Читать онлайн Три ноты на самом краешке Земли

1. Неудачная швартовка

«Корабль вошел в бухту ночью. Тихо прошел к указанной точке в полумили от берега и, выбросив якорь навстречу свирепым порывам ветра, покатился назад и замер, словно взнузданный красавец-конь. Его нос – утонченная линия развала, напоминавшая плавностью древние ваяния, – продолжал дрожать и без устали рыскать, ловя порывы ветра, летящего с лесистых сопок…

Корабль шел с Севера. Ранняя тамошняя зима вцепилась в корму мощными зарядами пурги, а потом уже сплошными дождями, которые обернулись ледовым панцирем, украсившим надстройку, как в страшной сказке. Сплошной аврал измотал моряков, бивших лед с обеих рук тяжелым инструментом… В муторную килевую качку многие впервые узнали сладость сна в бесконечных взлетах и падениях – и вот покой и отдых. В удобной южной бухте, забитой флотскими складами, Кораблю предстояло пополнить припасы до норм военного времени и – дальше, на Юга, к заливу Древних Персов, где всегда жарко, где дуют ветры мирового соперничества, где стреляют по-настоящему…

…До утра ни единого движения на верхней палубе, лишь вверху, над ходовым мостиком, без устали и бесшумно вращалась антенна РЛС. И внутри Корабля жизнь едва теплилась, дежурные да несколько невнятных фигур на камбузе… Но уже током прошла по дежурно-вахтенной службе весть: получено «добро» идти к стенке… Корабль торопился!

У дверей одной из кают в офицерском коридоре сошлись две фигуры. Матрос прижался к двери, пропуская человека в альпаке. Но тот остановился и хотел отстранить рукой матроса, и увидал в его руках ключ.

– Ты – сюда? Буди! Старпом приказал будить. Идем к причалу, – и вдруг улыбнулся, поведя носом к пекарне поблизости. – С хлебушком сегодня, с праздничным!.. Как вы тут в слюне не тонете?

– Соблазн закаляет дух, – «отлепетал» приборщик каюты.

– У-у, набрался уж… Буди, буди навигатора первого…

Каюта встретила приборщика полутьмой. Иллюминатор был наглухо задраен, и она выглядела берлогой с двумя лежанками. Матрос прошел к той, которая пустовала уже не один месяц – после того, как ее хозяина отправили на повышение – сел и посмотрел на Лейтенанта…»

Матрос дочитал лист, одиноко брошенный среди стола, и посмотрел на Лейтенанта. Тот спал на спине и, видимо, ему что-то снилось, может быть, что-то нехорошее, время от времени он тянул правую руку к лицу, и бросал ее назад…

В каюту вошел старлей с важным лицом. Он прошел прямо к койке.

– Спит? – негромко спросил он, жестом усаживая вставшего матроса. – А ты стережешь?

Быстрые глаза его сразу нашли лист на столе…

– Буди, он нужен здесь, а не в снах, тревогу играть не будут, но его ждут на ходовом, – и ушел, окидывая взглядом каюту.

…Минуты тянулись, а матрос сидел неподвижно. Его удивило прочитанное, и колдовала мысль, что руки его командира, словно чуткие существа, выточенные из слоновой кости, смотрят прямо на него…

Неожиданно ожил динамик корабельной трансляции, висевший над иллюминатором.

– ПЭЖ, приготовление по обычному графику…

Глаза Лейтенанта как две серые птицы выпорхнули из-под век, и он будто усилием воли удерживал их на своем лице. Он быстро поднялся, мимоходом глянув на матроса, прошел к умывальнику за толстой занавеской.

– Вас вызывали на ходовой…

– Нажми кнопку! – грубо оборвал офицер.

В углу стола лежал небольшой плоский магнитофон. Матрос сразу – видимо, не впервой – быстро нажал клавишу, и в каюту ворвался еще более грубый голос:

«Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому, по краю…» Он удивительным образом оттенял спокойные слова корабельной трансляции, оповещавшей, что построения на подъем Флага не будет, ввиду перехода к пирсу…

– Приходил старлей, глаза, как бинокли, я его не знаю, – голос матроса потухал, но он считал своим долгом обо всем предупредить командира.

Тот вскоре вышел, на ходу застегивая китель, причесанный, но не выбритый.

– Владик, ты опять всмятку?

Матрос вскочил, и офицер почти с угрозой прорычал ему в лицо:

– Там, внутри – распрямись! И держи, держи свой объем, держи прямоту. Бьют слева, справа, снизу, сверху – держи объем! свое дыхание! Ну, дай хоть раз сдачи, хотя бы одному, а я уж знаю, где у них глотка! Чего предо мной тянешься?!

Лейтенант придвинул фарфоровую кружку, налил холодного кофе.

– Не нравится собачье выражение твоих глаз, ты не денщик. Забортную водичку не забудь!

– Есть! Вы… пишите роман…о корабле?

– А-а… это, – лист бумаги, скомканный, полетел в корзину, где их было уже много.

– Но там… все как есть… вы же угадали!

Лейтенант допил кофе и строго ответил:

– А должно быть не так как есть!

Но от порога вернулся и встряхнул матроса за плечи:

– Киснешь, Сенцов?! Улыбнись! Приказ! Теперь ударь меня в лицо! Не в морду, в лицо бей!

Тяжелый взгляд офицера не отпускал:

– Это серьезно! Сжал кулаки! Бей!

И матрос поднял руку, ударил, но рука была перехвачена:

– Теперь попробуй, промахнись по первой же морде своего обидчика!

Дверь щелкнула за Лейтенантом, как затвор автомата. А вслед неслось: «Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами…»

Старпом капитан 3 ранга Лацкой уже был на ходовом мостике, и Лейтенант, входя, бросил обычное «Прошу добро»… В ответ старпом хмыкнул и качнул головой в сторону боковой двери: на крыле мостика в легкой куртке и без головного убора стоял командир корабля и рассматривал в бинокль причальные стенки. Лейтенант направился было к подсменному вахтенному офицеру, который, улыбаясь, шутливо манил его пальцем, но наткнулся на тяжелый взгляд старпома: тот барски развалился в кресле, усмехался и демонстративно стучал пальцем о часы.

И мгновенно все увиделось Лейтенанту в свете старпомовской «реальности»: в ней вчерашнего не существовало, когда дни и ночи, впятером, они «колесом» крутились на ходовой вахте! теперь мостик, залитый первыми лучами, красивейшая бухта Дальнего Востока, словно чаша, вырезанная из стекла необыкновенной раскраски – это их маленький праздник, маленький приз, он им глоток воздуха… И все потухает, исчезает за ухмыляющейся физиономией, отдохнувшей за переход, раскормленной, надушенной… Она появлялась по авралу на пять-десять минут и исчезала, не обив и полуметра льда… В другом зеркале видел себя Лейтенант – уставшим, полуголодным, с несвежим воротничком… И нет радости от утра, от ласкового Солнца. Он точно знал, что старпом перебирает сейчас свой богатый арсенал издевок и прочих при…емов «влияния» на подчиненных. Но сегодня он его опередил. Подойдя ближе, он сказал, понизив голос, как самому себе:

– Расслабьтесь… Не икона.

Конечно, эти слова мог слышать кто-то из расчета ГКП, но мало кто мог сообразить в ту минуту, что они обращены к старпому. Только улыбки на лице вахтенного офицера как не бывало.

Отреагировать старпом не успел, лишь выпрямился в кресле. Лейтенант обратился к входящему командиру:

– Своим ходом рискованно, товарищ командир…

– А мы своим ползком! – шутливо ответил командир, и мимоходом сунул Лейтенанту руку, немножко небрежно, но при этом открыто посмотрев в глаза, не сомневаясь, что тот готов к вахте. Знакомая экипажу улыбка под жесткими короткими, но широкими усами… Командир сразу пошел к себе, бросив на ходу: «Рули, пока»… Ради такого доверия стоит крутиться, и Лейтенант, забыв о старпомовском «шлагбауме», шагнул было к вахтенному офицеру, но сидящий человек все-таки применил свой арсенал прихватов:

– Четверть часа как Флаг подняли. Спишь сурком в вонючей норке…

Дурацкое замечание, а Лейтенант ответил каламбуром, забыв, что у глупого разговора свои законы:

– Флаг, но не меня…

– Тебя?! Вздернуть на флагштоке? Много чести. Есть и другие места… – и молодецки скатился с кресла, но у дверей обернулся. – Я на инструктаже баковых и ютовых. Меняйтесь!

Лейтенант смотрел ему вслед, в ровно остриженный и плоский затылок с маленькими обрубками вместо ушей, плотно приделанными прямо к короткой шее… Висеть на рее? Глупость. Но слово произнесено, громко, внятно – и уже как будто не совсем глупость. Все же сказал старпом! И слышал весь расчет ГКП. Совсем рядом штурманский электрик – умный парнишка – с нарочитой внимательностью припал к экрану локации… Подходивший с журналом вахтенный офицер, солидный капитан третьего ранга – командир БЧ-7, смотрел сочувственно и осуждающе: сам, мол, виноват. Так смотрят на обмаранного по своему желанию.

Все это Лейтенант отметил, но думал не о себе. Его занимал вообще феномен старпома Лацкого: за каких-то полгода он прочно вошел в роль божка в тесном пространстве с плотностью муравейника… И ему поклоняются – кто с охотой, кто без… А это значит – обречены все! Это же так просто! И Лейтенант откинулся к переборке, бездумно уставившись в открытое море, на громаду авианосца вдалеке.

– Смертник! Уже и не шевелится, – поймав его взгляд, почти ласково сказал капитан 3 ранга Первунин, повернув большую голову с гривой светлых волос. Он был рад отвлечь товарища от стычки со старпомом. – Красавец-великан, а пирса у родных берегов для него нет… Медленная смерть на рейдах – его судьба.

Лейтенант молча подписал вахтенный журнал, бегло прочтя записи, и слушая Первунина вполуха: тот стал быстро рассказывать о замечаниях, поломках и прочем. «Ходовой – ПЭЖу. Готовы к даче пробных оборотов» – спокойный деловой доклад командира БЧ–5 из переговорного устройства бодрил.

Лейтенант подхватил «каштан» и словно взорвался:

– Минуту! – и тут же переключив тумблер на верхнюю палубу, загремел железным голосом. – Дача пробных оборотов! На баке – следить за якорь-цепью. Осмотреться за бортами! – и тут же, переключив тумблер, тихонько добавил: «Добро, ПЭЖ!»

В этом был весь Лейтенант: мгновенное переключение на действие из любого состояния…

– Радотин! – ворвался раздраженный голос старпома. – Свяжитесь с оперативным базы, подтвердите наш заказ на два буксира. Ветер крепчает…

– Катер отошел от «Новороссийска», – промямлил рассыльный, стоявший у бокового смотрового окна на левом борту. Лейтенант прямо упал на переговорное устройство:

– Командиру отделения сигнальщиков – на ходовой! Что, ослепило южное солнышко?!

Крупная океанская чайка, почти домашний гусь, плавно обогнула ходовой мостик на уровне смотровых окон, заглядывая в помещение сверкающими глазками: наверное, захотела узнать, кто это крикливый объявился… Лейтенант успел подмигнуть ей. И рассыльный открыл рот на смелое любопытство чайки.

– Вахтенный офицер! – голос командира корабля в динамике выдавал озабоченность. – Пауза в приготовлении… Там что-то с пирсами мудрят.

Как оказалось – не только с пирсами, с буксирами тоже. Лишь через час корабль самым малым ходом двинулся в глубину бухты. Большие и малые его собратья, гроздьями нанизанные на причалы, ревниво следили за плавным движением грозного эсминца, который смотрелся орлом среди пернатой мелочи.

Командир корабля, во время швартовок всегда спокойный и невозмутимый, сегодня явно нервничал. И было отчего. Порывы ветра усилились до штормовых значений, а у причала № 1 маячил только один буксир, мощный, с видом перекачанного бойца. Но два слабеньких нужнее одного сильного.

– Что, второго не будет, старпом? – уже не в первый раз спросил командир, быстро пересекая ходовой с одного борта на другой. Он присматривался к пирсу, к берегам бухты словно прицеливался.

– Не будет. Я же вам докладывал, бесполезно на них наезжать.

– Но ветер! Свяжись лично с оперативным! Они протянули время, а теперь еще и буксира не дают.

– Я свяжусь снизу, – невесело бросил старпом и ушел в радиорубку.

Обе боковые двери были открыты настежь и закреплены. Швартовка – такой момент в жизни корабля, когда ходовой стоит на ушах, на нем становится неуютно, гуляют сквозняки, и малейшая оплошность на вахте карается строго…

– Вахтенный офицер! На буксир: быть в готовности подойти и принять конец с кормы. Когда подойдет, работайте с буксиром по громкоговорящей…

Лейтенант, понимая состояние командира, кивнул на противоположный берег бухты:

– Там они стоят, у них больше десятка буксиров…

– Это ты мне говоришь? – со странной усмешкой спросил командир и вышел на правое крыло.

– На румб 355 градусов! – раздался оттуда его взвинченный голос.

– Есть на румб 355 градусов!

Корабль, обходя причал поодаль, с траверза начал плавный разворот к нему, подставляя левый борт уже совсем остервеневшему ветру. На машинном телеграфе стоял начальник химслужбы – серьезный и собранный офицер, но командир рявкнул ему, как матросу:

– Правая назад малый, левая вперед очень малый.

А потом все же подскочил к телеграфу, и сам добавил оборотов правой машине. Корабль останавливался, отдаваясь во власть ветру. На ходовом появился старпом, но на вопросительный взгляд командира только руками развел. Командир отправил его на бак, словно предчувствовал оттуда беду.

…Буксир свое дело знал. Не ожидая дополнительной команды, широкомордый крепыш шустро сунулся к корме, оттуда сразу метнули легость, и уже через полминуты трос крепили на буксире.

– Корабль остановился! – прокричал штурман, едва высунув голову из своей рубки. Его командир группы метал балясины за борт, как автомат.

– Корабль сносит, – добавил вахтенный офицер.

– Левая вперед малый! Буксир работает?

– Так точно, товарищ командир.

– Машины враздрай, – доложил начхим.

Доклады сыпались, как из пулемета, пушкой большого калибра били команды им вслед…

– Корабль сносит, товарищ командир, – доложил вахтенный офицер.

– Чуть пусть пронесет, – улыбнулся азартно командир и вдруг выпалил. – Буксиру держать! Что с носовым?

– Пока не получается, товарищ командир… Подали!

– Быстрее заводить! Что на корме? Сколько до стенки? Почему не докладываете?

– Товарищ командир, корабль разворачивает кормой по ветру!..

Командир глянул на компас рулевого, а вахтенный офицер заорал чуть ли не матом:

– На буксире! Работайте! Держите корму! На баке – почему не подтягиваетесь?

– 20 м… 15 м… Корма быстро приближается…

– Крутящий момент, – процедил сквозь зубы начхим, и все на ГКП замерли.

В последний момент буксир схватил корму крепко. Первый опомнился Лейтенант:

– Буксиру перейти к носу и одерживать от навала! На баке! Приготовьте буксирный с левого борта!

Но было поздно. То ли корму прихватили излишне, то ли слишком большой «поводок» оказался у носа… Только теперь крутящий момент получился против ожидаемого, а надежды на быстрый маневр буксира никакой. И, конечно же, сильный порыв ветра не заставил себя ждать… Нос дрогнул – и пошел на стенку…

Старпом успел добежать до ходового, хотя о чем он мог предупредить командира!.. Все кранцы были за бортом – видел то и сам командир с крыла ходового. Береговые швартовые команды, как стайки оранжевых воробьев, вмиг сдуло на другой край причала, где мирно дремало какое-то специальное судно. Но разве спасло бы их в случае…

– На кранцах! Страховаться у лееров! – это было все, чем мог помочь кораблю и морякам вахтенный офицер.

Нет, удар был не такой силы, как ожидалось. Но… Уж очень тяжко вздохнул корабль, содрогнулся от киль-балки до клотика и обиженно стих: меня, большого и вас несущего, головой о стенку – за что? Удар сильный по самолюбию моряков, по самочувствию тех, кто сросся с этой железной махиной и никогда не считал ее мертвой «железякой», а воплощением тысяч творческих решений, материализацией судеб – создателей и мореходов.

Командир стих так же, как стих корабль: с обидой, которая читалась во всей его фигуре. С минуту стоял на своем месте, потом сошел вниз, не отдав никаких распоряжений.

Но уже через четверть часа за Лейтенантом прибыл рассыльный командира. «Пожалуйте на ковер» – было написано на плутовской роже бывалого «годка». Лейтенант мимоходом достал морячка ладошкой в мосластый бок. В экипаже знали эти руки-молнии, перехватить и увернуться от которых невозможно, и не обижались на заслуженные шлепки, спасающие от уныния и «дарящие» веселый норов, нужный на службе.

Рассыльный матрос быстрым движением передал что-то офицеру: «По дороге послушайте, связисты передали…»

У командира уже сидели старпом и капитан 1 ранга Ляшенко – начальник радио-технической службы, старик, известный ходячий кладезь морских премудростей. Одет в кремовую рубашку со щегольски гранеными звездами на погонах. На вошедшего «стармор» не обратил никакого внимания, он поедал взглядом старпома, которому задал свой прямой вопросик: «Голубчик ты мой, почему-таки буксир был один?»

Гора окурков перед командиром похоронила музейную пепельницу, выделанную из большой раковины с красиво изогнутым «оперением». Появление Лейтенанта, видимо, подогрело старпома, и он ответил довольно неучтиво:

– Будь мы хоть голубцами… Мы здесь гости. Это туда вопрос! С берега дует… – сделав красноречивую паузу, Лацкой добавил: – Я не знаю их настроения предпраздничного…

Старпом явно на что-то намекал. Этот «перспективный» служака мог быть послушным и вежливым, как ягненок. Но если он чувствовал у визави слабину, тогда… Он всплывал первым – любой ценой. Лейтенант это понимал. Но не понимал, почему его плечо должно быть ему опорой? Смрад вместо чистого воздуха становится реальностью в результате жизнедеятельности таких начальников.

Конечно, и старпом хорошо понимал состояние вошедшего подсменного вахтенного офицера и ожидал некоего всплеска эмоций, и потому он с особым цинизмом наседал на «стармора» – своеобразная демонстрация мышц:

– Вам берег ближе, вам виднее… Канун святого праздника, самое время сводить старые счеты, – и снова длинный взгляд на командира.

Ошибался Лацкой, человек-камень, «булыжник» – как рекомендовал весь его облик – будто пальцы сжатые в кулак. Кружили голову перспективы, видимые только ему, но от того еще более весомые для него. Противостояния он не предчувствовал. Силе может противостоять сила, а Радотин – кто он? И старпом даже не смотрел в его сторону.

Но командир хотел выслушать всех.

– Товарищ командир, – начал Лейтенант под тяжелым взглядом сквозь сплошное облако дыма. – Если вас интересует мнение стрелочника, то… с буксирами подстроено все.

Лейтенант сделал паузу… Командир смотрел в стол, старпом усмехнулся, каперанг насторожился…

– На повторное обращение ответили: надо бы раньше, красавцы северские, предпраздничный день. Я еще спокойнее говорю: если нас вчера не было, так и сегодня не должно быть? А они со смехом: исусики объявились!..

Лейтенант был совершенно серьезен, впрочем, никто и не улыбался.

– Я доложил старшему помощнику, что проблема буксиров остается. Они, наверное, дорогие, на хозрасчете…

Командир выпрямился в кресле, гася очередной окурок.

– Дальше я мог бы и не докладывать, товарищ командир… Старпом звонил, сплошной мат, я вышел на крыло… Полагаю, они обиделись охотно, с готовностью. Ругань ненатуральная, театральная…

– ??

– Что ты несешь, хлюст? – старпом дернулся, и подошел к Лейтенанту медленно, как к некоему экспонату. – Ломаешься тут… Не дали нам буксира, не могли дать… Позволяют вам пасть открыть, а вы и рады, исусики! Извините, товарищ командир…

Старпом не проявлял буйства. Скорее наоборот, мгновенно меч в ножны и быстро вернулся на свое место… Слишком быстро, словно наткнулся на иную систему координат.

Лейтенант выглядел неважно: воспаленные от недосыпания глаза, изрядно помятый китель висел на нем неровно… Знаток и певец военно-морской формы! Когда он, вахтенный офицер, командовал «На Флаг и Гюйс…», сотни пар глаз нацеливались на него, словно вылитого специально для этого священного ритуала – подъема Военно-морского флага. Неслышный трепет пробегал по шеренгам… Тонкая полоска белоснежного шарфа, каждая складка его шинели, короткий взмах прямой как струна руки, затянутой в ослепительно белую перчатку – это был взлет его души, одухотворенность осеняла каждое его движение… Команда «Смирно!» была как зов Морю, тем же чайкам, низавшим чудные фигуры над кормой. Ветер, подчиняясь, затихал в готовности подхватить бело-голубое полотнище… От фигуры вахтенного офицера шли волны любви к морю и Кораблю, и она была в тот миг самым прочным звеном, связывающим каждого из застывших на корме. Его так и звали – Лейтенант Флота…

И теперь командир не узнавал его.

– Хлюст? – переспросил Лейтенант. – Ладно. Но «плетешь»… Извините – документ!

И он что-то достал из внутреннего кармана кителя, поднял руку, и от нее понеслась разнузданная старпомовская брань: «Я вас козлов… не то я вас…» Пафосная, как со сцены. Похоже, что Лейтенант слишком мягко передал, как выбивался буксир. Ария Алеко отдыхает…

Как только визгливый голос смолк, Лейтенант, держа диктофон на вытянутой руке, снова включил его… Присутствующие ожидали чего-то нового, но ту же брань он включил потом и в третий раз… Странным было и выражение лица Радотина, будто он снова и снова доставал из рундука, где хранили чистейшее полотнище флага, нечто совсем омерзительное…

– Выключи, – резко оборвал командир.

– Бред какой-то! – старпом вскочил. – Ты пытаешься мне… Мне?!

– Идите, – негромко перебил его командир, – проверьте крепления, осмотрите корпус с механиком и его дивизионными, все под протокол!

И старпом, крутя головой, чуть не плюясь, вышел.

Лейтенант так и стоял с вытянутой рукой, и скрытый ладонью диктофон не был виден. Командир не курил, они смотрели друг на друга печально.

– Никогда не думал, что из нашей службы можно делать спектакли… – усмехнулся было каперанг, но продолжать не стал. В каюте зависла тяжелая пауза.

– Представление на звание ушло… – выдавил из себя командир. – Может быть, помолчишь еще с полгода… ну, поход сделаем… Чего это ты опять… выявился?

Лейтенант положил на стол красивую вещицу, которую так и манило взять в руки.

– Что вы не поделили – женщину?

– Женщину?! Он же снизу, из рубки, их распекал, обозлил… Для чего?! Какая женщина?

Лейтенант выглядел ошарашенным и даже посмотрел на каперанга, призывая того в свидетели. Но старый моряк, похоже, решил больше не лезть в разговор, а молча разобраться в странных для него сценах. Молчал и командир, пытливо глядя на одного из своих настоящих замов по боевому расписанию. И Лейтенант вдруг ожил, будто что-то поняв:

– Женщину… Вполне может быть. Если слышать «жизнь»… Он не моряк, бульдожья порода…

– Не преувеличивай. Для меня сложно понять, Коля, – вдруг мягко остановил командир. – Ты старпома выводишь на чистую воду?! А то не знаем, какого он поля ягодка! Или решил сгореть в дрязгах? Это просто. Иди, отдохни, пока будем у стенки, приведи себя в порядок.

– Спасибо. Но не обольщайтесь народными мудростями, что у нас поля всяких ягод. Плотоядные объявились, и закончится опять кровавым полем…

Каперанг задумчиво смотрел на дверь, закрывшуюся за Лейтенантом.

– Молодая поросль… дадут ли ей подняться. Надоело им глубоко почитать то, на что плюют такие, как старпом. Бьет наотмашь – извечная проблема молодых…

Командир взял сигарету, покрутил ее в пальцах и не закурил, положил на пачку и с горечью сказал:

– Не так уж и молод. «Лейтенант» в этом случае – не звание…

– Призвание?

– Судьба! – согласился командир, уходя от темы. – Разберемся, с вашего позволения, позже…

– А где твой замполит? – вдруг вскинулся Ляшенко. – И аппарат его на дно прилег…

Командир усмехнулся:

– Обычное дело: приболел, в базе должен нагнать. Веса в них мало…

2. «Пиндос»

Отзвуки «лихой» швартовки «Дерзкого», видимо, долго расходились волнами окрест среди живого и неживого, и оно зажмурилось и притихло. Только после обеда на ухоженном и хорошо оборудованном пирсе показался тяжелый и мрачный от облезшей краски грузовик-контейнеровоз и с важностью необыкновенной направился к кораблю. И сразу ожил пирс и правый борт… Эсминец слегка покачивался от сильного прижимного ветра, словно одобрял скорую операцию по перезарядке контейнеров крылатых ракет. Кто из морских бродяг не рад заботам берега о нем?

…А в глубине корабля, оставив все заботы, спал человек. Он лежал поверх одеяла, в распахнутом альпаке и кителе. Отопление едва работало, иллюминатор наглухо задраен и задернут бархатной шторкой – борт-то наветренный. Посвист норд-веста, шлепки волн, слышные, как нечто очень далекое, баюкали спавшего, но делали сон неспокойным…

Шум на верхней палубе усилился, лицо напряглось – человек увидел ясно, что его беспокоило. То была земля в океане – и длинный старый дом с маленькой девчушкой в окне, что-то кричавшей ему. Беда! Он плыл острову, к дому, на чудище, проглатывающем все на своем пути. Девочка зовет, будто видит только его, а не опасность! И он плывет к ней и боится за нее и – усилием воли отодвигает берег… А чудище, как одна зубатая пасть, мечется по морю: оно учуяло страх и рвет его без боли, без надежды…

В каюту без стука заглянул офицер в новеньком альпаке большого размера с надвинутым капюшоном. «Спит», – тихо сказал он, и все же присел на баночку, о чем-то задумавшись. Потом тихонько встал, но не сделал и двух шагов к двери, как услышал хруст койки. Лейтенант сел, сбросив ноги, но еще, видимо, не проснулся, стрелял глазами по каюте, и присутствие постороннего его явно не обрадовало. С усилием разжал губы и произнес равнодушно:

– Куда ты? Садись! Я сейчас. Мне что-то снилось. А когда кто-то… я не могу вспомнить. Но я вспомню… я все помню, это мой крест.

Офицер откинул капюшон и снова вернулся на баночку.

– К столу садись, совсем забыл про меня, – все еще полусонно сказал Лейтенант, направляясь к умывальнику.

– Все спящим застаю… Извини, тебе бы отоспаться не урывками…

Старшему лейтенанту Мамонтову, офицеру особого отдела, нравилось бывать в этой каюте. Он никак не мог взять в толк, что источает в ней ощущение необыкновенного уюта и покоя. Он снова – скорее по профессиональной привычке – внимательно ее осмотрел, тем более что Лейтенант включил верхний плафон (в море он себе этого не позволял). Взгляд отдыхал на предметах – приметах личности хозяина. То дальневосточный пейзажик, то яркий парусник на закате, очередная забытая книга на пустующей кровати – из «закрученных»… Та же толстая тетрадь на столе, рядом с пузатым блестящим кофейником. И – дельфины! повсюду дельфины! Рисунки, наброски… На каждом – обязательно! – внимательные глаза или глаз, а в них всегда и говорящее выражение – разное! Колдовство какое-то.

Ничто не говорило глазу, что здесь живет офицер-неудачник – "опальный стрелок", три года назад ударивший помощника командира корабля за оскорбление матросов, и с тех пор замороженный в пониженном звании на годы… Но удивительным образом маленькое звание зазвучало на корабле как самое высокое флотское отличие… Кто лучше всех знает корабль и тонкости службы – Лейтенант. Он не покупается на следствия, а ищет причины и реально может помочь! Третий человек в боевой корабельной иерархии…

О приказе замещения командира корабля на случай боевых действий было известно Мамонтову. И он тоже произносил «Лейтенант» неизменно с большой буквы. И все же в эту каюту его вел не только неподдельный интерес к личности хозяина, но и вполне служебный.

– С верхней палубы, Сережа? Начали? Розов там? Он простужен… Чего ты так уставился?

– Давно не видел тебя гладковыбритым.

Лейтенант постарался и выглядел посвежевшим.

– Два стакана горячих черной смородины от простуды и усталости. Первый бросок на юга сделан, чем не праздник? Да и… замечание получил, радость великая, – быстрым движением он погасил верхний плафон.

Но и без пробного шара, он увидел, что Мамонтов знает о сегодняшних событиях все. Или почти все.

– Ад. Ночью будет мороз – с собой притащили. И ветер совсем обнаглел. Повезло, что борт подветренный, иначе загнулись бы через час.

– Повезло? – усмехнулся Лейтенант. – То идем на юга́, то не идем, то спешим, то не спешим… На швартовку в шквал идем без буксиров, калечимся на ровном месте…

Мамонтов притих. Он сразу увидел два явных факта: со старпомом стычка не мелочная и не случайная. И – с самим Лейтенантом явные новости.

– Нужна информация для «сбора-собора», Ник? Сегодня вы, вроде, опять собираетесь?

Лейтенанту вопрос явно не понравился, и он высказался напрямую:

– Не томи. Я тебе говорил, что буду использовать твою информацию по своему усмотрению, без ссылки на источник. А ты сам решай, что говорить, а что нет.

Мамонтов поежился. Похоже времена беспечного трепа на всякие темы уходят. «Он знает или догадывается? Знать не может…» Подняв голову, особист наткнулся на пристальный взгляд Лейтенанта.

– Серж, ты меня за объект держишь, так? Разрабатываешь… Ну, и успокойся. Это твоя работа – подозревать всех и вся. Не в обиде. Я в твоей информации заинтересован не меньше. Дозированная, фильтрованная, косая – мне все сгодится. Тоже кое-что понимаю и не всегда балую тебя первачком.

Мамонтов изумленно откинулся в кресле-вертушке:

– Какой из тебя объект? С твоей-то карьерой? Ты нужен нам, как пастуху скафандр!

Лейтенант взял альбом с рисунками и стал листать. Мамонтов, вздохнув, тоже устроился поудобнее, поубавив голосок до комфортности, стал чеканить как азбуку:

– На югах действительно заваруха. Штатам понравилось командовать, бури по пустыням гонять. Нашим на Сохлаке несладко, и мы там сильно бы пригодились. Но ты знаешь же, как и кто у нас принимает решения. Не обязательно на основе необходимости и срочной информации… К тому же мотивы… могут быть совершенно неизвестны и непонятны. Есть выбор информации, а есть выбор приоритета. Наверху!.. Понимаешь?

– На Сохлаке стреляют?

– Нет… пока выдавливают. Типичная ситуация. Официальные власти Сомали не хотят портить с нами отношений. Но и платить по долгам дяде Сэму нужно. И появляются вдруг некие сепаратисты, которые не подчиняются никому… Сколько их – неважно. Их кормят и вооружают, и они злые как… их хозяева.

– А мы?

– Мы? – Мамонтов с затаенной тревогой глянул на Лейтенанта, но тот беспечно листал альбом. – Мы – какие хочешь, только не злые. ЯБП выгружаем, а не загружаем. Но они всегда знают, чего хотят…

– А мы?

– Мы не знаем, чего хотим. Нужен ли нам этот Сохлак… Ник, ты чего? тестируешь меня, что ли?

– А что? Ты провалился. Информация – пять, анализ – два. Причем здесь – нужен Сохлак или не нужен… В нас растет разобщенность! Или ее культивируют? На Сохлаке наши моряки, есть мои друзья, а я должен делать вид, что их уже нет!

– Ладно. Это тема тревожная, согласен. Но я сюда не суюсь. Кстати, о ракетчиках… Есть информация… – Мамонтов сощурил глазки: уж продавать новость он умел. – Объявился твой новый сосед по каюте…

– Да?! – и Лейтенант оторвался от альбома. – Где он? Кто?

– Он ждет корабль в главной базе. Шевелев Петр Кимыч, чудо-специалист, ракетчик-снайпер. Такое у него почетное прозвище. У него тоже сложная морская судьба! И еще… – Мамонтов сделал паузу, вновь круто меняя тему, как торговец на рынке товар, следя за глазами покупателя. – Второй буксир не дали потому, что здешний комбриг с вашим командиром в больших неладах: когда-то они служили вместе и в чем-то не сошлись…

– Шутишь? И старпом знал об этом? А если у него тут друзья…

– Не исключено. Но ты его личность переоцениваешь, – закинул крючок Мамонтов, надеясь вытащить тунца, но, похоже, подцепил акулу.

– Переоцениваю?! – пропел Лейтенант, выпрямляясь. – Какой ты дипломат!

Он мягким движением ладоней закрыл альбом и вдруг со всего маха грохнул им о стол, но сказал тихо, пристально глядя на Мамонтова и наклоняясь к нему:

– Я с этим бульдогом… в бой не пойду! – сверля глазами собеседника, Лейтенант снова откинулся к переборке, и несколько минут в каюте висела тишина. – И я загадку разгадаю: откуда в нем столько прыти… Шесть месяцев на корабле, а прямо божок! – топит, г… мажет. Помнишь, как он начал? Две недели приглядывался, а потом собрал офицеров и понес матом: бездельники, неучи, я с вами дерьмо жрать не собираюсь… Что ж, думаю, круто, оскорбительно, но может и дела будут крутыми… А это он себе пьедестал сооружал! Дерьмо у него в почете. И с буксирами – как ловко масло в огонь подлил!

Мамонтов был явно обескуражен. Все знали уже, что старпом у них не подарок. Но старпомовская должность вообще собачья, не лаять нельзя…

– Удивляешь, – смягчал Мамонтов. – Из тех он, самых обычных!.. И причем, очень неглупый, может быть, далеко пойдет… Я кое-что о нем расскажу.

– Подожди! – резко оборвал его Лейтенант. – Я сам тебе сначала скажу самую суть, чего информаторы тебе никогда не донесут. Не будем туфту гонять…

Лейтенант взял в руки кусочек «дикого» опала – темно-огненной окраски, очертаниями головы зародыша динозавра, и стал крутить его и вертеть на стекле стола.

– Это было сегодня, сразу после швартовки. Он вызвал командиров швартовых команд… Крики, грязная брань при матросах… Ладно. Но я добился у него аудиенции – перехватил на минуту, когда все разошлись, и сказал негромко: «Зачем, товарищ старпом, человека ставить на четыре точки?» Он повернулся ко мне, и я прочел по лицу, скольких усилий стоит ему снизойти до разговора со мной. «Обращайтесь строго по уставу. Мне нужны подчиненные! Тебя! – и он двинулся в мою сторону, вытянув руку – я особо об этом предупреждаю». Мне пришлось изготовиться, здоровяк… «А я думал, единомышленники нужны!» Он замер, он искал реальный смысл этого слова.

Лейтенант наклонился к Мамонтову, положив руку на кресло-вертушку:

– Слышишь, Серж? Себе-то я не могу врать: он стоял и переводил это слово на свой язык. И потом выдал, вперемешку с матом, конечно: «Я вас вытряхну из мешка ваших проблем – сюда! ко мне! – и он показал себе под ноги. – Мыслители мышиные! Корабль должен идти, стрелять…» А я вставил: «В цель попадать». Он исподлобья: «Не с кем!» – «А не топчи людей!..»

И Лейтенант сжал огненный камешек в кулаке и сделал вывод:

– Это ты недооцениваешь его способностей.

Особист пригрелся в альпаке, прикрыл глаза… Ситуация все больше не нравилась ему, а он весьма уважительно относился к своей интуиции. Свести все к чрезмерной, но вполне понятной требовательности старпома не получится. Лейтенант явно готовился к сегодняшнему «собору» и формулировал свои переживания в нечто…

– Знаешь, как звали старпома на предыдущем месте службы? – спросил особист, потягиваясь, как на своем рабочем месте.

Лейтенант усмехнулся и снова занялся альбомом, положив камушек аккуратно в уголок стола – его руки постоянно были чем-то заняты.

– Его звали… «америкашка» – не в глаза, конечно.

– Да-а? – Лейтенант неожиданно сильно изумился, отложил альбом, о чем-то глубоко задумался и сказал тихо, как самому себе. – Забавно.

Перевалившись на другой бок, дотянулся до телефона и позвонил в рубку дежурного: «Пришли ко мне приборщика!»

– Небезынтересный момент. Он разведен, есть дочь, сын. Два года назад чуть ли не силой выпроводил их на родину, куда-то на Волгу. Но бывшая жена вернулась сюда, живет где-то в городе… с девочкой. Сына у бабки оставила.

– Да-а? – и снова почти минутная задумчивость, как забытье: нечто, подмеченное Мамонтовым в собеседнике впервые. – Странно вяжется в одно… Хоть картину пиши.

Уставившись в штору над койкой, Лейтенант стал говорить, на первый взгляд несвязно и не к месту.

– Солнце заливает весь ходовой, чайки счастливые, линия горизонта чистая, зовущая… Это наш праздник, после стольких трудных вахт… И вдруг этот решил: у меня нет ничего общего с красотой морского утра… Понимаешь, о чем я? Он правит бал… все должно существовать в его измерении, в его тени и жить по его усмотрению…

Мамонтов искренне посочувствовал:

– Он просто хам, да еще на собачьей должности. Почему ты обостряешь до края, до грани между жизнью и смертью! Не понимаю, не вижу грани…

– В этом твоя беда, разведчик…

В каюту постучали, обрывая разговор на высокой ноте.

– Заходи, Сенцов!

В каюту вошел приборщик, неловко, кособочась.

– У меня сейчас время есть, товарищ Лейтенант, я хорошо приберусь.

Матрос говорил твердо и бодро, с настроением, а Лейтенант уже вставал с койки.

– У тебя есть время? Подойди… повернись. Не крутись! О! – левый глаз у матроса был подбит и светился. – Старшина мне доложил. С боевым крещением, Владик!

Улыбка у приборщика быстро скисла. Да и Лейтенант был невесел, хотя все вышло так, как и предвидел.

– Вот он-то знает грань! он идет по ней. Какая у него служба? Ты думаешь, он – боевой номер? Моряк? У него есть корабль и плечо друга? Ты думаешь, он умеет плавать или держаться на воде? Ответы знаешь лучше меня! Ничего у него нет! Вся его жизнь сейчас – лавирование между кулаками и пинками, между боевым постом и камбузом… Как у крысы. А если дойдем до Сохлака и будут бои, мы его… спишем за ненадобностью?

Лейтенант словно поперхнулся, и пальцы на поднятой правой руке выписывали какие-то немыслимые фигуры.

– Матрос Сенцов! боевое крещение надо отметить. Давайте выпьем чаю.

И он налил воды в полуторный кофейник, включил в розетку, усадил матроса в кресло-вертушку – как раз между офицерами – и сразу получилось нечто действительно торжественное. Мамонтову затея понравилась. Он повеселел, словно отвлекся от своих тяжелых мыслей, и придвинулся к столу.

Матрос держался молодцом. Перестал стесняться своего посиневшего левого глаза, которым повернут к особисту, и пояснил бодро:

– О стойку… По трапу спускался… поспешил.

– Ладно, Сенцов, – опять нахмурился Лейтенант, когда они посмеялись над «невезучим» глазом, – мы со старшиной будем разбираться с этими «стойками»… А ты скажи нам: как старпома называют между собой матросы?

Приборщик быстро глянул на старлея и повесил голову. Мамонтов положил ему руку на плечо:

– Ты чего? Не военная тайна, а мы не трибунал.

Не поднимая головы, матрос улыбнулся и ответил негромко:

– Америкашка.

Пришел черед изумляться Мамонтову, потому что он точно знал: нет никакой связи прежнего места службы старпома и нынешнего.

– Так и зовут?

– А что? – и матрос хитренько посмотрел на Мамонтова и рассказал довольно ловко. – Говорят, приборщик его придумал. Собирался старпом на свой редкий сход, в ресторан, а приборщик гладил брюки… Старпом собирался, веселый, просмотрел еще какие-то документы, встает из-за стола, потягиваясь, говорит: «Что-то затомилось-зачесалось, кому-то вломится сегодня, а Вася?» И засмеялся во весь зубатый рот, как американец. Вася тоже засмеялся, а сам потихоньку подальше от старпома…

Мамонтов катался по койке в приступе смеха, Лейтенант улыбался, натянуто и сухо.

– Но почему «америкашка», Владик? – Мамонтов едва одолел смех. – Вы что, так хорошо знаете их? Ты там был?

– Мы знаем их лучше себя – в телевизоре сплошные иностранные рожи…

– Ишь ты! – изумился опять Мамонтов, – националист какой. И как ты их отличаешь?

– У них, товарищ старший лейтенант, – неожиданно серьезно и внятно ответил Владик, – все вокруг этого: пожрать и… постель, обязательно, чтобы в комфорте… в стандарте.

– А у нас таких нет?

– Выходит есть, – засмеялся матрос, – только у нас стандарту мало кто верит. Заверни, извините, г… в бумажку и дай рекламу, у них сожрут и не поморщатся – стандарт потому что.

– А у нас? – не отставал особист, наседая тоном.

Матрос бился достойно:

– У нас любят конфетку настоящую…

– Даже если ее нет?

– Особенно, если ее нет… Зато мечта получается настоящей, без обмана.

Особист сдался, смеясь, но ранняя морщина на его лбу не разглаживалась.

– Где ты их таких берешь, Радотин?

Лейтенант, будто не слышал, звеня чашками, доставал из шкафчика сахар и печенье, разлил золотистый напиток.

– Чай у тебя! Тонкий аромат! Мне кажется, сама твоя каюта пропиталась им на десять лет вперед.

Лейтенант, прислушиваясь, к шумам на верхней палубе, сказал с искренней заботой:

– Розову бы сейчас хотя бы глоточек…

– Отлежится, отоспится, – успокоил его Мамонтов, – у нас все на этом построено. И корабли в бою – одноразовые, как шприцы. Во время войны никто не даст столько времени для перезарядки.

– По-разному может быть, – уклончиво ответил Лейтенант и встал проводить своего приборщика, который быстро управился со своей объемистой чашкой и печеньем.

– Тебе будет сейчас труднее, Влад. Ты выпрямился – это вызов. Но и легче – ты видишь всех, кто перед тобой и кто чего стоит. Пасовать нельзя! Покажи кулак… У тебя есть кулак! И у тебя есть ладонь. Ладонь другу, кулак врагу! Иди.

– Бог мой! – воскликнул Мамонтов, когда за матросом закрылась дверь, – это похоже на некий обряд… Ты его гипнотизируешь, или… вооружаешь?

Лейтенант махнул рукой.

– Гипноз? Мне в голову не приходит шутить на эту тему. Просто умница, может быть наш будущий биограф. Вот и «америкашку» обнаружили… С каких это пор бульдоги в моряки полезли?

– На берегу больше, Коля, – они смотрели друг на друга: один удивленно, другой с азартом, и оба пытались понять, кто на что способен, когда неизбежна встреча с динозавром.

– Ветром несет их? – удивление Лейтенанта сменилось насмешкой, насмешка издевкой… – А вы им соломки стелите… Была б моя воля, я бы младенцев кулаками вооружал, чтобы они расцветали ладонями. А то мы в ладушки с ними, а они вырастают беспомощными и сатанеют от бессилия перед мразью.

– А старпом что, с зубами родился?.. Наш, обычный… Нанесло новые стандарты жизни – прав твой морячок… Сенцов? береги его. За них цепляются свободные от религии и гражданственности рабы эго и похоти, бойкие и пронырливые.

– Если корабли не для боя нужны, а для красивого прикрытия добычи благ, то… добро пожаловать на близкий пир пиндосов-динозавров, так? Сегодня я почувствовал, что палуба уходит из-под ног… Корабль просто не имеет определенного курса, он игрушка. Объект «америкашки». Ему по плечу добыть в штабах нужную оценку в нужный момент – это мое видение… Подойди к нему и скажи: вы гипнотизируете подчиненных, у вас пол-экипажа вареные… Он не поймет! А любой матрос чувствует, что за хмырь перед ним, и какая ему.

– Но есть еще командир, общий уклад службы… Я хочу, чтобы ты, зная его личность, не переоценивал его. Да и свои возможности тоже…

– А ты можешь себе позволить недооценивать его? Думаешь, командир его не раскусил – и каково ему от такой гадости? Тебе, разведка, проще заниматься мной, нашими «соборами», поэтами, инакомыслящими, да? Подчищаете «обчеству» лицо… Ну-ну.

Лейтенант со стуком достал толстую папку из стола, быстро нашел нужный ему лист.

– Вот. Читаем… «…неизвестное, но беспощадное сражение идет среди нас и в нас, в потаенных глубинах сознания и выплескивается наружу бессчетным количеством жертв и страданий… Идет сражение за реальность, сатана завоевывает почетное право на место под солнцем… На сердца людей, чтобы сделать их бессердечными, на мысли, чтобы сделать их алчными, на сознание, чтобы сделать его плоским…»

– Э, куда тебя потянуло, – протянул разочарованно Мамонтов. – Я знал, что ты теоретик, но… тут мистикой попахивает.

Лейтенант, будто не слыша, читал блеклые листы загадочной папки, но уже тихо.

– Твоим познаниям есть применение, и ты его найдешь, потерпи…

– Как лошадь ломовая? Он заказывает музыку – а я везу… Так? Хрен им!

Мамонтов раздраженно махнул рукой:

– Хамы всегда были в этой жизни… чего беситься…

– Да, – живо откликнулся Лейтенант и неожиданно зло посмотрел на Мамонтова. – Я взбесился, а он – нормальный. Вот это и есть изюминка всей ситуации. Так будет теперь всегда. Да, мразь была во все времена. Но именно теперь она станет нормой, она будет у руля! Но…

Мамонтов поймал себя на мысли, что он не узнает своего давнего и постоянного собеседника в этом очень неспокойном человеке.

– Но! Серега! – и Лейтенант тоже рассматривал старлея как чужого человека. – Это совсем не значит, что между нами нет пропасти. Сегодня на ходовом меня проняло не только сквознячком…

– Знаем мы эти пропасти! – и особист вдруг вскипел, а это ему совершенно не шло и казалось неестественным. – Грань, теперь пропасть… Проходили… Между богатыми и бедными, злыми и добрыми…

– Как-как?!

Мамонтов махнул рукой и засобирался восвояси:

– Только потом оказывается, что всеми людьми – без исключения – управляют весьма прозаические вещи. Может быть, что-то есть, но пропасти… – вставая, он покачал перед лицом Лейтенанта вытянутым пальцем. – Нету! И никогда не было. И не надо искать.

Неожиданно свет в каюте погас. Мамонтов, двинувшийся было к двери, замер. Но не успел он и слова сказать, как свет загорелся вновь: Лейтенант держал палец на выключателе настольной лампы.

– Что, есть разница? – и свет вновь погас. – Что видишь?

– Ничего!

– То-то. Тьмы нет. Есть отсутствие света. Запомни на всякий случай.

Когда загорелась лампа, Мамонтов стоял, мальчишески надув губы.

– На театр потянуло? Может, ты и прав, но никто не оценит, только помешают. Когда ты так непримирим к Лацкому – невольно закрадывается подозрение о каких-то личных мотивах…

– Я понял, Сережа. Учту. Но и ты учти, что пропасть проходит именно по глубоко личным местам, понимаешь? И по мотивам тоже. Пиндос он и есть пиндос – как ни крути. И растет этот бульдог на твоем удивительном благодушии!

Мамонтов пошел к двери, а Лейтенант продолжал говорить, не шелохнувшись, будто самому себе:

– Я не только убежден, что она есть, готов измерить глубину…

У двери особист оглянулся:

– Откуда у тебя папка?

– Э-э! Не скажу… Подобрал на списанном эсминце «Вихревом», в столе полузатопленной каюты. Устраивает?

Мамонтов только хмыкнул в ответ: «Отоспись без сновидений, Коля!»

3. Ядерный «шантаж»

Старший лейтенант Мамонтов вышел из гостеприимной каюты Радотина, уверенный, что того подкосило переутомление. Отлежится, отоспится… Поглубже надвинул капюшон и двинулся на верхнюю палубу. За «броняхой» властвовал крепкий ветер, словно сотканный из бесконечных морозных нитей. Пошел на правый шкафут, где слышны голоса, шум работы…

Видимо, что-то не шло у моряков даже на несведущий глаз: суеты больше, чем работы. Старлей с трудом узнавал знакомые лица, искаженные холодом и нервной обстановкой. Знаменитое дальневосточное трио – ветерок, морозец и влажность воздуха – запросто вынимали душу из-под меха, а уж моряцкие грязно-черные бушлаты и не сопротивлялись… Наверное, бродили по головам и мелкие мыслишки, липли к промерзшим телам простецкие желания: горячий чай, теплая койка, пустая болтовня по телеящику… Прилипчивые, потому что весь этот приятный набор был рядом, в сантиметрах за переборкой. Вздохнув, туда и направился неутомимый особист.

За стальным корпусом салон флагмана, устланный коврами, дышал покоем, красивые светильники многократно отражались в лакированной темного дерева мебели – настоящий отельный люкс. Два старших офицера сидели в креслах, в углу ворковал цветной телеаппарат. Одетый в рабочую куртку с лаконичной надписью на кармане «командир», глядел мрачной тучей и постоянно трогал короткие широкие усы, будто были они у него ненастоящие. Начальник штаба соединения – хозяин каюты – вялой улыбкой давал понять, что совершенно не разделяет мрачного настроения командира. Его светло-серые глаза, быстрые и цепкие, плотно закрытый тонкогубый рот говорили о необыкновенной уверенности в том, что все, с чем он соприкасается, закончится не хуже, чем всегда. Оптимизм не покоя, а действия. Он лично инструктировал флагманского специалиста, и теперь на верхнюю палубу послан старпом…

Наконец, «каштан» ожил вежливым и бодрым голосом:

– Товарищ командир! У них сплошные нестыковки. Они не вписываются даже приблизительно.

– Ты шутишь, старпом! Работают лучшие специалисты…

Взгляд командира тяжелел – он из тех, кто никогда не упрощает ситуацию. НШ искривил тонкие губы в усмешке, вытянув короткие ноги, уходя глубже в кресло. Старший помощник явно уходит в сторону, предоставляет право командиру вникать и обострять… Что это – некомпетентность или умысел?

– Давай-ка их сюда. Погреться! И мичманов. Розова тоже зови.

…Розов вошел первым и недовольным, что его оторвали от дела. Это был массивный человек с обликом гражданского инженера. В альпаке, одетом поверх шинели, он казался совсем необъятным и бесформенным, и сам ощущал, наверное, смехотворность своей фигуры. Глаза слезились, то и дело сморкался в платок странного вида, напоминавший кусок шторы, какими украшены офицерские каюты. С Розовым вошли командир ракетной батареи – молодой офицер небольшого роста, но весьма решительного вида и два мичмана – старшины команд. Замыкал шествие старпом. Впрочем, минутой позже в каюту вошел и старший лейтенант Мамонтов, на которого никто не обратил внимания, хотя он прошел через все помещение и сел в дальний от двери уголок.

– Только не говорите мне, что фермы гнутые или нестандартные, что не идут крепления!..

Резкому тону командира подивились многие. И тому, что он начал без всякого вступления, не дав слова вошедшим.

– Посмотрите на часы! Вы – кто? Мы – кто? Для чего мы здесь?

Ответом было только шумное сморкание Розова и его шутка вполголоса: «У сопливых забот мало…»

– Сопли надо глотать! – снова с необычной для него резкостью сказал командир, не глядя на флагманского специалиста. – Задержка только за вами. Полчаса назад мы должны были отойти от пирса! Нам еще загружаться в бухте Адонис, там ждет ценный груз.

– Отойдем через час, товарищ командир, – вдруг спокойно заверил старлей Ребров, и командир обернулся к нему.

– Только не лай командир, да? Спасибо, успокоил, как собаку погладил… Десяток минут, ерунда…

Командир корабля и в самом деле будто бы успокоился, закурил и вдруг выпалил, но не во весь голос – присутствие старшего начальника сдерживало его:

– Ерунда – кабы погон на нас не было!

Тот, кто его знал, видел: гнев командира только зрел, до девятого вала дело не дошло…

НШ вопросительно смотрел на Розова, но тот только руками разводил, мол, как хотите, а погоны здесь не причем.

– Что там, Александр Никифорович? Только… о соплях мы уже слышали.

– Ну что… Ферма действительно гнутая… А пальцы не гнутся…

– Флагспециалист! – высоким и очень недовольным и некрасивым голосом окликнул Розова начальник штаба. – Что вы, действительно, пускаете сопли… В другие дни и пару минут на верхней палубе не бываете…

С Розовым стало происходить нечто необычное. Он, очевидно, терял всякий интерес к тому, что слышал здесь… Розов из тех многих и многих специалистов среднего звена, кто очень тяжело переживал принижение и унижение своей профессии. Ракетную подготовку он видел доминирующей, т. е. адекватной назначению самого корабля. Но давно понял, что его интерес глубоко не совпадает со служебными установками, которые приспособлены к интересам штабов. «Таковы реалии, Никифорович, смирись!» – говорили ему дружески, видя, что готов горы двигать. А вскоре и сам мог насыпать гору «важных» пунктов, почему ракетной подготовкой не грех и пренебречь, ради общего спокойствия и особо – береговых чинов. И все-таки… Нет-нет да всплывало одно маленькое «Почему?». Бывало, до тошноты мучило: «Я ведь ракетчик! – но это никому не нужно. Подметало, выгребало…». А ниже – до матроса – что с них спросишь? И обидно было до слез за отсиженное и выученное, передуманное и задуманное с училищной скамьи, будто тебя тихо, но нагло обокрали, выбросив твое понимание службы за борт – море все стерпит.

– Что вы от меня хотите в эту минуту? – голос Розова выдавал крайнее напряжение, но ни командир, ни НШ не почувствовали приближение взрыва.

Командир слышал только таймер перезагрузки, и вопрос его прозвучал откуда-то сверху:

– Доложите сейчас в присутствии офицеров, что нужно сделать и как быстро, чтобы мы могли, наконец-то, оторвать ж… от пирса? Мне за корабль стыдно, за его беспомощность, понимаете?

Этими словами командир действительно надеялся помочь делу… Только НШ опять поморщился, да и всем остальным стало как-то неловко…

– Старпом, – быстро сказал НШ, делая Лацкому знак рукой, – сходите на шкафут, чтобы там окончательно не вымерзли…

Розов смотрел не на командира, а куда-то в переборку и щеки его надулись от возмущения. – Я вам доложу, что вам за корабль должно быть стыдно по другой причине. Вы знаете, что проект остро нуждается в усоветшенствовании…

Первым опять сориентировался НШ. Он сделал быстрый жест мичманам и те, неуклюже повернувшись, исчезли из каюты.

– Вы, командиры, почему молчите? Если дадут корыто вместо корабля, вы и ему будете рады? Потому что для вас корабли просто кормушка…

– Тебя и вправду продуло, Ф-2? – язвительно спросил НШ.

– В правду! В правду! – не менее язвительно скаламбурил Розов. – Когда вас в совесть продует? За корабль им стыдно… Вам выгодно иметь сотни штатных дешевых работничков. Прибыль во время ремонта рекой течет… Система работает без сбоев, да? Может быть, мне замолчать, товарищи командиры?

– Чего уж, любопытно, – и командир корабля посмотрел на комбата, но тот не отвел взгляда, слегка пошмыгивая отогретым носом.

– Это давно любопытно, – еще более остервенелым голосом продолжал человек, похожий на вулкан. – Опять загнали на корабль сотню ребятишек… И вы первые знаете, что моряками они никогда не станут…

Мамонтову показалось, что простуженный офицер хочет что-то достать из-под шинели, и обвинений", и невольно увязывал демарш Розова с поведением Лейтенанта… Но Розов только одернул верхнюю одежду, и взял за плечо Реброва, командира ракетной батареи.

– Зачем вам такие специалисты? Срочники моют, драят, красят, а эти надсмотрщики у них. Он – и командир кубрика, и обеспечивающий в бане, и в столовой, и при подъеме и отбое, и при работах на берегу – обычное дело. А то, что он ракетчик, высокого класса – для вас несущественно. Как будто и нет. Но он есть, черт возьми! И этот! И тот – лейтенант Радотин. В каюте у себя учит свой расчет… И третий, и четвертый… Они есть, но их придавили…

– А вы? – усмехаясь одними губами, спросил НШ.

– Что – я? На корабле срывают мои занятия. По-старпомовски жить – тут не служба, а сплошной аврал. Правильно! Если людей не обучать, то их нужно гонять с утра до вечера – надсматривать… Естественно, в кубриках появляется своя самоорганизация дикой стаи… Реальность неизбежная, если у службы нет смысла!

– Вот с вас и начнем разбираться с состоянием ракетной подготовки, если норматив вас самого уже два раза накрыл и перекрыл… – НШ улыбался, он, видимо, хотел снять остроту разговора, но…

– А вы, товарищ капитан первого ранга, мне не угрожайте! – Розов набычился так, что, казалось, началось извержение вулкана, а до этого было лишь выпускание пара. – Я с ядерным боезарядом работаю и… совсем не угрожаю вам… И не думаю даже… Но… от расстройства нервов фейерверк может случиться немалый…

Зависла тишина, и Мамонтову показалось, что в каюте никого нет. Всех вернуло к реальности банальное шмыгание носом командира ракетной батареи, и было оно особо тонким, напевным и артистичным… Таким, что Мамонтов с минуту вглядывался в тяжелое лицо ракетчика Реброва, которому, как он знал, всего лишь двадцать четыре от роду. Они встретились взглядами, и тот так протяжно «шмыганул», а в глазах мелькнула ирония: мол, неплохой у меня аккомпанемент коллеге, когда он дерет наших флотоводцев…

– Никто не оспаривает твою квалификацию, Розов. Но корабельного инженера-ракетчика пока нет… И ты должен учитывать замыслы командования: кораблю надо двигаться… Сделайте свою работу по инструкции и… по совести – НШ говорил с ледяным спокойствием, выпрямившись, сцепив пальцы рук на столе, тогда как командир, наоборот, казалось, утонул в низком кресле у переборки…

Ребров вышел первым, а Розов задержался и с безразличным лицом «отмочил» на закуску:

– Я, конечно, ничего изменить не могу в накатанной системе, но делать вид, что все нормально, что я один из винтиков – тоже, извините…

И вышел при полном молчании «верхов».

…Молчали в каюте флагмана долго. Вполне возможно, что не будь там Мамонтова, ни НШ, ни командир так и не заговорили бы между собой. Десяток лет разделял их служебные пути. Но дело даже не в годах, а в разных взглядах на службу, на управление людьми и кораблями. Но объединяло их одно – именно то, о чем прогрохотал здесь Розов. Для этих зрелых, но совсем еще не старых мужей, явление голого смысла, а точнее бессмыслицы их службы, было весьма малоприятным. Возможно, они могли бы еще спорить, приводить доводы в пользу своей обремененности теми же мелочами службы… Но не между собой, не друг другу.

– Вот так у нас повелось, – прервал молчание НШ, обращаясь к Мамонтову, – национальная черта, что ли? Даже небольшой деловой разговор в ходе перекура – куча амбиций, принципов, претензий… смех один.

Мамонтов кивал в ответ головой, понимая, что смех-то горький. Понимал и то, что оказался лишним в каюте, но решиться попросить его отсюда (или даже с самого «закрытого совещания») охотников не находилось. Он «прилипал» к месту даже среди высоких чинов, примеряя роль государственного человека. Но бывало просто из любопытства, как молодому еще офицеру, хотелось узнать, кто чего стоит на службе.

– Ты видел лица – комбата, мичманов? – задал НШ вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь, просто из желания поделиться наблюдениями. – Своих чувств они не скрывают… Что происходит? Брожение, что ли, в экипаже?.. Утренняя выходка Лейтенанта вашего… Что это?

НШ, видимо, очень хотел, чтобы командир высказался, не молчал. Как опытный моряк он знал о значении настроения командира в предстоящем одиночном походе корабля. Но командир молчал. Он сидел в полумягком кресле, откинувшись на спинку и запрокинув голову, будто стрелял куда-то подбородком, медленно лениво курил. Уровень авторитета позволял и молчать, и курить. Впрочем, Мамонтов вполне мог предположить, что командир просто не слышал умозаключений начальника.

Замолчал и НШ. Он встал и, разминая ноги, отошел к иллюминатору, широкому и прямоугольному, как окно. Напряжение ветра чувствовалось даже сквозь толстое стекло и хорошо было видно то место, откуда гнал шквал за шквалом суровый повелитель морей. Правее мыса, за далекими береговыми сопками готовилась кровавая драма заката. Туда спешили тучи похоронить Солнце, но оно висело еще высоко и распалило чудо-костер в полнеба, и лучи его, как щупальца гигантского кальмара, тащили в топку уж не тучи, а некие загадочные темные места, окровавленные по краям. И ветер едва успевал уносить оттуда ноги…

Краешек небесного "чистилища» был виден и Мамонтову… Он понимал молчание отцов-командиров и знал другую сторону ситуации. Внезапную атаку Розова приняли на себя не флотские щеголи-карьеристы, а офицеры-трудяги. НШ в свое время много лет считался лучшим старпомом из крейсерских (поэтому он так ревностно относился к действиям Лацкого). Сейчас его ценили в бригаде за решительность, быстрый и цепкий ум, умение разобраться в любой проблеме до мелочей…

Ну, а «Дерзкий» несмотря на провалы в организации службы, считался кораблем, который фактически мог выполнять боевые упражнения в любое время. Среди всей суеты и неразберихи, авралов и проверок, посторонних работ – среди всего, чем наполнена береговая жизнь плавсостава, существовала невидимая постороннему глазу забота командира о боевой организации корабля. Жесткая схема боевых расчетов, с ее взаимозаменяемостью или наоборот – ставкой на одного, но очень толкового специалиста – именно это слаживание забирало львиную долю командирского времени.

Командир и нового ракетчика нашел сам, настоял на зачислении в экипаж, хотя в управлении кадров изложили ему сомнения в личных качествах «суперспециалиста»… Теперь новичок уже ждал корабль где-то на берегу. Старпом Лацкой, в недавнее время пожелавший что-то изменить в боевых расчетах, натолкнулся на жесткую отповедь…

Да, никто не мог упрекнуть старших офицеров, что они «экономили» себя на службе. И все же… Розов был прав! Что бы ни вменять в заслугу, существовала иная шкала оценки службы. Какая – мучительный вопрос для Мамонтова. Будто задал его Лейтенант!

НШ отошел от иллюминатора с брезгливо растянутыми губами, что всегда знаменовало редкую рассеянность в его настроении. Командир из своих клубов дыма это приметил – начальники переглянулись, и оба, видимо, поняли, что откровенного разговора не избежать. Но каждый из них, естественно, по-своему понимал «откровенность».

– Четыре дня похода, а будто месяц позади. Что с вами будет через месяц похода! – НШ с видимой неохотой вернулся за свой стол. – Что у тебя со старпомом?

Командир усмехнулся. Вполне возможно, и ушел бы от прямого ответа, но… На фоне «розовых» откровений это выглядело бы мелковато. Розов поднял планку прямоты…

– Не даю поводов к его изворотам, чтобы понаблюдать: откуда идет напряженность. Выводы у меня неутешительные. Хороший офицер – очень организованный и грамотный. Но любит личный успех раньше успеха экипажа… Не чувствую, что могу на него опереться. Нестыковки, неточности в управлении он не сглаживает, будто выжидает, когда разойдутся круги: «командир опять проворонил…». Видимо, так представляет самоутверждение – где-то вне корабля имеет ориентир…

Мамонтов подобрался весь на своем жестком стуле. Он точно знал, что между командиром и Лейтенантом отношения сугубо служебные и никаких душещипательных разговоров между ними не водится… «Самоутверждение вне корабля»… Еще чуть-чуть – и старпома назовут «агентом берега» вслед за Лейтенантом… Откровенность в разговоре начала зашкаливать, и Мамонтов хотел уйти, но выручил вошедший без стука капитан 1 ранга Ляшенко.

– Не помешаю?

НШ, не поворачиваясь, бросил: «Заходи, Степаныч», и продолжал буравить командира взглядом, в котором сквозила нетерпимость в градусе возмущения. Натянутость ситуации стармор истолковал по-своему.

– Да вы не сильно жмите. Успеем! Все-таки не война. Там такое творится – брызги налету замерзают, – Степаныч поежился, усаживаясь на диван, причем так основательно, словно собирался провести здесь остаток дня. – Ну, с этим молодым человеком мы тоже сегодня встречались и хорошо знакомы.

И старик-капраз приветливо улыбнулся Мамонтову, и тот с готовностью улыбнулся в ответ, хотя ни сегодняшней встречи, ни близкого знакомства не припоминал.

– Мы, Степаныч, сейчас о другом… Управляемость экипажа на данный момент… Годковщина…

– А кто-нибудь и когда-нибудь управлял годковщиной-дедовщиной? – хохотнул Степаныч с дивана.

НШ опять выскочил из-за стола и стал мерить каюту короткими шагами.

– Подождите, подождите! Мы, в больших рангах уже, мы можем адекватно оценить обстановку или нет? Тридцать процентов экипажа – зеленые юнцы. Наверху, у командира со старпомом, наметился раздрай… Это крен на опасных углах!

Ляшенко согласно покивал головой. Командир молчал и глазами следил за передвижением НШ по каюте.

– Уж, постучали… пока только ракетчики, – и Александр Иванович побарабанил по своему темечку, – хотят убедиться, что у нас там не прокисло…

– Тогда давайте станем к стенке и будем отрабатывать первую курсовую задачу, – командир вызывающе посмотрел на НШ. – Так положено сделать, если мы адекватно оцениваем обстановку. Начнем с нуля. Но экипаж этого не поймет, моряки знают о задачах похода… Если для дела, то нужны практические упражнения, стрельбы… Экипаж сплотится.

НШ остановился у иллюминатора и оттуда, повернувшись к командиру, смотрел на него с абсолютно окаменелым лицом. И командир закончил свою мысль:

– Не позволяет обстановка. Нужен аховый труд всех, чтобы в кратчайший срок обучить. Но такого настроя в экипаже нет. Проще – разделить экипаж на «молодых» и «старых», «умех» и «неумех» – и почивать. Есть такие, кто лучше других умеет так служить… О них мы уже говорили, – командир резко поднялся из кресла. – Александр Иванович, прошу «добро» на шкафут – еще раз лично убедиться…

Командир вышел, НШ повернул голову в другую сторону, наблюдал с большим интересом за развитием драмы на небесах – тучи надвинулись на вселенский пожар, и от него полетели далекие отблески в вышине. «А вы боялись, что солнце окажется победителем?» – хотелось спросить Мамонтову, потому что сильно подозревал в лютом «практицизме» людей, знающих «битвы» в служебных кабинетах и коридорах, их предсказуемые итоги.

НШ задержался у иллюминатора. Он служил на Дальнем Востоке третий десяток лет и никак не мог привыкнуть к ощущению кричащего сиротства, разлитого в каждой его картинке – мыс ли то, остров, бухта, сопка… Первородное сиротство! О нем вещал и ветер – быстроногий гонец той страшной драмы, которая наметилась и высоко, и далеко.

Александр Иванович лучше Розова знал, что флот болен. Это чувство покалывало даже в минуты наивысшей радости в службе. Предчувствовал, что береговая тирания над плавсоставом закончится печально. Боевая учеба? Всего лишь эпизод…

Многих поддерживает мысль о воспитательной роли службы – преодоление искусственных трудностей и лишений, якобы автоматически выковывает сильные натуры. Увы, далеко не всегда. Он помнит себя лейтенантом, лез во все дыры, испытал себя в любом флотском деле… Все удавалось! Но не помнит, чтобы его сильно интересовали подчиненные как личности. На кропотливое обучение времени не хватало! А понять характер, всмотреться в лица, что-то исправить, – о, облака…

Много раз наблюдал с чувством похожим на предчувствие беды, как сходят в барказ очередные «дембеля»… Он бы не хотел, чтобы его дочь встретила на своем пути даже лучшего из них. Великолепные приспособленцы с набором цинизма и хамства, радостные оттого, что остались живы и здоровы, что удалось передать молодым, как эстафету, те издевательства и унижения, которые терпели сами. Он хотел бы что-то им сказать, что-то исправить… Самый реальный итог его службы уходил барказом к берегу, как самая совершенная бомба замедленного действия… «Прощай, капраз!» – кричали ему снизу, задирая белые лица, потому что последние месяцы редко выходили на верхнюю палубу, отсыпались. Конечно, исключения были, но общую картину они не меняли…

Можно понимать ошибки, но как служить дальше, если все время думать о них? И НШ от иллюминатора косился и на особиста: «уж если Розов так осведомлен, то этот гусенок знает все». Да и могут ли быть секреты в море, на корабле?

В паузу вклинился скрипучий голос «морского деда»:

– А я, Иваныч, командира поддерживаю. Что значит – «управляемый экипаж»? Добиться четкого выполнения пяти-шести команд, имитации борьбы за живучесть, безупречного проворачивания оружия и техники?.. Знакомо! Но это не «управляемый экипаж» – будем откровенны, мы это знаем. Управлять… править… Изначальный смысл слова подзабыт, и мы теперь хотим только болванчиками двигать. А ведь «править» – это…

НШ вернулся к своему столу, а старый каперанг запнулся и помогал себе движением правой кисти, будто наматывая тонкую нить мысли.

– Это… Взвешивание… Чтобы каждый соответствовал призванию моряка всегда, а не только по команде! Внешнее соответствовало внутреннему! По смыслу правят дело, а потом и людей…

– Чудные вещи ты говоришь, Степаныч, – и НШ уселся так, будто собирался долго слушать ветерана флота. – Давай дыбу соорудим вместо карцера и будем всех время от времени править – от матроса до… старпома на предмет преданности делу. Морю нужен дока-моряк!

– Да, но приходит это позже… Молодежь – в тесных отсеках не проведешь. Чем жив экипаж – они угадывают безошибочно! Для них это даже не знание, а сам воздух. Точно улавливают они: готовность к бою действительно Смысл трудов флотской братии, и тогда нужны специалисты, или вокруг враждебная среда, и нужно бороться за личное выживание.

НШ не пытался возражать, поняв, что разговор вышел на другой уровень, и говорить о следствии нелепо, коли обнажилась сама причина, и она кровоточит. А Степаныч волновался, и было видно, что он хочет быть убедительным – уж если заговорили о причинах бед моряков.

– Я могу сказать еще прямее и страшнее: само слово «долг» матросу, может, и непонятно уже! Отпустили ему этот долг, отдав его воле волн – в виде начальника-карьериста, а по-русски прохиндея. Есть такие! и вороватые политработники смотрятся среди них особенно! Как стать боевым номером? – и Степаныч повернулся к Мамонтову, видимо, давно приметив, как пристально следит тот за разговором. – Скажи, горящий глаз, какая самая большая опасность подстерегает на службе молодых? А то мы, старые, уже забыли…

И стармор с откровенным азартом впился в старлея колючим взглядом. Но особист совсем не растерялся, а будто ждал такого поворота в разговоре, вспыхнул, как порох, неожиданно для самого себя:

– Конечно, разочарование! Разочаровался вчерашний пацан, можете его вымуштровать до блеска, а моряком он не станет никогда. С любовью к морю рождаются все, но моряков мало… Ими становятся те, кто сопротивляется… прохиндеям ломать крылья.

НШ удивленно посмотрел на старлея и вполголоса проговорил: «Ну что за день, что за день… Сплошные терзания». Старик, как вещий колдун ткнул рукой вниз, в палубу:

– Нам проще замыкать суть службы, прикрасить. А там внизу… Там болеют, ох, как болеют за него.

Голос старпома в динамике ворвался шквалом:

– Товарищ начальник штаба! Через десять минут изделия будут на штатном месте. Я предлагаю начать приготовление, чтобы не задерживаться…

– Не надо, старпом! – быстро ответил НШ. – Дайте им спокойно закончить – до последнего мазка. Только после доклада командира БЧ-2! Передайте командиру, если он еще у вас.

– Есть!

– Ну вот, – повеселел начальник штаба, потирая руки. – Ужинать будем на рейде. А может быть дадут «добро» двигаться в бухту Адонис, а? Я знаю, – и Александр Иванович, как мальчишка, заговорщицки наклонился в сторону Ляшенко и тихо, как о большой тайне, сообщил, – там стоит мой крейсер, старый утюг, на котором я старпомил почти шесть лет.

И он тихонько засмеялся, иронично, видимо, над тем, с какой нежностью было сказано им: «старый утюг».

– Сейчас, говорят, рассадник годковщины, – с искренним сожалением вставил въедливый стармор, а получилось, будто укорил.

НШ промолчал, деликатный Степаныч, чувствуя неловкость, решил ее загладить:

– Мозговая атака на проблему у вас идет мощная, но почему-то узким составом.

– Когда два офицера на борту имеют одно мнение – уже хорошо, – усмехнулся НШ. – а нас трое.

– Напоследок я расскажу вам одну историю, как наши молодые офицеры пробуют реализовать себя на все сто!

– Если успеешь, Степаныч, – шутливо строго предупредил НШ, посмотрев на часы.

– Я мигом… – но Степаныч вдруг задумался и стал очень серьезен, как поп перед молитвой.

– Давно было… Честно говоря, и не помню фамилию… Даже обидно. Ну ладно! Суть в том, у нас в соединении вдруг объявился отличный корабль. Ходит, стреляет – без послаблений! годковщины нет! Проверяли – все хорошо. А когда копнули глубже, за голову схватились. Организация службы противоречит уставу. За четыре месяца пока молодой командир БЧ-2 капитан-лейтенант заменял старпома – тот учился, потом отпуск – было введено столько новшеств, что они изменили экипаж до неузнаваемости. Врио старпома ничего не делал сам – он выполнял волю офицерского коллектива. А она, заметьте, была единодушной. Они приняли молодое пополнение, и на месяц отделили его от остального экипажа. Заявил потом комиссии в штабе; молодых угнетают не годки-злодеи, а собственная беспомощность на корабле… Мы открыли им корабль, у них выросли крылья – и они сделали его отличным!

Стармор умело передавал наполеоновский пафос молодого "карьериста".

– Лично командиры БЧ, он сам как старпом «открывали» корабль, его норов как живого существа. Через два месяца юнцы взяли на себя основную нагрузку и в море, и у пирса… А было их ровно треть экипажа…

Ни возразить, ни подивиться истории Степаныча не успели. В каюту вошел командир корабля, за ним командир БЧ-2 Бакин – грузный капитан третьего ранга. Лицом приветлив, но с цепляющим взглядом, создающим впечатление, что он тебя берет на прицел – это давно подметил Мамонтов. Вошел Розов, а чуть позже и старпом… И сразу они сгрудились у стола начальника штаба. Когда ракеты упаковали, распри вмиг забылись, и все, кто был причастен к событию, обсуждали итог вдохновенно…

Стармор Степаныч не проявил никакого интереса к ракетно-ядерному вопросу – кажется, он еще продолжал вспоминать детали тех давних событий, о которых не успел толком рассказать. И Мамонтов, улучив момент, вежливо спросил:

– Товарищ капитан 1 ранга, а как сложилась дальше судьба того каплея?

– А-а… Его переместили на Сахалин, потом на острова, строго по специальности, чтобы не командовал больше никогда. Прислали корреспондента, и тот написал так, что… Восток-то у нас… есть, куда послать!

Стармор вдруг наклонился к особисту и кивнул на шумный разговор у стола, улыбнулся снисходительно, как взрослый, наблюдая игры детей:

– Бога за бороду держат, заняты настоящим делом… хлеб отрабатывают. Дяди забыли и никогда не вспомнят всерьез о тридцати процентах живого балласта… о разочаровании службой.

– Вытянут, выучат! – чуть ли не обиженно возразил Мамонтов. – Тут действительно умеют стрелять, вы же знаете. Скоро на борт прибудет толковый ракетчик Шевелев… Будет кому учить.

– Как? Как фамилия?

– Шевелев Петр Кимыч… У него есть почетное звание среди своих – «Снайпер».

Стармор откинулся на спинку дивана и задумался, бормоча: «Припоминаю, припоминаю…».

В каюту флагмана негромко постучали: рассыльный дежурного прямо из коридора каким-то обиженным голосом доложил:

– Там группа… десант какой-то… на борт хотят…

– Старпом! Разберитесь. И… дайте приготовление по обычному графику, – распорядился командир.

Со старпомом вышли и ракетчики, и когда за ними закрылась дверь, НШ вдруг вспомнил:

– Не та ли это группа, о которой нас предупреждали в нашей базе?..

4. Ди-воля. Власть над прошлым

Проводив, а по сути выпроводив «абвера», Лейтенант снова упал в койку: отдохнуть – приказ командира. Но знал, уснуть не получится, пока не додумает, соединит и свяжет. Он чувствовал пробоину ниже ватерлинии, напор чего-то нового, неопределенного… Как перед резким поворотом судьбы человек, хотя бы на доли мгновения, но замирает перед неизбежностью, так в нем вдруг остановилось разом все решенное и нерешенное, додуманное и лишь мелькнувшее в мечтах… Все томилось в одном таинственном котле, и надо поддержать огонь, чтобы не забыть и не потерять ни одного из возможных вариантов реальности. Он знал, что внутренний мир сильнее напора в пробоине и расставит все по своим местам, потому что в нем не было эгоизма.

Он вспомнил, как раньше никогда не мог уснуть перед вахтой, он собирал себя как перед смертью или высшим судом. В одном из его первых караулов на срочной службе застрелился на посту самый молодой и молчаливый боец в их отличной роте. В сотне метрах от поста бурно расцветала весна, и пары строем шли на «остров любви», где травы и листва манили на великую "арену жизни", которой они не знали, и даже поругание принимали за любовь. Для роты он навечно остался сидеть на ступеньках вышки – живой будто, только слегка откинувшись назад и прислонившись к перилам, а на лице застыло изумление. «Погиб из-за неосторожного обращения с оружием». Что предвиделось юному Часовому? Какими войнами заканчиваются игры с любовью? И от всех нас он подал протест прямо на Небо.

Лейтенант вернулся за стол, как фельдмаршал перед картой генерального сражения. Очередная схватка с обстоятельствами, не прощающими никаких слабостей и власти прошлого и будущего над мыслями… И начиналась битва! Справа лежал альбом для рисунков, прямо перед ним – пропитанная солью сильно размытая «Книга Моря», действительно найденная им на эсминце «Вихревой». Слева, под стеклом, несколько цветных фотографий парусников, великолепных, как чудо-птицы, а из-под них выглядывали глаза девушки, которая перестала ему писать год назад. В дальнем углу лежал плоский магнитофон, всегда заряженный любимыми песнями. Рука привычно потянулась к нему, и в каюту шквалом ворвался непричесанный голос: «Но парус! Порвали парус!!..»

О чем он думал? Не о рисовании же, когда левая кисть легким движением распахнула альбом, а правая выбрала карандаш… Еще мгновение, и – бумага ожила! Фигурки птиц, рыб, зверушек… Едва обозначенные легкими линиями, но общими у них были глаза, вернее выражение глаз. Так смотрит на мир младенец, которому суждено только взглянуть и запомнить. Запомнить! Для чего? Для кого? А тела получаются искореженными, разорванными…

«Петли дверные кому-то скрипят, кому-то поют – кто вы такие, вас здесь не ждут!» Враг тянется к горлу и не пускает за дверь! Как нужны снаряды, когда их нет… Надо быстрее – но парус, что с парусом?! Порвали… Кто? Зачем? О чем он поет? Об этом думал карандаш, кромсая тела, и возвращался к глазам, поправляя что-то невидимое, делая все более говорящими. Присмотритесь и прислушайтесь, все вопиет о несовпадении внутреннего мира и мира внешнего, того, что рождено для вечности, и того, что поклоняется мигу… Что реально? Чем жить человеку? Что-то вечное пытается вырваться из нас как из плена, но… Парус порван, нет и Воды для парусника, и ветер опасен одинокой свече… На листе вдруг мелькнула под карандашом караульная вышка и забытый под первой ступенькой рожок АКМа. В стволе был один патрон, и его хватило… Все, что осталось от юного часового. Защитил свой мир?

Лейтенант оттолкнул альбом обеими руками, пересел на койку, а ноги положил на кресло-вертушку. Он скомандовал себе остыть. В каждой песне русского рока оживала чья-то сгинувшая душа, и только добавляла беспокойства. Лейтенант выключил магнитофон и почти вслух снова подал себе команду остыть. Но старое правило не срабатывало. День заканчивался кашей в голове и давившим изнутри гневом. Вспомнился невеселый вывод его лучшего старшины Павла Марсюкова – когда он жестко сказал: «Нам никогда не причалить к стенке!». И настроение у Лейтенанта действительно было такое, будто Кораблю у причала не находилось места, как у авианосца – утреннего соседа по рейду. Но самое страшное – что не больно-то и хотелось лезть в эту грязь, на мелководье… Но ситуация на корабле, похоже, не оставляла выбора. Старпом работал на разделение в экипаже. А такие шакалы по одному не ходят…

Годы труда, чтобы слиться с кораблем, самоограничений, бесконечных раздумий… Но один плевок "волевого начальника" может перевесить и закрыть наглухо душу любого простачка.

Воле можно противопоставить только волю! Как любил это слово Лейтенант, как отправную точку всего и вся, как чудотворную силу… Но он не хотел иметь и тысячной доли камня, что под старпомом. Многогранны споры на «соборах», но они не делают моряков крепче. Без действия нет воли и единства. Корабль давно не стрелял. Случайно ли?

Воля «старпомов» – воля подавления другого, иного самоутверждения у них нет. Жизнь разнообразна, но парус рвется и рвут у тех, кто хочет служить ее корням, смерть так жестоко безвременна именно у них. Случайность? Нет, результат бездействия, а значит безволия. Нужен другой камень. Есть ли он?

Лейтенант вполне осознавал, к какой границе он подошел. Он достал свои любимые камушки из самой восточной Земли Россов – Курильских островов и положил на краешек стола, восхищаясь загадкой их огненной прозрачности. И для камня редкость… Прыгнуть вниз, к телу, чтобы полететь вверх, к духу? Искать вопросы, которые перестают задавать себе большинство людей уже к двадцати годам. Прозревать мрачные претензии «свободного» тела и изобличать песни души, не привязанные к совести, к вере. Волей! Увы… Власть над прошлым – вот исток действия и воли, чтобы жить не мгновением, а вечным. Чтобы быть прозрачным и быть. Быть реальным, быть не первым, а правым. Быть!

Камень старпома темен. И всей подобной братии до него, питающейся плодами дарвиновской теории естественного отбора только потому, что она оправдывает их аппетит. Аппетит на чужое – единственная для них реальная реальность! Если есть альтернатива – она должна вцепиться в духовный фундамент тела, самой древней и прозрачной конструкции – как в первый камень духовного бытия.

Вспомнился эпизод курсантской жизни. Повальным увлечением было, конечно, плавание. Благо бассейн всегда ждал их – один из лучших в городе. Кто как плавает, знали до мельчайших деталей. Но настоящие баталии разворачивались летом на берегу моря. После очередного заплыва на дальность победил бессменный чемпион курса Ваня Алексеев. К нему приближались многие, но достать его никто не мог. Он демонстративно еще несколько раз огибал буй, возвращался и долго лежал прямо в прибое так, что волна поднимала и переворачивала его, драила с песочком. «Сколько ты можешь плыть, или ты на батарейках?» Он отвечал нехотя, серьезно: «Я могу плыть вечно». Как-то подскочил к нему художник курса Афанасьев, присел рядом и взмолился: «Ванька, черт, дай нарисую твою ступню, я таких не видел!»

И он был прав: чемпион лежал на спине на мокром песке нога за ногу и приподнятая ступня, казалось, была вырезана тонким инструментом из того же материала, что и волна – ее жидкий вариант. Непередаваемо плавные изгибы стопы были явно нематериального свойства, и в то же время было в ней что-то хищное, как у плавника акулы. Афанасьев стал быстро делать наброски в тонком альбоме, который всегда носил с собой… Но вскоре швырнул его, и он, как напуганная чайка, взлетел и упал в сухой песок в десятке метров… Но карандаш лучший художник училища аккуратно положил, а потом зашел в воду по пояс и стал мочить ладошкой голову. Курсанты тем временем листали альбом – наброски были точны и великолепны, но… это была просто нога, ступня, некая частность, никому неинтересная. Она не имела внутренней силы, как оригинал, не была ступней Чемпиона, который мог плыть вечно. Попыток у Афанасьева было много, но, в конце концов, он сдался и в сердцах сказал непобедимому пловцу: «Это почти математическое доказательство: в твоей ступне духовного больше, чем материального…»

Смеялись… Но сейчас Лейтенанту было не до смеха. Где же быть еще опоре духовности? Не снимая ног с кресла, он в упрямом изгибе дотянулся до «Книги Моря», захватил всю нетолстую пачку листов и, оставив папку на столе, перевернувшись на живот, стал искать нужные листы в невообразимо неудобной позе. Так выражал он сильное недовольство собой. Ни Соловьев, ни Чаадаев, ни Монтень, которых он таскал с собой повсюду, не удостоились такого внимательного прочитывания, как эти грязные листики, может быть, побывавшие в клозете, но спасенные в последний момент таким же, как он…

«Давно не сжигают на кострах естествоиспытателей и не принимают за полоумных Философов и Поэтов. Но их внутренний мир так и не считают реальным миром. Не их нравственные законы царствуют на Божьем Свете. Чудаки и чудотворцы всегда были только рядом, хотя их идеями созидались государства – и рушились, когда иссякал нравственный источник. Дела «мажут» другие и по реальным правилам…»

«…В России концентрат «реальной» жизни брал через край. Философствующий правдолюб Чаадаев – сумасшедший. Пушкин и Лермонтов по сути сами откланялись, физически не перенеся грязи абсолютизма. Толстой махнул рукой на неправедность бытия и цесаризм церкви – ушел, а следом ушла и царская Россия… Достоевский затеял великую игру с сильными мира сего за Истину и погиб, не соединив в одном учении постулаты социальной правды с заветами Христа. Молодым и разочарованным ушел Владимир Соловьев… Сколько их сгинуло до срока – известных и неизвестных – служителей Истины, Добра и Красоты. Похоже, саму смерть взяли в союзники «реалисты» – она надежно прячет концы в воду. Теперь главный аргумент в их вечном противостоянии с духовной природой человека. Охотятся на тела! Как уцелел Солженицын? Уцелел и ожил в пустыне реальности, где уже некому покаяться и оценить потери…»

Дальше были размытые строки и страницы… Лейтенант захлопнул их, перевернулся на спину, потряс ими в воздухе и даже постучал себя по лбу – шансов рукопись не оставляла никаких. Но… возвышала внутренний мир человека над внешним! Когда она написана? 10, 15, 20 лет назад? Он листал страницы, приглядывался и принюхивался, перечитывал, но никаких прямых указаний на дату или временные рамки не обнаружил. Мягкий и довольно спокойный тон изложения говорил о том, что автору были неизвестны события в перестроечном Союзе, когда забыли заботы трудового человека.

И вновь зашелестела рукопись, найдены записи, которых раньше не мог разобрать – такие места, поддающиеся прочтению, он отмечал сбоку красным карандашом. И сейчас, видимо, от того, что написанное удивительным образом совпало с его мыслями, он прочел и тут же переписал на новый лист:

«Первородный соблазн молодецки взбирается на трон, сбрасывая маски, делая из человека свободного раба тела, не знающего его возможностей духовных. Таким человеком легко управлять – он глух и слеп, его легко заменить машиной, он все дальше от природы и ценит только свою жизнь, и не ценит Жизнь общую. Он легко может исчезнуть, не ропща на судьбу. И смеется сатана…». Соленый океан, Великий конспиратор, точно выбрал места, которые «съел» начисто, а другие смазал и сделал текст несвязным и неразборчивым.

Лейтенант вспомнил, как долго решали: консервировать тот эсминец «Вихревой» или списать. Дважды он самопроизвольно пытался утонуть прямо у пирса, видимо, протестуя против мертвой хватки кнехтов. А потом как-то рано утром к нему подошел буксир, взял за «ноздрю» и оттащил в отдаленную бухточку на вечный покой. Там было много его собратьев. Только через несколько месяцев Лейтенанту довелось пройтись по гулкой металлической палубе, спуститься в кубрики и боевые посты…

Только моряк может понять, какую боль источает покинутый Корабль, и какие сны ему снятся. Корабль еще жив, он понимает, что его помнят тысячи людей, которых он качал в железной колыбели и давал уроки мужества, если только не мешала людская бестолковость… Словно услышав последнего человека, коснувшегося металла теплыми руками, корабль одарил его рукописью, которую таил в самой дальней каюте в железном ящике железного стола…

Лейтенант бережно перекладывал листы и снова наткнулся на место, которое раньше он проскакивал как непонятное, и оно было помечено красным карандашом: «Если вернуть в реальность хотя бы стомиллионную долю безвременно выкинутых из жизни и просто неявленных гениев простодушия или дать нам услышать хотя бы миллиардную долю немолвленного Слова, как просветлел бы человек, и что стало бы с тобой, нынешняя реальность, так легко соблазняемая жалкими желаними…»

О чем это он? О том, как сделать духовную альтернативу реальностью? А тридцать грошей? Лейтенант чувствовал, что начинает путаться и усмехнулся: так можно быстро оказаться среди тех… «неявленных». «Замахиваетесь на Божий промысел!» – тычет пальцем Шульцев, один из его оппонентов, мечтающий о грошах.

«… они вцепились в человеческую слабость, за счет нее сильны те, кто свою волю ставит выше всего. Даже выше Бога. Лицемеры. А если все будут так «сильны»? Какие войны нас ждут впереди, если все захотят быть «волевыми и первыми»!

Лейтенант перевернул пленку, снова включил магнитофон, достал из-за головы набор металлических дротиков, персонально исполненных для него боцманами. Одно только оперение из тонкой капроновой нити могло успокоить любые нервы, как прикосновение женских волос. В ногах была приделана мишень, небольшая квадратная доска мягкой породы с «десяткой» в центре размером в куриное яйцо. Несколько попаданий в нее – и мысли становились чисты и конкретны, как на поле боя. Любимое занятие постепенно стало неким ритуалом с традиционными жестами – любование иглами и оперением, поднесением холодной стали ко лбу, разминка кисти…

Когда три из пяти стальных молний дрожали точно в «яйце», Лейтенант позволил себе вернуться к мысли о возможной альтернативности бытия. И тут остановлен был, как уколом иглой: если торжествует сатанинский умысел, то несложно убрать десяток имен – без них страна будет иной! Недаром им, властителям дум, всегда мерещились другие берега, другая жизнь… Но как «вовремя» они уходят – будто по чьей-то просьбе!

Лейтенант одним движением впрыгнул в кресло-вертушку и, схватив маленькую тетрадь, стал столбиком записывать фамилии. Задумался он только над первыми двумя. Остальные буквально вылились на бумагу как слезы…

«Журналисты, политики и хозяйственники, артисты… Назови любое имя из траурного списка – и возникает лицо уходящей России, чистое, высокое, мудрое… Закрой и отодвинь список – и возникает меняющееся лицо страны, в нем слегка облагороженные черты уродливости и суетливости, угодливости и трусости. Каждый – каждый! – назовет из траурного списка немало имен, в том числе и своих близких, ушедших раньше срока, осиротивших Родину, их вскормившую… А если вспомнить, сколько полегло Юных в начале века в бессмысленной кровавой бойне, в безмолвном голодоморе – оторопь берет! Что же осталось? Не тараканья ли порода, умеющая отсидеться по углам или вмиг спрятаться по щелям… Повезло, мол. Но посмотрите кругом, посмотрите на себя – достоин ли наш облик той ушедшей России, за которую они отдали жизни? Или мы увидим только черные усики и усищи, настороженные крысиные глазки – и это и есть наш образ не только внешний, но и внутренний?!»

Лейтенант встал и быстро подошел к зеркалу, и долго и внимательно смотрел на себя как на врага. Он искал в себе следы того страшного сита, которое оставляет шанс только тем, кто ловко приспосабливается, крушит и подминает под свое тщеславие и удовольствие природу Земную, природу духовную…

…Минут десять он что-то строчил в своей тетради, а потом лег с твердым намерением расслабиться. Если ночью будет переход, то одна из вахт будет его. Он успокоился, будто нашел некое слово, по которому имеет право на место под Солнцем, даже если старпом у руля, и корабль не имеет курса. И он, так не любивший «адмиральский час», задремал, и не слышал, как тихо щелкнула дверь, и в каюту кто-то вошел. Ему снилось, что это вошел старшина 2 статьи Павел Марсюков, его земляк-дальневосточник, удивлявший начитанностью и угрюмостью. Они начали один из многих и долгих разговоров, и Лейтенант, понимая, что это сон, все силился проснуться, чтобы наяву сказать Пашке что-то очень важное о его судьбе…

…Приборщик матрос Сенцов, повесив бадейку с ледяной морской – забортной! – водицей, тихонько прикрыл Лейтенанта одеялом, стянув ее со второй койки, и некоторое время смотрел на него, будто пытаясь разгадать тайну человеческого сна и понять: где сейчас Человек, имеющий над ним власть отца, так она была легка и весома. Потом тихонько присел на краешек пустующей койки и против воли стал читать список знакомых фамилий и небольшую запись в тетради, лежавшей прямо в свете настольной лампы: «…Объяснение может быть только одно: для этих людей внутренний мир – Высшая Реальность, от которой зависит весь остальной мир. Значит… внутренний мир, совестью связанный с Богом, единственная прочная реальность! Она – Камень. И камень светел и прозрачен».

Матрос Сенцов, не спеша, по-хозяйски, достал из кармана брюк измятый, но аккуратно сложенный листок, развернул его, выровнял, пробежал глазами знакомый текст. «Корабль вошел в бухту ночью…», и стал переписывать прочитанное…

А переписав, уставился на кипу листов, наполовину испорченных, в подтеках… Не решаясь ничего трогать руками, он никак не мог понять, зачем Лейтенант так упорно хочет уничтожить написанное. Забрав из корзины выброшенные бумаги, тихонько вышел.

А Лейтенанту привидился экипаж Корабля, «соборяне»… Всех их – таких разных! – сближало одно: их внутренние миры трагическим образом не совмещались с внешним. Как остро ранит маразм на службе, но они не покинули ее. Поход – не поход, опасность – это опасность для одних, карьера для других… Они это видят, но приняли службу не как игру, как долг быть с Кораблем вопреки всему. Похоже, большая и богатая история их – маленьких! – просто не вмещала. Как и многих до них. Впереди скалы, надо предупредить и сберечь…

5. Полет валькирии

В салон флагмана вошел широкоплечий молодой человек в полевой форме. Несколько шагов в направлении стола начальника штаба прошел почти строевым шагом, но так спокойно и с достоинством, что все присутствующие замерли при виде непривычной картины. И голос его был веселый, открытый:

– Товарищ начальник штаба бригады! Капитан Озерцов, командир группы морской пехоты с целью…

«Господи! Я уже и забыл, что офицер может так представляться старшему…», – не удержался от тихого комментария стармор Ляшенко. НШ представил гостю присутствующих. Командир корабля с громкими словами «Добро пожаловать!» крепко пожал руку капитану. Тот был похож на светлого пушистого кота, чрезвычайно довольного новенькой портупеей, пышные усы топорщились от мягкой улыбки… Но еще звучали тяжелые «некошачьи» шаги по ковру, а военная подтянутость морпеха завораживала. Командир корабля не скрывал удовольствия: ожившее приложение к строевому уставу!..

– Значит, с нами?..

– Запланировано так, если не изменится обстановка, – мягко уклонился от ответа боевой «кот».

Командир выразил желание увидеть, как разместились гости, НШ одобрительно кивнул.

Как только за капитаном и командиром закрылась дверь, НШ, явно утомленный сегодняшним днем больше, чем всеми предыдущими на переходе, попросил Мамонтова сделать погромче телевизор. Из «ящика» без конца передавались тревожные новости о готовящейся военной операции США на Ближнем Востоке. Картины военных приготовлений впечатляли. НШ призадумался, а потом «похвалил»:

– Вот как надо заставлять любить себя. В наглую.

– Паскудство одно, – согласился стармор. – Они воюют, а весь мир оплачивает и плачет.

– Но сила, Степаныч, а? Против силы не попрешь. Поневоле зауважаешь. И уважают.

Помолчали, наблюдая громкое действо. Примечательным было то, что комментатор телеканала взахлеб, будто личными успехами, хвалился возможностями армии США и их союзников. НШ встал, прошелся по каюте и задержался у огромной карты Мирового океана…

Флагманский РТС собрался уходить, встал и Мамонтов. Старый капраз нехотя покидал уголок дивана, будто его отрывали от дела… Однако НШ их задержал, предложив попить чаю: «Ужин наверняка задержится на время перехода корабля в точку». «И стар, и млад» остались с охотой.

– Расстроился от парадной мощи вероятного противника? – улыбнулся Александр Иванович, непривычно примолкнувшему Ляшенко. – Силищу заморскую не переносим на дух, и держим за пугало… А не кривим ли душой, Степаныч?

Ляшенко с усмешкой сделал жест Мамонтову: фиксируй, мол, почти политические заявления, пригодится… Но НШ продолжал, увлеченный мыслью:

– Карта Мирового океана… А я чаще смотрю на нашу любимую, родимую сторонушку… Она распластана, как большое сердце – это мое сердце, так сладко отзываются в душе напевные названия городов и городков, заливов и бухт… Какими тяготами и заботами облагает наша земля человека, добывающего простые блага! Стало обычаем отдавать ей все. Он унижен чрезмерным трудом или возвышен? Перевожу взгляд, читаю названия американских городков… И внутри у меня удивительное спокойствие, я физически ощущаю, что там живут в полном достатке, веселы и беззаботны… Опять перевожу взгляд – опять тревога в сердце: выдюжит ли наш человек, когда на него столько валит природа и традиционный уклад непомерного труда? А надо быть и воином, если такие пространства у нас…

– Расчувствовался, Александр Иванович… – с нотками недоверия крутил головой Степаныч. – Ты на их счастье не посягнешь, их детей, уверен, готов защитить… Им бы надо помнить, как счастье свое добыли! Кровью, хитростью, грабежом… Скромнее надо быть, а не эталоном себя величать…

НШ задумчиво проговорил, будто самому себе:

– Может быть, и нам пора камнями и силой стилить дорогу к счастью, обустраивая хотя бы центральные области на уровне европейском…

Степаныч снова недоверчиво и с укором посмотрел на него:

– Надо быть не русским, и как минимум нехристем. Но ты остался русским, хотя в тебе немало кровей намешано. Как ни настраивают нацмены молодежь – она русская по мироощущению! Казахи – как ни крути – русские казахи… И дагестанцы – они русские дагестанцы… И грузины! Русскими грузины останутся, даже если Кавказ разделяет нас. Украина – все та же Русь, там ее больше, чем в Москве.

– Но нам-то что?

– Нам? Радость! Мы дали им второе рождение. Нам эту радость нельзя терять – иначе мы не русские. Радость от просторов, которые мы заслонили от убийственного себялюбия покорителей и «хозяев» жизни, от любителей стандартов…

НШ только головой крутил, задетый чем-то очень похожим на истину.

– Да-а… Красиво говоришь… Как грузин! За такие красивые слова надо выпить… чаю.

Тут же был вызван рассыльный.

– Чай, дружок, покрепче, погорячее! Напомни Васе, он обещал блеснуть своим искусством…

Дверь за матросом не успела закрыться, в салон возвращались командир корабля и капитан Озерцов.

– Как разместились? – спросил НШ, жестом усаживая капитана Озерцова.

– Нормально, товарищ капитан первого ранга. Довольны.

Командир восхищался необычно, как курсант:

– В березовом лесу побывал! Мы своей силы не знаем Александр Иванович… Казалось бы, сколько можно ехать на энтузиазме, душевном подъеме. Все! до дна вычерпали, перевелись в России дурачки… Но нет!

– Не пойму тебя, – засмеялся НШ, – увидел лес Емелюшек и ободрился?

Общий смех нисколько не смутил командира.

– Да, дурачков… Иванушкиной закваски. Такие преград не знают… Идут по земле, но маяк у них неземной. Так всегда было на Руси-матушке.

– Значит, наши дурачки – они вовсе не дурачки, а…

– А разве Розов сегодня не убедил вас в этом?

Лицо НШ на мгновение окаменело, но согласился быстро:

– Пожалуй, – но стекло в его глазах осталось, он убедился, что командир не хочет забыть «розовый бунт», он ищет ему объяснение. – Корабельные дурачки, однако, так не радуют…

– Точно, – усмехнулся командир. – Присылают, а они быстро прокисают от тупого натирания рынды до перламутра.

– Нечто похожее нам тут Степаныч толковал. Все больны морем, но не всем повезло попасть в хорошую упряжь.

Он обвел всех взглядом, и стармор Степаныч строго подтвердил:

– У нас есть начальники, которые… не могут быть дурачками. По штату!..

Грянул смех. Смеялся и НШ, окидывая собеседников острым взглядом.

– Ладно, – будто нехотя согласился он, – что-то теряем, а что-то находим… На дурачков не тянем, так хоть начальниками побудем.

Вестовые внесли чай, и целую гору пончиков, небольших, румяных, припудренных сахарной пылью. Не скрывал удовольствия от угощения и гость – командир морпехов. Мамонтов, озадаченный валом информации, скромно взял один. Остальные воздали должное кулинарному искусству коков полной мерой. Впрочем, на комплимент Степаныча в их адрес командир сделал уточнение:

– Печет лично старший вестовой – старший матрос Орлов Вася. По своей инициативе и рецепту. От души.

Еще пончики мелькали между подносом и жующими ртами, хрустя в зубах, а капитан Озерцов, глянув на НШ, сказал как бы мимоходом:

– У нас на поминках такие пекут, славно… Попал в этот отпуск…

Когда последний румяный шедевр остался сиротливо лежать на большом алюминиевом подносе, капитан продолжил:

– Дураки мы – не дураки, а хитрецы, и выходит то чаще выходит боком… В деревне убили по заказу крупного хозяйственника, областного масштаба, надежду облисполкома… Он затевал огуречный промысел, пол-России собирался обеспечить бочковыми огурцами, против которых южные – просто сигареты без табака… Но где-то перегнул палку, проявил хитрый ум и хватил лишка. Убили его точно по предсказанию гадалки. Я знал его, знал гадалку… Дай, думаю, уясню, что за предсказание… Бабка-гадалка хоть и любила меня с малых лет, но сначала много не сказала: мать, мол, забыл, не лечил, а потом и к жене остыл, к детям… А потом-таки добавила: «Ергий, есть у человека такая струнка, откликается на все, гляди, слышь ее, а смолкнет – считай мертвец, и случай решает судьбу». Чем стоит русский человек? В выгоду и корысть он не помещается. Впрочем, всякий духом веский… тянется к вечному.

– А у тебя хлопцы бессмертные? – спросил командир корабля то ли с иронией, то ли с потаенной завистью.

Капитан ответил не сразу, гася иронию грустной улыбкой:

– В человеке есть нечто, что теряется незаметно, и вот уже – сухой листок, подвержен любому случаю и несчастью. Я так ее понял: не хлебом единым… Кто-то думает о хобби, а мы о поклоне и близости небу… Чтоб о двух ногах, о двух крылах!

Степаныч слушал подавшись весь вперед, и вдруг решительно заявил:

– Да, тема острая сейчас… Как нам Иванушек и Емелюшек сохранить, – и вдруг обратился прямо к командиру. – Вот вы, Василь Андреич, не знаете, кого ждете на борт как главного ракетчика…

– Только без предисловия – скоро пробные обороты, – с улыбкой поторопил НШ. – О ком ты так громко?

– Я мигом, Александр Иванович, это совсем короткая, но удивительная история, – и стармор удобнее устроился на диване, задумался и, возможно, не успел бы рассказать. Но в это самое время зазвонил телефон, НШ поднял трубку и передал ее командиру.

– Ну что ж, они исправляются. Отбой приготовления. Готовьте швартовые команды! – и командир положил трубку с очень довольным видом. – Пойдем под буксирами, подойдут минут через двадцать. Ветер очень крепкий, но назавтра – улучшение погоды!

НШ тоже с удовлетворением хмыкнул:

– Опомнились. Но рапорт готовь, удар был сильный, мало ли как аукнется, – и повернулся к Степанычу с интересом: – И что же? Какое еще диво от тебя?

– Было то ранней весной… Пост радиолокационного наблюдения на диком мысе, отдаленный, снабжение только морем, а лету от Сахалина полчаса. Командир поста старший мичман Егоров служил на острове четыре года, с ним жена, двое детей маленьких. Ну и подразделение – два десятка матросов, мичманы. К весне с продуктами на посту плохонько. А тут погода испортилась надолго… Не обидно, если бы то были Курилы, а тут цивилизация вроде недалеко: в ясную ночь над горизонтом отблески огней над Сахалином. Как-то вдруг – ближе к обеду – шум двигателя! Выбегает во двор: море – пусто, а вдоль береговой полосы выплывает этакая стрекоза, да низко так – тумана боится, сама вся – небесно-голубая. Звезды красные мой мичман рассмотрел, и они его успокоили – свои вроде. Но откуда?

И садится прямо перед домом командира поста, а казарма-то и сам пост – были в небольшом отдалении. Открывается дверь и выпрыгивает незнакомый моряк, каплей, подбегает, обнимает и толкает к вертолету. А там уже показался второй – мичман, его подчиненный-отпускник! и хлопочет с мешками. Тут командир поста опомнился, бросился помогать, а от казармы уже бежали матросы… Напоследок тот каплей, отдаленно похожий на монгола, лично вынес два ящика, нетяжелых, и отнес к порогу домика, где стояла жена командира поста с двумя малышами. Вертолет винты не выключал, дождался моряка, поднялся, и как бы сразу упал к морю по обрыву, пошел над волнами низко… Как сказал мой Егоров, сердце у него защемило: рисковала валькирия…

В уютном салоне флагмана висела тишина: здесь даже представить то было тяжело, ждали продолжения. Но сначала был куцый и суровый эпилог.

– Разбирались в базе, разбирались на флоте… Пытались замять, победителей, мол, не судят: вернулись они благополучно и отсутствовали недолго. Но командир вертолетчиков оказался с гонором. Летчика выгнали со службы, а морячка нашего упекли уже дальше Сахалина… И вот надо же! Где он объявился!

– Степаныч, не томи, – командир корабля смотрел настороженно. – Это был Шевелев, что ли?

– Да! Всю предысторию выложил наш отпускник-мичман, как на духу. Познакомились в ресторане, дня за два до события. Выпили, разговорились… Мичман и пожаловался на «жисть» на острове. «Двое детей на таком посту?» – удивился тогда каплей. И решили они к празднику сюрприз преподнести. Летчика пытались выгородить, мол, заставили полететь обманом, шантажом… Каратист капей, сильный… Но потом установили, что все у них было спланировано. В тот день погода немного прояснилась, туман вынесло из залива, а корабли давно ждали совместного траления с вертолетами… И на полчаса вертолет якобы плутанул от маршрута… Одно долго не могли уяснить – откуда такая отчаянность, возле берега туман же? мужество-то не решались сказать. Немотивированное, вроде. Пьяны были? Но летчика проверяли и до, и после – чист. Моряки – трезвенники. Вскрыли черный ящик, прокрутили пленку – а там почти все тридцать минут полетного времени одно и то же: горланят разудалую песенку «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой, крутится-вертится хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть…». И голоса… вдохновенные! Мелодию выводили со вкусом, с вариациями… Я слышал эту пленку, комиссии ее прокручивали. Решили, если не пьяные, то дурачки точно.

– Дурачки-то дурачки, а все-таки не в Японию же полетали – хотя до нее не дальше, а? – и в голосе НШ все услышали непривычный для него азарт.

– А что было в ящиках, Степаныч? – вежливо спросил Мамонтов.

– Каких? А-а… Мороженное! С него все и началось. Это потом мичман додумался подкупить картошки, капусты, лука – а то бы вертолет погнали с двумя ящиками мороженного – для детишек.

В каюте опять зависла тишина, в которой слышны были отдаленные шумы мощных двигателей – к кораблю направлялись буксиры.

– Вот вам «не хлебом единым»… Затаскали особисты, граница-то вправду рядом. А один штабист, спесивый, позволил себе издевательский тон… Какими, мол, идиотами надо быть и прочее. А тот ему как ствол ко лбу: «А у нас дети с грудного возраста служат? Тогда выдавайте им детское довольствие – и мороженное по праздникам!» Адмирал, конечно, в начальственный крик, в ответ уставился злыми глазами, губами шевелит, будто плюнуть хочет… Каратист, смелый. Но как он выплыл? Кто его вытащил? Хотя уже тогда его знали как очень хорошего специалиста…

– Командир таких коллекционирует, – едко заметил НШ. – Это же он, ракетчик?

– Да. Шевелев Петр Кимович, прошу любить и жаловать…

– Какие разные в экипаже люди подбираются. Искры полетят при соприкосновении!

По телевизору бежали картинки очередного выпуска новостей. Рев самолетов, бодрый голос диктора, иностранный говор ворвались в каюту. На несколько мгновений их заглушила сирена с подошедшего буксира, в иллюминаторах заиграли отблески мощных прожекторов. Командир встал, и, попросив разрешения, направился к выходу. НШ заворожено смотрел на экран.

– Что ты об этом думаешь, капитан? – спросил он, не отрывая взгляда от экрана.

Капитан Озерцов не ожидал вопроса, наблюдая с детским любопытством демонстрацию невиданной силы и ответил коротко:

– Мне Иванушка-дурачок ближе. За ним хоть что-то есть, кроме физической дури…

Стармор и Мамонтов вышли вместе.

– Сегодня что-то все об одном говорят, – посетовал особист, пристраиваясь за капразом. Но тот, не приостанавливаясь, направлялся в свою каюту.

– Так ведь какой день сегодня, молодой человек? Канун Рождества Христова. Поневоле задумаешься… Видел, как заря погорела? Страсти небывалые… Как там в кубриках?

– Война. Может, в походе выдует блажь.

– Охо-хо… Молодым и пень – тень, старикам – напоминание…

Они разминулись у трапа. Капраз двинулся в нос, а контрразведчик в корму, в свою маленькую, но уютную норку, великолепно оборудованную для отдыха и для работы.

6. Малый «собор»

Буксиры, словно перекачанные крутые вышибалы, взяли корабль под бока и вывели чужака к острову и дальше – почти на внешний рейд. Там и бросили на растерзание сатанеющему ветру и его верным слугам – волнам, тяжелым, как многотонные кувалды.

Частые удары о борт, невозможные в бухте, первое, что потревожило сон Лейтенанта. Потом скрежет якорь-цепи… А потом уже команда «Произвести малую приборку», едва слышная в динамике, подняла его, так как была верным предвестником близкого ужина.

Едва он умылся, как в дверь ввалился, опередив приборщика, старший лейтенант Шульцев, корабельный балагур, пухлощекий с круглыми глазами на выкате.

– Коль, выручай! Приболел – подмени на «собаку»… Температура 38!

Сначала Лейтенант подумал, что его разыгрывают. Он схватил за плечо борзого и подтолкнул к зеркалу:

– Смотри! Ты больной? Тогда я – кто?

И зеркало отразило контраст двух лиц – краснощекого и исхудало-бледного. И все же последний успел почувствовать, что Шульцев не лукавит, температура у него была.

– Кнехтов не хотят ставить, погода свежая… Не идти же мне к командиру БЧ-7…

– Ладно. Но! – Лейтенант снова взял за плечо нежданного просителя. – У тебя остался один зачет…

– Я понял. Две недели… Даешь?

– Лично мне для начала! А на сборе будешь?

– Хотелось бы, а потом пойду лечиться, и завтра буду как огурчик.

Направляясь в кают-компанию, Лейтенант на несколько минут вышел на верхнюю палубу. Дальневосточная ночь с ее простором во все стороны и особой пронзительностью пространства вступала в свои права. Ее холодное дыхание не понравилось ему, и он быстро ушел в теплый коридор.

…От супа Лейтенант отказался, съел каши с кусочками мяса и обильной подливой, выпил нечто напоминавшее компот, но изжевал четыре куска великолепного белого хлеба – корабельной выпечки. И успел сделать вывод, что настроение у офицеров кислое. И только командир БЧ-2, неподвижный как утес Михалыч, хранил невозмутимость и с важностью необыкновенной показал Лейтенанту ладонь с растопыренными пальцами, потом быстро сжал их в кулак – знак «Малого Собора».

Тупо посмотрев несколько минут на экран большого телевизора, излучавшего умело смонтированное веселье, Лейтенант понял, что с удовольствием думает о предстоящей встрече «соборян» у Михалыча. Душа ищет искренности… Лейтенант не мог себе врать – ему хотелось снова убедиться, что искренность отношений возможна и в большом коллективе. Влекла, как в первый раз, уверенность, что и другим нужен дуэт прямоты с честностью. Уже года два висела в каюте у Михалыча на видном месте чудная картина моря и гор, сияющих льдом и снегом, с крупной надписью: «Весь мир на ладони, ты счастлив и нем…». Она, как камертон, не давала уклоняться… «Путешествие» в очищенную от бредней и вранья реальность соединяло людей крепче клятвы, – некой надеждой на самореализацию.

Возможно, Мамонтов предполагал за этими "сборами-соборами» умелую организаторскую руку… Лейтенант его не раз осаживал: самый умелый организатор – Христос, открывший в человеке очень уязвимую душу, но которая может быть бессмертной.

Нет, «соборы» сложились стихийно… Конечно, они не были религиозными собраниями – церковные догматы были мертвы для моряков как миражи былых надежд. Но! Слово Божье – теория прямого действия. И религия – великое учение социального бытия, в нем трудно отделить теорию от практики. И как оно разминулось с социализмом, имеющим те же идеалы, по недомыслию или злому умыслу – так и осталось загадкой. Отсюда настороженность моряков к золоту куполов и блеску социальных теорий.

В каюте Михалыча реальностью становилось то, что в «реальной» жизни имело мало места – чистый интерес к сущему, которому есть дело до твоего бытия. Аксиома – служебные дрязги, карьерные игры хоронят понятие долга. Эфемерные отражения реальнее реальности… Состязания тщеславий, козни самолюбий, оправдания слабостей, путем словоблудия – оставляли у комингса как грязную обувь…

Командир БЧ-2, приютивший «сборы» и ставший их «распорядителем», не без тонкости, которой от него не ожидали, подметил: «Мы взяли высокую ноту… В буднях сглатываем, а тут держать! Рядом горы, море – на их фоне нельзя ни мычать, ни рычать, ни объяснять любовью соловья к розе и лету».

Общество офицеров (бывали тут и мичмана) сразу делилось, как правило, на две части: одни устраивались поближе к маленькому телевизору, цветному, в дальнем уголке каюты, другие теснились поближе к столу хозяина, где играли в шахматы, шашки или пили кофе. Все переборки каюты были задрапированы светло-коричневой тканью, и такого же цвета были занавески на иллюминаторах, накидки на креслах и даже баночках. Здесь редко повышали голос – подстраивались к покою и суровому порядку, царившему в каюте.

Строг был хозяин. Капитан 3 ранга Юрий Михайлович Бакин выглядел старше своих лет. Был когда-то добродушным и веселым человеком, но ухабы жизни и службы сделали малообщительным. Внешний порядок возвел в ранг святости, ходил по кораблю непременно с цепочкой, на которой были нанизаны ключи и миниатюрная женская фигурка с восхитительно выпуклыми формами. Горе тому, кто попадался Михалычу в неопрятном виде или в том месте, где его не должно было быть. Цепочка ложилась смачно во всю спину, а чаще пониже спины – и не дай бог провинившийся издавал при этом хоть какой-нибудь звук. Об этой цепочке знал весь экипаж, и она, конечно, больше веселила моряков, чем пугала, и они звали ее «Поцелуй Дианы». Прикосновения маленькой дивы на цепи удостаивались чаще «годки», которых Михалыч «пас» с особым тщанием. Но и они не держали обиды на КБЧ-2, потому что в свое время, когда они были молодыми матросами, он помогал им выстоять морально и физически под «гнетом бывалых».

Добавляло ему веса в глазах моряков и то, что был примерным семьянином – три сына! Правда, видели отца немногим чаще Деда Мороза. Одно время Михалыч стал втихую «прикладываться»… Но устоял, хотя совсем замкнулся в себе. Тогда он, как и Лейтенант, разговаривал только по служебным делам, в случае крайней необходимости. Малословие осталось, хотя на «соборах» иногда преображался и был душой общества. Но кто знает, какие были тому причины – может быть, накануне получил письмо из дому?.. Сегодня Бакин был оживлен и энергичен, видимо, и «собор» полагал вехой в честь Рождества.

– Какие изделия загрузили! – цокал языком Михалыч, когда Лейтенант вошел в каюту, где уже было около десятка человек. Сам хозяин расположился играть в шахматы с начальником химической службы капитаном 3 ранга Орефевым прямо на койке.

В ответ Лейтенант лишь плечами пожал: изделие, мол, и изделие. Но Михалыч продолжал восхищенно:

– Все только и причитают – «Не ЯБП!», «Не ЯБП!», «Какой удар по нашим возможностям»… Ерунда! Нынешняя ракета и без ЯБП эффективна! Так что, Коля, носа не вешай – твои пушки вряд ли пригодятся после таких красавиц.

Лейтенант присел в другой угол стола, хотя шахматы любил, но… издали. На баночке у койки примостился капитан-лейтенант Маренов, командир БЧ-3, взрывного характера молодой человек, рыжеватый, со взглядом исподлобья. Он и был чемпионом экипажа, как и лучшим математиком. Но сегодня припоздал, и Орефьев первым вызвал на дуэль Бакина. Начхим чувствовал себя, как дома – с ногами забрался на койку и расставлял фигуры, любуясь ими, как войском перед сражением. Начитанность Михалыча шла от общения с начхимом.

Вячеслав Евсеевич Орефьев, весьма приметная личность в экипаже – невозмутимый аскет, превративший свою каюту в нечто среднее между библиотекой и мини-спортзалом. Суждения его всегда были сухи и точны, как справки из энциклопедического словаря. О силе воли ходили легенды. Например, о привычке проворачивать башню главного калибра! В дождь, метель, мороз – он подпирал ее плечом и давил, как домкрат, дыша мерно и четко… При этом всегда одет легко. И кто видел его таким: коротко стриженую голову, жилистую шею, вислый нос, сдвинутые темные брови и всю скрюченную в пружину фигуру – все было сдавлено в одном движении, тот не усомнится, что видел саму суть человека. Когда начхима назначили общественным дознавателем экипажа, годковщина убавилась, а избиений не стало. «Он годкам рога скрутил вместе с башнями!» – шутили в экипаже. А Лейтенант, когда его пушки «мазали» на стрельбах, что бывало редко, выговаривал Орефьеву: «Опять ты башне рога скрутил!»

…Михалыч явно не хотел мириться с блеклым настроением Лейтенанта и, видимо, отвечая на реплики за ужином, с насмешкой сказал:

– Вижу, поцапался крепко со старпомом… Одно слово – и мир для тебя погас!

– «Поцапались»… Слова – кровь души! Кто это сказал? – без тени улыбки громко спросил Лейтенант.

В группе офицеров у телевизора откликнулись сразу:

– Лейтенант, конечно! Собор номер три от… Правда, еще не успели запротоколировать!

Грянул смех, смеялся и Михалыч. А Лейтенант строго поднял палец, и серьезно отчитал Бакина:

– Поцапались… Я открыл феномен параллельной реальности. Мы все – явление его воли, не больше. Ты морячишь, кораблем занят, мир сберегаешь – а для него ты, извини, кусок дерьма… И при случае он тебя выбросит. Поход все спишет, сам понимаешь… Мы в походе? Нет! Он в походе, а мы в проходе.

И он рассказал о стычке на ходовом, о негласном прозвище Лацкого – «америкашка!

Михалыч морщился, пыхтел, но уже не улыбался, и другие притихли, а Маренов не согласился:

– Зачем смотреть так далеко, Николай Владимирович!

– Новости! – объявил кто-то от телевизора. Командир ракетной батареи Ребров, сидевший рядом с Шульцевым, прогремел своим низким голосом:

– Сейчас вам покажут, как и зачем ходят в походы, пока вы в слова играетесь.

Ребров приметная личность в экипаже. Внешне схож с бардом Высоцким: прямые волосы, которые не любил стричь коротко, выпуклый лоб и удлиненное лицо, небольшой рост, а главное – низкий тембр голоса, правда, без хрипотцы. Бескомпромиссный характером человек. Одним тоном разговаривал и с матросами, и с адмиралами. Природу этой смелости знали: отец Игоря Реброва – немалый чин в тыловых органах. По этой причине само нахождение его в экипаже, где хлебал негустые щи наравне со всеми, расценивали как подвиг. Ребров ненавидел все, что было связано с упоминанием американцев. Он их называл тепличными болванчиками, выращенными на крови и поте многих наций.

И теперь КРБ смотрел на экран, играя желваками, взглядом киллера, который еще не получил команды «фас». Показывали все те же грозные картинки военных приготовлений, но многим уже не верилось, что эта армада будет пущена в дело.

– Какими глазами смотрит на зубатую пасть старпом, если он… феномен… – процедил сквозь зубы Ребров.

Направление разговора не понравилось командиру БЧ-2. У него и у начхима сложились рабочие отношения со старпомом в повседневной службе. Орефьев как общественный дознаватель находил полное взаимопонимание, они дружно распутывали сложные ситуации внутрикорабельной жизни. Единственный, кого старпом называл по имени – «Слава». Поэтому ответная тирада Михалыча оказалась довольно резкой:

– Слышали мы анекдот, Игорь Иванович, про заокеанского беса! А признаки уродства на нашем корабле-красавце?.. Сегодня Розов не без нашей подсказки чистил о них начальников. Это тот «бес» нам его построил? Это «бес» так тонко рассчитывает, что за ходку в ремонт в карман штабных попадает кусок на несколько автомобилей? И выше дают – согласно рангам, за счет бесплатной рабочей силы! Старпом, он… тоже чей-то подчиненный. Почему вдруг – «феномен»?

Ропот скользнул по каюте. Но Михалыч поднял руку:

– Не все сразу. Чтоб долго не трепаться, пусть корабельный ключник укажет нам дорогу… Что в нем феноменального, Евсеич? Ты бы тоже не отказался от ремонтной доли, а? Обычное дело…

Вопрос застал начхима врасплох, но смутить его трудно.

– У меня нет карманов, – вкрадчиво пояснил он. – Назначь тебя старпомом, наряжал бы кнехты в матросскую робу, а моряков в рабочую?.. Обычное проростает рабством.

– Так-так… – удрученно покачал головой командир БЧ-2. – Я знаю точно: учить – особый дар. Командовать, стрелять – другое. В кадрах…

– В кадрах озабочены третьим – там пришивают карманы. В любом вопросе есть два главных вектора – общее и частное. Юнцы на борту – наша общая боль и забота… А мы уперлись в частное, как потаенную лазейку… Лейтенант учуял трещины в фундаменте. Ветерок-то нехороший, не простыть бы.

– Понятно, хотя говоришь ты замысловато, – раздраженно бросил Михалыч и обернулся почему-то к Лейтенанту. – Да! Неспособен я делать заведомую подлость в рамках своих обязанностей, забыв об общем смысле. Потому и не старпом. И не буду. Удовлетворен?

– Не пустят тебя, и вопрос не к тебе… – успокоил Евсеич и тут же «огорчил». – Есть универсальный определитель для всех времен и народов: «свой – чужой» – Знак Иуды. Повязать человека с мамоной навсегда – вот исток пара-реальности, так смутившей Лейтенанта на ходовом мостике. Поэтому у пиндосов наверху всегда гадость, они все «Знаком» увенчаны. Возможно, и у нас появилась лига феноменов… Кстати, как держался Розов? Ребров-то, знаю, молодец…

– Держался хорошо, да их-то не проймешь… – Михалыч склонился над доской и, сделав ход, попытался подытожить. – Выходит, неудачная швартовка и удар о пирс пробудили Лейтенанта, и он поместил нас в нечистое место к… Но нечистых на руку всегда было достаточно, жили же…

Евсеич, не отрывая носа от шахматной доски, проскрипел: «История не подтверждает такой уживчивости. Иначе нас было бы полмиллиарда светлоголовых».

Маренов ворвался в диалог «мудрецов»:

– На корабле иметь таких опасно… В народе практическая хватка слывет иудиной жилой, и в церквах им всепрощение – принеси куш и промышляй дальше! Теперь и палубу им?

– Всегда так было, – согласился Ребров. – Купцы на храмы отстегивали, а народ звал их мироедами… Конечно, и среди нас есть сшитые по разным меркам.

– Так, – Михалыч сделал удачный ход и переглянулся с Лейтенантом, который видел, чей на доске перевес, что Евсеич в затруднении. – Если Лацкой крепко сшит, то почему он феномен-америкашка, Коля? Не пойму.

– Он в метре от руля, он над твоей головой… Не чувствуешь – твоя беда, и весовая категория тебе не поможет, – Лейтенант отвечал тихо, как отпевал.

Желающих выступить поубавилось. Неожиданно объявился молчун – командир радиотехнического дивизиона капитан-лейтенант Романов. Человек из сухарей-технарей, которые головы не поднимают от аппаратуры, и разговоры у них все о ней. Когда его укусил «зеленый змий», тому же стармору Ляшенко пришлось немало воевать, чтобы оставить хорошего специалиста флоту. Битый профи, за которого не жалко и десять небитых.

Бросив телевизор, Романов подсел к столу и заговорил, улыбаясь в черные, как смоль, усы. Смугловатый, он мог сойти за цыгана, с прядями седины на когда-то черной голове.

– Конечно, они поднимутся выше нас… Обязательно. Они ничего не боятся. Разбойник даже взят в рай, и в церкви козыряют этим, прощая даже смертные грехи. На деле все грехи уравняли, ребята… Время строить свою реальность у тараканов и крыс.

– Так, что ли, Слава? – недоверчиво покосился Михалыч на начхима, не поднимавшего головы от доски, но, конечно, слышавшего все.

– Хрен его знает, товарищ военный… Христос учил не на русском, а переписчиков и переводчиков было много. Может быть, вовсе не разбойника подвесили, не душегуба… А мятежника за бедных и мытарей – как и сам Христос. Только Он душой озаботился, а тот телом человека, угнетаемого и забитого. В угоду кесарю в народе не любили смутьянов, казнили регулярно. Ответил, но по грехам ли? Небу виднее, кто он был.

Романов обратился прямо к Лейтенанту, сидящему в уголке у стола под иллюминатором:

– Религиозные люди, я уважаю их, и те не могут удержаться на своем фундаменте, если прижмут обстоятельства. Нет опыта одоления соблазна. У бабки в селе огородили по улице все колодцы. Что было общим сотни лет, стало частным. Упрешься лбом в забор, а за ним как бы богомольные люди. Становимся страной заборов. Феномен ли наш Лацкой? Болотная мразь, но если наверху сцеплен… «перспективный»! Вылезет у руля, этакая фига нам всем. Флагманского связиста Третьяка, помнишь? Он уходит домой по нижней планке выслуги лет. Для кого места чистят?

Лейтенант не успел ответить, Бакин повернулся к нему и тоже добавил перца, с большим сочувствием:

– Видишь, Коля, трещина до преисподней получается, а ты не архимандрит… И «запад» наш молчит, это тревожно вдвойне.

Михалыч кивнул в сторону Шульцева, сидящего у телевизора. Вечный его оппонент только усмехнулся, не открывая глаз от экрана.

– Люди, способные передать опыт – золотой фонд нации. Я видел инспектирование Третьяком дальних постов… – и Романов неожиданно рассмеялся, так заливисто и заразительно, что всем стало весело от его разудалого вида. Шульцев от телевизора отозвался тоном сварливой старухи: «Дайте новости досмотреть!».

– Первые минуты матросы терялись, особенно молодые: капитан 1 ранга усаживался рядом, как рядовой номер в своем посту. «Давай забудем о погонах, Ваня… Ты связист, и я связист…». Со мной отец родной так не говорил! Братцы мои, ребята преображались! «Ваня, не старайся мне что-то доказать… Вот твоя станция – скажи мне, что ты умеешь…» И матрос – без круглых глаз от звезд – начинал докладывать как плохенький, но связист. Рядом стоял командир БЧ и не узнавал своего матроса! «А теперь я расскажу, чего ты не знаешь – о твоей станции». 10–15 минут – и классность матроса менялась на целую ступень! Какая память включалась у матроса, как включалась – загадка. Но, я думаю, загадка больше в том, как капитан первого ранга сохранил способность переключаться на волну матроса! Матрос был ему интересен уровнем знаний и характером! Он исходил из этого, он двигал его по той колее, в которой матрос как раз и застрял… И запоминал матроса – всех запоминал! – по уровню знаний и способностей, как членов своей когорты от Совгавани до Сахалина и Курил. А уж они, думаю, будут его помнить всю оставшуюся жизнь…

Романов почесал затылок, и другие «учителя» призадумались…

– Сколько классных связистов стало у нас… Как будет теперь? Вот новый ракетчик, который должен к нам сесть, он из таких – сам умеет и научить может. Но что-то долго ждем, – могли и его уволить!

– Конечно! Он реальный противовес старпому, таких бесня боится…

Командир дивизиона движения, щуплый каплей Вознюк с черной острой бородкой предупредил о другой опасности:

– Наверху лебедь, рак и щука… Внизу стали тащить друг у друга АСИ[1], будто чье-то хобби. Двадцать процентов нет на месте! Без АСИ мы запросто утонем. Нет единого подхода, офицеры носы повесили! А что мы хотим от матроса? Хватит изображать из себя раков! Командирам БЧ надо все брать в свои руки…

Лейтенант наклонился к Михалычу:

– АСИ – первая ласточка, привет от старпома… Тащат, но не ищут. Ищут, но не находят. Где причина, а где следствие?

Михалыч хмыкнул, не отрываясь от доски: ход за ним. Командир БЧ-3 Маренов метал огненные взгляды, сыпал не менее горячими словами:

– За борт АСИ не выбрасывают! Будь воля, перетряхнули бы корабль и все нашли! То же и с учебой – нет твердой системы. Драим железо, кубрики, посты, потом форма одежды… Заморочки по кругу накатанному.

«Голову старпома подавай им на блюдечке…», – буркнул сердито «хозяин берлоги». Лейтенант вдруг наклонился через стол и сделал ход за начхима. Михалыч от неожиданности привстал и снова сел, глядя на доску в упор. «Молодец! Но превышение должностных полномочий карается…»

– Прости, Михалыч. Но ты свято веришь, что рядом с тобой все будет в пределах нормы, а монстры далеко. Набивание карманов штабными во время ремонта – шалости. Но аппетит растет, поэтому ты можешь проиграть. А с тобою и весь экипаж.

Михалыч перевернул доску, задумался…

– Если Николай прав хотя бы наполовину, необходимо офицерское собрание, – заключил Евсеич. – Но согласится ли командир? Старпом лямку тянет, к нему придраться трудно. Какие-то козни, может, и обнаружат, но феномен… Да, шалости, игры карьерные, в кошки-мышки. Начинается с выпендрежа забавного, а потом забывают о сотнях пацанов в боевой скорлупке. Сталин знал о Гитлере почти все и наоборот. Но оба думали, что они кошки. На самом деле мышки. Для этого надо было столкнуться лбами и погубить миллионы… Большое начинается с малого…

– Думаете, я слепец? – вдруг согласился командир БЧ-2. – Собрание соорудим! У нас другой дубины нет…

– Можно пригласить его на наш «собор», на мужской разговор, – улыбаясь, предложил Шульцев.

– Хитро, Гена. Замарать нашу идею беспросветным матом? Крысы по одной не ходят… Осталось выяснить, сколько крыс на корабле. Как раз по тебе сие, мистер Шульцев… Пожалуйста, подготовь обоснование своей идее! Пока мы у берега торчим.

1. Жданный гость

Специалист-ракетчик по прозвищу Снайпер устал валяться в гостиничном номере, прокуренном поколениями бродяг, и слушать шум сочельника в коридорах, которые, впрочем, завсегда были шумные. Он двинулся самостоятельно к своему новому месту службы, навстречу кораблю, идущему с северов сквозь зимние ветра… Зацепился за фразу дежурного по штабу: «Ждем завтра, если…». Отбросил вездесущее «если», а «завтра», строго говоря, начинается в полночь… Штормило – да, но прогноз был хороший, а заход корабля к центральным пирсам не планировался, значит, в любом случае в бухту! «Эсминцу ее не миновать как судьбу!», – дежурный офицер почему-то игриво смеялся.

Автобусом до окраины города, дальше пешком. Но с заходом в простенький ресторан с тупым названием «Зеркальный», где плотно перекусил, будто отправлялся в тайгу, к неизведанному. В городе он не впервые, но здешнее побережье знал лишь по карте. Поскорее попасть на корабль – было большим желанием, но не навязчивым. Его влекла бухта, о которой он много слышал. Бухта – волнующее место, где море ласково встречается с берегом. А эта – осененная легендами! – тот самый краешек Земли Русской, где высадились первооткрыватели, манила как малая родина…

Асфальтовая лента, петляя, вывела его на склон сопки, вылизанный неутомимыми муссонами. Удержался лишь кустарник да редкие деревья, приплюснутые и распятые по розе ветров. Переваливая отрог, Снайпер оглянулся назад и получил мощную пощечину от властелина здешних просторов, и едва удержал черную фуражку на светлой голове, с прической давно уже не военной. Другая рука невольно взметнулась вместе с черной сумкой, туго набитой, как барабан. Черная шинель хлестала его по ногам и норовила стать крылом и оторвать от земли… Но он замер, сопротивляясь хлестким порывам, – и стал похож на распятого ворона с белым шарфом-оперением на шее и с жадными взглядами на близкую бухту, прикрытую то ли облаками, то ли туманом над стынущей водой. Где море кончается, где начинается небо – не разобрать. Позади город сиял золотом, но зависшее над ним Солнце потеряло к нему всякий интерес. Там, дальше, четкий горизонт, но яркие цветные тучи устроили светилу западню, совсем не стесняясь своей наготы, как у раскаленных углей. «Закат погорит – на мороз и ветер!», – вспомнилась Снайперу старая примета…

Он обернулся на Восток, туда, где за опадавшей круто сопкой приоткрылся ускользающий вид сокровенного соединения Неба, Моря и Земли… Попутный ветер толкал в спину, рвал фуражку с головы, но теперь, она словно срослась с головой.

Вскоре показался и ближний берег бухты, а с моря ее ограждали скалы-останцы: они как воины, чередой уходящие вглубь, с одинаковой отвагой встречали сердитые волны океана и укрощали их, пропуская к берегу уже ласковыми, поющими. Сверху хорошо виден весь фронт вечной битвы – сплошная белая бурливая полоса со стороны океана, а сразу за скалами, спокойные валы, они светились чистотой и величием от пережитого испытания и радости, что прорвались. Останцы, выходя к берегу, превращались в обрывистый полуостров, который соединялся с материком узкой и длинной полоской суши, похожей на насыпную дамбу. По ней бежала к темнеющему полуострову лента шоссе, оживляя его мрачность и загадочность, идущую от белых зданий, торчащих, как кости, на теле полуострова.

На рейде – теснота! Снайпер приостановился, вглядываясь в очертания морских бродяг, покорно пережидающих штормовое предупреждение в предбаннике большого порта.

…Вдоль дороги слева показались дома-бараки, старые, низкие, но имеющие благообразный вид, что стоило хозяевам, очевидно, немалых стараний. И только последний из них выглядел брошенным и запустелым. Снайпер уже почти бежал под уклон оседлав волну муссона, а память автоматически фиксировала, что справа начался высокий кустарник, и показались деревья повыше… Не остановил бы его и детский плач, отдаленный и приглушенный, если бы очередной порыв ветра не открыл дверь в последнем бараке… И он увидел странную картину. Прямо за дверью стояла девчушка, совсем маленькая, легко одетая. Ветер играл дверью точно занавесом – то открывая, то закрывая, а девочка стояла, как на сцене, не шевелясь, и плакала так, будто выполняла чей-то урок или задание.

Снайпер остановился, как конь на полном скаку, и успел ухватиться за фуражку, вновь пожелавшую его обогнать. Но ветер притих на несколько секунд, дверь притворилась, и плач будто стих. Померещилось? Офицер двинулся к дому, почему-то осторожно, с раздумьем. Вблизи барак выглядел обветшалым строением… Может быть, он помнит первопроходцев? И калитка была открыта настежь и, похоже, давно не закрывалась, вросла в грязь. Двор имел еще более печальный вид. Остатки палисада, пустая собачья конура и куча консервных банок возле нее… Когда дверь приоткрылась вновь, девочка стояла все на том же месте, в лице ее ничего не поменялось…

Предчувствуя недоброе, офицер быстро подошел к ней: вся верхняя часть кофточки малышки промокла от слез. Он скользнул взглядом по окнам: вторая часть барака, очевидно, была не жилой, а на окнах первой половины висели полупрозрачные занавески, но никакого шевеления за ними он не заметил.

Войдя в коридор и подняв девочку на руки, Снайпер прислушался. Кроме всхлипов девочки под ухом, он услышал в комнате какие-то звуки и сразу распахнул дверь. В первой комнате на диване лежал лицом вниз крупный мужчина, хорошо одетый, нестарый, и сладко посапывал. Девочка на руках Снайпера стала мелко дрожать. Он быстро осмотрел две другие комнаты – больше в доме никого не было, а первая комната была и самая теплая, хотя кирпичная плита находилась в кухоньке рядом. Посадив девочку у теплых кирпичей, он склонился над ней, содрал с себя фуражку, оставившую одну красную линию на лбу, и протянул девочке. И произошло чудо. Некрасивое лицо с красными остренькими глазками и гримасой равнодушия мгновенно преобразилось. Она заулыбалась, слезы просохли – это было совсем другое личико! Она обеими руками схватила фуражку, прижала к себе до дрожи.

– Как тебя зовут? – спросил он и накинул на нее свой шарф, и курточку, найденную в ворохе одежды возле шкафа, безрадостно сознавая, что спешить уже нельзя.

– Мари, – ответила она смело, и уже раскачивала ножками. Резкая перемена в настроении девочки озадачила, как дурной сон. Он даже запустил ладонь в свою шевелюру и потрепал ее как чужую. Смеясь, и она протянула ручонку к цвета мокрой соломы волосам.

– Тебе нельзя выходить в коридор! Где мама, Мари?

В ответ опущенная голова и слабый жест к окнам – получилось в сторону моря:

– Сказала, что придет. Я девочка умная…

– А это кто? Папа?

Она на глазах раскисала, качая головой. Пьяный между тем подавал все более громкие звуки полного удовлетворения своим положением на удобном диване. И Снайпер не стал мучить ребенка вопросами. Одним движением взял за ворот модной кожаной куртки, за ремень и понес тушу в коридор… " Алекс, мы… куда едем?.. Подожди, у меня здесь дела! Надо проследить…"

В коридоре человек был жестко опущен на кучу хлама, где сразу стал ворочаться, приходя в себя. Снайпер плотно закрыл за собой дверь и предложил ребенку попить чаю с печеньем. Боясь, что она простыла, он быстро переодел ее, найдя в шкафу много детской одежды. Сколько нужно плакать, чтобы образовалось это море на груди ребенка? Час? Два? И сколько из них на холоде? Вот тебе и краешек земли русской! И Снайпер чуть не выругался. А сам тем временем нашел электрический чайник, в ведре остатки воды, вскрыл свою пузатую сумку, достал печенье, шоколад – запасы морских «шишек» катерника-ракетчика…

К большой радости девочка без всяких понуканий поела и выпила чай, повеселела. А он прислушивался к звукам из коридора – мычанию, бурчанию, а потом что-то загремело, и стукнула входная дверь. Снайпер выглянул в окно: пьяный двигался к калитке довольно бодро, видимо, оценив обстановку шестым чувством.

– А где твой папа, Мари? – спросил он, запихивая назад вещи в свою необъятную сумку-баул. Он даже подсел к девочке, подчеркивая, как важен для него этот вопрос. А она просияла и вскрикнула:

– Папа! – и вдруг вытянула вперед фуражку, которую опять держала у груди, посмотрела на нее, а потом прижала так, что головка ее сотряслась.

Офицер, оттолкнув сумку-мешок, бросился к ребенку, взял за руки.

– Мари, я понял, твой папа моряк, а море такое большое, к дому нужно плыть долго, очень долго…

Она замерла, будто увидела что-то за его спиной, и он понял, что попал в точку, и улыбался, как можно более спокойно и уверенно, погладил ребенка по голове, по жестким давно нечесаным волосам.

– Твой отец моряк, и я – моряк, а ты – Мари! Видишь, как все складно. И не надо плакать. Мама скоро придет, я тебе обещаю!

Он говорил, а сам понимал, что попал в нелегкую ситуацию: оставить ребенка одного нельзя, и ждать нельзя, а, может быть, и некого. Он внимательнее осмотрелся в комнате. Она была обставлена со вкусом: еще не старая мебель, ковровые накидки, два ковра – один из них был виден в спальне – все было подобрано по цвету и производило впечатление былого уюта, особенно, видимо, вечером при слабом освещении, когда не разглядеть грязи и неряшества, подтеков на обоях и дорогих оконных занавесях…

Девочка, между тем, сама сползла со стула и, не выпуская фуражку из рук, очень тихая и важная, стала что-то искать. Снайпер наблюдал за ней, боясь спугнуть покой с лица ребенка. А потом все-таки спросил:

– Мари, а кто живет рядом с вами?

Она мимоходом ответила слабым голосом:

– Тетя… Тетя Лола… Она меня не любит.

Снайпер встал и пошел к двери:

– Я схожу к ней, Мари. Ты умная девочка, тебе же одной интересно? Ты умеешь слушать море? Сейчас мы узнаем, далеко ли твоя мама…

Он подошел к ней, присел и взялся за фуражку. С девочкой мгновенно произошла перемена, будто он нажал не на ту клавишу, и тонкая сложная игрушка отреагировала моментально: заплакала, не шевелясь, беззвучно. Слезы бежали градом, в глазах было только удивление и не было несогласия, ни обиды… Он быстро убрал руку от фуражки и легонько пошлепал ее по плечикам, будто она была в обмороке.

– Мари, Мари! Ты меня слышишь? Ты охраняй фуражку, а я сейчас приду.

Он сунулся, было, на улицу, надеясь на густую шевелюру, но быстро вернулся: ветер крепчал, и уже подмораживало. С улыбкой посмотрев на просохшие глаза девочки, он стал оглядывать вещи, подыскивая хоть что-нибудь себе на голову. И нашел очень быстро: у дивана, под телевизором, лежала большая кепка – «аэродром» темно-серого цвета, почти новая и утепленная. Удивляясь везению и «забывчивости» быстро удалившегося гостя, он помахал кепкой Мари, та в ответ помахала ему фуражкой, уже снова повеселевшая и спокойная.

Соседнему бараку повезло больше других. Он был отделан снаружи «под шубу», а углы узорно оштукатурены, двор асфальтирован, а коридор сиял стеклопластиком. Солнце еще держалось на небе, а в коридоре и в доме горел свет, играла несуразная музыка, и слышался громкий разговор. На стук в калитку, а потом в дверь, вышла женщина средних лет – нет, выплыла, играя глазами, на все сто уверенная, что посетитель принес ей нечто очень приятное. На ходу она что-то дожевывала с аппетитом и даже один раз облизнулась, быстро и кокетливо. Она не была маленькой, но все в ней выглядело миниатюрным, как бы собранным в один узор: постановка глаз, изгиб губ, чудесная линия носа – все сфокусировалось в одну точку. И Снайпер почувствовал сразу, что точкой сейчас является он: его изучали взглядами точными, как выстрелы охотника-промысловика. Последний выстрел – на картуз, очевидно, ей знакомый и очень «идущий» к погонам и черной короткополой шинели.

– Заходите! – и она слегка посторонилась.

Но он поднял руку, отметая всякие игры в любезности, коротко объяснил ситуацию, понимая, что в комнате, где стихли голоса и музыка, их хорошо слышат. «Татарин какой-то рыжий, обидел Саньку, лысый ему не простит», – грубый голос, мат из-за занавески ближайшего приоткрытого окна.

– Она, скорее всего, на пирсе и скоро придет. Дианка раньше приводила девочку к нам, а теперь что-то пренебрегает. А вы, видимо, с дороги? Заходите, отогреетесь…

– Мне она нужна… У меня к ней письмо, – и поймал настороженность, мелькнувшую в глазах «тети Лолы». – Девочка идти никуда не хочет… Вы присмотрите за домом? Не больше часа… Вы Лолита? Я – капитан-лейтенант Шевелев…

Чем больше вежливости было в тоне Снайпера, тем откровенно злее становилось лицо соседки, что минуту назад казалось ангельским. Ответила она тоже вежливо, не настаивая на своем:

– Конечно. Пока еще светло… Я даже навещу ее. Но… Дианку вы не найдете, пока она сама не придет. Зря…

Но Снайпер уже торопился к калитке, смешно ныряя огромным козырьком кепки, и уже оттуда крикнул Лолите вместо комплимента:

– У вас тут красиво! Ярко живете! А мне везет на плачущих!

Она пристально смотрела ему вслед, конечно, уверенная, что видит его не в последний раз и, конечно, расслышав в его словах вызов и угрозу.

Он тоже знал, что вернется – к грубому мату из окна, контрастом режущему тонкое лицо красотки. Нюхом уловил то, что было «узлом драки», ту ситуацию, когда нужен шаг навстречу, иначе будет хуже. Обострять, рисковать, чтобы получить выгодную позицию… Максима была его религией. «Врешь, Будда, серединный путь! Жизнь идет по краю и ее нельзя подправить. Надо бить – тогда будет шанс хоть чему-то быть…» – в такт качающемуся на голове «аэродрому» приговаривал он свою молитву.

Дойдя до двери в бараке, он взялся за ручку, прислушиваясь, будто оставил за ней сто тигров. Какими смешными показались ему недавние восторги перед «краешком Земли Русской». За дверью – другое… Краешек Жизни!

Открыв дверь, он сразу увидел ее: она стояла у журнального столика и смотрела какую-то тетрадь, толстую и большую. Увидев его, она побежала к нему навстречу, смеясь и что-то приговаривая… А когда он поднял ее на руки, то увидел совсем другую девочку: у нее, оказывается, правильные черты лица, красивый выпуклый лобик… Она не стала сидеть на руках, потянулась, соскользнула на пол и, схватив его за руку, потащила за собой к столику.

Он с удивлением увидел, что толстая тетрадь в клеточку превращена в альбом для рисунков. Карандашом и шариковой ручкой кто-то поместил здесь великое множество живых существ… Правда, были они очень и очень похожи, отличаясь, пожалуй, только размером. И были они все – да все! – несомненно, дельфинами! Сколько их! В один лист вмещались десятки: видимо, лист не переворачивался, пока на нем оставался хотя бы сантиметр свободного пространства. Были тут красавцы в полстраницы, а были и с ноготок. Но обязательно все с одним глазом и с фонтанчиком…

– Кто же придумал столько морских… волшебников? – с нарочитой серьезностью спросил Снайпер, хотя и в самом деле сомневался: сама ли она рисовала. – Неужели маленькая девочка морского имени и племени?

Мари тут же, словно была готова к этому вопросу, достала из-под тетради шариковую ручку – и Снайпер замер. Он даже присел на краешек дивана, заворожено глядя на ручку, и не уследил… Как она это сделала? Три-четыре движения, и вот живой глаз прямо у пасти, и три черточки вверху, как лучики короны.

Если присмотреться, они получались разные, очень разные, некоторые даже стояли на хвостах, не помещаясь иначе. А она все рисовала и рисовала, наверное, ждала от него похвалы. А он не мог пошевелиться и не хотел. Ему хотелось смотреть и смотреть на это чудо, как рождаются и рождаются живые существа. В этой покинутой всеми комнате, с трепещущими от порывов ветра стеклами, под конец тусклого зимнего дня на самом Краешке Земли Русской… Потом, как-то сама собой пришла мысль, что она вовсе не рисует, она что-то пишет необычными иероглифами, пытается что-то рассказать… Ему ли!

– Сколько тебе лет, Мари? – спросил он и, не выдержав, погладил ладонью ее выпуклый лобик.

Она с явным сожалением оторвалась от тетради и, сложив ладошки вместе и не поднимая глаз, со вздохом ответила:

– Три… мама дернула… ухо.

– У тебя они хорошо получаются… Это киты?

Она покрутила головой, посмотрела на него так, будто подсказывала правильный ответ. Но, не дождавшись, снова взяла ручку и опять легонько вздохнула:

– Да… Они как люди, только живут под водой…

– Но сколько их! Дай мне посмотреть, – он взял тетрадь, полистал: половина ее была заполнена «людьми-китами». – Их тут сотни, Мари!

– Им хорошо вместе, – тихо ответила девочка, будто боясь напугать тех, кому «хорошо вместе»

– У них такие разные фонтанчики… Почему-то у маленьких большие, а у больших маленькие…

Она недовольно глянула на него и отобрала тетрадь. А потом, все же считая другом, ответила почти поучительно:

– Это же дыхание! Маленькие сильнее дышат, – и, взяв тетрадь, она ушла в угол комнаты и понуро прислонилась к стулу, на котором лежала его фуражка.

Он заторопился, подхватил свою сумку-барабан, взял кепку-аэродром, не рискуя даже подойти к фуражке.

– Мари! – окликнул он ее и протянул ей картуз, предлагая обмен. Она отчаянно закрутила головой, взяла фуражку и положила в нее тетрадь. Казалось, это не он собрался уходить, а она, – и дорога у нее дальняя и более печальная. Он поспешил улыбнуться и успокоить ее:

– Хорошо-хорошо, мне и эта подойдет, хоть и чужая. А ты побудь одна. Недолго. Тетя Лола обещала присмотреть за домом. Может быть, придет к тебе! Никого не бойся! Да и мама скоро придет, ты же знаешь…

И присел возле нее прямо на свою сумку, их глаза оказались друг против друга.

– Обещай мне, что не будешь бояться и плакать!

В глазках стояли слезы, но она охотно покивала головой.

– Вот поцелую твой лобик, и ты будешь спокойной!

Она и вправду улыбнулась, когда он чмокнул ее в теплый лобик. Он встал и пошел, не любя соли в своих глазах. У двери обернулся и помахал ей картузом.

Закрыв дверь, и спиной прижав, он ясно, до холодного пота, осознал вдруг, что именно этой девочке отказано в той жизни, где есть Солнце и Море. И за это кто-то и когда-то обязательно ответит.

Выйдя за калитку и повернувшись спиной к совсем осатаневшему ветру, он дал волю своему гневу. Кого ругал, кому грозил – вряд ли представлял ясно. Только кончилось тем, что бросил свой «барабан» на асфальт, сильно пнул ногой, и тот покатился под гору толстым куском дерьма, тяжело переваливаясь, но не собираясь останавливаться… А когда его все же догнал, то сел верхом, тупо глядя на бухту, полуостров, домик у пирса и суетившихся у него морячков. И снова громко выругался, не понимая на что или на кого направить злость и отвращение.

«Кроху пытаются втоптать в грязь! – презрительно бросал он вперед себя, получалось – бухте, лежащей перед ним. – Они делают ее крайней в своей паршивой жизни!»

Взгляд его упал на странное сооружение невдалеке, у дороги. Оно тоже смотрело на него черными глазницами оконных проемов. Несомненно, блок-пост когда-то. Видны и остатки шлагбаума… Вдруг понял, что сейчас закурит, забыв обещания, в том числе и самому себе. Больше месяца не курил, хотя всегда носил сигареты с собой.

…От глубоких затяжек он содрогнулся внутри и куда-то поплыл. Дым ли, табак ли, или что в нем намешано – крупный наждак по тяжелым мыслям, окаменевшим от безысходности. Мысль не шла вперед – она пошла назад…

Вот когда понял правоту несчастного друга юности. Звали его Жора. Был он инвалид первой группы от тяжелой травмы в детстве. Прожил 25 лет. Был умен, начитан, вполне мог преуспеть в науке, но… Слишком переживал, что кругом столько несчастных, что никакая наука им не поможет. В том числе и ему самому. Скорее всего, это и свело в могилу. Он мечтал быть рыцарем духа. Никто сейчас не знает и даже не задумывается, что это такое.

Докурив и отряхнув сумку, Снайпер двинулся дальше, надвинув картуз почти на нос, так что видел только асфальт под ногами и больше ничего. Ничего больше и не хотелось видеть. Жора всегда точно знал, о чем можно говорить с девушкой, а о чем молчать. Знал, когда надо быть твердым, а когда мягким. Что такое учеба, а что – пустая трата времени. Он знал твой интерес лучше тебя самого. Жора, заменивший ему и брата, и отца… А откуда знал? И что он знал еще?.. Рыцарь, ставший просто воспоминанием…

Однажды, сказал, счастливо и сладко жмурясь: «Кимчик, я разгадал великую тайну!.. Девушки у нас – национальное богатство! Факт общеизвестный. А почему так? Все просто! У нас отцы – не самцы разовые! Они любят крошек своих до самоотречения. Потом, когда те подрастают, между ними из чужих зубов забор глухой! Но память о бездонной любви – неисчерпаемая глубина подросших девчат. Память неосознанная, а значит неодолимая. Излишняя нежность ее – бывает не к месту, излишняя привязанность – не всякий оценит, принимая за навязчивость… Все оттуда! А она упорствует, она ищет, ищет любовь почти родственную, до самоотречения… Учти, Кимчик, наши девушки знают о любви высшей с пеленок…»

Чем остерегал Жора, Снайпер, к сожалению, тогда понять не мог. Теперь перед глазами стояла малютка, сжимающая фуражку, будто живое и родное существо. Мысль не могла ни объять, ни принять явление. И уже не хотелось думать. Конечно, ее любили, ей радовались, но почему она так запросто брошена?

Он подошел к блок-посту, оглядел его… Минимум десять лет, как ушел отсюда последний наряд, охранявший бухту от «друзей» япошек и америкосов. Ржавый шлагбаум был отведен в сторону и прикован навечно к бетонной чушке толстой цепью – он никогда не сможет никого остановить…

Сейчас там, на пирсе, похоже, гуляют не только ветры… Гомонила орда, наряженная в морскую форму. Да, орда – его наметанный глаз сразу отметил безначалие, впрочем, довольно обычное, когда моряки подолгу «прописываются» на берегу. Никто и никогда не заметит и не остановит там постороннего, если тот хоть что-то смыслит в «организации» службы вояк…

Снайпер присел на чушку, снова закурил, утопая в волне отвращения и к сигаретам, и к предстоящему знакомству с ордой.

– Тащкапл… У вас закурить найдется?

Снайпер приподнял картуз и оглянулся на блок-пост. У дальнего угла стояла линялая фигура матроса, готовая в любой момент скрыться или подойти, если поманят. Снайпер скосил глаза влево и вправо, зная, что от гопников можно ожидать действий по сценарию американского боевика, и подал знак фигуре приблизиться.

Матрос, согнувшись пополам, крадучись, переметнулся к офицеру и присел перед ним на корточках.

– Штабель ящиков прикрывает, не дрожи, – Снайпер без особого интереса рассматривал морячка, доставая сигареты.

– Береженого бог бережет, – отвечал служивый серьезно, жадно следя за пачкой сигарет. Удлиненное лицо, пытливые глаза с хитринкой – паренек себе на уме, а жалок и неспокоен. – У штабеля тоже глаза имеются…

Взяв сигарету, он тут же пересел на ближайший небольшой камень, а потом переместился на полусгнивший ящик. Но закуривать не стал, а сунул сигарету в карман и уставился на офицера наивным, но пристальным до наглости взглядом, будто это и было целью его обращения. Все показалось Снайперу забавным, хотя его кепка могла ввести в заблуждение любого.

– Ну и как тебя? Если попытаться представиться…

Паренек слегка оторвался от ящика и, не мигая, отчеканил:

– Матрос Никонов, заряжающий второй башни главного калибра крейсера «Александр Суворов».

– Что, разгрузили боезапас? В ремонт? Надолго?

– Увозим весь, значит, надолго… Может быть, навсегда. Старый больно…

Матрос был явно из «карасей» – первогодок. Но это крейсерский «карась»: за полгода там постигают весь уклад службы в его классическом виде. Если, конечно, не затуркают и не забьют «классические» годки.

– А зовут? Не куришь? – с улыбкой спросил Снайпер, не скрывая симпатии к «коллеге».

Тот даже из вежливости не улыбнулся в ответ, а просто, не моргнув глазом, выпалил:

– Курить – здоровью вредить, товарищ капитан-лейтенант. Алексей. А вас?

– Меня? – и Снайпер назвал свою фамилию и имя-отчество. Он видел, что крейсерский не из тех зеленых, которые в каждом офицере видят себе защитников. Но и следа враждебности не было в глазах. Что-то мешало пареньку причислить каплея в кепке к «фараонам» – так называли на крейсерах высокомерных офицеров.

Мимо них по шоссе прошел в сторону пирса рейсовый автобус, желтый «Икарус», полупустой и дряхлый. Снайпер долго смотрел ему вслед, понимая, что если бы он приехал на нем, то первое впечатление от бухты было бы иным… От слышного прибоя потянуло резким запахом гниющих водорослей, и терпкий привкус морской соли появился во рту как по команде откуда-то свыше. «А для Мари, наверное, – родные запахи и вкусы»… Снайпер сразу заторопился:

– И что там за здания на полуострове? Загадочные какие-то… – спросил он, наблюдая, как автобус остановился возле КПП в конце перешейка…

– Морская лаборатория. Женщин много работает. Есть красивые. Сейчас автобусы пойдут чаще, можете понаблюдать, – матрос говорил все тем же обрывочным тоном, как бы понимая, что не это всерьез интересует новое лицо.

Снайпер обернулся к нему и уже без улыбки и довольно строго посоветовал:

– Ты расслабься, Леша. Сидишь, как кол проглотил. Мы не на палубе крейсера. Твое «тащкапл», правильно понял, запрещаю… Сам-то, небось, из Ленинграда? Землячок, а?

В глазах матроса что-то дрогнуло, он как-то обмяк, и офицер увидел, что он не такой уж юный, как казалось, когда делал «собачью стойку».

– Точно! А как вы узнали, товарищ капитан-лейтенант?

– Артист большой. Больно сообразительный. Так вот, артист… Ты мне сейчас кое-что расскажешь. Выручишь сильно. У вас тут есть ягодные места, ну, понимаешь… Мне нужно найти одну женщину… Дианой зовут. Времени в обрез.

Матрос охнул, с готовностью приподнялся, увлекая и офицера:

– Пирс отсюда виднее, чем караулка… Видите, из-за пирса труба торчит? Это – баржа… Вам туда! – матрос засмущался вроде, потом цинично усмехнулся. – Но вы же… не ее муж… Информация конфиденциальная. Как земляку, могу много рассказать… Вы из какого района?

– Васильевский, Шкиперский проток… А ты?

– Я с Петьки, недалеко от Ленфильма… – матрос сиял от встречи с земляком на богом забытом краешке земли, но, столкнувшись взглядом с офицером, посерьезнел и стал вещать «конфиденциально», тоном диктора:

– Автобус на дамбе останавливается ненадолго. Можно незаметно спуститься к морю и за насыпью пройти прямо к барже. Она – плоскодонка, и он ее ставит в начале пирса. Силантич, шкипер, старик тертый, торгаш, сводня, сутенер, наводчик, стукач… Не исключено, что трус, но наглый, потому что на кого-то работает…

Снайпер взялся за сумку и протянул руку матросу:

– Остальное прибереги до следующего раза, Леша. Я тороплюсь.

– А сигареток парочку можно? И откуда у вас такая кепка – она вам не идет… Я ее уже видел где-то.

Снайпер достал сигареты.

– Подарил бы и кепень, да не мое.

И оба тихо рассмеялись. Матрос скользнул к блок-посту, а каплей перешел дорогу и двинулся к перешейку, помахивая кепкой, как веслом, таща сумку, как приспущенный якорь. Ветра под сопкой почти не ощущалось.

2. Караулка

Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, Снайпер на ходу профессиональным взглядом изучал систему береговой обороны бухты. И находил долговременные огневые точки в прибрежных скалах по темным пятнышкам бойниц правильной формы. А один дот нагло расположился прямо у среза воды на перешейке и уставился в небо бетонным лбом, впрочем, тоже несильно выделяясь среди камней…

К пирсу он повернул там, где останавливается автобус, но пошел не по асфальтовой дороге, хотя до баржи осталось несколько десятков метров, а спустился в уголок, к прибою, куда волна большая не доставала. Там, рядом с пирсом, он исхитрился с камней умыться ледяной водичкой, прозрачной, как в аквариуме, с маленькими рыбками и тонкими зелеными водорослями прямо у берега… Вытерся белым шарфом, рассматривая баржу, ржавую и битую, но к которой шли электричество и вода.

Поднявшись по насыпи на дорогу к пирсу, он увидел, что пять или шесть морячков таскали зарядные ящики, а человек десять сидели в беседке, возле штабеля и глазели на него. Смутные подозрения о какой-то взаимосвязи приключений в бухте обретали зримую форму, устойчивый запах непристойности напоказ… Нет, не надо спешить на баржу: прямой путь не всегда самый короткий, караулку не миновать.

Он пошел к выбеленному зданию и с полдороги скомандовал хилым носильщикам: «Стой!», и те остановились, как вкопанные. Не получив дополнительных указаний, они сели на ящики, угрюмо глядя на приближающегося странного офицера в гражданской кепке с козырьком, которым можно дрова колоть.

Снайпер направился прямо к беседке, где заметил старшину. Тот и сам поспешил навстречу – высокий, сутулый со светлыми патлами, торчащими из-под шапки. Было очевидно, что он не считает каплея за серьезную фигуру.

– Мы неделю день авралим, просьба – не мешать… – начал он резво, но вдруг споткнулся, будто поняв, что его могут сейчас ударить, и сразу представился. – Старшина 1 статьи Крылов, зам начкара. Начальник караула – в помещении… Мы поочередно…

– Ты знаешь, что я хочу, Крылов?

Снайпер снял фуру и выставил козырек перед носом старшины.

– Догадываюсь, но…

– Годуешь? Мне кажется, ваша очередь поработать, – и офицер легонько ткнул козырьком в переносицу.

Старшина отпрянул, буркнув: «Ладно вам! Мы свое оттаскали», – и пошел неровно не в беседку, а к небольшой группе морячков, спрятавшихся у штабеля от ветра. Туда он несколько раз оглядывался, разговаривая с офицером. Типичная «шестерка» в старшинских погонах, решил Снайпер, наблюдая чаек, неспокойных у неспокойного моря. Потом он резко обернулся к группе у штабеля и встретился взглядом с лобастым матросом, с номером БЧ-5 на груди, кучерявым, но с залысинами, сидевшим без шапки, в расстегнутом офицерском альпаке. Взгляд был недобрым и тяжелым… Быковатый красавчик сразу отвел глаза и даже слегка отпрянул назад.

Годки, однако, не спешили исполнить «прихоть» странного каплея. Старшина что-то быстро говорил, зверьком оглядываясь на него. Тогда Снайпер медленно двинулся к ним. Лобастый сразу встал и все гурьбой двинулись за ящиками…

С порога караулки офицер оглянулся, вытянув руку с кепкой, прикрывая ее кроваво-красные отблески солнца, попавшего у горизонта в плен сине-черных туч. Закат, как он и предполагал, догорал дивным пожарищем. Годки носили ящики без энтузиазма, будто боясь уронить свое сомнительное достоинство…

Караулка размещалась в одной большой комнате: на одной половине сгрудились двухъярусные кровати, так что между ними можно было пройти только боком, а на другой, у входа, было просторно. Тут у плиты пылал стационарный, обложенный кирпичом «козел» со спиралью, толщиной в палец, стоял посудный шкаф, обеденный длинный стол. На нем развернул глажку брюк молодой офицер с холеным лицом и высокой прической ухоженных волос. Рядом на стуле висела лейтенантская тужурка и белая выглаженная рубашка. Направо – дверь с решеткой в оружейную комнатку, и сидел сонный матрос в обнимку со штык-ножом и тумбочкой, на которой стоял телефон полевого типа.

– Решил повоевать с горой и отправить ее к Магомету? – безразличным тоном спросил лейтенант, протягивая руку для приветствия, «Юра». Он, конечно, видел «подвиг» годков с ящиками. – На пирс зачем? Штормовая, рейд закрыт…

– Мне на «Дерзкий» нужно сесть.

– А-а! Так ты… так вы… Шевелев? Ракетчик! Тут звонили несколько раз… Жданный гость! Даже с «Дерзкого» был звонок начальника штаба. Они уже в Разбойнике, переобуются, потом сюда…

Молодой начкар пытливо оглядывал капитан-лейтенанта, чудную кепку в его руке.

– С приключениями добирались? «Дерзкий», корабль легендарный, лучший по боевой подготовке – это все знают! Но с дисциплиной там… не лучше нашего. От них здесь три морячка и груз от главной базы, ценный. Охраняем вместе. И офицер с ними, но я вижу его нечасто – в городе пропадает, семья у него… Сегодня обещался быть.

Утюг меж тем ни на секунду не останавливался, с любовью разглаживая уже невидимые морщины на калошках.

– Нам бы отметить прибытие, встречу, но у меня сегодня сход… день рождения друга – опаздывать не положено. На следующем автобусе я должен убыть… и окрикнул дневального. – Вахта! Крылова ко мне, быстро!

– Какой сход?! У тебя тут уголовщиной пахнет, – и Снайпер помахал кепкой, как веером, перед носом начкара. Но тот строчил, как из пулемета:

– Завтра заканчивается разгрузка, крейсер снимается – в завод… А вы – в дальние моря, завидую. У нас разные курсы…

Старшина вошел без доклада, и на каплея старался не смотреть.

– Крылов! Вечерний и утренний распорядок дня – как положено! Я приеду рано. На пирс – ни шагу!..

– Да там никого нет, штормит же…

– Кто сегодня на вахте? Где старшина Марсюков?

– Он во вторую смену. Дрыхнет где-то…

– Оружие под роспись! Все понял? И найди Марсюкова, на «Дерзкий» пополнение прибыло… – еще не закончив распоряжений, лейтенант стал стремительно переодеваться.

Старшина, даже не кивнув, вышел из караулки, хлопнув дверью. «Сходной» на секунду онемел, чувствуя неловкость от хамского поведения подчиненного.

– У нас на крейсере, будь ты хоть господь бог, но признавать тебя будут только за срок службы именно на нем… Ничего, эти уйдут, с остальными у меня все схвачено… Это Горшок, наглец, на него влияет. Марсюков вам все расскажет! – и «летеха» сорвался, как торпедный катер в атаку…

Снайпер вышел следом, но увидел только «дипломат», молнией стрельнувший за угол. К караулке в это время подъезжала машина-фургон. Из нее шустро выскочил морячок в белом халате и стал выгружать термоса с ужином для личного состава…

– Вы сегодня ранние! – крикнул ему старшина Крылов.

– Праздник на кону! забыл? – весело откликнулся кок, похожий на вестового счастья.

А в караулку, едва не задев новичка-офицера, уже «пролетели» два худющих матроса – готовить стол и посуду. Двигались они рывками, словно демонстрируя крайнюю степень «зашуганности».

…Аппетитный запах разваренного мяса и пшенной каши быстро достиг штабеля, где в уютной нише недалеко от ценного корабельного груза, закутавшись в меховое офицерское пальто, сладко дремал старшина 1 статьи Павел Марсюков. Сквозь сон он слышал разборки у караулки, но все они ему давно надоели. Не шевелясь, слушал ворчание прибоя и следил полет крупных чаек в сером небе. В море среди пенных гребешков качалась красивая гирлянда из судов и кораблей… Но ничего кроме скукоты и раздражения эта живая красота у старшины не вызывала. Взгляд его был незрячим. Море… Оно давно стало для него шумной декорацией и тупым свидетелем человеческих гадостей и слабых попыток сопротивляться им. Каких-то полтора года назад, до службы, любой книжный эпизод о море мог вызвать больше чувств, восторга, чем этот вид живого моря…

Солнце ушло за сопку, ветер усиливался и холодал. На душе копилась звенящая гнусь… Одна радость – еда по расписанию. Но видеть эти крейсерские хари… Пашке казалось, что у них на «Дерзком» таких гнусных рож нет.

Старшина нехотя приподнялся, неодолимо влекомый чудесным запахом борща, мяса, каши… В этот момент он и услышал опять незнакомый голос, а в голосе нечто такое, что заставило его резко перевернуться и припасть к довольно широкой щели между двумя рядами ящиков и жадно искать глазами: кто это там такой объявился? Только начинало вечереть, и Пашка хорошо видел незнакомого каплея без головного убора, высокого, чем-то похожего на монгола. Или на сибиряка… Волосы в закатных лучах отливали медью.

Окриком офицер остановил годков, скопом двинувшихся к первому черпаку, и жестом подозвал Крылова. Оживление, вызванное приходом машины, сразу поутихло. Старшина остановился вполоборота и в трех шагах от странного офицера.

– Я же сказал им – сидеть, ждать! В первую смену будут ужинать, кто много работал… И мясо! – будут есть они. Остальным… баланду хлебать!

Пашка привскочил и больно ударился о ящик: такой злобы он не слышал даже в голосе своего старпома. Или то не злоба, а задор?

– Отправляйте! И самому во вторую смену.

Старшина Крылов судорожно оглянулся в сторону лобастого в чистом альпаке и сунулся пройти мимо каплея, но за плечо был тихонько поставлен на прежнее место:

– Есть, – промямлил старшина и было двинулся вперед, и снова остался на месте.

– Ты забыл, Дима, все забыл… Тебя учили унижать слабого? Или просто боишься Горшка?

Пашка представлял, что могло твориться в душе у «Крылатого», вымуштрованного «учебкой» в абсолютном преклонении перед погонами, а сзади-то его держал под прицелом Горшок, грозный подчиненный, который на погоны чихал почти все три года службы!

И тогда Крылов гаркнул так, что затих прибой: «Есть!!! Разрешите идти? – и смотрел на офицера с лютой ненавистью.

– Теперь я понял. Похож на зверька. Жрете мясо, а прикидываетесь ягнятами. Исполняй!

Крылов увел молодых на ужин. Офицер стоял на ветру, поглядывая на годков, как охотник на дичь в силке. И Пашка в своей теплой норе отчего-то забеспокоился: не пропустить бы чего! Каплей направился к штабелю и подошел к Горшку, которого Пашке не было видно:

– Похож на бычка на бойне… Разъелся, как у родной мамы! Пару ящиков отнес сегодня? Я знаю, откуда вы беретесь, зоновская отрыжка… Только бесам нужны рабы. Иди, таскай, пока я на пирсе, если хочешь вовремя увидеть маму. Сегодня у вас постный день.

Пашка обомлел: он не представлял, что с Горшком можно так говорить. Если верить Лешке Никонову, на крейсере младшие офицеры откровенно побаивались его.

Горшок пошел, следом засеменил еще один годок Шнапс – Шестопалов, почти напевая:

– Скоро сто дней до приказа, и мы вольные птицы!..

Каплей усмехнулся и пошел назад в караулку, лоб и уши у него покраснели, ночью, наверняка, подморозит. Пашке стало зябко, а впереди вахта, ночь в обнимку с автоматом…

Каплей скоро вышел из караулки, но уже в огромной гражданской кепке на голове и с большой сумкой в руке, стоял и смотрел, как работают «уважаемые» морячки. Пашка готов был щипать себя – не спит ли? Невероятно! Горшок пашет без надежды на мясо и маслы! Что происходит? И где начкар? А-а, крейсерский фраерок, наверняка, на пути к возлюбленной.

Марсюков, задевая плечом и головой тяжеленные ящики, беззвучно чертыхаясь, вылез из щели, посмотрел вслед каплею. Тот шел от караулки напрямую к барже, по кучам выброшенной штормом гальки и водорослям, прямо по полосе прибоя… Чайки едва не задевали его голову, они чертили свои невидимые никому знаки вечной непримиримости берега и моря. Волны шипящими языками устремлялись к его ногам, не доставали и оставляли на пути только белую пену…

Пашка вспомнил, что именно такую картину он видел когда-то в своих снах-представлениях о море, о флоте, о мужественных людях, будто рожденных для опасности… Как давно это было! «Пашка! Пашка!» – словно кто-то окликнул его, не сегодняшнего, а того – веселого и лихого заводилу ватаги ребят… Где он теперь, тот Пашка? Старшину будто встряхнуло изнутри.

Каплей скрылся за пирсом, на барже – и это тоже понравилось Пашке, будто он сам пошел дать пинка скользкому Силантичу.

Впервые за полтора года службы и второй раз в жизни он сам подошел к морю и с чувством вины опустил руки в волну. Его обожгло холодом и кольнуло живой силой, как крапивными иголками. Он вдыхал с наслаждением говор неспокойных трепетных гребней… Потом ледяной водой провел по лицу и вытерся платочком – маминым подарком… Может быть, последняя из привычек, привитых ею, – иметь всегда под рукой чистый платок.

… Когда он вошел в караулку, годки уже сидели за столом. Чванливые рожи, которых отправили с крейсера, видимо, за полной ненадобностью экипажу – а на берегу сгодятся… Пашка пожелал приятного аппетита, что могло быть сочтено за издевку. Но они не знали, что он слышал и видел, как их «унизили». Марсюков изо всех сил держал на лице серьезную мину, хотя в душе смеялся и ликовал.

И Горшок что-то почувствовал. Уже когда Пашка сел, он внимательно посмотрел на него и негромким окриком остановил поварешку разводящего, уже зачерпнувшего из термоса «от души».

– Хватит ему и половинки! Пусть попостится перед вахтой.

И черпак послушно замер над миской чужака с «Дерзкого», но все-таки борщ пролился в нее обильно, а в нем – Пашке сегодня везло – оказался и кусочек мяса.

Вскоре годки важно удалились, явно вынашивая некие планы на ночь: они у них всегда были… Но добавилась еще одна забота – голодные желудки. А к Пашке сразу подсел Никонов, дружок из крейсерских, и тихонько сообщил, что грозный каплей возможно… муж красавицы Дианки. Старшина едва не поперхнулся своей любимой пшенкой.

– Фантазер, Леха! – наконец проговорил он, а у самого сразу замкнулось: как просто объясняются тогда его придирки к Горшку. Неужели, правда?..

– Я с ним говорил! – и Никонов рассказал о неожиданной встрече с земляком на блок-посту, где он разрабатывал старые залежи чинариков для полторашников, а заодно и «осваивал» прохожих.

– Так он пошел за ней? Она там?

– Да. Горшок чем-то удружил тем типам, и вот она здесь… – Никонов хотел что-то добавить, но не успел.

Дверь распахнулась и вошел Крылов, взглядом хозяина окидывая помещение. «Караси», нахохлившись, сидели в своем уголке – отогревались. Старшина вдруг ласково позвал Никонова:

– Наука, во двор! – и вышел, не закрыв дверь.

Леха сразу сник и, не взглянув на своего задушевного собеседника, сполз со скамьи и пошел к выходу. Почувствовав недоброе, Пашка быстро допил теплый чай и тоже вышел. Уже вечерело, но лампочку у входа еще не зажгли.

Крылов вел Никонова к штабелям, где курили годки. А выше за сопкой скопище туч с чудовищными апокалипсическими очертаниями дожирали позднюю зарю… Но повыше остался один проблеск, один просвет небывалой чистоты и глубины, он сохранял нежно-золотисто-зеленый цвет и уводил взгляд сквозь тучи в такую высоту и даль, обещал такие открытия и красоту, что все остальное, кроме этой лазурной точки, казалось никчемным и смешным мгновением…

Пашка вздохнул. Наступающий вечер быстро стирал ощущения и следы визита странного каплея, и он всерьез пожалел, что очищающий шквал не пришелся на утро. Конечно, он не предполагал, что еще далеко не вечер, а только начало событий, в которых ему и никому другому уготована главная роль.

Еще не дойдя до беседки, Пашка услышал, а потом увидел, каков во гневе Горшок. Он бил Никонова лично и это не было похоже на обычную «профилактику». После двух ударов Никонов упал, со стоном отполз к штабелю и, прислонившись к ящикам, поджал ноги, видимо, находя эту позу удобной для обороны. К нему тут же подскочил Крылов, наклонился и, свирепо тряся белесыми космами, заорал:

– Где ты взял сигареты?! Говори, сука! Ты его навел на нас?

– Это мои сигареты, от моего командира! – успел сказать Пашка, но к нему тут же подкатился Горшок и коротко, без замаха, не ударил, а резко ткнул под ребра вытянутой ладонью, как широким ножом, и сразу отошел к Никонову. Пашка согнулся пополам, хрипло пытаясь вдохнуть воздух, но никак не мог поймать оборвавшееся дыхание, качнулся и отлетел к остаткам забора, некогда отделявшего дворик от мола. Его рвало, он крутился волчком, потом кулем свалился на бок, белый, как морская пена. Сил хватило только на то, чтобы приподнять голову и положить ее на приятно-холодный камень, гладкий как стекло. Дыхание медленно, микроскопическими дозами само возвращалось к нему.

– Ты его навел, падаль?! Это его сигареты!.. Вот чинарик, он бросил!

Голос Горшка удивил Пашку: он пел тоненьким фальцетом, так что старшина даже приподнялся – он ли это кричит. Горшок пел как в древней опере под открытым небом в честь уходящей зари… И это было мерзко.

– Что ты ему сказал?! Ты все сейчас расскажешь, агнец божий! – и Горшок грязно выругался, тоже напевно, почти в рифму, и глазки его под редким русым чубом стали совершенно свинскими.

Зрители – трое годков и пара «шестерок»-полторашников – как и положено в театре, не очень интересовались происходящим на сцене, они курили и говорили о чем-то своем.

– Не упрямься, Наука, выкладывай все, хуже будет! – старшина Крылов понизил тон, и у Горшка тихо спросил: «Может, хватит, Гарик? Каплей на пирсе…». Тот небрежно ответил: «Фараона Силыч угости тем, что надо, мы и с ним посчитаемся…»

– Ничего он вам не расскажет… – тоже выругавшись, выдавил из себя Пашка, пытаясь отвлечь на себя кровососов. – Нечего и рассказывать!

Горшок обернулся к нему, кажется, его глазки, полные поросячьего визга, не видели ничего. Скорее всего, так оно и было. Он никогда не мог держать во внимании больше одного объекта: говорят, следствие падения в котельное отделение. Пашка огромным усилием воли заставил себя подняться и взял увесистый булыжник… Но «крылатый» черт опередил его, сходу, неловко, но сильно пнул ногой под те же ребра…

Никонова они пытали еще минут десять, но тот только рычал на них волчонком. Под конец Горшок ударил его кулаком в грудь и, не глядя на жертву, пошел в караулку.

– Мы с тобой еще разберемся! – прошипел Крылов, но Никонов-Наука, скорее всего не слышал, оглушенный болью…

Проходя мимо Пашки, Крылов наклонился к нему и провонял в лицо, улыбаясь во все неровные зубы:

– У тебя есть такие сигареты? – и показал два одинаковых с околышами чинаря на ладони, с гордостью, будто то были золотые червонцы. – Один из них выкурил этот бешеный каплей. Что? Понял? Вечером с вами разберемся.

И ушел вслед за Горшком своей неровной походкой. Вскоре туда подтянулись и остальные… Над дверью караулки зажгли фонарь, а внутри включили телевизор – его свет мелькал в проеме открывающейся двери. Все почти как всегда… И только двое моряков остались на сырой гальке. Они лежали почти рядом, глядя друг на друга так, будто их на секунду подняло на гребень штормовой волны, и они оказались вблизи, а в следующую – где они будут?

… Дверь караулки отворилась, кто-то из молодых вышел и направился к ним, но громкий и злой окрик из помещения остановил его… Фигура помаячила и исчезла. Истрепанный ветрами дворик опустел. Столик под навесом, бывший некогда приличной беседкой, осиротел. Сколько поколений юных морячков, хилых теней, уцепившихся за сигаретки, как за последние соломинки в жизни, искали здесь утешения и укрытия. И в Море смотрели и верили… Но им не дано было и надежды на ответ. От дыма сигаретки в юной голове ничего не укладывалось – дым становился им смыслом и опорой.

– Живой? Ты совсем-то под тюфяка не молоти! Давно бы показал зубы – все бы не выбили. А так – заклюют… на хрен! Ты распаляешь их своей беспомощностью.

Но Леха Никонов, Наука, был явно в нокдауне. Старшина, кособочась как драчливая обезьяна, согнувшись от боли, скакнул к ящикам, поближе к товарищу, да и ветер здесь был слабее. Первое, что он услышал от Никонова, пытаясь усадить его ровнее: