Читать онлайн Под игом императоров

Переводчик Гертруда Рогальская

© Оскар Хёкер, 2025

© Гертруда Рогальская, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-7760-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОД ИГОМ ИМПЕРАТОРОВ

Оскар Хёкер

ПРЕТОР И ЕГО ДОЧЬ

Царственный Рим в очередной раз распирал неуёмный праздничный восторг, ибо наступили великие дни Сатурналий, которые для такого земледельческого государства, как Рим, имели трудно переоценимое значение. Короткие дни, в продолжение которых бог солнца в гневе отворачивал свой лик от своих поклонников, благополучно миновали, и теперь можно было предаваться неограниченным восторгам. Уже накануне на улицы и площади хлынули несметные толпы народа с горящими факелами и победоносными криками «Бона Сатурналиа!»

Весь Рим дышал неуёмной радостью. Узников освобождали от оков, рабы пировали за одним столом с господами, украшенными венками из зелени мирта, а в домах простых горожан одаривали друг друга щедрыми подарками. Весь день народ веселился на площадях и на улицах, а с наступлением темноты все, кто только мог, собирались на Форуме. В западном крыле этой знаменитой площади, которая протянулась между Капитолием и Палатином, находился посвящённый богу Сатурну храм, одновременно он служил сокровищницей и местом службы квесторов.

Поддерживаемую мощными ионическими колоннами просторную колоннаду по всей высоте мраморных ступеней ярко освещали бесчисленные восковые свечи, ибо приближался час, когда, собственно, начинался великий акт поклонения Сатурну. Большинству простого народа это событие было недоступно, потому что и храм, и его приделы не были способны вместить такое количество народа. Но в основном толпа не была слишком этим опечалена, до священнодействия жрецов им дела не было, они пришли, чтобы развлечься и, если возможно, своими глазами увидеть шествие колонны украшенных жертвенных животных, которую возглавлял сам император Адриан. С тех пор, как доблестное римское оружие покорило этрусков на севере, и на юге великую Грецию, в «городе на семи холмах» прочно укоренились культура и обычаи покорённых народов, и здесь, особенно в дни языческих празднеств, можно было встретить их представителей со всей экзотичностью внешнего вида, манер и речи. Здесь можно было увидеть кого угодно – вот раб-нубиец ведёт богато экипированного слона из императорского зверинца, вот на боевом коне гарцует закованный в сияющие доспехи русоволосый фламандец, вот бритоголовые египтяне в широких одеждах проносят по кругу почёта богиню Изис, вот идёт греческий мудрец, и рядом с ним нагруженный свитками папируса молодой раб-абиссинец, вот пробивают себе путь сквозь толпу сыны Востока, вот татуированный дикарь, вероятно, из бриттов.

На нижней ступени храма бога Сатурна бойко продаёт свой товар торговец идолами, увитый красной чалмой бритоголовый словоохотливый прохожий осведомляется:

– Что, Флаккиус, процветает твоё дело?

– Как же, ещё и не то увидишь, досточтимый Тримальхио, а подобно тебе одетому в столь богатую тогу вельможе абсолютно к лицу этому посодействовать!

Тримальхио был польщён словами торговца, он некогда был рабом, но хитростью и ловкостью ему из самых низов удалось выбраться в высшие слои общества, но, конечно, манеры простолюдина прилипли к нему так прочно, что то и дело явственно проступали сквозь расписную внешнюю оболочку. Однако, несмотря на это, он был вхож в приёмную царицы Сабины, которую щедро снабжал самыми «горячими» новостями, ну а их в изобилии можно было собрать у брадобрея или у тех же торговцев «малоформатными» идолами. Ну, у таких, как вот этот, который польстил ему тем, что обратил внимание на его богатую тогу. Перед такими людьми он в долгу не оставался и щедро платил им за их товар. Тримальхио как раз обратился к заморским друзьям, с которыми недавно сидел в своём доме за пиршественным столом, когда раздались оглушительно громкие звуки литавр и кимвалов. В толпе началась толкотня, каждый хотел увидеть приближающееся красочное шествие жертвенных животных. При ярком свете факелов можно было разглядеть музыкантов, которые выдавали всё, на что были способны их флейты, барабаны и пр. Следом за ними маршировала когорта императорской лейбгвардии со знамёнами и штандартами, потом шли ликторы, потом префект, верховный главнокомандующий, и сразу следом – император в обличье верховного жреца с жертвенной чашей. Его роскошная тога, как и белоснежная туника, были украшены отличительной пурпурной окантовкой. Рядом с ним шли его министр (он нёс усыпанное бриллиантами кадило с благовониями) и флейтист, который в самый торжественный момент подаст сигнал остальным оркестрантам. Рабы, украшенные роскошными венками, вели жертвенных тельцов, покрытых пурпурными пледами, потом прошли сенаторы и преторианцы, замыкали процессию всадники, которые в своей богатой экипировке в красочности превосходили всех прошедших прежде.

Едва всё шествие приблизилось к храму, как его ворота, как по мановению волшебной палочки широко раскрылись, и из святилища хлынула волна благовоний, и одновременно раздались торжественные звуки музыки. Толпа неистово закричала: «Виват, кесарь!», и эти крики продолжались до тех пор, пока Адриан не скрылся внутри храма. За ним последовала его ближайшая свита. Тримальхио обратился к своему окружению:

– Да вы посмотрите на Серена, как он старается отмежеваться от своего коллеги, от знаменитого Салвия Юлиана! Клянусь, он не войдёт во святилище! Спорю на свой золотой бокал!

– Да это мало что значит, раз ты наперёд знаешь, что так будет, – отозвался один из кружка.

– Правильно, – прошептал другой, – видите, вот он уже исчез за колонной, там и останется, пока не закончится акт жертвоприношения!

– Да-да, – вмешался Флакиус, – он даже бюсту императора не рассыпает благовоний.

– Но тем не менее пользуется его благорасположением! – заметил Тримальхио, —император любит слушать, когда он диспутирует с Юлианом. Он очень умён. Но царица его не жалует, я это лично от неё слышал! – он хвастливо скрестил над тогой руки.

– В таком случае на утреннем приёме у тебя будет для неё сенсационная новость! – ухмыльнулся один из группы.

– Хм… эта новость утратит свою свежесть, потому что завтра с утра в амфитеатре Флавия состоятся бои гладиаторов, и приёма у царицы не будет. Говорят, что кесарь переночует во дворце своего вольноотпущенника, чтобы избавить тех, у кого к нему срочное дело, от дальних переходов.

– Ну да, кесарь – человек вежливый чего не скажешь про Серена. В любом случае кесаря надо бы предостеречь… не стоит слишком доверять такому приближённому, – вмешался Флаккиус.

– Да что, – пробормотал Тримальхио, – я многое прощаю Серену за его красавицу-дочь…

– Но это особа очень чопорная и недоступная, – заметил ещё один из кружка, – можно было бы подумать, что она гречанка.

– Да это к лучшему, – ответил Тримальхио, – клянусь богами, я был бы непрочь пожертвовать своей свободой, чтобы заполучить в жёны прекрасную Лигию.

Друзья разразились грубым хохотом, что тем более разозлило Тримальхио, что он прекрасно понимал, как глубока пропасть между ним и девушкой благородного происхождения. Друзья стали высмеивать его, и он до такой степени потерял самообладание, что запальчиво выкрикнул:

– Да я только для того попросил бы руки дочери у Серена, чтобы вы убедились, на что способно золото!

Пока перед входом в храм велись эти речи, внутри него началось главное священнодействие. Скульптурное изображение бога Сатурна освободили от символических пут, подвели к алтарю жертвенных тельцов, священные манипуляции сопровождались беспрерывными взмахами кадила и восторженными восклицаниями участников церемонии. Верховные жрецы по внутренностям животных определяли, чего ждать от будущего. На этот раз предсказания оказались благоприятными, внутренности окропили вином и сожгли на алтаре. Пока всё это происходило, участники церемонии стояли, натянув на лицо тогу, теперь по сигналу жреца тога опять опустилась на плечи. Император ещё раз окропил алтарь вином и рассыпал благовония, на этом священнодействие закончилось, и по слову верховного жреца собрание было распущено. Звуки труб возвестили толпе, что церемония жертвоприношения завершилась. Императорские факелоносцы выстроились с обеих сторон на ступенях храма, ожидая появления своего повелителя. Адриан сменил облачение жреца на пурпурную тогу, и когда он появился на верхней ступени, толпа встретила его восторженными криками «Виват!» Адриану льстил восторг народа, но на этот раз он не обращал на него внимания, его, похоже, больше интересовало то, что говорил ему префект Мартиус Тюрбо. Потом обратился к претору Юлиану:

– Почему ты один?

В этот момент из-за колонны появился Серен и приблизился к императору. Тот нахмурился:

– Ты отсутствовал при жертвоприношении!

– Да простит меня всемогущий император, со мной случилось небольшое недомогание…

– Это не так и редко с тобой случается, особенно, когда ты должен исполнять свой гражданский долг. Я отправлю тебя на термальные источники, чтобы ты излечился от своих недомоганий. Ты будешь завтра в цирке?

– Если того пожелает мой повелитель…

– Так приведи с собой жену и детей!

– Они не любят таких зрелищ…

– Но я хочу, чтобы они были! – отрезал Адриан и в окружении факелоносцев стал спускаться по ступеням храма.

Царская свита разделилась на множество ручейков и стала исчезать в переулках. То же самое и толпа. Только Серен остался на месте и стоял, прижавшись плечом к колонне.

– Благочестивый претор купит Сатурна? – послышалось совсем рядом. Он оглянулся и встретился с хитроватыми глазами Флаккиуса.

– Оставь своих идолов при себе, – отмахнулся он, пересёк площадь римского Форума и направился на Виафакра, где находился его дом.

Жилые дома состоятельных римлян не имели окон по фасаду, но с обеих сторон от входа вглубь здания тянулись колоннады, а вдоль внутренних стен в нишах стояли скульптуры, далее располагался атрий, т.е., собственно жилое помещение, затем следовал открытый зал таблиниума, где хранились ценности и документы, а стены украшали изображения предков. К этой части дворца рабы относились с большим почтением и никогда не входили сюда без особого на то повеления. Серен вошёл в свои покои, убранство которых свидетельствовало об утончённых вкусах их обитателя. По пятам за ним шёл старый раб-египтянин, он вполне мог показаться деталью обстановки, до того он за долгие годы службы сросся как с домом, так и с его обитателями и чуть ли не считался членом семьи. Он следил за порядком, руководил работами рабов, пока дети были маленькими, опекал их, и они относились к нему так, как внуки могут относиться к родному дедушке. Они с детства привыкли доверять ему все свои тайны и проблемы, так и оставалось до тех пор, когда время раннего детства осталось позади. Рядом с ложем стояло большое кресло с высокой спинкой, застеленное мягким пледом, в нём сейчас и расположился Серен.

– Твои глаза печальны, – сказал раб, поднимая выше зажжённую свечу.

Серен ответил тяжёлым вздохом.

– Мой повелитель будет отдыхать? – после короткой паузы осведомился раб.

– Нет. Моя семья ещё не удалилась на отдых?

– Госпожа уже ушла в спальню, Марк сидит за свитками пергамента, а Лигия ждёт, чтобы пожелать тебе доброй ночи.

– Позови её. Пусть придёт одна, я не хочу мешать Марку в его занятиях. И ещё, Рамзес, принеси светильник, тусклый свет свечи только усугубляет моё подавленное состояние.

Рамзес поспешил исполнить приказание своего повелителя. Он только успел поставить на столик трёхрожковый светильник, украшенный серебряными подвесками, как вошла красивая молодая девушка, ей не могло быть больше пятнадцати лет. Она почтительно и одновременно сердечно поцеловала отца.

– Рамзес сказал, что ты чем-то опечален, – с заботливым беспокойством сказала она.

– Тебя это удивляет?

Лигия взглянула на отца с сочувствием:

– Ты принял участие в жертвоприношении?

– Нет, – ответил Серен, – я заблаговременно скрылся. Присядь ко мне, дочь, нам нужно поговорить.

Рамзес услужливо принёс пуфик, девушка села у ног отца.

– Можешь идти отдыхать, – сказал рабу Серен.

– Я должен дождаться возвращения пажей, они ещё не вернулись с праздника Сатурналий.

Серен посмотрел ему вслед, потом сказал:

– Пусть бы ещё долго оставался с нами Рамзес, кто, кроме него, так надёжно хранил бы нашу тайну… он так умело защищает нас от доносчиков, и просто от любопытства недругов… без него наши богослужения давно бы не были тайной. А мы сами были бы в когтях язычников.

– Я не могу понять тех, кто не принимает учения Спасителя, – задумчиво сказала девушка, – и тем более тех, кто преследует Его последователей.

– Ну, их понять совсем нетрудно. Учение Христа не только ниспровергает их языческие божества, но и препятствует росту славы самого римского государства. Римляне видят в учении Христа угрозу роскоши, в которой живут, ведь по их понятиям взамен оно обещает только призрачное блаженство в потустороннем мире. Римлянин не может признавать божества, которого нельзя ни увидеть, ни потрогать руками, а поскольку мы поклоняемся Невидимому Богу, то нас и обвиняют в безбожии.

– Но это же к лицу ребёнку, а не взрослому человеку, это дети должны иметь яркую игрушку

– Не только это. У римлян религия тесно связана с политикой, и поскольку кесарь христианства не признаёт, то и считается что оно подрывает устои государства. Вот отсюда ненависть, и, может быть, даже страх за своё будущее.

– Но в чём можно обвинить учение Спасителя? Ведь оно учит любви, а не насилию.

– Для ненависти возможно всё. Ведь дошли же они до того, что объявили Святую Вечерю Господню преступным злодеянием.

– Отец!

– Да, дочь моя. Я до сих пор не говорил об этом, чтобы не посеять в твоей душе отвращение к тем кругам, к которым относимся сами. Но ты теперь в том возрасте, когда человеку уместно знать правду. Так слушай, что я ещё должен тебе сказать. Дочь выжидательно смотрела на отца. Тот продолжил:

– Из греческой мифологии ты знаешь легенду о двух враждовавших между собой братьях. Их имена – Атрей и Фест. Фест обманом завлёк сыновей брата, убил их и поднёс брату в виде праздничного угощения. Вот они и называют нашу Вечерю «Фестовым пиром».

– Но кто же поверит такой мерзости?

– Язычники, каковыми являются римляне. Их жрецы и торговцы идолами разжигают вражду в народе. Ведь они рискуют потерять свои доходы. И теперь, если разливается Тибр, если происходит землетрясение или, того хуже, извержение вулкана, в этом обвиняют христиан, которые своим «отступничеством» навлекли на землю гнев богов. Времена Нерона могут вернуться, когда христиан бросали львам, распинали и жгли на кострах.

– Отец, ты огорчён, поэтому всё видишь в чёрном свете. – Лигия встала и обняла отца за плечи, – Адриан – это всё-таки не Нерон. Конечно, и он способен проявить себя тираном, но он не до такой степени кровожаден, чтобы…

– Я пока не знаю, как относится к христианству Адриан, – пожал плечами Серен, – но я знаю, что для учёных и для знати Рима христианство всего лишь вредное суеверие тёмной толпы. Разве наши тайные богослужения не являются этому доказательством? Из какого элемента состоит наша церковь? За малым исключением это выходцы из низших слоёв общества. К сожалению, хулители правы, когда утверждают, что мы способны обратить в свою веру только раба и ремесленника.

– Но Бог не смотрит на ранг и на разум, Он видит сердце, – скромно заметила Лигия, – и Он избирает неблагородное и презираемое…

– В любом случае мы идём навстречу таким временам, которые могут для нас, христиан, стать серьёзным испытанием. Я не могу справиться со злыми предчувствиями. Ты знаешь, я боюсь за тебя, за Марка и за вашу мать. Я за всех нас боюсь.

– Лигия испуганно взглянула на отца, но ответила с полным самообладанием:

– Император ценит тебя и твою службу, и он возьмёт тебя под свою защиту.

– Если на это его власти хватит.

– Да ведь он сумел отнять у сената остатки власти, для него имеет вес только его собственное мнение!

– Не стану возражать, но надо помнить и о том, что его власти хватит только до тех пор, пока он сумеет удержать народ в состоянии опьянения от обилия зрелищ. Ты же видишь, сколько внимания уделяется боям гладиаторов, цирковым представлениям с дикими зверями и прочим увеселениям. А если народ протрезвеет и выйдет из повиновения? Этого я боюсь больше высочайшей немилости. От нападок отдельных личностей он, возможно, защитит и меня и вас, но от произвола толпы?

– Но отец, ты так умён, а евангелист Матфей призывает нас быть мудрыми, как змеи. Поэтому до наступления лучших времён будем служить Господу в тишине, не будем демонстрировать свою веру перед противником.

– Да, в крайних случаях это допустимо, но я бы охотно поднял боевое знамя в защиту нашей веры. В то же время ты права – мы должны быть мудрыми. Адриан сегодня заметил моё отсутствие на жертвоприношении, а Мартиус Тюрбо заострил на этом его внимание. Теперь я вынужден загладить свой проступок и по его требованию завтра вместе с вами присутствовать на боях гладиаторов.

Лигия с омерзением закрыла покрывалом лицо.

– Будьте мудрыми, как змеи, – напомнил отец, – ты уже забыла этот тезис?

– Нет, нет, отец, я хочу быть сильной, ведь я всё-таки римлянка.

Девушка встала, глаза её победоносно сверкали. Пока ещё в душе верующей христианки не погибло горделивое сознание принадлежности к народу, который покорил мир.

Серен, видимо, тоже чувствовал что-то подобное. Он встал и обнял дочь.

– Спокойной ночи, отец, – сказала ему Лигия, – до утренней встречи.

Она прошла по переходу, ведущему в атрий, раздвинула тяжёлую завесу, ещё раз оглянулась и сказала полушёпотом и с улыбкой: «Будьте мудрыми, как змеи!»

Серен вдруг почувствовал облегчение, мрак рассеялся, и он, успокоенный, отправился на отдых.

В АМФИТЕАТРЕ ФЛАВИЯ

Наряды, в которых Полония с дочерью Лигией утром появились в атрии, свидетельствовали об утончённом вкусе и большой изобретательности, да и то сказать, утренние часы знатные римлянки в основном посвящали своему внешнему виду. Полония и Лигия не были в этом исключением. Серен с восхищением посмотрел на жену и дочь:

– Ты прекрасна, Полония, мои слова относятся и к тебе, моя дочь.

Он был доволен тем, что состояние позволяет ему удовлетворять запросы женщин и что они так умело используют его щедрость. И он с улыбкой дополнил:

– Можете мне поверить, я с большей радостью смотрел бы на вас обеих, чем на то, чем собирается потчевать нас арена Флавия.

– Да-да, – поддержала его Лигия, – и мы с матерью вовсе не жаждем видеть эти варварские представления. Марк тоже, кажется, не в восторге от предстоящего зрелища.

Так оно и было. Молодой человек охотней посвятил бы утренние часы книгам. Он под руководством отца изучал право, и делал это добросовестно и со старанием.

Но семье не оставалось ничего, как покориться неизбежному, и все четверо отправились в сторону амфитеатра. Их сопровождали всего несколько рабов, которые освобождали для них дорогу в невообразимой толчее. Все, даже знать, вынуждены были преодолевать путь пешком, потому что указом Адриана носилки и коляски были запрещены. В этом была прямая необходимость – узкие улицы заполнены народом, и использовать какие-либо средства передвижения было невозможно. Особенно в этот час на улицах царило большое оживление, торговцы стремились использовать благоприятный момент и продать как можно больше своего товара. На рынке Марцелия продавалось всё, что только можно вообразить – вино и устрицы с греческих островов, сыр из альпийских долин, черноморская рыба и много чего ещё. Не зря утверждалось, что все дороги ведут в Рим, а если это так, то по этим дорогам в Рим доставлялось всё, что только производила земля и искусные руки человека. Сатурналии праздновались пять дней, в это время вся знать пировала, простой народ старался не отставать, вот торговцы и старались не упустить благоприятный момент. Здесь, на рынке Марцелия, сквозь толпу проталкивался и Тримальхио с некоторыми из своих домашних рабов. Рядом с ним был и вездесущий Флаккио. Тримальхио был занят тем, что старался сбить цену на устрицы, которые продавал рыбак-итальянец. Флаккио нетерпеливо шепнул ему:

– Если ты сейчас меня не отпустишь, я не смогу заполучить хорошее место, время-то идёт. да ты посмотри, вот и Серен со своей семьёй!

Тримальхио тотчас забыл об устрицах, увидев Лигию во всей роскоши её наряда, он быстро протянул Флаккиусу несколько золотых динариев:

– Скорей иди к египтянину, который цветами торгует и купи самые лучшие розы. Если хорошо исполнишь моё поручение, будешь вознаграждён. Ну, не задерживайся!

Не успел Флаккий и глазом моргнуть, как уже Тримальхио с восторженно-подобострастной миной стал решительно прокладывать себе путь навстречу семье Серена. Он почтительно приветствовал их и присоединился к ним с изъявлениями глубокого почтения. Серен, кажется, вовсе не был в восторге от навязчивого общества Тримальхио. Он с насмешкой смотрел на его пёстрое одеяние, богато и без всякого вкуса украшенное фиалками и веточками мирта. Да притом складки его тоги явно были сформованы рукой раба, не имевшего от этого искусства ни малейшего представления. Серен полупрезрительно поморщился, Тримальхио же с самодовольной улыбкой обратился к семье претора, в основном его слова, конечно, относились к женщинам:

– Сегодня зрелище будет особенно богатым и разнообразным… разные виды борьбы, разные виды оружия…

– Да я к этому равнодушна, и моя дочь тоже, – пренебрежительно ответила Полония.

Тримальхио потерял дар речи: «как так? Разве не является лозунг „хлеба и зрелищ!“ во всех слоях общества доминирующим, разве может кто-то считать иначе?» С этим лозунгом дело теперь обстояло так, что хлебом покорённые провинции погрязших в праздности римлян пока обеспечивали, да и зрелищами тоже. Гладиаторами становились выходцы из самых разных народов, которые находились под игом пока ещё могущественного Рима. И обилие хлеба, и обилие зрелищ пока держали граждан великой империи в стороне от политики. Но народ требовал, чтобы зрелища становились всё более кровавыми, всё более жестокими становились бои, бескровные драмы давно уже не устраивали народ, толпа требовала крови, и к боям гладиаторов предъявлялись всё более жёсткие требования. Для этих представлений строились роскошные амфитеатры, их украшали скульптурами, трибуны строились из мрамора, от солнца зрителей защищали натянутые над верхними рядами богатые ковры. Амфитеатр Флавия, куда направлялась семья претора Серена, был одним из самых крупных заведений такого рода в Риме. Построен он был императором Веспасианом, и в своё время там давались представления, которые изображали морской бой. Здесь для каждого сословия отводились свои секторы и свои ряды. Первые предназначались для сенаторов и прочих служащих высокого ранга, здесь же находилась императорская ложа. Далее располагались места для всадников, потом уже следовали места для простого народа, называемого плебеями. По вентиляционным каналам под давлением на трибуны подавались благовония. Для государственных служащих высокого уровня существовал отдельный вход, и Серену пришлось оставить жену и дочь на попечении Марка. Ему было очень досадно, что поблизости от них вертелся этот назойливый Тримальхио, но он надеялся, что Марк проявит себя их достойным защитником. Да и сектор для знатных римлянок отводился особый, и от простонародья его отделял мраморный барьер. В огромном зале стоял неумолкаемый гул голосов, но вот, наконец, фанфары возвестили о прибытии императорской четы. Адриан заранее объявил о своём присутствии на этом увеселении, поэтому и служители арены, и горожане надели всё лучшее, что было у каждого в гардеробе. Известно, какой вес имеет в обществе то, как именно встречает высокопоставленных лиц публика в театрах. Для кесаря это было ещё более важно. Когда появились Адриан и Сабина, все присутствующие встали и поприветствовали их восторженными возгласами. Кесарь использовал такие события, чтобы продемонстрировать своё благорасположение к народу, а народ – чтобы выдвинуть свои требования. Адриан, похоже, был сегодня в хорошем расположении духа. Он оглядел ряды сенаторов, увидел среди них Серена и сказал:

– Я рад твоему присутствию.

Одновременно он поднял к глазам отшлифованный алмаз, направил его в сторону ложи знатных женщин. Увидев среди них Полонию и Лигию, удовлетворённо кивнул, и по лицу его проскользнуло что-то похожее на улыбку. Потом он о чём-то заговорил со своим фаворитом Мартиусом Тюрбо. Между тем на арене шли последние приготовления.

Зрелище началось с парадного выхода его участников. Колонна, проходя мимо императорской ложи, единодушно вскинула руки и в один голос выкрикнула: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Многочисленные участники боёв состояли из рабов, военнопленных и осуждённых на смерть преступников. Были среди них и свободные граждане, которые прокутили своё состояние и продали себя устроителям зрелищ. Началось всё с показательного номера. Участники построились в одну шеренгу, разом взмахнули тупыми мечами и бросили их на арену так, что они образовали безупречно прямую линию. Зрители отнеслись к этому идеально отработанному акту со снисходительным равнодушием. Толпа оживилась только тогда, когда раздались глухие удары барабанов и грозные звуки труб. Теперь всеобщее внимание было обращено на арену, потому что начиналось «настоящее» представление. Его участники выходили по одному, по двое и группами, вооружённые сетью, кинжалами и трезубцами. Бились они яростно и беспощадно, молодые, красивые и сильные люди один за другим падали на песок, и их, мёртвых или умирающих, служители арены волокли в нижние камеры. Если кто-то, по мнению устроителей, или по мнению толпы проявлял малодушие, его подгоняли плетью, а публика в такие моменты оглушительно свистела и топала ногами. Толпа, одичавшая от вида и запаха крови, неистовствовала. Одна схватка следовала за другой, один за другим побеждённые падали на песок, и последнее, что они слышали в жизни, был издевательский свист обезумевшей толпы. Наконец объявили антракт. Мальчики-нубийцы засыпали арену свежим песком. Вышли победители и приветствовали толпу взмахами пальмовых ветвей.

Серен мрачно смотрел прямо перед собой, стараясь не видеть мерзостей, происходивших на арене. Время от времени он поднимал глаза вверх, где были его жена и дочь. Они тоже старались не смотреть, не видеть, не слышать… Но ведь нельзя слишком уж выставлять на вид своё отвращение и омерзение. Серен, кажется, вовремя вспомнил слова дочери «будьте мудрыми, как змеи». Да уж… Он с усилием подавил гнев, который грозил взять в нём верх, и с облегчением включился в беседу, которую завели его соседи по ряду. Ими были секретарь императорской тайной канцелярии Стеттон и Юлиан Сальвий. Стеттон и Серен в какой-то степени симпатизировали друг другу, хотя Стеттон в нескольких своих книгах и описал бои гладиаторов с большим вкусом и многими подробностями. Но он не отказывался признавать противоположных взглядов Серена. Серен сказал:

– Прискорбно, что мы переняли от покорённых народов их варварские обычаи. Они никак не способствуют славе великого Рима.

– Не говори так, достойный друг, – возразил Стеттон, -эти игры поддерживают воинственность народа и делают его беспощадным по отношению к врагам.

– Разумеется, – ответил с иронией Серен, – всякое дело можно рассматривать с разных позиций, и таким вот образом элементарное убийство возводить в ранг высокой доблести. А я сейчас ничего не желаю больше того, чтобы всё поскорей закончилось, и я мог бы насладиться домашним уютом.

– Ну, твоя мечта скоро осуществится. Нам предстоит увидеть всего лишь один поединок, да ещё захват и разрушение британского города.

– И что же это за поединок будет? – поинтересовался Юлиан.

– Очень захватывающий. Противники должны биться до тех пор, пока смертельные раны не получат оба.

– Так они такие злостные преступники, что никто не имеет права на победу?

– Это как посмотреть, – пожал плечами секретарь тайной канцелярии, – их доставили из Равенны, где они пытались создать христианскую церковь.

– Так они христиане? – взорвался Серен, – и только за то, что они приверженцы чистейшего учения, их низводят до уровня гладиаторов?

– Спокойно, друг, умерь свой пыл, – вмешался Стеттон, – защищай это учение в кругу своих учёных друзей, здесь это не совсем уместно. Смотри, Мартиус Тюрбо уже обращает на нас внимание.

Серен прижал руку к сердцу, стараясь успокоиться, и взглянул на женщин, чтобы в их спокойствии почерпнуть силу. Но момент он выбрал явно неподходящий. Он увидел, что Лигия, бледная от гнева, отталкивает руку человека, который подносит ей букет из роз и лилий. В мгновение ока Серен оказался на месте возмутительного инцидента.

– Что здесь происходит? – гневно осведомился он.

Жена и дочь попытались утихомирить его, но – перед ним был ни кто иной, как торговец малоформатными идолами Флаккиус! Лигия шепнула отцу:

– Да он всего лишь выполняет поручение своего патрона, Я отвергла его притязания, и вот он прислал этот букет…

– Потом ты накажешь его за навязчивость и наглость, – вмешалась Полония.

– С таким негодяем надо разделаться на месте, а не ждать более благоприятного момента!

Через барьер он схватил Флаккиуса за плечо, тряхнул и потребовал:

– Назови мне того, по чьему поручению ты действуешь. Иначе я препоручу тебя ликторам, они знают, как обращаться с плетью!

Флаккиус дрожал от страха и, заикаясь, пролепетал:

– Это… был… Тримальхио…

– Так верни ему его подношение! – Серен бросил букет через барьер. Он точно попал в цель, на голове Флаккиуса развалился надвое, и теперь тот в буквальном смысле оказался увенчанным венком из роз и лилий. Его грубая, без всяких признаков благородства физиономия являла такой резкий контраст с прекрасными дочерьми Флоры, и весь вид его был так комичен, что окружающие разразились хохотом. Беднягу осыпали насмешками и оскорблениями, так что ему ничего не оставалось, кроме поспешного бегства. Внутри у него всё клокотало от бешенства, но не столько от унижения, сколько потому, что он теперь не сможет увидеть финал кровавого спектакля. В душе он самыми страшными клятвами клялся отомстить претору Серену. На такой бесславный исход операции он всё-таки не рассчитывал.

Инцидент не остался незамеченным и в кругу высокородных зрителей. Адриан отправил одного из своих приближённых выяснить причину происшедшего. Серен немногими словами пояснил ему суть инцидента и закончил так:

– Передай своему повелителю мои извинения, но я и моя семья сейчас покинем амфитеатр. Ты видишь, я не могу оставить женщин без защиты и охраны.

Марк присоединился к своим, и вся семья направилась к ближайшему выходу. Адриан выслушал своего герольда, неопределённо хмуря брови. Он прекрасно знал, что Серен использует любой случай (и тем более такой!), чтобы не видеть финал варварского представления, разумеется, если бы он подумал о том, что в финале выступят христиане, то отреагировал бы по-другому. Но он был по сути человеком справедливым и решил, что Серен, как отец, имел право так поступить. Стеттон и Юлиан постарались сделать акцент именно на этой стороне вопроса, и вслед за незадачливым Флаккиусом были направлены ликторы. Стражи порядка нагнали беглеца уже на улице, где он стоял рядом с Тримальхио, который громогласно изливал на него свой праведный гнев:

– Если бы мне знать, насколько ты глуп, никогда не стал бы тебе ничего поручать, тем более такого важного дела!

Флаккиус старался оправдаться, но успеха не имел. А тут ещё и ликторы подоспели. Они объявили ему, что он, как нарушитель порядка на крупном мероприятии, согласно воле кесаря подлежит аресту. И они под злорадный хохот Тримальхио увели его в своё учреждение, где его ожидала незавидная участь. А вслед ему донёсся издевательский выкрик Тримальхио:

– Так тебе и надо, безмозглое ничтожество!

ПРИ ДВОРЕ КЕСАРЯ

Дорога, которая вела к Палатину, в этот час была многолюдной. У всех, кто поднимался по тропе к вершине холма, была одна цель – своевременно придти к императорскому дворцу, чтобы выразить кесарю свои верноподданические чувства и может быть, каким-то образом заслужить его благорасположение. Сегодня во дворце большой приём, и на площади с раннего утра многолюдно. Согласно исстари заведённого порядка охрана была усилена когортой преторианцев, но сегодня они не демонстрировали свою воинственность, в знак того, что они настроены мирно, вместо военной формы были одеты в тогу.

На площади собрались префекты, консулы и преторы, но были среди них и те, кто никак не мог рассчитывать на приём у кесаря, но именно они с показной деловитостью сновали по площади, стараясь убедить других, что и у них есть доступ во дворец.

Серен и его коллега Юлиан не спеша прохаживались по площади, к ним подошёл зять кесаря, сенатор Урс Серваний, добродушный старец восьмидесяти трёх лет, и обратился к Серену:

– Твоя дочь уже оправилась от вчерашнего потрясения?

– Лигия была не столько потрясена, сколько возмущена назойливостью Флаккиуса.

– Он понёс заслуженное наказание, – ответил сенатор, – но жаль, что ты не увидел финал вчерашнего представления. Оба приверженца распятого Бога вели себя на удивление достойно. Казалось, что в них не было ни капли страха перед лодочником Фергеном, который переправляет умерших в мрачные долы потустороннего мира.

Насмешливой улыбкой и ироничным тоном он, казалось, хотел показать, что не верит древним сказаниям, хотя сам совсем недавно, когда хоронили его родственника, положил ему в рот золотую монету, чтобы обеспечить безопасную и надёжную переправу.

– У этих христиан, – ответил Серен, – не было причин бояться смерти, их вера даёт им уверенность, что в загробном мире их ждёт лучшая участь.

– Воистину! – согласился сенатор, – похоже, что с этим убеждением они и встретили смерть. И мне было жаль, что их не подняли на щит, а, как и прочих, уволокли в нижние камеры.

Претор Серен хорошо знал, что не стоит при дворе кесаря слишком откровенно высказывать своё мнение, ибо в правление кесаря Адриана доносительство достигло небывалого размаха, и он вспомнил автора многих эпиграмм Мартилиуса, который в одном из своих трудов написал: «счастья свободно мыслить и свободно эти мысли высказывать в царственном Риме не суждено испытать никому». Но, несмотря на это, он ответил:

– Настоящий христианин также бесстрашен, как и его учение. Приверженцев этого учения преследуют во всех краях земли, но искоренить его не могут. Оно как было живым, таким и остаётся.

Старый сенатор улыбнулся и погрозил пальцем:

– Именно потому, что в нашем славном Риме каждый камень имеет зрение и слух, и умалчивать о том, что видели и слышали, эти камни не умеют, вот поэтому я твоих слов не расслышал.

На этом старый сенатор распрощался с Сереном, чтобы присоединиться к ближайшему окружению кесаря. Эти люди имели честь каждое утро лично лицезреть кесаря, он осыпал их милостями, но в то же время они были вынуждены исполнять все его капризы. В правление Адриана к этим приближённым прежде всего относились Мартиус Тюрбо, консулы, ну и, конечно, друзья молодости и родственники. Сенаторы из-за вчерашнего инцидента в амфитеатре до сих пор сторонились Серена, но увидев, как непринуждённо с ним беседовал близкий родственник кесаря, стали один за другим с ним заговаривать. Серен презирал подобострастие и двуличие придворных, и теперь, когда так явно переменилось отношение к нему, отвечал кратко и небрежно. Унизительное подобострастие римлян господствовало при дворе императоров ещё с времён Нерона, тот считал себя великим поэтом, и такими старались быть все его приближённые. Ну а Адриан предпочитал учёных и знатоков искусства, соответственно в эти одежды рядились те, кто хотел ему угодить. Но они шли ещё дальше. Адриан носил густую бородку, и это тоже стало распространённым явлением, равно как и некоторые его кулинарные пристрастия.

Когда дворцовая охрана пригласила во внутренние залы сенаторов, под аркой внешних ворот возникла упитанная фигура. До сих пор он прятался, чтобы не попасться на глаза Серену. Разумеется, он не относился к тем, кто имел право являться перед лицом императора, но ведь он был вхож в покои императрицы Сабины, и исправно пользовался этой привилегией. Правда, это имело и свои негативные стороны, ведь каждый раз его тщательно обыскивала охрана, но с этой неприятной процедурой он смирился. Не избежал он этой неприятности и сейчас. Пока продолжалась процедура личного досмотра, во внутренних залах прислуга приглашала и вводила высоких посетителей, и руководил ими одетый в украшенную золотом богатую тогу верховный распорядитель. Это был когда-то привезённый из Иудеи раб. Купленный на невольничьем рынке, его продавали и перепродавали, пока он не оказался собственностью придворного служащего. Здесь он приглянулся высокопоставленным лицам, и вот стал старшим распорядителем. Теперь нередко сенаторы были в прямой зависимости от его благорасположения, и, чтобы попасть на приём, щедро ему платили. Распорядитель Лукус процветал, и, несмотря на то, что оставался рабом, имел определённую власть даже над сенаторами. В некоторых случаях они не отказались бы поменяться с ним ролями. Хоть он и был хитрым и пронырливым, еврей Лукус каким-то образом симпатизировал прямодушному претору Серену. Наверно потому, что тот проявил к нему сочувствие, когда он узнал, что на родине смертельно болен его отец. И вот сегодня Лукус с сияющим лицом шёл навстречу Серену.

– Тебя что, большое счастье на пути встретило? – поинтересовался тот.

– О да, я скоро увижу своего отца!

– Он приедет сюда?

– Нет, для этого он слишком стар и немощен. Я увижу его на родине.

– Так кесарь дарует тебе свободу?

– Да. Ему так повелели Сатурналии. Я свободен, но останусь в его услужении. Кесарь принял решение на долгое время покинуть Рим. Он хочет посетить Афины, чтобы насладиться искусством греков. И чтобы тамошние зодчие в его присутствии закончили строительство храма, Затем он несколько месяцев пробудет в Сирии и планирует задержаться в Палестине. Вот у меня и будет возможность повидаться с отцом.

– Он посетит и Египет?

– Я слышал, что это так. Он будет в Александрии.

– Ну, это будет достаточно содержательное путешествие. Желаю тебе счастливой встречи с отцом.

– Ещё два слова, – задержал Лукус Серена и заговорил полушёпотом, – ты знаешь, партия императрицы, к которой относится и Мартиус Тюрбо, стала косо на тебя смотреть. Они всё делают для того, чтобы очернить тебя перед кесарем. И вчерашний инцидент в амфитеатре тоже подают так, чтобы обернуть всё дело во вред тебе. Ты же знаешь, как подозрителен и недоверчив кесарь, даже своим самым преданным сторонникам не доверяет, а ведь доносчиками себя окружил со всех сторон. Если он сегодня будет неласков к тебе, потерпи, он часто резко меняет своё мнение.

– Благодарю тебя.

От мзды Лукус на этот раз великодушно отказался. А претор подумал, что мрачный дух кесаря напоминает ему иудейского царя Саула, но быть на месте Давида у него всё-таки желания не было. Вместе со всеми он вошёл в аудиенцзал. Адриан встретил высокопоставленных государственных служащих с обычной любезностью, приветствуя каждого лично. Для Серена исключения сделано не было. Но для многих у кесаря было приветливое замечание, для Серена его не было. Это было не слишком отрадно. Подавляя волнение, он заметил насмешливые взгляды Мартиуса Тюрбо и его сторонников.

– Фронто, ты доволен успехами своего ученика? – обратился кесарь к стоявшему рядом с Сереном сенатору, который одновременно был и судебным спикером.

– Да, он весьма радует меня, о великий кесарь, – хотя он ещё и слишком молод, чтобы вполне понимать греческих стоиков, я надеюсь, что со своей жаждой знаний он быстро проберётся к вершинам мудрости.

– Антоний, ты понял, что это была похвала в твой адрес? – обратился монарх к красивому мальчику лет восьми, которому судьба предопределила стать знаменитым Марком Аврелием.

– Я люблю своего учителя, ответил мальчик-сирота, который воспитывался при дворе императора, – он рассказывает мне много интересного. И он говорит, кто хочет стать мудрым, тот должен стойко переносить всё несправедливое и страшное, даже, если это исходит от кесаря.

Адриан прикусил губу, и по его лицу пробежала волна недовольства.

– Наверно, ты не всегда внимательно слушаешь своего учителя, – достаточно строго сказал Адриан, – и поэтому не всё понимаешь правильно. Кесарь – избранник богов, и от него не может исходить ни страшное, ни, тем более, несправедливое. Если он вынужден карать своих подданных, то только потому, что они нарушили закон. А теперь иди играть в мяч, и никогда больше не говори таких глупостей.

Мальчик поцеловал край императорской тоги и выбежал из зала. Властелин вопросительно взглянул на Фронто:

– Ты забыл, что я не сторонник велеречивой и самоутверждающей греческой философской школы? Этого учения придерживаются в основном противники законной власти. Учи своих учеников другим философским понятиям.

– Я приму к сведению порицание великого монарха, – со смирением ответил Фронто, – только бы он в своём праведном гневе не отверг моих новейших трудов.

– Я должен доказывать тебе свою любовь к справедливости? – уже более благодушно ответил Адриан и взял из рук сенатора несколько свитков пергамента. Тут же он с удовлетворением кивнул: а, здесь, кажется, ты оспариваешь учение христианской секты?

– Очень злободневная тема, – подхватил Мартиус Тюрбо.

– Что скажет на это претор Серен, который так живо защищает учение о распятом Боге?

Урс Серваний знаком подсказывал Серену быть осторожным в выборе слов, Стеттон тоже старался взглядом удержать его от слишком резких суждений.

– Я полагаю, что кесарь слишком мудр и велик, чтобы только за мировоззрение предать человека проклятию.

– Смотри-ка, – усмехнулся Адриан, поглаживая густую бородку, которую носил для того, чтобы и внешне придать себе вид существа серьёзного и загадочного, – наш претор стал человеком обходительным. Он сказал правду. И я уверен, что ты будешь правдивым и в тех случаях, когда правда не будет льстить слуху другого. Поэтому я верю твоим словам.

Мартиус Тюрбо вдруг принял вид весьма расстроенный. Монарх обратился к Фронто:

– У меня не хватило времени, чтобы познакомиться с твоими раскладками. В чём суть твоих возражений?

– Я называю христиан глупыми мечтателями, – ответил учёный, – им предметно не хватает оснований для своих утверждений, они отрицают карательную и покровительствующую роль наших богов, христианство происходит из неустановленных варварских источников, а что в нём есть позитивного, так это только повторение некоторых положений нашей философии. У новой религии будет мало сторонников, потому что она прославляет казнённого преступника, требует слепой веры и принимает в своё сообщество даже самых отпетых грешников и опровергает все издавна установленные традиции. А в наших мистериях мы прославляем только уважаемых граждан. И, наконец, я в своих трудах указываю на светобоязнь христиан и делаю акцент на том, что они враждебны к великому вечному Риму.

– Слабые стороны нового учения схвачены верно. Серен, что ты можешь об этом сказать?

– Что все его моменты критики выглядят очень односторонними, – спокойно ответил Серен, – многоуважаемый противник христианства говорит о мстительности и карающей силе богов, христиане же чтут только одного Бога, и тем сильнее Его влияние на души Своих приверженцев. Почему Рим так чтит кесаря Адриана? Потому что он единый и полновластный владыка. Если бы у него были равноправные соправители, то не так почитали бы его высокий дух и мудрость.

– Хорошо сказано! – воскликнули Серваний и Стеттон, к ним присоединились ещё несколько голосов. Адриан продемонстрировал своё благорасположение и кивком предложил Серену продолжать.

– Если Фронто обвиняет христиан в попытках поколебать устои государственного строя, то я отвечу, что последователи распятого Бога – самые надёжные и верноподданные граждане, об этом свидетельствует их лояльность к правящей власти, они не оказывают сопротивления во времена преследований, и они возносят молитвы за царей. И учение это – для всех жителей Земли, от высокопоставленных до самых нижних слоёв.

– Но именно в этом и кроется опасность для государства, – вмешался Мартиус Тюрбо, который решил, что пора придать словам императора другое направление, – эта весть – самая желанная для рабов, потому что уравнивает их со всеми другими слоями общества. И к чему это приведёт? К открытому неповиновению и мятежам.

Неустойчивый в своих взглядах кесарь теперь стал склоняться в сторону мнения префекта, и спор, возможно, стал бы развиваться не в пользу Серена, если бы вовремя не вмешался секретарь тайной канцелярии Стеттон, который передал кесарю какие-то документы неотложной важности. Адриан тотчас углубился в чтение этих документов, в которых проконсул из Малой Азии сообщал о крупных волнениях в провинции Иудея и просил кесаря как можно скорей отправиться в уже ранее запланированную поездку, потому что только его присутствие может остановить назревающий мятеж. В другом послании от архитектора из Александрии содержалась та же просьба, хотя причины и были другие. Адриан давно намеревался на месте храма Соломона воздвигнуть храм богу Юпитеру. Долгое время его эта мысль не занимала, но теперь при сообщениях о мятежах в Иудее она опять всплыла на поверхность. Чтобы без промедления обсудить с секретарём тайной канцелярии эти вопросы, он распустил многолюдное собрание и удалился в свой рабочий кабинет.

Аудиенция у царицы Сабины оказалась более продолжительной. Бывшему рабу Тримальхио оказывалась высокая честь присутствовать в будуаре царицы в то время, когда рабыня занималась укладкой волос царицы. Она сидела в кресле перед мраморным столиком, на котором были разложены все атрибуты, необходимые для причёски знатной римлянки. Сабине ещё не было пятидесяти лет, но волосы её стали редеть, и в них появлялись предательские седые пряди. Их искусные руки камеристки тщательно прятали. После того, как были покорены племена германов, у римлянок вошли в моду светлые волосы, такие пряди и вплетала в волосы Сабины камеристка, с помощью галльского мыла высокая причёска приобрела светло-русый, даже рыжеватый оттенок. Потом камеристка ловко оплела её жемчужными и алмазными нитями, и завершилось дело тем, что голова царицы была увенчана золотой диадемой, усыпанной алмазами.

Разумеется, видеть это священнодействие Тримальхио не имел права. К большому его неудовольствию и великой досаде он был вынужден остаться за ширмой, сквозь плотную ткань которой не было видно абсолютно ничего. Царица осведомилась через ширму:

– Ты извинился перед дочерью Серена за свою бестактность и назойливость?

– Только этого мне недоставало! Разве я повинен в дремучей глупости Флаккиуса? И разве это преступление, когда преподносишь даме самые дорогие и роскошные розы из Египта?

– Да всё зависит от личности того, кто их преподносит. Для тебя важна именно их цена, а для дамы, видимо, нет. Да и момент ты выбрал не самый подходящий.

– Но разве я заслуживаю того, что Серен перед многими свидетелями упоминает моё низкое происхождение?

– Ничего не могу об этом сказать.

Пока это говорилось, камеристка умело и ловко смывала с лица царицы ночную маску, состоявшую из смеси хлебного теста и молока ослицы. Этой маске надлежало сохранить кожу лица матовой и нежной, дабы не так настойчиво заявляли о своём числе прожитые годы.

– Напротив, – продолжила царица, – ты не должен мириться с пренебрежительным отношением к своей особе.

– Но что же мне делать? – вздохнул невидимый гость, – претор влиятелен и уважаем…

– А ты баснословно богат, а золото может многое.

– Но чтобы пустить в ход хитрость и коварство – для этого я слишком хорошо воспитан.

– Тебе ли говорить о воспитанности! – презрительно усмехнулась царица, – кто подобно тебе скрывает лысину под искусственными волосами, от которого распространяются волны не самых изысканных ароматов, кто постоянно нашёптывает кому-либо непроверенные и недостоверные сведения, мурлыкает александрийские танцевальные мелодии и челночит из одного пиршественного зала в другой – это, по-твоему, признаки хорошего воспитания?

В насмешливой речи властительницы были достаточно чётко обозначены суть и содержание интеллекта её постоянного утреннего гостя. Тот, к сожалению, не мог видеть свою собеседницу, иначе ухищрения царицы по части косметики навели бы его на подобные же умозаключения. Между тем царица закончила свой утренний макияж. Румяна и белила, подклеенные ресницы и подкрашенные брови – это всё сделало её на несколько лет моложе, но всё же не смогло устранить особенностей её далеко не благородного профиля. Но – что непоправимо, то непоправимо. Она велела камеристке убрать ширму, величаво скрестила руки и стала прохаживаться по залу. Таким образом вышедший на свет Тримальхио следовал за ней попятам, однако он напрасно старался схватить край её роскошного одеяния, чтобы запечатлеть на нём верноподданическое лобзание.

Между тем вернулась камеристка и доложила о приходе префекта Мартиуса Тюрбо.

– Он вовремя пришёл, – сказала Сабина, села на диван и пристально посмотрела в глаза входящему. Тот поклонился и сообщил о только что закончившейся аудиенции у кесаря, упомянул и о срочных посланиях из провинций. И закончил так:

– Вот опять и пришло беспокойное время подготовки к длительному путешествию…

– Которое я приветствую, – заметила Сабина, – оно обещает хоть какое-то разнообразие.

– Я сомневаюсь, ожидают ли мою повелительницу в Палестине беззаботные и радостные дни.

– Кто тебе сказал, что я буду сопровождать туда кесаря? Но не об этом речь. Вот перед нами ни в чём не повинный воспитанный и учтивый человек, которого незаслуженно оскорбил претор Серен, а он не знает, как ему отомстить. У тебя нет желания подставить беспомощному ягнёнку плечо?

– Моя милостивая повелительница переоценивает силу моего влияния на кесаря. Сегодняшняя аудиенция лишний раз подтвердила, как высоко ценит Серена кесарь. Несмотря на вчерашний инцидент, он уже сегодня абсолютно ему благоволит. Мы бессильны перед претором, а его вредоносное влияние крепнет день ото дня.

– Нельзя допустить, чтобы это так продолжалось. И я с удивлением слышу эти слова от такого человека, как Мартиус Тюрбо. Может быть, ты помнишь слова кесаря, что «префект умирает стоя»?

Мартиус Тюрбо поклонился и пожал плечами:

– Я председательствую на заседаниях государственного совета, к моему голосу прислушиваются, но в данной ситуации я перед Сереном бессилен.

Сабина с изумлением воззрилась на собеседника:

– Это какими же сверхъестественными качествами обладает этот претор, что ему не может противостоять Мартиус Тюрбо?

– Он покоряет своим прямодушием. Кесарь прямо-таки чтит его.

– Осторожнее со словами! Кесарь настолько выше всякого из людей, что не может чтить никого, кроме богов, к которым и будет причислен в своё время.

– Я преклоняюсь перед мудростью гордой Сабины и имею только одно желание – верно ей служить! – ответил он с неуловимой усмешкой.

– Если это так, то ты найдёшь способ устранить этого ненавистного Серена! Он не раз осмеливался дерзко мне возражать, когда речь заходила о его пошлой и презренной секте христиан!

– Поверь мне, я не бездействовал. Я старался в присутствии кесаря спровоцировать легковозбудимого Серена на взрыв гнева. Это привело бы его к опале. Но это не срабатывало. Похоже, его предупредили, а это скорей всего заслуга Стеттона и Урса Сервания. Вот только сегодня Фронто вплотную подступил к претору, но тот ответил с такой выдержкой и самообладанием, что произвёл впечатление даже на кесаря.

– Я всё больше ненавижу этого Серена, и я удивляюсь твоему равнодушию и спокойствию. Похоже, ты всё-таки переоцениваешь его.

– О нет, я хорошо понимаю, что высокое положение и влиятельность вполне могут привлечь на его сторону множество народа и отвратить многих от поклонения богам.

– Да их пьедестал давно шатается, кто же будет без конца верить бессмысленным древним россказням!

– Образованные круги, конечно, нет, но для широких масс это пугало необходимо. Только так можно удержать народ в повиновении. Если эти столпы рухнут, то не устоит никакая преграда, даже трон не устоит. Это вредоносное учение христиан внушает рабам, что перед их Богом все сословия равны. Вот и суди, к чему приведёт авторитет таких личностей, как…

– Так долой Серена! – взорвалась царица, – я до гроба буду тебе благодарна, если ты его уничтожишь!

Тонкие губы префекта сложились в злобную усмешку:

– Разумеется, есть оружие, которое одним ударом может его сразить.

Царица выжидательно смотрела на префекта.

– Это доказательство того, что он сам скрытый, замаскированный христианин.

– Он – христианин?! – со злорадством воскликнула Сабина, – и ты веришь в такую возможность?

– Даю голову на отсечение, что это так. Меня чутьё никогда не обманывает, тем более, что мои подозрения совпадают с тем, что сказал мне Тримальхио.

Теперь царица вспомнила о его присутствии, и тот поспешил сообщить, что Серен не участвует в жертвоприношениях, уклоняется от участия в прочих празднествах, и даже не рассыпает благовоний перед бюстом императора.

– О! – с ликованием воскликнула Сабина, – тогда он скоро будет в наших руках! Мы окружим его осведомителями, так что стены его дома обретут и слух, и зрение!

– В этом слабая надежда, – возразил префект, – я уже не раз предлагал это кесарю, но успеха не имел. Кесарь убеждён, что если бы Серен был христианином, он не стал бы этого скрывать.

– Какая слабость со стороны кесаря! Но если мы не получим его осведомителей, то найдём своих

– Я бы этого не посоветовал, – покачал головой префект.

– Почему?

– Если Серен подаст жалобу, и дело решится в его пользу, я окажусь в немилости, а Серен только возвысится в глазах кесаря.

– Ты прав, – нахмурилась Сабина, – в таком случае ты, Тримальхио, должен взять дело в свои руки. У тебя много приятелей, которые должны быть тебе благодарны за твои угощения. Обсуди вопрос с ними, и сообщи о результатах.

– Но если дело пойдёт наперекос? -Тримальхио беспокоился за свою дальнейшую судьбу и за своё благополучие.

– Тогда я возьму тебя под свою защиту. А пока у тебя есть шанс доказать мне свою преданность. Вот теперь и докажи, что ты действительно человек и воспитанный, и учтивый, – она с улыбкой, одновременно и милостивой и насмешливой, протянула ему для поцелуя край своего роскошного одеяния.

ПИРШЕСТВО У ТРИМАЛЬХИО

Кто увидел бы на улице нелепую упитанную фигуру Тримальхио, не будучи с ним знакомым, тот бы едва ли предположил, что перед ним владелец одного из самых великолепных дворцов Рима. Присущие эпохе кесарей излишества здесь воплотились в полной мере, или даже с избытком. Вытянутое в длину здание охватывала трёхрядная колоннада, а внутренние залы буквально были одеты в золото и алмазы, и украшали их скульптуры, доставленные из Греции и Малой Азии, мозаика искусно дублировала живописные полотна, а потолок пиршественного зала поддерживали арки из восточного алебастра, причём они раздвигались, чтобы можно было сверху осыпать пирующих цветами и благовониями. Пиршественный зал, или триклиний, был самым роскошным помещением в доме, ведь именно здесь сконцентрированный на излишествах владелец мог в полной мере продемонстрировать свой утончённый, как он полагал, вкус как в сервировке, так и в подаваемом угощении. И вот опять в пиршественном зале собрались гости. Разумеется, это были всё те же, из которых состояло его обычное окружение. Может быть, они были немного удивлены, ведь со дня последнего пира прошло совсем немного времени. Пока ещё хозяин не сказал об этом ни слова. В прошлый раз зажаренный кабан остался практически нетронутым. В примыкающем помещении уже играла музыка, гости возлежали вокруг уставленного всевозможными закусками стола, когда рабы внесли на носилках самого устроителя пира, который считал ниже своего достоинства ходить по собственному дому. Этот штрих, как он полагал, прибавит ему значимости и авторитета. Был он с головы до пят усыпан драгоценными камнями. Хотя все ухищрения не скрывали, а только подчёркивали всю нелепость его располневшей фигуры и почти абсолютно облысевшей головы. С высокопарной важностью он заявил:

– Сегодня мы должны продолжить то, на чём остановились в прошлый раз.

Этим вступлением было разогрето любопытство гостей, но оно будто бы даже возбудило их аппетит. Со стола уже исчезли рыбные закуски и устрицы, внимание гостей уже переключилось на установленного на подносе осла из коринфской бронзы, со спины которого спускались пакеты с белыми и чёрными оливами. Рядом на решете лежали горячие колбаски, а под ними сирийские сливы и гранатовые яблоки. Одновременно рабы внесли поднос с деревянной курицей, из-под раскинутых крыльев которой извлекли страусиные яйца и раздали присутствующим. С загадочной важностью хозяин сказал:

– Боюсь, что мы не сможем выпить их содержимое, но – попробуем.

Раздали золотые ложки, ими проткнули сделанную из теста скорлупу, и обнаружили сюрприз – зажаренное со специями мясо. Довольные гости расхваливали изобретательность хозяина.

– Это всего лишь прелюдия, – хвастливо заявил тот. Рабы стали убирать со стола закуски, и во время возникшей при этом суеты упала золотая чашка. Раб, который наклонился, чтобы её поднять, был награждён увесистой оплеухой, за которой последовала назидательная речь о том, что «наш дом не так беден, чтобы обращать внимание на упавшее со стола». Раб послушно бросил её обратно на пол, а пришедший затем смёл рассыпавшиеся крошки и вместе с ними и злополучную чашку. Музыканты играли александрийские танцевальные мелодии, хозяин отбивал такт толстыми пальцами, и в такт же покачивал массивной головой на малоподвижной шее. Вино было принято подавать разбавленным, и его разливали из высоких кувшинов с узким горлышком. Даже в полоскательницы наливали вино, использовать воду казалось хозяину ниже его достоинства. Потом стали подавать вино из закупоренных бутылок, таблички на этих бутылках свидетельствовали о том, что этому вину больше ста лет. Так начиналось второе отделение пира. На большом подносе с изображениями двенадцати знаков Зодиака, а посередине лежал круг из натурального лугового дёрна. Гости недоуменно переглядывались, не зная, как поступить с таким угощением, но хозяин с самодовольной ухмылкой кивнул рабам, они сняли массивную крышку, и под ней оказался набор изысканных мясных блюд, а по краям подноса – чашечки с ароматными соусами. Гости восторженно зашумели и вмиг принялись за дегустацию диковинных блюд. Тримальхио самодовольно ухмылялся и отдавал должное вину. Разостлали ковры с изображением охотника, преследовавшего кабана, потом на огромном подносе появился и сам кабан. Хозяин пояснил, что это отвергнутый на прошлом пиру проданный в рабство и приговорённый к уничтожению кабан, теперь он возвращается в виде помилованного вольноотпущенника. Бородатый мясник охотничьим ножом разрезал бок кабана, и из него посыпались всевозможные кондитерские изделия. Гости восторженно зааплодировали, накал веселья нарастал, зал буквально содрогался от хохота и выкриков, восторг ещё усугубился, когда с потолка спустилась винная бочка, увешанная кружками. Оттуда же спустился огромный бисквит с бисквитным же идолом посередине. Аппетит гостей, кажется, был на данный момент утолён, они вальяжно растянулись на ложах и потягивали десертное вино. Этот момент Тримальхио решил использовать для того, чтобы исполнить поручение царицы. Но едва только он произнёс имя претора, как гости опять единодушно разразились оглушительным хохотом. Тримальхио возмущённо забарабанил пальцами по столешнице, дождался, пока не схлынет волна неуместного, как он полагал, веселья, но едва только он возобновил свои раскладки, как его слова покрыл новый шквал неудержимого хохота. Тримальхио, пунцовый от злости, ударил по столу кулаком: