Читать онлайн Мой телохранитель – дьявол

Глава 1

Приветствую, дорогие читатели. Спасибо вам за то, что вы решили разделить со мной это приключение – пишу первый в жизни роман о любви, возможно, он будет не вполне канонным. Но, страсть, сокрушающую все приграды, месть в крови и любовь, которая про заботу, а не про страдания – гарантирую. Если вам интересно пообщаться о персонажах или познакомиться с творчеством ближе, приглашаю посетить меня в "ТГ Канал"

и вк – Николай Горн | Писатель

Проведём время с пользой? Проведём время – вместе.

***

Виктория долго не понимала, чего именно хочет от неё жизнь. Её родиной и местом, к которому навеки будет прикована её судьба, была солнечная Италия, но с шести лет вместе со старшим братом она проживала в Лондоне. Там получала образование, не имела возможности завести подругу или приятеля, но главное, становилась настоящей леди. Зачем быть английской леди в Италии, она не знала. Не понимала, почему, в то время как от других девочек в классе требуют энциклопедических знаний по всем предметам, в её образовании преподаватели делали ставку на здоровье, этикет и внешность.

Однажды, вернувшись с учёбы, она обнаружила на подъездной дорожке к их дому драку. Дрались двое мальчиков, судя по галстукам и нашивкам на форменных пиджаках, одноклассники её брата, Бернарда. Сам Бернард был здесь же, в центре толпы человек из пятнадцати. Виктория знала, что сегодня у братца день рождения и мама разрешила ему пригласить друзей. Утром малышка была по настоящему расстроена тем, что будет заниматься скучными уроками, в то время как обожаемый брат, семью годами старше, станет развлекаться с друзьями: уплетать пирожные, играть в приставку, скакать верхом и может мальчикам даже позволят пострелять по чучелам птиц и зайцев, в то время когда они будут скакать верхом. Ведь они уже совсем взрослые. Чего она точно не ожидала, так это того, что Берни будет сидеть верхом на одном из одноклассников и остервенело лупить его окровавленным кулаком по лицу. Кулак ходил сильно и ровно, как обучил его тренер. Остальные мальчики кричали, подбадривая именинника. Рядом стояла мама, в вечернем туалете, шляпе и перчатках. Уильям, дворецкий, так же находился неподалёку. И все они смотрели на происходящее так, будто волноваться было не о чем.

Когда школьное образование Ви подходило к концу и одноклассницы, раздавленные страхом перед выпускными экзаменами, даже задремав на перемене, уронив голову на тетрадь, подсчитывали проходной балл для поступления в университет – матушка, блистательная синьора Лаура Карретто, искренне изумилась тому, что дочь не мечтает о карьере фотомодели. Виктория была не так высока ростом, чтобы шагать по подиуму и считала, что у неё недостаточно красивые ноги. Она была тиха и застенчива. И твёрдо решила стать доктором ещё очень, очень давно. Стремление это было воспринято матерью, как экзотический каприз, но каприз не опасный и полезный. Для чего бы дочери Бертолдо Карретто иметь такой обременительный багаж знаний? Виктория знала, что стоит ей шепнуть матери, и уже через минуту, она будет лежать на шезлонге, полуголой. А вокруг будут суетиться визажисты и фотографы. Вместо этого она предпочла зубрить по ночам латынь и химию человеческого тела. В мире, к которому готовила Викторию мать, не было невозможного. Но Ви очень твёрдо помнила затаённую боль в глазах брата, когда к его разбитым рукам прикладывали лёд. Наследник семьи Карретто не должен плакать, показывать, кому бы то ни было, свои истинные чувства. Проигрывать. Именно поэтому малышка Виктория решила – у неё нет склонности к экономике и менеджменту. Но она будет рядом с братом. И сохранит его так, как сумеет.

Требования к Бернарду существенно отличались от того, что требовали от неё. Когда она возвращалась из университета, её ожидал преподаватель танцев. Не потому что Виктория плохо танцевала. Потому что в любое время суток, в любой отрезок времени она должна была делать это божественно. Берни пропадал на развивающих курсах по экономической стратегии. Когда братец не учился продавать или покупать по нужной цене всё на свете, он находился в спортзале. Или на охоте. Или на стрельбище. Виктории было девятнадцать, когда обнимая брата, она впервые ощутила под его одеждой твёрдость бронежилета. В тот же день, за чашечкой пятичасового чая, мать впервые заговорила с ней о замужестве.

Итак, Ви должна была стать женой. При этом любить своего супруга ей в обязанности совершенно не вменялось. Она должна быть верной, терпеливой, благодарной. Своевременно и качественно рожать по требованию супруга. В перерывах между потребностями супруга и пестованием наследников, вести его дом и заниматься благотворительностью, если домашние дела совсем прискучат. Виктория навсегда запомнила, как дрожали у неё руки. Как мелкая вибрация тела, которую она не могла сдержать, становилась заметна по волнам чая в тонкой, фарфоровой чашке, что сжимала она похолодевшими пальцами. Девушка подняла глаза на мать и не решилась перечить. Не потому что боялась матери. Потому что знала, что это бесполезно. У Лауры Карретто была безупречная укладка и маникюр, естественности её макияжа и подтянутости фигуры позавидовали бы лесные феи, никогда не слыхавшие о материнстве и женском алкоголизме. В тот день Виктория впервые ощутила, насколько ужасает её будущее, в котором она повторит судьбу матери. Судьбу разочарованной во всём на свете женщины. Которая, если и любила кого-то в своей жизни, то детей. И дети скорее верили в это, чем чувствовали. Внизу, за кованной решёткой балкона, в безупречно английском парке, щебетали птицы. Ветер трогал орхидеи в изящной цветочной композиции на столике между ними. Виктория запомнила, как одинаково ровно они держали спину. Как безупречно, будто в зеркальном отражении, были скрещены их лодыжки. Мать говорила о том, что через год Викторию станут выводить в свет и знакомить с мужчинами, на банковских счетах которых достаточно денег, чтобы быть полезными её отцу. Дома, в Генуе. Возможно, она не выйдет замуж ни за одного из них. Но желать её и иметь в виду в матримониальных планах своих семей должен каждый. Дочь думала о том, что она так же мертва и неподвижна, как цветы в вазе. И будет находиться на виду ровно до того момента, как её свежесть перестанет радовать глаз того, кому её продадут. После муж, охладевший к её прелести и зачавший ей нужное количество младенцев, вытолкнет её из своей жизни так же, как отец вытолкнул Лауру с детьми в Лондон. О том, что ни единому человеку во вселенной, кроме, может быть, Берни, не будет жаль её диплома, который ещё неизвестно, позволят ли ей получить. О том, почему, Мадонна, почему за свои девятнадцать лет она никому не позволила поцеловать себя. Почему ни разу не влюбилась. Серьёзная, послушная девочка, как и все в её возрасте, мечтала о любви, но откуда же было знать, что вершиной её чувственного опыта, если повезёт, станет интрижка с массажистом или садовником, которую она сумеет спрятать от слуг. От мужа.

Она не задала Лауре ни единого вопроса, молча согласившись со всем. Никогда так и не узнала, доводилось ли матери плакать, когда в девятнадцать её мать так же объяснила, как устроена жизнь.

Такой она и запомнила мать – в белом льне и жемчуге. Прекрасную оболочку с пустыми глазами, женщину, цветочные духи которой будут заставлять сжиматься сердца её детей ещё много, много лет. Через неполный год, как раз перед двадцатилетием Виктории, прекрасная, как творение венецианских резчиков по мрамору, Лаура разрезала шёлковую простынь на полосы, старательно, потратив время и приложив усилия, сплела из неё верёвку. Привязала один конец к резным ножкам этого самого стола, продела сквозь прутья балконной решётки. Затянула на шее петлю и, не медля ни минуты, спрыгнула. Смерть пришла мгновенно, белый шёлк сломал женщине шею, и она повисла, как сломанная кукла, не достигнув до асфальта двух метров.

Именно в том месяце Берни и Ви, внезапно превратившиеся в синьора Бернардо и синьорину Викторию, были удостоены чести быть приглашёнными на встречу с отцом.

Генуя столь разительно отличалась от Лондона, что темные очки были нужны Виктории не для того, чтобы сберечь глаза от солнца, а чтобы скрыть растерянность. Бертолдо Карретто был именно таким, каким она себе его представляла. И решила любить. Потому что мать покончила с собой, брата планомерно превращали в копию отца, а ей… в этом чужом городе, в окружении кричащей, пропитанной жаром роскоши и вооружённых мужчин с жестокими лицами, что ей оставалось?

Она приняла решение быть хорошей дочерью этому незнакомому человеку в инвалидном кресле. И, наверное, именно поэтому он позволил ей завершить образование. У старшего синьора Карретто был рак. Он всё ещё активно участвовал в жизни клана Карретто, и на совещаниях или званых вечерах в мэрии или среди бизнес партнёров стоял на ногах так прямо, что никто бы не заподозрил в этом теле недуга. Но в окружении родни и на домашних мероприятиях до ста человек, Бертолдо, крупный, породистый старик с орлиными чертами лица, пребывал в инвалидном кресле. Виктории нравилась ирония её положения, сама идея того, что отец мог счесть полезными её навыки медсестры и сиделки. В действительности же она прекрасно понимала, что в Лондон ей было позволено вернуться только потому, что море жизни ещё не принесло к ногам Дона Карретто сделки настолько выгодной, что тот пожелал бы скрепить его родственной связью.

Осознавать себя вишенкой на торте семейного бизнеса оказалось не слишком приятно. Отец не настаивал на спешном замужестве. Но телефонная её книжка скоро перестала вмещать номера мужчин, чьих лиц она не помнила. Тогда у Виктории появился секретари и ещё два телефона. Её, привыкшую к строгому лондонскому гардеробу с его сдержанным аристократическим лоском, повергали в шок туалеты, которые теперь приходилось носить. И драгоценности. И туфли, о, ужас, туфли. Первое время Виктория проводила вечера, целые часы, крепко вцепившись в локоть брата, потому что даже её мать никогда не находилась на такой высоте от пола.

– Ви, детка, я понимаю тебе не просто. Но ты ставишь меня в неловкое положение перед друзьями, научись ходить сама!

– Я понимаю, братец, я всё понимаю. Прости меня и наберись терпения, пожалуйста. Если я упаду где-нибудь под кустом и сломаю себе обе ноги, любой из этих хищников сможет утащить меня в своё логово бесплатно.

– О, нет, твоего бесплатного падения мы допустить никак не можем! Держись за мою руку, да улыбнись, сестрёнка. К нам идёт синьор Рикардо Висконси. Да, ему пятьдесят. Но всё же, постарайся быть милой…

Иногда Виктории казалось, что её погубит сквозняк, проникающий под её одежду через декольте. В Лондоне никто не говорил ей, что она красива. В то время как она была стройна, обладала медово каштановыми волосами и того же оттенка глазами. С тем кротким выражением, что так присущ сёстрам милосердия или жёнам священников. Ни в лице, ни в речи её не было сексопила и вызова, так старательно усвоенного её ровесницами, выросшими в Генуи. Двадцатилетняя, недавно потерявшая мать, обсыпанная бриллиантами и овеянная грозной славой отца, по мнению общества, Виктория Карретто походила на ангела и была совершенно неотразима.

Это сравнение и толкнуло её на первый в её жизни бунтарский, дерзкий поступок, запоздалый акт открытого неповиновения. После очередного разговора с Бертолдо, о её долге перед семьёй, о том, какое место она должна занять в жизни и Генуи, Ви, уставшая, захмелевшая от неизбежного на затянувшейся сверх здравого смысла вечеринке, шампанского, сняла туфли, швырнула их по одной к ногам отца. Она кричала о том, что он не имеет права. Врываться в их с братом жизнь, чужой, незнакомый. Начать раздавать приказы, ни сказав при этом ни слова утешения. В золотой клетке с собой покончила его жена. Жена! Он помнит, как её зовут? Она с Бернардо помнят. Потому что она была их матерью, так уж вышло. А теперь он, не дав дочери опомнится, наряжает её как шлюху, вертит ей перед носом у своих партнёров и их сыновей. Но что совершенно его не касается, так это девственница она или нет. И никаких надежд на этот счёт питать уважаемый отец не должен, потому что нет, она не девственница. А сейчас пусть его кто-нибудь укатит отсюда. Потому что она, Виктория Карретто, чёрт возьми, она хочет спать, и этот разговор окончен!

Виктория солгала. Но ложь её являлась таковой лишь до утра. После того, как под дверью её спальни стихли громы и молнии, изрыгаемые отцом, Ви оделась так, как не осмеливалась никогда в жизни, и покинула особняк через комнаты прислуги. Попросила таксиста, остановленного на дороге, отвезти её в ближайший ночной клуб. Там напилась и подарила свою невинность первому, с кем встретилась взглядом в душной темноте, пронзённой светом лазеров и вспышками дискошаров. В его взгляде читалась откровенная жажда, а она иного и не хотела. В ту ночь, быть желанной Виктории было важнее, чем дышать. Будто одновременно впервые пробуя на вкус и прощаясь навек, она узнала свободу воли. Горячее, острое, как резь водки под губой, право выбирать.

Хвала небесам, прогулка эта не дала иных последствий, кроме того, что Бертолдо разочаровано махнул рукой и, с подсказки сына решил, что к браку Виктория пока не готова. Через неделю домашнего ареста Ви отправилась назад в Лондон, завершать ей одной нужное образование, и думать о своём поведении. Бернард остался при отце. По тому, как скоро те друзья Берни, что связывали с ним свои планы на будущее, собрались и отбыли в Геную, Виктория с грустью поняла, что её брату придётся принимать дела и строить свою семью. Ту самую, что скрепляет не кровь, а узы верности и договорённости, что стоят порой дороже крови. Слово «мафия» при ней не произносил никто. Ни родня, ни прислуга. Но именно так читали её роспись на чеках банкиры, именно в него складывались драгоценные камни в украшениях, что приходили к ней регулярно раз в год от брата и отца.

Ей было двадцать пять, когда Бернардо написал ей, что отец окончательно слёг. Молодая женщина с тоской уложила диплом General Practitioner, семейного врача-терапевта, вместе с её рисунками и акварелями, занятие которыми так поощряла мать. Она возвращалась на родину, не имея представления, пригодятся ли ей полученные знания и опыт хотя бы раз в жизни.

Возвращение в лоно семьи было не столь драматичным и неприятным, как Виктория рассчитывала. В особняке Карретто её отец по-прежнему занимал свои комнаты и кабинет, но, по сути, все они превратились в госпитальный покой. Воспалённый взгляд старика был жёсток и горд, однако даже повариха Франческа уже называла юного Карретто молодым Доном. И именно Франческа, впервые увидев, как Виктория спускается по широкой лестнице в просторный холл, в платье, которое выбрала для себя сама, без давления отца, сказала ей, что она настоящая красавица. Ровесница Бертолдо, всю жизнь посвятившая кухне этого беспокойного семейства, возвращения «нашей малышки» старая Франческа ждала как чуда. Потому что искренне верила в то, что только с молодой женщиной в дом входит будущее.

Виктория сделала последние шаги, застенчиво покружилась, демонстрируя стряпухе летящую юбку цвета нежного восхода и рукава, похожие на крылья бабочки. Элегантно и просто уложенные волосы казалось, излучали мягкий свет. Старуха прижала руки ко рту, в глазах её блестели слёзы счастья. Она позволила себе подойти и крепко обнять молодую хозяйку.

– Будь счастлива, девочка. Пусть этот вечера раскроет двери твоей судьбе. Небеса, храните нашего ангелочка.

Бернардо и правда, постепенно входя в силу и хватку, становился новым хозяином Генуи, нового маленького мира, в котором возможно всё. Ездить по встречной и на красный – можно. Отремонтировать за их счёт школу или больницу в трущобах – легко.

Быть почетным гостем на приёме в историческом месте, памятнике архитектуры villa del Principe? Почему нет?

Когда-то она смотрела прямо на Генуэзский порт, где стояли корабли её хозяина, адмирала Андреа Дориа. Сегодня очарования дворцу убавляла и дорога с мостом, и подпирающий массив современного города. Но Карретто прибыли на место на закате, когда солнце окрашивало алым воздушные арки виллы, потрясающие скульптуры центрального фонтана, делало сад, окружающий дворец, будто сошедшим со страниц сказок или живописных полотен.

– Я могу прогуляться здесь, братец?

– Конечно, Ви. Только не сейчас. Мы должны поприветствовать хозяина с хозяйкой, поблагодарить их за приём. Потом повращайся с часок. Просто будь милой, люди сами станут искать твоего общества. Не беспокойся, неловких пауз не предвидится, – Бернардо с гордостью поглядел на сестру, нежно сжал её пальцы в своей ладони. – Я рад, что ты научилась ходить на каблуках, сестрёнка. И ты стала ещё красивее. В саду, когда включат вечернее освещение и подсветку фонтанов, будет на что посмотреть. Сделай мне одолжение, не ходи туда одна. Публика здесь приличная, но красота сводит с ума кого угодно. Если я буду занят, выбери кого-нибудь из тех, с кем познакомишься за это время, и попроси сопроводить тебя.

К моменту, когда терпение и способность Виктории стоять на каблуках иссякли, она так и не нашла того, с кем бы сумела разделить умиротворяющую, как ей бы хотелось, прогулку по ночному саду. Она чувствовала, что если прямо сейчас не сбежит от этих людей, говорящих только о деньгах и о способах их зарабатывать, искусственная улыбка навсегда впечатается в её лицо и для того, чтобы придать ему иное выражение, ей потребуется помощь пластического хирурга. Улучив минутку, когда её новый знакомый, Фабиано Лоренцо, может быть племянник, а может внук хозяев приёма, удалился в сторону стола с пуншем, добыть для Виктории освежающего, который та совсем не хотела пить, она ускользнула.

Неловко было думать о том, как симпатичный, хотя изрядно выпивший Фабиано расстроится, обнаружив, что леди его не дождалась. Но терпеть подобное обхождение сил решительно больше не было. Она попросила пунша в тот момент, когда поняла, что прямо сейчас, в эту секунду будет вынуждена попросить взрослого мужчину выпустить её руку, мявшего её, как мальчишка, впервые пришедший на танцы. Побег прошёл идеально. Прохлада парка охватила её, переливчатые фонарики гирлянд, вплетённые в ветви деревьев и зелёную изгородь, заставляли забыть о плохом. Звуки близкого веселья, смех и музыку, будто подхватывал тёплый ветер и поднимал высоко-высоко, туда, где Ви не сможет их услышать. Забыв о предостережении брата, она сама растворилась в этом воздухе, дышала им, и думала о том, что готова полюбить Италию. Чего ей точно не хватало в продрогшем Лондоне, так это тепла. На пологих спусках, ведущих от террас виллы в парк, галькой было выложено число «1843». Как же давно неведомые мастера сотворили это великолепие, чтобы…

– Синьорина Карретто!

Окрик спугнул волшебство. Именно окрик, с такой громкостью в ту памятную ночь с Викторией говорил отец. Но никак не в таком тоне. Ви нахмурилась и, выйдя из тени, обнаружила, что залюбовавшись садом, забылась и почти обошла виллу с торца. Здесь так же горели фонари, но шанс рассчитывать на помощь случайного свидетеля был гораздо ниже, чем у фонтана. Это был синьор Лоренцо. Воротник его сорочки был расстёгнут до середины груди, в руке он держал бокал. Один и пустой. Было не сложно догадаться, куда делся напиток. Виктория выпрямилась и нацепила на лицо успевшую надоесть учтивую улыбку. Чем скорее она уйдёт отсюда туда, где они не будут наедине, тем лучше.

– Фабиано? Как я рада, что вы меня нашли. Мне стало нехорошо, и я решила прогуляться. Раз вы здесь, значит, Августа выполнила мою просьбу и предупредила вас. Вижу, прогулка пошла на пользу и вам. А теперь будьте любезны, проводите меня к брату. Время позднее, думаю, Бернардо уже ищет меня, чтобы ехать домой.

Мужчина стоял молча, смотрел на Викторию сверху вниз и от этого взгляда по коже женщины пробежал озноб, не имевший ничего общего с мурашками или бабочками. Пары секунд тишины хватило, для того чтобы понять, как далеко остальные люди и какой Фабиано огромный.

– Никто тебя не ищет… вертлявая английская дрянь.

Он потянулся, чтобы взять её за плечо, Виктория сделала шаг назад. Здоровая, как сковорода, ладонь вяло качнулась в воздухе.

– Господин Лоренцо… я не намерена продолжать этот разговор. Прошу прощения, меня ожидает брат.

Каблуки предательски утопали во влажной земле газона. Она не успела обойти его, когда мужчина схватил её за предплечье и поволок в тень, в сторону высоких кустов, между аллеей и виллой.

– Не думай, что тебе всё можно, только потому, что ты Карретто, сучка. Все знают, что твой отец при смерти, а твой брат смазливый сопляк, которого скоро сожрут и в этом бизнесе и в этом городе. Привыкай удовлетворять хозяина, курва.

Слова долетали до Виктории будто из дальнего далека, стукались об череп и рассыпались непонятыми на сотни осколков. Она не понимала их, осознавая только одно. Куда он сейчас её приведёт и что там сделает. Мать учила её тонко уходить от прямого отказа от предложения руки и сердца, но ни разу не объясняла, что делать, когда пьяный ублюдок, выворачивая руку, тащит тебя в кусты. Ноги похолодели, колени ослабли. И это её спасло. Фабиано проволок её по траве несколько шагов, но потом тонкая рука выскользнула из хватки. Виктория вскочила и, потеряв туфли, в которых всё равно не сумела бы бежать, рванулась прочь. Сердце колотилось, как бешенное, но воспитание сделало своё дело: она не может показаться перед всеми этими людьми в таком виде. Заслышав за спиной тяжёлые шаги, она, решив не огибать дворец, бросилась прямо, через великолепные клумбы и изгороди, через оранжевые и золотые пятна света из окон, туда, где как она помнила, располагалась парковка. Водитель, не задавая вопросов, усадил синьорину в авто и запер, отправившись искать синьора Карретто. Может, его не было минуту. А может час. Всё это время Виктория затравленно всматривалась в мерцающую огнями темноту за окнами и судорожно пыталась стереть с руки пятна, не понимая, что это проступающие синяки. Она думала о том, сделала ли что-нибудь не правильно, чтобы дать повод так обращаться с собой. А так же понимала, что как наследник и будущий Дон, тридцатидвухлетний Бернардо должен будет отомстить за сестру. Как именно отомстить и чем именно это может закончиться как для Карретто, так и для Лоренцо, ни малейшего понятия она не имела.

Виктория позволила себе заплакать только когда машина покинула территорию villa del Principe. Бернардо уже отступился с вопросами, а она всё ещё плакала в его объятиях, повторяя сквозь слёзы:

– Всё нормально, Бернардо. Всё хорошо. Я упала. Просто упала…

Бернардо целовал её в макушку, крепко держал за плечи и незнакомым, тяжёлым взглядом смотрел вперёд. Когда свет фар наконец-то выхватил из темноты знакомые очертания родового особняка, брат сказал, тихо и твёрдо:

– Я найду того, кто это сотворил это с тобой. И что с ним сделаю – не твоя забота. Сегодня же я отдам распоряжение, чтобы из солдат Карретто тебе подобрали телохранителя. Среди военного резерва должен быть кто-то с хорошим резюме. Возражения не принимаются, Ви.

Глава 2

Брат и сестра никому не рассказали о произошедшем на вилле. Он, потому что сам толком ничего не знал. Она потому что считала себя виноватой и переживала за будущее виновника более чем за собственное. Бернардо считал, что цель оправдывает средства. Виктория, что нет.

Человек, объединивший в своём личном деле отличные отзывы, рекомендации и резюме, искренне считал, что средства и есть цель. Не повторял дважды. Не повышал голоса. Сослуживцы не помнили, проявлял ли он эмоции когда-нибудь. Вышестоящее начальство знало, что после его послужного списка от эмоций остаётся не много. Когда Рэдрику Булсара сообщили о повышении и переводе он даже не улыбнулся, будто произошло именно то, чего он ожидал. Будто иначе быть не могло. Рэд, к своим тридцати пяти годам не сожалел, не удивлялся, не строил догадок. Когда средства тождественны цели, мир утрачивает сослагательное наклонение. Как и потребность объяснять и оправдываться. Никаких «если бы». Он делал и делает то, что должен. А цель у него была, и происходящему в его жизни соответствовала полностью.

Рэд рос счастливым ребёнком. Городок Коста, в котором он жил вместе с матерью и старшей сестрой, был настолько мал, что честнее бы было назвать его большой деревней. Он помнил, как босые ноги его неизменно покрывал слой золотистой, сухой, как мамина пудра, дорожной пыли, а в небе сияло пьяное, щедрое солнце. Городишко считал приезжую семью нищими, а мальчишку – безотцовщиной. Маленький Рэдрик не знал об этом. Он знал, что его мама, самая добрая на свете, работает на ферме. Что там разводят коней – длинноногих, нервных, прекрасных. С гибкими шеями и крупами такими крепкими и круглыми, что на них играл солнечный свет. Когда он хорошо себя вёл, мать позволяла ему прийти посмотреть на них. Кони брали яблоки с пухлой ладошки мягкими губами и смешно дышали в лицо. Сестра заканчивала школу и помогала матери по дому. Рэд помнил пропитанный маслом и мукой кухонный передник. Тёмные, очень густые волосы и то, как сестра опускала глаза, когда говорила со взрослыми. У неё не было друзей, хоть летними ночами кто-то нет-нет, да и бросал мелкие камешки в окно их спальни. Сестра говорила Рэду, чтобы он спал, и обещала, что если он не расскажет маме, что она выходила на стук, она даст ему шоколада. Денег на шоколад не было, однако у Изы он иногда чудесным образом появлялся. Рэдрик не рассказывал маме. Не потому что любил шоколад! Потому что видел в старшей сестре, с которой до сих спор спал в одной постели, странное сходство с роскошными животными, что выращивали на ферме. Он быстро выучил в лицо совсем небольшой городок и понимал, что никого, даже близко похожего на его Изу, здесь нет. И видел, как оглядываются люди, когда сестра, нелюдимая и тихая, проходит по улице. Как будто кто-то злой крепко напугал её, сказочную красавицу. С тех пор, разговаривая с людьми, она смотрела в пол и теребила поясок маминого платья, которое носила. А после ночных встреч не только появлялся шоколад. После них весь день Иза улыбалась, читала Рэду вслух и иногда даже пела. Маленький Рэд прижимался к тёплому боку сестры и думал о том, что когда он пойдёт в школу, а это будет совсем скоро, он узнает, кто напугал Изу. И накажет его.

Не сбылось. В неполные семь Рэд узнал, что он не пойдёт в одну школу с сестрой. Он поедет, как взрослый, с чемоданом, на поезде, чтобы учиться в большом городе, далеко-далеко от Коста, и станет приезжать домой только два раза в год, к Рождеству и на лето. Мальчик не имел привычки добиваться своего слезами, но в глазах защипало, а в горле сам собой встал горький ком. Почему? Почему он не может остаться навсегда с мамой и Изабеллой? Как же его мечты? Как же он сумеет спасти сестру, если будет далеко, как на другой планете? Мать усадила его на скрипнувшую, застланную дешёвым покрывалом кровать, поджав ноги, уселась на полу, взяла его руки в свои. Мама тоже была очень красивой. Хоть и взрослой. Тяжёлая работа сделала кожу её рук грубой, укоротила длинные ногти на тонких пальцах. Рэд видел, как мама иногда засыпает прямо за ужином с недоеденным куском пирога в руке. И не стал капризничать.

– Тебе же нравятся лошадки, Рэдрик? Серебристый Старк, нравится? И пятнистая Майло. Когда Майло ожеребится, её жеребят ты тоже полюбишь. И им понадобится доктор. Ветеринар. Это особый доктор, на которого нужно долго и прилежно учиться. У нас нет денег, чтобы отправить тебя в хорошую, на самом деле хорошую, школу. Но синьор Санчез говорит, что заплатит за твоё обучение, если ты вернёшься к нам, на ферму, когда станешь настоящим доктором. И будешь работать с нами. Будь хорошим мальчиком, Рэдрик. Будь сильным. Ты единственный мужчина в нашей семье. Учись хорошо. Когда ты поедешь в школу, Иза получит аттестат и станет работать со мной на ферме. Нам будет веселее вместе! Но когда ты вернёшься к нам, она уйдёт оттуда. И всё станет совсем хорошо. Ты же вернёшься к нам, малыш?

Рэд обещал. И возвращался, как положено, два раза в год. На Рождество их подарками была новая одежда. Летом домишко утопал в ароматах горячих булок, яблок с корицей, груш, персиков. Во второе Рождество он спросил сестру, почему они никогда не меняют занавесок? Сколько он себя помнит, висят эти. Коричневые, в цветочек. Изабелла хохотала тогда до слёз, будто он спросил о чём-то очень забавном. Рэд порядком вырос, но даже тогда у него хватало ума не просить новую школьную форму, только обувь. Но занавески? Разве это дорого? Иза смеялась и говорила, что он дурачок. Он, почти одиннадцатилетний, смотрел на неё и, забыв обо всём, думал только, о том, какая же она красивая. Можно ли быть красивее? И как же он будет без них, снова один, до самого лета? Иза перестала смеяться и тогда, именно в тот день, подарила ему синюю книгу. И правда синюю, как кусочек самого моря или неба. Она была совсем новая, не такая, как всё в их доме. Обложка её блестела и пестрила изображениями обитателей кораллового рифа. Книга была в два раза больше чем те, что он держал до этого и сыто, дорого хрустнула, когда он осторожно раскрыл её. Картинки были такими огромными, что в них, казалось, было можно нырнуть. До глубокой ночи он перелистывал твёрдые, глянцевые страницы, перечитывал снова и снова описания обитателей моря. И чувствовал, что самый большой подарок в жизни уже получил и уже никогда ни о чём небеса не попросит.

Мать Рэда не ходила в церковь. Изабелла хотела бы, но преподобный не пускал её. Иза сказала, что слишком хороша для этого крашеного сарая и другого объяснения Рэду не потребовалось. Он не знал Бога и не ведал бед, в которых это знакомство могло бы пригодиться. После же того, как горе пришло, понял, что у того, кто допускает подобное, ничего просить не стоит.

Он вернулся, чтобы провести дома третье лето. Высокая трава вдоль дороги устало качалась на едва заметном, но каком-то огромном, похожем на бриз, ветру. Звенели цикады. Скоро к их хору присоединились сверчки. К закату машины совсем перестали ходить в сторону фермы, и стало тревожно и тихо, но Рэдрик ждал. Иза должна была приехать за ним на велосипеде. Они привяжут чемодан туда, куда Иза скажет, на раму или к багажнику. Она писала ему длинные письма, и в последнем говорила о том, что он, наверное, станет слишком большим для того, чтобы поместиться с ней на одном велосипеде. Но она обязательно попросит его у почтальона Маттэо и приедет. Если чемодан привяжут к раме, Рэд поедет сзади. Будет держать ноги на отлёте, и предупреждать Изу, о приближающихся машинах. Если чемодан будет решено привязать к багажнику, то Рэд, оказавшись на раме, сожмётся в ком, чтобы не мешать сестре и не вздохнёт лишнего раза до самого дома. До того как солнце коснулось горизонта, ему сигналили пару раз, подзывая, автомобили. Знакомые говорили как он подрос, и предлагали довести до дома. Рэд отказывался. Он знал, что подрос. И понимал, что, скорее всего, эта поездка станет для них с Изабеллой последней. И не променял бы на поездку в самой шикарной машине, даже на первом сидении.

Рэдрик понял, что Иза не приедет за ним, когда с неба вниз глянули первые звёзды. Он сидел на чемодане, прижав к груди синюю книгу, когда мимо проехало последнее такси. Других пассажиров у таксиста не было, а, для того чтобы оплатить полную стоимость маршрута, у Рэда не было денег. Он аккуратно уложил утратившую блеск, но любимую, синюю книгу в чемодан, и пошёл вдоль пустой дороги, по пыльной обочине в сторону дома.

Когда одиннадцатилетний Рэдрик Булсара заметил зарево и поднимающиеся в тёмные небеса столбы дыма, он бросил чемодан и побежал. Потом, через много лет, вспоминая этот миг, он понимал, что жизнь сломалась именно в тот миг. Не когда на встречу проскакал, едва не затоптав его, табун. Не когда его, задыхающегося и сумасшедшего, соседи вытаскивали из горящих развалин. Огонь охватил ферму и несколько кварталов, людям было чем себя занять. Ребёнка, раз за разом с криком бросавшегося в огонь, заметили не сразу. Рэд извивался и хрипел. Потому что дым и крик отняли у него голос. Огонь превратил руки, которым он хватался за горящие балки, в покрытые закипевшей кожей перчатки. Не когда, только подбежав к дому, он ощутил запах палёного мяса и подумал, что попал в Ад. Всё изменилось, сразу и навсегда, в тот миг, когда он выпустил чемодан, с бесценной синей книгой, и тот, стукнув об мелкие камешки обочины, повалился на бок. Никогда до этого дня он не оставлял синюю книгу вот так, без присмотра. А после больше никогда не видел.

О том, кто он такой и как его зовут, полиции рассказали соседи погорельцы. Сам он, превратившийся в чёрно бело красную копию самого себя, мог только сипеть, с трудом вдыхая ставший вдруг злым и опасным воздух. Для того чтобы утереть слёзы, чертившие дорожки на запорошенном пеплом лице, нужны были руки. Почти утром, заморённая бесконечным потоком пациентов, медсестра омыла их, обработала. Покрыла едко пахнущей мазью, забинтовала на манер клешней краба. И сказала, что становиться скрипачом или хирургом Рэду лучше не планировать.

Обо всём этом мальчик узнал не сам. Сироту, за которого некому платить, его передавали из приюта в приют. И однажды, когда Рэдрику исполнилось тринадцать, его, для того, чтобы заполнить какие-то бюрократические пробелы связанные со сгоревшим домом, которые семья Булсара, оказывается снимала, нашёл старик полицейский Петер Вольфган из Коста. Рэд очень обрадовался ему тогда, но виду не подал. Петер был так же сед, как и в его босоногом детстве. И так же пьян. Они быстро выяснили, что ничего по поводу личности собственника дома Рэд сказать не может, но, посочувствовав высокому, удивительно спокойному мальчугану с тихим голосом, Петер, отхлёбывая из фляжки, разговорился. Так парнишка узнал о том, чего лишили его шок и милостивая память. А так же о том, чего не знал.

О том, что в великолепном и древнем Неаполе, где люди считали себя повелителями мира, и знать не знали о таких мышиных норах, как Коста, Доны семей Пиньятелли и Карретто, склонившись над большой картой, пытались договориться между собой. Километры или проценты были предметом их спора, никто так и не узнал. Может быть, Карретто претендовали на владение маленькой фермой по разведению лошадей, мечтая превратить её в прибыльный конезавод. Может Пиньятелли обвинили их в отсутствии уважения и непомерных аппетитах. Только внезапно, ниоткуда, будто с неба, на пыльных улочках Коста появились пьяные вооружённые люди. Они кричали друг на друга, обзывая и подначивая. Никто не знает, кто выстрелил первым. Но первой вспыхнула ферма. Люди рассказывали, что мать и оглушительно, не земно красивая Изабелла прибежали домой и обнаружили там незнакомых мужчин, солдат семьи Карретто. Женщины долго кричали и звали на помощь. Опускавшиеся на растерзанный городок сумерки, смешивали их плачь с пьяным смехом незнакомцев. Никто не пришёл им на помощь. Потому что… потому что они были чужаками для города, старейший житель которого насчитывал на местном кладбище семь поколений. Петер пустил пьяную слезу и даже принялся оправдываться перед парнем с взрослыми глазами, которому было вроде и всё равно. Ведь должен же он понимать, не маленький. Когда преисподняя разверзается прямо у тебя под ногами, не до соседей. Когда, наигравшись, и с именем Бертолдо на устах, они вышли из притихшего дома, он уже горел. Они все подумали, что мать с дочерью спаслись. Конечно, спаслись, потому что Мадонна не оставляет верных. А раз оставила, значит поделом было, значит, Изабелла, шлюшка, сама виновата, не думала, перед кем подолом вертит.

Рэд сломал об Вольфгана хлипкий казённый стул, на котором сидел. На том их беседа завершилась. И больше никто из Коста сироту не навещал.

Так Рэдрик не стал ветеринаром. Приюты сменяли друг друга, он запоминал в них запах, который обволакивал, когда в первый раз роняешь голову на очередную подушку и то, насколько плохо там готовили пасту. Потом была армия, где Рэдрик не только понял, что способен преуспеть в карьере военного, но и прекрасно справляется с обязанностями повара. Превращение набора продуктов в блюдо захватывало воображение. Булсара знал, что способен заставить самый затрапезный кусок хлеба петь, как райскую птицу. Это было утешением. Воспоминаний о доме, помимо синей книги, огня и фамилии Карретто, становилось всё меньше.

***

Заключив контракт на пограничную службу в Соединённых Штатах Америки, через Мексику его занесло на посты миграционного контроля с Гватемалой. И дальше, в джунгли, в омут междоусобных войн. В которых нет и быть не могло правых и виноватых. Сперва, его интересовали только деньги. Поэтому он пропускал эмигрантов или обнаруживал их, в зависимости от того, кто за это платил. Попускал или задерживал партии контрабанды, брался за сопровождение оружия или наркотиков, не вдаваясь в подробности, дальше суммы. Бесстрашного, молчаливого и совершенно лишённого совести, Рэдрика заметили. Предлагая ему очередной перевод и новое задание, всё дальше и глубже во влажных лесах чужой страны, вербовщики старались осторожно узнать, что движет им, во что он верит? Рэд отвечал, что верит в деньги. Не рассказывать же потенциальным нанимателям грустных историй? Раз и навсегда однажды он понял одно: нет смысла быть хорошим и послушным, это не даст ничего, кроме разочарования и чужих проблем. Нет смысла иметь мечту. Небеса посылают кровавые ливни не глядя. Ты можешь соблюдать все до единой заповеди и умереть в двадцать, девственником, потому что на голову тебе упадёт сброшенный с пассажирского авиалайнера брикет замороженного дерьма. Ты можешь быть праведником или грешником, кости твои будут ломаться с одинаковым хрустом. Круговорот сомнительных сделок и ласкающих слух звуков извещений о том, что на его счёт поступила оговоренная сумма, захватил его. И однажды он пришёл в себя в добротной палатке с откинутым пологом. Обнажённым по пояс и покрытым чужой кровью от самых ключиц. Крики человека провязанного к стулу в центре палатки мешались с криками экзотических птиц, названий которым он не знал. Не знал он, ночь над дышащими стенами палатки или день, прожектора в летучих лагерях дознания делали их неразличимыми. Рэд задавал вопросы, вытачивая тонкие, гибкие щепы из дерева, и загонял их под ногти тому, кто никак не хотел делиться информацией, хранящееся под сводами его черепной коробки. Если бы ответы можно было получить, разбив голову пленника, Рэд, опьянённый кровью, властью и вседозволенностью, сделал бы это. Однако, допрос дело тонкое. И Булсара, не ставший ветеринаром, не ставший поваром, владел в совершенстве десятками способов заставить человека говорить. Он не знал, первой была его жертва или тридцатой. Но запомнил, как один из связанных, сидящих в лужах собственных нечистот пленников, окликнул его, вышедшего из палатки на воздух:

– Эй, Красный! Закурить не найдётся?

В ту ночь Рэд забыл своё имя, навсегда связав судьбу с прозвищем. Написав отчёт о проделанной работе, и отмывшись, лёжа в спальном мешке, и глядя через чёрную листву на далёкие звёзды, он впервые подумал, что его жизни нужна цель. Своего дна он достиг. Рано или поздно, такие, как он, оказываются в джунглях Гватемалы, с арсеналом разделочных ножей. Он должен к чему-то двигаться, если не хочет умереть здесь, так и не станцевав с самой красивой девушкой в мире и не приготовив утку по-пекински. Затянутый жарой и застарелой усталостью разум, отыскал ответ на вопрос внезапного кризиса личности удивительно быстро. Он станет мстить. Семье Карретто. Не глупо наотмашь, не сразу. Кто он такой, случайная жертва чужих разборок? Даже если Рэд лично явится к Бертолдо Карретто и загонит лезвие ему в мякоть под нижней челюстью, его победа не будет полной. Потому что Дон поднимет на него удивлённые глаза и спросит: «Ты кто?» Нет, так не годится. Дон далёкого Генуи должен знать его, Рэда Булсара, имя. А так же должен знать, за что его настигла боль. Страшная. Убийственная. В самое сердце.

В ту ночь из парня с жестоким взглядом, он стал мужчиной, у которого есть цель. Когда срок его контракта истёк, он вернулся обратно, в Италию. Вступил в ряды солдат Карретто. И медленно, планомерно, зарабатывая имя и деньги, и сдвигая на пути менее упрямых и удачливых, стал двигаться к вершине. К самому логову. К семье. Бертолдо Карретто отнял у него будущее и вырвал сердце из его груди. Рэд сделает с ним то же самое.

Вскоре, он узнал, что у старого Дона есть красавица жена и двое детей, стратегически верно проживающих в Лондоне. Рэд принялся верно служить и ждать. И не было ночи, в которую он бы не грезил о том, что сделает с ними. Лаура, судя по рассказам очевидцев, чувственная и жадная до новых впечатлений женщина, прервав цепочку его фантазий, безвременно скончалась. Бернардо Карретто, будущий преемник и главная надежда отца, занимал его неимоверно. Но вершину его личного хит-парада занимала Виктория. Заносчивая, богатая потаскушка, то ли фотомодель, то ли певичка, судя по внешности. Именно на ней его планы полноценно становились мечтами и окрашивались в совершенно незабываемые тона. Получить сына было бы бесценно. Но дочь… Рэд, как безумный, штудировал светскую хронику, в поисках следов холодной красавицы. Виктория радовать папарацци не стремилась, но на редких фото выглядела потрясающе. Если она – не надежда и гордость семьи, то Рэд ничего не понимает в надеждах и гордости. Идея овладела им на столько, что просыпаясь, он иногда не понимал, почему она до сих пор не сидит в его комнате, с кляпом во рту и прикованная наручниками к батарее? Чего он ждёт?

Он ждёт подходящего момента, и спешить некуда. Ему уже не семнадцать, и после свершения правосудия было бы не плохо выжить. А значит продумано всё должно быть до мелочей. Рэд терпеливо ждал, держа свой послужной список и личное дело в безупречном состоянии. Он сорвался только один раз. Только один. Что ж. И на солнце бывают пятна.

У него был выходной, который он честно проводил в ночном клубе с настолько хреновой репутацией, что искать его там никому бы не пришло в голову. Он был трезвым, как стёклышко, ибо искренне считал, что в оправданиях своим поступкам не нуждается. И тут в клуб вошла она.

Рэд, улыбаясь кому-то и слизывавший минеральную воду с сухих почему-то губ, так и замер, с открытым ртом. Об его взгляд можно было споткнуться. И она это сделала. Совсем юная, двадцатилетняя, может моложе. Чистая как снег. Одетая и накрашенная так, как наряжаются домашние девочки, выходя на поиск приключений. Она была похожа на Викторию Карретто, так похожа… но бессердечной вертихвостке, разбивавшей сердца всей верхушке Генуи и Лондона, было не дотянуться до неё никогда. Рэд не подошёл к ней. Он к ней бросился, страшась, что кто-то может опередить его. Через час непьющий Рэд и таинственная незнакомка были пьяны так, что стояли на ногах, только цепляясь друг за друга. Через час пятнадцать они целовались на танцполе, заблудившись в холодных иглах подсветки и запахе чужого пота. Через полтора часа он трахал её в туалете, вмяв неземное создание грудью в грязную стену, задрав короткую юбочку, и дразнящий аромат крови сносил ему крышу. Почему он не остановился тогда, откуда он мог знать? А если бы остановился, что бы это изменило? Рэду мало за что в жизни было стыдно. Перед мамой. Перед Изой. Но воспоминание о тех минутах, о мгновениях, когда он впивался в тонкое тело, вывернув за спину её руки, чтобы не сопротивлялась, заставляло его гореть. Так, как он не горел мальчишкой, застигнутым за мастурбацией в приюте. Так, как не было ему стыдно перед выпускным, когда из-за него уволили учительницу танцев. Она ведь была замужем и ей была нужна эта работа…

Утром, в съёмной квартире, проклиная себя за пьянку и похмелье, он списал всё, в том числе и непонятные, неуместные эмоции, на алкоголь. Но не мог перестать грезить, о ней, о том, что если бы он дал ей возможность, крохотный шанс… она бы была нежной с ним. Она бы была мечтой.

Когда воспоминания улеглись, Рэд сделал себе на память две пометки. Первая – алкоголь. Не просто не нужно. А категорически нельзя. Он делает ерунду пьяным. Он отклоняется от плана и плодит воспоминания, о которых приходится сожалеть. А он не любит сожалеть. И второе – возраст. Откладывать месть становилось опасным. Не потому что возможность нанести удар по Бертолдо Карретто таяла, а потому что у него, Рэда, может не хватить на это решимости. Он слишком долго ждал, чтобы остановиться из-за глупой сентиментальности.

Работа на Карретто не шла ни в какое сравнение с Гватемалой или Мехико, и на несколько лет Рэд затаился, как паук птицелов, подкарауливающий добычу. Адреналин не пенит кровь пауков. Долгие планы и прицеп в виде соучастников не обременяют. Однажды придёт его день. И он нанесёт решительный удар. Расставив всё по своим местам.

Когда Рэд проходил финальное собеседование на должность телохранителя для синьорины Карретто, он сиял как человек, у которого сбывается мечта.

– Последний вопрос. Скажите, синьор Булсара, для чего вы это делаете? За то, что вы обязуетесь отдать за жизнь своего подопечного свою, вам буду платить и платить хорошо. Однако не всё можно купить за деньги. Что движет вами?

Рэд улыбался. Так искренне, как, кажется, не улыбался никогда в жизни. Ему тридцать пять. И он достиг своей цели.

– Мной движет желание обеспечить семью. Я единственный мужчина. Так уж вышло. На моём попечении пожилая мама, Рут, и вечно незамужняя старшая сестра, Иза. Изабелла Булсара. Простите. Я люблю их больше жизни и всё, что делаю – делаю для них. Нет ничего дороже семьи. Верно?