дошли до края настила.

– Ну все, пошли обратно? – я быстро заглянула за край и ухватилась за мамину ногу. – А тут есть бассейн?

– Бассейн-хуссейн! – гаркнул Б. – В море надо купаться, тебе сама природа вон сколько воды налила!

– Дорогой, давай все-таки с бассейна начнем. Все-таки она никогда не плавала.

Бассейн мы нашли недалеко от пляжа. Он был на территории отеля, красивого и белого, как торт. Охранник у ворот сказал, что гости могут тут плавать, но не за бесплатно. «Лишних денег у нас нет!» – рассердилась мама и замотала головой.

Я использовала все методы уговаривания: висела у мамы на поясе, дергала за каждый палец по очереди, засовывала маленькие камешки ей в сандалии. Наконец, она вздохнула, сунула охраннику монетку, и калитка открылась.

Бассейн мне ужасно понравился. Вода была прозрачная и слегка пахла порошком для стирки, а на дне были нарисованы русалки. Вокруг на скамейках сидели люди в пушистых белых халатах. Они болтали, иногда спускали солнечные очки на кончик носа и махали детям, а те играли прямо в воде в полосатый резиновый мяч. Повсюду стояли бокалы с желтыми, розовыми и голубыми коктейлями, в них искрился лед, а сверху были вставлены зонтики.

– Как красиво! Почему мы не поселились в этом отеле? – я обошла вокруг куста, постриженного в форме птицы.

– Потому что тут живут дармоеды, – сказал Б. Лицо у него было кривое, будто от бассейна пахло помойкой.

От взрослого бассейна отходил небольшой закуток, где было совсем мелко. Там была установлена горка в виде слона и маленький фонтанчик, под которым носились и визжали малыши. Я представила, как здорово будет скатиться по хоботу и плюхнуться в воду.

– Мам, можно мне туда? – запрыгала я, неистово тыкая в сторону фонтанчика.

– Хочешь в лягушатнике плавать, где все ссут? – одернул меня Б. Он вытянул шею, вглядываясь в разноцветные коктейли. – Викусик, посмотри на них. Бухают с самого утра уже. Правильно, пусть дети сразу видят, что их ждет.

Дети потеряли мяч и стали соревноваться, кто дальше прыгнет с бортика. Из бассейна вылезла девочка моего возраста, прошлепала к маме, и та дала ей клубнику из прозрачной вазочки.

– А что их ждет? – спросила я у Б.

– Кто послабее – сопьется, кто посильнее – наворует денег и свалит из страны, – сказал он.

В «лягушатник» мне пойти не разрешили. Б. настаивал, чтобы я училась плавать, иначе для чего мы вообще сюда пришли.

Учиться плавать оказалось здорово. Сначала мне на локти надели надувные желтые крылышки, и они держали меня, даже если я ничего не делала. Парень со свистком на шее велел держаться руками за бортик, а ногами болтать в воде. Я стала усердно бултыхать, поднимая фонтаны брызг. Парень засмеялся и поправил: ноги должны быть в воде, иначе будет тратиться слишком много энергии, и далеко я не уплыву.

– А мы пойдем сегодня в бассейн? – спросила я на следующее утро, когда мы с мамой чистили зубы.

– Кисуля, сегодня мы в море пойдем плавать.

Уголки губ у меня поползли вниз, паста шлепнулась на майку. Мама присела на корточки:

– Папа ведь прав. Зачем мы приехали на море, если этого моря не увидим? И потом, тебе ведь самой в первый день понравилось.

– Понравилось, где мелко! – буркнула я, – а где глубоко, я не хочу.

– Мы и не будем, где глубоко! Там только папа поплавает.

В тот день стояла ужасная жара. Люди попрятались под навесы, чайки сонно покачивались на воде. В конце настила Б. разделся и прыгнул в воду. На груди и животе у него было полно волос, а в плавках ноги будто стали короче. Весь он стал похож на обезьяну.

– Ну, как водичка? – крикнула мама.

– Молоко! – заявил Б., отплевываясь.

Она оглянулась на меня, выставив большой палец в сторону Б. Лицо у нее было такое восхищенное, будто Б. не плавал в воде, а летал над ней. Я вяло помахала в его сторону. В глазах рябило.

– Викуся, ты пойдешь? – спросил Б., забравшись обратно. Под ним собралась лужа, капли стекали между досок и падали в море. Мама переступила с ноги на ногу.

– Ну что, тогда твоя очередь! – он похлопал меня по голове, и я сгорбилась. – Чего ерзаешь? Прыгай давай! Как ты учиться собралась, если в воду не залезешь?

– П-пап, я тут не хочу…– я попятилась, в страхе уставившись на маму.

– Мышка, ну ты попробуй, вдруг понравится, – подбодрила она.

– Ты сказала, мы будем, где мелко!

– Давай-давай, надо преодолевать свои страхи! А то всю жизнь мелко и проведешь! – Б. опустил челюсть и стал похож на чугунного черта из бабушкиного серванта, с жутко выпученными глазами и вываленным языком.

Вдруг он схватил меня поперек живота и швырнул в море.

В ушах засвистело, вода надвинулась на меня, хлестнула по животу и ногам. «Почему так больно, она ведь должна быть мягкая», – пронеслось в голове. Тут море потащило меня куда-то, залезло в уши и нос, выгнуло пальцы. Руки и ноги будто плавали где-то отдельно от тела, дна не было видно, и вокруг ходуном ходила злобная черная вода. Я проткнула головой какую-то пленку, солнце ударило в лицо, и я заколотила руками по воде. Затылок отяжелел и тянул меня вниз. Наконец, где-то сбоку заплавало деревянное пятно настила. По краю туда-сюда ходила мама.

– Мама! Мама!!! – заорала я, и вода тут же залилась в горло.

Меня качнуло, как куклу-неваляшку, затылок ушел под воду, и сверху осталось только лицо. Небо было странного белого цвета, как раскаленное.

– Плыви сюда! – донесся до меня голос Б.

«Вот здесь точно водятся чудовища. Прямо сейчас оно плывет подо мной, огромное и склизкое, с выпученными глазами. Оно просто ждет, когда я пойду ко дну, чтобы проглотить и переваривать целую вечность!» – думала я, всей кожей ощущая присутствие чудовища. Перед глазами скакали черные пятна. Мама кричала что-то, размахивая руками, и даже хотела прыгнуть, но Б. удерживал ее. Она не умела плавать и жутко боялась глубины.

«Нет, чудовище. Ешь кого-нибудь другого», – я стиснула зубы и заболтала ногами и руками, изо всех сил порываясь к настилу. Он стал приближаться, тело выровнялось. Я смотрела только на маму и яростно смаргивала слезы. Вокруг все тряслось, будто я плыла в аквариуме, который кто-то раскачивал.

Столбик настила был весь в скользкой зеленой тине, пальцы не слушались и скользили. Наконец я обхватила его и громко заревела.

– Чего орешь-то, доплыла же! – Б. присел на корточки и с любопытством заглянул под настил. – Ну как, еще разочек?

– Хватит! – резко сказала мама. Б. поднял руки, как клоун из телевизора, который всем сдавался. Мама отцепила меня от столбика, подняла и прижала к себе. Я схватилась за ее белую рубашку, та сразу промокла и перепачкалась тиной. В голове стоял туман. Мне стало тепло, мир потихоньку переставал кружиться, но тело все равно колотилось, как в припадке. Мама хватала меня то за руки, то за ноги, пытаясь унять дрожь.

– Не понимаю, что за страдания? – скривился Б., – тебе надо «спасибо» мне сказать! Ты б в этом обоссанном бассейне месяц могла бултыхаться, ничему бы не научилась. А тут видишь какие ресурсы организма открываются!

– Никаких больше обучений! – оборвала его мама, – ты ж ее чуть не убил!

– Да не померла бы она! Суворова вообще зимой в пруд кидали! – Б. кинул в море воображаемого Суворова. – Если хочешь, чтоб она выросла сильной, нужно давать испытания. Иначе так и будет самое легкое выбирать!

На следующий день страх перед морем уменьшился, но оно больше не казалось голубым и теплым. Я не заходила в воду дальше, чем по пояс, и все время вглядывалась в дно. Теперь было ясно, что море – это никакая не ванна. Милое оно только снаружи, а на самом деле – черное и жестокое.

Мы пробыли в гостинице две недели. Ужасно хотелось домой. В комнате было жарко, а ночью в окно залетали гигантские сверчки. С утра Б. плавал, мама загорала, а потом мы ходили на рынок. Там Б. сворачивал в темные уголки, копался на прилавках с сухофруктами, рассматривал банки с какой-то гущей. Еще мы покупали рыбу, но только там, где не было очереди.

«Любая очередь – это искусственный ажиотаж! – щурился Б., скользя вдоль прилавка. – «Тупицы ведутся, а продавец деньги гребет. У честных людей очереди не бывает». Он долго выбирал самую тощую рыбину, а потом требовал, чтобы ему отдали ее со скидкой.

Он не ходил к центральным прилавкам, где в лучах солнца улыбались румяные продавщицы. Они насыпали в корзинки клубнику и виноград, сновали между рядами, со смехом сталкивались между собой и успевали вручить детям покупателей по леденцу. «Почему Б. не любит все то, что вкусно и красиво? Неужели полезны только разные мерзости?» – думала я.

Дома Б. жарил рыбину, пока она не становилась черной. «Чистый фосфор! – причмокивал он, – «глаза надо есть, в них самая польза», – он обсасывал рыбью голову, сок стекал с его пальцев. Я с ужасом оглядывала рыбий череп с пустыми глазницами и думала: «если бы я была рыбой, я бы согласилась попасть на тарелку к кому угодно. Но только не к нему».

Вечером в городе становилось красиво: зажигались огоньки, музыканты играли на длинных блестящих дудочках. Люди чокались бокалами на террасах, дули на дымящиеся пироги и передавали друг другу сироп для мороженого. Скатерти колыхались от теплого ветерка.

– Мам, я хочу есть, – пискнула я, утягивая маму в сторону кафе.

– Не пялься так, это неприлично, – Б. подскочил сзади и ущипнул меня за попу, – все эти рестораны – просто пыль в глаза. От мороженого у тебя диабет будет, растолстеешь и умрешь к тридцати годам. И вообще, мы приехали ради природы, а не чтобы кормить капиталистов.

– Я и не хотела кормить капиталистов. Я думала, мы поедим сами! – заныла я, но Б. не слушал. Он уже свернул в наш темный переулок, где никто не смеялся и не ел мороженое.

Один раз на пляже появился мальчик моего возраста. Он стоял, выпятив живот, и пинал ногой маленькие волны. В руках у него был запотевший стакан с облаком крема сверху.

– Что это у тебя? – спросила я, с завистью ткнув в его стакан.

– Клубничный коктейль, – сказал мальчик и стал, торопясь, высасывать коктейль через трубочку.

Я упросила маму купить мне хотя бы фруктов, раз все остальное такое вредное. Мама согласилась и купила абрикосы, которые отдавали задешево. Оказалось, они были гнилые, и от этого несколько дней у меня крутило живот.

– Ну вот какое тебе мороженое? – повторял Б., – посмотри, какая ты хилая. Теперь жди, пока из тебя вся гадость выйдет. Сама виновата!

Накануне отъезда мы вернулись к настилу – Б. хотел поплавать с маской и посмотреть на рыб.

– Раз нету сауны, хоть погляжу на фауну! – пел он, стягивая штаны. Он постоянно сочинял дурацкие песни и поговорки, а мама почему-то этому восторгалась.

Пока Б. торчал в воде, солнце почти зашло. Море было спокойным, отсвечивало розовым и даже снова понравилось мне. Мы с мамой сидели, прижавшись друг к другу и свесив ноги вниз – ее окунулись в воду, а мои болтались в воздухе. Затылок Б. с ярко-зеленой резинкой маски колыхался поблизости.

Я подумала, как было бы здорово, если б он там и остался, а мы с мамой стали бы жить вдвоем. А еще лучше, вернулись бы к папе. «Я больше не могу есть рыбьи глаза!» – вскричала бы мама. Папа бы выбежал в прихожую и обнял нас. Мы бы пошли на нашу кухню, где вкусно пахнет, и на стенах висят папины картины, и я съела бы кусок торта размером с собственную голову…

От мыслей меня отвлекло какое-то пятно рядом с Б. Это была красивая рыбка, утыканная полосатыми перьями, она колыхалась у самой поверхности. Я с восторгом разглядывала ее, как вдруг кое-что поняла. Пальцы ног поджались, спина стала липкой.

Б. заметил рыбу, оживился и стал плавать вокруг. Я вспомнила разворот из энциклопедии и полосатую рыбку со смешным названием: рыба-зебра. Она мне сразу понравилась – маленькая, но в обиду себя не даст. «Рыба-зебра, зебра-рыба» – с удовольствием повторяла я, чувствуя себя ужасно умной.

«Многие туристы, купаясь после заката, становятся ее жертвами», – было написано красным шрифтом вверху страницы. Дальше говорилось, что рыба ужасно ядовита, и приближаться к ней строго запрещено. Некоторые слова были непонятные, например «паралич». Но «паралич» стоял рядом со «смертью», так что ничего хорошего значить не мог.

– Мама, – я хотела крикнуть, но вышел какой-то хрип, – эта рыба ядовитая.

– Что? Откуда ты… – мама отвлеклась от заката и выпучилась на рыбу-зебру. Она не интересовалась животными и смогла бы опознать разве что акулу. – Вылезай! Вылезай немедленно!!! – заорала она через миг, вскочив на ноги. Ее глаза потемнели от страха. Б. поднял лицо из воды.

– Ну фто?? – прогудел он, не вынимая трубку изо рта.

– Вылезай, умоляю тебя! – мама трясущейся рукой тыкала на воду, подпрыгивая на краю. Я испугалась, что она сейчас упадет, и схватилась за край ее рубашки.

– Вылезай! Там ядовитая рыба! – закричала я.

Б. наконец услышал. Он шарахнулся от рыбы и весь выгнулся, чтобы не задеть ее. Мокрые волосы облепили его голову, лицо в маске казалось мультяшным. В два гребка он доплыл до настила и почти взлетел на него.

– Викусик, ты ж мне жизнь спасла! – завопил Б. и вцепился ртом ей в губы. Мама покраснела и все повторяла, что он ведь мог умереть.

«Он испугался. Он умеет бояться», – думала я, глядя, как вода стекает с его дрожащих рук. Сердце колотилось где-то в голове.

*********************************************************

Глава 4. Вундеркинд

– Собирайся, Надька! Проспали! – объявил Б. и шарахнул по выключателю.

Наступил сентябрь, и меня отправили в школу. Я ужасно скучала по садику, но мама уверяла, что в школе куда интереснее.

– Там здорово, вот увидишь, – настаивала она, – ты ведь читаешь уже быстрее, чем семилетки! Что тебе в этом саду делать?

– Мне нравилось в садике! – я схватила маму за палец и принялась раскачивать ее руку. – Там коржик давали…

– Вика, твоя дочь зациклена на развлечениях, – сказал Б, и «твоя» у него прозвучало, как что-то плохое.

– Давай так, – нетерпеливо сказала мама, – если тебе в школе не понравится, я оттуда тебя заберу. Идет?

– Да это лучшая школа в Москве, – снова встрял Б. – Я ходил, унижался, чтоб ее туда взяли! Я вам дам «не понравится»!

В первый день школы Б. разбудил меня так, будто мы были в армии. От вспыхнувшего света я зажмурилась и натянула на лицо одеяло. Под веками кружились цветные точки, то соединяясь в парочки, то разъединяясь снова. Б. стащил с меня одеяло и откинул подальше. Лицо у него опухло со сна, волосы были примяты с одной стороны и растрепаны с другой. Из форточки подул холодный ветер. Мои ноги на огромной кровати казались куриными лапками.

– Мышка, только я с вами не пойду, мне на работу надо, – сказала мама, когда мы встретились на кухне. Она дернула ручку холодильника, а я села на край скамейки, потирая кулаками глаза. – Да где ж он? Вчера купила, чтоб ты поела с утра.

Я уныло посмотрела в холодильник. Там валялась сморщенная поголубевшая луковица. На нижней полке стоял стакан с какой-то мутной жидкостью, прикрытый сверху бинтом.

– Точно, наверно в сумке и оставила…Ну, за ночь-то не испортится? – мама вернулась с упаковкой йогурта, торопливо дернула фольгу сверху. Фольга оторвалась тонкой полоской посередине, йогурт брызнул маме на блузку. – Да что ж за день-то! Вот, поешь.

– Я боюсь с ним одна! – громко зашептала я, – поехали с нами, пожалуйста!

– Не переживай, все хорошо будет. Папа все равно лучше умеет договариваться.

– А можно, чтобы дедушка с нами пошел? Его все любят, вообще все!

– Ты там ее откармливать решила? – крикнул Б. из большой комнаты. Там что-то упало и покатилось, хлопнула дверца шкафа. Он выскочил в прихожую и принялся рыться в бумажках под зеркалом. Журналы и расчески съехали на пол. – Вика, где ее свидетельство о рождении? Мы опаздываем!

– Я не помню! Посмотри в отпускной сумке! – мама потерла переносицу. Когда папа что-то не мог найти, она сразу сердилась, а тут ей и в голову это не пришло. – Надя, дедушка с тобой пойти не сможет.

– Но ты ведь не спрашивала!

– У него работа, ты же знаешь. Да и не нужен нам никто. У нас теперь своя семья, – она с раздражением повела плечами, и крикнула в прихожую: – Может, сегодня без свидетельства примут?

Свидетельство нашлось под горшком с пальмой, мы скатились по лестнице и понеслись к метро. Рукавом куртки я утирала с лица вишневый йогурт. Б. сказал, что на еду у меня пять секунд – пришлось опрокинуть йогурт в рот прямо из банки.

Мы бежали вдоль шоссе, мимо грохотали машины. Одна из них провалилась колесом в лужу и обрызгала Б. лицо и сумку. «Кретин, тебе бы руки повырывать! И ноги тоже!» – заорал Б., схватил с дороги камень и кинул вслед машине. Я, округлив глаза от страха, переминалась с ноги на ногу. Б. больно схватил меня за руку, снова дернул вперед. На ходу он вытянул из кармана засохший платок в коричневых и желтых пятнах и стал обтирать щеку.

Я пыталась утянуть его подальше от дороги, к цепочке грязных синих киосков. Под узенькими крышами курили продавцы. Они нахохлились, как замерзшие голуби, и хмуро поглядывали на небо.

– Ломбард, – прочитала я вывеску на ржавом козырьке и робко взглянула наверх. Получилось не прямо в лицо Б., а как-то вскользь. – Что значит «ломбард»?

– Это значит «шевели задницей»! В школе будешь вопросы задавать, – сказал Б. Его повернутая за спину черная сумка тряслась у меня перед носом. С этого дня мы не ходили рядом – он всегда несся впереди и тащил меня за собой.

В метро Б. решил протиснуться через турникет вместе со мной, и его с обеих сторон ударило заслонками. Я с визгом отскочила назад.

– Мужчина! – контролерша вытянула шею, топнула ногой, затянутой в блестящий чулок, – бесплатный проезд только для ребенка!

– Так я с ним и иду! – зарычал Б. и принялся колотить заслонки кулаком. Люди шарахнулись вбок и стали огибать наш турникет, как лужу на дороге. Я потянула Б. за край куртки, боясь, что он кинет чем-то и в контролершу.

– Пропустите девочку со мной, а сами используйте билет, – сухо сказала контролерша и нажала кнопку. Заслонки втянулись внутрь. – Не стыдно вам такой пример показывать?

– Сволочи, лишь бы с народа деньги драть, – бесился Б., пока мы спускались на эскалаторе. С каждым словом он ударял ладонью по перилам. – Детям бесплатно, а родителям шиш. А то, что дети без родителей – никто, это всем начхать!

Наша станция была маленькая и заброшенная. Тут даже люди горбились по-особенному, как-то агрессивно. На стене висела реклама зубной пасты Колгейт: красивая женщина сверкала глазами и выдавливала на щетку глянцевую белую гусеницу. Рядом с ней страшно скалился ребенок. Поезд вынесся из темноты тоннеля и проглотил ее, но она продолжала улыбаться, то исчезая, то появляясь в проеме окон. «Что, если она вылезет из окна, и заберет меня?» – с ужасом подумала я и тут же сочинила ответ за дедушку. Когда я чего-то боялась, то всегда представляла, что сказал бы он. «Вот ей делать больше нечего! Она пока по кафелю куда-то долезет, вся рассыплется», – сказал бы он. Я кивнула и даже засмеялась, но на женщину старалась больше не смотреть.

В вагоне какая-то тетенька захотела уступить мне место.

– Садись, девочка! Долго ехать, наверно? – с улыбкой подозвала она.

– Большое спасибо! – расплылся Б., подскочив к тетеньке, – но ей полезно постоять. Слишком много сидит, понимаете? Это вредно для детского здоровья!

Тетенька хотела что-то сказать, но ее заглушил шум поезда.

Б. придержал меня за плечо и сел на освободившееся место. Тетенька качнулась на повороте, прижав к груди сумку, растерянно пошевелила губами. Он громко зашептал мне прямо в ухо:

– Не садись в транспорте, а то жопа обвиснет! – от его дыхания в ухе стало горячо и мерзко.

– Но ведь тетя сама предложила!

– Тебя поманили, ты и пошла. У нее уже обвисло все, что можно. Видала ее жопу? Это оттого, что сидит постоянно. Позавидовала, что ты молодая и стройная, и решила тебе фигуру испоганить. Хочешь как она быть?

Б. постоянно говорил грубые слова.

Я вспомнила, как однажды услышала слово «дерьмо», и выкрикивала его несмотря на то, что мне запрещали. Дедушка терпел весь вечер, а потом сказал: «Знаешь, что отличает умного человека? Он знает плохие слова, но употребляет их только в крайнем случае». Тогда я разревелась и повторяла: «Ты думаешь, что я глупая, глупая?!». Но потом до меня вдруг дошло, что говорить «дерьмо» просто так не стоит. Я спросила у дедушки, что значит «крайний случай», и он сказал, что попозже я пойму сама.

Я смотрела на Б. и думала. Он доставал из сумки какие-то бумажки, задевая локтями соседей. Раз он употребляет плохие слова постоянно, это значит, что он не умный? Или у него всегда крайний случай?

В школе пахло сыростью и бумагой, лестница скрипела и слегка шаталась. Мы поднялись на второй этаж, Б. пошел говорить с директором, а меня оставил на лавке.

Вообще-то, раньше я бывала в школе. Однажды после садика мы ходили туда с Никитой и его папой. В школе Никита стал очень важным и торопился все показать – особенно пенал, где была нарисована рыжая лошадь. Он так дергал молнию, что пенал раскрылся, и из него все вывалилось.

«Там фломастеры красиво лежали, каждый под своей резиночкой! Я их по цветам раскладывал, хотел тебе показать!» – сказал он с таким красным и несчастным лицом, что мне стало его жалко. Я так сильно погладила его по лбу, что глаза у него стали круглыми, как у совы. «А ну не кисни! – велела я. – «Сейчас все обратно положим. А будешь так себя вести, я у тебя пенал отберу!»

Эта школа была меньше Никитиной. В ней были деревянные стены, и вся она напоминала избушку Бабы-Яги, только побольше. Три девочки залезли на подоконник и уставились на меня оттуда. Мне стало не по себе, и я осторожно заглянула в класс.

– Василиса Сергеевна, вы понимаете, Наде нужно уделять особое внимание, – говорил Б.

Он покачивался, опираясь на парту, как какой-нибудь заклинатель змей. Василиса Сергеевна стояла рядом и ковыряла свои красные руки. Ее длинные тусклые волосы были заплетены в косу. Она напоминала ребенка, который что-то разбил, но еще не понял, ценное оно было или нет. «Ничего себе директор», – подумала я, – «я была уверена, директор никого не боится».

– Конечно, ведь она младше всех…

– Нет, дело не в этом. Она очень ленивая, это на уровне генетики.

Директриса растерянно вгляделась в Б.

– На уровне…Генетики?

– У нее плохие корни. Не с моей стороны, конечно. Мы с ее матерью уже обсуждали это, нужно нагружать прямо сейчас, иначе есть риск… – он наклонился близко к ней и что-то прошептал. Василиса Сергеевна расцепила руки и испуганно прижала их к груди.

«Что значит, у меня плохие корни?» – разозлилась я. Что ответил бы на это дедушка, представить не получилось.

– Хорошо, мы постараемся помогать Наде, насколько это возможно… – пролепетала Василиса Сергеевна.

– Не помогать, – сказал Б. низким голосом, – она все должна делать сама, а вы будете только проверять.

В желудке у меня похолодело. «Может, это йогурт?» – подумала я и вся как-то скукожилась.

На следующий день Василиса Сергеевна познакомила меня с одноклассниками. Их было немного, и они смотрели на меня, как на зверя в зоопарке. Я запомнила Таню, с маленькими глазками и рыхлой кожей, и Соню – у нее были белые, слегка влажные руки и пухлая каштановая коса, перехваченная снизу ленточкой. Соня была дочкой директрисы.

– По-моему, тебе еще рано в школу. Сколько тебе лет? – спросила Соня, когда нас усадили рядом. Ее добрые синие глаза красиво переливались.

– Мне семь! – соврала я, воинственно ковыряя угол парты.

– Что-то непохоже, – спокойно заметила Соня.

Уроки в школе были такие: математика, русский, окружающий мир, английский и французский.

Лучше всего я чувствовала себя на русском. Учительница была красивой, как цветок колокольчика, никогда не повышала голос и сразу мне понравилась. Спустя месяц я уже писала «меня зовут Надя» на любой свободной бумажке. Дома я нашла кусок розового картона и старательно вывела на нем: «Надя и мама едут в Париш!» Потом внимательно осмотрела надпись и исправила букву «ш», пририсовав ей снизу лапки. Получилось «ж». От усилий на пальце осталась красная вмятина, зато получилось красиво. Мама похвалила меня и спрятала картонку к себе в сумку. «А папа с ними едет?» – спросила она. Я пробормотала, что он может поехать, если ему так уж хочется.

Английский и французский прошли ужасно.

Немного английского я знала от своей тети, которая была учителем. Как-то раз она пришла в гости с тортом, покрытым глянцевыми безвкусными фруктами, и стала расспрашивать, какие английские слова я знаю. Выяснилось, что никаких. Она заявила, что без английского сейчас никуда, и задала выучить десять слов, а сама все лазила в наш холодильник. Я выучила, как будет «кошка», «яблоко» и «мяч», а потом мне надоело. Я побежала к папе и громко сказала: «Тетя Лена свой невкусный торт не ест, а нашу вкусную колбасу ест!» Папа расхохотался, а тетя Лена выскочила из кухни, вся красная и злая.

«Кэт», «Эпл» и «Болл» я все еще помнила, и на первом уроке гордо назвала их учительнице. Она все требовала от меня какие-то глаголы, а я наугад называла то «Кэт», то «Эпл».

Французский вела костлявая учительница в длинной юбке из цветных треугольников. Во французском классе ученикам было лет по девять. «Учти, я сказал всем, что ты – вундеркинд, и быстро всех догонишь!» – сказал Б. перед первым уроком. Что значит «вундеркинд», я узнать не успела.

– Надо же, какая малышка, – сказала учительница французского. Она наклонила голову и смотрела на меня, как на жука в банке, – скажи нам что-нибудь на французском!

Я сказала «бонжур», а потом «мерси». Эти слова были в песне маминого Джо Дассена. Все молчали, и я объяснила:

– Это значит «здрасьте»… и «спасибо».

Учительница ждала, пока я скажу что-то еще, но на этом французские слова у меня закончились.

– Вот тебе и вундеркинд, – пробормотала она и записала что-то в журнал.

Я оцепенела, уставившись на ножку парты. Голова стала тяжелой, в носу защипало. Слово «вундеркинд» мне не понравилось, и звучало оно, как что-то плохое. Учительница, видимо, хотела, чтобы вундеркиндом была я. «Не вздумай реветь», – велела я себе, но ножка парты уже расплылась перед глазами.

– Ну, так не годится! Чего же ты плачешь? – учительница встала и пригладила мне волосы. Рука у нее была как деревянная. – Это ведь школа, а не детский сад, тут ребята уже не плачут!

С математикой вышло еще хуже. Математику вела Василиса Сергеевна, и было непонятно, что за закорючки она все время пишет на доске. Из математики я знала только то, что «один плюс один» будет равно «два». Этот пример я усвоила, когда папа купал меня вместе с красными резиновыми уточками.

– Смотри, котенок, вот у нас одна, – папа закатал до локтей рубашку и поместил уточку на воду. Потом достал еще одну и устроил рядом. В ванной было тепло, пахло клубничной пеной. Пар слепил папе ресницы, и он стал похож на мальчишку.

– Сколько теперь уточек? – спросил папа. Я растопырила пальцы, коснулась одного, потом другого.

– Две!! – я радостно завозила ногами по гладкому дну ванны.

– Молодец! А теперь одна уплыла. Сколько осталось? – папа убрал одну уточку, и она исчезла за мыльными облаками. Я недовольно сморщила нос, а потом просияла.

– А она опять приплыла! – я вернула вторую уточку назад, а папа рассмеялся и намазал мне на нос пену.

Через неделю меня отправили в музыкальную школу.

– Здрасьте, вы Лия Александровна? – гаркнул Б., пропихивая меня в класс.

У учительницы была бледная кожа, как у запертой в башне принцессы, и грустные темно-серые глаза. Она ничего не успела сказать, как Б. бухнулся на низенькую табуретку и стал громко сморкаться, встряхивая и рассматривая на свету свой жуткий платок. На улице стало холодно, и у него постоянно текло из носа. Потом он затолкал платок в карман и сказал:

– Вот, собственно… Привел к вам кандидата. Надя называется.

Он всегда с трудом произносил мое реальное имя. Нужно было обязательно как-нибудь изломать и раздавить его, вроде «Надёха» или «Надища». Еще он часто пытался скрещивать свое и мое имя, и получалось что-то совсем жуткое.

– Вы уж, пожалуйста, посмотрите, что там по музыке у нее? Еле упросил директрису, чтоб она нас к вам пустила. Говорит, вы лучший учитель в школе, а может, и в городе.

Лия Александровна слабо улыбнулась и сцепила на коленях руки. «Ее похвалили, а непохоже, чтоб ей было приятно», – подумала я.

– А почему такая срочность? Сколько Надюше лет?

– Ей пять. Все говорят, что рано, но у нас особая система воспитания. «Чем раньше – тем лучше», если кратко. Мозг пластичный, что угодно можно вылепить! Я б даже еще раньше ее отправил, но… так уж сложились обстоятельства.

Лия Александровна ласково оглядела меня, притянула поближе к фортепиано. От нее пахло чистотой, а руки были похожи на облачка: мягкие, упругие, с небольшими ямочками. Она сыграла мелодию и попросила меня спеть ее. Я покраснела, но повторила.

– Здорово! – я подпрыгнула от удовольствия, – а давайте еще?

– Давай, – засмеялась учительница и сыграла мелодию подольше и побыстрее. Я снова повторила.

– Ты молодец. У нее отличные ушки. – она погладила меня по голове, обернулась к Б. —Думаю, возьмут. Тут самое главное не передавить, чтобы не отбить у девочки интерес.

Она заиграла что-то очень красивое, теперь уже двумя руками – мелодия была грустной, но почему-то мне захотелось улыбаться. В голове представились колокольчики, новогодняя елка, и что-то кошачье. Музыка получалась у нее так легко, будто пальцы двигались сами по себе. Не прерывая игры, она задумчиво посмотрела в окно, где летели желтые листья. Золотая надпись над клавишами искрилась, как заколдованная.

– Как красиво, – я прижала руки к щекам, которые вдруг стали горячими, – вы это сами придумали?

– Это не так сложно, как кажется, – улыбнулась Лия Александровна, – ты быстро научишься!

– Главное, не бойтесь ее нагружать! – встрял Б., и мы обе вздрогнули. – Слышали новость? В Китае 5-летний пацан концерт Рахманинова сбацал, и ничего. Целый концерт! Его по телевизору даже показывали. Сами-то мы, конечно, телевизор не смотрим, но мне рассказывал знающий человек.

Б. поковырялся в сумке.

– Вот, – он разгладил на коленке скомканный листок. – Напишите сюда все сборники нот, которые нужно купить, лучше сразу на пару классов вперед. А уж я прослежу, чтобы она все выучила.

Октябрь 1996г.

Дед сегодня познакомился с Б. Лучше бы не знакомился.

Весь испереживался, что Надю отправили в школу, а он не знает, как там и чего. Решил ей сюрприз сделать, выпросил у Вики адрес, приехал. Настала перемена, они все высыпали из класса – всего-то человек пять и было. Надя шла рядом с девочкой постарше, щебетала и хихикала. Тут увидела, что кто-то со скамейки поднимается, замерла и вгляделась со страхом. А потом он на свет вышел, дак она вся засияла, аж подпрыгнула!

– Дедуля, я испугалась, это папа приехал, а это ты! Соня, смотри, это дедушка мой приехал! – и давай обниматься, и все ощупывала его пальто и рубашку, будто сомневалась, что это правда он.

– Надюша, а почему ты испугалась, что это папа? – спросил дед, когда они уселись на скамейку у окна. Он вынул яблоко и бутерброд с колбасой, и Надя с жадностью накинулась на еду. – Тебя ведь он из школы обычно забирает?

Она смутилась и как-то потемнела лицом.

– Он… Он меня обижает. Ругает все время, пока мама не видит.

– А ты ей говорила?

– Говорила. Она сказала, что он просто переживает за меня. Он хочет, чтобы я была самостоятельная, и делала все, как взрослая.

– Но тебе же всегда нравилось быть самостоятельной! Ты, когда маленькая совсем была, у меня постоянно все отбирала. То книжку, то молоток. А говорить ты тогда умела только «дай» и «не хочу». Но какая уверенность в своих силах!

Надя уставилась в пол, медленно жуя бутерброд. Дед обратил внимание, что выглядит она плоховато, и будто похудела.

– С тобой… Как сказать… Это не страшно было.

– А с ним страшно?

– Да.

Дед решил дождаться Б. и выяснить, какие у него планы относительно Надиной учебы.

Из ее рассказа он понял, что с русским все хорошо. Надя тут же достала тетрадку и написала: «дедушка и Надя едят бутерброд». Буквы еще кривоватые, зато ни одной ошибки. Дед восхищался на все лады, а она сияла. Но, когда речь зашла о математике, тут же скисла.

Математику ведет директор школы со сказочным именем Василиса. Дети все уже с первоначальными знаниями. Дед познакомился с Надиной подружкой Соней. Решил эксперимент провести, дал Соне в игровой форме пару примеров. Сложение, умножение – все решила, а Надя все еще не понимает, чем эти действия отличаются. Да что уж там, она цифры-то между собой плохо различает и пишет их с трудом.

Цирк какой-то. Конечно, есть дети, которые в тринадцать лет школу заканчивают, но ведь это уникумы! Надя – обычная девочка. Она способная, но концентрация у нее – как у всех пятилеток. Очень старается, но просто не может высиживать уроки по сорок минут. Эта Василиса сразу пожаловалась деду, что Надя капризничает, отвлекается и других отвлекает.

А математику ей нужно было объяснять дома, в школе она с ней никогда не разберется! Не будут же отдельно под нее систему продумывать. Мы были уверены, что Вика этим займется, а они взяли и отправили прям с детсадовским уровнем.

Надя поела и сразу заснула у деда на плече. Бедный ребенок. Всех давно забрали, а Б. все не появлялся. Директриса с явно накопленным раздражением рассказала, что он всегда опаздывает, а Надя спит у них на скамейке.

Спустя час, наконец, явился. Деду он сразу обезьяну напомнил – ноги какие-то непропорционально короткие, а руки длинные. Весь неухоженный, мятый, идет вразвалочку. Волосы до плеч, и все лицо в зарослях.

– Юрий Александрович, это ведь вы? – он принялся жать деду руку, будто тот ему жизнь спас. – Как я рад наконец-то познакомиться! Ужасно уважаю ветеранов, их ведь так мало осталось…

Б. так раскричался, что даже уборщица на другом конце коридора прислушалась. Дед смешался, не ожидал такого напора. Принялся объяснять, что с Надей нужно заниматься дома, иначе она безнадежно отстанет.

– Ну уж нет! Я от нее сам не отстану! – расхохотался Б. Вроде веселится, а глаза темные, как ямы… – пока не начнет примеры щелкать, как орешки!

– Василиса Сергеевна сказала, Наде тяжело уроки по сорок минут сидеть. Она еще маленькая для такого. Выходит, что отвлекается сама, и других отвлекает. А уроков еще и по пять-шесть в день. Может, договориться как-то, чтобы она до половины сидела? Или забирать ее раньше?

– О, вот так новости! – Б., не переставая улыбаться, качнулся на каблуках. Надя схватилась за дедов рукав. – Я-то не знаю, что она отвлекается! Ну ничего! Значит, будем приучать, чтоб не отвлекалась.

– Послушайте, – деду приходилось по чуть-чуть пятиться. На каждой фразе Б. активно взмахивал руками, разнося какой-то кисловатый запах. – Если мы хотим для Нади гармоничного и здорового развития, важно учитывать ее возраст, ее способности. Очевидно, что у нее гуманитарный склад ума, и с математикой ей придется помочь. Я готов сделать это сам! Мне только в радость с ней заниматься.

– Юрий Александрович, вы не переживайте, – пропел Б. – Конечно, мы все сделаем наилучшим образом! Я уверен, Виктория не будет против, чтобы вы с Надей занимались. Она очень уважает вашу профессию и ваш аналитический склад ума!

Б. склонил голову, глядя на Надю с легким огорчением и каким-то лукавством, как священник на грешницу. Та принялась отряхивать что-то с ранца. Долго и судорожно отряхивала. «Это удивительно взрослое действие. Она сознательно избегает его взгляда», – подумал тогда дед.

– А еще… – продолжал Юра, – я заметил, что она на еду как-то нездорово накидывается. С чем это может быть связано?

– С тем, что мы ее не перекармливаем! – Б. округлил глаза, будто дед спросил, почему небо голубое. – Вы не подумайте, Юрий Александрович. Вика сама за всем следит, я ее ни в чем не убеждаю! Но она сами знаете, сколько работает, – он пожал плечами с беспомощным видом, – так что мы решили, что заботы о Наде частично перейдут мне. Нам ведь еще и работа над книгой предстоит…

– Книгой?

– Да! До того, как мы с Викой… – он запнулся, как бы испугавшись, что сделает деду больно – в общем, раньше я работал над книгой один. А теперь мы продолжим вместе. Когда издадим, обязательно принесу вам экземпляр. У меня знакомый есть, у него частное издательство… Сами знаете, сейчас в крупное сложно попасть, всем только сказочки подавай, да анекдоты. А наша книга будет про здоровье, про правильное зачатие и воспитание детей.

Дед не нашелся, что на это ответить. Весь этот разговор был странный и ни к чему не привел. Зато выяснилось, что Надю еще и в музыкальную школу отправили, на пианино. Директор не хотела ее брать – конкурс большой, но Б. буквально пропихнул Надю на прослушивание, и учительница нашла ее очень способной.

«Слух у нее там какой-то нашли! То ли абстрактный, то ли абсолютный», – хвалился он. Весь раздулся от гордости, будто этот слух там благодаря ему появился.

Мы, конечно, ничего не имеем против музыки. Но ведь это дополнительная нагрузка, как она выдержит? Надеюсь, Вика знает, что делает…

Глава 5. Мама сломалась

– В смысле ты не решила? – страшно зашептал Б.– Да ты даже двойку написала неправильно, чучело!

Я скорчилась над тетрадкой, где было написано «8:2».

Недавно Василиса Сергеевна пожаловалась Б., что я ничего не понимаю на уроках, и он решил позаниматься со мной сам. Я пыталась уговорить маму, чтобы лучше она со мной позанималась. Она весело улыбнулась и сказала: «Мышка, учитель из меня такой же, как боксер! Да и с математикой у меня так плохо, что я даже первый класс не объясню… А папа в ней шарит, вы мигом разберетесь».

Я тогда подумала, что это за слово такое: «шарит». Это было не ее слово. Как будто Б. передал ей его, пока они терлись друг об друга ртами.

Б. оставил меня с примерами и спустя время вернулся.

– Я не понимаю, как… – начала я, и тут он сильно ударил меня по затылку.

Я свалилась со стула и громко заревела. Было больно и горячо, от обиды свело живот. Б. наклонился и заскрипел зубами. «Он хочет откусить мне голову», – в ужасе подумала я и закрылась руками. Острая штука у него на шее ходила ходуном, повсюду вздулись жилы. «Шарль-Перро, не дай ему откусить мне голову!» – взмолилась я про себя и вытаращилась на пса-охранника. Тот сидел, грозно насторожив уши.

– Мама! Мама! Он меня бьет! – заорала я, колотя в стену кулаками.

– Че ты орешь! – взбесился Б., зашвырнув стул в другой угол. Между нами теперь не было никакой преграды. Я ревела, Шарль-Перро плавал перед глазами, и тут в коридоре раздался топот. Б. попятился.

– Ты чего?? – взвизгнула мама, распахнув дверь. Она дико взглянула на Б. и пихнула его в плечо. Потом села на корточки, быстро ощупала мою голову.

– Все, все. Не волнуйся, – повторяла она, укачивая меня, как маленькую.

Наступила тишина, только тоненькая ветка скрежетала об оконное стекло. Б. сел на кровать и стал приглаживать растрепанные волосы.

– Викуся, успокойся, – наконец сказал он, – ей надо дать понять, что лень поведет ее по плохой дороге.

– Зачем бить?? – голос мамы сорвался, пальцы дрожали.

– Что ты веришь всему подряд, я ее еле коснулся! Да и не понимает она словами!

Мама стерла мне остатки слез, поцеловала в лоб, а потом увела Б. на кухню. Я скрючилась под секретером, обеими руками потирая голову. Дедушка научил меня, что любой ушиб надо сильно-сильно растирать, тогда он пройдет быстрее. Боль расползлась, стекла вниз и превратилась в тепло. Я выползла в коридор и стала прислушиваться.

Сначала был слышен только мамин звонкий голос. Потом примешался голос Б., и он был странно успокаивающий. Этот голос напомнил мне передачу на радио, которую бабушка включала, когда долго не могла уснуть. Вдруг мама зазвучала отрывисто, будто с помехами. Ее голос стал исчезать, остался только голос Б., а потом стало тихо.

Я залезла в тумбочку, где пряталась в первый день Трёша, и принялась думать. Папа никому не разрешал трогать меня и однажды устроил маме скандал, когда та шлепнула меня по попе.

«Ты что творишь??» – закричал тогда папа, выпучившись на маму поверх газеты. Он вскочил с кресла, газета взлетела в воздух, как испуганная птица. Мама даже смутилась, села среди разбросанных игрушек и стала оправдываться. Она объясняла, что я носилась вокруг нее с самолетиком в руке, и крылом зацепила ее новые колготки. Тогда она решила меня угомонить легоньким шлепком.

– Никогда. Ни по какой причине. Не смей бить ребенка, – дрожащим голосом сказал папа.

– Да она еще больше развеселилась, подумала я с ней играю… Вон, прячется. Сережа, посмотри!

Я топталась за шторой и хихикала, но папа не взглянул на меня. Он наставил на маму палец и произнес речь, полную длинных неизвестных слов. Я скрючилась в тумбочке, которая была мне мала, и вспоминала папины сверкающие глаза. Это было страшновато, но красиво. Если бы он был здесь, он бы очень разозлился. Он бы пнул Б. так, что тот улетел бы в окно.

– Надюля, ты тут? – в комнату на цыпочках вошла мама. Я надула губы, пытаясь закрыть дверцу до конца. Плечо и часть локтя все равно остались торчать. «Буду сидеть тихо, и меня никто не найдет», – подумала я и велела локтю не двигаться.

Мама тихонько открыла дверцу.

– Меня нигде нет! – я попыталась отвернуться, но уперлась щекой в коленку.

– Выходи, пожалуйста, поговорим! – она погладила стенку тумбочки. – Послушай, не обижайся на папу.

– Это плохой папа! – крикнула я, злобно ковыряя торчащий винтик.  – Он постоянно ругается, что я тупая и ленивая, как бы я ни старалась! Ты сказала, что я привыкну, но все становится только хуже!

– Мышка, не обижайся на него! Ведь он хочет, чтобы ты умной выросла, в правильные круги попала. Он мне знаешь, что сказал, по секрету?

– Что? – спросила я, упрямо скосив глаза в угол.

– Что он уже любит тебя, как родную. А любовь ведь никуда не денешь.

– Если любит, почему ударил? Папа говорил, детей бить нельзя!

– То, что говорил папа Сережа, может быть неправдой. Ты об этом не думала?

Я нахмурилась и молчала.

– Понимаешь, семьи бывают разные. Наша отличается от других, разве это плохо? Согласна, папа бывает резок, но ведь это от искренности! Кому нужна показная, фальшивая любовь?

– У дедушки не показная, – буркнула я.

– Давай посмотрим, что ты про это скажешь лет через десять, – мама подняла брови, будто знала какой-то секрет. – Тебе просто нужно привыкнуть, что все будет по-новому, а потом ты и вспоминать про старую жизнь не захочешь! Фу на нее! – она просунула руку в тумбочку и неуклюже щипнула меня за нос.

– За что он меня ударил? – я злобно уставилась на маму. Губы задрожали, хотя я собиралась злиться.

– Он хотел как лучше! Ему стало обидно, что ты не слушаешься. Послушай, он обещал больше не выходить из себя. Ты просто будь с ним поласковей, ведь он сам переживает. Оттого и вспылил.

Я вдруг заметила, что ее ярко-синие глаза как-то изменились. Как будто стали бледнее и меньше. Я забыла про все, вылезла из тумбочки и в страхе ощупала ее лицо. Она засмеялась, и глаза вернулись обратно.

На следующий день Б. рано утром зашел ко мне. Я проснулась от звука щеколды и приготовилась сказать, что сегодня суббота, но слова застряли у меня во рту. Б. был в одних трусах. Он продвигался на цыпочках в мутном осеннем свете, и какая-то странная улыбка подергивалась на его лице. Я сдвинулась в угол, натянула одеяло до носа.

– Чшшш… – он присел на кровать. Та будто уменьшилась с его приходом, и отодвигаться было уже некуда. – Я пришел мириться. Мы с тобой вчера как-то глупо поругались… Не хочу, чтоб ты на меня обижалась.

Вдруг он стянул с меня одеяло, и я осталась в майке и трусиках. В комнате стало жутко холодно, хотя форточка была закрыта.

– П-пап, – пробормотала я. Чудовище поднялось из глубины и плавало вокруг меня на поверхности. – Я больше не обижаюсь! Не волнуйся!

Щеки у меня стали красными, а ноги – холодными и влажными, будто я вступила в грязную лужу. Во лбу катался тяжелый шар. Б. улыбался и гладил меня по коленкам, и это было куда страшнее, чем вчерашний подзатыльник. Он поводил вверх и вниз по моим ногам, залез под резинку трусов и начал гладить и щипать меня там. Потом приподнялся и спустил трусы с себя. Я тихо заревела, попыталась снова укрыться, но он отцепил мою руку от одеяла. На нижней губе у него тряслась капля слюны.

– Ну ты чего? – взгляд у него стал тяжелый и мутный, – я ж твой папа, я ничего плохого тебе не сделаю. Просто немного поглажу, и все.

Он схватил мою руку и начал двигать ей у себя между ног. Я хотела закричать, но внутри все сжалось. Я была будто шарик, из которого выпустили весь воздух. У него между ног было что-то горячее и мерзкое, покрытое волосами. Я тряслась от ужаса, слезы капали мне на майку, но он не обращал на это никакого внимания.

«Шарль-Перро, оживи сейчас!» – я скосила глаза на пса-охранника и стала быстро-быстро шептать: – «Пожалуйста, сделай так, чтоб он перестал. Сделай так, чтоб он перестал».

Шарль-Перро сидел на своем обычном месте, пластиковые глаза ничего не выражали.

Глава 6. Дедушка

Дедушка стоял у ближней скамейки. По станции носились люди с праздничными пакетами, кто-то запихивал в вагон елку. Было тридцать первое декабря, и наша тусклая станция повеселела.

На эскалаторе я вытягивала шею, как черепаха, чтобы поскорей увидеть дедушку. Сначала выехали его ноги. Потом руки, держащие меховую круглую шапку. Выехали клетчатый шарф и красивое лицо с прямым носом и высоким лбом. «Тебе тоже этот лоб передался», – часто вздыхала бабушка, – «у папы он, у деда он… Для девочки хорошо бы поменьше лобик… Ну, ничего. Еще выровняется».

«Это здорово, что у нас они одинаковые! Большой лоб – значит, умный человек!» – возмущалась я, все-таки поглядывая в зеркало с некоторым сомнением.

Дедушка расчесал серебряные волосы маленькой расческой и огляделся.

Почему-то последние секунды до встречи я любила даже больше, чем саму встречу. Из тоннеля со свистком выскочил поезд, дедушка наконец увидел меня, и в его глазах будто включили по лампочке. Я врезалась в дедушку на полной скорости, и он картинно зашатался, будто получил смертельное ранение. Я с радостным визгом запрыгала, но тут же сама себя остановила и принялась его обнимать.

– Да-а-а! – протянул он, ощупывая мои бицепсы, – когда тебе было пять, ты наносила безопасные увечья…

– А феперь мне вофемь, и я нанофу опафные! – пробубнила я. Лицо у меня сплющилось о его пальто.

Мне казалось, что дедушка может взять и пропасть, как призрак. Еще за месяц я начинала в подробностях представлять нашу встречу, а когда мы встречались на самом деле, все казалось каким-то ненастоящим. Я ощупывала его лицо и руки, рассматривала ворсинки пальто, перекидывала из руки в руку кончик шарфа, и мне все равно казалось, что он вот-вот исчезнет.

Прилепившись щекой к его пальто, я покосилась на стену. Рекламная женщина ласково улыбалась с плаката, веселый белозубый ребенок подпрыгивал рядом. Даже холод в желудке пропал.

– Кто это пожаловал!! – по коридору к нам заковыляла бабушка, хлопая ладонями по фартуку. – Надюша, ну наконец-то. Сколько мы не виделись, с лета уже? Хосподи, похудела-то как! – ее глаза под толстыми очками забегали, как пойманные в банку жуки. – Все, что на даче набрала, все ушло… – Она сплющила низ моей ветровки и возмущенно взглянула на дедушку. – На улице новый год, а она в летнем!

Дома пахло лимонным пирогом, деревом и чуть-чуть паяльником. Теплая елочка паркета уходила прямо в коридор и налево в гостиную, где на столе ровной стопкой лежали чертежи. На подоконнике стояла елка, увешанная стеклянными зверями, фруктами, и космонавтами, чьи шлемы поблескивали в свете гирлянды. Дождика не было – бабушка никогда не вешала дождик, считая его безвкусным. Но я любила бы елку, даже если б она была украшена туалетной бумагой.

У нас дома нового года не было.

Ручку окна на кухне Б. обмотал лысой мишурой – ее он случайно нащупал под кроватью, когда искал банный веник. Потом достал из угла подоконника засохший пятнистый мандарин и водрузил его себе на голову. «Надька – баба без забот! Вот ей шоу на новый год!» – выдал он после небольшого раздумья, громко расхохотался и уронил мандарин в раковину.

В первый декабрь, когда мне было пять, мама пыталась повторить праздничную атмосферу. Дома за украшения отвечал папа, поэтому все у нее пошло вкривь и вкось. Сначала она, чихая от пыли, обмотала карниз мишурой. Разгребла полотенца и бутыльки, которые валялись у батареи, и в освободившийся закуток вставила игрушечного деда Мороза. Дед Мороз должен был петь «Джингл Белз» и махать колокольчиком, но батарейки сели, и вместо этого он низко замученно хрипел.

– Мам, ну пожалуйста, давай найдем батарейки! Они же должны быть где-то! Он тогда будет звенеть колокольчиком! – ныла я, наворачивая круги по комнате.

– Надюня, ты хотела деда Мороза – вот тебе дед Мороз. Где батарейки, не знаю… Спроси у папы.

Мама снова переключила рычажок на спине у деда Мороза, будто надеялась, что он починил себя сам. Тот попытался поднять колокольчик, и рука в белой варежке мелко задрожала. Я вспомнила, что у дедушки батарейки хранились в специальном ящичке, который задвигался в специальную стенку.

Первого января я спросила, что мне принес дед Мороз. Тем утром они сидели за компьютером, составляя план своей книги. Мишура размоталась и свесилась с карниза, ее кончик упал в пустой цветочный горшок. Я в волнении переминалась с ноги на ногу. Дед Мороз никогда не забывал про меня раньше. Наверняка ему сообщили, что я переехала!

Мама почесала нос:

– Надюня, ты понимаешь… У деда Мороза сейчас нет денежек.

– У нас есть дела поважнее, чем сидеть под елкой, как умственно-отсталые, – заявил Б., не отрываясь от экрана. – Если хочешь – иди посиди в лесу, там этих елок до чертовой матери. Там же и деда Мороза своего, может, найдешь… Викусь, а можешь так сделать, чтоб вот это жирным было обведено?

Оказавшись у дедушки с бабушкой, я никак не могла успокоиться: наконец-то меня ждал настоящий праздник! До Нового года оставался час. Из форточек влетал вкусный зимний воздух, смешиваясь с запахом мандаринов и запечённой курочки. За окном мама уговаривала ребенка вылезти из снега, иначе они никуда не успеют.

В телевизоре все чокались бокалами, летали завитые ленточки, потом запела женщина в пушистом воротнике. Бабушка крикнула из кухни, что сегодня все ждут прощальную речь от Ельцина. «Жалко, что Ельцин уходит! – огорчилась я, – «я прочитала в газете, что он любит кошек!»

Оставшийся час я носилась по кругу: подскакивала к елке, потом наваливалась на подоконник, потом залезала к дедушке на колени и повторяла все по новой. Дедушка смеялся и говорил, что сейчас у него открутится голова.

– Дедуля, смотри, смотри, это новый! – я опять вскочила и погладила елочного барашка. Барашек дрожал на ветке, выпучив стеклянные глаза.

– Надюша, это старый! Он еще Брежнева помнит!

– Тебе его Брежнев подарил? – выдыхала я между прыжками по комнате.

Бабушка завершала последние приготовления к пиршеству. Я еще не доставала дедушке до плеча, но настояла, чтобы мы несли раскладной стол вместе. Стол был коричневый, блестящий и неудобный – при каждом шаге он лупил свесившейся деревяшкой мне по ногам. В конце пути я пыхтела то ли от тяжести, то ли гордости, и чуть не уронила свою половину.

Бабушка водила над столом руками, как колдунья: повсюду расцвели розетки и блюдечки, на красной доске дымились куриные окорочка. Огромная миска оливье всеми гранями отражала свет люстры. Бабушка вонзила в салат ложку и уперлась кулаками в бока. Она была похожа на утку, считающую своих утят.

– Вальчона, да всего хватает! Мы это и за неделю не съедим, – встрепенулся с дивана дедушка. Он чинил проводки в гирлянде, а я сидела рядом, наслаждаясь запахами еды и паяльника.

– Ничего подобного! Я все одна съем! – возмутилась я.

– Надюша, а посмотри, свет в маленькой комнате выключен? – спросил дедушка, когда мы уселись за стол. Бабушка хитро взглянула на него и как-то особенно серьезно принялась раскладывать салат.

Я выбежала в темный коридор и остановилась, желая всей кожей впитать праздничные звуки и запахи. Было так спокойно, будто время растянулось. Ничего не нужно было решать.

«Интересно, коридору не обидно, что весь праздник достается основной комнате?» – подумала я. Слышался отдаленный шум петард, в полумраке поблескивали рамки фотографий. Казалось, все тут чего-то ждет. Я погладила теплые, чуть шершавые обои. В этом доме я одинаково любила и комнату, и коридор, и туалет. «Не вздумай обижаться!» – шепотом велела я коридору, – «помнишь, как мы с тобой в футбол весело играли??»

Потом прошла к маленькой комнате, ласково ведя рукой по стене.

– Дедуля, все выключено! – крикнула я, качнувшись на ручке двери.

– Отлично! Тогда зайди-ка, – сказал дедушка, который каким-то образом оказался за моей спиной.

Я не успела на него оглянуться, как в углу под потолком зажегся большой шар. Его поверхность была покрыта стеклышками – они вспыхивали, как маленькие костерки. По одной стали зажигаться разноцветные круглые лампы, и в воздухе образовалась парящая дорожка. Комната освещалась красным, зеленым и синим, на стеклах серванта плясали отблески.

– Они горят прямо в воздухе! – я ткнула в сторону гирлянды и восхищенно оглянулась на дедушку, но его уже там не было. Разноцветная дорожка пришла к верхушке книжной полки. Из темноты появился плюшевый медведь, снизу на него светили лампы, образуя что-то вроде сцены.

– Я вижу здесь одну любознательную девочку! – медведь склонил пушистую голову, – как ее зовут??

– Надя! – завопила я, вне себя от восторга.

– Хм-м-м, а мне как раз для Нади велели передать подарок… Так, ну что ж… Все сходится, – мишка задумчиво потер лоб. Потом раскинул лапы: – Раз ты Надя, следуй за огоньками!

Тут цветная дорожка изменила направление и потянулась к окну. Я шагала за ней, в нетерпении стискивая руки, медведь подбадривал меня с полки. Белый подоконник разукрасился мягкими разноцветными пятнами, а в углу обнаружилась коробка конфет. Я приложила прохладную коробку к горящим щекам, а потом торопливо запустила в нее руку. Конфеты были разные: гладкие и шершавые, круглые и вытянутые. Попалась даже одна целая шоколадка, и я в каком-то исступлении ощупывала ее, и мое лицо двоилось в оконном отражении.

– Не торопись накидываться на конфеты, впереди еще много интересного! – торопливо пробасил медведь, – а еще бабушкин Оливье!

Я все-таки сунула в рот первый попавшийся леденец и пошла дальше за цветной дорожкой. Теперь она вспыхивала у самого пола. Свет лампочек расплывался на дощечках паркета – они были такими теплыми и гладкими, что хотелось потереться о них щекой. Я преодолела это желание, чтобы дедушка не решил, что я сошла с ума. Огоньки привели меня к кружку, оборудованному подушками. В центре было место для сидения, застеленное пледом, а вокруг сидели все мои игрушки.

Я уселась в гнездо из подушек и огляделась вокруг – вся комната была заполнена огоньками, будто игрушечный город. Красные и зеленые пятна плавали на полках, скользили по стенам. От восхищения у меня защипало в носу.

– А тепер-рь, внимание на экран! – торжественно объявил медведь.

И тут на стене передо мной включилось кино. Проектор показывал маленького ребенка с гигантским лбом и блестящими круглыми глазами. Он пытался шагнуть вперед, и чьи-то длинные руки держали его сверху, не давая упасть. Ребенок пожирал глазами приоткрытую дверь и пыхтел от усилий.

Вдруг я поняла, что это – моя старая комната, а ребенок – это я. Когда изображение дернулось, в кадре мелькнул потолок и трещинки в виде буквы «Л».

Я прижала ладони ко рту и вытаращилась на экран. В этот момент камера отодвинулась, показался папа. Он был худее, чем я его помнила, и спереди еще не было залысин.

Ребенок наконец сделал шаг, а потом с упрямым восторгом высвободил одну руку. Его тут же закрутило, он осел на ковер, выставив подошвы туфелек. Лицо искривилось и немедленно подготовилось к рёву. Я с хохотом замахала руками – неужели вот так я и выглядела в детстве?

Экранный папа убрал со лба ребенка короткие волоски и нажал указательным пальцем ему на нос. Потом его губы зашевелились, он что-то заговорил, смешно выпучивая глаза. Звука не было, и мне ужасно захотелось узнать, что же он сказал. Ребенок засмеялся прямо сквозь рев и схватил папу за усы. Папа картинно прижал ладонь к усам, потом снова взял ребенка за обе руки и приподнял. Камера снова дернулась, он посмотрел в нее с какой-то испуганной улыбкой, и фильм оборвался.

Дневник. 1 января 2000г.

Наконец-то Надя провела Новый год у нас.

Ну и шоу ей Юра устроил, это что-то! Как узнал, что Вика ее к нам отпустит, готовиться начал: пыхтит, паяет проводочки, лампочки развешивает. Даже обедать не дозвалась.

Надя приехала вечером 31-го. Все, что мы ее откормили на даче – все ушло. Но веселенькая, прыгала по квартире и повторяла: «Это будет лучший Новый год!»

Ну и визгу было во время шоу! Я в комнату заглядывала из темного коридора, чтоб она меня не заметила, но она туда и не смотрела – с таким упоением ползала за лампочками. В конце, когда все гирлянды зажглись, стало так красиво, будто в сказке какой!

Деду, кстати, пришлось срочно менять задумку сюрприза. Изначально он предполагал нарядиться Дедом Морозом и явиться в конце с корзиной подарков. Но в прихожей у них состоялся такой диалог:

– Наденька, ты Деда Мороза-то ждешь? Мы ему написали, что в этот раз ты у нас Новый год встречаешь!

А она с куртки снег стряхнула, глаза подняла с какой-то пугающе взрослой усмешкой:

– Дедуля, расслабься. Можно ничего не придумывать. Дед Мороз читает только те письма, которые сам хочет.

У нас прямо челюсти отвисли.

«Расслабься?» Откуда она такое слово взяла вообще?

В восемь лет дети, конечно, уже не верят в деда Мороза, но часто подыгрывают взрослым. А Надя всегда с таким восторгом к любым сюрпризам относилась… Откуда вдруг циничность, как у сорокалетней вдовы? Тут она увидела, что дед расстроился, и страшное выражение ушло. Стала его утешать и обнимать, и все бормотала: «Дедулечка, мне же все равно приятно будет! Это нестрашно, что я теперь в него не верю!»

Пришлось Юре в срочном порядке Деда Мороза заменять каким-то другим персонажем. Но он хорошо придумал – взял ее любимого наручного медведя. Когда она маленькая была, он часто с ним спектакли ей показывал. Вышло, будто мишка на книжной полке стоит, вроде как на сцене. Во время шоу дед басом говорил, действительно на медведя было похоже. Я подглядывала и давилась от смеха.

В конце был еще сюрприз: дед кино показал, где она маленькая совсем первый шаг делает. Там еще Сережа молодой, симпатичный такой, хохочет. Надя смотрела, открыв рот. А в конце как давай рыдать! Мы с дедом напугались, свет включили, бросились к ней. А она спрашивает: «Что папа говорил? Там, в фильме?» Юра сказал, что не знает, ведь в кино нет звука, а она сильнее заплакала, и все повторяла: «Что он говорил? Что говорил?»

Насилу успокоили. Дед ей ванну набрал с пеной, положил туда уточек ее любимых для купания. Сережа уточек сразу после развода принес, и она каждый раз их требует, хотя они для маленьких совсем.

Потом за стол сели, она лимонный пирог увидела, развеселилась. Слопала и салат, и курицу, и два куска пирога. Так объелась, что живот заболел, но хоть румянец появился, глазки заблестели. Спрашиваю, Надюша, в пироге не слишком много сахара? А она на меня посмотрела, как на сумасшедшую.

Потом залезла на подоконник, встала на коленки, чтоб салюты смотреть. Салюты в этот раз красивые были – над павильонами ВДНХ все небо светилось и дрожало, желтые и красные цветы с грохотом раскрывались и опадали. Надя смотрела во все глаза и чего-то шепотом приговаривала, будто колдовать пыталась.

Новый век начинается, пусть он принесет ей счастье.

5 января 2000г.

Через пару дней вернулся Сережа. Куда-то в Грузию они катались, машина сломалась – еле доехали назад. А веселый, как первокурсник! Приключение, мол!

Он недавно с женщиной стал жить. Хотя, какая там женщина, девчонка еще, 25 лет. Симпатичная, сообразительная. По образованию математик, МГУ закончила, а сейчас еще и на юриста учится. Далеко пойдет! Один раз он нам эту Сашу показал, она вежливо и интеллигентно держалась, хотя на кухне помочь не предложила. Слегка высокомерной показалась. Я Сергею сразу сказала, что я против. У них разница 16 лет! Он больной весь, без одной почки, с пороком сердца, зачем он ей? Ему надо кого-то своего возраста, и не с такими амбициями…

Она вроде москвичка, и квартира есть у мамы, но наверняка прознала, что у Сергея тоже имущество имеется. Вот женит его на себе и будет ждать, пока он помрет, чтобы квартиру забрать. Но Сережа настроен непреклонно. Раскричался, что любит ее, а я со своими подозрениями. А как без подозрений? Уж я-то жизнь прожила. Столько предательств можно было бы избежать, если б сесть вначале и подумать! Поругались мы, конечно, крепко на эту тему, он дверью хлопнул – чуть стекло не выпало. Я всю ночь проплакала, а Юре хоть бы хны! Говорит, не лезь к нему, сам разберется. Конечно, разберется он, один раз с Викой уже разобрался…

Саша эта в первую очередь изъявила желание познакомиться с Надей, но мы долго боялись. Наде и так тяжело. Ее к нам отпускают раз в сезон, и хочется, чтобы хотя бы тут она расслаблялась. Если узнает, что у папы новая жена, дело может кончиться истерикой. Она девочка думающая и адекватная, но сейчас стала более напряженной, и эти ее всплески цинизма нас пугают.

Но, вынуждена признать. Сережа с тех пор, как с Сашей встречаться начал, хоть ожил! Ходит счастливый, взбудораженный. Из поездки притащил нам чай и конфеты – уж я его ругала, кто ж из Грузии такое везет? Надо было сыр, и вино у них прекрасное…Да и нам-то что, нам уже ничего не нужно.

Наконец привел свою Сашу с Надей знакомиться. Пока они шарфы разматывали, мы сидели в гостиной и страшно переживали, что Надя устроит истерику. Та подбежала к отцу, как обычно взобралась на него, и не отлепить было минут пять. Потом слезла, по-светски подала Саше руку, спрашивает:

– Ты теперь с папой живешь?

А ведь мы ей ничего про это не говорили! Все сообразила, да еще и так по-взрослому повела себя…

Саша и сама переволновалась перед встречей, но собралась и ласково ответила, что живет с папой, и давно с Надей мечтает познакомиться. Потом вручила кулек с конфетами и игрушечную лошадку. Надя к ней сразу прониклась, просто чудо какое-то. Схватила за руку и потащила показывать свои игрушки, лошадку поставила на почетное место рядом с медведем. Весь вечер возле Саши вертелась, конфетами угощала и заявила, что возьмет ее с собой гулять. Саша, конечно, мягкостью не отличается, но к Наде отнеслась с искренним интересом, серьезно рассматривала все игрушки и расспрашивала о каждой. Надю насилу успокоили, хвостиком за ней ходила даже в ванную. Прямо видно, не хватает ей женского внимания.

На следующий день Надя встала слегка нервная, видно было, тяготит ее что-то. Пошли они втроем гулять на ВДНХ, Саша заглянула в какой-то павильон, а Сережа с Надей в киоске пончики покупали. И тут она возьми и скажи отцу:

– А ты знаешь, что ты каникулярный папа? – и сама испугалась, что сказала такое. Видно было, что эту фразу ей много раз повторяли, она будто сама с языка слетела.

Сережа побледнел от обиды:

– Надя, а что это значит, ты понимаешь?

Та помяла в руках пакет с пончиками, говорит неуверенно:

– Ты здоровьем моим не занимался. Мама говорит, ты теперь от меня откупаешься, – она попыталась изобразить что-то вроде уверенности, но получилось жалобное и злое лицо. Сережа понял, что ее настраивают против него, и ему стало больно, а Надя совсем скуксилась. Он ее усадил на скамейку, выдохнул.

– Может, я сейчас и каникулярный папа, но это не влияет на то, что было раньше. Пять лет я за тобой ухаживал, в садик водил, купал тебя. Разве ты забыла? И сейчас бы это делал, если б ты не с мамой жила.

Надя промямлила что-то, потом стала вертеться, куртку его гладить и приговаривать: «Один у меня папа, один». Забралась к нему на колени, он ее стал укачивать, как маленькую. Так они и сидели под снегом и пончики жевали. Саша вернулась, Надя совсем повеселела, всю дорогу домой бежала впереди них, снежки лепила и подбрасывала. Я, говорит, снежная принцесса, и снег заколдовала, чтобы он летал.

7 января 2000г.

Сердце у меня не на месте. Сегодня вечером отправили Наденьку домой. Одела ее в старенький пуховик, на улице дождь, темень… В окно выглянула – все бегут по домам, пригнувшись, ветер ледяной мечется. А мы своего котеночка в такой мрак выпускаем. Хотели пораньше, но Б. говорит, что им удобно только после девяти вечера. А до девяти чем они там занимаются? Выходной же!

У нас Надя хотя бы отъелась, успокоилась немного. Дед все дни ей посвящал – в футбол играли, на выставку ходили. Он переживает из-за школы, попытался математику в игровой форме дать, но с ней чуть не истерика случилась. Видать, совсем уроками замучили.

Вот, что странно. С одной стороны, Надя взрослеет на глазах: читает Гоголя и Диккенса, задает вопросы и рассуждает на уровне подростка. А с другой стороны, до сих пор считает на пальцах, без причины кидается в слезы и не засыпает, пока Юра не почитает ей вслух. Пока он читает, она тихонько катается под одеялом и улыбается блаженно. Деду однажды показалось, что она похожа на старушку в богадельной кровати, он аж вздрогнул. А она выдала: «Простыня такая свежая, гладкая, хочу ее впитать!» Потом засмеялась, говорит: «Дедуля, ты не думай, я не сумасшедшая. Просто я так люблю эту кровать! Мне кажется, она меня делает больше и сильнее.»

Я Надин рюкзак разбирала, смотрю – мать вообще ничего теплого не положила. Чем думала – непонятно, в этой куцей куртейке ходить дай бог в августе. Я ее выстирала, конечно, положила в рюкзак. Собрала пакет: платьице зимнее, пижамку фланелевую, чтоб хоть спать уютно было. С собой дала яблоко, мандарин, пару конфет.

Очень нас волнует, что у них быт не налажен. Готовит у них только Б., причем одно и то же – жареную до черной корки рыбу. С утра йогурт, либо вообще ничего, а в школе ее Соня подкармливает или дед с обедом приезжает. Вика все повторяет, что и сами они едят мало, а перекармливать ребенка – это дурная привычка. Но они-то взрослые, они могут как угодно питаться! А ребенку нужен белок и нормальное трехразовое питание…

Надя ходит в грязном, вся нечёсаная и голодная. Стиралки у них в квартире не было, Вика обещала, что купят. Три года прошло, а они все в ванной белье стирают, причем Надя свое стирает сама. Ну, как стирает! Положит в воду, побултыхает и вытаскивает обратно… у Вики поразительно отсутствуют любые женские инстинкты. Как-то по телефону она деду фыркнула, что с Б. впервые чувствует настоящую любовь. Он, мол, любит ее не за внешность, а за энергетику. Какую еще энергетику?..

А еще настораживает, что Надя много жалуется на живот.

– А ты маме говорила, что животик болит? – спросил дед.

– Говорила.

– А она что?

– Сказала, терпеть. И что папа все болезни вылечит, а врачи только угробить нас хотят.

И вот как ей помочь? Дед Вике позвонил, спросил, можно ли отвести Надю в поликлинику на УЗИ. Дома она голодает, а у нас объедается – ясное дело, с животом начнутся проблемы. Вика отказалась наотрез и запретила давать любые таблетки. «Я не дам пичкать своего ребенка химией» – так и сказала. Похоже, Б. основательно ей мозги промыл и не собирается на этом останавливаться…

Иногда фантазия у Нади странно проявляется.

Недавно запихала в себя остатки пирога. Я говорила, не надо насильно, но она все переживала, что придется выкинуть. Тут же возник ее частый «холод в желудке». Дед ее на диван уложил, начал живот кругами гладить, чтобы прошел побыстрее. Она лежала молча, а потом вдруг брякнула:

– Дедуля, а ты знаешь, что папа Б. меня моет?

Дед опешил.

– Надюша, но ты ведь уже большая, ты давно можешь сама мыться.

А она странными неподвижными глазами в потолок смотрит и продолжает:

– Да, моет. И одно место тоже моет. И еще…

– Какое место? – не понял Юра.

Но тут она чего-то испугалась, побледнела и резко попросила «Белого клыка» почитать.

Придумала, наверное. Совсем у нее в головке все смешалось. Бедная наша кошечка.

Глава 7. Елка

Б. был уверен, что мне полезно ходить на любые мероприятия – чем больше, тем лучше. К новому году мама приносила с работы разные билеты, и мы ходили на два, а иногда на три концерта в день. Балет мне очень нравился, а вот кукольные спектакли пугали. Я спросила, нельзя ли пропускать кукольные спектакли? В ответ Б. зажал одну ноздрю, выпустил в сугроб длинную прозрачную соплю. Потом повторил то же с другой ноздрей и презрительно оглядел меня:

– Ах, нашей принцессе не нравится! Может быть, тебе в Диснейланд надо? Любой ребенок благодарен был бы, ножки целовал бы. А ты носом вертишь.

На этих спектаклях было полно народу. Куклы скакали по сцене, глаза у них были выпучены, головы мотались из стороны в сторону. Голоса актеров били по ушам, визжала некрасивая плоская музыка.

Иногда на спектакли меня водил дедушка, и тогда мне было неважно, что это за спектакль. Однажды дедушка пожаловался Б., что на одном представлении было что-то со звуком. Музыка грохотала так громко, что я тряслась и затыкала уши пальцами.

– Почти все дети вышли из зала, но Надя осталась сидеть – боялась, что вы ее наругаете. К чему ей такое давление на нервную систему? Тем более, вы сами говорили, что у нее музыка хорошо идет, так зачем портить уши? – сказал дедушка, когда передавал меня Б.

– Вот и отлично, пусть грохочет, – закивал Б. – Юрий Александрович, вы за нее не волнуйтесь. Ей нагрузки любые полезны. Она у меня потом еще сочинение пишет по каждому спектаклю. А то у вас она сходит, а потом вернется и отдыхает. Пользы-то для мозга никакой!

Седьмого января я вернулась от дедушки, а на следующий день надо было ехать в центр, на ёлку.

Б. проводил меня до Кремля и куда-то исчез. Я вошла в высокие стеклянные двери – внутри все сверкало, воздух дрожал от голосов. Запыхавшиеся мамы стягивали с детей комбинезоны, расправляли рюшки, доставали из пакетов сменку. Я с ужасом осознала, что у меня нет никакой сменки, и тревожными шажками двинулась к гардеробу. В глянцевом полу отражался потолок с хрустальными люстрами, на мраморных колоннах висели зеркала в обрамлении ламп. Невозможно было встать так, чтобы не видеть свое отражение.

– Где петелька? – спросила тетенька в гардеробе, мощными движениями ощупав куртку. Я стыдливо пожала плечами.

– Передай маме, чтоб пришила. Как вешать-то?

От гардероба выстраивалась очередь, родители толпились рядом и передавали детей агрессивно улыбающейся снегурочке. Я встала в конец, за девочкой в изумрудном платье и серебряных туфельках – она махала маме рукой, и ее распущенные белые волосы колыхались. Я взглянула на свои бурые ботинки, покрытые разводами и треснувшие на сгибах. Когда мы двинулись в зал, только мои ботинки оставляли следы на сверкающем полу. Снегурочка прошлась вдоль колонны и громко прокомментировала: «Чего это тебя на елку привели, а туфли не дали? Праздник все-таки!» После этого все одновременно оглянулись. Ветерок пролетел сквозь прозрачные рукавчики и блестящие ленты, врезался в мое вспыхнувшее лицо.