Читать онлайн Сочувствую, что вы так чувствуете

I’m sorry you feel that way by Rebecca Wait

Copyright © 2022 by Rebecca Wait

Книга издана при содействии Агентства Van Lear LLC

Перевод с английского Анастасии Наумовой

© Анастасия Наумова, перевод, 2024

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2025

Глава 1

2018

В целом похороны им нравятся. Майклу – потому что он по жизни питает слабость к церемониям, Ханне – потому что она любит, когда эмоций через край, Элис – потому что такие мероприятия вообще сплачивают. Их матери – потому что она чувствует, будто добилась своего. Пришедшая пораньше Элис встречает гостей у входа в крематорий. Это ее жизненное кредо – приходить раньше, а у Ханны – опаздывать (или совсем не приходить, или же оказываться там, где ей быть не полагается).

– Вежливее было бы их на улице встретить, – замечает мать.

– Так дождь же.

– Элис, это похороны, – говорит мать, словно на похоронах всем полагается намокнуть.

Но, так как мать не выказала ни малейшего желания составить ей компанию под дождем, да и вовсе куда-то подевалась, Элис теперь и стоит тут – топчется в жарко натопленном предбаннике, где пахнет дезинфицирующим средством, и мокрой шерстью, и еще чем-то приторным и неуловимым – Элис отчаянно надеется, что не смертью.

Она помогла матери организовать эти похороны – или, по крайней мере, так официально считается. На самом же деле основную часть забот Элис взяла на себя: вела переговоры с ритуальными агентами, согласовывала очередность действий со священником, отправляющим церковное торжество (в свете обстоятельств это слово казалось Элис странноватым), и бронировала в Клубе рабочих зал для поминок. Сильнее всего она переживала из-за угощения, потому что с трудом представляла себе, кто именно придет. Неделю-две назад, в субботу, она перебрала документы в старом тетушкином доме, отыскала несколько адресов (кое-где не было даже имен тех, кто там живет) и отправила извещения о похоронах. Наткнулась Элис и на кое-какие телефонные номера – позвонив по ним, Элис оставила несколько голосовых сообщений, поговорила с очень любезным мужчиной, который отрицал всякое знакомство с тетей, и менее любезной женщиной – наорав на Элис, та бросила трубку. Прийти пообещали некоторые из тетиных соседей, в основном люди пожилые, жившие на этой улице задолго до смерти бабушки и дедушки Элис.

Гроб с тетушкиным телом уже стоит перед часовней. Мать Элис не захотела, чтобы его торжественно несли мимо собравшихся.

– Только лишняя суета, – сказала она, – вдруг уронят?

– Не уронят, – отмахнулась Элис.

– Да запросто. Твоя тетушка не сказать чтоб пушинка была.

Элис, любившая тетку, пропустила колкость мимо ушей.

Первые несколько машин уже заезжают на парковку. Сквозь стеклянную дверь в дождевых потеках Элис смотрит на приехавших, и ее грызет тревога за них, ее обычная тревога по приезде куда-то. Всю жизнь приезжать куда-нибудь давалось Элис непросто. В детстве, когда ее привозили поиграть к подружкам (или, что хуже, на вечеринку) или даже к бабушке с дедушкой и когда машина останавливалась у дома, тревога принималась неотступно грызть Элис. Потом гул двигателя затихал, и желудок словно наливался свинцом. (Ханна же тем временем сломя голову и без оглядки бежала к дому.) Сам повод бывал, как правило, приятным и даже радостным. Однако для Элис пропасть между тем состоянием, когда ты еще не на мероприятии, и тем, когда уже туда попал, огромна, а преодолевать ее порой приходится за несколько секунд.

Среди прибывших Элис Ханну не видит. Она толкает тяжелую деревянную дверь и приветствует двух пожилых женщин, в которых узнает тетиных соседок, миссис Линден и миссис Джексон, – хорошо, что она и имена их вспомнила как раз вовремя. Они сетуют на погоду, и Элис поворачивается к вошедшему следом за ними мужчине, худющему, с жиденькими, зачесанными поверх лысины прядями и в светло-коричневом замшевом жилете с темными пятнами от дождя.

– Я ее близкий друг. – Он сжимает руку Элис в своей.

От многозначительного вида, с которым старичок произнес «близкий», Элис становится не по себе.

– Замечательно, – говорит она, – где вы познакомились?

Старичок оглядывается, словно боясь, что их подслушивают.

– Так, в одном месте, – туманно отвечает он. Этот ответ явно не предполагает дальнейших расспросов.

– И давно вы были знакомы? – все же делает попытку Элис.

– В каком-то отношении да.

Беседа начинает надоедать Элис, и она рада, когда ее вниманием завладевает крупная, на первый взгляд незнакомая женщина в блестящей темно-синей водолазке. Едва переступив порог, женщина хватает Элис за руку и говорит:

– Ну, здравствуй, солнышко!

– Здравствуйте, – отвечает Элис, – спасибо вам огромное, что пришли.

– Ох, да брось. Как я рада тебя видеть! Столько лет прошло!

Такой поворот тревожит Элис: этого нового противника она явно не помнит. Однако женщина выжидающе смотрит на нее, и Элис, боясь ее обидеть, мямлит:

– И я вас тоже. Рада вас видеть.

– Так все это печально, – говорит женщина, и Элис соглашается.

Миссис Линден и миссис Джексон уже удаляются по коридору, а вот близкий тетушкин друг по-прежнему околачивается возле Элис. Хорошо бы он не попросил представить его. Впрочем, доходит вдруг до Элис, его-то имени она тоже не знает. В надежде вытянуть из гостьи еще что-нибудь Элис делает ставку на нее:

– Как вы добрались?

– Очень быстро, солнышко, – отвечает гостья, – мы же тут рядышком живем.

Соседка! Элис ликует. Женщина улыбается:

– Ты так на него похожа – просто удивительно. Господи, как же нам всем его не хватает, да?

Тут Элис понимает, что женщина ошиблась, но как лучше сообщить ей об этом, она не знает.

– Вообще поразительно, – женщина вглядывается в лицо Элис, – я сейчас словно на него смотрю. Он живет в тебе. У тебя его глаза. И его нос – его знаменитый нос! И даже подбородок его.

– На самом деле, мне кажется… – начинает было Элис, которой такое сравнение ничуть не льстит, но гостья перебивает ее:

– Ладно, пойду найду Марджори. Она тут пишет, что заняла мне местечко, а ты ж ее знаешь.

Элис остается в компании тетушкиного друга в жилетке. Он видел ее унижение, и от этого неловкость усугубляется. Элис силится придумать какую-нибудь подходящую реплику, чтобы разрулить ситуацию, но незнакомец опережает ее:

– Какая приятная дама. Прошу прощения, но я, пожалуй, пойду присяду.

Элис провожает его взглядом. Следующие несколько минут она предается самобичеванию, перебирая в памяти слова из беседы с женщиной и прикидывая, где ей следовало бы сказать что-нибудь иначе. Похоже, вот и еще одно постыдное воспоминание, которому суждено терзать ее по ночам.

Наконец Элис замечает, как здесь жарко, замечает, что под мышками у нее уже мокро и что плотная ткань платья пропиталась потом. Да и само платье – ошибка, оно куплено в приступе паники несколько дней назад. На сайте в интернете оно смотрелось очень элегантно, но утром, глядя в зеркало, Элис подумала, что на ней оно ну прямо как мешок. Будь она библейской грешницей – наверняка исполняла бы в таком одеянии епитимью. Жесткая ткань натирает под мышками, мокнет от пота и сковывает движения.

Элис отвлеклась на это нагромождение неприятностей и не замечает, как сзади к ней тихо приблизилась Ханна.

– Я с другого входа зашла, – объясняет Ханна, когда Элис оборачивается и видит ее, – там сзади еще одна часовня, ты в курсе? Я чуть на чужие похороны не попала. – Ханна понижает голос: – Где она?

– В гробу, в часовне, – отвечает Элис, – ее уже принесли.

Ханна фыркает:

– Да я про мамочку. Не вселяй в меня напрасных надежд.

– Не знаю. Мы приехали вместе, но потом я ее потеряла.

– А вообще как она сегодня?

– Довольно бодрая.

– Господь всемогущий.

Сунув руки в карманы, Элис нащупывает салфетки, которые положила туда утром, и стискивает их в кулаках.

– Ты как, нормально добралась? – спрашивает она.

– Ага. Только долго получилось.

Они ненадолго замолкают.

– А ты знаешь, – говорит наконец Ханна, – что это наши девятые похороны? В смысле, у нас в семье.

– Да вряд ли.

– Так и есть. Вот смотри. Бабушки с дедушками, по двое с каждой стороны. Двоюродная бабушка Мэй. Старая миссис Маллиган, которая через дорогу жила, – она еще нас не любила. На следующий год – мистер Маллиган, а все потому, что похороны миссис Маллиган удались нам на славу.

Она не завершает перечень – это делает за нее Элис:

– Папа.

– Вот видишь! – подхватывает Ханна. – Список-то получается внушительный. Люди наверняка судачить станут.

Ханна замечает, как из туалета выходит мать.

– Ладно, позже увидимся. – И она устремляется прочь по коридору.

– Увидимся, – бормочет Элис.

За четыре года это их первый разговор.

Майкл входит в часовню с важным видом человека, которого оторвали от дел. К этому моменту большинство гостей уже заняли места в часовне, но Элис задержалась у входа, дожидаясь опаздывающих. Из соседей на похороны приехали четверо, все престарелые, все знали еще бабушку и дедушку Элис, а тетю помнили еще девочкой. Кроме соседей, здесь четверо тетиных друзей: помимо близкого друга в жилетке, еще один мужчина и две женщины (не считая той, в темно-синей водолазке, которая, видимо, отыскала нужную ей часовню). Судя по всему, между собой они не знакомы. С учетом самой Элис, ее матери, Майкла и Ханны желающих попрощаться с тетушкой выходит двенадцать человек, и Элис понимает, что сэндвичей заказала многовато. Да и с вином размахнулась. Сама она пьет мало, поэтому ей сложно определить, сколько понадобится другим. И она очень боялась, что хватит не всем.

– Ханна приехала, – произносит она, когда Майкл наклоняется поцеловать ее в щеку.

Черный костюм ему очень к лицу. Майклу всего тридцать шесть, но волосы на висках уже седеют. Седина его красит, думает Элис.

– Ну что ж, – Майкл пожимает плечами, – она же предупреждала, что приедет, – и Элис чувствует, что их сестре он ничего уступать не желает.

Он, похоже, приехал один, а подробности Элис предпочитает не выяснять. Может, и к лучшему, что он без жены, та явно из тех, кто любит кидаться на могилу и рыдать, причем неважно, знала она усопшего или нет. Хотя у них, конечно, никакой могилы не будет. Интересно, думает Элис, встречаются ли любители кидаться на печь крематория? Это, должно быть, непросто, ведь тогда пришлось бы довольно унизительно ползти по металлическому туннелю. Тут Элис одергивает себя: во-первых, она выдумывает про невестку всякие гадости, а во-вторых, такие мысли на похоронах неуместны.

– Восемь человек пришло, – говорит она, чтобы не молчать, – не считая нас. Молодцы, правда ведь?

– Не понимаю, зачем им это.

– Но я боюсь, что слишком много вина заказала.

– Сколько?

– Двадцать четыре бутылки, – отвечает Элис.

– Господи, Элис, это же похороны, а не оргия.

– Знаю, – смущается Элис.

Она давно знает, что Майкл считает ее легкомысленной, вот только не понимает, чем она заслужила такое отношение. Вообще-то большинству окружающих она кажется чересчур серьезной. Сама Элис часто переживает, что выглядит в чужих глазах занудой.

– Где мама? – спрашивает Майкл.

– Спереди сидит. У нее вроде все в порядке. И настроение хорошее.

– Сомневаюсь, – говорит Майкл, – сейчас же похороны.

– Ну разумеется, – откликается Элис, – принимая во внимание обстоятельства. – И добавляет, стараясь выдержать траурный тон: – Она тебя увидит, и ей спокойней станет.

Майкл кивает.

– Тогда тоже туда пойду, – он сверяется с часами, – мы начнем через семь минут. Постарайся не опоздать, ладно?

– Я с тобой, – говорит Элис.

– Хорошо, – его взгляд на миг задерживается на ее платье, – новое?

– Да, – с вызовом отвечает Элис, но Майкл лишь хвалит:

– Неплохое. Мне не нравится эта современная мода не надевать на похороны черное.

Радуясь его похвале, Элис соглашается и расправляет мешковатое платье. В этот момент из туалета появляется женщина в темно-синей водолазке. Она машет Элис:

– Попозже к тебе подойду, Джини.

– Элис, – сурово говорит Майкл, – ты себе кличку придумала?

После прощания они высыпают на улицу, освещенную лучами хиленького, каким оно обычно бывает после дождя, солнца. Элис оглядывается по сторонам, высматривая Ханну. Во время церемонии та села поодаль, выбрав себе место на задней скамье. Насколько Элис успела заметить, Ханна еще не говорила ни с матерью, ни с Майклом. А теперь Элис охватывает страх – возможно, необоснованный, – что, когда все остальные выйдут на улицу, Ханна тут же исчезнет, в очередной раз водой просочится сквозь пальцы. Однако в следующую секунду она видит сестру – та в одиночестве стоит чуть в стороне от сбившихся в группки людей. Элис быстро вытирает лицо, избавляясь от оставшихся слез, и трогает Ханну за локоть.

– Эй, привет, – робко говорит Элис.

– Ага, привет. – Ханна поворачивается к ней и скрещивает на груди руки. – Церемония отлично прошла.

– Да, – соглашается Элис.

– Ей бы понравилось, не сомневаюсь, – говорит Ханна и осекается. – На самом деле я понятия не имею, что ей нравилось.

Они молчат, вспоминая тетушку.

– Помнишь, как она на тебя с ножом накинулась?

– Да, – кивает Элис, – очень живо помню.

– Я всегда завидовала, что это с тобой случилось, а не со мной.

– Ты на машине или тебя подвезти? – спрашивает Элис. – Мы с мамой вперед поедем, чтобы все подготовить.

– Спасибо, но меня Майкл подбросит.

Ее слова огорчают Элис. Если у нее в жизни и есть что-то постоянное, то это убеждение, что Ханна – по крайней мере, чуточку – отдает предпочтение ей, а не Майклу. Впрочем, она, Элис, сама виновата, что все портит. Кивнув, Элис смотрит, как Ханна направляется к Майклу, который яростно водит пальцем по экрану смартфона.

– Ты чего в джинсах пришла? – слышит Элис слова Майкла.

А Ханна отвечает:

– Это только с виду так кажется. На самом деле я в одеянии плакальщицы, как и полагается. Подбросишь меня на поминки?

Элис отправляется искать мать.

В машине, крепко вцепившись в руль, мать говорит:

– Естественно, твоя сестра не со мной болтать приехала. О таком одолжении я даже и не мечтаю.

Глядя на безрадостный пригород, тянущийся за окном, Элис радуется, что до Клуба рабочих ехать недалеко. Хотя в машине их только двое, кажется, что там тесно и душно.

– Но на похоронах это непросто, правда же? Может, ей неловко.

Элис пытается представить Ханну, которой неловко. Ей не удается.

– Словно мы ей чужие. Села на задний ряд и делает вид, будто знать нас не знает.

Элис чувствует, как мать накручивает себя.

– Ей, наверное, нужно время, – мягко говорит она.

– Время? У нее куча времени была. Это в ее духе!

В ее духе? Элис в этом не уверена. Сейчас ей думается, что в их семье никто никого толком не знает. Год за годом они жили бок о бок в одном доме и при этом умудрялись не встречаться. Вместо этого они рассказывали друг о друге всякие истории.

В клубе мать Элис отправляется осмотреть зал, а Элис – в маленькую кухню, где сотрудник банкетной службы готовит еду.

– О! – Он будто старую подружку увидел, несмотря на то что они всего-то два раза по телефону разговаривали. – Вы, наверное, Элис.

Она благодарно улыбается.

– Какая красота, – говорит она, имея в виду блюда с сэндвичами.

– Да это ж всего лишь бутерброды. Там снаружи я уже поставил большие термосы с чаем и кофе.

Для поминок он необъяснимо веселый, и Элис проникается благодарностью. На сайте написано, что зовут его Джеймс, но он просит называть его Джимми. Это трогает Элис, однако вместе с тем смущает, и теперь она вообще никак не называет его.

Чтобы занять себя, Элис принимается носить из машины вино и апельсиновый сок, а Джимми тем временем выносит в зал блюда с сэндвичами, бокалы, салфетки и посуду.

Мать заходит в кухню и окидывает взглядом упаковки вина, которые Элис поставила на стойку.

– Батюшки, ты зачем столько спиртного купила?

– Не рассчитала, – отвечает Элис.

– Только бога ради не выставляй все это в зал.

Мать уходит. Джимми, вернувшийся как раз вовремя, чтобы услышать последнюю реплику, подмигивает.

– Много выпивки не бывает, – шутит он, – запомните на всю жизнь. Чем-то еще помочь вам?

– Нет. Спасибо, – благодарит Элис, – вы и так очень помогли.

– Ну что ж, удачи. – Он скрывается за дверью, и Элис чувствует легкую скорбь, словно потеряла своего единственного союзника.

Куда же запропастились Ханна с Майклом?

Гости начинают прибывать, и Элис торопится к входу. Встречая их, она показывает, как пройти к банкетному залу, где, словно королева, ожидает мать. Соседи приехали парами, а четверо тетиных друзей по отдельности, почти сразу же друг за другом, и Элис кажется, будто украдкой. Однако Ханны с Майклом нигде нет, и Элис волнуется. Она немного задерживается у входа и лишь потом возвращается наконец в банкетный зал.

Гости уже сбились в группки. Близкий друг в жилетке беседует с другой тетиной подружкой, женщиной, представившейся как Ники, с накрашенными красной помадой губами. Пожилые соседи кучкуются отдельно, и к ним же примкнула мать Элис. Не видно второго тетиного друга мужского пола, то ли Гарри, то ли Генри (Элис высылала каждому именное приглашение, и хотя при встрече он представился, имя все равно забылось), а вот еще одна тетина подружка одиноко стоит в углу с бокалом белого вина в руках, поэтому Элис направляется к ней.

В крематории, здороваясь с Элис, она не представилась, а спросить Элис смелости не хватило. Судя по виду, незнакомка – ровесница матери Элис, то есть ей чуть за шестьдесят. Элис думает, что лицо у женщины такое, словно жизнь ее потрепала. Впрочем, лицо не выбирают.

– Вы как? – осведомляется у нее Элис.

– В смысле? – переспрашивает женщина, как кажется Элис, слегка раздраженно.

– Как вам церемония? – Элис чувствует себя глупо.

– Видала и хуже.

Повисает тишина. Женщина прихлебывает вино, а Элис, как ни странно, жалеет, что не взяла себе выпить и не отошла в сторону.

– Где вы познакомились с моей тетей? – делает она очередную попытку.

– На занятиях по рисованию с натуры.

– Правда? – удивляется Элис. – Как интересно. Не знала, что она занималась рисованием.

– Она моделью была.

– Вон оно что.

– Вы же не ханжа, верно? – спрашивает женщина.

– Нет, конечно.

– Это неплохой способ подзаработать.

– Да, наверняка так оно и есть.

– Это ведь не то же самое, что проституция, да?

– Ну разумеется. – И, чтобы уж точно не выглядеть ханжой, Элис добавляет: – Да и в проституции ничего плохого нет!

За этой фразой следует долгое молчание. Как они умудрились за минуту прийти к этому, Элис не понимает.

– У вас есть дети? – внезапно спрашивает женщина.

Элис качает головой:

– Нет.

– А муж?

– Нет.

– Сколько вам лет?

– Тридцать два. – Элис словно на допрос попала.

– Тридцать два? О господи, я б все отдала, чтобы мне опять было тридцать два. – Она глядит на Элис: – Ну что ж, наслаждайтесь, пока возможность есть.

Теперь в голосе у нее звучит грусть, и Элис хочется сказать, что она вовсе не из тех, кто полагает, будто навеки останется молодой, и думает, что старость к ней не придет. Элис прекрасно представляет себе старость. В ней одновременно живет и Элис-дитя, тревожная и почти забытая, и Элис-старушка, причем эта пожилая Элис потихоньку выбирается на первый план. Как бы там ни было, но молодость не то чтобы давала ей много преимуществ. Если она расскажет об этом женщине, то, может быть, подбодрит ее?

– И все же не тяните, – продолжает ее собеседница, – ваше поколение уверено, что вам все доступно, но однажды вы проснетесь и поймете, что постарели и поезд ушел.

Элис кивает. Тревога за Ханну крепнет, и Элис украдкой окидывает взглядом помещение.

– Что, надоела я вам? – спрашивает женщина.

– Нет, – отвечает Элис, поражаясь ее агрессивному тону, – нет, я просто сестру ищу. Она собиралась прийти, но, похоже, не доехала.

– Может, свалить решила? – Такая мысль женщине явно нравится.

– Надеюсь, что нет. – В голову Элис приходит вдруг новая мысль: что, если Ханна с Майклом попали в аварию?

Совсем рядом раздается громкий хриплый смех, Элис и ее собеседница машинально оборачиваются. Старик в жилетке, похоже, отлично поладил с той самой Ники. Он берет со столика бутылку и подливает себе и Ники вина.

– Кокетничают на поминках, – говорит собеседница Элис, – жалкое зрелище.

Заметив, что из туалета выходит второй мужчина, Гарри-или-Генри, Элис решается на отчаянный шаг и перехватывает его.

– Вы знакомы? – спрашивает она. – Вы же оба дружили с тетушкой?

– Лидия, – представляется женщина, не подав руки.

– Хью, – подает голос мужчина. На вид ему, робкому и неуверенному в себе, лет семьдесят.

Мучаясь угрызениями совести, Элис оставляет их наедине. Она сомневается, что Хью подходит Лидии, однако времени на раздумья у нее не остается: в противоположном углу зала она видит Майкла, который беседует с матерью. Ханны с ними нет.

Элис подходит к ним и уже собирается спросить, где Ханна, но Майкл ее опережает:

– Элис, ты в курсе, что сэндвичи с мясом и вегетарианские лежат рядом на одном блюде?

– О господи, – вздыхает Элис, – но если гости видят, что именно они едят, то, полагаю, ничего страшного не случится.

– К тому же когда кладешь сэндвичи с яйцом рядом с другой едой, то все пропитывается запахом яйца.

– Но ты же любишь сэндвичи с яйцом, – говорит Элис, – вон как раз такой ты и ешь.

– Не в этом дело. Я и с ветчиной люблю, и лучше, когда ветчина на вкус как ветчина, а не как яйцо.

– Что ж, тогда переложу сэндвичи с яйцом на отдельное блюдо.

– Уже поздно.

– Где Ханна?

– Не знаю, – раздраженно отвечает Майкл, – разве я сторож своей сестре?

– Но ведь это ты ее сюда привез, разве нет? – волнуется Элис.

– А-а, ну да. Вот только когда мы приехали, она выскочила – сказала «голову проветрить», и больше я ее не видел.

«Проветрить голову» Майкл выговаривает особенно выразительно, словно считая, будто Ханна занята каким-то непотребством.

– Кстати, я неплохо себя чувствую, – встревает мать, – спасибо, что спросила.

– Прости, мама, – отвечает Элис, – я просто растерялась. Ты как?

– Так себе. День непростой выдался. Нам сейчас только Ханны не хватало и ее жажды внимания.

– Да не нужно ей это, – возражает Элис. Вообще-то Ханна поступает как раз наоборот: она настолько отдалилась от семьи, что почти совсем исчезла.

Старик в жилетке снова хохочет, и, оглянувшись, Элис видит, что он в сопровождении Ники направляется к ним.

– Чудесная церемония, – говорит он, подойдя, и поднимает бокал.

– Да, вы замечательно с ней попрощались, – поддакивает Ники. Зубы у нее измазаны помадой. И она, и ее собеседник явно перебрали.

Элис бросает взгляд на столик и, к своему ужасу, видит, что из восьми бутылок вина, которые она выставила изначально, шесть уже пустые. Неужели эта парочка выпила все в одиночку? Бегло обозрев помещение, Элис с облегчением замечает в руках у многих присутствующих бокалы с вином.

– Сэндвичи, боюсь, суховаты, – говорит мать Элис, не обращаясь ни к кому конкретно.

– О нет, – возражает Жилетка, – ничего подобного. Очень вкусные сэндвичи. Исключительно!

– Надеюсь, не заветрились, – говорит мать, – парня, который их делал, как будто откуда-то с улицы наняли.

– А по-моему, он очень профессионально работал, – не соглашается Элис.

– Ой, Элис, тебя послушать – так все вокруг профессионалы.

– Я пойду на кухню – надо еще спиртного принести, – говорит Элис. На самом же деле, думает она, если что и надо, так это найти Ханну.

Ханна и вправду обнаруживается на кухне – сидя на разделочном столе, она болтает ногой и отхлебывает из бокала вино.

– Вот ты где! – восклицает Элис чуть радостнее, чем собиралась.

– После поездки сюда мне срочно надо было выпить, – говорит Ханна. – Возраст не пошел Майклу на пользу.

– Он сегодня ужасно нудный, – заявляет Элис. Предательство с ее стороны, но ради мимолетной улыбки, которой награждает ее Ханна, и предать не жалко.

Она направляется в угол за новым ящиком с бутылками. Возможно, перед отъездом Ханна согласится выпить с ней в Лондоне кофе или пропустить по стаканчику, и тогда они наконец наведут порядок в отношениях. В худшие моменты Элис в ужасе думает, что Ханна никогда ее не простит и что ей теперь всю жизнь маяться без сестры.

– Ты надолго приехала? – с деланой непринужденностью спрашивает она.

– В смысле? – не понимает Ханна.

– Ты когда обратно улетаешь?

– Я не улетаю, – бросает Ханна, не глядя на Элис. И, не дождавшись ответа, добавляет: – Ты же не думаешь, что я только ради всего этого приехала?

Элис качает головой, но на самом деле она думает именно так.

Ханна смеется:

– Я что, за шесть тысяч миль прилетела ради похорон тетки, которую я толком и не помню? Да брось, Элис! Такое скорее по твоей части.

Может, так оно и есть, но Элис сомневается – в первую очередь она не представляет себе, с чего бы ей оказаться в шести тысячах миль от семьи. И, все еще не смея верить, она переспрашивает:

– То есть ты вернулась домой? Навсегда?

– Я вернулась в Англию, – мягко поправляет ее Ханна, – пока.

– А работа как же?

– Буду работать в МИДе в Лондоне.

– Это потрясающе, – говорит Элис, – отличная новость. Где ты будешь жить?

– Пока не знаю. Найду что-нибудь…

– Хочешь, поживи у меня, – предлагает Элис, – мои соседки по квартире возражать не станут. А спать можешь на диване в гостиной. Или я на диване лягу, а тебе кровать уступлю. Я в Клэпэме живу, помнишь? И с транспортом очень удобно. По Северной линии тебе как раз до «Эмбенкмента» добираться или до «Ватерлоо», а оттуда пешком.

– Спасибо, – обрывает Ханна, – но я как-нибудь сама.

Элис замолкает. Она зашла слишком далеко и слишком быстро, это ей понятно.

Ханна изящно, не пролив ни капли вина, спрыгивает со стола.

– Ладно, пойду с мамой поговорю. Нельзя же вечно тянуть.

– Она сегодня слегка…

– Она всегда слегка. Переживу.

– Или и тебя заодно похоронят, – шутит Элис.

Когда Ханна уходит, она, чтобы собраться с мыслями, ненадолго остается на кухне. Потом берет ящик, относит его в зал, выставляет бутылки на столик, а пустые убирает в ящик. Ханна стоит рядом с матерью, Ники и Жилеткой. И к ним же приближается пожилая миссис Линден. Молодец Ханна, что подошла к матери именно сейчас. В присутствии свидетелей.

– Ну ты размахнулась! – Сбоку вдруг вырастает Майкл. – Неужто нам еще шесть бутылок нужны? Вон тому типу явно уже хватит.

Элис смотрит в том же направлении, что и Майкл. Размахивая бокалом, Жилетка что-то втолковывает Ханне, а та кивает с таким видом, словно того и гляди рассмеется. Элис глядит на сестру, и ее охватывает ликование.

– Но у людей отдушина появилась, и это замечательно, – говорит она Майклу. «Ханна дома, – так и тянет ее сказать, – Ханна наконец-то вернулась». Впрочем, эта новость совсем свежая и слишком драгоценная, чтобы ее обсуждать.

– На мой взгляд, у этого отдушина что-то великовата, – парирует Майкл.

– Ну и ладно.

– Он мне заявил, что я на юриста похож.

– Так ты и есть юрист, – резонно замечает Элис.

– Элис, он это сказал не как комплимент.

Элис относит ящик с пустыми бутылками на кухню и берет там блюдо с шоколадными печеньями. Сэндвичей осталось много, но она думает, что сейчас гостям наверняка уже хочется чего-нибудь сладкого. После она обходит зал, убеждаясь, что всем всего достаточно, особенно пожилым соседям. Дерганая женщина по имени Лидия по-прежнему беседует с милягой Хью. Элис останавливается возле соседей – миссис Джексон и мистера Блайта. Те пьют чай и болтают.

– Как славно, что вы пришли, – говорит она.

– А как иначе, солнышко, – отвечает миссис Джексон, – не могли же мы не прийти. Какой она когда-то чудесной девчушкой была.

Элис вспоминает тетку – нет, чтобы представить ее «чудесной девчушкой», у нее воображения не хватит. От этого ей становится грустно.

– Трагедия, – кивает мистер Блайт, – для всей семьи настоящая трагедия.

Элис кивает в ответ. Перед глазами у нее встают тревожные, блеклые лица бабушки с дедушкой. Холодно-сдержанное лицо матери. Затем она думает о Ханне, чья жизнь складывалась труднее, чем надо бы.

– Ханна так на нее похожа, – говорит миссис Джексон, – такие же волосы, светлые, чудесные. Кэти в молодости красавица была. И Ханна эту красоту унаследовала.

– Но удивительно, – добавляет мистер Блайт, – вы с Ханной совсем разные. Ты брюнетка. Хотя вы близнецы.

– Ханна поразительная красавица, прямо как Кэти, – продолжает миссис Джексон.

– Вы такие разные, – повторяет мистер Блайт, – полная противоположность.

Для ее самооценки день выдался неудачный, это Элис чувствует.

– Принести вам что-нибудь? Еще сэндвичей? Или печенья?

Она приносит им печенья на блюдцах и решает, что пора подойти к матери и Ханне. Миссис Линден и Жилетка по-прежнему стоят с ними, а вот Ники их покинула.

– Я как раз говорил вашей матери, что это настоящий подарок – когда в такой день твои дети рядом с тобой, – говорит Жилетка Элис, когда та присоединяется к их маленькой группе. Он так растроган, что чуть не плачет.

Элис улыбается и кивает. Про подарок мать наверняка с ним поспорила бы. Ее взгляд ненадолго падает на Ханну. Та отводит глаза, но Элис успевает увидеть в них веселую искорку, в кои-то веки мысли у них совпали.

– У меня детей нет, – добавляет Жилетка.

– Нет? – переспрашивает миссис Линден. – Очень жаль.

– Дети – это не каждому дано, – говорит мать Элис.

– Вот и у меня не получилось, – подхватывает Жилетка.

– Ох, ужасно жаль, – говорит Элис и снова оглядывается – пробормотав извинения, Ханна отходит в сторону. Куда она, интересно, направляется?

– Да, не судьба, – сокрушается Жилетка.

– Наверное, иногда и так бывает. – Не желая показаться невежливой, Элис заставляет себя проявить чуткость.

Жилетка совсем опьянел, и язык у него заплетается.

– И дело не в том, что я не пытался, – грустно продолжает он.

– О господи, – отвечает Элис, – очень сочувствую.

– Случается и такое, – кивает миссис Линден, – это нелегко.

Жилетка вздыхает:

– Дух стремился. – Он умолкает, но никто не знает, что на это ответить, и Жилетка добавляет: – Это все плоть, понимаете. – Он заговорщицки склоняется к Элис, в которой явно углядел самое искреннее сострадание: – Плоть немощна.

Элис чувствует, как лицо заливает краска. Она не смеет поднять глаз ни на мать, ни на миссис Линден.

– Очень сочувствую, – выдавливает она.

Жилетка отхлебывает вина.

– Уж как есть. Остается только стараться.

– Да, это верно.

Наступившее молчание дарит Элис надежду, что тема закрыта, но потом старик добавляет:

– Однако иногда сколько ни старайся, все без толку. В том-то и беда. Когда доходит до дела, эта штука просто не поднимается.

Элис замирает, не в состоянии отвечать.

– Элис, – резко говорит мать, – что же ты не расскажешь миссис Линден про спонсорский поход у вас на работе?

– Мы ходили в спонсорский поход… – начинает было Элис.

– Они просто не понимают, как ты переживаешь, вот в чем беда-то, – не унимается Жилетка, – а они еще так смотрят на тебя. – Осушив бокал, он глядит в пустоту. – Им-то легко. Знай себе лежи.

– Не хотите чаю? – быстро спрашивает Элис.

Жилетка удивленно поворачивается к ней. Отвечает он не сразу, сперва словно переваривает услышанное, а потом говорит:

– Было бы славно. Благодарю.

С детской кротостью он следует за ней к столику, отдает ей бокал и дожидается, пока она нальет ему чаю, добавит молока и передаст ему чашку с блюдцем:

– Вот, держите.

Он отхлебывает чаю.

– Возьмите еще печенье. – Элис дружелюбно протягивает ему блюдо с печеньями.

Напротив них, с другой стороны столика, Майкл угрюмо жует сэндвич с ветчиной. Сперва он наблюдал за Жилеткой, а теперь уставился на Элис. «Я предупреждал», – отчетливо читается в его взгляде.

– Пойду свежим воздухом подышу. – И Жилетка с чашкой в руках, пошатываясь, направляется к выходу.

– Как ты допустила, чтоб он так напился? – спрашивает подошедший Майкл.

– Ничего я не допускала. И вообще, не особо он и напился.

– Ты посмотри только, как его заносит. – Наблюдая за тем, как Жилетка шагает по залу, Майкл откусывает сэндвич, жует и качает головой: – На вкус как яйцо.

Это он произносит не сердито, а скорее печально.

– Как чудесно, что Ханна приехала, – говорит Элис, – правда ведь? Я, пока ее не увидела, и не думала, что она приедет.

Майкл пожимает плечами:

– Ханна поступает, как ей удобно. Вечно такая была.

– И она вернулась, – сдерживаться дальше Элис не в силах, – вернулась насовсем. Она сама мне сказала.

– По крайней мере, теперь мы за ней присмотрим. Чтобы она вразнос не пошла.

– Да никуда она не пойдет, – отмахивается Элис. В этом Майкл, похоже, не уверен. – Главное, – говорит Элис, – это что мы снова вместе. Наконец-то.

– Только отца нет, – коротко бросает Майкл, – и это с концами.

Он произнес это без особых эмоций, поэтому Элис, которая обычно рвется утешить собеседника, не знает, как ей ответить. Их отвлекает громкое звяканье – кто-то постукивает вилкой о бокал. Гул голосов стихает, и Элис озирается, выискивая источник звяканья. К собственному ужасу, она видит, что это Жилетка: до двери он так и не добрался, зато выдвинул в центр зала стул и влез на него. В руке Жилетка держит очередной бокал вина.

– Пора сказать несколько слов, – со свойственной пьяным старательностью он пытается выговаривать эти самые слова особенно четко, – об усопшей.

– Что он такое творит? – шипит Майкл Элис.

– Собирается речь произнести, – шепчет она в ответ.

– Это я понял, Элис.

Теперь, оказавшись в центре внимания, Жилетка растерян и не знает, что сказать дальше. Лицо его на миг искажается в панике. Элис надеется, что он ограничится обычными клише, мол, ее тетушка прожила интересную жизнь, это острая утрата для всех и прочее, и прочее, а в конце сделает какой-нибудь вывод. Тогда, по крайней мере, всеобщая неловкость будет недолгой.

К сожалению, страх публичных выступлений заставляет Жилетку действовать иначе. После заминки он начинает:

– Друзья, сограждане, внемлите мне! – Такое вступление, похоже, возродило в нем веру в себя. – Не восхвалять я Цезаря пришел, а хоронить![1] – продолжает он, чуть покачнувшись.

– Элис, прекрати это, – шепчет Майкл.

– Но я не знаю как, – теряется Элис. Она с опаской оглядывает зал. Большинство гостей просто смущены, а вот лицо матери превратилось в бесстрастную маску.

Майкл берет инициативу в свои руки и откашливается.

– Благодарю, но речей здесь не предусмотрено, – говорит он.

Жилетка вскидывает руки, призывая к тишине.

– Ведь зло переживает людей… – не унимается он.

– Сейчас не время и не место, – настаивает Майкл и косится на мать.

– …добро же погребают с ними…

– Достаточно.

– Пусть с Цезарем так будет! – Тут Жилетка взмахивает рукой, и вино выплескивается на Хью, который имел неосторожность встать неподалеку.

– Так, – тоном, не терпящим возражений, начинает Майкл и выступает вперед, – хватит. Будьте любезны слезть со стула.

На миг Элис кажется, будто он собирается произвести арест. Жилетка поворачивается к Майклу:

– Вы, сэр, отвратительный грубиян. Нарушителям спокойствия здесь не место! Сделайте милость, уймитесь, а то я прикажу за ухо вывести вас отсюда.

– Боже ж ты мой, – бормочет Майкл, но остается на месте, не зная, как поступить.

Элис понимает, что стаскивать оратора со стула он не собирается и что ей следует помочь Майклу, – от гнева щеки у того побагровели, – но она словно окаменела. Другие гости тоже, по всей видимости, решили не вмешиваться. Все они, кроме Лидии, которую это зрелище явно веселит и которая с интересом наблюдает за Жилеткой, старательно отводят глаза. Мать Элис смотрит в окно, точно эта глупая сцена не имеет к ней никакого отношения. С виду сдержанная и терпеливая, но Элис слишком хорошо изучила ее, чтобы принять это на веру.

Жилетка переводит ошалелый взгляд с Майкла на остальных.

– На чем я остановился? – спрашивает он.

– Пусть с Цезарем так будет, – подсказывает Лидия.

– Точно. Пусть с Цезарем так будет. – Он запинается, и в Элис теплится надежда, что он закончил, однако Жилетка просто переводит дыхание. – Честный Брут сказал, что Цезарь был властолюбив! – Он опять взмахивает рукой, и на этот раз бокал выскальзывает у него из пальцев и, пролетев в опасной близости от головы Хью, падает на пол и разлетается вдребезги. Жилетка замирает, явно удивленный этой помехой.

На пороге кухни Элис замечает Ханну. Лицо у нее, как всегда, невозмутимое, но, перехватив взгляд Элис, Ханна подмигивает. Правда, как это толковать, Элис не знает.

Жилетка медленно и строго качает головой – смотрит он при этом на Хью и явно полагает, будто это Хью расколотил стакан, – и продолжает:

– Коль это правда – это тяжкий грех, за это Цезарь тяжко поплатился. Здесь с разрешенья Брута и других… – Следует многозначительная пауза, а потом Жилетка язвительно добавляет: – А Брут ведь – благородный человек. – Говоря это, он не сводит глаз с Майкла.

– Это все из-за тебя, Элис, – мямлит Майкл.

– И те, другие, тоже благородны. – Теперь Жилетка презрительно смотрит на всех присутствующих. Чем больше он говорит, тем сильнее портится у него настроение – возможно, из-за вмешательства Майкла. После следующей театральной паузы он громко шепчет: – Над прахом Цезаря я речь держу.

«О господи, – думает Элис, – это что, только начало?»

– Вы себя позорите и других смущаете. – Майкл, похоже, постепенно приходит в себя. – Пожалуйста, слезайте.

– Мне не заткнуть рот! – Жилетка, воодушевившись, поворачивается к Майклу: – Вы, сэр, гнусный мерзавец! Перво-наперво нам следовало бы поубивать юристов. Ха! Берегитесь его, дамы и господа, – Жилетка накручивает себя все сильнее, – судья у него в кармане, поэтому он на всю жизнь упечет вас за решетку. Так и есть. Он сам – судья, присяжные и палач!

– Вообще-то я не занимаюсь уголовным правом, – надменно заявляет Майкл, – моя специализация – корпоративное налогообложение.

К несчастью, эта поправка становится последней каплей.

– Верх неуважения! – выкрикивает Жилетка. – Да это просто логово произвола! Ты, ничего не подозревая, заходишь в комнату, а она кишит налоговыми юристами! Спорим, у них вся семейка – налоговые юристы? И друзья их такие же. Даже вот эта дама, – он показывает на пожилую миссис Линден, – и та наверняка налоговый юрист. Только на пенсии, – добавляет он, – но это так себе утешение. И этот господин тоже. – Он тычет в мистера Брайта, и тот растерянно мотает головой.

Жилетка придирчиво оглядывает присутствующих, выискивая новый источник вдохновения.

– Вот он, – его взгляд останавливается на Хью, – вряд ли налоговик. Впрочем, может, и он из них. Так с ходу и не определишь. Не исключено, что он вообще бухгалтер.

Хью молчит, уставясь в бокал, словно мечтает забраться внутрь и спрятаться.

– А она… – Жилетка указывает вдруг на Элис, и та замирает от ужаса. Правда, Жилетка нарушает ожидания: – Вообще-то она хорошая. Печеньем меня угостила. Она – роза среди шипов.

Элис, хоть и против своей воли, чувствует себя польщенной.

– Нет уж, в таком месте надо быть начеку, – заявляет Жилетка, – змеиное гнездо, вот тут что! И еще, – он пошатывается, – с сэндвичами поосторожнее. Честно говоря, хоть я это и отрицал, но они жестковатые. – Очередная пауза для пущей убедительности. – По правде сказать, хлеб, скорее всего, вообще не сегодня испекли.

Останавливаться на этом он не собирается, но стоящая на пороге Ханна оглушительно аплодирует.

– Браво! – выкрикивает она. – Потрясающе!

Элис смотрит на сестру. Та подходит к стулу и протягивает Жилетке руку.

– Отличное выступление, – хвалит Ханна, – как нам повезло его услышать!

На миг замешкавшись, Жилетка все же берет Ханну за руку. Ханна вскидывает вверх их сцепленные руки, и оба раскланиваются перед публикой. Затем Ханна помогает ему слезть.

– Вам бы надо воды выпить, – говорит она, – а то у вас голосовые связки перенапряглись. – И они вдвоем скрываются на кухне.

После их ухода в зале воцаряется долгое молчание. Нарушает его миссис Джексон:

– Боюсь, он слегка перебрал, да?

– А по-моему, неплохо получилось, – отзывается Лидия.

После этого поминки быстро закругляются. Пожилые соседи смотрят на часы и начинают прощаться. Хью и Ники направляются к двери вместе, а Лидия, усадив в такси Жилетку, говорит Элис:

– Довезу его до дома. – И, помолчав, добавляет: – Знаете, я сомневаюсь, что они с вашей тетей вообще были знакомы. Я спросила его, как ее звали, и он ответил, что ее имя внезапно вылетело у него из головы, но то ли оно начинается на «М», то ли нет.

– О господи. – Элис готова расплакаться.

– Да ничего страшного, – успокаивает ее Лидия, – такое на похоронах сплошь и рядом случается.

«Неужто и правда?» – думает Элис.

Когда гости разошлись, а мать с Майклом собирают в банкетном зале посуду, Элис отправляется на поиски Ханны. Та обнаруживается на кухне – моет бокалы.

– Приношу пользу, – объясняет она, увидев Элис.

– Да не надо. Я сама справлюсь.

Кто-то, может, и запротестовал бы, но Ханна лишь пожимает плечами и снимает кухонные перчатки.

– Отличная церемония, Элис, – говорит она, – мне понравилось.

– Этот старик… – вздыхает Элис.

– Настоящий гвоздь программы. Когда я умру, непременно пригласи его на мои похороны, ладно?

– Может, подвезти тебя до Лондона? – предлагает Элис. – Мы с мамой минут через двадцать поедем.

– Нет, не надо, меня Майкл подбросит.

– Он тебе будет рассказывать, как улучшить свою покупательную способность на рынке недвижимости.

– У меня наушники есть.

Они переглядываются. Элис уже собирается снова заговорить, когда Ханна произносит:

– Ладно, возьму свою жизнь в собственные руки и пойду с мамой попрощаюсь. Пожелай мне удачи, – она направляется к двери, – еще увидимся. – И напоследок, через плечо: – Если выживу.

– Удачи, – говорит Элис, но Ханна уже ушла.

Уборку Элис с матерью заканчивают молча. Элис знает, что у матери целый набор разных видов молчания, и прекрасно понимает, когда тишину лучше не нарушать.

– Надеюсь, урок ты усвоила, – говорит наконец мать. – Вот что бывает, когда у тебя спиртное рекой льется.

– Ничего у меня не льется, – возражает Элис.

– Это просто катастрофа.

– Прости, – извиняется Элис, – я и не ожидала, что он столько выпьет.

– Ты никогда ничего не ожидаешь, верно, Элис? Оно все само случается.

Элис взвешивает ее слова. Последняя фраза – и впрямь безжалостно точное обобщение ее жизни.

– Гости хвалили церемонию, – говорит она, – и угощение пришлось кстати. Кроме… кроме вина.

Мать вздыхает.

– Церемония – это же важная часть похорон. Как, по-твоему?

– Думаю, да.

– И Ханна приехала. Ханна дома.

На это мать не отвечает.

Когда оставшиеся сэндвичи упакованы, а чашки и бокалы убраны, Элис запирает дверь и бросает ключ в почтовый ящик.

В машине они сперва сидят молча. Элис чувствует, как опускается на нее тяжесть минувшего дня.

– Ну вот и все, – произносит мать. Прежде она говорила это на Рождество, ранним вечером: ну вот и все. Еще один год прошел. Элис до сих пор помнит грусть, которую вызывали эти слова.

Элис бросает взгляд на мать, но та смотрит прямо перед собой. У матери горе, напоминает себе Элис, хоть с виду и не скажешь. И утешить мать всегда было непросто.

– Думаю, ей понравилось бы, – говорит Элис, – по крайней мере, надеюсь, что так.

Она вдруг понимает, что последние несколько часов о тетке почти не вспоминала – у нее и других хлопот хватало. Поэтому сейчас она сознательно старается думать о ней.

– Грустно это все, – говорит она наконец.

– Что именно?

– Да в целом. Как все для нее повернулось.

– Такова жизнь, – бросает мать.

– Но она такой жизни не заслужила.

– Может, и так, – соглашается мать и, резко протянув руку, поворачивает ключ зажигания, – а кто заслужил-то?

Глава 2

Болезненная и невзрачная – вот какова Селия в свои восемь лет, не миленькая и никому не мила. Носик птичий, глаза слишком глубоко посажены, хотя их цвет – чистый, ярко-зеленый, – надо признать, примечателен. Кожа нездорового желтоватого оттенка. Мама Селии говорит, что некоторые с возрастом хорошеют, и от этого Селия теряется: в свои восемь она еще не доросла до понимания, что непривлекательна.

Красоту Кэти, сестры Селии, часто замечают, а вот про внешность Селии ничего не говорят, однако Селия отчего-то не делает из этого никаких выводов. Тем более что Кэти объективно красива: золотые локоны и голубые глаза, кожа золотисто сияет, словно у статуи богини. Селия видит, что с воображением у людей туго и говорят они не столько об интересном, сколько об очевидном.

Селия – ребенок тихий и наблюдательный, и учителей она беспокоит. Она редко смеется.

«Весьма впечатлительная», – написала в отчете ее бывшая учительница.

Селия полагает, будто это похвала.

До нее все еще не доходит, даже когда девочки на детской площадке заводят разговор о будущих мужьях и Селия говорит, что ее муж будет врачом.

– У тебя и мужа-то не будет, – заявляет одна девочка, и остальные хихикают.

Селия думает, будто они намекают на то, что она умная.

– Ничего подобного, – заверяет она, – сейчас мужчинам уже не нужны глупые жены.

Это Селия узнала от матери, которая интересуется современными тенденциями в жизни общества. На дворе шестидесятые, мир меняется.

Вот только все вокруг над ней хихикают, и Селию это раздражает, такие насмешки ей невыносимы. Девочки убегают, а она пытается догнать их. Незадолго перед девятым днем рождения Селии одиннадцатилетняя Кэти рассеивает наконец мрак недоумения.

– Ты страшная, – говорит она откровенно, – так все думают. Мама так папе сказала, я сама слышала. Только она сказала «невзрачная». Но я в словаре посмотрела, это значит «страшная». – Кэти говорит все это беззлобно, в свойственной ей невыразительной манере.

Если бы Кэти хотела ее обидеть, Селия, возможно, не приняла бы все так близко к сердцу.

У себя в комнате она подбегает к зеркалу и вглядывается в заплаканное лицо. Невзрачная. Да, теперь она это видит.

Мать Селии много чего находит утомительным, и Селию прежде всего.

– Давай не сейчас, – отмахивается она, когда Селия обращается к ней с вопросами или хочет поделиться наблюдениями.

Мать любит вышивать, но всегда одно и то же – нарциссы на белом фоне. Селия часто подходит к матери, когда та сидит в гостиной. Мать ритмично взмахивает иголкой и не отрываясь смотрит в окно, хотя оттуда ничего не видно, кроме уголка аккуратного газона.

Почти все детство Селии над каминной полкой висит вышивка с нарциссами. Селия провела немало часов, прикидывая, одна и та же это вышивка или их меняют. Почему-то она знает, что с матерью об этом не стоит разговаривать. Селия украдкой разглядывает нарциссы, но каждый раз, вроде бы заметив изменения, она почти тотчас же начинает сомневаться: возможно, трубка у нарцисса в середине и раньше была того же темно-желтого оттенка, а этот лишний стежок у листка ей прежде просто в глаза не бросался?

В раннем детстве Селия и сама рисует нарциссы. Кэти уже учится вышивать, а вот Селия считается слишком маленькой, поэтому вынуждена довольствоваться фломастерами и акварелью. Сама она никакой особой страсти к нарциссам не питает, думая лишь, что именно их полагается изображать художникам.

Однажды, когда отец приходит домой, Селия вручает ему свой последний рисунок с нарциссами. Остановившись в дверях гостиной, отец смотрит на картинку в руках у Селии, переводит глаза на вышивку над камином, а после – на мать с Кэти. Те сидят на диване и вышивают нарциссы. Наконец его взгляд снова падает на рисунок Селии.

Словно лишившись дара речи, отец молчит, а потом изрекает:

– Надо выпить. – И выходит из гостиной, так ничего и не сказав про рисунок Селии.

Как-то раз Селия спрашивает мать, почему та так много вышивает, и мать отвечает:

– Мне нравится делать что-нибудь руками.

– А почему нарциссы? – Селия уже подросла и знает, что вышить можно и другие цветы.

– Этот узор легкий, – говорит мать, – много внимания не требует.

Такой ответ Селию не очень устраивает, но почему именно, она не сказала бы.

Отец Селии питает слабость к загадкам, и Селию это вводит в ступор.

– Вот угадайте, девчонки, – отец сидит напротив, за столом, и лукаво смотрит на них, – что стремится вверх, а обратно не возвращается?

Селия задумывается. Ответов множество. Воздушный шарик, когда выпустишь его из рук, улетает в небо, превращается в точку и навсегда исчезает. И ракета, которая отправляется в космос, тоже. Мяч, подброшенный и застрявший в ветках дерева.

– Ну так что? – не отстает отец. – Что стремится вверх, а обратно не возвращается?

Селия разрывается между разными вариантами и наконец решается:

– Скалолаз, который забрался на Эверест и там умер.

Короткое молчание. Отцу явно не по себе.

– Что? – переспрашивает он. – Нет. Неправильно. Не угадала.

– Это возраст, – спокойно отвечает Кэти.

Отец, похоже, успокаивается.

– Да, милая. Молодец. Это возраст.

– Почему такой ответ? – недоумевает Селия.

– Потому что это так.

– А как же все остальные ответы?

– Они неправильные, – говорит отец.

– А кто решает, какой ответ правильный?

– Хватит, Селия. – Отцу явно начинает надоедать.

– Ты неправильно рассуждаешь, – говорит Кэти, – это игра в слова, а не в факты.

Это Селия старается запомнить, но к загадкам, к спрятанному в них превосходству у нее сохраняется недоверие: их единственная цель – подловить тебя.

В своем стремлении завести друзей Селия не понимает, что вызывает у других детей своего рода отвращение. Чересчур напористая, от других она требует слишком многого. Она влезает в игры и пытается командовать, а когда никто ее не слушается, когда остальные не понимают, меняют правила, прогоняют ее или смеются над ней, она плачет. Они инстинктивно отворачиваются от нее, от всей ее потребности дружить и впечатлительности.

Правда, в последний год начальной школы появляется проблеск надежды – тогда в класс приходит новенькая. Мэри маленькая и робкая, и Селия с несгибаемой решимостью завоевывает ее внимание. Мэри не отталкивает ее, видимо радуясь так быстро появившейся подруге. Две четверти они считаются лучшими подружками. Селия ревниво оберегает Мэри. Они вместе сидят на уроках, играют на переменах и ходят обедать. Селия также настояла, чтобы они носили клетчатые платья одинакового цвета. Девочкам разрешается выбрать зеленый, розовый или голубой, и Селия решает, что они с Мэри будут ходить в зеленом. Играть с другими девочками она Мэри не позволяет, а когда та однажды ослушалась и пошла прыгать с кем-то через скакалку, Селия проучила ее и два дня не разговаривала. Воля у нее железная, и в конце концов Мэри расплакалась и стала молить Селию о прощении. Они постоянно ходят друг к другу в гости и ведут общий дневник – для этой цели им служит блокнот в кожаном переплете, который Мэри подарили на Рождество. А затем, в летней четверти, случается несчастье. Селия подхватывает какой-то мерзкий вирус и неделю сидит дома. Когда она возвращается в школу, Мэри старается избегать ее и перешептывается в углу с Хелен Уилсон. Стоит Селии приблизиться, как они убегают от нее. Если же Селия заговаривает с Мэри на уроке, то Мэри спрашивает Хелен:

– Что это жужжит? Ты не слышишь? Похоже, муха в класс залетела, да?

Селия плачет от злости и пытается пнуть Мэри, но та юрко уворачивается. И Мэри, и Хелен наблюдают за Селией, удивленно вытаращив глаза.

– Что-то Мэри давно не заходила, – замечает спустя несколько недель мать Селии, – вы с ней что, поссорились?

Селия пожимает плечами. В глазах щиплет от подступивших слез.

– Ненавижу ее.

– Некрасиво так говорить, – упрекает ее мать.

Тут подходит отец:

– Ну-ка, Сел, перед тобой лодка, и в ней полно народа, но на борту ни единого человека. Как такое возможно?

Селия выскакивает из гостиной и бежит к себе наверх.

Кэти тоже живет одиночкой, но, в отличие от Селии, обходится без отчаянных попыток это изменить. В школе Кэти ведет себя застенчиво и сторонится других детей, проводя перемены в библиотеке, а порой даже в туалете. Иногда на большой перемене Селия идет искать Кэти, однако та ее прогоняет или просто не обращает на сестру внимания. Селия слышала, что часто сестры – лучшие подруги. А вот они с Кэти, кажется, нет, хотя наверняка она не знает. Дома она зовет Кэти поиграть вместе, но Кэти предпочитает играть одна и часто с головой погружается в собственный мир. Она обожает их кота Ревеня, постоянно гладит его и разговаривает с ним. Несмотря на странности, Кэти кроткая, и это пробуждает в окружающих нежность к ней.

– Она у нас в облаках витает, – с гордостью говорит отец, – и дружит с феями.

До Селии уже тогда доходит, что привлекательным больше сходит с рук, чем невзрачным.

Так как Кэти симпатичная, пускай Селия будет умной – так выйдет справедливо. И все же жизнь – Селия быстро это усваивает – от справедливости далека. До средней школы Селия считает себя интеллектуалкой. Она годами коллекционирует выражения на латыни и старается ввернуть их в разговор.

– Против брокколи per se я ничего не имею, – заявляет она за ужином, – просто брокколи очень мягкая. Но для брокколи мягкость не sine qua non.

– Господи, ну и дура, – качает головой Кэти.

Хотя после одиннадцати лет и Селию, и Кэти принимают в местную гимназию для девочек, они там ничем не выделяются. До отличниц им далеко, а по некоторым предметам – и таких не один – они плетутся в самом хвосте. Несмотря на то что средне учатся обе, поступление в университет мать обсуждает только с Селией.

– Тебе бы высшее образование получить, – говорит она, – сейчас многие девочки в университет поступают. Сможешь потом учительницей устроиться в какую-нибудь славную школу для девочек.

Селия, которой уже тринадцать, сомневается. Судя по ее опыту, школа для девочек – место не сказать чтобы славное.

– А Кэти будет в университет поступать? – спрашивает она.

В школе Кэти учится без особого рвения, и оценки у нее средненькие.

– Возможно, – уклончиво отвечает мать, – посмотрим.

Селия догадывается, что для Кэти совершенно неважно, будет она учиться в университете или нет. Кэти все равно выйдет замуж.

Сестра уже встречалась с мальчиками – правда, всякий раз недолго. Каждого своего кавалера Кэти обвиняет в неверности, словно каждый из этих сопляков – настоящий донжуан, перед которым девки в штабеля укладываются. Тем не менее после отставки третьего по счету ухажера, спокойного и обходительного Робби, Селию осеняет: а что, если проблема в Кэти?

– Им доверять нельзя, – утверждает Кэти, – никому из них.

Селия, как обычно, кивает, но теперь она смотрит на Кэти другими глазами. К шестнадцати годам Кэти, прежде такая послушная, сделалась склочной и вредной. Если в детстве она обладала кротостью и смирением, благодаря которым ее появления в комнате никто не замечал, то сейчас Кэти заявляет о своем присутствии, громко хлопая дверью. Когда родители просят ее помыть посуду или убрать вещи, Кэти заявляет, что они ее обижают.

– Отстаньте все от меня! Вечно вы ко мне цепляетесь!

В конце концов, махнув рукой, они перестают просить ее. А вот от Селии по-прежнему требуют, чтобы та мыла посуду, даже если она и обижается.

Больше всех Кэти раздражает Селия.

– Чего ты пялишься на меня? – бесится Кэти. – Хватит таращиться. Уродка.

Селия и впрямь имеет привычку довольно пристально разглядывать окружающих. Но иначе она просто не может – Кэти стала крайне увлекательным объектом для наблюдения.

– Вы все против меня, – напрямую говорит Кэти однажды за завтраком. – Селия всегда мне завидовала, а вы, – она поворачивается к родителям, – ее подначивали.

– Ничего подобного, родная, – возражает мать.

– Вы ее прихотям потакаете! – упирается Кэти.

– Каким еще прихотям? – удивляется Селия, но на нее никто даже не смотрит.

– Никому мы не потакаем, – говорит мать.

– Вы всегда принимаете ее сторону, – Кэти не отступает, – и поощряете зависть.

– Мы не принимаем ничью сторону.

– Да не завидую я тебе! – возмущается Селия, хоть ее и не слушают.

Ее сестра сделалась такой непредсказуемой, что весь дом трясется. Проснувшись как-то ночью, Селия видит, что Кэти сидит рядом и смотрит на нее. Селия с трудом удерживается, чтобы не заорать, но все же спрашивает:

– Ты чего делаешь?

– Слежу за тобой, – мрачно отвечает Кэти.

Еще немного поразглядывав Селию, она встает и уходит к себе в комнату.

Примерно в то же время Селия начинает обращать внимание на обстановку, в которой живет, и это вгоняет ее в грусть и вызывает беспокойство. Вести романтическую жизнь на окраине Питерборо совершенно невозможно (Селия знает, Селия пыталась). Их улицу не отличишь от всех остальных улиц вокруг, а дом у них такой же, как другие дома на их улице. Невозможность никуда уехать (разве что в Уэльс на каникулы, но это вряд ли считается) ужасно расстраивает Селию, однако ей кажется, что в определенном смысле она уже везде побывала, – наверное, все пригороды выглядят одинаково, а значит, она, можно сказать, всю страну видела. Облегчения эта мысль не приносит.

За унылостью городских окраин ее не ждет ничего лучше. Когда дома заканчиваются, на смену им приходят низины, раскинувшиеся во всей своей бескрайности до горизонта. Гнетущее однообразие – Селия чувствует, как оно просачивается ей внутрь, притупляет чувства, обтачивает ее. Она пытается представить, какая жизнь ждет ее во взрослом возрасте, но ей это не удается.

– Ты где хочешь жить, когда вырастешь? – спрашивает она у Кэти.

– Чего-о? – переспрашивает Кэти. – Преследовать меня будешь? Отвали от меня, сучка тупая. Я за тобой слежу и все вижу.

Ничего непохожего на ее уже существующую жизнь представить не получается, и из-за этого Селия расстраивается.

Экзамены Кэти сдала средне, но, узнав результаты, родители все равно ведут ее в ресторан. Селию с собой не берут, хотя в ресторане та была всего дважды и ей очень хочется пойти. Родители говорят, что это праздник Кэти и что Селии надо дождаться своей очереди, однако Селия понимает: просто-напросто в ее присутствии Кэти чаще срывается. Когда Селии придет время сдавать экзамены, родители совершенно забудут о своем обещании повести ее в ресторан.

Спустя месяц-другой после того, как Кэти переходит в старшую школу, в ее жизни появляется Джонатан, и Кэти, похоже, перерастает тяжелый подростковый возраст. Она больше не мучает Селию – теперь Кэти в основном не обращает на нее внимания. Селию девятнадцатилетний и очень здравомыслящий Джонатан приводит в восторг. Он каждое воскресенье приходит к ним обедать, и они с Кэти, разделенные стоящим на столе соусником, улыбаются друг дружке. Стоит Кэти обронить, что весь мир на нее ополчился, как Джонатан говорит:

– Нет, радость моя, не говори глупостей.

Селия, хоть и не совсем понимает, откуда взялось это «радость моя», все же испытывает признательность Джонатану за такое благотворное воздействие на сестру. Она уже представляет себе его своим будущим зятем и рисует в воображении день помолвки – это наверняка случится, когда Кэти исполнится восемнадцать и она разделается с выпускными экзаменами.

О причинах разрыва не знают ни Селия, ни родители. Просто как-то в субботу, которую Кэти собиралась провести с Джонатаном, она посреди дня приходит домой и, швырнув сумку посреди гостиной, заявляет:

– Он мразь. Настоящий мерзавец.

Селия с матерью сидят на диване. Селия читает, а мать вышивает.

– Солнышко, что случилось? – восклицает мать.

Кэти всхлипывает, а когда мать бросается обнимать ее, начинает рыдать. Рыдает она жутко – безутешно и надрывно, и Селия вскакивает и выбегает из гостиной. После Кэти закрывается у себя в комнате и сидит там весь оставшийся день, даже ужинать отказывается. Селию посылают отнести ей ужин на подносе, но Кэти не открывает.

– Вали отсюда, – шипит она из-за двери, – радуйся.

Из комнаты снова доносятся всхлипы.

– Ничего, переживет, – утешают друг друга родители, а Селии, когда та пытается пожаловаться на злобные выпады Кэти, говорят: – У нее сейчас возраст непростой.

Вернувшись на следующий день из школы, Селия обнаруживает свое любимое нарядное платье от Лоры Эшли разрезанным на ленточки, которые валяются на кровати. Как ни нелепо, но Кэти свою причастность к злодеянию отрицает, и, к возмущению Селии, родители ничего не предпринимают, лишь рассеянно обещают купить новое платье.

Селии запомнилось, как в детстве Кэти отрывала у цветов головки, – тогда Селии это показалось очень жестоким, но позже она увидит результат: головки цветов плавают в керамической миске. Эту композицию Кэти преподносит матери на день рождения. Мать восхищенно ахает: какая же Кэти чуткая и творческая! Чашку, ярко-розовую с зеленым рисунком, Кэти купила в антикварной лавке. Селия смотрит на изящную каемку, и ей хочется отломить кусочек, как от шоколадки.

Сама Селия купила для матери красивый шарф цвета морской волны. За несколько месяцев до дня рождения Селия ходила с матерью и Кэти в торговый центр, где мать заметила этот шарф и похвалила его. Селия сохранила этот день в воспоминаниях и принялась копить деньги. Однако, открыв ее подарок, мать едва улыбается.

– Спасибо, родная, замечательный шарф – правда, цвет не совсем мой.

Селия понимает: мать забыла, как восхищалась этим шарфом. Лучше бы ей поступить, как Кэти, и подарить что-нибудь, что ей самой нравится. И что, пообрывай она головки у цветов, ей бы этого не простили. Подаренная Кэти чашка такого цвета, который мать тоже не особо любит, и все же чашка красуется на столике в гостиной, неуместным пятном разбавляя оранжево-коричневые тона. Она обосновалась там на много лет, и каждый брошенный на миску взгляд оборачивается для Селии уколом зависти. А потом однажды Кэти воображает, будто внутри чашки прослушивающее устройство, и сама разбивает ее.

Как-то за завтраком, вскоре после случая с платьем, Кэти вдруг вскакивает и яростно выплескивает молоко с хлопьями на Селию, а миску нахлобучивает ей на голову. Селия вопит, но тут стекающее по лицу молоко попадает ей в рот, и она захлебывается. Мать кричит:

– Кэти!

А отец восклицает:

– О господи!

Кэти с довольным видом откидывается на спинку стула.

– Подавись, стерва тупая, – говорит она.

Селия так и сидит с миской на голове. Оцепенев от ужаса, она утратила способность защищаться.

Подобные случаи, как и изрезанное платье, вызывают тревогу, но бывают нечасто, поэтому родители успевают убедить себя, что Кэти переутомилась или перенервничала, что у нее месячные или что, заявляя, будто хочет отравить Селию, Кэти выражается фигурально.

– Она с ума сходит, – говорит Селия, – это все ненормально.

– А ты ее не накручивай, – отвечает отец.

– Да я и не накручиваю! – только и остается ответить Селии. Что, интересно, по их мнению, она, Селия, вытворяет у них за спиной?

Всего за несколько месяцев до экзаменов Кэти перестает ходить в школу. На уговоры она не поддается, даже когда ей обещают подержанную машину за то, чтобы она пошла и отсидела на экзаменах, – отсидела, а не сдала, родители умерили запросы.

Речь Кэти делается бессвязной и часто непонятной. Порой она принимается тараторить и перескакивать с одной темы на другую. Затем, посреди словесного потока, она будто теряет нить и внезапно умолкает. Иногда начало и конец фразы кажутся несвязанными друг с другом.

– Мне надо на море, – говорит она однажды вечером, – песок винтовой и грунтовой.

Что это означает, никто не понимает, но родители вывозят дочерей на день в Скегнесс. На пляж Кэти выходить отказывается – что-то там опять про песок, – но мороженое берет. Ест она неаккуратно и с явным удовольствием. Глядя на сестру, Селия с удивлением ощущает, что от тоски у нее перехватывает горло. Кэти с перепачканным лицом, жадно поедающая лакомство, напоминает ей ребенка. Селия вспоминает, какой Кэти была в детстве, – совсем другой. Сестра утратила и свою привлекательность. Волосы у нее жирные, немытые, под глазами темные круги, а на лбу и подбородке прыщи.

Кэти вдруг отрывается от мороженого и перехватывает взгляд Селии.

– Я знаю, что ты делаешь. Мы знаем. Они знают. Нет-нет. Без толку. Свободных комнат нету.

По возвращении домой, когда Кэти запирается у себя в комнате, Селия говорит матери:

– По-моему, Кэти надо врачу показать.

Она ждет, что ее опять обвинят в зависти, но мать лишь сокрушенно кивает и произносит:

– Да. Знаю.

Семейный врач прописывает Кэти транквилизаторы и направляет к психиатру. Что именно сказал психиатр, Селия не знает, – все, чего она добилась от матери, это что врач прописал Кэти еще таблетки. Селия проверяет шкафчик в ванной, но таблеток не находит.

Похоже, этих таблеток Кэти не принимает. Да и с чего бы? К этому моменту она воображает, что не одна Селия хочет ее отравить. Кэти почти целыми днями сидит у себя в комнате, зато ночью выходит – бродит по дому и что-то бормочет себе под нос. По ночам Селия боится выходить в туалет и, когда приспичит по малой нужде, справляет ее в баночку, содержимое которой каждое утро выливает в унитаз. Родители выглядят уставшими и рассеянными. Однажды утром, собравшись опорожнить баночку, Селия сталкивается возле туалета с матерью.

– Это что? – Мать кивает на баночку.

– Моя моча, – отвечает Селия.

– Ясно, – безучастно бросает мать и проходит мимо.

Врач рекомендует Кэти покой, но Кэти с ним явно не согласна. Вообще большой вопрос, спит ли она. Судя по виду, нет. Днем они слышат, как она тихо разговаривает у себя в комнате, – вот только с кем?

– Кажется, она наизусть какую-то пьесу декламирует, – с надеждой предполагает отец, – она в школе вроде Шекспира играла? Там еще сумасшедший король и какие-то очень сложные погодные условия.

– Это не Шекспир, – возражает Селия, – она Шекспира не понимает.

– Хватит язвить, Селия, – осаживает ее мать.

Однажды в субботу в дверь звонят. Это соседка, миссис Кларк, пришла вернуть форму для запекания. Селия в этот момент как раз идет из гостиной в кухню и поэтому становится свидетельницей того, как Кэти стремительно слетает с лестницы и бросается к двери. Она с силой отпихивает миссис Кларк и выскакивает на улицу. Селия, ее мать и миссис Кларк оторопело провожают взглядом ее щуплую фигурку, скрывшуюся за углом. Кэти убежала босиком, в одной ночной рубашке.

Мать Селии быстро приходит в себя и зовет мужа. Они садятся в машину и отправляются на поиски. Селия, сидя на заднем сиденье, пристально всматривается в окно, а отец так сжимает руль, что костяшки пальцев белеют. Время от времени мать делает неутешительные прогнозы, и тогда Селия старается переубедить ее: они в Питерборо, вероятность, что на Кэти нападет шайка бандитов или что ее сожрут дикие животные, ничтожно мала.

Три часа спустя, когда Кэти они так и не нашли, отец отчаивается и вызывает полицию. Кэти, как выясняется, уже поймали. Похоже, она пробежала милю-другую, после чего вошла в супермаркет и попробовала залезть в холодильник. К вечеру ее перевозят в психиатрическую лечебницу, где она проведет следующие три месяца. На первой неделе ее пребывания там Кэти исполнится девятнадцать.

Когда Кэти наконец возвращается, Селия приходит в ужас. В отличие от родителей, она не навещала Кэти в больнице – на радость Селии, от нее этого никто не требовал. Кэти совершенно преобразилась, и это поражает. Злоба и непредсказуемость уступили место безучастности. Теперь, даже не за едой, Кэти странно, будто пережевывая что-то, двигает челюстями. Она подолгу сидит неподвижно и смотрит в пространство, а потом неожиданно дергается, точно ее током ударили.

Мать почти все время проводит с Кэти и хозяйством занимается лишь урывками. Она читает ей вслух, разговаривает с ней (иногда Кэти даже отвечает, и порой осмысленно), и они вместе смотрят «Улицу Коронации», хотя «смотрят» – это слишком громко сказано применительно к Кэти. Отец загадывает Кэти загадки, но ответы ему приходится называть самому. На выходных родители куда-нибудь вывозят Кэти, а вот Селия увиливает от этих поездок и говорит, что ей надо делать уроки. Она готовится к выпускным экзаменам, только ее успехи никого не интересуют.

Селия знает, что сейчас ей надо найти способ побыстрее убраться из дома. Возможности срочно выскочить замуж она не видит – у нее даже и мальчиков-то знакомых нету, не говоря уж о том, чтобы с кем-то встречаться. К тому же ее непривлекательность никуда не деть. К счастью, на горизонте маячит университет. На протяжении следующих месяцев она усердно зубрит вопросы к экзаменам (впрочем, у нее не сказать чтобы было много других занятий). Оценок она в итоге добивается неплохих: четверки по английскому и французскому и пятерка по географии, которую она и выбрала своей университетской специализацией – не потому что как-то особенно любит предмет, а просто потому что по географии успеваемость у Селии на удивление лучше, чем по другим предметам. К собственной радости и отчасти изумлению, Селия поступает в Лондонский университет. Для нее этот университет первый в списке приоритетных: во-первых, Лондон – это роскошно, а во-вторых, он достаточно далеко, чтобы не ездить домой.

Селия полагает, что родители, как и обещали, наконец-то устроят ей торжественный ужин в ресторане. Она ни разу в жизни не пробовала пиццу и не сомневается, что это вкусно, поэтому присмотрела итальянский ресторан. «Пицца? – небрежно бросит она своим новым друзьям в университете. – Да, очень люблю». Но когда Селия поднимает эту тему, мать раздраженно заявляет:

– Сейчас не самый подходящий момент. И по отношению к Кэти несправедливо. Разве ты сама не понимаешь?

Селия понимает, что мечты о пицце пошли прахом. Но какая разница, успокаивает она себя. Ведь совсем скоро ее здесь не будет.

К сожалению, университетская жизнь оказывается ей не по душе. Она напоминает Селии школу. В первые же недели студенты сбиваются в кучки, но ее ни в одну компанию не зовут. Откуда все они знают, как разговаривать друг с другом, что сказать? И, что важнее, каким образом это говорить. Ведь Селия тоже пытается задавать дежурные вопросы.

«Что ты изучаешь? Откуда ты родом? А вот отгадай загадку!» – наседает она на собеседника, однако собеседники едва ли не игнорируют ее. У Селии складывается впечатление, что она просто поменяла одноклассников, которым она не нравилась, на однокурсников, которым она тоже не нравится.

Занятия в университете, хоть и не всегда интересные, кажутся сносными, а вечера Селия проводит по большей части в одиночестве – готовит себе безвкусную еду на кухне общежития или прилежно занимается и пишет конспекты у себя в комнате. На некоторое время она заводит привычку подолгу сидеть на кухне – приносит туда книги и тетради и с чашкой чая ютится за маленьким столиком в надежде завести разговор с кем-нибудь из девушек, которые заглядывают на кухню. Однако и тут дело не заходит дальше обмена репликами. Вопреки надеждам, в паб ее не приглашают.

На занятиях Селия пробует подружиться с однокурсниками, и тоже почти безуспешно. Она разработала стратегический прием: делает вид, будто забыла ручку, и просит ручку у соседа. Как нарочно, получив ручку, она не знает, что предпринять дальше. Она восхищается тем, как легко ручка скользит по бумаге, как ее удобно держать, хвалит оттенок чернил или, если ручка шариковая, делится каким-нибудь интересным фактом о братьях Биро. Тем не менее выстроить на этом полноценную беседу, не говоря уж о дружбе, у нее не получается.

Селия звонит домой раз в неделю, вечером по воскресеньям, и каждый раз поражается, насколько сильная тоска по дому охватывает ее при этом. Иногда мать настаивает, чтобы Кэти тоже поговорила с Селией, и бывает, что Кэти не против, и Селии приходится терпеть натянутую, мучительную беседу с сестрой.

– Как дела? – спрашивает Селия.

– Хорошо.

– По телевизору что-нибудь интересненькое смотрела?

Молчание. И немного погодя:

– Нет.

– А что сегодня на обед ела?

Молчание.

– Жареную курицу.

– А на сладкое?

Молчание.

– Пудинг с изюмом.

В ответ Кэти вопросов не задает. Прежде худышка, за последний год она здорово прибавила в весе, и Селия представляет, как Кэти сидит на диване между родителями, оплывшая, с пустыми глазами.

«Ты все еще считаешь, что я тебе завидую?» – хочется спросить Селии.

Во втором семестре Селия решает, что пора принимать активные меры. На глаза ей попадается объявление, где говорится о собрании Христианского союза, и хотя в Бога она не верит, ей все равно хочется сходить – студенты-христиане, руководствуясь хотя бы верой, должны с ней подружиться.

Первая встреча, которую она посещает, проводится в актовом зале одного из университетских корпусов на Говер-стрит. Стулья поставлены в ряд, на столах вдоль стен разложен перекус и расставлены стаканчики с апельсиновым соком. Селия собиралась приехать пораньше и сесть в первом ряду – попытать счастья до того, как начнется беседа, возможно, попросить ручку у кого-нибудь из христиан. Как назло, сперва она ошибается корпусом и понимает это, лишь уткнувшись в запертую дверь. Вспотевшая, она прибегает в другой корпус, едва успев к началу беседы, и втискивается на сиденье в заднем ряду.

Перед слушателями стоит паренек, стриженный под горшок, словно Генрих V, а рядом полукругом выстроились члены комитета. Почти тридцать пять минут паренек разглагольствует о природе «миссии». Говорит он размеренно, в нос, и картавит на «р» – Селия даже сочувствует, учитывая, сколько раз в его речи встречается слово «воскрешение». Он утверждает, что Христианский союз существует ради тех, кто в нем не состоит, и что долг его членов – это нести Благую весть всем друзьям и сокурсникам. («“Друзья и сокурсники”, – думает Селия, – этих слов ему тоже лучше избегать».) Парень продолжает говорить, а мысли Селии идут своим ходом. Она смотрит на выступающего, разглядывает его тонкое лицо, прическу, вслушивается в его нарочито отчетливую речь, а потом переводит взгляд на других членов комитета. Их неприглядный вид ее разочаровывает. Один парень одет в кожаную куртку с бахромой, на шее галстук шнурком, словно у героя вестерна, на следующем строгий костюм, который ему на несколько размеров велик. У девушки с краю длинная коса до пояса, но последняя треть этой косы такая тоненькая и хилая, что смахивает на хвост какого-то животного. Пока парень со стрижкой под горшок говорит, девушка нежно поглаживает косу. На второй девушке что-то вроде жабо. Селия думает, что эти люди – не лучшая реклама для христианства. Впрочем, в качестве материала для дружбы сойдут, к тому же среди публики вокруг попадаются и совершенно нормальные с виду, и Селия надеется, что когда выступление закончится и придет время общения, она с кем-нибудь познакомится.

Она тут «новое лицо», поэтому полагает, что к ней подойдут сами, но никто не подходит. Селия удрученно наблюдает, как собравшиеся сбиваются в группки, а ее оставляют за бортом, как всегда. Некоторым из них хорошо бы вспомнить слова стриженного под горшок – мол, Христианский союз существует ради тех, кто не входит в него и требует спасения души. Она протискивается к столу с закусками, берет канапе с сыром и ананасом и обращается к парню в голубой рубашке – тот стоит ближе всего:

– Знаешь, я особо в Бога не верю. По-моему, все это за уши притянуто.

Но парень, вместо того чтобы выполнять свою миссию, явно настораживается. Криво улыбнувшись, он отходит от стола, а Селия смотрит, как он ретируется, и дожевывает сыр с ананасом.

На глаза наворачиваются слезы злости. Селия с вызовом оглядывает людей вокруг, однако не встречает ни ответных взглядов, ни ободряющих улыбок. Ею словно намеренно пренебрегают. Селия берет кусочек хот-дога, чтобы изящно положить его в рот, но от застенчивости роняет. В смятении она пытается исправить положение и поймать хот-дог, пока тот не упал на пол, вот только тело почему-то воспринимает инструкции превратно и пускает в ход не руку, а ногу. Наподдав ногой хот-дог, Селия с ужасом смотрит, как он описывает дугу над головами тех, кто стоит ближе всего, и стукается о затылок отступающего парня в голубой рубашке. Тот удивленно оглядывается, и Селия едва успевает отвернуться к столу. Она сосредоточенно рассматривает закуски, чувствуя на себе его взгляд. Все равно парню не доказать, что это она кинула в него хот-дог, да и кому вообще придет в голову утверждать подобное? Если ее спросят, она просто-напросто отопрется, и все.

В конце концов Селия решает, что опасность миновала, и снова оборачивается. Парень исчез в толпе.

– Вот это ты метко! – слышит Селия сбоку. – В регби играешь?

Так Селия знакомится с Анной.

Позже Селия будет вспоминать, что на первый взгляд Анна не показалась ей располагающей к себе. У нее ярко-рыжие волосы до плеч, довольно растрепанные, отчего голова словно треугольная, как у мультяшного персонажа. Челка коротковата, да еще и всклокоченная, а в лице есть нечто мышиное – крупный нос, маленькие глазки, брови и ресницы блеклые. Все это Селия оценила, лишь посмотрев на собеседницу. С тех пор как она узнала о собственной невзрачности, она трепетно относится к внешности окружающих.

– Я случайно, – с опаской говорит Селия.

– Ага, конечно. – Анна улыбается и подмигивает ей.

– Правда случайно, – повторяет Селия.

– Знаю, – кивает Анна и снова подмигивает.

– Я просто не хотела, чтобы он на пол упал, – раздраженно объясняет Селия.

– Ну что ж, – говорит Анна, – значит, у этого парня судьба такая. Ты впервые в Христианский союз пришла?

– Да, – отвечает Селия.

– Отлично! Добро пожаловать. Ты давно христианка или недавно?

– Э-э… Наверное, недавно.

– Отлично, – опять говорит Анна, – по-моему, это намного интереснее. Я вот всегда была христианкой. С самого детства ходила по воскресеньям в церковь и все в таком же духе. Внезапно прийти к вере куда как занимательнее. И перед обращением к вере можно много чего успеть, так что будет о чем на вечеринках поговорить.

Селия кивает, хотя на вечеринках она редкий гость, поэтому тут у нее не получилось бы ни опровергнуть, ни согласиться. Она снова смотрит на собеседницу, и та простодушно улыбается в ответ. Селия замечает, что Анна слегка картавит, особенно на «р» в «вере» и «вечеринках».

– Ты на каком факультете учишься? – спрашивает она Анну.

– На физическом.

– Там же в основном парни?

– Ага, – подтверждает Анна, – на нашем курсе нас всего пять. В смысле, пять девушек. И восемьдесят девять парней. То есть женщин шесть процентов. Всего студентов на физфаке триста тридцать девять, и из них только двадцать женщин. Так что и тут шесть процентов.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Селия. Она побаивается, что ее новая знакомая окажется со странностями.

– Я ходила в приемную комиссию, – объясняет Анна. – Сперва они мне не хотели говорить – может, думали, что я журналистка. Статистику по нашему курсу я уже подсчитала, но на лекции не все ходят, поэтому мои подсчеты могли оказаться неточными.

– Зачем тебе вообще это знать?

Анна пожимает плечами:

– Полезно же знать, как дела обстоят, верно? Быть в курсе того, в чем варишься.

– У нас на географическом всех поровну, – осторожно говорит Селия, – в смысле, парней и девушек.

– Это, наверное, неплохо.

– Да. – И, так как Анна по-прежнему с улыбкой смотрит на нее, Селия добавляет: – Хотя у нас и других проблем достаточно. Например, все думают, что мы только и делаем, что картинки раскрашиваем.

Анна смеется. Удивительно – насколько у Селии хватает памяти, над ее словами еще никто не смеялся. Похоже, это первая ее шутка.

– Ты откуда? – спрашивает Анна, и Селия рассказывает, стараясь описать унылую улицу и тревожную бескрайность пустошей. Она узнает, что сама Анна выросла в Корнуолле, в маленькой рыбацкой деревне. Возможно, именно поэтому рядом с ней и становится так легко: она словно приносит с собой морской воздух, отрезвляющий и чистый. У Анны трое братьев, и Селия думает, что, может, выйдет за кого-нибудь из них замуж. Когда Анна спрашивает, есть ли у Селии братья и сестры, Селия сперва чуть было не отвечает, что нет, но потом дает утвердительный ответ.

– Только сестра у меня болеет, – добавляет она, помолчав.

– О господи, – говорит Анна, – а что с ней?

– Да просто… с нервами проблемы, – отвечает Селия.

– Это, наверное, нелегко, – говорит Анна, – очень сочувствую. – И, судя по голосу, она действительно жалеет Селию.

Решив, что Анна не безнадежна, Селия не тратит времени впустую и принимается укреплять дружбу. На следующее собрание Христианского союза она приезжает на полчаса раньше и ждет на улице, пока Анна наконец не прибегает за пять минут до начала (в последний момент, отмечает про себя Селия, с обстановкой это не вяжется – Иисуса она всегда считала человеком пунктуальным). Селия замечает Анну – шапку ярко-рыжих волос вдали на Говер-стрит – раньше, чем та ее. Селия быстро наклоняется, притворяясь, будто завязывает шнурок. Время она рассчитала отлично и выпрямляется как раз в тот момент, когда Анна поравнялась с ней (от неожиданности Анна вздрагивает).

– Привет, Анна, – говорит Селия, когда Анна оправляется от испуга.

– Господи, – выдыхает Анна, – я аж подпрыгнула.

– Я просто шнурок завязывала, – объясняет Селия, – а потом выпрямилась.

– Ясненько, – улыбается Анна. – Ты на собрание?

– Да. – И, словно это только что пришло ей в голову, Селия предлагает: – Давай сядем вместе?

– Конечно, – соглашается Анна, и они входят внутрь.

Дальше Селия с легкостью выясняет, в какой комнате Анна живет (к счастью, в том же корпусе общежития, что и Селия, только этажом выше) и где и когда у нее лекции. А потом Селия начинает сталкиваться с ней в самых разных местах. По ее представлениям, чтобы завязать дружбу, нужно время, но это потому, что она ждала сопротивления. И зря ждала. Анна, совершенно очевидно, рада видеть Селию. Дружба крепнет. Теперь, когда рядом Анна, Селия вдруг перестает быть затворницей. Анна приводит ее в Общество освобождения женщин, и пусть доклады там скучноватые, но Селия гордится тем, что она приходит туда в качестве подруги Анны. Анна, похоже, знает всех и каждого и приветствует знакомых с неразборчивым, по мнению Селии, дружелюбием. И все же садится она рядом с Селией. Они вдвоем по-прежнему посещают собрания Христианского союза, где на беседах тоже сидят рядом, а во время перерывов общаются в основном между собой. Они записываются в киноклуб и каждый четверг по вечерам дремлют на показах претенциозных черно-белых фильмов, а потом хихикают над ними в пабе. Прежде Селия хихикать не умела, но сейчас, по всей видимости, освоила эту науку. Они вступают в «Международную амнистию» и участвуют во всяких эпистолярных кампаниях – например, пишут Иди Амину с требованием прекратить расправы над политическими оппонентами. Подписываясь собственным именем и указывая свой настоящий адрес, Селия даже некоторое время переживает. Вдруг Амин ее тоже внесет в список своих политических оппонентов? Когда она делится своими страхами с Анной, та хохочет.

– Селия, – говорит она, – думаю, ты окажешься в самом конце списка.

Селия чувствует, что поддразнивания Анны ее не раздражают.

В отличие от Селии, у Анны есть и другие друзья, однако Селия думает, что запросто отвадит их. Благодаря своему дружелюбию Анна располагает к себе, и тем не менее она непопулярна, одевается немодно и ведет себя странновато, поэтому ее подружки – это преимущественно серые мышки, соседки по этажу, у которых нет возможности войти в тусовку покруче. Может, Анна только и ищет кого-нибудь поживее, чем они. Перед напористостью Селии «мышки» пасуют и тушуются. Когда им случается пойти на обед вместе с Селией и Анной, Селия демонстративно игнорирует их и разговаривает только с Анной, пока непрошеные компаньонки смущенно не замолкают. Анна будто бы не замечает этого. Она относится с одинаковой доброжелательностью ко всем, однако Селии удается переключить внимание Анны на себя. Через несколько месяцев терпеливых усилий Селия радостно приходит к выводу, что остальные подружки отошли на второй план и что она теперь – лучшая подруга Анны.

Они с Анной дожидаются друг друга после лекций, садятся рядом в библиотеке и каждый день вместе обедают. Но больше всего Селия любит вечера, когда они пьют какао или джин в комнате у нее или у Анны и болтают о жизни. У них вошло в привычку засиживаться до ночи: им столько всего надо рассказать друг дружке, а времени явно не хватает. Селия даже в подробностях рассказала о болезни Кэти. То, что прежде казалось невозможным, с Анной делается простым. Ей открываются тайны дружбы.

Единственная проблема – парень Анны. Впервые услышав о нем, Селия удивилась: Анна, как и она сама, не из тех, у кого бывают парни. Тем не менее Пол, как выясняется, появился в жизни Анны давно. Они начали встречаться, когда Анне было пятнадцать, а Полу семнадцать, и еще Пол – друг старшего брата Анны. Селия приходит к выводу, что эти отношения, надежные и скучные, выросли, скорее, из обстоятельств, а не из страсти.

Когда Анна рассказывает, что первой на свидание пригласила Пола она, а не наоборот, Селия удивлена.

– По-моему, будь его воля, он и не сподобился бы меня пригласить, – говорит Анна, – но, к счастью, Пол очень внушаемый. – И она смеется.

Селия думает, что есть в этом нечто неправильное, но Анне не говорит.

К счастью, Пол приезжает нечасто. Он работает в Плимуте – что-то рекламирует, или продает, или покупает, или нечто в этом роде (в любом случае для Селии все это пустой звук). Она прислушивается к подружкиным интонациям, когда та рассказывает о нем, – а рассказывает та будничным тоном и довольно редко, поэтому в конце концов Селия делает вывод, что Пол настоящей угрозы не представляет.

Она знакомится с ним только во втором семестре первого курса, когда Пол приезжает в гости к Анне. Селия поражается, насколько нормальным он выглядит. Не красавец – подбородок слабоват, глаза посажены слишком близко, – но неплох. Словно природа вознамерилась сделать его красавцем и слегка перестаралась.

Селия совсем иначе представляла себе парня Анны. Ее воображение рисовало образ странноватого ботана, который встречается с Анной, потому что оба они занимают в обществе одну и ту же нишу, потому что никому из них не светит ничего получше. Этот же парень – или ей следовало бы назвать его мужчиной, ведь он, как сам то и дело им напоминает, уже карабкается вверх по карьерной лестнице – совершенно выбил Селию из колеи, и виной этому – его почти-красота, его нормальность. В отличие от Анны, в нем нет и намека на странность. Нет, ни особой крутости, ни харизматичности Селия в нем не видит, однако в его поведении присутствует определенная легкость, которой сама Селия – и она это знает – лишена. Он может находиться рядом с другими людьми и безмятежно общаться с ними на некоем тайном языке, которого Селия не понимает. Пол умеет маскироваться и делается неотличимым от обычных людей. С момента поступления в университет Селию занимает вопрос, врожденная это способность или она просто не освоила ее. Она полагала, что Пол принадлежит тому же миру, что и они с Анной, и, поняв, что ошибается, никак не может свыкнуться со своей ошибкой.

Впрочем, Пол не отличается ничем особенным. Впервые знакомятся они в баре в Кэмдене, и поначалу он Селию не впечатляет.

– Ну что, Селия, – обращается он к девушке, за чью выпивку щедро вызвался заплатить, – к чему ты в жизни стремишься?

– Хм, – мычит Селия.

– Давай выкладывай, – настаивает Пол, – наверняка к чему-то ты стремишься. Иначе не бывает. Я вот честолюбивый – Анна же рассказывала, да?

Селия бросает беглый взгляд на Анну.

– Ага, рассказывала, – беспечно подтверждает Анна.

– Моя главная цель, – продолжает Пол, – это стать ведущим специалистом по закупкам игрушек в какой-нибудь крупной компании. Может, даже в «Вулвортсе».

Ни таких слов, ни искренности, с которой Пол их произнес, Селия не ожидает, поэтому ей хочется расхохотаться. И все же она сдерживается.

– А чем ты сейчас занимаешься? – спрашивает она.

– Закупками, – отвечает Пол, – в супермаркетах «Бадженс». Прямо сейчас в консервах работаю, но не исключено, что меня повысят до фруктовых соков и газировки.

– Селия юристом будет, – говорит Анна, – или учителем. Или может в цирке выступать, – она ухмыляется Селии, – мы с ней парный номер придумаем. Гимнастками станем. А то и укротительницами львов.

Селии думается, что Анна как-то легкомысленно относится к их будущему, однако она с удовольствием отмечает, что Полу в этом буйстве фантазии места не отвели.

В приступе великодушия Селия поворачивается к нему и спрашивает:

– А почему именно игрушек?

– Они приносят людям радость, – объясняет Пол, – согласна? У многих самые счастливые воспоминания связаны с какой-то игрушкой. Помнишь, какая тебя охватила радость, когда тебе подарили игрушку, о которой ты мечтала? Для меня такой игрушкой был «волшебный экран» – до сих пор помню, как все Рождество с ним просидел.

Селия задумывается. На ее памяти у нее вообще не было любимой игрушки.

– Я Синди свою любила, – придумывает она.

– Вот видишь! – радуется Пол. – Она тебе как лучшая подружка была или даже сестра, верно? Ты с ней болтала и делилась секретами.

Такое у Селии в голове не укладывается. Она внимательно смотрит на Пола, прикидывая, доверяет ли он свои тайны банкам бобов и чечевицы, воображая их своими друзьями и братьями. Пол решает, что ее молчание вызвано приливом чувств.

– Вот так-то, – продолжает он, – мы очень трепетно относимся к воспоминаниям о любимых игрушках. Игрушки – символ надежды. В часы радости мы с ними дружим, а в миг печали ищем у них поддержки.

Селия замечает, что время от времени Пол разговаривает так, словно играет на сцене. Он говорил так же чуть раньше, когда описывал Плимут как «город великих возможностей». «Успех, – заявил он, – это не только про стремления, но и про то, чтобы оказаться в правильное время в правильном месте». Анну его манера, похоже, не раздражает, однако, как Селия выяснила, Анну вообще сложно вывести из себя.

Когда Пол отправляется на вокзал, чтобы ехать домой, Анна говорит:

– Как я рада, что вы наконец познакомились. Я ему столько о тебе рассказывала.

Селия с удовольствием думает, что ей о Поле Анна рассказывала не так чтобы много.

Однако ее совсем не радует, когда, это уже в середине ее второго курса, Пол находит работу в Лондоне (видимо, Плимут больше не «правильное место», а может, это время перестало быть правильным). Селия делает вид, что она, как и Анна, тоже рада. Пол на пути к достижению мечты, теперь он младший закупщик и отвечает за игрушки в небольшой компании, которая торгует канцтоварами и подарками. По словам Пола, Лондон – это центр закупок в отрасли игрушек и здесь море возможностей для такого, как он. («Тогда жаль, – думает про себя Селия, – что работать ему придется в Хаунслоу, на отшибе».) Еще Пол добавляет, что новая работа – сплошные разъезды. Он снимает комнату в Патни, покупает подержанную машину и то и дело маячит где-то рядом.

Селия пристально наблюдает за тем, как складываются отношения Анны и Пола, сравнивая их с тем, как общается с Анной она сама, и готовится разозлиться, едва они вознамерятся отодвинуть ее на задний план. Однако Селию никто никуда не отодвигает. Анна по природе своей великодушна, поэтому вечера и выходные они часто проводят втроем – ходят в кино, по кафе и пабам, гуляют по набережной в Патни или вдоль каналов Кэмдена, Кингс-Кросса и Энджела. Хорошо, что Пол не вдруг появился, что он давно был, хоть Анна явно не из тех, кто бросает друзей ради парня. Селия решает, что они с Полом выполняют различные функции в жизни Анны. Вовсе не обязательно устраивать с ним смертельную битву.

И Анна с Полом не спит, в этом Селия почти не сомневается. Анна у него в берлоге на ночь не остается, да и он в их женском общежитии не ночует. Судя по всему, они общаются только на людях. Селия внимательно наблюдает за ними, но представить, как они трахаются, – нет, не получается, и она с облегчением понимает, что ей не придется менять мнение об Анне в худшую сторону.

Впрочем, порой – и с этим не поспоришь – Анна все же расстраивает ее. Например, летом после второго курса они с Анной и Христианским союзом едут на выходные в Оксфорд, на совместную конференцию Оксфордского университета и Христианского союза. Ночуют они в хостеле для студентов, а днем слушают студенческие доклады, прерываясь лишь на обеденные пикники в университетских парках. Анна с Селией садятся вместе, но все остальное время Анна болтает с другими – и теми, кто приехал с ними из Лондона, и со студентами из Оксфорда. Что, интересно, Анна им всем говорит? Ребята из Оксфорда даже более странные, чем лондонские, а это, по мнению Селии, еще умудриться надо. На пикнике Анна подсаживается к большой группе оксфордских девушек. Она и Селию к себе подзывает, но ничем не дает понять, что та ее лучшая подружка и занимает особое место в ее жизни. В тихой ярости Селия смотрит, как Анна говорит, смеется и предлагает всем сэндвичи с сыром. Словно Селия – одна из многих, словно они с Анной только что на этой конференции и познакомились.

Селия часто напоминает себе, что Анна ценит их дружбу, – Анна много раз это говорила и постоянно называет Селию лучшей подругой, и Селия тает от удовольствия. И тем не менее Селия тревожится. Иногда она ощущает, что привязанность Анны чересчур поверхностная, что она не делает особых различий между людьми. В характере Анны есть некая радость и открытость, которым Селия не доверяет. Каково это – быть Анной, она себе не представляет. Время от времени ей кажется, будто тоска и стремления сжигают ее изнутри.

Первые два курса на Рождество и на Пасху Селия ездит домой, в Питерборо, где потихоньку занимается и считает дни до начала семестра. Кэти теперь ей не досаждает – сестра притихла и уже не совершает странных выпадов. Селия без труда представляет себе, будто той вообще нет.

Лето таит больше неприятностей. Три месяца – это немало, если тебе предстоит просидеть их дома в компании родителей и сестры. После первого курса она проводит две недели у Анны в Корнуолле, после чего возвращается в Лондон и до начала семестра работает в пабе. Родителям Селия говорит, что ей надо часто ходить в столичную библиотеку, и те возражать не пытаются. Затея удается, вот только на работе она не сказать чтобы преуспевает.

– Ты помрешь, что ли, если улыбнешься? – распекает ее начальник. – Сдачу отдаешь с таким видом, будто тебе не терпится зарыть клиента где-нибудь под крыльцом.

Селия награждает его взглядом, в котором читается, что если уж ей выпало общаться с хамами и придурками, то, по крайней мере, выражение лица ей никто не навяжет. Бармен качает головой и выходит. На следующий год летом ей отвечают, что в сотрудниках бар не нуждается (а точнее, не нуждается в ней). Селия пробует устроиться официанткой, но тщетно, и в конце концов ей ничего не остается, как поехать домой.

Лето выдается непростое. Селия пишет Анне длинные письма. Подруга работает летом в кафе в Корнуолле. В этих письмах Селия выворачивает наизнанку душу и делится даже самыми незначительными мыслями.

«Сегодня утром я сидела у окна и читала, – пишет она, – и тут на подоконник села сорока. Сороки же обычно парами летают, да? А одна сорока – это к слезам. Я увидела эту одну и расстроилась – подумала, что вид у нее какой-то мрачный».

Селия с удовлетворением перечитывает написанное – ей кажется, что получилось очень проникновенно. Потом задумывается: поймет ли Анна, что сорока – это метафора? Немного поразмыслив, она приписывает: «Сорока – это довольно символично, правда?»

Она снова перечитывает последний абзац. Очень хорошо получилось. Но догадается ли Анна, что именно символизирует сорока? Иногда Анна воспринимает все очень буквально. Селия взвешивает все и наконец добавляет последнее предложение: «Прямо как я, верно?»

Этого должно хватить.

Анна на ее письма отвечает, но лишь спустя неделю, не раньше, и ответы написаны будто в спешке. «На выходных приезжал Пол, – пишет она, – и мы все время провалялись на пляже! В этом году такое солнце, что главное – не обгореть! Для таких рыжиков, как я, это настоящая беда! Мама с папой слегка поднадоели, но ради домашней еды и потерпеть можно! Не понимаю, с чего ты решила, что похожа на сороку. По-моему, совсем не похожа, не волнуйся. Целую, Анна».

Письма Анны намного короче, чем у Селии, поэтому Селия старается писать меньше, чтобы не было перекоса, но у нее всегда накапливается столько всего, о чем рассказать, и рассказать больше некому. Она отвечает на письма Анны, едва получив их, и потом, в ожидании следующего, с трудом сдерживается, чтобы не написать еще одно, чувствуя, как рвутся наружу слова, которые ей не терпится сказать Анне. Каждый раз, читая ответы Анны, Селия ощущает недовольство. Их живость отчасти разочаровывает. Какая это мука – любить больше, чем любят тебя!

Как назло, как раз тем летом поведение Кэти меняется. Первые несколько недель Селия прожила в родительском доме спокойно, но в июле что-то пошло не так. В этом месяце Ирландская республиканская армия подорвала бомбу в лондонском Тауэре. Один человек погиб, многие пострадали, и Кэти это событие пробуждает, хотя такой же теракт в британском парламенте месяцем ранее она словно не заметила. Возможно, это совпадение, просто Кэти не приняла таблетки или они перестали действовать. Она часами просматривает газеты, выискивая статьи о бомбе в Тауэре, или сидит, прижавшись ухом к радиоприемнику. Она утверждает, что погибшая женщина – это приманка, но почему она так говорит, никто не понимает. К концу месяца мир населяют враги Кэти. Они подслушивают через стены и следят за ней, когда Кэти с матерью отправляются на ежедневную прогулку.

– Она была моя дублерша, – повторяет Кэти, – на самом деле им нужна я.

Селия видит, что сестра в ужасе, но сколько бы ее ни успокаивали, ничего не помогает. Учитывая взрывы, Селия думает, что родители, наверное, побоятся отпускать ее в сентябре в Лондон.

– Не бойся, со мной ничего не случится, – говорит она однажды вечером матери.

– Ты о чем? – спрашивает мать, не отрываясь от очередной вышивки с нарциссами.

– Когда я в Лондон вернусь. Ничего со мной не случится.

На миг мать раздраженно поднимает голову:

– А с чего оно должно случиться?

Селия, хоть и обескураженная, вида не подает.

– Просто чтоб ты знала: я не боюсь.

– А чего тебе бояться-то?

– Ирландской республиканской армии, – объясняет Селия.

– Ой, я тебя умоляю, – отмахивается мать, – не начинай, Селия. Мне есть о чем подумать, помимо твоих театральных представлений. – И она, покачав головой, возвращается к вышивке.

Наступает август, а Кэти так и не становится лучше. Однажды за ужином она зловеще произносит:

– Когда-то мир был един. Потом был знак, и земля раскололась, и появились различные континенты. А между ними – море. Это дело рук древних богов.

Селия вскидывает брови.

– Вообще-то это называется континентальный дрейф, – говорит она.

– Не выпендривайся, Селия, – одергивает ее мать.

– Я ключ, – говорит Кэти, – вот в чем дело. Запри, поверни.

Она выбирается из-за стола и, оставив нетронутой еду на своей тарелке, берет тарелку Селии и выходит из комнаты.

Как только она скрывается за дверью, мать придвигает тарелку Кэти Селии, и Селия вновь принимается за еду.

– Кэти всегда была творческой натурой, – говорит наконец отец, – с самого раннего детства. И сейчас мы просто имеем дело с необычным проявлением этой ее стороны.

– Нет тут ничего творческого, – возражает Селия, набив рот картошкой, – она чокнутая, вот и все.

Отец вскакивает и отвешивает ей оплеуху.

Все ошеломлены. Селия медленно подносит руку к щеке и ощущает, как кожа горит. На глаза наворачиваются слезы, но плакать сейчас она себе запрещает. Селия осторожно дожевывает картошку и смотрит на мать, однако та молча отводит глаза и глядит в тарелку. Отец, не сказав ни слова, удаляется из комнаты.

– Недолго осталось, – загадочно говорит Кэти, вновь появившись на пороге.

За несколько дней Кэти расколотила все бьющиеся предметы. Она ищет «жучки».

– Поверьте мне! – выкрикивает она, когда родители пытаются остановить ее. – Я пытаюсь вас спасти! Пытаюсь спасти! Поверьте мне!

Прежде Селия еще не видела, чтобы отец плакал, но теперь он всхлипывает, и Селии делается неловко за него.

После того как Кэти разбивает окно на кухне и ранит себе руку, ее снова отвозят в лечебницу.

Селию тянет написать обо всем Анне, но лежащее на столе письмо от подруги напрочь отбивает это желание. «Вчера ходили на пляж костры жечь! Полно знакомых по школе встретили. Очень круто!» Селия осознает, что рассказать обо всем, о чем хочется, не выйдет, и пишет лишь: «С Кэти опять трудно приходится».

«По поводу Кэти очень сочувствую, – пишет Анна в ответ. – Еще несколько недель – и ты вернешься в Лондон. Потерпи чуток. Я вернусь пораньше, может, уже на следующей неделе – Пол что-то затосковал! Мужчины вообще создания довольно нежные, да?»

Селия пялится на последние строки. Анна об этом новом плане не предупреждала. Селия перечитывает предложение – вдруг Анна предлагает ей тоже вернуться раньше, чтобы она была рядом, – но нет, этого в письме не сказано.

Когда в начале семестра Селия возвращается в Лондон, Анна как будто рада ей. С виду ничего не изменилось, и все-таки Селию изводит тревога. Она чувствует, что подруга отдалилась, и, что хуже всего, сама Анна этого не замечает, а если и замечает, ей плевать.

Анна все чаще мечтает о том, что будет после университета, говорит, что хочет поступить на государственную службу. Если, конечно, ее примут. Носить на работу костюм – в этом что-то есть. И ей нужно находиться рядом с Полом.

– А в Хаунслоу есть государственные учреждения? – спрашивает Селия.

Сама она и понятия не имеет, куда пойти работать. Некоторое время она питала тайную надежду снимать вместе с Анной квартиру, однако сейчас осознает, насколько ее мечты нелепы – Анна, разумеется, выйдет замуж и будет жить с Полом. К тому же в планах Анны Селия явно отсутствует. Селию охватывает паника. Будущее – огромное пустое пространство, все движутся к нему, а она, Селия, остается позади.

В октябре Пол просит Селию пройтись с ним по магазинам. Они с Анной встречаются уже шесть лет, и он решает, что пора бы им пожениться. Предложение Анне он собирается сделать на ее двадцать первый день рожденья, то есть через пять недель.

– Не поможешь мне выбрать кольцо? – говорит он. – Сел, ты единственная способна мне помочь.

Селии это льстит, и она сама на себя сердита.

На следующий день она прогуливает занятия, а Пол отпрашивается на несколько часов с работы – так все утро в их распоряжении, а Анна ничего не заподозрит. Они бродят по магазинчикам скупщиков-ювелиров, выискивая красивое и при этом доступное кольцо.

В тот день они ничего подходящего не находят, но заходят в паб обсудить все, что увидели. Пол (в очередной раз) делится с Селией карьерными планами: однажды он станет руководить закупками игрушек в «Аргосе», или «Вулвортсе», или еще где-нибудь. После чего рассказывает о некоторых своих идеях относительно перспектив в этой отрасли.

– Потрясающе! – говорит Селия.

– Знаешь, – продолжает он, – хорошо бы ты рассказала Анне, как это все интересно. Мне порой кажется… ну… – Пол тоскливо глядит в пространство. – По-моему, Анна не очень понимает всех нюансов закупки игрушек. То есть тонкостей. Особенностей.

Селии хочется сообщить, что значение слова «нюансы» ей известно, однако вместо этого она говорит:

– Наверное, людям непосвященным сложно полностью оценить все… нюансы. И уровень сложностей.

– Да. Но ты-то понимаешь, да?

– Да, конечно, – заверяет его Селия.

На следующей неделе они опять отправляются по магазинам. На этот раз они заходят в кафе выпить чаю с пирожными. Пол доверяет Селии свои соображения о «следующем великом прорыве» в индустрии игрушек. При этом он склоняется к ней с таинственным видом ученого, который делится последними разработками в области ядерной физики. Селия старательно изображает заинтересованность.

– Удивительно, – говорит Пол, – не сидеть на работе днем посреди рабочей недели. Такая свобода. Но мне больше нельзя отпрашиваться, – добавляет он, – а то подумают, будто я ничего добиться не хочу. Поэтому нам непременно надо найти кольцо сегодня.

И они находят.

– Вот это. – Пол показывает в самый центр витрины, на изящный рубин в золоте.

Селия присматривается. Он прав – кольцо чудесное.

Не сводя глаз с кольца, она произносит:

– Не женись на Анне. – Чувствуя на себе его взгляд, Селия оборачивается и невозмутимо добавляет: – Она тебе не подходит. Лучше женись на мне.

Пол смеется – короткий удивленный смешок.

– Лучше женись на мне, – настойчиво повторяет Селия.

Смех замолкает.

– На тебе?

– На мне, – кивает Селия, – я в этом уверена.

Лицо ее остается спокойным, но она обращает на Пола всю свою напористость. Раз уж у нее ничего больше нет, пускай хоть это будет.

– Шутишь? – с легкой ноткой недоверия спрашивает он.

– Нет. – Пора бы ему понять, что она не из шутников. Сердце у нее отчаянно колотится, но она смотрит на Пола уверенно.

– Ты всегда?.. – начинает он.

– Да.

– А как же Анна?

– С Анной ничего не случится.

– Это же… невозможно, – говорит он.

– Это легко. С Анной все будет в порядке, я ее знаю.

Пол молча смотрит на нее. И тем не менее Селия чувствует, что от Анны, несмотря на все ее дружелюбие, он готов отступиться. Готов поменять ее на кого-нибудь еще.

– Со мной тебе будет лучше, – говорит она, – я поддержу твою карьеру. Я отношусь к тебе всерьез.

– Мы с ней так давно…

– Вот именно, – подхватывает Селия. – Когда ты познакомился с ней, ты был совсем юным и угодил в ловушку. Вы считай что детьми были. Не на ней тебе следует жениться. Она не понимает, что тебе нужно.

– А вот ты понимаешь.

– Да.

– Но это очень неожиданно…

– Не особо, – перебивает Селия, – такое на каждом шагу случается.

– Она твоя подруга, – говорит Пол.

– Она быстро придет в себя. Такой у нее характер.

– И выйдет замуж за кого-нибудь еще, – произносит он, словно повторяя слова Селии.

– Обязательно. За того, кому она подходит лучше, чем тебе. Она не для тебя. Нельзя тратить свою жизнь на того, кто тебе не подходит.

Пол вглядывается в ее лицо.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает он. – И с чего такая уверенность?

– Знаю, и все, – отвечает Селия, – поверь мне.

– И ты… – он запинается, – ты уверена? Ты же не шутишь.

– Я уверена, – говорит Селия, – и не шучу.

После события развиваются легко и просто. Пол покупает кольцо. Едва они выходят из магазина, как Селия надевает его себе на палец.

– Словно тут и было, – говорит она.

Что же касается Анны, то Селия не представляет себе, как ей обо всем расскажет. Воображение, как она его ни подгоняет, упирается и отказывается двигаться дальше. Лучше бы Пол принес Анне эту весть, и тогда для Селии эта страница навсегда останется закрытой. Но Селия догадывается, что ему не справиться. Предложи она ему – и Пол, несомненно, согласится: мол, да, все верно, сообщить должен он. Пол с благородным героизмом вызовется принять огонь на себя, однако никакой беседы не состоится, подходящий момент так и не наступит, их разговор в ювелирном магазине постепенно утонет в прошлом, и в его реальности засомневается даже Селия.

Значит, говорить предстоит ей.

Анна плачет не сразу – ей нужно время, чтобы все осознать.

– Как это? – все спрашивает она. – Что ты такое говоришь?

Ерзая на стуле перед съежившейся на кровати подругой, Селия чувствует, как в ней набирает силу раздражение подружкиной бестолковостью.

– Мы с Полом женимся, – повторяет она и, не дождавшись ответа от Анны, неловко добавляет: – Прости. Мы оба просим прощения. Но так бывает.

Селия машинально отмечает, что Анна побледнела.

– И долго? – наконец спрашивает Анна.

– Что долго?

– Долго у вас это все продолжается?

– Уже некоторое время. – Селия решает, что такой ответ ничуть не хуже других.

Наконец Анна начинает плакать.

– Как больно. Господи, как больно, – говорит она.

– Ну да.

Пока Селия смотрит, как Анна плачет, к ней приходит странное осознание: а ведь Анна совершенно не испытывает неловкости. Она плачет не для того, чтобы произвести впечатление, не ради трагической маски или чтобы Селия еще сильнее ощутила свою вину. И Анне и в голову не приходит держаться в рамках приличий. В отличие от Селии, каждое действие которой рассчитано на молчаливую придирчивую публику, у Анны воображаемых зрителей нет.

Для Селии это важное открытие, и тем не менее оно вскоре уходит в небытие, подобно озарению, которое бывает после пары рюмок, – на следующее утро оно теряет силу, если вообще не забывается. Озарения вообще для Селии нетипичны. Неловкость не помогает ей осознать себя, и через год эта сцена останется в ее памяти лишь в общих чертах, лишившись нюансов (то есть тонкостей, особенностей). Ей запомнится собственная неловкость и реакция Анны – эмоциональная, но без истерики. Ей запомнится, как в конце Анна мягко проговорила:

– Сейчас я бы попросила тебя уйти.

Позже Селия Анну не увидит или разве что мельком. Время от времени она будет замечать ее в коридорах общежития, а однажды – в парке Тависток, с какой-то незнакомой девушкой, на скамейке.

Теперь Селия проводит вечера в одиночестве. Впрочем, иногда к ней присоединяется Пол. Она всегда думала, что с любимыми обсуждаешь нечто важное, однако они с Полом болтают о всяких пустяках. В их разговорах бывают и неловкое молчание, и оборванные фразы, и Селии часто кажется, что они вечно топчутся в начале разговора и никак не добредут до середины. Однако мужчины вообще совершенно не похожи на женщин, к тому же им приходится избегать упоминаний об Анне, и это тоже мешает разговаривать.

Мать шьет Селии свадебное платье – этого Селия не ожидала. Платье простое, до пола, с ажурной вышивкой, короткими рукавами-фонариками и высокой талией. Неотступно следуя выбранному фасону (Селии она предложила выбрать один из двух), мать сосредоточенно строчит на швейной машинке.

– Я и не знала, что ты шить умеешь, – говорит Селия, когда мать, опустившись на колени, подкалывает край подола.

– Разумеется, умею. – В голосе матери слышится раздражение. – С твоей фатой можно будет цветочный венок надеть, – добавляет она, – волосы, наверное, лучше распустить. На ночь перед свадьбой накрутим волосы на бигуди.

Мать обходит Селию и принимается подкалывать подол сзади. Помолчав несколько минут, она говорит:

– По-моему, ты будешь счастлива.

По тону неясно, задается мать вопросом или утверждает. Ее лица Селия не видит, поэтому точный вывод не сделаешь.

– Да, – отвечает она и мнется. Селия понимает, что надо сказать еще что-нибудь, но сказать ей нечего.

Ее родители знакомы с Полом, но видели его лишь раз, на рождественских каникулах. Тогдашняя встреча проходит быстро и довольно натянуто. Мать подает запеканку с курицей, а отец расспрашивает Пола о работе. Кэти с ними не ужинает – похоже, родители договорились об этом заранее и Селии ничего не сказали. К сожалению, ближе к концу ужина Кэти все же выходит из комнаты, поэтому приходится их с Полом познакомить. Она вежливо представляется, и у Селии даже теплится надежда, что встреча пройдет без происшествий. Но потом становится ясно, что Кэти вбила себе в голову, будто Пол военный. Его возражения лишь укрепляют ее в этой уверенности, и она засыпает его техническими вопросами о танковых маневрах.

В конце концов мать обращается к Кэти:

– Милая, давай съедим по мороженому и посмотрим «Улицу Коронации»? – и уводит ее в другую комнату.

Вскоре Пол извиняется и выходит в туалет, и тогда Селия спрашивает у отца:

– Откуда она узнала столько про танки?

– Понятия не имею, – отвечает он, – но вообще впечатляет.

Селия согласна – познания у ее сестры и правда впечатляющие.

После ужина Пол уезжает в Лондон. Селия провожает его до машины, готовясь к вопросам о Кэти, но Пол говорит лишь:

– По-моему, все отлично прошло, как думаешь?

Когда Селия возвращается в дом, родители почти ничего не говорят о Поле, разве что отец роняет:

– Очень вежливый юноша.

А мать добавляет:

– Он, кажется, очень любит свою работу, да?

Свадьбу сыграют в июле, вскоре после того, как Селия сдаст выпускные экзамены. Церемонию устроят скромную, в местной церкви, неподалеку от дома ее родителей, а после венчания гостей ждет фуршет в пабе. Впрочем, гостей немного: родители Селии, Кэти, миссис Кларк из дома напротив и ее муж, две подруги матери – миссис Линден и миссис Джексон, тоже с мужьями. Со стороны Пола – родители, его брат (исполняющий роль шафера), девушка брата, двое школьных друзей Пола, двое коллег из компании, продающей игрушки, каждый с женой. «Каждой твари по паре» – на этой мысли Селия ловит себя, пока, опираясь на отцовскую руку, идет к алтарю.

Друзей у Селии нет, так что и приглашать некого. Когда Пол спрашивает, кого она позовет в подружки невесты, она отвечает:

– Кэти. И все. – И пытается сделать вид, будто ей никто больше не нужен.

Позже она подумает, что родители все равно непременно настояли бы, чтобы она пригласила Кэти. Из ткани от Лоры Эшли мать сшила Кэти кремово-оранжевое платье с цветочным орнаментом, но оно совершенно не красит сестру и лишь подчеркивает ее полноту и нездоровую бледность. Селия наблюдает, как Кэти примеряет платье. Она нежно дотрагивается до ткани, поглаживает себя по животу, а после смотрится в зеркало. Селия смущается – на глазах у сестры блестят слезы.

– Ну вот, милая, – говорит мать, – ты прямо как с картинки.

Во время свадебного фуршета, на котором подают холодные мясные закуски, картофельный салат, хот-доги и разного вида мокрые салатные листья, отец Селии произносит короткую речь. Благодарит гостей за то, что пришли, и особенно Пола – за то, что помог им сбыть с рук Селию (дежурный смех). После наступает черед Пола. В своей продолжительной речи он подчеркивает важность доверия собственным инстинктам, необходимость быть честным с собой и ценность умения жить одним днем.

Не обращаясь ни к кому конкретно, мать Селии бормочет:

– Он кто вообще – жених или коуч?

Последним выступает брат Пола. Он довольно робко рассказывает несколько не слишком приличных историй о Поле в его бытность подростком, а завершает речь словами:

– Мы рады принять Селию в нашу семью. Смею признаться, мы еще не успели как следует с ней познакомиться, но, обещаю, мы исправимся.

Селия не сомневается, что это завуалированный намек на Анну, чей призрак проник на ее свадьбу, ведь родные Пола действительно хорошо знали ее бывшую подругу. Сама же Селия познакомилась с ними за день до венчания – они приехали в Питерборо на свадьбу и отправились с Селией и ее родителями на ужин в итальянский ресторан. На протяжении нескольких месяцев, когда Пол предлагал съездить на выходные в Корнуолл, Селия отнекивалась.

– У меня так много дел, – говорила она, довольная, что у нее есть такой предлог, как государственные экзамены. На самом же деле Селия знала, что ей нельзя возвращаться туда, где живут родные Анны. Родители Пола обращаются с ней вежливо, но без теплоты.

Во время церемонии и фуршета Кэти ведет себя безупречно, и тем не менее Селия все время ждет от нее очередного срыва. Ближе к вечеру они с Полом начинают собираться – в тот же вечер они на поезде уезжают на неделю в Грейт-Ярмут, в свадебное путешествие. Кэти тоже встает, и по мере того, как сестра приближается к ним, Селия все отчетливее осознает неизбежность взрыва. Что Кэти скажет? Возможно, заявит, что Селия предала ее, украла ее жизнь.

Но Кэти лишь целует ее в щеку и говорит:

– Ты красавица, Сел.

И, по-военному отсалютовав Полу, она возвращается к родителям.

Несколько месяцев Селия с Полом снимают квартиру, а затем покупают небольшой домик в Уимблдоне. Селию слегка обескураживают надежды Пола на то, что она, хоть и замужняя женщина, тоже выйдет на работу. Амбициозность – качество важное, даже для женщины, говорит он. Поэтому Селия с неохотой проходит курсы повышения квалификации для учителей, и на горизонте вырисовывается грозный силуэт школы для девочек. Селии приходит в голову, что лучше бы побыстрее забеременеть, вот только процесс, без которого этот план в жизнь не воплотить, не доставляет ей особого удовольствия. Ко всему прочему, Пол считает их обоих слишком молодыми и не спешит обзаводиться детьми.

– Знаю, ты жертва биологических импульсов, – говорит он, – но ты же способна еще немного подождать, правда?

Селия обдумывает его слова. Вообще-то биологические импульсы в ней еще не пробудились. Дети, которых она видит на улице, не вызывают у нее умиления. Она соглашается подождать и на годик-другой заняться преподаванием.

Пока у нее не появилась помеха в лице ребенка, Селия сосредоточивается на доме. Она красит гостиную в кремовый цвет, а спальню – в более смелый сиреневый. Выбирая ткань для занавесок и покрывал, она подстегивает в себе воодушевление, но против собственной воли представляет, как славно было бы посоветоваться с кем-нибудь – с подругой или даже сестрой. Пол особого рвения не выказывает, хоть и говорит, что в доме стало красиво.

Ну вот, ее собственный дом. И муж. Селия знает, что, расскажи ей кто в детстве, как она обустроит свою жизнь, она пришла бы в восторг.

Однако по вечерам, когда Пол еще не вернулся с работы, ее охватывает досадное беспокойство. Селия бродит по безупречно чистеньким комнатам, которые, несмотря на ее приступы украшательства, почему-то не утратили безликость. Она валяется на диване в гостиной, садится с журналом на кухне, но ей все чудится, будто она гостья в собственном доме. Причем дом этот принадлежит не Полу – спустя первые несколько месяцев супружеской жизни тот едва бывает здесь, – а кому-то еще, мрачному и невидимому. По ночам Селия лежит рядом со спящим мужем – как выяснилось, он храпит, а это особенность непривлекательная – и подводит итог достигнутому. Но отчужденность не исчезает. Наверное, решает она наконец, именно поэтому люди и заводят детей. Их подталкивает к этому вовсе не биологическая необходимость, просто дети привносят в жизнь необходимую тяжесть, они словно якорь, с ними ты больше не прикидываешь, чего тебе не хватает, и чувствуешь себя частью твоей же жизни.

Глава 3

Когда по сравнению с остальными детьми тебя любят меньше всех, это чувствуешь. Ханна еще ребенком усвоила иерархию материнской любви. На первом месте Майкл, осененный благословением любимчик. За ним с небольшим отрывом идет прекраснодушная Элис. Дальше натянутая пауза – перекати-поле, птичий щебет, – и лишь потом в облаке неприятностей появляется Ханна.

Еще в детстве слава о ней бежит впереди нее.

– А вот и наша оторва, – тоном средневекового глашатая возвещает мать, когда Ханна входит в комнату. С Ханной непросто, а вот Элис спокойная. На Майкла ярлыков не вешают – он мальчик, и уже это классифицирует его определенным образом.

– Взрывной у нее характер, – говорит отец во время одной из ее вспышек, – но в этом нет ничего плохого.

– Ты просто с ней мало общаешься, – возражает мать.

– Детская истерика! Детская истерика! – дразнит Майкл, стараясь вывести Ханну из себя, и она силится удержать себя в руках.

– Самый важный навык, который тебе необходимо освоить, – говорит мать, – это умение сдерживать чувства.

Про то, как сдерживать чувства, мать Ханны способна немало рассказать. Вероятнее всего, несдержанность Ханны рано или поздно доставит ей немало неприятностей. Какие именно неприятности, мать Ханны не уточняет.

Искательница приключений, бедовая девчонка, (шепотом) позерка, Ханна все детство регулярно сбегает из дома. Каждый раз она считает, что это всерьез, и все же каждый раз вскоре возвращается домой. Она не осознает, что действует по шаблону, и позже, поняв, что стала заложницей стереотипа, ощутит себя униженной. Для Ханны самый страшный грех – это неоригинальность.

Во время одного из побегов она еще до конца улицы дойти не успевает, как отец останавливает ее (сестру, без сомнения, выдала Элис, прирожденная предательница). Пообещав на ужин блины, которые он напечет собственными руками, отец заманивает Ханну домой. Ханна так удивляется и радуется его вниманию, что охотно возвращается.

– Папа, ты не сердишься? – спрашивает она, когда, держась за руки, они шагают назад. Впрочем, Ханна видит, что он не сердится.

– Нет, солнышко.

Воспользовавшись ситуацией, Ханна просит:

– В следующий раз, когда ты уедешь, можно я с тобой?

Отец бросает на нее быстрый взгляд:

– А ты хочешь? Хочешь со мной по делам поехать?

– Я могу чем-нибудь помогать, – предлагает Ханна.

Он смеется.

– Хорошо. Ладно.

Однако в понедельник, спустившись к завтраку, Ханна с удивлением обнаруживает, что отец снова уехал. Мать сообщает, что он в Гонконге и его не будет целую неделю.

– Но я же с ним должна была поехать, – растерянно говорит Ханна, – он обещал.

Мать хмурится:

– Не глупи, Ханна. Он просто пошутил.

Майкл, который только что отправил в рот ложку хлопьев, фыркает. В уголках рта отвратительными потеками выступает молоко.

– С какой стати ему тебя с собой тащить? Господи, вот ты тупая.

Майклу двенадцать, и недавно у него появились прыщи.

– Заткнись! – бросает Ханна.

– Тупая.

– Заткнись! – выкрикивает она.

– Посмотри, что ты наделал, – говорит мать Майклу, – с ней сейчас очередная истерика случится.

Отец Ханны работает в большой, специализирующейся на игрушках компании, в отделе закупок. Он отвечает за игрушки для девочек и мелкие игрушки – по его словам, это наиболее прибыльные товары в их компании. Он приносит домой образцы и отдает их Ханне, Элис и Майклу, и в школе дети всегда пользуются популярностью, ведь у них последние новинки. Именно у них появляются первые тамагочи, первые светящиеся в темноте йо-йо, первый цветной геймбой с синим покемоном, а еще у них есть игрушки из лимитированных выпусков, такими никто больше похвастаться не может, – например, радужный Фёрби, которого в магазинах расхватали за несколько дней. И даже, что круче всего, к ним в руки попадают пробные образцы, которые никогда не выходили в широкое производство и которые позволяют им с жалостью смотреть на одноклассников, спрашивающих, где им купить такую же игрушку. Отца они видят нечасто, тот либо работает допоздна, либо в отъезде, а оставаясь по выходным дома, он обычно подолгу просиживает в кабинете. Работает не покладая рук, утверждает мать, хотя, подсматривая за ним, Ханна и Элис однажды увидели, что отец раскладывает на компьютере пасьянс.

– Он восходящая звезда закупок в индустрии игрушек, – говорит мать, однако в голосе у нее появляются странные нотки – такого тона удостаивается, кажется, лишь отец Ханны.

Ханна старается извлечь больше пользы из того времени, пока отец находится дома. Особенно яркий момент ее детства – Исследовательские воскресенья. Иногда – не каждую неделю, но достаточно часто, чтобы это казалось привычным, – в воскресенье после обеда отец зовет детей к себе в кабинет. Они торжественно, полукругом рассаживаются на полу, а отец расспрашивает их о последних игрушках, которые принес домой. Элис с Майклом оценивают новинки коротко и незамысловато. «Мне понравилось, как она смешно пищит», – говорит Элис, ежась от смущения и глупо улыбаясь, а Майкл сердито зыркает на сестру, словно тупее ничего не придумаешь. Иногда они умудряются вообще ничего не сказать, пока отец не подсказывает:

– А вам нравится, что она светится, или вам все равно? Или вы хотели бы побольше разных вариантов цвета?

Ханне было бы стыдно за брата и сестру, если бы они не давали ей возможности их затмить. В отличие от других, она специально готовится к этим воскресеньям и, полная идей, вприпрыжку бежит в отцовский кабинет. Каждую неделю она подолгу анализирует, что именно ей нравится и не нравится в игрушках, составляя крупными, неровными буквами списки в отведенной для этого записной книжке. Отец называет Ханну, изобретательную и смекалистую, «мечтательницей», чьи мысли «не укладываются в привычные рамки». Она даже берет записную книжку с собой в школу и спрашивает одноклассников про любимые игрушки, настырно заставляя их растолковывать чересчур общие ответы.

– Я помогаю папе строить карьеру, – объясняет им Ханна, – он восходящая звезда закупок в индустрии игрушек.

Она показывает записную книжку отцу, а тот смеется: вот бы все в его отделе относились к работе с ее пылом.

– Он молодец, – говорит мать однажды в воскресенье после того, как Ханна ответила на вопросы отца, – что придумал для вас эту игру.

Ханна пристально смотрит на мать. Ей уже в который раз хочется, чтобы это отец сидел дома, а не мать. Он любит ее, Ханну, намного больше, чем мать. Почему мать не отправляют на неделю в Гонконг? Пускай бы поучила жителей Гонконга сдерживать собственные чувства.

Чувства матери, даже когда их сдерживают, – штука жутковатая. Однажды, например, они забывают про День матери. Ханне и Элис на тот момент шесть, а Майклу десять. Обычно о празднике им напоминает отец, и он же водит их покупать открытку и подарок, но в этом году он в отъезде и, похоже, это вылетело у него из головы. Сперва дети не понимают, почему за завтраком мать не желает с ними разговаривать, почему она с грохотом ставит на стол бутылку молока и забирает у них тарелки, хотя они еще не доели. Даже когда мать, сославшись на головную боль, уходит к себе в комнату, они так и не догадываются, чем провинились. Конечно, они чувствуют: что-то не так. Спустя некоторое время Ханна и Элис робко стучатся к матери и спрашивают, не принести ли ей чего-нибудь. Но она прогоняет их:

– Мне хоть секунду покоя дадут? Неужели я и этого не заслужила?

Ближе к обеду они боятся ее беспокоить, и Майкл делает всем бутерброды с вареньем. Они едят на кухне стоя – Ханне все это кажется странноватым, – а после тщательно убирают за собой. Потом они усаживаются в гостиной смотреть телевизор и даже не спорят, какой канал выбрать. Как правило, им не разрешается сидеть перед телевизором днем, – днем им полагается дышать свежим воздухом, или кататься на велосипеде, или играть с матерью в настольные игры, или читать. Но сегодня они слишком встревожены, чтобы наслаждаться этим занятием. Они убавляют звук и перешептываются, как бывает, когда кто-то из родственников умер. По дому дети ходят на цыпочках, а двери закрывают бесшумно.

– Она просто заболела, – говорит Майкл, – к вечеру выздоровеет.

– А вдруг нет? – сомневается Элис. – Чем тогда ужинать будем?

– Я что-нибудь придумаю, – обещает Майкл, и при мысли, что им снова придется жевать хлеб с вареньем, Ханна вздыхает.

Тем не менее вечером мать воскресает и, несмотря на все их попытки вести себя тихо и помогать ей, взрывается.

– Неужто я так мало для вас значу? – шипит она, а они, выстроившись в ряд, сконфуженно смотрят на нее. – Я столько для вас сделала, и вот награда – такое вопиющее неуважение!

– Мамочка, прости. – Элис тут же начинает плакать. Несмотря на страх, Ханна ощущает презрение: Элис даже не знает, за что извиняется.

Майкл ведет себя более смело.

– Что мы такое сделали, мама? – спрашивает он. И зря. Мать напускается на него:

– Ты и правда не понимаешь? Вы такие отвратительные эгоисты, что до вас еще не дошло? Не знаю, как я умудрилась воспитать вас настолько равнодушными к другим, такими эгоистами, которые зациклены на себе. Вы действительно не знаете, какой сегодня день?

– Твой день рожденья! – с перепугу вскрикивает Элис, но Ханна знает, что сестра ошибается, день рожденья у матери был месяц назад.

– День матери, – догадывается Майкл, и Ханна холодеет от ужаса. Ну конечно.

Мать горько усмехается:

– Да. День матери. Но для вас он, очевидно, ничего не значит. Все остальные дни в году я прыгаю вокруг вас – ну и что? Плевать! Чашка чаю в постель, может, даже открытка – нет, тут я слишком многого прошу! Похоже, я даже этого не заслуживаю. Даже собственные дети меня не любят. – Голос у нее срывается.

– Мы тебя любим, – мямлит Майкл, тоже готовый зареветь. Ханне становится стыдно за него, и она отводит глаза.

– Не понимаю, зачем мне это, – обрывает мать извинения и выходит из кухни.

Остаток вечера они готовят ей ужин и мастерят открытку – в ход идет набор для рисования Элис. Их умений хватает лишь на тост с фасолью и чашку чая, и еще Майкл приносит из своей комнаты батончик «Марс», зато Майкл составляет от их имени надпись на открытке: они просят прощения и непременно подарят подарок, постараются побыстрее. Внизу они подписывают свои имена.

– Нам следовало бы помнить, – говорит Майкл.

– Он же в разные дни бывает, – Ханна чувствует, как ее разбирает злость, – каждый год в разные дни. Как нарочно!

– Папа должен был нас предупредить, – настаивает Майкл, – это он во всем виноват.

– А вот и нет, – возражает Ханна.

– Ненавижу его.

– Заткнись!

Элис опять хнычет, прямо как маленькая, и им приходится помириться.

Когда они стучатся к матери, та опять прогоняет их. Голос у нее осипший и слабый, и они догадываются, что она плачет. Осторожно поставив поднос у двери, они тихо спускаются вниз. Позже, когда они возвращаются, подноса нет. Тем вечером мать они больше не видят, но на следующее утро за завтраком она, хоть и говорит с ними холодно, все же делает каждому бутерброды в школу. Буря, похоже, миновала, и дети успокаиваются. После школы они собирают все деньги, которые им дарили на Рождество и дни рожденья и давали на карманные расходы, получается двадцать три фунта семьдесят три пенса. На них в бутике в Уимблдоне дети покупают для матери изящное серебряное ожерелье.

– Родные мои, – говорит она, когда ей преподносят ожерелье, – какое оно чудесное. Надеюсь, вы не очень дорого за него заплатили. Зря вы так потратились.

Одна из самых страшных катастроф случается с Ханной в десятилетнем возрасте. Отца повышают в должности – теперь он отвечает за игрушки для детей дошкольного возраста. Все это – потому что он отлично работает (впервые почувствовав вкус жестокой иронии, Ханна думает, что без нее отец не справился бы). По словам отца, он единственный будет заниматься закупками для этой категории и ни в каком отделе работать не станет.

– Отлично, да? – радуется отец. – Теперь я сам себе начальник.

– У вашего отца талант – он умеет угадывать ход детской мысли, – говорит мать.

Командировок у отца остается столько же, сколько и раньше, вот только помощь ему больше не нужна. Теперь он занимается закупками игрушек для малышей. Когда Ханна приходит к нему поделиться последними наблюдениями, отец говорит:

– Спасибо, родная, но я больше с этим не работаю.

Ханна уже держит в руках ежедневник, открытый на нужной странице, где цветными фломастерами записала свои соображения про Барби-стоматолога.

Ежедневник отец у нее не берет.

– Ну ладно, давай я посмотрю на игрушки для маленьких, – предлагает она.

– Но, Ханна, – говорит отец, – ты ведь уже выросла, верно? Для таких игрушек ты уже слишком взрослая и умная.

– Но я же помню, как сама была дошколенком, – отвечает Ханна, – я хорошо помню, честно. Представь, что я маленькая, и задавай вопросы про игрушки.

– Нет, родная, ничего не получится. К тому же приносить домой игрушки мне хлопотно.

– Вообще-то я много чего помню, – не сдается Ханна, – я пупсов любила и Тимми, они прямо отличные были, и еще мне колясочки для них нравились…

– Я же сказал – нет, – уже резче перебивает ее отец. – А теперь веди себя хорошо, пойди поиграй с Элис.

Вечно ей подсовывают эту Элис. Ее прислали в этот мир, чтобы испытывать терпение Ханны. Все говорят, что они будто две горошины, но это лишь потому, что они близнецы, хотя они и внешне-то не очень похожи. «Веди себя хорошо с Элис», – наставляет ее весь мир. Ханна слышит это и в школе, и дома. Вот только с какой стати? Ханна не просила, чтобы ей подарили Элис. Будь это в ее власти – она вернула бы ее обратно. В школе им рассказывают про Каина и Авеля, и Ханна, естественно, сравнивает себя с Каином. Она считает, что если Авель вел себя так же по-дурацки, как Элис, если он мастерил нелепые поделки и если у него были такие же огромные глаза вечно на мокром месте, то он сам напросился. Бедняга Каин. Ему наверняка говорили: «Веди себя хорошо с Авелем».

– Элис – такая милая, добрая девочка, – по-глашатайски сообщает мать новым знакомым, – такая упорная и отзывчивая.

Одна из полезных черт Элис – чистоплотность. По словам матери, это началось, когда Элис была еще совсем крохой, словно ей с самого рождения суждено стать более милым ребенком, чем Ханна. (Наверное, еще в утробе матери Элис свою часть держала в чистоте.)

– У Элис просто необыкновенное стремление к аккуратности, – рассказывает мать. – Когда девочки были маленькими, я не понимала, что происходит. Бывало, захожу в комнату, где прежде царил полный беспорядок, а там все прибрано. Словно гномики-помощники похозяйничали. А потом я наконец поняла, что это малютка Элис, – она ковыляла по комнате и складывала вещи на свои места. Правда, порой она убирала что-нибудь так, что я потом несколько месяцев это искала! – И мать смеется совсем незнакомым Ханне смехом. А Ханна думает, что если бы это она припрятала родительские вещи в дальний угол, мать едва ли принялась бы расхваливать ее каждому встречному.

Наряду с уборкой у Элис есть еще одно хобби. Она берет старые коробки из-под обуви и вставляет в них картонные перегородки, так что получаются комнаты. В перегородках она вырезает небольшие дверцы. Мебель она мастерит из картона, пробок, катушек, пуговиц, спичечных коробков и прочей попавшей ей в руки мелочи, из лоскутков получаются ковры, половички и занавески, а из оберточной бумаги – обои («Ну Хан-на!» – ноет Элис, если сестра осмеливается скомкать бумагу от подарков на Рождество или день рождения; сама она такую бумагу бережно хранит.) Элис даже рисует миниатюрные картинки и, склеив из картона рамки, вешает их на стены.

Иногда отец приносит Элис настоящую кукольную мебель – он не замечает, что она хоть и благодарит его, но готовой мебелью не пользуется. То, что Элис предпочитает сляпанную собственными руками мебель специальным кукольным комплектам, приводит Ханну в ярость. Коробочные дома остаются необитаемыми. У Элис есть маленькие деревянные куколки, однако в коробку она их не сажает.

Порой (часто) Ханна представляет себе, как топчет эти картонные дома. Какое, должно быть, чудесное ощущение.

– Ты мне лучшая подруга, – говорит Элис, а Ханна тут же отвечает:

– А ты мне – нет.

Ханна снова сбегает спустя несколько месяцев после того, как ее отца перевели в закупки игрушек для дошкольников. Она нарочно планирует побег в выходные, тогда отец наверняка будет дома, но на этот раз за ней увязывается лишь Элис Непрошеная, причем преследует Ханну почти до самого Уимблдонского парка.

– Это они тебя подослали? – спрашивает Ханна, не сбавляя шаг.

– Нет! – Элис с трудом поспевает за ней и запыхалась. – Я им сказала, что ты ушла, и они велели не ходить за тобой. Мама сказала, ты просто внимание к себе пытаешься привлечь.

– А папа что сказал? – Ханна резко останавливается и поворачивается к сестре. От неожиданности та не успевает затормозить и чуть не врезается в Ханну.

Силясь вспомнить, Элис морщится.

– Он сказал, что ты вернешься, когда проголодаешься. Ханна, пойдем сейчас вместе со мной домой, а то нам обеим влетит.

– Так иди. Ты мне ни к чему.

Ханна шагает дальше, Элис двигается было за ней, но Ханна снова останавливается, отталкивает ее и говорит:

– Иди домой, Элис, ну правда!

На этот раз, когда Ханна идет дальше, Элис не трогается с места. Ханна чувствует на себе горестный взгляд сестры, пока не заворачивает за угол. Тут Ханна сбавляет ход. Она и сама точно не знает, куда идет, хочет лишь, чтобы отец обнаружил ее побег и заволновался.

В конце концов она выбирает проторенную дорожку – пересекает пустырь на краю парка и направляется к зарослям, где деревья создают искусственный полумрак и приглушают шум дороги. Обычно, когда они приходят сюда с матерью, здесь бывает полно народа, но недавно прошел дождь, под ногами грязно, и, возможно, поэтому все сидят по домам. Других гуляющих она не видит – лишь лысый мужчина с собакой идет навстречу. Поравнявшись с Ханной, он быстро кивает ей, и она кивает в ответ, польщенная таким взрослым приветствием. От восторга, что она в одиночку бродит по лесной чаще, Ханну бросает в дрожь.

Она сходит с тропы, углубляется в заросли справа и вскоре находит подходящее дерево, на которое и лезет. Ханна карабкается до тех пор, пока не видит, что ветви выше становятся слишком тонкими для нее. Она путешественница, первооткрывательница, безрассудная изгнанница.

Едва усевшись на толстой ветке, Ханна ощущает чье-то присутствие. Она вздрагивает. Внизу, возле ее дерева, стоит уже знакомый ей лысый мужчина. Сзади бегает его лабрадор. Мужчина смотрит на Ханну. С десятифутовой высоты она видит лишь общие черты: дряблая кожа, грузная фигура. Синий непромокаемый плащ. Ханна не сомневается – ресницы и брови у него блеклые, светлые или седые, хотя впоследствии она придет к выводу, что вряд ли разглядела это с дерева.

– Тебе оттуда далеко видно? – спрашивает мужчина. Голос у него приятный, мягкий, немного похожий на голос отца. Ханна чувствует себя глупо: никакая она не путешественница, а ребенок, которого застукали за идиотской игрой.

– Да, – отвечает она.

– Я раньше тоже по деревьям лазал, – говорит мужчина, – сейчас уже редко возможность выдается.

У Ханны мелькает нелепая мысль, что надо бы пригласить его составить ей компанию. Однако Ханна молча наблюдает за собакой. Мужчина ласково гладит пса по голове.

– Его Соус зовут, – сообщает он, – хочешь с ним познакомиться?

– Привет, Соус, – говорит Ханна.

Лысый смеется – тихо, ласково.

– Я в том смысле, что тебе лучше бы спуститься, тогда ты его погладишь. Он это любит.

Ветка мокрая, и холод постепенно просачивается сквозь джинсы и даже сквозь трусы. И тем не менее Ханна не спешит.

– Нет, спасибо, – отвечает она как можно вежливее.

– Тебе, наверное, уже ужинать пора, – говорит незнакомец. – Ведь родители будут волноваться?

Ханна молча кивает.

– Ну перестань, – продолжает мужчина, – там и сидеть-то наверняка неудобно, да и небезопасно. Давай, спускайся.

Ханна машинально принимается спускаться. Но вновь замирает. Кожа непривычно зудит, а в воздухе висит какое-то неведомое прежде напряжение. Мужчина по-прежнему смотрит на нее – с виду совершенно обычный, и собака у него милая, к тому же место знакомое, Ханна сто раз тут бывала, и до дома недалеко. Однако все вместе порождает ощущение, будто происходит нечто ненормальное. Ханна всего-то на дерево забралась, а словно в каком-то чужом месте очутилась. Эти мысли Ханна осознает лишь отчасти, слов для этого ей не хватает. Но дрожь у нее внутри превращается в ничем не обоснованное решение с дерева не спускаться.

Она не двигается и молчит.

– Давай же, – повторяет мужчина.

Ханна больше не смотрит на него. Она оцепенела – не глядит вниз, не замечает его. Это отдаленно напоминает игру, когда притворяешься мертвым.

– Ну что за глупости, – говорит мужчина, однако на Ханну это не действует, ведь ее будто бы нет. Она точно создала вокруг себя защитное поле. Ханна убеждает себя, что через это поле он больше ее не видит. Если она помолчит, незнакомец вообще забудет о ее существовании. Мужчина стоит там еще некоторое время, а потом, не сказав ни слова, разворачивается и шагает прочь. Собака трусит следом.

Даже после его ухода Ханна не слезает. Она сидит на дереве, а вокруг медленно сгущаются сумерки. Руки и ноги затекли, и она до костей продрогла. Немного погодя она понимает, что ей ужасно хочется в туалет, но все же еще немного терпит. Мочевой пузырь готов лопнуть, и она даже думает, не справить ли ей нужду прямо тут, на дереве, но мысль о том, с каким отвращением мать посмотрит на нее, если она вернется в мокрых трусах и джинсах, заставляет ее напрячь мышцы, поэтому Ханна ни капли не упускает.

Когда она наконец слезает, уже почти темно. Спускается Ханна осторожно, надолго замирая и прислушиваясь, не шуршат ли рядом листья, не потрескивают ли сучки. Но слышит лишь тишину. Сердце отчаянно колотится. И, прежде чем спрыгнуть на землю, она долго выжидает. Затем неловко приземляется и выпрямляется. И бежит.

Запыхавшаяся, в грязи, Ханна вбегает в дом в половине седьмого. Сперва она бросается в туалет – великое облегчение, – а потом идет в гостиную, где мать сидит с книгой на диване. Ханна боится, что мать отругает ее за позднее возвращение, но та, едва удостоив ее взглядом, говорит:

– Я думала, ты наконец-то устала от своих глупых выкрутасов. Я бы очень рассердилась, если бы пришлось идти тебя искать.

– Там был мужчина с собакой, – говорит Ханна.

Мать снова смотрит в книгу.

– Он хотел, чтобы я с дерева слезла, – продолжает Ханна, – и познакомилась с его собакой.

– Я же говорила тебе не лазать по деревьям. – Мать глядит на Ханну, на этот раз пристально, оценивая ее вид. – Ты только посмотри на себя.

Ханна пытается подобрать слова, чтобы объяснить, но только спрашивает:

– Где папа?

– У себя в кабинете. Не лезь к нему.

Мать снова окидывает взглядом Ханну.

– Послушай, солнышко, – уже добрее произносит она, – пора бы тебе покончить со всякими глупостями. Ты то истерику устроишь, то из дома сбежишь. Если сейчас не прекратишь, потом неприятностей не оберешься. Я просто хочу тебе помочь.

Ханна кивает. Когда она разворачивается и уже хочет уйти, мать с неожиданной заботой говорит:

– Ужин через десять минут. И я испекла яблочный пирог. Здорово, правда?

Согласившись, Ханна выходит из гостиной и прикрывает за собой дверь.

Она поднимается наверх и тихо стучится в дверь отцовского кабинета.

– Что случилось? – раздается за дверью его голос.

– Это я, – говорит Ханна.

Ответа нет, она толкает дверь, проскальзывает в кабинет и останавливается у порога. Ее отец что-то печатает, но вскоре заканчивает и поворачивается к ней.

– Что такое, солнышко? – чуть нетерпеливо спрашивает он.

– Я вернулась, – тихо говорит она.

– Да, вижу. – Нахмурившись, он пристально смотрит на нее: – Все в порядке?

– Да.

– Ну и хорошо, солнышко. Тебе еще что-то нужно?

Ханна качает головой.

– Ну тогда беги поиграй с Элис. У меня много работы. – Еще не закончив фразу, он поворачивается к компьютеру и продолжает печатать. Ханна выходит, а он так больше и не смотрит на нее.

На лестнице она сталкивается с Элис.

– Ты вернулась, – радуется та, – я тебя в палисаднике ждала, но потом стемнело и мама позвала меня в дом.

Она пытается обнять Ханну, но та сердито стряхивает ее руки:

– Ты что, дура?

Элис со своим обычным глупым видом молча смотрит на нее, и Ханна добавляет:

– Элис, какая же ты глупая малявка.

Про встречу с мужчиной в парке Ханна больше никому не рассказывает, однако спустя несколько лет, уже подростком, она, кажется, снова увидит его лицо. Она видит его в газете «Ивнинг стэндард», которую оставили на соседнем сиденье в поезде. Ханна смотрит на фотографию и вздрагивает, неожиданно узнав его. Блеклые ресницы – хотя вряд ли она их тогда разглядела, – форма лысой головы. Рядом с этим снимком еще один, на нем девочка в школьной форме. Заметку Ханна читать не собирается. Вряд ли это тот же самый мужчина.

Порой по ночам Ханна лежит без сна, размышляя над тем, что ей, похоже, досталась какая-то неправильная мать. Она уверена, что матери полагается тебя любить – или, по крайней мере, не так откровенно не любить. Ханна понимает, что во многих отношениях она сама виновата, ведь она ужасно необаятельная. С другой стороны, даже если тебе недостает обаяния, матери обычно этого не замечают. Даже у убийц есть матери, которые их любят и навещают в тюрьме (Ханна это точно знает, потому что по телевизору показывали про это передачу). Тем не менее Ханна не сомневается – почти не сомневается, – что когда-то мать любила ее больше. Она помнит, как совсем в детстве мать обнимала ее, и помнит материнский запах, чудесный и утешительный. Помнит, как болела бронхитом и на каждом вдохе, дававшемся ей с неимоверным трудом, боялась, что этот вдох последний. Тогда мать целыми ночами просиживала возле ее кровати, ласково успокаивала и держала перед Ханной миску с кипятком, чтобы та дышала паром.

Все это быстро закончилось, однако Ханна до сих пор не понимает, что случилось.

– Как будто она в один прекрасный день просто взяла и отстранилась от меня, – рассказывает она своей лучшей подруге Кеми. Им по семнадцать, и они сидят в общей университетской гостиной. – Даже не знаю почему.

– Наверное, разглядела твою истинную сущность, – язвит Кеми, и Ханна спихивает ее с подлокотника дивана.

В конце концов это отец Ханны убегает из дома безвозвратно. К тому времени Ханне исполняется тринадцать. Он часто уезжает в командировки, поэтому дети не сразу понимают, что на этот раз он исчез навсегда. Когда отец не возвращается к выходным, мать говорит, что его задержали на конференции. Ко вторым выходным Ханна снова интересуется, где он. Мать смотрит на нее так, как обычно, когда с Ханной приходится особенно непросто. Затем вздыхает:

– Позови остальных.

Ханна приводит со второго этажа Майкла и Элис, они садятся на диване в гостиной, уставившись на мать. Ханна боится, что случилось нечто ужасное. Авиакатастрофа – вот только в новостях про нее не говорили. Значит, автомобильная авария. Ей становится дурно. Узнать о гибели отца и две недели молчать – очень в духе ее матери.

Но отец, как выясняется, жив-здоров и живет теперь в Нью-Молдене.

– Ваш отец не вернется, – говорит мать, – он от нас ушел.

Повисает недолгое молчание, после чего Майкл переспрашивает:

– Ушел от нас? Как это?

– Он завел роман с одной своей коллегой по работе, – объясняет мать, – и теперь будет жить с ней. В Нью-Молдене. Разумеется, мы с ним разведемся.

На слове «разведемся» Элис ахает, словно они попали в детективную историю и им объявили имя убийцы.

– Ее зовут Сьюзен, – не к месту добавляет мать.

Майкл – ему исполнилось семнадцать, и, возможно, он уже чувствует возложенную на его плечи ответственность – нелепо возражает:

– Нет, это невозможно. У него же есть обязанности.

Мать молчит.

Майкл в ярости, а у Элис глаза на мокром месте. Похоже, Ханна единственная не обвиняет отца в том, что тот ушел. Будь у нее возможность, она тоже так поступила бы.

– Так где он сейчас? – спрашивает Майкл. – С ней?

– Да, родной. Но вы с ним по-прежнему будете видеться. Он приедет на выходных и… будет с вами ходить куда-нибудь. – Последнюю фразу мать произносит с сомнением, словно и сама до конца в это не верит.

– Я не желаю его видеть, – заявляет Майкл.

– Тебя никто не заставляет, – говорит мать.

Ханне вдруг приходит в голову, что теперь она сможет жить с отцом, и ей становится легче.

– Мама, мы всегда рядом, – говорит Майкл.

Мать печально улыбается и протягивает ему через журнальный столик руку.

– Спасибо, родной, – благодарит она, – вы же понимаете, что это не ваша вина, да?

«Конечно, нет, – думает Ханна, – это ты виновата».

Следует долгое молчание, которое нарушают лишь всхлипы Элис.

– Наверное, и поделом мне, – говорит наконец мать. – Я вышла замуж за человека, который зарабатывает тем, что играет в игрушки.

Глава 4

До развода они были богаты, но это Элис понимает, лишь когда прежняя жизнь заканчивается. Примерно год спустя после развода родителей они переезжают из большого дома в Уимблдоне в дом рядовой застройки в Мордене (их отец со Сьюзен, своей сожительницей-во-грехе, к этому времени переехал из Нью-Молдена в Барнс). Жилище в Мордене вполовину меньше, чем их бывший дом в Уимблдоне. Жизнь превратилась в вереницу невзгод. На замену хлопьям «Келогг» на завтрак приходят развесные, из ассортимента супермаркета. Туалетная бумага в этой новой жизни жесткая и шершавая.

Особенность развода, как понимает Элис, заключается в том, что денег бывает ограниченное количество, и если прежде их хватало на один дом, то сейчас должно хватать на два. Против этой логики не поспоришь.

Наиболее неожиданное новшество – это что у Элис с Ханной здесь общая спальня, у Ханны это вызывает отвращение, которое она выражает беззастенчиво. Разногласия обостряются еще и из-за того, что у Майкла отдельная спальня, причем она чуть больше, чем комната, куда втиснули кровати для Ханны и Элис.

– Двуспальная кровать? – недоверчиво спрашивает Ханна. – У него мало того, что комната больше, так еще и кровать двуспальная! Притом что он все равно в университет уезжает! А нас засунули в эту уродскую кладовку. Господи, да нам уже по четырнадцать лет! Нам нужно собственное пространство. Мы тут пытаемся в женщин превратиться.

Элис снова заглядывает в их общую спальню. На полу вытертый красный ковер, обои на стенах пузырятся. Атмосфера и впрямь гнетущая. В воздухе ощущается сырость, и хотя кровати поставлены у противоположных стен, все равно они достаточно близко, чтобы Элис с Ханной, если им захочется, ночью могли взяться за руки (Элис подозревает, что Ханне вряд ли захочется).