Читать онлайн Сестра гения. Путь жизни Марии Толстой

Издательство благодарит Государственный музей Л. Н. Толстого за предоставленные фотографии и документы из фондов музея

Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

© Д. Н. Еремеева, текст, 2022

© Государственный музей Л. Н. Толстого, иллюстрации, 2022

© Оформление. ООО «Инфинитив», ООО «Лингвистика», ООО «Бослен», 2022

Она ничего не умела чувствовать наполовину и всему – горю ли, радости ли, гневу ли отдавалась без удержу, всей душой, сдерживаться она смолоду не привыкла. Тем более надо дивиться, как она сумела сломить себя в монастыре.

(Е. В. Оболенская. «Моя мать и Лев Николаевич»)

Да, все мы должны пасть так или иначе – на то мы и созданы! Но куда это падение нас поведет – в хорошую или дурную сторону – вопрос. И добродетель даром не дается.

(М. Н. Толстая. Из письма к Л. Н. Толстому)

От автора

«…Вот женщина, пораженная судьбой… – писал о сестре Льва Толстого Василий Петрович Боткин своему другу Ивану Тургеневу. – Необычайное простодушие и безыскусственность этой женщины производят во мне какое-то чувство благоговения к ней. Мне кажется, что она при этом одарена величайшею впечатлительностью нерв… Не знаю, много ли она имеет характера – и дай Бог, чтоб много имела его, потому что без твердости характера – я не знаю, как она выйдет из постигшей ее бури. Я в первый раз в жизни встречаю женщину такого чистейшего закала…» В этой характеристике проницательного литератора Боткина все верно. Перед вами книга о человеке с «величайшею впечатлительностью нерв», которая и составляла своеобразную прелесть Марии Николаевны, но и весьма мешала ей жить. К тому же судьба словно специально проверяла на прочность «чистейший закал» этой женщины. Говоря проще, у Марии Николаевны Толстой был непростой характер и трудная жизнь. Несколько раз она была так близка к отчаянию, что, когда уходила одна гулять, ее детей «пугала близость реки». Жизнь графини Марии Николаевны Толстой – это путь к вере через искушения избалованной девушки благородного происхождения, разочарованной женщины, своевольно разъехавшейся с мужем, не пожелав «быть старшей султаншей в его гареме», и сполна за эту смелость заплатившей; сестры, которая сумела не поддаться влиянию антицерковной проповеди нежно любимого гениального брата. Удалившись от мира в Шамординскую обитель, Мария Николаевна прожила там 21 год и тихо, мирно скончалась схимонахиней. Именно к ней, в келью к сестре Машеньке, постучался Лев Толстой, когда ушел из дома и отправился в свое последнее путешествие.

Это книга не только о Марии Николаевне Толстой, но и о людях, окружавших ее – многие из которых были выдающиеся, интереснейшие личности. Немало страниц посвящено Ивану Тургеневу, сыгравшему в ее судьбе важную роль, и, конечно, ее брату, который поддерживал любимую сестру Машиньку во всех самых сложных перипетиях ее жизни.

Мария Николаевна Толстая ничем не прославилась и не писала романов, как ее брат, но жизнь ее сама походила на роман, в котором было все: и потери, и обретения, и любовь, и отчаяние, и мучительный поиск себя, смысла и оправдания своей судьбы. Задумав сначала написать художественную биографию сестры Льва Толстого, я очень скоро обнаружила, что не могу давать волю фантазии и украшать повествование художественными домыслами – все события, фамилии, факты и высказывания героев подлинны. Возможно, некоторых читателей смутят обширные цитаты из мемуаров и писем, но мне не хотелось (пусть даже в ущерб художественной цельности) лишний раз пересказывать своими словами то, что прежде уже было ясно изложено современниками, друзьями и родственниками героини. При этом моей целью было не просто собрать факты, но и вовлечь читателя в эмоциональную жизнь героини, в атмосферу эпохи, чему служат некоторые прибавления «от автора». Книга рассчитана на широкий круг читателей, в особенности тех, кого интересует жизнь и окружение Льва Толстого, судьбы женщин девятнадцатого века, религиозные поиски и монастырская жизнь в дореволюционной России. Ученые-толстоведы, я надеюсь, также найдут в книге кое-что небезынтересное – ранее не публиковавшиеся фрагменты писем Марии Николаевны из монастыря (а также родственников и знакомых к ней), изученные мной в отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого. Эти письма для удобства исследователей отмечены в тексте звездочкой. Посовещавшись, мы с издателями решили также поместить в книге небольшую повесть Ивана Тургенева «Фауст», образ главной героини которой был вдохновлен общением писателя с Марией Николаевной Толстой. Это произведение, по признанию самого Тургенева, было написано «на переломе», и высокая оценка «Фауста» современниками очень поддержала и вдохновила писателя. Сегодняшний читатель, как нам кажется, с интересом прочтет эту нестареющую, утонченную историю. В небольшом предисловии к ней я попыталась более детально сопоставить образ главной героини Веры Ельцовой с ее прототипом.

Автор выражает благодарность генеральному директору Государственного музея Л. Н. Толстого Сергею Александровичу Архангелову, заместителю генерального директора по научной работе Людмиле Викторовне Калюжной, а также сотрудникам отделов: рукописей, фотофондов и учета фондов за помощь в создании этой книги.

Глава I

Родители

2 марта 1830 года в Ясной Поляне, в Тульской губернии Крапивенского уезда, на втором этаже огромного графского дома, на черном кожаном диване лежали две Марии Николаевны Толстые – 41-летняя мать и новорожденная дочь. В высокое окно с задернутыми шторами осторожно пробивалось солнце. В углу на сундуках отдыхали помощники – девушка и повивальная бабка. Мария Николаевна улыбалась и, засыпая от слабости, благодарила странницу Марью за ее молитвы. Это она, странница и монахиня Марья Герасимовна, вымолила для нее девочку, и за это графиня обещала взять ее кумой. Марья Герасимовна в юности ходила странствовать под видом юродивого Иванушки. Она жила в тульском женском монастыре и часто бывала в Ясной. «А теперь пусть живет с нами подольше, сколько и когда захочет», – решила Мария Николаевна. Она уснула счастливой. Господь послал долгожданную дочь после четверых сыновей, и чаша семейного счастья, наконец наполнилась до краев. Однако счастья этого осталось ей лишь на полгода…

«Мать умерла от воспаления мозга. Она вдруг стала говорить Бог знает что, сидела – читала книгу – книга перевернута вверх ногами. У моих детей была няня Татьяна Филипповна, она при ней была молоденькая девушка. Она рассказывала, что мать всегда очень любила качаться. У нее были качели, она всегда просила, чтобы ее выше раскачивали. Раз ее раскачали очень сильно, доска сорвалась и ударила ее в голову. Она ухватилась за голову и долго так стояла, все за голову держалась. Девушки крепостные – тогда наказывали – испугались. – “Ничего, ничего, вы не бойтесь, я никому не скажу”. Это было вскоре после моего рождения. После этого у нее всегда болела голова». Так рассказывала Мария Николаевна о смерти своей матери, но есть еще один рассказ об этом – жены ее дядьки Н. Д. Михайлова, Ирины Игнатьевны, записанный ее внуком. «Ваша матушка, – рассказывала И. И. Михайлова Льву Николаевичу, – которую, я знаю, вы не можете помнить, была добрая-предобрая барыня. Никого она в свою жизнь не обижала, не оскорбляла и не унижала. Со всеми жила не как барыня, а как равный тебе по существу человек. И за что же ей только Бог так мало жизни дал… Умерла желанная, красивая. И вот что, Лев Николаевич, я вам скажу. Не хотелось вашей матушке с белым светом расставаться и не хотелось ей умирать не потому, что ей было жаль свою молодую жизнь, или потому, что ей хотелось жить. Нет, она ни о том, ни о другом не жалела. Она, наша желанная, всегда говаривала, что она жизни никогда не жалеет: рано или поздно, а смерть неминуема; а жалела она больше всего о том, что ей было жаль малолетних в этом мире детей оставлять, всех невыращенных, а особенно, Лев Николаевич, ей было жаль вас. Совсем малютка, кажется, в то время года 2–3, не больше, вам было. Помню, как ваша, Лев Николаевич, матушка, а наша желанная барыня, умирала; помню, никогда я этого не забуду, как у кровати умирающей собрались: доктор, муж, дети, родные, дворовые, все с печальными лицами. Тихо, осторожно толпятся, жмутся друг к другу, все, кому желательно посмотреть, проститься с близким добрым человеком. А больная лежит, еле дышит, бледная как смерть; глаза мутиться начинают, кажется, уже совсем мертвая. Только еще память у ней острая, хорошая. Зовет она к себе тихим, слабым голосом мужа, детей, всех по очереди крестит, благословляет, прощается. И вот как доходит очередь до вас, она быстро водит глазами, ищет и спрашивает: “А где же Левушка?..” Все бросились разыскивать вас, а вы, Лев Николаевич, тогда маленький, толстенький, с пухленькими розовыми щечками; как кубарь, бегали, прыгали в детской. И няня, как ни старалась уговорить и остановить ваш звонкий смех, но все было напрасно. Помню, когда вас, Лев Николаевич, начали подносить к вашей умирающей матушке, сколько тогда горя приняли с вами. Двое вас держат, а вы вырываетесь, взвизгиваете, плачете и проситесь опять в детскую. Помню, как ваша матушка так же, как и прочих, перекрестила и благословила вас. И две крупные слезы покатились по ее бледным и худым щекам. <…> Голос ее становился тише, слабее, глаза мутнели, и кажется, вот-вот еще одна-две минуты, и у вас уже не будет мамы. И так все случилось: в тот же день вашей матери не стало. Печальные были ее похороны. Все безутешно плакали о своей желанной и доброй барыне, и я и сейчас о ней без слез не могу вспомнить», – заканчивала тем свой рассказ бабушка.

Марию Николаевну Толстую погребли на фамильном кладбище в селе Кочаки. В церковной книге указана дата – 7 августа.

Н. И. Толстой.

Бумага, акварель. 1815 г.

Художник А. Молинари

В доме не было ни портрета матери, ни даже медальона, только черный силуэт головы в профиль – с тех лет, когда Мария Николаевна сама еще была Машенькой. Ее дочь подолгу разглядывала ее вещицы, хранимые в походной шкатулке, на крышке которой – шесть миниатюр: отец, дед, бабка, тетушки. А матери, которую так хочется увидеть, – нет. На другой шкатулке – портрет отца, а матери опять нет. Словно была она не женщиной, а бесплотным духом. Зато есть иконка со святыми, соименными ее детям: Николай Чудотворец, Сергий Радонежский, Димитрий Ростовский, Лев Римский, а в центре Благовещение Марии. Сохранилась и ее маленькая аккуратная книжечка, с переписанными от руки молитвами. «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсть Христа Бога: ум мой утверди…» Машенька знала их все наизусть. Она любила листать книги из материнской библиотеки, особенно потрепанного (ее рукою!) «Эмиля» Руссо, о котором мать писала тетушке Татьяне Александровне Ергольской: «Вечером мы иногда вместе читаем и спорим с Полиной об Эмиле, которого она начала читать». Машенька все отдала бы, чтобы услышать этот спор… Сама она почти ничего не читает, все время тратит на музыку, от которой без ума. И ей приятно думать, что и ее маминька хорошо играла на клавикордах и фортепиано[1]. Но ведь никогда не услышит она ее игру. Со смешанными чувствами любви и грусти она рассматривала «журнал поведения Николеньки» (ее старшего брата) на небольших синих плотных листочках, сшитых суровой ниткой маминой рукой, исписанных криво бегущими строками. Вглядываясь в эти буквы, Машенька острее всего ощущала свое сиротство. Материнские слова, но не о ней и не для нее. «10‑го числа. Четверг. Николинька был целый день очень мил, учился хорошо, сам захотел еще почитать бабушке, был послушен; есть ли начинал немножко митрофанить, то тотчас переставал, но вечеру, в 9 часов, когда ему сказали, что пора спать, он так заревел в зале, что мы подумали, что он ушибся». Вместо оценок мать давала своему Коко маленькие билетцы, на которых выводила: «Порядочно», «Очень порядочно», «Сперва поблажил, а после поправил. Изрядно». И вместе с сыном они ставили маленькую сургучную печать в уголке. Никогда так о ней не напишут любящей, ласковой материнской рукой… Сколько раз она, подрастая, будет потом рассматривать эти записочки, этот альбом для стихов и рисунков, тетрадки, по которым учили ее мать: «Примечания о математической, физической и политической географии», ее выписки из философов: «Нужно хранить в секрете то добро, которое хочешь сделать». Ее «Опись саду», ее стишки к Михаилу Александровичу Волконскому – двоюродному брату:

Силуэт М. Н. Волконской.

Неизвестный художник.

Конец 1790‑х гг

У всех, кто знал мать, дети Толстые расспрашивали о ней. Им говорили, что она не была красавицей: мужские брови кустом, грубоватые черты и не слишком изящная походка – вперед всем корпусом, как ходят женщины на сносях. Может, потому и вышла замуж только к 32 годам, хотя состояние было немалое. Тетушки рассказывали Маше, что мать ее была золотое сердце, всем старалась помочь, много молилась, и за это Господь и послал ей долгожданную любовь. И она очень берегла ее. Наверное, с юности боялась, что ее выдадут за старика, просто чтобы выдать, но, к счастью, отец ее был хоть и строгий, но далеко не глупый. Рано оставшись вдовцом, он очень полюбил дочь – свою единственную, и не спешил, понимая, что с ее состоянием рано или поздно жених найдется. И оказался прав. Николай Ильич был подполковник, участник войны 1812 года и заграничных походов русских войск. Они оба любили поэзию, вели поэтические альбомы, а Мария Николаевна сама сочиняла стихи, чаще всего посвященные ее обожаемому мужу. Своего первенца Коко она хотела так воспитать, чтобы походил на отца не только именем, но и храбростью – за хорошее поведение давала ему подержать отцовскую саблю.

Маша знала, что мать все любили, и тоже хотела быть доброй и терпеливой, но получалось далеко не всегда. Ее, младшую, в семье баловали. Братья покрывали ее шалости, тетки и бабка Пелагея жалели сиротинушку и учили всему, что знали сами: молитвам, рукоделию, игре на фортепиано, играли с ней в бирюльки, раскладывали пасьянсы. Отец тоже был особенно нежен с ней – единственной девочкой. Она росла не то чтобы очень капризной, но с характером, могла вспылить или затаить обиду. Брат Левочка как-то признался, что в минуты грусти молится душе покойной маменьки, и тогда Маше тоже стало казаться, будто мать все видит с небес. Теперь после ссор или обид она уходила к себе, брала старые четки, молилась Богу, как ее учили тетушки, и с чувством шептала: «Боже, помилуй мя, маменька, простите мя».

М. Н. Толстая.

Дагерротип А. Я. Давиньона.

1840-е гг.

Отец редко бывал дома. После смерти жены он продолжал разъезжать по делам имений, подолгу пропадал на охоте, и дети ждали его появления как праздника. Перед обедом вся семья обычно собиралась в большой гостиной, где на стенах висели портреты предков, среди которых огромный черный и таинственный – женщины с четками и книгой. Портрет этот и притягивал, и пугал Машу, она подолгу разглядывала его, даже просила няню поставить ее на стул, чтобы лучше видеть. Это была ее прабабка по отцу – монахиня Афанасия. От самого этого имени, от старинных букв в книге, к которой была протянута рука женщины, от ее одежд и особенно от лежащего на столе черепа – веяло чем-то жутковатым и очень притягательным. Машу с детства манили рассказы странников, церковные истории о чудесах и подвигах святых. Она внимательно изучила портрет и порой, когда в гостиной менялся свет, ей казалось, что женщина в черном смотрит прямо на нее, словно что-то хочет ей сказать, позвать куда-то.

Нетерпеливое ожидание обеда, рассматривание старых портретов, болтовню с братьями, бабушкой, тетеньками и отцом обычно прерывал дворецкий Фока Демидыч в синем фраке, торжественно объявлявший: «Кушанье поставлено». Все поднимались с мест, стараясь не спешить, хотя все были голодны – особенно отец, который иногда после охоты приезжал домой лишь под утро. Отец подавал руку бабушке, и все следовали за ними в столовую. У стола всегда стояли лакеи, Машу усаживали на детский высокий стульчик рядом с Левой и няней. Когда к обеду подавали подстреленную отцом на охоте дичь, Николай Ильич с довольным видом заядлого охотника поглядывал на домашних и много шутил. На столе вместо столового серебра были железные ножи и вилки с деревянными ручками. Покойная мать, последовательница Руссо, старалась держаться благородной простоты быта. Стены были выбелены, а полы не крашены. Кроватями служили узкие диваны красного дерева, с резными головами сфинксов. Стулья под красное дерево, с кожаными подушками, делали свои столяры, грубые скатерти ткались собственными ткачами, домашняя обувь детям шилась своими сапожниками. Николай Ильич не возражал против этой простоты – он хорошо помнил историю своего отца – добряка и гедониста, устраивавшего великолепные приемы и балы, сорившего деньгами и отправлявшего кружевное белье на починку и стирку в Голландию. Все это привело отца к разорению, а Николая Ильича – к бесконечным хлопотам. Так что довольно суровый быт, предложенный Волконскими, Николаю Толстому нравился и вполне отвечал его натуре. Из дорогих вещей были в основном фамильные зеркала в резных золоченых рамах, вольтеровские кресла, канапе, столы красного дерева, книги и портреты.

Николай Ильич был от природы остроумен и любил, читая что-нибудь после обеда детям и матери вслух, препровождать чтение комическими замечаниями. В такие моменты дочь смотрела на отца во все глаза. У него краснела шея, взгляд делался веселым, а голос звонким. Он умел рассказывать, представляя в лицах, и этот дар передал своим детям.

Отец любил подмечать комическое, но был снисходителен к людским слабостям. Как-то раз, раскладывая пасьянс, он вдруг остановил читающую тетушку и с улыбкой указал на зеркало. Тихон, официант, пробрался на цыпочках в его кабинет и таскал табак из кожаной табачницы. Николай Ильич добродушно рассмеялся, а вслед за ним и бабушка затряслась от смеха.

Бабка Пелагея Николаевна в доме была важнейшее лицо, отец уважал ее безмерно. Прислуживала ей горничная Агафья Михайловна, описанная Толстым в «Детстве». Бабка была настоящей барыней, любила сиживать за пасьянсом – в чепце с рюшами и бантом, понюхивать табак из золотой табакерки, и позволяла иногда детям помогать ей раскладывать карты. Кто-нибудь из тетушек обычно сидел рядом и читал ей вслух (сама она была малограмотной), а на сон грядущий ей рассказывал сказки слепой сказочник – старик Лев Степаныч, в давние времена подаренный ей мужем. Сказочник обычно сидел на низком подоконнике, угощаясь ужином с господского стола, а когда бабушка ложилась спать на высокие подушки, он, подобно Шахерезаде, рассказывал ей сказки из «Тысячи и одной ночи».

Размеренная, привычная яснополянская идиллия для детей кончилась, когда однажды, в морозном январе, после обеда и рисования отец объявил, что они едут жить в Москву. Старшим мальчикам пора начинать серьезно учиться. Николенька обрадовался, а Маша с Левой притихли. Возьмут ли их? И что там будет? Как там будет? Стало ясно, что жизнь изменится. Старшие повзрослели, давно уже позади остались игры в «муравейных братьев», когда всей гурьбой забирались под стол, накрытый одеялами, и сидели, прижавшись друг к другу, и чувствовали, что они – одно целое, связанное родством, дружбой и тоской по матери. Превратилась в воспоминание и придуманная Николаем зеленая палочка, на которой будто бы написан великий секрет жизни: как сделать, чтобы в мире не было войн, болезней, несчастий? Палочку искали в лесу, в Заказе, но так и не нашли. А Лев будет искать ее всю свою жизнь… Левочку Маша любила особенно – он был самый близкий по возрасту и по характеру. Отец звал его иногда Левкой-пузырем, а братья Левой-ревой. Он часто плакал от жалости к кому-то, от ласки взрослых и доброты. С виду он казался бойким крепышом, но душа его была нежной и сентиментальной. Сестру свою он называл не иначе как Машенькой и будет называть ее так всю жизнь.

Дом на Плющихе оказался меньше яснополянского, и поначалу семье там было тесновато, но Москва ошеломила детей усыпанными снегом садами и крышами, богатыми экипажами, пестрыми лавочками и великолепными новыми домами – тогда все еще было много строек – Москва продолжала отстраиваться и расширяться после пожара. Отец водил Льва смотреть огромную стройку храма Христа Спасителя – и Левочка, под впечатлением от рассказов о войне и первых своих уроков истории, написал ученическое сочинение о Кремле, захваченном французами. Мог ли он тогда представить, что история этой войны станет «его» темой и прославит его на весь мир. Там же, на Плющихе, Левочка однажды сидел на подоконнике у раскрытого окна и решил, что, если крепко сжать колени, можно взлететь… Он упал из окна, но, по счастью, было невысоко. Проспал почти сутки и проснулся здоровым. Тот случай на окне был, кажется, очень важным в развитии его души. Ведь тогда он на миг поверил в чудо, в то, что одной лишь мечтой, силой мечты сумеет взлететь. Не получилось. С тех пор он старался больше полагаться на разум и волю. В конце жизни Мария Николаевна и Лев Николаевич будут много говорить и спорить об этом – о вере, разуме, чудесах… Но это будет потом, а сейчас, в Москве, дети полны новых впечатлений и радостных наивных надежд, не подозревая, что скоро им предстоит пережить горе.

21 июня отец поехал в Тулу по делам и умер в дороге. Машеньке было только 7 лет, и в это известие она не сразу поверила. Она бродила по дому и прислушивалась к разговорам взрослых. Говорили разное о его смерти. Говорили, что это было ограбление – ведь при нем были деньги, которые исчезли. Еще говорили, что Николай Ильич умер от кровяного удара. После войны здоровье его было сильно подорвано, случались лихорадка, слабость и кашель, а одно время, еще на войне, у него начинался процесс в легких. Бесконечные хозяйственные хлопоты, волнения, связанные с выкупом заложенных земель, и судебные тяжбы тоже не способствовали здоровью. Еще будучи на войне, Николай Ильич дал обет построить церковь в Никольском, если останется жив. Когда он вернулся, имение было заложено за долги. Он долго и с большими усилиями выкупал его, и не сразу, но все-таки построил церковь. С этим связана мистическая история, которую приводит в воспоминаниях секретарь Толстого В. Ф. Булгаков: «Именно во время освящения сорвалось паникадило и, падая, немного ушибло голову Николаю Ильичу. “Ну вот, теперь я умру”, – сказал он. И действительно в том же году он умер».

Все эти рассказы об отце Машенька слышала не раз, но отказывалась верить в его смерть. Ее отец – такой веселый, бодрый, сильный. Отец, который отлично рисует, смешит всех, представляет в лицах – он не может их так внезапно оставить.

Тяжелее всех перенесла горе бабка Пелагея Николаевна. А через год, в 1838 году, отправилась вслед за любимым сыном. Со смертью этой старушки прошлого века – урожденной княжны Горчаковой – из жизни семьи ушло то старинное, корневое, что всегда незаметно скрепляет род и поддерживает молодых. После смерти бабки дети осиротели полностью, и их опекунами стали тетушка Александра Ильинична Остен-Сакен и Семен Иванович Языков. Но главной воспитательницей детей Толстых давно уже стала их троюродная тетка, сама когда-то бывшая воспитанницей их деда и бабки, Татьяна Александровна Ергольская. Она росла в семье вместе с их отцом Николаем Ильичом и тетушками Пелагеей и Александрой и дружила с ними. Ее любили, она была умной, веселой, обаятельной. Лев Толстой писал, что в молодости она должна была быть очень привлекательной «со своей кудрявой, толстой, темной косой и оживленным лицом». Чтобы лучше понять характер женщины, заменившей мать детям Толстым, нужно ненадолго вернуться в ее молодость.

Николай Ильич Толстой во время войны 1812 года писал домой с фронта нежные письма, в которых не описывал ужасов сражений, а старался чем-нибудь развлечь сестер и особенно милую Туанетт (так он называл Ергольскую). В послевоенное время, когда Илья Андреевич Толстой – отец Николая, умер, а мать его, обожавшая своего покойного мотоватого мужа, была убита горем, совершенно растеряна и испугана огромными долгами и грядущим разорением, когда дом Толстых в Кривом переулке у Николы в Гнездниках сгорел в пожаре Москвы, а имения были заложены, – Николай все-таки сделал предложение бесприданнице Ергольской. Это было вопросом чести, ведь она давно знала, что он любит ее. Но из благодарности семье, которая ее вырастила, она отказалась от его руки, от личного счастья, дав ему возможность найти богатую невесту и спасти положение семьи. Это звучит патетично, но было именно так. Богатая невеста нашлась, и семья Толстых была спасена. Ергольская осталась одинокой до конца жизни. Как воспоминание о своем несбывшемся счастье и о девической любви она сохранила журнал Николая Ильича со стихами, переписанными его ровным разборчивым почерком – там, среди французских авторов, были стихи Дмитриева, Пушкина, переводы Жуковского.

Возможно, была у «богатой невесты» Марии Николаевны Волконской затаенная женская боль, ревность, но хорошее воспитание и благородство души (обеих душ этих женщин) спасло от озлобления. Мария Николаевна смогла оценить жертву Ергольской и умела быть благодарной. Она и сама была способна к незаурядному поступку. Одной француженке – сестре своей компаньонки, она подарила немалую сумму и землю, чтобы та могла выйти замуж за русского аристократа. Поступок в духе настоящего сентиментального романа, хотя далеко не все ее родные оценили этот широкий жест. Толстая и Ергольская писали друг другу письма, полные уважения и симпатии. Какие чувства за этим скрывались – бог весть, но, судя по всему, неприязни не было. Мария Николаевна не стала бы писать Ергольской о своем первенце Коко так подробно, не стала бы вообще писать такие длинные письма той, кого любил ее муж, если бы не доверяла ей.

После смерти супруги Николай Ильич Толстой во второй раз сделал предложение Ергольской. Попросил ее стать его женой и заменить детям мать. Она ответила лишь на вторую просьбу. Отчего и в этот раз отказала ему – неизвестно. Будто бы не хотела становиться мачехой детям. А может быть, ее любовь к Николаю Ильичу со временем ослабла? Лев Толстой, однако, считал, что она до последних дней любила его отца, и это освещало и ее любовь к его детям. Как бы там ни было, но причина ее повторного отказа осталась тайной. Детей Николая она обожала и заменяла им мать как могла. «Влияние это было, – писал Лев Толстой, – во‑первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви…»

Н. И. Толстой.

Письмо к родителям И. А. и П. Н. Толстым из действующей армии 28 декабря 1812 г. Автограф

Она поощряла их первые детские творческие опыты – рукописный журнал «Детские забавы», читала их описания наблюдений за живой природой. В Москве она водила детей в Большой театр. Маленькую Машеньку Татьяна Александровна любила особенно. Она сама рано лишилась родителей и, очевидно, отчасти видела в девочке-сироте самое себя. И так же, как когда-то Пелагея Николаевна и Илья Андреевич Толстые заменили ей родителей, она как могла заменяла мать девочке.

Дело это было очень непростое, в особенности с материальной стороны. Тетушки, не привыкшие к хлопотам, с трудом справлялись с заботами о пятерых детях: «Не знаю, каков будет результат, но моя надежда только на Бога, единственного покровителя наших детей, – писала Ергольской Александра Ильинична Остен-Сакен в 1841 году из Москвы. – Я не сержусь, мой милый друг, на твою откровенность; все, что ты говоришь, совершенно справедливо. Цель нашего существования – это счастье наших детей, как же не заниматься устройством их дел? Я думаю о них ночью и днем. Теперь я действую больше, чем когда-либо, с тех пор как я вижу, что г-н Языков о них совсем не думает. Я ему уже писала, чтобы он прислал мне денег. Вообрази, после того как я отправила свое письмо, я получила от него только 500 рублей. Это слишком мало, так как я должна в мае платить проценты за заложенное серебро…» «…Нежно целую детей и благодарю их за прилежание в занятиях и посылаю им книги: 4 тома Истории Карамзина, 6 томов Сегюра, 6 томов Плутарха, Глинки 8‑й том – Основы истории <…>. Николенька нежно целует тебе руки и целует своих братьев и сестру. Паша делает то же самое. Ее здоровье, благодарение Богу, лучше, и она мне большая подмога. Прощай, мой нежный, мой добрый друг, ты желаешь мне счастья в конце твоего письма – оно не для нас; лишь бы только Господь дал доброго здоровья и достаточно сил, чтобы бегать в церковь. Это все, что я прошу. Прощай еще раз».

Скоро содержать большой дом на Плющихе оказалось не по средствам. Приняли решение отправить младших детей (Митю, Леву и Машу) с Татьяной Александровной в Ясную Поляну, а в Москве осталась Александра Ильинична со старшими Николенькой и Сережей. Они переехали в дом Гвоздевых в районе Арбата. Мальчикам Толстым наняли нового гувернера – аккуратного, учтивого француза Проспера Сен-Тома. Александра Ильинична писала Татьяне Александровне: «Моя добрая Туанетта, расскажи мне подробно о детях, как маленький Митя, я не вполне спокойна на его счет; что делает прелестная маленькая Маша; мне все кажется, что я вижу ее плачущей, как при прощании с нами».

С этого же времени начинается переписка детей, которая продлится всю жизнь. «Мы были с господином Языковым и Николинькой в кентографии, – писал Сережа, – это такая штука, где изображают оптическим методом восход солнца, заход луны, лошадей, людей, и все это очень хорошо передано. В воскресенье мы еще были с Семеном Ивановичем у Турмье. Это человек, который вольтижирует на лошадях. Я учусь рисованию у учителя рисования. Мы ходим танцевать к Кологривовым; у них тоже есть дети, которые учатся вместе с нами. Мы ходим также в манеж два раза в неделю. Прощайте, братья, будьте здоровы. Маша, поздравляю тебя с твоим рождением и желаю, чтобы ты его весело провела. Мы с Николенькой посылаем тебе куклу. Прощай, будь здорова.

Друг и брат твой Сережа».

Обложка рукописного журнала братьев Толстых «Детские забавы».

1835 г.

В том же 1841 году, когда Машеньке исполнилось одиннадцать лет, ее тетка Александра Ильинична скончалась. В юности с ней случилась невероятная и жуткая история. Алина вышла за остзейского графа Остен-Сакена, который был богат и безумно ревнив. А она в то время – молода и красива, голубоглаза, скромна и весела. Она играла на арфе, имела успех на балах. Молодые супруги не прожили вместе и года, и Алина уже ждала ребенка, когда ее мужу вдруг стало казаться, что его семью окружают враги. Его ревность и подозрительность обострились до такой степени, что как-то утром он велел собираться и ехать, не поясняя, куда и зачем, только все твердил, будто за ними гонятся. Юная супруга испуганно повиновалась. В коляске Остен-Сакен достал из ящика два пистолета, чтобы отстреливаться от мнимых преследователей.

Легко вообразить себе, что чувствовала беременная женщина, на глазах у которой ее муж сходит с ума. Когда на проселочной дороге появился чей-то экипаж, граф решил, что это они и есть – преследователи, совершенно потерял контроль над собой и выстрелил в грудь своей жене. Очевидно, чтобы она не досталась врагам. Потом он вынес окровавленную Алину и положил на дорогу, где ее подобрали крестьяне, отнесли в дом к пастору, и тот перевязал рану, которая, к счастью, была навылет. Однако жуткая история получила еще более жуткое продолжение. Граф вдруг появился в доме пастора и, с присущей многим параноикам хитростью, сумел убедить хозяина, что Алина была ранена нечаянно. Но, дождавшись, когда их оставили одних, он вдруг попросил жену показать язык и попытался отрезать ей его, для чего быстро вынул заготовленную бритву. Алина сумела вырваться, позвала на помощь, прибежали люди… Муж ее окончил дни в сумасшедшем доме, а сама она от пережитого ужаса родила мертвого ребенка. Родные, опасаясь, как бы и она от горя не сошла с ума, отдали ей новорожденную малышку прислуги, жены повара – Пашеньку (о ней она упоминала в одном из вышеприведенных писем к Ергольской).

Маша много раз слышала страшную историю своей тетки. Многие женщины в их роду верили в сверхъестественное. Наверное, именно тогда, в юности, Алина словно убедилась воочию, как похоже безумие на беснование и как это страшно, когда в человека словно бы вселяется нечистая сила. Этот опыт, возможно, и сделал ее такой религиозной. Александра Ильинична читала Маше жития святых, рассказывала о жизни монахов, привечала у себя странников и юродивых. У нее постоянно жила монахиня Марья Герасимовна – Машенькина крестная мать. Денег у стареющей Алины никогда не было – все, что появлялось, она раздавала просящим. За ее доброту и простоту ее все любили. Однажды за обедом Николай Ильич смешно и в лицах рассказывал, как его сестра Алина на пару с кузиной Молчановой будто бы ловила в церкви священника для благословения. В его рассказе этот эпизод превратился в сцену охоты: «Молчанова тут отхватила священника от царских дверей, и тот бросился в северные. Но Молчанова дала угонку, пронеслась, и Алина тут как тут и хвать – захватила его!» Все захохотали, и сама Алина засмеялась – добродушно и весело. Такой она осталась в памяти Машеньки – весело смеющейся над собой и этой выдуманной Николаем Ильичом охотой за священником. На ее надгробии осталась эпитафия, сочиненная тринадцатилетним Львом Толстым:

Когда тетушку Александру Ильиничну хоронили, Машеньку подвели под благословение старцу Леониду, который внимательно посмотрел на девочку и сказал: «Маша – будешь наша». Никто не знал тогда, что это предсказание сбудется.

После смерти Александры Ильиничны Остен-Сакен опекуншей детей стала вторая их тетка – Пелагея Ильинична Юшкова. Она жила в Казани, и скоро переезд туда стал неизбежен. Это разлучало детей с Ергольской, которая была в таком же отчаянии, как и сами дети. Однако делать было нечего, пришлось ехать. Переезд в Казань стал для Маши не просто разлукой с любимой тетушкой, но и расставанием с детством. Свое безмятежное, ласковое, дружное детство Лев Толстой описал в одноименной повести, где сестру свою Машу вывел в обаятельном образе Любочки.

«Любочка невысока ростом и, вследствие английской болезни, у нее ноги до сих пор еще гусем и прегадкая талия. Хорошего во всей ее фигуре только глаза; и глаза эти действительно прекрасны – большие, черные, и с таким неопределимо приятным выражением важности и наивности, что они не могут не остановить внимания. Любочка во всем проста и натуральна; Катенька же как будто хочет быть похожей на кого-то. Любочка смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои огромные черные глаза, не спускает их так долго, что ее бранят за это, говоря, что это неучтиво; Катенька, напротив, опускает ресницы, щурится и уверяет, что она близорука, тогда как я очень хорошо знаю, что она прекрасно видит. Любочка не любит ломаться при посторонних, и, когда кто-нибудь при гостях начинает целовать ее, она дуется и говорит, что терпеть не может нежностей; Катенька, напротив, при гостях всегда делается особенно нежна к Мими и любит, обнявшись с какой-нибудь девочкой, ходить по зале. Любочка страшная хохотунья и иногда, в припадке смеха, машет руками и бегает по комнате; Катенька, напротив, закрывает рот платком или руками, когда начинает смеяться. Любочка всегда сидит прямо и ходит опустив руки; Катенька держит голову несколько набок и ходит сложив руки. Любочка всегда ужасно рада, когда ей удается поговорить с большим мужчиной, и говорит, что она непременно выйдет замуж за гусара; Катенька же говорит, что все мужчины ей гадки, что она никогда не выйдет замуж, и делается совсем другая, как будто она боится чего-то, когда мужчина говорит с ней. Любочка вечно негодует на Мими за то, что ее так стягивают корсетами, что “дышать нельзя”, и любит покушать; Катенька, напротив, часто, поддевая палец под мыс своего платья, показывает нам, как оно ей широко, и ест чрезвычайно мало. Любочка любит рисовать головки; Катенька же рисует только цветы и бабочек. Любочка играет очень отчетливо фильдовские концерты, некоторые сонаты Бетховена; Катенька играет варьяции и вальсы, задерживает темп, стучит, беспрестанно берет педаль и, прежде чем начинать играть что-нибудь, с чувством берет три аккорда arpeggio…»

Глава II

Валерьян

В Казани в те времена, когда туда прибыли подрастающие дети Толстые, их дядя Юшков был известен и уважаем, и в доме часто бывали гости, устраивались приемы и балы. Маша поступила в Казанский Родионовский институт, и все там казалось ей ново и весело, хотя учиться было непросто – она не привыкла к подчинению и усидчивости, любила уединяться, поздно вставать и подолгу мечтать, лежа на диване. Но в институте появились подруги, разговоры о юношах, о любви, секреты, альбомы, балы, тайные симпатии. Любимый брат Лев увлекся Машиной подругой по институту Зинаидой Молоствовой. Гулял с ней по саду, посвящал ей шуточные стишки. Уже после отъезда из Казани он интересовался в письме к общему знакомому А. С. Оголину: «И здорова ль Молоствова? Одолжите Льва Толстова…» Отношения их так и не переросли ни во что серьезнее этой легкой влюбленности. Лев изучал арабо-турецкую словесность в Казанском университете, считавшемся очень хорошим. Ректором был в то время знаменитый Лобачевский, учили добросовестно, однако Лев, своевольный, как все Толстые, очень быстро охладел к учебе, не пожелал следовать заданной программе и подчиняться правилам. Он стал пропускать занятия, перевелся на юридический факультет, а потом и вовсе бросил университет. Сергей и Дмитрий также поступили в Казанский университет, и оба закончили его. В Казани брат Митенька стал «чудить». Он и всегда был странноват, иногда вспыльчив, резок, страдал тиком (подергивал головой) и почти ни с кем не дружил, а теперь, когда ему исполнилось 14 лет, он вдруг отказался жить в комнате с братьями, поселился отдельно и задумал стать аскетом. Он не обращал внимания на свою внешность, не развлекался, отказался учиться танцевать и следовать светскому этикету. Всюду ходил в одном и том же студенческом сюртуке. На математическом факультете у Дмитрия был только один друг – бедный оборванный студент Полубояринов. «В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке и которой я был совершенно лишен, – писал о нем Лев Толстой, – черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей».

Несмотря на то что у всех братьев и сестры характеры были непростые, они дорожили друг другом и не доводили размолвок до серьезных длительных ссор. 11 июля 1847 года Маша вместе с братьями подписала раздельный акт на наследство в Тульской палате гражданского суда. Обычно женщинам в таких случаях ничего существенного не доставалось, так как считалось, что они обеспечат себя замужеством. Но братья Толстые выделили любимой сестре ее часть от наследства: 904 десятины земли в Пирогове (имении брата Сергея), точнее – в так называемом Малом Пирогове – удивительно живописном месте на реке Упе.

Для Льва Толстого это был период метаний и поисков себя: он отправился в Петербург, чтобы снова учиться на юридическом факультете, но, сдав первый экзамен, передумал и на второй не явился. Он мечтал стать в столице «светским человеком», но в результате «ничего не сделал, только прожил пропасть денег». Увлекался то игрой в бильярд, то в карты, все увеличивая свои прежние московские долги. Задолжал и ресторану Дюссо, и лучшему петербургскому портному Шармеру. Чтобы расплатиться с долгами, он продал лошадей, хлеб; позже ему придется продать и огромный родовой дом в Ясной Поляне, строительство которого начал еще дед Волконский, а закончил отец Николай Ильич Толстой, где родились все дети Толстые. Он устроился в губернское правление канцелярским служителем Тульского дворянского депутатского собрания, но прослужил недолго. В это время он уже мечтал жениться и подыскивал невесту, пережил несколько влюбленностей, но никак не мог сделать выбор.

Дом, в котором родились братья и сестра Толстые, проданный в 1854 г. в село Долгое Тульской губ.

Фотография П. В. Преображенского. 1898 г.

За его сестру Машеньку решение приняли ее тетушки, подыскав ей жениха из рода Толстых, – это был сын Машиной троюродной тетки Елизаветы Александровны Толстой, урожденной Ергольской – сестры Татьяны Александровны. Невесте он приходился троюродным братом, служил с 19 лет в гусарском принца Оранского полку, был награжден орденами Святых Анны 3‑й степени и Станислава 3‑й степени, дважды награждался денежными премиями и вышел в отставку накануне свадьбы в чине майора. Звали его Валерьяном Петровичем Толстым (1813–1865). Он хорошо говорил по-французски и по-немецки, был статен и полноват, с большими щеками, с пухлыми, загибающимися назад пальцами. В «Юности» Толстой впоследствии описал Дубкова – «тип Валерьяна, любящий и имя, и отчество, и вещи, имеет маленькие, закругленные, пухлые ручки, похожие на кисточки». Маше было 17, мужу вдвое больше. Тетушки были довольны тем, как все удачно сложилось, и даже фамилия осталась та же. Никто и не подозревал в то время, чем обернется для Маши этот брак. Однажды она признавалась сестре Софьи Андреевны Татьяне Андреевне Кузминской, что была тогда очень «ребяча» и ей было «безразлично, за кого выходить замуж». Через много лет дочь Марии Николаевны Варвара Нагорнова вспоминала в своем юношеском дневнике:

«21 декабря 1864 года.

Когда я пошла в тетенькину комнату проститься с мамашей, то она сказала нам, как она это часто делала, чтоб мы не спешили выходить замуж, что Сонечка с Левочкой примерные супруги, что таких редко найдешь и что больше слышно, то муж оставил жену, то жена развелась с мужем. Она ставит всегда в пример свое замужество и уже не раз упрекала Пелагею Ильиничну, что она отдала ее замуж, когда ей было только 16 лет. Я совершенно с ней согласна, да и, признаться, никогда не думала об этом».

Казанский университет.

Любительская фотография. 1900-е гг. (?)

Впрочем, Валерьян умел нравиться женщинам, и Мария Николаевна впоследствии говорила также, что вышла за него по любви. Совсем юная и неопытная, она, возможно, отчасти «додумала» себе эту любовь, ведь ей, как многим рано осиротевшим людям, хотелось поскорее обзавестись собственной семьей, своим домом, принимать гостей, стать хозяйкой и матерью. После свадьбы, которую сыграли в ноябре 1847 года, молодые переехали в имение матери мужа Покровское Чернского уезда Тульской губернии (в 80 верстах от Ясной Поляны). Это было большое, старинное, живописное имение на реке Снежеди. Оно принадлежало матери мужа – Елизавете Александровне и досталось ей от ее тетки по отцу и воспитательницы Татьяны Семеновны Скуратовой. Сестры Ергольские рано осиротели. Их тетушки по отцу, родная – Татьяна Семеновна Скуратова и двоюродная – графиня Пелагея Николаевна Толстая, задумали взять племянниц на воспитание: они свернули билетики с их именами и положили под образа, помолились и вынули, – Таня досталась графине Пелагее Николаевне, Лиза – Татьяне Семеновне. Так что, выйдя замуж, Мария Николаевна очутилась в семье родной сестры своей обожаемой Татьяны Александровны Ергольской, которая постаралась окружить ее любовью и заботой. Свекровь свою Маша сразу полюбила и всегда отзывалась о ней хорошо.

В имении был тенистый, романтичный парк с липовыми аллеями, спускающийся к реке Снежеди. По этим аллеям бродили новобрачные, пытаясь найти общие темы для бесед. Валерьян обожал рассказывать о Сибири, об александровских генералах и жаловаться на судьбу – ему все чего-то в жизни недоставало. Любил красивые вещи и окружал себя ими. И не только красивые вещи любил, но и красивых женщин… Как-то Лев Толстой написал Валерии Арсеньевой, за которой тогда ухаживал, что ему приснилось, будто знакомый Валерии Мортье «целует вас Валериановскими губами, и с ужасом проснулся». Узнав Валерьяна ближе, Маша была несколько разочарована его грубоватыми манерами: например, привычкой смеяться над наружностью людей, отсутствием серьезных художественных интересов и недостатком такта. В 1853 году супруги устроили путешествие в Пятигорск, где их навестил и Лев Николаевич, служивший в тех же местах. Перед его приездом сестра писала брату с удивлением и даже обидой: «Я в восхищении от вида гор. Эльбрус виден из нашей квартиры, это меня приводит в восторг, вообще я очень здесь любуюсь природой, а Валериан, эдакая проза, удивляется, чему я любуюсь?»

Толстой очень соскучился по родным и много ждал от этого общения, но был разочарован. «Приехав в Пятигорск, нашел Машу, пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это – не думаю, чтобы от зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать семейства. Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе остается благородной. Валериан благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком». «Был в Ессентуках. Маша решительно кокетничает». А Валерьян «не сказал ни одного душевного слова». «Встал поздно. Николинька помешал. Только начал писать, как пошел к Маше и пробыл целый день: был в концерте Кристиани. Плохо. Отчего никто не любит меня? Я не дурак, не урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо. Или я не для этого круга? Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести. Дрянь, как Кампиони[2], нравится ей. Жалко. Завтра обедать в Бештау и писать, писать». Толстой в то время работал над повестью «Отрочество».

М. Н. Толстая.

Фотография. 1850‑е гг

Вернувшись из поездки в Покровское, Мария Николаевна пыталась осваивать роль хозяйки, но чаще проводила время, играя на рояле, подаренном братом Львом. Валерьян с энергией взялся за новые постройки и усовершенствования в имении. Он был практичным хозяином, любил общество, гостей, развлечения и особенно охоту, баловал молодую жену, ни в чем ей не отказывал. Он начал строительство конного и скотного дворов, новой кухни и сарая. Начал строить и новый дом. Отчего-то он спешил с домом и скоро устроил в нем «хорошенькие комнаты» для жены, которая теперь могла часами музицировать, никому не мешая. Сам же Валерьян предпочел остаться жить в старом доме.