Читать онлайн Ход до цугцванга

Глава 1

Осень 2016 года

В школьном медицинском кабинете воняло лекарствами. Грузная медсестра сидела напротив меня и спешно заполняла медицинскую карту. Из носа у меня торчал ватный тампон, останавливающий кровь, а сам я расселся на высокой белой кушетке, безвольно покачивая не достававшими до пола ногами. На стенах висели разноцветные медицинские плакаты, и я в растерянности скользил по ним взглядом.

Сегодня я потерял сознание прямо на уроке биологии, а после этого у меня пошла из носа кровь. Испуганная медсестра грозилась вызвать скорую, но я убедил ее сначала позвонить отцу: врачам из медицинской бригады тот бы точно не обрадовался. Кровь уже почти остановилась, но голова все равно слегка кружилась, а еще меня ужасно клонило в сон.

– Ну что ты, молодец, не весел?

Медсестра посмотрела на меня, и ее взгляд тут же потеплел. Скромно уставившись на свои школьные кожаные туфли, я только нервно дернул плечами и промолчал.

– И часто сознание теряешь? – полюбопытствовала она, вертя в толстых пальцах ручку. – А кровь из носа с какой периодичностью идет?

– Раз в неделю… – еле слышно пробормотал я. – Иногда чаще, иногда реже. Короче, когда как.

Медсестра крякнула и неодобрительно покачала головой. Стул под ней, будто готовый сломаться, противно скрипнул. Женщина, застегнув верхнюю пуговицу застиранного халата, приблизилась ко мне. Сначала она светила мне в глаза фонариком, а потом сунула под мышку градусник. Температура была, по ее словам, субфебрильная – тридцать семь и три.

– Много за уроками сидишь? – предположила она. – Видать, переутомление. Вот учителя, вообще вас не жалеют! Казалось бы, только восьмой класс!

– У меня много дополнительных… – признался я, пряча взгляд, а потом начал загибать пальцы. – Танцы, плавание, шахматы, английский, китайский.

– Сколько всего! – ахнула медсестра, всплеснув руками. – А когда же ты отдыхаешь?

– Иногда по воскресеньям, когда у меня нет танцев. – Я устало закрыл глаза, откинувшись спиной на блеклую штукатурку.

Медсестра, неодобрительно покачав головой, вернулась к заполнению медицинской карты. Слышалось только тиканье часов и поскрипывание ручки. Потихоньку я начал проваливаться в липкую дремоту. Проснувшись в пять сорок утра, я не успел даже позавтракать перед дополнительными по китайскому.

По всему городу меня возил отцовский водитель, поэтому дремать я мог хотя бы в машине. Неглубокий, отрывистый сон по чуть-чуть восстанавливал силы, которые тут же тратились на школу или очередную секцию.

– Твой отец должен скоро приехать.

По спине заскользил навязчивый холодок, и сон сразу прошел. Светлые волоски на руках под рубашкой встали дыбом. Я выпрямился, плечи мои распрямились, будто я желал расправить несуществующие крылья, но на деле – хотелось съежиться и забраться под лавку.

Отцовские шаги в коридоре я узнал сразу же. Мои ладони вмиг вспотели, губы пересохли, и мне пришлось их нервно облизать.

– Что случилось?! – с ходу спросил папа, распахнув дверь.

Он вперился хищным взглядом в медсестру, а та поежилась – я видел, как она еле заметно дернулась в кресле.

– Рудольф упал в обморок на уроке биологии, – начала она спешно. – А потом у него пошла из носа кровь. И знаете, Всеволод Андреевич, не удивительно! У него столько дополнительных занятий! У вашего сына страшное переутомление…

Папа мельком посмотрел на меня, а я, опустив неловко взгляд, захотел исчезнуть. Отец медленно приблизился, и его цепкие пальцы приподняли мое лицо за подбородок. Холодный взгляд серых глаз изучил мою наверняка побледневшую физиономию, а потом отец быстро, словно от отвращения, отдернул руку и вытер ее о пиджак. Моя голова безвольно мотнулась в сторону и опять поникла.

– Бестолочь, – процедил он.

– Рудольф, выйди, пожалуйста. Нам нужно поговорить с твоим отцом.

Еле сдерживая нервную улыбку, я спрыгнул с кушетки, чуть покачнувшись от вновь помутневшего сознания, и вылетел из кабинета вон. Коридор пустовал, все ученики сидели по кабинетам или уже разошлись домой. Мне было слишком интересно, о чем говорили в кабинете, поэтому я прижался ухом к щелке между косяком и дверью.

– Всеволод Андреевич, – мягко произнесла медсестра, – понимаете, подростку в четырнадцать лет нужно отдыхать больше. У него еще слабый организм, и такое количество занятий ведет к нервному истощению и упадку сил. Все признаки очевидны!

Лица папы видно не было, но я представлял, как оно скривилось от этих слов.

– И что вы предлагаете?

– Во-первых, сократить число секций. Одной было бы вполне достаточно с учетом того, что в нашем лицее усложненная программа. А во-вторых, сейчас бы я предложила поездку в санаторий.

– Какой еще санаторий?! Разгар учебного года…

– Я дам вам буклет. Да где же он? А, вот! Отличный пансионат, свежий воздух, прекрасные врачи. Недельки на три! Мальчику надо восстановить силы, вы же не хотите последствий.

– Естественно, не хочу, – отчеканил отец.

– Вы уж, пожалуйста, прислушайтесь. Иначе мне придется сообщить директору и в районную поликлинику. А там могут начать разбирательство.

– Давайте сюда визитку.

Поняв, что их разговор подходит к концу, я попятился. Не хватало только, чтоб меня застукали за подслушиванием. Отец еще порог кабинета не переступил, а я уже понял, что воздух вокруг него искрится от ярости.

Его взгляд скользнул по мне, и одним кивком головы папа велел мне следовать за ним. С покорностью я двинулся к выходу из школы, а ноги меня еле несли – такими слабыми и ватными они внезапно оказались.

Он молча шел до машины, и эта тишина не предвещала теплого разговора по душам.

– Ты можешь шевелиться? – с раздражением обернулся отец, и я засеменил за ним быстрее.

Его темно-синий «мерседес» был припаркован у самых школьных ворот. Как отец собирался вести машину в таком состоянии, я не знал: у него подрагивали руки, а на скулах играли желваки. Едва я забрался в автомобиль, мне захотелось слиться с сиденьем. Отец курил на улице. Сигарета быстро тлела, а папины затяжки были поспешными и нервными.

Наконец он сел за руль, и его пальцы крепко сжали кожаную оплетку.

– Ты должен был сразу позвонить мне!

– Я упал в обморок… Я и так попросил…

– Скажи на милость, почему ты не остался дома, если было плохо?!

Я замялся, судорожно пытаясь пристегнуть ремень безопасности, но пряжка никак не хотела попадать в защелку. Вырвав у меня из рук ремень и что-то зашипев себе под нос, отец пристегнул меня сам.

– Санаторий ему. Поедешь теперь развлекаться! – выплюнул он. – С нагрузками он не справляется. Тоже мне. Щенок!

Он завел машину, и двигатель начал рычать, прогреваясь. Отец продолжал бормотать, но я немного расслабился: если до сих пор не ударил, значит, опасность миновала. Одна только перспектива провести несколько недель подальше от дома заставила меня улыбнуться.

Но я все еще не был уверен, что отец в действительности позволит мне уехать: обычно столь резко принятые решения никогда не доходили до их исполнения. Папа мог сейчас пообещать мне что угодно, а на деле оставить все висеть в воздухе. Но я все равно продолжал надеяться.

– Еще и на секции ходить ленится! Если бы у меня было столько возможностей, сколько у тебя.

Я не ответил, молча смотря перед собой, и даже не заметил, как у меня из носа опять пошла кровь. Тягучие капли упали на белую рубашку, и только тогда я опомнился, резко зажимая пальцами нос.

Отец покосился на меня. Из бардачка между нашими сиденьями он одной рукой вытащил салфетки, пока мы стояли у светофора на перекрестке. Папа сам приложил мне салфетку к носу, надеясь унять кровотечение, но тонкая бумага быстро напиталась алым, и я перехватил ее пальцами.

На рубашку все равно попали пятна крови.

– Я не хотел ее испачкать… – прошептал я, вздохнув.

– Ира постирает, – устало покачал головой отец.

Моя голова сама собой привалилась к стеклу, потяжелев, и я провалился в тревожную липкую дремоту. До дома ехать было далеко – мы жили за городом, а мой лицей находился почти в самом центре Петербурга.

Я проснулся, когда мы заезжали в ворота. Папа открыл их с брелока и кивнул охране, высунувшейся со своего поста. Он не стал заводить «мерседес» в гараж, а довез меня до входной двери, из которой выскочила горничная.

– Ира проводит тебя в комнату, – сухо бросил отец. – Я отъеду по работе. На секции позвоню и предупрежу, что тебя не будет. Поспи, Рудольф. Надеюсь, к ужину ты придешь в норму.

Я поспешно кивнул и вылез из машины. Мы никогда не прощались.

Горничная – моя бывшая няня – тут же приветливо раскинула руки в сторону, призывая меня к объятиям. И я, подбежав, мгновенно уткнулся Ире в плечо, не обратив внимания на то, что испачкал ей платье кровоточащим носом.

Наш дом больше напоминал музей или картинную галерею. Отец настоял, чтобы все было в мраморе: лестница, полы и даже подоконники. Когда я бегал по особняку босиком, у меня всегда замерзали ноги. В центре гостиной висела качественная репродукция «Апофеоза войны» Верещагина, рядом – «Последний день Помпеи» Брюллова. Каждый раз, когда я проходил мимо них, мне становилось не по себе.

В собственном доме я ощущал себя бесприютным и неприкаянным, будто никак не мог найти себе места. И стены, и позолоченные перила, и мраморные подоконники казались невыразительными и безжизненными.

Моя спальня находилась на втором этаже рядом с отцовской. Наши комнаты отделяла только ванная, в которой я отмокал почти каждый день. Вода снимала напряжение. Сейчас тоже хотелось нырнуть: хоть в бассейн, находившийся в цоколе, хоть в джакузи – куда угодно, лишь бы смыть с себя сегодняшний день. Но Ира довела меня до спальни и дождалась, пока я сниму рубашку.

«Наверное, хочет застирать кровь», – решил я и протянул ей заляпанную красным одежду.

– Поспи, – ласково сказала горничная, когда я снял школьные брюки и забрался в кровать.

Ее рука ласково подоткнула мне одеяло. Иногда я мечтал о такой матери, как она, – заботливой, светлой, с искрящимся взглядом добрых карих глаз. Но для меня это были лишь непозволительно роскошные грезы: родную мать я не знал, а Ира просто няня, хорошо исполнявшая свою работу.

В жизни моей присутствовал только отец, который хотел дать мне все.

– Хорошо, – согласился я. – Во сколько он вернется?

– К семи.

Время его возвращения не менялось из года в год. По приходе домой отец всегда делал одно и то же: разваливался в кресле, наливал бокал виски, закинув в него специальные охлажденные камни. Иногда он доставал сигару. Отцовский распорядок не менялся, оставаясь таким же предсказуемым, как и дожди в июльском Петербурге.

Но сейчас невыносимо было думать о папе и его возвращении, поэтому я провалился в беспокойный сон. И мерещились мне огромные шахматные фигуры, которые хотели раздавить совсем крошечного меня. Вместо короля стоял отец и руководил движением пешек. Сквозь сон я понимал, что все происходящее нереально, но от ужаса ноги мои дергались, сведенные легкой судорогой.

Я уже почти проснулся, когда услышал, что дверь в комнату тихонько открылась.

– Просыпайся, – раздался голос Иры над моим ухом. – Отец хочет тебя видеть. Он в гостиной.

Сквозь остатки сна я вяло кивнул, пытаясь проснуться окончательно. Я бы с удовольствием лег спать до самого утра снова, чтобы отдохнуть еще часов двенадцать. Но нужно было идти, пока я не заставил отца слишком долго ждать.

– Ну как ты? – поинтересовался он, едва я перешагнул порог гостиной.

Босыми ногами я шлепал по холодному мрамору. Отец же всегда ходил в тапках, и сейчас он сидел обутый, закинув ногу на ногу. Его длинные пальцы сжимали хрустальный бокал с щедро налитым в него виски.

– Лучше. – Я постарался не дрогнуть голосом. – Голова почти не кружится.

– В общем, поедешь ты в санаторий. Я купил путевку, – вздохнул он.

Я подавил улыбку и посильнее укутался в темный махровый халат. Взгляд отца смягчился, и он мелким, еле заметным кивком головы указал на диван. Я сел, забравшись на него с ногами.

– Когда?

– Через три дня. До этого оформим тебе больничный, чтоб медсестра твою безжизненную физиономию не видела.

– Спасибо, папа, – вежливо поблагодарил я.

– Ира соберет вещи, а ты не забудь взять книжки хотя бы по английскому. Самостоятельно позанимаешься…

Казалось, он сказал все, что хотел, но я почувствовал незавершенность, поэтому молча сидел, не посмев сбежать сразу к себе в комнату. После пары глотков виски отец уже расслабился, но вон то еле заметное пятно на декоративной штукатурке прямо напротив моих глаз напоминало, что недопитый увесистый бокал может с отцовской подачи врезаться в стену.

– И насчет секций, – наконец произнес он. – Чем бы ты хотел продолжить заниматься?

– Шахматы! – с запалом выдал я, но потом стушевался. – У меня первый спортивный разряд… Я бы… Я бы хотел продолжать.

«Какой же дурак!» – раздраженно выругался я про себя, жутко разозлившись за неумение держать язык за зубами. Если вдруг отец решит меня наказать, то запретит именно шахматы. Мгновенно меня задушил испуг – я не мог лишиться игры. Чего угодно, но только не ее.

– Посмотрим на твое поведение, конечно, – благодушно кивнул отец, взболтав виски в бокале, – но тренер говорит, что у тебя талант.

Я облегченно выдохнул: он не отказал сразу, а значит, у меня оставалась надежда.

Глава 2

Отец выбрал лучший санаторий, и страшно представить было, сколько стоила путевка, включавшая в себя и массажи, и бассейн, и целый комплекс оздоровительных занятий по лечебной физкультуре. Но я не повелся на такую попытку купить меня и, оставаясь настороже, собирал вещи в просторный пластиковый чемодан. Рядом кружилась Ира, упаковывая принадлежности для душа.

– Без тебя здесь будет одиноко, – с улыбкой сказала она, растрепав мои волосы. – На сколько ты уезжаешь?

– Отец купил программу на две недели.

Отчалить в путь предстояло завтра. Отцовский водитель должен был отвезти меня в пункт назначения и помочь оформить документы – отец написал на него доверенность. Сам он не мог пропустить важное совещание совета директоров. Но я даже радовался возможности поехать без отца: водитель мне разрешал слушать музыку через аудиосистему и сидеть на переднем сиденье.

Мы с Ирой и не заметили, как за сборами стемнело. Но чемодан, наконец готовый, стоял у двери. Выезд из дома планировался в пять утра, и, чтобы избежать неприятных сюрпризов, я решил все дела закончить вечером.

– Все собрал? – Отец привалился плечом к косяку двери.

Подняв голову, я быстро кивнул, чуть заметно улыбнувшись:

– Остались только документы…

– О них не думай, я уже отдал их водителю. Послушай, Рудольф, веди себя там прилично. Не опозорься только.

Хотелось сказать: «Ну что ты, папочка, род Грозовских останется не посрамленным». А вырвалось:

– Конечно, отец. Не переживай, я не подведу.

Правда, наутро он не вышел меня провожать, мы скупо попрощались тем же вечером. Водитель закинул мой чемодан в багажник, а я с удовольствием разместился на переднем сиденье. И пусть в пять утра еще стояла темень, мне все равно нравилось наблюдать за синеющими вдалеке макушками деревьев.

Мы проезжали мимо похожих друг на друга поселков и одинаковых лесополос. По плану я должен был задремать, но сон от предвкушения свободы не шел.

Впервые я вырвался куда-то в одиночестве, без отцовского или Ириного надзора. Правда, с собой мне дали только кнопочный телефон, чтобы я не отвлекался от прохождения оздоровительной программы, а на ноутбуке ужесточили режим родительского контроля.

Плевать.

Я думал только о том, что эти две недели буду свободно дышать, не боясь сделать неосторожное движение. Призрачная воля манила меня с каждым оставленным позади километром все сильнее. Никого вокруг: я один, и только лес должен был составить мне компанию.

Мы подъезжали, когда мой телефон оповестил о новом сообщении. Конечно, от отца. Вряд ли кто-то еще мог мне написать.

«Я положил тебе в чемодан шахматы. Через две недели, сразу после твоего возвращения, состоится турнир. Тренер тебя уже записал. Если выиграешь – продолжишь заниматься. Все в твоих руках».

Я ненавидел фразу «все в твоих руках» – настолько она лживо звучала! У меня не было власти даже над собственными желаниями и мечтами: все они с детства вкладывались в мою голову отцом. И только шахматы я любил по-настоящему, поэтому не мог позволить отцу забрать их у меня.

Я должен был постараться. Об отдыхе теперь и речи не шло, поэтому я раздраженно сунул телефон в карман и стукнул кулаком по бардачку. Тот распахнулся, и все инструкции, распечатанная страховка и папки посыпались мне под ноги.

– Что-то случилось? – негромко спросил водитель, пока я пытался запихнуть все на место, но папки не влезали.

– Нет… Нет, не случилось. Не обращай внимания.

– Брось ты их! – Он кивнул на папки, прекращая мои мучения. – Я потом сам сложу. Мы почти приехали.

Водитель остановился на территории санатория, подъехав почти к самому крыльцу. Пока проходила регистрация, я постоянно озирался по сторонам. Современный ремонт в светлых тонах внушал оптимизм, а мягкие кресла возле стойки регистратуры манили своим уютом. Хотелось поскорее попасть в номер и принять душ после дороги, а потом засесть за шахматную доску.

Но не тут-то было! Стоило только оформить все документы, как меня сначала отправили к врачу, потом на массаж, затем в бассейн. В номер я успел только вещи закинуть. Весь день прошел незаметно и так быстро, что я ни разу не успел посмотреть на часы. Я вернулся к себе только вечером и сразу же рухнул в кровать.

Впервые я засыпал спокойно, жалея, что путевка всего лишь на две недели. Надо было просить сразу месяц, но теперь оставалось только довольствоваться малым. Уже почти провалившись в сон, я подумал, что разыграть королевский гамбит в решающей партии турнира было бы неплохим решением.

Две недели я пил кислородные коктейли, массажист разминал мою затекшую от постоянного сидения спину, а консультации с детским психологом помогли мне прийти в условную норму. Я и правда отдохнул: несмотря на то, что сидеть на месте времени не было, я все равно чувствовал себя расслабленно. Носовые кровотечения меня больше не беспокоили, голова не болела, и потери сознания ни разу не приключились.

Свободное время, коего было немного, я проводил за шахматной доской, пообещав себе, что предстоящий турнир обязательно выиграю. Даже в столовую я брал магнитные шахматы и уплетал фасолевый суп на обед, белую рыбу – на ужин, двигал коня на f6, пока запихивал в рот остатки слоеной булочки с сахаром.

Сон ко мне приходил, только когда под подушкой лежала доска. Она была совсем маленькой, но зато я мог таскать ее с собой в широком кармане толстовки. Мои пальцы плохо удерживали столь крохотные фигурки, они постоянно выскальзывали, но других тут не было. Я предпочитал играть за доской побольше – с резными фигурами с фетровым основанием и полем из красного дерева. Но неудобства в виде маленькой доски мне не мешали – я все равно представлял, как буду блистать на турнире.

Мы ехали на машине обратно. Меня забирал тот же водитель, что и отвозил в санаторий. На этот раз я уселся на заднем сиденье, а рядом разложил шахматную доску. Водитель старался ехать аккуратно, видя, что я увлечен игрой.

– Получается? – усмехнулся он.

– Надеюсь, – со вздохом ответил я, отвлекшись. – Я много тренируюсь и читаю шахматную литературу. У меня есть разряд. Если я выиграю предстоящий турнир, то по рейтингу есть шанс стать кандидатом в мастера спорта.

– Ты, гляжу, умный парень.

– Моя учительница по русскому считает иначе. Да и отец тоже. Мне больше история нравится, про войны там всякие учить, про полководцев читать… Вот вы знали, что Александр Македонский в честь своего любимого коня даже город назвал? [8] Или что он не потерпел ни одного поражения?

Водитель вскинул брови, когда я в азарте высунулся между двумя сиденьями, отодвинув доску.

– Все-таки умный парень.

Я смущенно поджал губы, но не соврал: меня вечно ругала учительница, преподающая русский и литературу. Историчка тоже не жаловала: я учил выборочно то, что хотел. Но зато всегда хвалил математик: я с легкостью решал тригонометрические уравнения, несмотря на то что по программе мы до этого еще не добрались.

«С такими познаниями в алгебре можно и Всероссийскую олимпиаду выиграть…» – говорил он, но я не слушал. Меня интересовали шахматы, а не дурацкие бездушные примеры.

Фигуры, в отличие от них, были живыми. Они двигались по доске, направляемые моей рукой, участвовали в настоящих битвах, а я в свои четырнадцать чувствовал себя полководцем, прямо как Александр Македонский. Мне подчинялись пешки, слоны, кони, ладьи. Иногда я сравнивал себя с фигурами и думал, что точно был бы ладьей: она ходит исключительно по прямой, как я. Никаких диагоналей и прыжков. Только прямо.

Машина остановилась у крыльца нашего особняка. Возвращаться в родной дом не хотелось. Я бы с радостью провел еще недельку-другую в санатории, но выбора не было. Скинув фигуры с доски, я поспешно сунул ее в карман.

К завтрашнему старту турнира я был готов.

– Удачи, Рудольф! – искренне произнес водитель. – Все у тебя получится. Главное, в себе не сомневайся.

Я улыбнулся. Такие слова тепло отозвались внутри: меня редко кто-то поддерживал. А здесь совсем не близкий человек желал удачи. Теперь надо было не подвести еще и его.

– Вы правда в меня верите?

– Давно я за тобой наблюдаю, поэтому да, верю. Порви завтра всех. Обещаешь?

– Обещаю! – радостно воскликнул я и выпрыгнул из машины.

Предстоящая неделя должна стать решающей – или я окончательно проиграю, или пешка превратится в ферзя, дойдя до края шахматной доски.

Турнир давался мне на удивление легко. Он проходил в несколько этапов, и первых противников я будто даже и не заметил – они оказались слабее и младше. Но цель оправдывала средства – главным было выиграть, поэтому меня не волновали ни возраст, ни шахматные способности оппонента. Я пожимал руки, благодарил за партии, а потом расставлял любимые фигуры на доске ровно до миллиметра, чтобы ни одна пешечка не выступала за свою клетку.

Если я не был в школе, то без устали сидел за шахматной доской. Финал предстояло сыграть с сильным противником, и второе место в этой партии меня бы не устроило.

Как всегда, меня провожала Ира. Она внушала мне чувство непередаваемого спокойствия: своими вкусными сырниками по утрам, теплыми объятиями напоследок, подсунутой в карман шоколадкой «на всякий случай». Отец собирался лично сопроводить меня на турнир, и это стало не самой хорошей новостью – я не хотел, чтобы он смотрел.

Играть на его глазах значило взвалить на свои плечи еще большую ответственность, а я не был уверен, что вывезу даже имеющуюся.

Ира обнимала меня в дверях.

– Я верю, что ты вернешься чемпионом города и кандидатом в мастера спорта, – с улыбкой произнесла она.

Я доверчиво уткнулся ей в плечо, а она ласково потрепала меня по волосам.

– Спасибо, – прошептал я. – Надеюсь, так и будет.

Я хотел сказать, что люблю ее, но дверь распахнулась, и на пороге возник отец. Он обещал ждать меня в машине, но, видимо, устал там сидеть.

– Развели тут нежности, – протянул он, но звучало это совсем беззлобно.

Папа на удивление находился в дивно хорошем расположении духа. Когда я юркнул между ним и Ирой в открытую дверь, он придержал меня за запястье и слабо приобнял. Безжизненно постояв несколько секунд, я аккуратно выпутался и попытался вымученно улыбнуться – больше получилась взволнованная гримаса.

Я мечтал играть белыми, потому розыгрыш королевского гамбита по-прежнему манил: мне так и не удалось его реализовать. С черными фигурами было бы сложнее – я не питал уверенности, что смогу навязать противнику свою игру. Но на жеребьевку никто не мог повлиять, поэтому, разложив магнитную шахматную доску на заднем сиденье автомобиля, я двигал фигуры.

Пешка с е2 на е4, черные отвечают пешкой с е7 на е5. Дальше – белая пешка с f2 на f4, и все опять зависит от черных фигур: принимают они королевский гамбит или нет. Если принимают, то я бы разыграл Гамбит слона[9], как в бессмертной партии играли Андерсен и Кизерицкий… [10]

Склонившись над шахматами, я не заметил, как практически сполз на пол. Мои пальцы сами тянулись к фигурам, а те из-за своего маленького размера постоянно выскальзывали, нарушая динамику игры. Но меня это не сбивало: я знал ходы наизусть и даже смог бы разыграть партию вслух.

Только бы жеребьевка позволила мне сыграть белыми!

– Рудольф, приехали! – рявкнул отец. – Третий раз зову!

Я не услышал первых двух окриков. Спешно сложив все фигурки внутрь доски, я засунул ее в карман, словно талисман. Мне не хотелось играть без них.

Отец шел чуть впереди по прямому коридору шахматного клуба. Я – за ним, чуть отставая, задумчиво разглядывая светлые стены, увешанные фотографиями с турниров. Меня тревожила жеребьевка, но раньше времени отчаиваться не хотелось. Я боялся упустить удачу, которая сопутствовала мне на протяжении всего турнира. Ладони вспотели, и я незаметно вытер их о брюки.

Пальцы похолодели, стоило мне зайти в зал. Почти сразу ослепила вспышка фотокамеры – работал журналист из местной спортивной газеты. Я удивился их желанию осветить незначительный юношеский чемпионат города по шахматам.

Отца не пустили, и я облегченно выдохнул. Он остался с недовольным лицом за дверью просторного турнирного зала, а меня пригласили пройти внутрь. Мой соперник на вид был моего возраста, только выше и шире в плечах. Комитет, проверив все необходимые документы, провел компьютерную жеребьевку.

– Белыми играет Рудольф Грозовский.

По моей спине прокатилась волна дрожи. Я улыбнулся одним уголком губ, стараясь не показывать излишнего самодовольства.

Мы сели за стол. Судья включил часы, и я, ни минуты не колеблясь, двинул пешку на е4.

К моему удивлению, противник принял гамбит. Он нервно ерзал в кресле, забрав мою жертву в виде пешки на е5. Я тоже был взволнован: партия завязалась серьезная и грозила вот-вот перерасти в ожесточенную. Поскольку я играл белыми, то пытался навязать свою игру: в продолжение королевского гамбита я пошел в наступление слоном, сместив его на с4.

Через несколько ходов, освободив себе линию f, я сделал рокировку. Моя ладья – любимая фигура – сразу начала атаку. Противник действовал грамотно, но на девятом ходу я поставил ему первый шах. Он быстро увел короля на g7, и дальнейшая битва разворачивалась на половине черных. Мы разменивались фигурами: я уже отдал обоих слонов и одного коня, противник же лишился коня и трех пешек.

По спине бежал холодный пот от ужаса и предвкушения, внутри все кипело от предстоящей победы: я чувствовал, как мой оппонент начинал сдавать позиции. Я поставил очередной шах, но он продолжал бегать. Сам противник еще ни разу не попытался атаковать моего короля.

Вокруг меня словно никого не было: судья, часы, оппонент – все осталось за кадром. Сейчас в моем мире находились только фигуры. Живые. Я видел, как бил копытом конь, готовый вот-вот выйти в атаку на а3, как точил свое оружие ферзь, намеревавшийся поставить грандиозный мат. Ладья красовалась на f1, величественно возвышаясь над остальными фигурами.

Оппонент неудачно пошел конем, и я почти ликовал: такая глупая ошибка позволила мне взять фигуру без малейших потерь. Он разменял еще одну пешку, и буквально через четыре хода я поставил ему сокрушительный мат.

Мы пожали друг другу руки – моя ледяная ладонь стиснула его горячую. Несмотря на проигрыш, противник ослепительно улыбался и без малейшей обиды поздравлял меня с заслуженной победой.

– Отличная партия! – воскликнул он.

– Спасибо за игру, – искренне поблагодарил я, поднимаясь из-за стола.

Судьи готовились к вручению наград, а я стоял посреди просторного шахматного зала, и мне так легко дышалось. Как в тумане прошла церемония награждения: меня объявили чемпионом, обещали присвоить звание. На шее красовалась медаль. Не первая, но самая значимая.

Дорога домой была легкой – я уселся на переднее сиденье, сверкая наградой, а отец расположился рядом. Он еще на крыльце стиснул меня в объятиях, горделиво улыбнувшись, и одобрительно похлопал по плечу.

– Ну, шахматы так шахматы, – подвел он итог нашего уговора. – Заслужил. Надеюсь, и дальше так пойдет. Тренер сказал, что ты достигнешь больших высот.

Он вроде радовался за меня, но в голосе так и читалось: не дай бог тебе, Рудольф, их не достичь.

Глава 3

Я допоздна читал «Гарри Поттера» и с каждой страничкой все больше мечтал перенестись в Хогвартс. Волшебный мир меня так захватил, что я и не уследил, когда стрелки часов перевалили за полночь. Выигранный турнир оставил приятное послевкусие – такое, которое хотелось смаковать на языке, а сам я то и дело поглядывал на новенькую медальку, висевшую рядом с остальными.

Перевернув пятисотую страницу «Кубка огня», я услышал, как скрипнула дверь. Пришлось оторвать взгляд от книжки. В дверях стоял отец, и я дернулся было к ночнику, но уже все равно не успел бы сделать вид, что сплю. Папа, в пижаме выглядевший особенно уютно и безопасно, привалился плечом к косяку.

– Моя любимая часть – «Принц-полукровка», – поделился он, проходя внутрь.

Он не собирался отчитывать меня за то, что не сплю, и я приободрился, сев на кровати поудобнее.

– Не знал, что тебе такое интересно.

– «Гарри Поттер» попался мне случайно в дороге, – пожал он плечами. – За долгие часы перелета и не такое начнешь читать.

Книжки, которые я читал, и правда не были новыми. В «Узнике Азкабана» были порваны несколько страниц, а на первом листе «Кубка огня» расплывалось уродливое неровное пятно то ли от чая, то ли от кофе.

– Мне она только предстоит, – с улыбкой сказал я. – Думаю, завтра эту часть уже дочитаю.

Отец взглянул на обложку, потом на меня и замолчал. Я тоже не произносил ни слова. Он редко заглядывал ко мне перед сном, а теперь даже присел на край кровати, поправляя одеяло.

– Ты сегодня играл блистательно.

– Ты же не видел партии, – возразил я, – так что не можешь знать.

Папа покачал головой.

– Я звонил Александру Иванычу. Он мне рассказал. Говорит, у твоего противника не было шансов. Тем более ты играл белыми.

Я смутился, мне показалось, что у меня заалели уши. Отец хвалил меня так же редко, как и приходил пожелать спокойной ночи. Два этих события за один сегодняшний вечер заставляли нервничать. Робко кивнув, я все-таки отложил книгу и мимолетно посмотрел на часы. Половина второго ночи. Совсем поздно.

Завтра выходной, но ранний подъем никто не отменял: обычно Ира будила меня около восьми даже в воскресенье, но теперь большинства секций у меня не было.

– Поедем завтра в одно место, – наконец, прервав долгое молчание, произнес отец.

И почему-то при взгляде на него мне показалось, что эта фраза далась папе с трудом. Будто бы он совсем не хотел ехать в то место, куда собирался отвезти меня.

– Куда? – полюбопытствовал я.

– Увидишь. Как проснешься, спускайся в гостиную. Доброй ночи, Рудольф.

Спорить было бессмысленно.

– Хороших снов, папа.

Стоило отцу выйти, как я тут же положил книжку на тумбочку, завернув уголок на пятисотой странице, и погасил ночную лампу. Комната погрузилась во мрак, из-за плотно задернутых штор почти не пробивался лунный свет. Мысли в голове роились быстро, хаотично метались и перебивали друг друга.

И тогда я начал перемножать четырехзначные числа. Прямо в уме. Все лишние раздумья и волнения отсеялись, и через десять минут я крепко спал, зажав между коленками одеяло и скинув подушку на пол.

На удивление, меня никто не разбудил ни в семь, ни в восемь, ни в девять. Солнце сквозь тюлевые занавески слепило глаза: видимо, поутру портьеры кто-то открыл. Я отвернулся к стенке, желая спрятаться от назойливых, ласкающих мои щеки лучей. Откинув теплое одеяло, я перевернулся на чуть влажную от пота простынь и потянулся. Косточки хрустнули, а я сощурился: докучливые солнечные лучи так и лезли мне в глаза, играя причудливыми зайчиками по стенам.

Босыми ногами я шлепал по теплому полу, выходя из своей комнаты, а когда посмотрел на часы, то оказалось, что почти одиннадцать утра. Сердце заколотилось быстрее: в столовой уже никого не было, Ира давно убрала завтрак со стола.

«Я все пропустил, – промелькнула в голове мысль, пока я тонкими пальцами теребил рукава темно-зеленой вискозной пижамы. – Отец меня убьет».

– Доброе утро, – услышал я из кресла в углу.

Папа читал газету, закинув ногу на ногу. Он, как всегда, в чистой рубашке, в идеально выглаженных брюках с ровными стрелками. На рукаве сверкнула запонка, а галстук удавкой висел на жилистой шее.

– Привет, – растерянно отозвался я.

– Ира накроет тебе на кухне. – Он махнул рукой. – Ешь быстро и одевайся. Ты и так сегодня нарушил весь режим.

С облегчением выдохнув, я, ни секунды не медля, ринулся к кухне, что располагалась прямо напротив гостиной. Сквозь горизонтальные жалюзи на окнах и здесь скользило по мебели солнце. Его лучи добирались до Ириных рук, пока она накрывала на стол и раскладывала тканевые салфетки мне под посуду.

Запах свежеиспеченных сырников разливался по всей кухне, рядом с большой тарелкой стояли пиалы, наполненные сгущенкой и вишневым вареньем, которое Ира варила сама.

– Сырники? – удивленно спросил я, присаживаясь к столу.

Ира нежно поцеловала меня в макушку.

– Папа разрешил сегодня обойтись без каши, – тихо сказала она, а потом и вовсе перешла на шепот, – он очень гордится твоей вчерашней победой.

Я стащил с тарелки сырник.

– Если даже без каши, то точно гордится, – прыснул я и заметил, что Ира тоже весело улыбнулась.

Съев больше половины лакомства с общей тарелки, я почувствовал, что живот забурлил от сытости и удовольствия. Ноги стали тяжелыми, и меня разморило. Кровать так и манила обратно к себе, хотелось снова забраться под одеяло и взять не дочитанный в ночи «Кубок огня». Но готовый ехать отец уже стоял в дверях.

– Рудольф, поторопись, – процедил он, барабаня кончиками пальцев по металлическому косяку входной двери.

Взмахнув полами своего пальто, отец удалился, а я ринулся собираться. Он терпеливо ждал меня в машине, и только его пальцы отстукивали незамысловатый ритм по кожаной оплетке руля, выдавая легкую нервозность. Я плюхнулся рядом с ним на переднее сиденье, сразу же сделал радио тише и пристегнул ремень безопасности. Отец окинул меня довольным взглядом.

– Быстро ты, – похвалил он. – Молодец.

Поджав губы, я сдержанно кивнул и только сейчас вспомнил, что случайно натянул футболку задом наперед.

Отец выехал со двора, кивнув бдительной охране на посту. Ворота за нами закрылись, и папа взял курс на город. Машина двигалась неспешно, папа плавно объезжал все ямы, не создавал аварийных ситуаций, а от отсутствия музыки и полной тишины меня снова начало клонить в сон.

– Тренер говорит, что тебе можно попробовать выйти на международный уровень, – внезапно сказал отец. – Хочешь?

Я резко распахнул глаза.

– Я о таком и мечтать не мог! – восторженно выпалил я. – Это же… Да это… невероятно! Конечно!

– В Будапеште скоро будет чемпионат. Дам команду Александру Иванычу тебя записать.

Сон мгновенно прошел. Первый международный турнир для любого шахматиста значил много: это принципиально другой уровень, новые звания, новые победы и рейтинги.

– А если у меня не получится? – вырвалось у меня случайно. – Вдруг я проиграю?

– Будешь так думать – точно проиграешь, – раздраженно бросил отец. – Соберись и выложись на полную.

«Ладно, – решил я про себя. – Раз Александр Иваныч сказал, что я готов, значит, готов».

За всеми сомнениями и раздумьями я не заметил, как отец припарковался у большого частного дома. Место было мне незнакомым, раньше мы сюда никогда не приезжали. Отец достал из кармана телефон.

«Мы подъехали», – сказал он коротко и нажал на отбой.

Калитка была глухой, забор – высоченный, из коричневого профлиста. Вокруг стояла тишина и раздавался только лай собак, долетавший до ушей даже с плотно закрытыми окнами в машине. Собак я не то чтобы боялся, но всегда, идя мимо бездомной своры, я испытывал мандраж, а по спине пробегал холодок.

– Выползай, – велел отец.

И я нехотя вышел из машины. Солнце спряталось за тучи, и на поселок сразу же опустилась прохлада.

– Куда мы приехали?

Отец не успел ответить: калитку нам открыла женщина. Ее лицо было моложавым, но испещрено тонкими морщинками возле уголков губ и глаз. Есть люди, которые злятся всю свою жизнь, и эта злость отпечатывается у них на лице. Эта женщина точно была из таких, я за пару метров почувствовал ее колкий взгляд. Она, чуть сгорбившись, поманила нас внутрь. Я замешкался, и отец подтолкнул меня в спину.

К калитке выпрыгнул огромный доберман. Испугавшись, я сделал шаг назад, но там стоял отец, и он не дал мне отступить. Хозяйка громко прикрикнула на пса, и он просто обнюхал мои ладони.

– Ты же хотел собаку, – с гордой улыбкой сказал отец. – Вчерашней победой заслужил. Пойдем.

Я удивленно уставился на отца. Казалось, что с доберманом я не слажу, потому что хотелось мне маленького пуделя, который спал бы у меня в ногах. Мне всего четырнадцать, и доберманы меня сильно пугали. На улице я обходил больших собак за несколько метров – а вдруг кинется? Их клыки были по два сантиметра – вполне достаточно, чтобы перегрызть мне шею.

– В помете три суки и четыре кобеля, – проскрипела хозяйка, открывая щеколду у небольшого крытого загона. – Все документы готовы, можете забирать сегодня, цену знаете.

Внутри пахло мокрой псиной, но было достаточно чистенько. Я поморщился, проходя внутрь, и зацепился курткой о неудачно торчавший из доски, не до конца забитый гвоздь. Одежда порвалась – я услышал треск, но у меня дома висело еще четыре куртки. Поэтому, не заботясь, я рванул дальше внутрь.

В загоне сидели семь щенков. Для них оборудовали специальные лежанки, на которых они могли спать, стояли миски с чистой водой и кормом. Они тут же облепили нас обоих: и меня, и папу. Двое, радостно тявкая, скакали вокруг него, скребя маленькими лапками прямо по брюкам с идеально выглаженными стрелками.

– Выбирай любого, – приказал отец, присев на корточки и брезгливо погладив по шерстке одного из малышей кончиками пальцев.

Задача оказалась непростой. Их было семеро, и все они скулили от радости и жажды внимания. Я погладил каждого, чтобы никого не обидеть: мне казалось, что у собак эмоциональная сфера развита едва ли не лучше, чем у людей. Но приглянулся мне щенок, которого от меня старательно отпихивали лапами два его собрата.

Протянув руку, я ловко поднял малыша на руки. Он казался совсем дохлым по сравнению с остальными и поскуливал так жалостливо, что я сразу прижал его к себе.

– Этот.

Хозяйка нахмурилась.

– Для выставок не пойдет, – выпалил она. – Бракованный малеха, в весе не добирает. На пять тысяч дешевле.

Цена для отца не имела значения, поэтому он нахмурился.

– Выбери нормального, – приказал он.

– Этот нормальный! – запротестовал я, сильнее вцепившись в поскуливающего щенка. – Ты сам сказал выбирать любого. Я выбрал.

– Любого нормального!

– Этого не было в условиях! – огрызнулся я и сделал шаг назад вместе со щенком.

Рука отца сжалась в кулак, я видел, как на его скулах заиграли желваки, а шея с плотно застегнутым на ней воротом рубашки напряглась. Но я не отступал. Женщина глядела то на меня, то на папу, и в итоге раздраженно фыркнула:

– Покупаете?

– Покупаем, – бросил отец.

Я первым выскочил из загона со щенком на руках, пока они разбирались с документами и оплатой. Щенок спокойно сидел, и я запихнул его под свою наполовину расстегнутую куртку, боясь, что на улице после теплого загона малышу станет холодно. Он был мельче своих собратьев, но его шелковистая короткая шерсть все равно лоснилась, а черные глазки-бусины смотрели на меня заинтересованно. Я не сомневался, что не ошибся в выборе щенка.

Отца еще не было, и я двинулся к машине. Большой доберман, выскочивший на меня при входе, сидел запертым в клетке, поэтому я, спокойно открыв дверь калитки, вышел на безлюдную улицу. Папин «мерседес» стоял закрытым, поэтому я прислонился к капоту и снова уставился на мордашку щенка, торчащую из куртки.

«Лапочка, – подумалось мне. – Вот бы тебя так назвать. Но отец точно будет против».

Папа вышел через десять минут. Он не сказал ни слова, пока мы не отъехали от дома заводчиков. Я зажмурился, стоило отцу ко мне повернуться и поднять руку. Но он только погладил щенка по макушке и спросил:

– Как назовем? Ты даже пол не узнал. Заводчица сказала, что кобель.

«Лапочка!» – чуть не брякнул я, но вовремя сдержался.

– Мне нравится Рэй.

– Красивое имя, – согласился отец. – Звучит благородно. Ему уже полтора месяца, почти все прививки стоят. Можешь заниматься с ним, только смотри, чтобы он не грыз мою мебель, слышишь?

Я интенсивно закивал.

– Хочешь, прогуляемся с ним по парку?

– Поводка нет, – напомнил я.

Отец отрешенно пожал плечами и свернул к крупному зоомагазину, попавшемуся нам по дороге.

– Ерунду не бери, – велел он, глядя, как я разглядываю дешевые алюминиевые миски. – Нормальные, керамические, подороже. И поводок нормальный возьми, а не эту дурацкую рулетку. Ничего выбрать не можешь, Рудольф!

Приуныв, я вернул на прилавок миски, пока щенок вошкался под моей курткой. Взял, как велел отец, керамические, темно-синие, с нарисованными на них белыми косточками. Поводок я тоже взял крепкий, плотного плетения, вернув на место не приглянувшуюся отцу рулетку.

– Все выбрал?

Отец подошел неслышно, и я вздрогнул от его неожиданного появления за моей спиной. Мы купили поводок, корм премиум-класса, миски и витамины, а еще книгу по дрессировке доберманов. Щенок уснул, пока я бродил между рядами, и теперь тревожить его прогулкой не хотелось ни мне, ни отцу.

Страх не справиться с собакой был велик, но отец пообещал нанять хорошего кинолога, который будет по выходным приезжать прямо к нам. Размер нашего участка позволял хоть целую площадку для Рэя оборудовать.

– Тебе пора учиться брать ответственность, Рудольф, – пожал он плечами, заезжая в ворота дома. – Пес – отличный тренажер для этого.

«Собака – живое существо, а не тренажер», – хотел возразить я, но, как всегда, не решился.

Глава 4

– Грозовский, сколько можно витать в облаках?! – окрикнула меня Инесса Сергеевна, учительница русского языка и литературы. – Ты вообще не здесь, у тебя двойка выходит в четверти!

Я оторвал голову от парты и посмотрел на преподавательницу без интереса. Ее родинка над верхней губой и бородавка на правой щеке приковывали все внимание, отвлекали его от ярких зеленых глаз и искривленного в недовольстве рта.

– Я пропустил пару уроков, – брякнул я невпопад. – Я выучу Пушкина, сдам…

– Мы уже Лермонтова изучаем, – пожурила меня учительница. – Ты же понимаешь, что скоро конец четверти?

Я потупил взгляд. Конечно, я понимал, что в табеле за четверть у меня будет красоваться в лучшем случае тройка. Учительница литературы вечно называла меня неучем, но я привык: все-таки зубрить стихотворения было не так интересно, как запоминать сотни шахматных комбинаций и проглатывать за одну ночь «Учебник эндшпиля» Марка Дворецкого.

– Мы почти добрались до Фонвизина… – продолжала, забывшись, Инесса Сергеевна.

– Ага, до «Недоросля», – хихикнул мой сосед по парте Агафонов. – Прям про Грозовского.

– Заткнись, – прошипел я еле слышно, даже не повернувшись к нему.

– А ты знаешь, – с иронией продолжил одноклассник, – что Митрофанушка в «Недоросле» тоже был грубым и неотесанным? А еще необразованным…

Мое терпение вмиг испарялось, когда я смотрел в поросячьи глазки соседа по парте, пялившиеся на меня с насмешкой. Нас посадили вместе не случайно: у того в текущих оценках красовались одни пятерки, он читал книжку за книжкой и не уклонялся от школьной программы. Меня дома ждал недочитанный «Гарри Поттер», а вот запомнить строки великих поэтов мне никак не удавалось.

– Я сейчас тебе врежу, – предупредил я.

Агафонов издевательски хмыкнул.

– Тогда тебя вызовут к директору, а потом твой папа.

Не выдержав, я занес кулак и изо всех сил ударил его прямо в губы, не дав закончить фразу. Одноклассник повалился на пол, а я прыгнул на него сверху, поднимая руку для новых ударов. Инесса Сергеевна закричала и отшатнулась к доске.

– Прекратите! Я позову директора!

Ее голос я слышал отдаленно, сосредоточившись на драке. Агафонов вцепился мне в волосы, но я только запрокинул голову и впился пальцами прямо ему в лицо, ногтями вонзаясь в тонкую кожу щеки, словно желая ее разодрать. Он закричал, а я стиснул пальцы сильнее.

– Отпусти его! – взвизгнула Инесса Сергеевна. – Грозовский, немедленно отпусти!

Агафонов ослабил хватку на моих волосах, и я тоже начал медленно разжимать пальцы. На его щеках остались полумесяцы от моих чуть отросших ногтей. На крики Инессы Сергеевны прибежал завуч, кабинет которого находился через одну дверь по коридору справа.

Он стащил меня с Агафонова, вздернул за пиджак, как нашкодившего кота за шкирку. Глаза его пылали злостью, а между бровей залегла толстая глубокая морщина. От него воняло потом, и я невольно сделал шаг в сторону.

– Восьмой класс! – взревел он. – А деретесь, как в детском саду! Я сообщу классному руководителю!

У него перехватывало дыхание, поэтому он говорил обрывисто.

– Она пусть! Звонит родителям! Обоих! К директору!

Агафонов нахмурился. Подбородок у него задрожал, и Инесса Сергеевна тут же его приобняла.

– Ну что ты, ты не виноват… – шептала она ему на ухо, и это были те немногие слова, которые удалось разобрать.

Я молча подхватил рюкзак. Одноклассники, сбившись в кучу, смотрели затравленно и враждебно, как будто я мог кинуться на них просто так, потому что мне захотелось. Незаметно для Инессы Сергеевны я показал им средний палец и вышел из кабинета. Кожа головы еще болела из-за того, что Агафонов тянул за волосы, и правая скула неприятно ныла – все-таки этот уродец приложился к ней кулаком.

В кабинет директора я зашел первым, пока Агафонову вытирала сопли литераторша. Раздраженно пнув стул, я плюхнулся в него, едва не отбив задницу о плотное глянцевое сиденье, и скрестил руки на груди.

Директор нехотя оторвал взгляд от лежавших на его столе в беспорядке бумаг и зыркнул на меня. Молчание повисло нехорошее: я точно знал, что они опять заведут речь о моем отчислении из лицея. Так было в прошлом году, когда Инесса Сергеевна выставила мне два за год по литературе. Она обозвала меня неучем в сотый раз, а я ее – козой драной. Правда, про себя, а не вслух.

Агафонов зашел вместе с учительницей литературы, и она держала его за ручку, как маленького. Он зло таращился на меня, кривил свои пухлые губы, а покрасневшие поросячьи глазки точно хотели прожечь во мне дыру. Он сел напротив. Я дернулся в его сторону, и тот, испугавшись, отшатнулся и чуть не свалился со стула. Он казался таким уморительным увальнем, что я засмеялся.

– Грозовский, – предупредительно зашипел директор, и я замолк, но ухмыляться не перестал.

Отец ввалился в кабинет подобно грозе без штормового предупреждения, распахнув дверь и даже не постучавшись. За ним тащилась мать Агафонова, и я видел ее впервые за все время обучения в лицее. Ее светлые волосы аккуратными прямыми прядями лежали на плечах, и она, едва успев зайти в кабинет, кинулась к сыночку, причитая:

– Солнышко… Да что ж это такое… Приличный лицей… Батюшки святые.

Папа же молча встал за моей спиной и стиснул плечо. Я так и не понял, поддерживающий это был жест или предупреждающий. Ухмыляться больше не хотелось, и я уставился на собственные ладони.

– Рудольф под угрозой отчисления, – оповестил завуч, а потом внимательно посмотрел на меня. – Может, скажешь что-нибудь?

Поведя плечами, я мельком скользнул по нему взглядом.

– Я не виноват. Агафонов первый начал.

– А в драку кто полез? Инесса Сергеевна сказала, что ты!

Пухлый палец завуча ткнулся почти мне в лицо, и я отшатнулся к отцу.

– Я, но он меня оскорблял. И моего отца тоже.

– Ложь! – воскликнула Инесса Сергеевна. – Мы обсуждали «Недоросля» Фонвизина, Агафонов просто пошутил. Да, возможно, неудачно. Но это не повод распускать кулаки! Все можно решить словами!

Я потупился и замолчал. Директор, до этого что-то увлеченно писавший в своем ежедневнике, поднял взгляд на папу.

– Это недопустимо, Всеволод Андреевич. Мы закрываем глаза на многое, но…

– Травля в классе – именно то, на что вы закрываете глаза? – перебил его отец. – Рудольф не в первый раз говорит, что учитель литературы относится к нему предвзято и с негативным настроем, что в классе его дразнят, а педагоги закрывают на это глаза!

Я ошалело посмотрел на отца. Директор замолчал. Завуч, тяжело дыша и постоянно утирая платком пот с сального лба, тоже заткнулся.

– Он распускает кулаки… – начала было мать Агафонова. – В приличном лицее. Батюшки мои.

Мне показалось, что еще немного, и она начнет креститься. Отец даже головы в ее сторону не повернул.

– Я напишу заявление о травле, – пригрозил папа, глядя директору в глаза.

Тот опустил взгляд. Я с детства знал, что один звонок «кому надо» – и все проблемы решаются. Директор раздражающе барабанил пальцами по столу. Видать, он тоже знал об отцовских связях.

– Всеволод Андреевич.

– Мы поговорим с Рудольфом сами. Но не сметь! Обижать моего ребенка я не позволю. И скажите спасибо, что я не требую для сына публичных извинений перед всем классом.

Он вышел не прощаясь. Схватив рюкзак, я посеменил за ним, еле переставляя ноги. Плечи отца подергивались, а шаги были крупными и рваными. Я не успевал за ним, и мне пришлось побежать.

Мы сели в машину. Ехали молча. Отец дергал руль в разные стороны так резко, что на поворотах приходилось держаться то за бардачок, то за ручку над дверцей. Я весь съежился. Не до конца застегнутый рюкзак с учебниками упал в ноги. Никогда мы так быстро не добирались из школы домой, даже когда я раньше опаздывал на секции. Папа проносился на все желтые сигналы светофора, иногда на красные. Его щеки горели алым, и я был рад, что не видел его взгляда.

Он бросил машину прямо у крыльца. Выходить не хотелось. Я мечтал спрятаться под сиденье и никогда оттуда не выбираться, стать прозрачным и незаметным, но под тяжелым отцовским взглядом я подобрал-таки рюкзак. Тот выскользнул из моих рук, и ручки, карандаши, тетрадки – все разлетелось прямо по асфальту возле машины.

Первое, что я почувствовал, – острая, жгучая боль в щеке. Он ударил меня раскрытой ладонью, попав в уголок рта. Тонкая кожица треснула, и тут же засочилась кровь. Я застонал и присел за тетрадками, но папа опять вздернул меня на ноги.

– Паршивец… Дрянь…

Он ударил меня снова, но на этот раз по второй щеке. Голова мотнулась в сторону, и я захотел, чтобы она оторвалась и мои мучения закончились. Но судьба не была ко мне милостива: рука отца опять поднялась в замахе. Раздался сильный шлепок, и я, не выдержав, завалился на колени. По щекам потекли слезы, смешиваясь с кровью на подбородке.

– Почему ты постоянно меня подводишь?! – заорал он, схватив меня за рубашку.

Я только всхлипнул и безвольно опустил голову. Охранники выскочили из будки, но молча, со стороны наблюдали за нами. Один попытался дернуться ко мне, но второй придержал его и небрежно махнул рукой.

– Я не хотел… – пролепетал я.

Отец ударил еще раз, и с моих губ сорвался острый, громкий вскрик.

– Ты должен соответствовать! Своей фамилии! А ты ее только позоришь! Почему лицей во второй раз ставит вопрос о твоем отчислении?!

Слезы бежали по моим щекам нескончаемым потоком, пока отец крепко, до боли сжимал мои плечи через ткань расстегнутого бежевого пальто.

– Не реви! Не реви, щенок, научись отвечать за свои поступки!

Мои ноги совсем подкосились и ослабели, поэтому я повис в его руках. Отец не стал меня держать – швырнул прямо на асфальт. Локоть обожгло болью, и теперь на рукаве пальто, а может, даже и рубашки, точно была дырка.

Он обошел меня, захлопнув дверь пассажирского сиденья, и пнул рюкзак прямо мне под ноги. Мотор «мерседеса» опять зарычал. Я не успел и голову поднять, а отец уже сорвался с места, проезжая в услужливо открытые охранниками ворота.

Лицо пылало болью. Разбитые губы опухли, и я почти не мог ими шевелить. На помощь мне выскочила Ира – несмотря на приближающийся ноябрь, в одних домашних тапках и униформе. Она нежно приподняла мое лицо за подбородок, и в глазах ее блеснули слезы.

– Солнышко… – прошептала она.

И я жалко уткнулся ей в плечо, запачкав светлый воротник платья бордовыми пятнами.

Ира помогла мне встать. Она собрала рассыпавшиеся тетрадки, бережно сложив их в рюкзак, а потом, придерживая меня, повела к дому. Охранники давно скрылись в будке, а от присутствия отца остались разве что расцветающие на моем лице синяки. Ира, когда мы зашли в дом, стянула с меня пальто, которое неопрятно соскользнуло на мраморный пол бесформенной кучей ткани.

– Надо умыться, – шепнула она, придерживая меня за пояс.

Поскуливая, я направился к ванной. В зеркало смотреться не стал: хватило того, что в белоснежную керамическую раковину закапала кровь. Ира взяла чистую одноразовую тряпочку из ящика и смочила ее прохладной водой. На тонкой безворсовой ткани после соприкосновения с моим лицом тоже остались бледно-красные разводы. Я склонился над раковиной ниже, резко выкрутив ручку крана вправо, и дождался, пока на мои пальцы побежит ледяная струя. Набрав полные ладони, я ополоснул лицо. Розовая вода потекла в слив, и я сплюнул. Во рту крови, к счастью, не было. Языком я скользнул по зубам, проверяя, все ли на месте.

По лестнице со второго этажа неуклюже бежал Рэй, радостно потявкивая, но у меня не было сил склониться к нему и погладить. Тогда он начал тереться об мои ноги, не желая пропускать на кухню.

– Я найду аптечку, – негромко сказала Ира, усадив меня в гостиной.

– Ага, – шепнул я.

Рэй запрыгнул ко мне на колени, и я мягко потрепал его за ушком. Он хотел было вылизать мое лицо, но бдительная Ира, вернувшаяся с ватой и хлоргексидином, быстро приняла меры.

– Инфекция! – воскликнула она, спихивая щенка с моих колен.

– Поласковее, – нахмурился я. – Он же просто маленький и радуется.

Хлоргексидин почти не щипал, больно было от прикосновений. Я то и дело судорожно втягивал в себя воздух сквозь зубы, тихо шипел и все время пытался увильнуть от Ириной руки. Она кружила возле меня, не позволяя вывернуться, и требовала сидеть ровно, ведь я уже не маленький, по ее словам. Не подействовало – я крутился и хныкал от боли в разбитом лице.

– Тебе надо лечь, – наконец убрав вату и хлоргексидин подальше, вздохнула Ира. – Вдруг сотрясение?

– Меня не тошнит, – пожал я плечами. – Голова не кружится. Других симптомов тоже нет.

– Все лицо в синяках будет…

– Зато в школу не пойду, – внезапно нашел плюс я. – Мне совсем не хочется туда ходить.

Простынь подо мной опять взмокла от пота, пока я ворочался, пытаясь уснуть. Лицо все еще ныло, и спать на боку, уткнувшись разбитой скулой в подушку, было больно. Все тело горело, не помогала даже прохлада из открытого на проветривание окна. Комната давно погрузилась во мрак. Я не спускался к ужину и отца не видел с обеда – он не заходил ко мне в комнату, а я не рвался из нее выбираться. Забытый «Гарри Поттер» валялся у тумбочки.

Единственным, кому безмятежно спалось ночью, был Рэй. Он свернулся клубком в моих ногах, прямо на одеяле, и чуть похрапывал во сне. Дотянувшись, я коснулся кончиками пальцев его шерстки, погладил, и щенок встрепенулся, доверительно подставляя макушку под мою руку.

Желудок заурчал, стянутый голодом, и я с трудом спустил ноги с кровати, засунув их в мягкие уютные тапки.

– Пойдем, – шепнул я Рэю. – Отрежу тебе колбаски.

Пока отец и Ира спали, можно было угостить Рэя чем-нибудь очень вкусным – обычно он питался только сухим кормом. Не знаю, понял ли щенок слово «колбаска», но уж очень радостно он соскочил с кровати и ринулся к двери. Я, шаркая ногами, пошел за ним.

Наши с отцом спальни располагались недалеко друг от друга, через дверь, ведущую в ванную комнату. Обычно я слышал, когда отец возвращался, а он контролировал мой режим.

Его комната оказалась приоткрыта, хотя обычно папа плотно захлопывал дверь, иногда даже запирал ее на щеколду, особенно по вечерам, будучи уставшим после работы. Из спальни доносился его тихий, но рассерженный голос.

– Я все для него делаю, все! – агрессивным шепотом говорил он кому-то. – Но сегодня опять сорвался…

Я прислушался. Рэй тоже замер у моих ног, выжидающе подняв голову. Сделав несколько аккуратных шагов, я замер у отцовской двери.

– Рудольф все время меня выводит! Почему он не может быть просто нормальным, обычным ребенком?!

– Он и так ведет себя как обычный ребенок, Всеволод… – отвечал ему женский преломленный сотовой связью голос.

С опаской я заглянул в тоненькую щелку между дверью и косяком. Папа сидел на кровати еще в костюме, и телефон, включенный на громкую связь, валялся рядом. Отсюда было видно, как у него тряслись руки, а правый глаз слабо подергивался.

– Нет, он ведет себя отвратительно! Он ужасно учится, дерется, дерзит!

– У него переходный возраст… – мягко настаивала женщина.

– Я опять не сдержался! Я же не хотел, не хотел его и пальцем трогать! Но он вывел! Он сам виноват!

Перестав дышать, я вслушивался в каждое отцовское слово и никак не мог понять, с кем он говорит. Его собеседница молчала. Рэй тихонько поскуливал и мог выдать наше присутствие, поэтому я еле слышно шикнул на него.

– Может, с ним стоило поговорить? – наконец опять раздался женский голос. – Что вы чувствуете, Всеволод?

Теперь замолчал отец.

– Вину, – помедлив, выдавил он. – Не могу на него смотреть. Я опять сорвался и не знаю, как это исправить.

Папа шумно выдохнул и откинулся на кровать прямо в костюме. Он положил телефон себе на грудь, чтобы лучше слышать собеседника. Чудом он до сих пор меня не заметил. Рэй гавкнул, и я отшатнулся в сторону.

Теперь мы точно привлекли его внимание. Окончание разговора я уже не уловил, потому что рванул к лестнице, боясь быть застуканным за подслушиванием. Собака ломанулась за мной. Дверь отцовской спальни скрипнула, открываясь, и он показался на пороге. Я виновато посмотрел на него, но папа скользнул по мне отрешенным, невидящим взглядом.

– Ты почему не спишь?

– Я не ужинал и теперь хочу есть, – брякнул я первое, что пришло в голову.

– В холодильнике, кажется, еще осталось рагу с курицей, – отстраненно произнес отец. – Разбудить Иру, чтобы она подогрела?

– Пусть спит, я сам!

Кивнув отцу, я направился по лестнице на первый этаж. Щенок давно ждал меня внизу, неслышно сбежав по ступенькам. Я почти преодолел половину спуска, как услышал отцовский оклик.

– Рудя, – позвал он.

Я удивился: обычно папа называл меня только Рудольфом и никак иначе.

– Да?

– Через неделю ты едешь в Будапешт на международный турнир. Хочешь, купим тебе новую шахматную доску?

Глава 5

Папа купил мне целых три шахматные доски. Одну с красивыми, сделанными под мрамор полями и такими же мраморными фигурами. На белых виднелись черные и темно-коричневые прожилки, а на черных – светло-бежевые. Вторая доска была сделана из красного дерева, покрыта дорогим лаком, а фигуры на ней возвышались тяжелые, из настоящего металла, и такие реалистичные, будто я держал в руках искусно отлитых оловянных солдатиков.

Кроме двух больших досок, папа подарил мне новую карманную. Она была чуть больше моей старой, уже почти развалившейся, и сделана не из дешевого пластика, а вполне себе приличного. Именно на ней я двигал фигуры, распластавшись на кровати в комнате у своего единственного друга Коли. Он в этом году стал первокурсником филфака, и я попросил помочь мне с литературой.

– Рудь, если ты не будешь слушать, никогда не осилишь литературу, – окликнул меня Коля, как только я передвинул белого коня на f3, решив сыграть испанскую партию[11]. – В ней думать надо. Над стихотворениями, произведениями, смыслами… А ты на шахматы отвлекаешься.

Коля был моим старшим товарищем, а его отец – близким другом моего папы. И, несмотря на подкрадывающийся вечер, я сидел у него в гостях, и никто не гнал меня домой. В Колиной комнате было тепло и уютно: стены оклеены приятными бежевыми обоями, напоминавшими декоративную штукатурку «короед», на полу расстилался светлый ковер с длинным ворсом, а лучи закатного солнца падали мне прямо на лицо.

– У меня турнир через неделю, – важно заявил я. – Улетаю в Будапешт.

– Зачем тогда тебе вообще литература? – с недоумением поинтересовался Коля. – Ты же должен понимать, что она развивает твой мозг, и.

– Чтобы Инесска не орала, – перебил его я, – и чтоб отец не ругался. История мне нравится куда больше литературы. И вообще, я читаю! Просто не эту муть.

– Классика не муть! – возмутился Коля.

– Еще какая! – припечатал я, одним махом скинув фигуры с доски, а потом расставляя их по новой. – Хочешь сыграть?

– Чтобы ты опять влепил мне детский мат? Нет уж! – недовольно хмыкнул Коля. – Давай-ка лучше Пушкина выучим, тебе его сдавать.

Я недовольно застонал и откинулся на подушку. Коля же выжидающе смотрел на меня.

– Я помню чудное мгновенье[12], – пробормотал я себе под нос без выражения. – Передо мной явилась ты. Что там. Блин.

– Как мимолетное… – подсказал Коля.

– Как мимолетное… – повторил я, поморщившись, – виденье!

– Как гений чистой красоты, – рассмеявшись, закончил друг. – Нет, Рудь, так дело не пойдет. И вообще, если ты стихотворение выучить не можешь, как запоминаешь такие сложные шахматные комбинации?

– Это другое. Шахматы, они. Там тактика есть, а не просто рифмы. Тактика! Представь, Коль, что ты полководец, и тебе нужно каждый шаг продумать и взвесить. Надо думать на три хода вперед противника.

– Я понял, понял, – отмахнулся Коля, зевнув.

Он пытался не смотреть на мое лицо и поэтому старательно отводил глаза. Увидев меня впервые сегодняшним вечером, друг ахнул от ужаса, но по моему взгляду понял, что комментариев я слышать не хочу. И он молчал, пока наш разговор окончательно не зашел в тупик. Я вновь расставил фигуры на шахматной доске, влепив сам себе мат за черных.

На улице практически стемнело, и я написал отцовскому водителю с просьбой меня забрать.

«Как раз я успею доиграть партию к тому моменту, как он приедет», – решил я.

– Давай я поговорю с отцом, – внезапно предложил Коля. – Он должен послушать и поговорить с твоим папой… Рудь, у тебя все лицо в синяках. Это ненормально.

– Не надо! – воскликнул я, подскочив на кровати так, что фигуры повалились и раскатились в разные стороны. – Ты не посмеешь. Не лезь.

– Ты так сильно боишься.

– Не боюсь! Просто правда может стать хуже. Он решит, что я жалуюсь. – Я шмыгнул носом. – А я не жаловался! И да, я вчера его разговор слышал. С какой-то женщиной. Он говорил, что виноват.

– Это не отменяет отвратительности его поступка, – жестко сказал Коля. – Не в первый раз ведь происходит. Рудольф, может, все-таки через отца.

– Не лезь! – рявкнул я и резко стукнул кулаком по шахматной доске. – Ты плохо слышишь? Это сделает хуже!

Коля вздрогнул.

– Не кипятись. – Он изумленно вскинул брови. – Как хочешь, Рудь, только успокойся, пожалуйста.

Он положил ладонь мне на плечо, чуть сжав, но я ее сбросил и быстро начал собирать рассыпавшиеся фигуры. Наспех скинув их внутрь доски и защелкнув ее, я схватил телефон.

– Чего ты так разнервничался? – удивился Коля. – Извини.

– Мне пора.

Я спрыгнул с кровати и написал сообщение водителю. Коля поднялся за мной, отложив учебник по литературе в сторону.

– Давай я хотя бы попробую узнать, с кем он разговаривал?

Коля так расстроенно прислонился к косяку, что мне даже стало его жаль. Поэтому я резко кивнул, сунув шахматную доску в рюкзак, и зашагал к двери. Мне становилось страшно: если в голову Коли сейчас закрались такие мысли, то он наверняка может самовольно решить мне помочь.

Я не нуждался в его помощи. Я вообще ни в чьей помощи не нуждался.

– Пока, – бросил я, второпях натягивая утепленные ботинки. В первых числах ноября стояла слякоть, пачкавшая обувь, и промозглая прохлада вынуждала посильнее кутаться носом в кашемировый шарф.

Дверь за моей спиной захлопнулась, а ответа от Коли так и не последовало. Сердце неприятно заныло от обиды, но ведь я сам был виноват, что его оттолкнул, накричал, отказался от помощи. Машинально я прикоснулся к синяку на скуле кончиками пальцев, скользнул до разбитой губы, а потом спиной прижался к отделанной керамогранитом стене парадной.

Водитель наверняка уже приехал, но я медлил: еле переставлял ноги по ступенькам, а дверь, ведущая из парадной, оказалась до того тяжелой, что пришлось навалиться на нее всем телом.

Подняв голову, я заметил, что Коля наблюдал за мной из окна. Вряд ли с пятого этажа он мог заметить мое виноватое выражение лица, но я все равно скорчил гримасу и помахал ему рукой. И Коля все-таки помахал мне на прощание тоже.

Александр Иваныч курил в форточку, сидя на пластиковом подоконнике, и его сигарета тлела быстро. О том, что он здесь курит, никому нельзя было рассказывать, но я никогда не подставлял близких, а тренер стал мне почти вторым отцом. Дым не мешал – он тонкой струйкой вылетал из форточки, а запах рассеялся по комнате и был еле заметен.

Близилась поездка в Будапешт. Александр Иваныч стал не только моим тренером, но и сопровождающим, и представителем – отец уже оформил все бумаги. Он никогда не летал со мной на турниры, и это радовало. Я никак не мог сосредоточиться на игре, если отец сверлил мою спину требовательным, хищным взглядом.

– В первом туре буду играть защиту Каро – Канн[13], – решительно сказал я.

– Не лучшая идея, – нахмурился тренер, затушив сигарету о подоконник. – Если ошибешься, то не разовьешь слонов. Потом увязнешь в миттельшпиле. Рискованно. Как насчет славянской защиты?[14]

Александр Иваныч обошел мой стол с шахматной доской и сел напротив. Он выставил в изначальную позицию все фигуры – и черные, и белые. Я поглядывал на него из-под отросшей русой челки и обкусывал кожицу возле ногтя на большом пальце. Сам ноготь я сгрыз почти до мяса.

– Смотри, даже если ты будешь играть черными… – Он быстро передвинул белую пешку на d5, а черную на с6. – Сможешь потом развить фигуры и занять центр. Славянская защита будет надежнее.

Он разыграл первый вариант развития партий – за ним я еще следил, а за вторым наблюдал так, из-под полуприкрытых глаз.

– Ты слушаешь?

– Я буду играть защиту Каро – Канн, – отмахнулся я небрежно.

Александр Иваныч свел брови к переносице и устало потер глаза.

– Хорошо, не хочешь славянскую защиту, как насчет сицилианской?[15] Это позволит тебе быстрее развить коня и завладеть центром, в отличие от…

– Каро – Канн поможет мне развить и коня, и слона! – перебил я. – Хочу играть этот дебют!

– Да что ж ты такой упрямый! – всплеснул руками Александр Иваныч. – Ты же понимаешь, что Каро – Канн твоя не самая сильная сторона! Если проиграешь первый тур, то вылетишь из международного турнира быстрее, чем я успею сказать «шах и мат»!

Тренер распалился до горячки. Он рукой случайно задел коня, и тот, звякнув, покатился по столу. Я успел его схватить прежде, чем тот грохнулся на пол. Жалко было бы разбить такую фигуру – из дорогого дерева, с красным фетровым основанием.

– Ладно, – согласился я. – Давайте так. Мы играем партию сейчас, и если я хорошо сыграю этот дебют, то мы оставим его. А если нет, то, так уж и быть, возьмем на вооружение «сицилианку».

Александр Иваныч фыркнул и сделал первый ход белой пешкой на е4, а я ответил ему черной на с6. Я раскачивался на деревянном стуле на хлипких ножках, отталкиваясь от пола и иногда придерживаясь пальцами за кромку стола.

– Сосредоточься! – рыкнул тренер, и я покорно сел ровно.

На пятом ходу я уже вывел двух коней, а Александр Иваныч развил обоих слонов. Под моим контролем находился центр, и я почувствовал, как у меня взмокла спина. Рубашка неприятно прилипла к тощим лопаткам, но это не помешало сосредоточиться: я уверенными движениями переставлял фигуры и с азартом хлопал по шахматным часам.

В миттельшпиле я занял свободные вертикали ладьями, сохранил слонов и шагнул конем на поле с3, одновременно напав на ладью и поставив королю шах.

Александр Иваныч вздохнул.

– Ладно, играй свою Каро – Канн.

Я расплылся в довольной улыбке.

– Еще партию?

Меня разбудили в шесть утра наглым постукиванием по деревянной двери моей комнаты. Я с трудом продрал глаза, закутавшись по самый нос в одеяло. За окном еще не рассвело, и в комнате повисла темень. На ощупь я стукнул по кнопке ночной лампы, и пространство озарил слабый свет.

– С днем рождения, – улыбнулась Ира, заглянув в комнату.

Она держала в руках маленький шоколадный торт, на котором стояли крупные свечи в виде цифры пятнадцать. Они быстро плавились, их позолота скатывалась, оставляя после себя обычный светло-молочный воск.

Ира шла по комнате медленно, чтобы огоньки не погасли, и, казалось, даже задержала дыхание. Я потянулся было к торту, чтобы задуть свечи, но Ира предупредительно покачала головой.

– А желание ты загадал?

Опомнившись, я выпустил набранный в легкие воздух в другую сторону. Свечи продолжали плавиться, и пара капель воска уже попала на шоколадную глазурь.

«Хочу стать гроссмейстером», – загадал я. Но решил, что это желание сбудется еще очень нескоро.

«Хочу выиграть турнир».

И опять передумал. Я знал, что у меня большие шансы победить, несмотря на то что это мой первый международный турнир.

«Хочу, чтобы папа меня не бил».

На глаза навернулись слезы, и я быстро задул свечи.

– Поздравляю! – воскликнула Ира и поставила тарелку на тумбочку. В кармане белого рабочего фартука у нее лежал маленький острый нож, захваченный с кухни, и она ловко разрезала торт.

– А ложки…

– Ой… Забыла! Сейчас, мой хороший, – опомнилась она и выскользнула из комнаты.

С восторгом посмотрев на торт, я откинулся обратно на кровать и громко зевнул. В коридоре горела люстра, и из приоткрытой двери в щель пробивался свет. Там же отразилась тень, только она была не похожа на Ирину.

В двери стоял папа. Я тут же подобрался и сел, поджав под себя ноги и натянув одеяло на острые коленки.

– Пап? – позвал я.

– Не спишь уже? – с напускным удивлением спросил он. Наверняка ведь стоял там долго и знал, что не сплю. – С праздником, Рудольф.

Он не позволял себе лишних движений и в комнату мою прошел всего на пару шагов. Руки папа спрятал за спину.

– Ира испекла мне торт, – улыбнулся я. – Хочешь позавтракать тут, с нами?

Папа медленно приблизился к тумбочке.

– С удовольствием. У меня есть для тебя подарок.

Он протянул небольшую черную коробочку из дорогого пластика с зеркальными металлическими вставками. По размеру она напоминала упаковку для ювелирных украшений, но не была бархатной, какими я их обычно видел, поэтому удивился, но осторожно взял подарок из рук отца.

– Что это? – полюбопытствовал я и сразу открыл коробку.

Внутри на бархатной подушечке лежала подвеска в форме ладьи – то ли из белого золота, то ли из платины. От нее тянулась тонкая изящная цепочка. Ладья. Моя любимая фигура.

– Вау.

– Помню, в детстве ты всегда говорил, что хочешь быть ладьей. Пусть она принесет тебе удачу на турнире. – Папа легко поцеловал меня в макушку. – Собирайся в аэропорт, нам выезжать через час.

Я тут же нацепил подвеску на шею, безмолвно поклявшись никогда не снимать.

Глава 6

Рейс в Будапешт был неудобен, нам приходилось лететь с двумя пересадками: первая в Сочи, вторая в Тель-Авиве. Я устало тащил чемодан по аэропорту Пулково, пока отец искал на табло вылетов наш рейс и нужные стойки регистрации. Глаза закрывались на ходу.

– Пойдем, с двадцать третьей по двадцать восьмую, – махнул он рукой. – Рудольф, проснись! В самолете отдохнешь, давай. Александр Иваныч заждался, пока ты копался со сборами и ел торт!

Я быстро засеменил за отцом, путаясь в ногах и спотыкаясь. Огромный чемодан то и дело бил меня по лодыжкам, и я из-за этого постоянно тормозил.

– Дай сюда, – сквозь зубы выдохнул отец и забрал у меня вещи.

С рюкзаком на спине, без чемодана, бежать было легче. У стойки регистрации мы столкнулись с Александром Иванычем, и вместе с ним я зарегистрировался на рейс. Мы вылетали в одиннадцать утра четырнадцатого ноября, и только в десять вечера пятнадцатого прилетали в Венгрию. Перед посадкой меня колбасило: подташнивало так, будто я наелся жирных сосисок, а живот скручивало до рези. Радовало одно: в бизнес-классе сиденья раскладывались так, что можно было поспать. Даже давали пледы и металлические приборы для еды.

– Желаю победы, – скупо приобнял меня отец на прощание. – Александр Иваныч будет держать меня в курсе.

В животе опять неприятно засвербело, а в носу защипало от волнения.

Жеребьевка определила, что я играю черными, и преимущество первого хода я потерял. Моим соперником в первом туре стал венгр Лайош Бетлен. На первый взгляд он был старше меня на несколько лет, у него зияла большая щербинка между передними зубами, а глаза были навыкате, из-за чего он напоминал рыбу. Рейтинг Лайоша немного опережал мой собственный, но я без волнения сидел за шахматным столом, поправляя фигуры.

Его разнузданность перед игрой раздражала. Он крутился на стуле, постоянно оттягивал воротник рубашки, и на мгновение мне показалось, что он жевал жвачку. Куда она делась потом – то ли он незаметно прилепил ее под стол, то ли проглотил, – я не знал. Мысленно я просил его уняться, ерзанья выводили меня из себя. Я стучал пяткой по ножке своего стула, пытаясь успокоиться.

Я нажал на его шахматные часы, и Бетлен уверенно выдвинул королевскую пешку на е4. Подавив улыбку, я сделал ход пешкой на с6. Защита Каро – Канн не должна была меня подвести. Я ослабил галстук, больше напоминавший удавку, и уставился на шахматное поле.

Опять фигуры оживали. Мне казалось, что они могут двигаться просто так, без моей руки, по велению одного лишь взгляда. Посторонние звуки больше не волновали – я слышал только тихие удары своей пятки по ножке стула, и этот методичный стук, напоминавший звук метронома, погружал меня в состояние сродни гипнотическому. Я отстраненно следил за тем, как Лайош передвинул пешку на d4, и, не задумываясь, я ответил ему пешкой-приманкой на d5.

«Бери, бери, бери», – скандировал я про себя, не поднимая головы от доски.

Но Бетлен не взял. Он вывел своего коня, а я опять пошел пешкой, открывая диагонали и возможности для вывода чернопольного слона. Лайош постоянно облизывал нижнюю губу и кусал изнутри щеку. Я дышал через раз. За соседними столами играли другие шахматисты, и изредка я оборачивался: постепенно доски пустели. Наша партия затянулась, потому что на восьмом ходу Лайош ошибся и теперь пытался добиться преимущества путем отвлечения моего ферзя от защиты клетки с7.

Бетлен увлеченно охотился за моей ладьей и старался создать матовую угрозу ферзем. Я без эмоций отдал ему ладью, потому что знал: через три хода венгра ждет мат. Он победно перехватил фигуру и щелкнул по часам. А вот когда я передвинул ферзя на поле Ь4, тем самым объявив шах королю, улыбка с лица венгра сползла. На следующем ходу Лайош потерял ферзя. Еще через два – сдался, и мне не пришлось объявлять мат.

– Great game[16], – с улыбкой произнес Бетлен, протянув мне руку.

Я пожал холодной потной ладошкой его теплую руку.

– Thanks [17].

Поднявшись из-за стола, я аккуратно составил шахматные фигуры обратно на доску в исходное положение. Лайош продолжал крутиться рядом, и я посмотрел на него, вопросительно подняв бровь.

– Я немного знать русский, – с улыбкой сказал он, и кончики его ушей покраснели. – Моя бабушка… из России. Хочешь, показать тебе Будапешт?

Он забавно путался в глаголах, но я сдержал смешок. Лайош со своими глазами навыкате выглядел вечно удивленным, но совсем безобидным. Я никогда не был в Венгрии раньше, а Александр Иваныч вряд ли собирался прохлаждаться на экскурсиях. Ему нужно, чтобы я выиграл турнир, и мне здесь предстояли разве что нескончаемые тренировки.

Лайошу вот терять нечего: он уже вылетел.

– Мне надо спросить у тренера, – честно сказал я. – Он за меня отвечает.

– Окей. Встретимся. Как это. in the lobby[18].

В один момент я даже отчаялся найти Александра Иваныча: коридоров в Будапештском доме шахмат было столько, что я потерялся. Мы столкнулись у турнирного зала с шахматными досками, и оказалось, что тренер тоже меня повсюду искал.

– Поехали, надо готовиться к завтрашним партиям. Все будет куда серьезнее.

– Я хочу прогуляться.

– Времени нет! Тебе нужно плотно поработать над берлинской защитой за черных, если опять придется играть ими.

– Я устал! – воскликнул я. – Мы летели сутки, потом сразу партия, я недолго!

Мой голос почти срывался на крик, хотя я пытался задавить его еще в грудной клетке, чтобы не портить отношения с Александром Иванычем. Он сделал резкий шаг вперед, и я отшатнулся в сторону, закрыв лицо руками.

– Ты чего? – растерянно спросил он.

Я удивленно хлопнул глазами и опустил руки.

– Н-ничего… Я думал, вы хотите меня ударить.

– С ума сошел? – Александр Иваныч отошел. – Ладно, сходи проветрись. Включи звук у телефона и в гостиницу вернись не позже шести.

В холле меня ждал Лайош. Он шагал туда-сюда, от стенки до стенки, измеряя шагами большое пространство. Завидев меня, он тут же широко улыбнулся и махнул рукой. Я перешел на бег и через несколько секунд стоял перед ним.

– Меня отпустили до шести.

– Класс! – кивнул он. – Успеть показать тебе центр.

И я усмехнулся – все-таки смешно Лайош путался в словах и их окончаниях.

Мы вышли из здания и двинулись по проспекту вниз. Бетлен шел быстро, шаги его, по сравнению с моими, казались огромными – мне приходилось чуть ли не бежать. Но, заметив, что я отстаю, Лайош сразу замедлил свой темп. Архитектура отдаленно напоминала центр Петербурга, но все равно город был другим, выстроенным на европейский манер: с невысокими домами, арочными окнами, а на некоторых зданиях виднелись высокие шпили. Узкие, вымощенные камнем улочки напоминали остроугольный серпантин – многие повороты уводили прочь с главной дороги, и мы с Лайошем несколько раз повернули направо, а потом я и вовсе перестал понимать наш маршрут. Народу становилось больше – мы явно приближались к центру.

Наконец Лайош остановился у массивного мраморного памятника, выточенного в виде людских фигур, – одна из них сидела на явном возвышении, а остальные толпились у подножия его постамента.

– Площадь Вёрёшмарти[19], – пояснил Лайош. – Этот памятник поэта Михая Вёрёшмарти… [20] Его окружать народ.

– Красиво, – отметил я, осматриваясь вокруг.

Ничего необычного. Площадь окружали шаблонные европейские домики, как и в остальном центре Будапешта, рядом росли деревья, уже сбросившие листву и приготовившиеся зимовать. Я поежился. От реки дул холодный ветер, пробиравшийся мне под утепленное пальто.

– Пройдемся по Vaci Street? Как это сказать по-русски? – с улыбкой поинтересовался Лайош.

– Улица Ваци? – предположил я, тоже не сдержав улыбки. – Но я туда не хочу. Там много людей.

Толпы туристов двигались по этой пешеходной улочке. Даже с площади, где мы стояли, было видно, что их притягивают маленькие ресторанчики, сувенирные магазины и возможность сфотографироваться у достопримечательностей. Есть я не хотел, сувениры покупать не планировал, а фотографироваться не любил, поэтому решительно развернулся прочь от не приглянувшейся мне улицы Ваци.

Лайош повел меня в противоположную сторону. Теперь мы от центра отдалялись – проспекты становились шире, машины проезжали куда свободнее. Вдалеке я увидел мост, в дневном свете поражавший своими масштабами. У меня аж дыхание перехватило. Захотелось поближе к воде.

– Туда, – ткнул я пальцем на мост.

– Ветер, – поморщился Лайош. – Bitterly cold! [21]

Я скорчил жалостливую мордашку. Бетлен махнул на меня рукой и двинулся к мосту.

– Дунай, – указал Лайош на водоем. – Красивый река.

Согласно кивнув, я восторженно озирался по сторонам. Со стороны реки и правда дул ледяной ветер, и мне пришлось натянуть шарф почти до глаз. Щеки сразу опалило холодом, и чувствительную кожу начало неприятно покалывать. Я таращился на огромные постаменты с лежащими на них каменными львами, на высоченные арки и своды, выложенные из светлого кирпича. Масштабы моста впечатляли. По сравнению с ним я чувствовал себя совсем маленьким, незначительным.

– Красиво, – с трудом выдавил я из себя, замерев посреди моста.

Лайош запихнул руки в карманы, переминаясь с ноги на ногу. Еще раз оглядев окружившие меня каменные своды, я махнул ему рукой и кивком головы предложил пойти дальше. Бетлен облегченно выдохнул. Почти бегом мы направились к противоположному берегу.

Зубы Лайоша клацали от холода, и я это слышал даже через слабые порывы ветра уже на спуске с Цепного моста. Я и сам продрог: от восхищения сначала этого не заметил, а вот сейчас холод подступал с новой силой и, казалось, пробирал меня до самых внутренних органов. По рукам и спине бежали неприятные мурашки.

– Замерз? – поинтересовался Лайош. – Хочешь пива?

Я удивленно поднял брови.

– Мне пятнадцать.

– Мне девятнадцать, я могу купить.

– Мне только пятнадцать, – нахмурившись, повторил я. – Мне нельзя пиво.

Лайош смотрел на меня как на дурака. И я действительно чувствовал себя недалеким.

Пора было возвращаться в гостиницу.

– Ничего не будет, – усмехнулся Бетлен. – Ты согреться, и я довести тебя до гостиницы.

Я опять сдавленно хихикнул. Стоило давно начать поправлять Лайоша, но он так забавно ошибался, что я все оттягивал этот момент. Видимо, Бетлен воспринял мой смешок как молчаливое согласие выпить.

Сомнения насчет алкоголя загрызли меня сразу же, как только в руке оказалась бутылка теплого светлого напитка. Лайош держал точно такую же, крепко обхватив пальцами влажное от конденсата стекло. Я никогда не пробовал алкоголь раньше, даже газировку и соки я пил настолько редко, что не привык к вкусу сладости на языке.

Почему-то мне казалось раньше, что пиво должно быть сладковатым, но запах перебродившего хлеба сразу ударил в нос, стоило только поднести бутылку ближе к лицу.

Я на пробу сделал глоток и чуть не подавился. Пиво вязало, как недозревшая хурма. Захотелось выплюнуть, но я сделал над собой усилие и проглотил. Потом глотнул еще раз, и напиток показался уже не таким омерзительным.

– Окей? – уточнил Лайош.

– Окей, – пробормотал я, едва не выронив бутылку.

Мы побрели по набережной вдоль Дуная. Ветер задувал мне под шарф, под пальто, казалось, под самую кожу, но пиво согревало. На этикетке все было на венгерском, и только доля спирта цифрами – четыре с половиной процента. Для моего слабого подросткового организма хватило и этого.

Я запнулся о собственную ногу, когда прикончил половину бутылки. И, если бы Лайош вовремя не схватил меня за рукав, точно бы шмякнулся носом вперед.

– Не окей… – вздохнул Лайош. – Где отель?

– В центре, – пробубнил я. – «Рэдиссон».

Бетлен присвистнул. На улице стемнело, пока мы добрались до отеля. После бутылки пива у меня заболела голова, и захотелось приложить ко лбу холодный компресс. Мозг перестал работать: в голове был белый шум, и мысли хаотично носились друг за другом, но ни на чем не задерживались. Тело расслабилось. Движения перестали быть, как прежде, скованными и дергаными.

Уже стоя у парадных дверей отеля, мы обменялись номерами телефонов. Бетлен стряс с меня обещание написать по возвращении в Петербург, но я был не уверен, что его сдержу.

– Спасибо за прогулку и экскурсию, – кивнул я, а потом, подумав, прибавил: – И пиво.

– Пока, – попрощался Лайош. – Good luck! [22]

В номере, сродни торнадо, на меня налетел Александр Иваныч. Он вздернул меня за воротник пальто и легонько встряхнул, отчего голова заболела с новой силой. Я чувствовал себя тряпичной куклой: сил сопротивляться не было, вырываться из захвата тренера – тоже, а перечить тем более. Его губы так смешно искривились в злобной гримасе, что я невольно хихикнул.

– Восемь вечера, я уже хотел в полицию обращаться! – рявкнул он. – А тебе весело! Ты развлекаешься!

Я шумно выдохнул. Александр Иваныч принюхался. Кончик его носа забавно дернулся, и я опять не сдержал смешка.

– Ты пьяный? – ахнул он, разжав руку и выпустив мой воротник.

Бережно разгладив ткань, я расстегнул крупные пуговицы и стянул с себя шарф, а потом отрицательно помотал головой. Медленно, из стороны в сторону.

– Не пил, – отказался сознаваться я. – Согревался.

Тренер выругался. Шахматная доска с расставленными фигурами стояла в центре номера на журнальном столике, и я, неосторожно проходя мимо, случайно ее задел. Дорогие фигуры посыпались на пол.

– Я головой за тебя отвечаю, – вздохнул Александр Иваныч. – Не подставляй меня, Рудольф. Всеволод Андреевич…

– Ждет только победу! – продолжил я.

– Сарказм неуместен. Постарайся занять хотя бы призовое место. Ты же хочешь получить международное звание?

– Хочу. Очень хочу.

– Тогда надо работать, Рудя, работать. Играть надо. Жить шахматами надо, а не по Будапешту шляться. Твой завтрашний соперник настолько силен, что сведи партию хотя бы вничью. В твоей победе я сильно сомневаюсь, ты все еще вязнешь в миттельшпиле.

– Не сомневайтесь, – осклабившись, отмахнулся я. – Специально для вас сыграю славянскую защиту.

В зале стояла духота, и толпа вокруг словно перекрывала остаточный кислород. Мне хотелось судорожно вдохнуть свежий воздух. Я опять играл черными, и с опозданием мне показалось, что это становится привычным. Вчерашнее пиво выветрилось из головы к ночи, и остались опять только комбинации. Я обещал играть славянскую защиту – с нее и начал: в игре за черных с ее помощью можно было развить контригру и вынудить белые фигуры проиграть битву за центр.

Мой соперник оказался французом, мало что понимал по-английски и постоянно вытирал пот со лба белым засаленным платком. На вид ему было около тридцати пяти, но глазомер у меня неточный. Лайош казался старше двадцати, а выяснилось, что ему всего девятнадцать. Чем дальше двигалась наша партия, тем чаще он вытирал лицо. Пальцы с обкусанными ногтями, сцепленные в замок, чуть подергивались.

Тренер стоял у меня за спиной, наблюдая за игрой. Я выбрал стратегически опасную версию славянской защиты – меранскую систему, и Александр Иваныч, как только понял это, негромко выругался. Я не сдержал усмешки.

Мне хотелось побыстрее захватить ферзевый фланг, чтобы оставить центральные позиции белых и не дать им возможность получить преимущество в начале. Самым главным было сохранять равные шансы: все-таки первый ход был за белыми, и иногда это позволяло им оставаться впереди.

Соперник проворонил момент, когда я занял конем стратегически важное поле с3, напав одновременно и на ладью, и на короля. Теперь он точно терял тяжелую фигуру, а я получал завидное преимущество.

Француз выругался себе под нос. Я сидел без эмоций – только растерянным взглядом скользил по доске. Съев его ладью, я заметил опасность слишком поздно.

Он объявил мне шах. Разыгрывая меранский вариант, я понимал, что рискую и даю простор для сложных, острых ситуаций в центре. Но как я мог так бездарно прошляпить своего коня и позволить противнику напасть на короля?

На его губах растянулась издевательская усмешка. Он практически загнал меня в ловушку. Мы не понимали друг друга, говоря на разных языках, но француз выглядел так, словно уже победил. И меня это взбесило. Я пялился на шахматную доску, пытаясь отыскать хоть одну лазейку, но положение мое было незавидным. Мне пришлось увести короля в сторону.

– Do you agree to a draw? [23]

Мне стоило согласиться, потому что моя позиция была несколько хуже. Я не понимал, почему он предлагает ничью. То ли не видит своего преимущества, то ли жалеет меня. Последний вариант казался самым противным.

Я медленно помотал головой из стороны в сторону.

– No[24], – тихо брякнул я.

Мельком обернувшись, я заметил, как Александр Иваныч ахнул.

– Ты свихнулся…

Но противник уже включил мои часы, и теперь мне предстояло сделать следующий ход. Я зажмурился на мгновение и потер глаза, в которые будто песка насыпали. Хотелось пить, и дрожащей рукой я налил себе в стакан воды из стоящего рядом графина. Второй раз ничью мне не предложат. Я понял, как ошибся.

Терять мне было нечего, поэтому я решительно передвинул ладью на открытую диагональ и с силой шлепнул ладонью по часам. Если сейчас француз возьмет пешку, то я разменяю слона и смогу сделать форсированный маневр ферзем. Жертвовать слона мне не хотелось, но противник выбора не оставил.

«Последний шанс», – понял я, решительно переставляя чернопольного слона на с5. И он взял его. Я побил его слона ферзем. Фигур на доске оставалось предостаточно, а вот время подводило: что у меня, что у француза на шахматных часах оставалось не так много минут в запасе.

Я выдвинул ладью, объявляя шах и перехватывая инициативу. Француз обтер потное лицо платком, и щеки его зарумянились, а шея пошла красными пятнами. Он защитился ферзем и при следующем ходе потерял его.

Александр Иваныч шумно дышал за моей спиной. Я чувствовал, как он измаялся, наблюдая и ожидая. Я впервые играл настолько интуитивно и непродуманно, потеряв контроль над партией даже не дойдя до миттельшпиля. Но мы двигались к завершению. Я не хотел ничью, моя рука тянулась к ладье, чтобы поставить мат.

Я задержал дыхание, и фетровое основание ладьи громко ударило по деревянной шахматной доске. Все стоящие вокруг нас замерли. Не раздавалось ни звука, а я слышал, как сердце гнало кровь по венам, колотясь в горле. Мышцы ноги от напряжения свело судорогой, но я не изменился в лице.

По зрителям пронесся громкий ропот.

– Stalemate, – объявил подошедший к нам судья.

«Пат»[25], – ошарашенно понял я.

– Ничья, – прошептал Александр Иваныч за моей спиной.

Я откинулся на спинку неудобного пластикового стула и закрыл глаза. Кровь бежала по жилам все быстрее. В глазах потемнело, затем покраснело, по вискам струился пот от перенапряжения. Судорога все еще не отпустила ногу.

Приоткрыв глаза, я увидел перед собой довольное лицо француза, протянувшего мне руку. Пожав ее скорее машинально, я первым сорвался из-за стола, едва не опрокинув фигуры. Оттолкнув на ходу Александра Иваныча, я рванул в туалет. К горлу подкатила тошнота, и меня вырвало.

С ничьей мне было не видать позиции выше третьего места.

Глава 7

Лето 2018 года

Солнце жарило совсем не по-питерски – я открыл все окна в комнате на проветривание, но даже легкий ветерок не спасал меня от удушающего тошнотворного зноя. Я больше любил зиму – за ее холод, пробросы снега ранним утром и причудливые рисунки инея на окнах. Стоя у подоконника, сквозь стекло я видел, как садовник косил газон, обливаясь потом, и все время поправлял кепку на покрасневшей лысине. Гудящий шум косилки начинал раздражать.

Рэй лежал на коврике у кровати, свернувшись и прикрыв свои глаза-бусинки. Пес почти всегда обитал у меня в комнате, редко носился по дому, в основном когда отец уезжал по делам. Он мастерски приструнивал собаку, а я Рэя жалел. У нас с ним получился превосходный тандем: он был моим лучшим другом, а я – его.

Правда, уезжая на турниры, мне было жаль оставлять пса одного. Но за ним следила Ира, выгуливавшая его три раза, приходил кинолог и иногда к прогулкам подключался садовник. Изредка с ним играл отец. Ира звонила мне по видеосвязи, переключая камеру на Рэя, а он так вилял хвостом, слыша мой голос, что у меня замирало сердце. Когда я был в отъездах, Ира практически каждый день присылала мне фотографии с прогулок или дрессировок, и только тогда я успокаивался, зная, что с Рэем все хорошо.

– Рудольф, тебе письмо! – Ира замерла в дверях моей комнаты, размахивая большим конвертом. – Отгадай, от кого.

– Представить не могу. – Я закатил глаза. – Ну, не томи!

Она прошла в спальню и положила письмо на подоконник. Я скосил взгляд на конверт и увидел, кто отправитель.

– Не может быть…

Схватив конверт, я одним рывком отодрал приклеенный край и вытащил содержимое: несколько скрепленных между собой тонких листов и один плотный из картона. Мои пальцы дрожали от предвкушения, и даже садовник с гудящей газонокосилкой перестал мне надоедать.

– Не может быть! – воскликнул я, задыхаясь. – Звание! Мне присвоили звание! Международного мастера!

Ира стиснула меня в крепких объятиях. Я не мог ей ответить – мои руки безвольно повисли вдоль туловища, и я онемел: все вокруг показалось посеревшим, неинтересным пейзажем. Даже Ира. Я сосредоточился только на письме – перечитывал его уже в третий раз, бегая глазами по одним и тем же строчкам. Тонкий лист я случайно смял, потому что вцепился в него так, будто боялся – вдруг исчезнет, и все окажется враньем.

Объятия разжались, и я важно продемонстрировал ей письмо. Ира прочитала его с улыбкой, а потом бережно положила на стол, как реликвию.

– Я горжусь тобой, – прошептала она. – Горжусь.

Внутри меня все сжалось. И от таких приятных, трепетных слов к глазам подступили непрошеные слезы.

– Надо рассказать папе.

– Он занят, – покачала головой Ира. – Там.

– Что там? – нахмурился я.

Она не ответила, а только поджала губы. Снова схватив письмо от федерации шахмат со стола, я метнулся к выходу из комнаты.

– Папа должен это знать. Сейчас.

Ира не стала меня останавливать. Я стремглав вылетел из комнаты, распахнув дверь так, что ручка ее ударилась о выкрашенную декоративной штукатуркой стену. Виновато скорчившись, я быстро обернулся, но разглядывать повреждения не стал – если что, ремонтник подкрасит. Выскочив на лестницу, я уселся на перила, свесив ноги с одной стороны, и поехал вниз.

Во дворе стояла чужая машина, которую я увидел из эркерного окна. Она была из дорогого сегмента – я неплохо разбирался в марках и на восемнадцатилетие уже присмотрел себе одну. Задние стекла у стоящего во дворе автомобиля были тонированы вглухую, за рулем никто не сидел. Из гостиной доносились голоса. Я слышал, как чашки постукивали о блюдца, а вот тихую речь, переходящую почти в шепот, я никак не мог понять.

Скатившись по перилам до самой последней ступеньки, я ловко спикировал на мраморный пол и замер, вслушиваясь.

– Да, Всеволод, отстроил махину… – проговорил мужской голос, но определить возраст по интонации у меня не получалось. – И нужна она тебе? Двоим-то! И полный дом прислуги.

– Только горничная, садовник и разнорабочий, – возразил отец. – Не считай мои деньги.

И голос его звучал до того сухо и холодно, что я невольно поежился. Так папа разговаривал в трех случаях: ему звонили поздним вечером или ночью по работе; его беспокоили учителя по поводу моих оценок или драк; он был чем-то испуган.

Я высунулся из-за угла. Говорившие сосредоточились друг на друге, поэтому вряд ли могли заметить мое присутствие. Папа сидел лицом ко мне, и его пальцы, побелев, сжимали кружку из нашего парадного чешского сервиза. Ира доставала его только в особенных случаях. Спиной ко мне сидел седовласый мужчина с зализанными назад недлинными волосами. Его седина была почти белой, отдавала легким серебристым оттенком. Его массивные плечи подчеркивал тяжелый твидовый пиджак, из-под которого торчал воротник светлой рубашки.

Он тоже держал чашку, и в глаза мне бросились его пальцы, украшенные дорогими перстнями и кольцом-печаткой. Они мелькали: то исчезали за крупным силуэтом, то снова показывались, особенно когда мужчина начинал активно жестикулировать. Судя по его рукам, наш гость был явно старше шестидесяти.

Незаметно подслушать разговор мне не удалось, потому что папа всегда чувствовал мое присутствие. Он поднял голову, и спрятаться обратно за угол я не успел.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! – рявкнул он. – Что ты хотел?

Отец стиснул зубы.

– Я… ничего… – Я смял в кулаке письмо. – Потом расскажу.

И тут мужчина обернулся. Я не ожидал наткнуться на такой льдистый, холодный взгляд, которым он изучающе скользил по мне. На мгновение показалось, что я стою в рамке металлоискателя и сейчас этот дядька вывернет меня наизнанку, перетрясет все внутренности.

– Ну, здравствуй, внучок, – с усмешкой произнес он.

Я попятился. Папа уткнулся взглядом в кружку. Черт возьми.

– Здравствуйте, – с трудом выдавил я.

– Родион, кажется.

– Рудольф, – поправил я. – Рудя.

– Идиотское имя. Ты что, называл собаку?! – прикрикнул дед, повернувшись к отцу.

Отец вздрогнул от повышенного тона. Чашка шмякнулась обратно на блюдце.

– Мне нравится, – холодно пробормотал он, все еще пялясь в посудину.

Я понял, что именно слышалось в голосе отца: не злость на работников, не ярость из-за моих оценок. Там звучал страх, и это мерзкое чувство дотянулось даже до меня, плотно оплетая паутиной. Внешне я постарался оставаться невозмутимым, ведь первое правило – не показывать собаке, что ты ее боишься, и тогда она тебя не укусит.

Лицо седовласого, испещренное морщинами, чуть скривилось. Он вновь бегло посмотрел на меня, а потом кивнул на соседний стул. Приказ. Отказаться нельзя.

– Мне надо делать уроки, – брякнул я.

– Лето на дворе, – сухо сказал дед.

– У меня по шахматам… Своя домашка… – попытался увильнуть я. – Это не школьное.

Он лишь хмыкнул.

– Я сказал, сядь!

И я безвольно плюхнулся на стул рядом с ним. В гостиную тенью спустилась Ира и налила мне чай в точно такую же чашку. Я открыл было рот, чтобы попросить свою любимую с изображенными на ней полководцами, но отец предупреждающе качнул головой.

Мы остались в гостиной втроем.

– Это сколько тебе сейчас?

– Шестнадцать.

– Ну, рассказывай, – кивнул дед. – Чем живешь? Слышал, играешь в шахматы. И как успехи?

– Нормально, – промямлил я. – Только вернулся из Берлина, где был турнир.

– Часто ездишь?

– Теперь постоянно, я вышел на международный уровень! – хвастливо заявил я. – Сначала я был в Будапеште, где занял третье место. Потом в Брюсселе, потом в Огайо и Нью-Йорке. За год еще съездил в Польшу и Нидерланды. Вот теперь вернулся из Германии.