Читать онлайн По острым камням

© Дегтярёва И.В.

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

www.soyuz.ru

Сирия, 2019 год

Ее глаза… Черные абсолютно, словно без зрачков, антрацит – такие же, как уголь, блестящие, способные вспыхнуть в одно мгновение. И жар будет нестерпимым. От этого взгляда сосало под ложечкой. «Знать бы еще, где эта «ложечка»?» – усмехнулся Горюнов, глядя на женщину. Но неведомую ложечку все же сосало и неодолимо тянуло занырнуть в черные глаза, чтобы добраться до эпицентра маслянистого непроницаемого омута. До сути.

Полковник Петр Горюнов хорошо знал подобный взгляд. В нем слились, как Тигр и Евфрат, и отчаяние, и решимость. Эти реки сходятся в Шатт-эль-Араб, на болотистых берегах которого когда-то шли тяжелые бои между арабами и персами. Там же сто лет назад была битва за Эль-Курну турок с британцами.

Война застыла в антрацитовых глазах женщины. Не та, восьмилетняя, и, уж тем более, не бои столетней давности, а нынешняя, такая же бессмысленная, пропитанная смрадом псевдоислама и ядовитой желчью тех, кто ее затеял в неистовом стремлении овладеть нефтью, территорией, где хотели провести газопровод, и, желая расшатать арабский мир, в конечном счете, уничтожить его.

В классе бывшей школы остро и навязчиво пахло потом, страхом и лимоном. Горюнов наверняка знал, что у женщин под черными перчатками религиозные менди, нанесенные хной с лимонными добавками. Держатся узоры недели три и по ним легко определить, лгут они или говорят правду, ведь в дороге девушки не стали бы наносить узоры. Наверняка сделали менди где-то, в тогда еще тихом местечке, на юге провинции Идлиб, находясь среди мужей и братьев, возможно, готовясь умереть вместе с ними, если не удастся вырваться из-под бомбежек атакующей сирийской армии. А в итоге они просто затерялись в толпе беженцев.

Полковник сидел в стороне ото всех, на облезлом ковре на низком подиуме у стены. В уголке рта у него тлела очередная сигарета с едким иракским табаком. Иногда он вынимал сигарету, держа ее за кончик, как держат мундштук кальяна.

Выглядел он обычным арабом-сирийцем или жителем Ирака. Смуглый, черноволосый, с легкой проседью, с щетиной, которая почти обрела статус бороды, с выдающимся во всех отношениях носом и голубыми глазами, но среди арабов это не редкость. Гутра на голове, довольно грязная, старая, застиранная, а блестящий, засаленный от множества прикосновений уккал, как лакированный. Камуфляж, изрядно ношенный, кое-где зашитый небрежно, крупными стежками черных ниток. Две кобуры – одна на поясе со Стечкиным, другая, набедренная, поменьше, с иракским ТТ.

Его могли принять и за офицера сирийских спецслужб. Может, за ксировца. Они тут в Сирии тоже на острие. Персидский он знает, но не слишком похож на иранца внешне, да и нелюбовь к персам у него засела в подкорке. Ничего личного, просто слишком долго Горюнов жил в Ираке под именем Кабира Салима, работая в парикмахерской Багдада. Тогда он был офицером российской нелегальной разведки. Теперь, после вынужденного возвращения в качестве «погорельца», оказался в УБТ[1] ФСБ.

Выезд за границу ему закрыт, хотя его просто-таки жаждут видеть представители многих спецслужб мира – и MIT, и ЦРУ, и, вероятно, Моссад. Но не для того, чтобы опрокинуть с Горюновым в тени пальмы по рюмочке арака и выкурить трубку мира, вспоминая о былом, а чтобы засадить далеко и надолго. А еще лучше расправиться с ним раз и навсегда.

Но женщины, сбившиеся в стайку, напоминающие воробьев, сидящих рядышком на сильном холоде, всего этого про Горюнова не знали и принимали за одного из сирийских военных, ведущих дознание и работу с беженцами вместе с русскими военспецами, разбирающимися кто есть кто, отделяя зерна от плевел. Нельзя допустить, чтобы черные ядовитые зерна проросли. Иначе подобные всходы станут смертоносными для сотен мирных людей.

Женщины прижимают к себе детей возрастом от двух до пяти лет. Детишки джихада. Если у этих дамочек и были еще дети до жизни в псевдохалифате, то они их оставили с родственниками в России, Узбекистане, Таджикистане, Туркмении. Бежали из дома, как правило налегке, с мужьями или к мужьям.

Полчаса назад их заставили снять никабы, разрешив сменить на химары. Унижать мусульманок никто не намеревался, их не лишили совсем платка, но требовалось сделать фотографии. Горюнов пока приглядывался, опасаясь, что и в этот раз уедет ни с чем. Он уже полтора месяца отсматривал всех вышедших из-под огня, из окружения – мирных или причастных к боевикам.

С биографиями беженцев в деталях разбирались другие, в том числе оперативники из ДВКР[2]. Горюнов пока лишь смотрел, пытаясь выявить только одного человека, вернее, одну.

В здании идлибской школы три с лишним года обитали игиловцы[3], а теперь тут царило запустение. Несколько помещений на втором этаже расчистили, и в них расположился штаб по фильтрации беженцев.

На первом этаже боевики сделали завалы из парт, чтобы затруднить штурм сирийцев. Изрешеченные школьные парты производили тягостное впечатление. Ошметки столешниц из ДСП, металлические ножки, каркасы, ящики из письменных столов учителей. На лестничном пролете в стене дыра метра на полтора в диаметре от выстрела из гаубицы Д-30. Вот парадокс, СССР не существует, а его орудия все еще стреляют.

Горюнов видел в Ираке модификацию этой гаубицы, прозванную там «Саддам». Гаубицы работали на окраинах Багдада, поднимая еще большую пыль. В те дни американского вторжения Багдад накрыла песчаная буря…

Сирия частенько вызывала у Горюнова ассоциации с Ираком, особенно когда он ездил по дорогам страны в одиночку. Возвращался невольно в то нелюбимое им состояние загнанности и отчаяния, когда прервалась связь с Центром, и перспективы ее восстановления казались таким же туманными и призрачными, как видимость на улицах Багдада во время той бури 2003 года, кровавой и в прямом и в переносном смысле – песок из пустыни имел красноватый оттенок.

Хотелось завыть тогда в унисон с ровным ветром из пустыни. И Горюнов погрузился в состояние полной автономности, замер, застыл, не тешил себя пустыми надеждами, смирившись с тем, что неопределенное время, которое может затянуться на годы, он будет существовать только в одной своей ипостаси – багдадского цирюльника Кабира Салима. Появившемуся связному даже не сразу удалось с ним начать разговор, поскольку законсервировавшийся Кабир не мог переключиться с арабского на русский.

С иракских времен он сохранил неистребимый акцент в русском. Многие видели в этом позерство, но не те, кто знали его чуть лучше или понимали специфику нелегальной разведки…

В школе базировались сирийские войска до того, как их отсюда вытеснили игиловцы. Теперь, когда выбили боевиков, в школе уже никто дислоцироваться не мог – слишком большие разрушения.

Под ногами хрустели гильзы, осколки ампул, шуршали пустые пакетики из-под американского сухпайка. Горюнов прошелся по коридорам, заглянул в бывшие классы, заметив знакомые коричневые пакетики из-под мяса и овощей.

Сам такие ел, когда были на выездах с группой игиловцев в Эс-Сауре. Часто пайки оказывались просроченными, но с голоду все шло на ура. Несложно догадаться, откуда поступали эти питательные пакеты, маркированные одинаково и произведенные в США. Часть из них попадала из Израиля, часть непосредственно от американцев, ну и от турок. Таким же незатейливым способом игиловцев снабжали американскими стволами в обмен на нефть и ценности из сирийских музеев. Хотя Горюнов, оказавшись по «производственной необходимости», как шутил он сам, в рядах игиловцев в Эр-Ракке несколько лет назад, еще в 2013 году, предпочитал родной Калашников штатовской М16.

Его грела мысль, что из одного АК можно непрерывно сделать около шестисот выстрелов, только тогда автомат растечется в руках раскаленным металлом, дорого продав жизнь вместе со стрелком. Столько патронов в БК у Горюнова даже не имелось, зато имелось желание выжить.

Помимо двух пистолетов он не расставался и с автоматом Калашникова. Наученный горьким опытом, предпочитал тащить на себе лишнее, чем оказаться под обстрелом с автоматом и парой магазинов.

В прошлом году Горюнов попал в передрягу, когда совершал вылазку в Рожаву – Сирийский Курдистан с полковником Ермиловым из ДВКР, журналисткой Олесей Меркуловой и с Абдулбари из сирийского Мухабарата.

Вот вдвоем с сирийцем Петр на рассвете и принял бой, отстреливаясь от напавших на них аннусровцев, и, грешным делом, поверив, что это его последний рассвет. Ермилова ранило, журналистка, хоть и не робкого десятка, а все-таки женщина… Была бы курдянкой, а то обычная москвичка. До базы Хмеймим не доехали немного, это их и спасло – помощь подоспела вовремя.

Примерно в этом же районе уже второй месяц крутился Горюнов. Теперь тут чуть поспокойнее. Хотя на разрозненные группы игиловцев все же можно налететь. И такой риск возрастает, поскольку Горюнов перемещается по Сирии автономно, на свой страх и риск, убежденный, что так безопаснее. Учитывая его арабскую внешность и владение арабским, доля здравого смысла в таком предположении существует, но больше авантюризма и наглости, свойственных Горюнову. Иногда он ездит в сопровождении Абдулбари или своего зама майора Зорова.

Потрепанный джип со следами пуль на левом крыле, пыльный настолько, что невозможно различить, какого он цвета, с привязанным проволокой бампером. По полику за водительским сиденьем катаются консервные банки и бутылки с водой. В салоне пахнет чипсами, одеколоном чистюли Зорова, с омерзительной хвойной отдушкой. Но все забивает неистребимый табачный дух. Горюнов, пристрастившийся к курению в Ираке, где дымят и в школах, и в кинотеатрах, где угодно и в неограниченных количествах, так и не избавился от вредной привычки. Однако не слишком-то и стремился.

Абдулбари тенью увязался за ним уже в четвертый раз подряд, решив, видно, докопаться до истинной причины, зачем русский полковник так упорно и регулярно ездит в район Идлиба и вообще торчит в Сирии уже второй месяц подряд.

Иногда вместо полковника к беженцам ездил его заместитель Мирон Зоров. Противоположность Горюнова – опрятный, даже какой-то чопорный и вроде бы нерасторопный. Но Абдулбари, пообщавшись с ним, понял, что заместитель достоин своего шефа. Просматривая документы беженцев, уже проверенные арабами, Зоров заметил несоответствие сразу в двух паспортах.

Между Абдулбари и Горюновым (особенно после пары перестрелок, в которые они попадали вместе) установились дружеские отношения, насколько это возможно между представителями спецслужб разных государств, на данном конкретном этапе считающихся союзниками.

Когда подъехали к зданию школы, Абдулбари в очередной раз с лукавой улыбкой в зеленоватых глазах поинтересовался, кого это его русский коллега выискивает среди беженцев и почему больше всего глазеет на женщин.

– Уж не жену ли ты себе присматриваешь? Ты только намекни, у меня есть пара незамужних родственниц, причем мы не попросим дорогой махр для невесты.

Горюнову показалось, что Абдулбари перешел от шуток к серьезному сватовству, и ему эта тема не понравилась.

– Четвертую жену я брать пока не планирую, – поморщился он.

Помятое темнокожее лицо Абдулбари вытянулось от удивления. Сирийский контрразведчик, приставленный к русскому полковнику для оказания помощи, ну и для контроля, знал, что Горюнов, владеющий арабским слишком хорошо, не мог оговориться. Иногда употреблял такие выражения, о которых и Абдулбари не догадывался. Посмеиваясь порой, Абдулабари утверждал, что полковник обогатил его лексикон. Разговаривали они по-арабски, за исключением тех случаев, когда в разговоре участвовали еще русские военспецы.

А в общем, насчет трех жен Горюнов не слишком лукавил. Это две его мусульманские жены, обе приобретенные в конспиративных целях, и одна вполне официальная, зарегистрированная, реальная, ждущая сейчас дома в Москве – Александра. Одна из двух мусульманских жен покоится на курдском кладбище в горах Кандиль на базе РПК[4]. Зарифа. Она охраняла Петра и она же закрыла его собой от пуль в турецком Мардине, когда их обстреляли местные полицейские. Вторая – журналистка Олеся Меркулова, получившая статус жены Горюнова на пару дней в прошлом году для ее же безопасности во время поездки по Сирии, уже, наверное, забыла об условном бракосочетании. Абдулбари сам выправлял документы об их браке.

Сириец не сомневался, что Горюнов мусульманин. Тот цитировал Коран как настоящий хафиз. Абдулбари держал его за богослова и очень удивился бы, узнай, что в Москве Горюнов носит православный крест и мусульманство принял, только чтобы избежать разоблачения в обществе игиловцев.

– Погоди-погоди, уже три жены? – Абдулбари выглядел расстроенным. – Сколько у тебя зарплата, если ты можешь себе позволить сразу трех? Да и в России у вас ведь не принято многоженство. Или они у тебя в разных странах проживают? Я вот до сих пор за свою с ее отцом не расплатился.

– Твоя жена согласилась на отсрочку? – удивился Горюнов, заруливая на площадку перед школой. Он припарковался около разбитой осколками пальмы, все равно зеленевшей, даже с расколотым стволом. Петр достал из бардачка несколько сигаретных пачек и распихал по карманам. – Наверное, любит тебя.

– Напрасно сомневаешься, – Абдулбари потянулся на заднее сиденье за своим автоматом. – Сколько тебя знаю, ты источаешь скепсис по любому поводу.

– Источать можно яд, – поправил его Горюнов. – И кстати, с точки зрения ислама выкуп отцу за невесту это уже не махр, а безобразие. Унижение невесты, которую фактически продают.

– Ты это объясни моему тестю, – вздохнул Абдулбари. – Слушай, ну что ты ищешь? Сказал бы мне, я бы помог с поисками. А то, гляжу, сколько времени торчишь тут… Ладно-ладно. Не надо на меня так смотреть! Ты как Ремненог.

– Это из мифологии? – припомнил Горюнов и усмехнулся, догадавшись, на что намекает язвительный Абдулбари.

Ремненог – это некий старичок, вернее гуль – оборотень. Злой дух, прикидывающийся беспомощным стариком, просящим донести его до воды, но едва стоит его посадить к себе на закорки, как он вцепится в тебя мертвой хваткой, вытянет все соки, пока наивный добрый человек не упадет замертво.

– Кто на ком паразитирует – это большой вопрос, – намекнул Горюнов. – И ты мог бы не тратить свое бесценное время на поездки со мной.

Абдулбари сплюнул, вылезая из машины. Если бы не война, если бы не помощь, от которой сирийцы зависят, разве допустили бы они, чтобы чужие разведчики и контрразведчики лазили по их территории.

Пока сириец прикуривал во дворе, Горюнов успел зайти внутрь и сразу же увидел эти черные, антрацитовые глаза, глядящие через прорезь никаба. Он теперь не стал торопиться, уже ошибался несколько раз. С одной очень похожей девушкой провозился целый день, довел ее до истерики, но в итоге понял, что все напрасно. То была не она.

Пакистан, осень 2018 года

Иван Алексеевич Арефьев на лужайке бывшего английского клуба в Исламабаде играл в крикет. Уже прошло время полуденного джума-намаза. Октябрьский день раскалился за тридцать градусов.

Дурацкий крикет стоял у Арефьева поперек горла. Этот вид спорта – наследие англичан и чуть ли не единственная возможность встречаться со своим агентом без соглядатаев, на газоне, в отдалении от песочного административного здания клуба.

Нур Бугти служит в исламабадском территориальном полицейском управлении. Он чиновник довольно высокого ранга по местным меркам, а поскольку коррумпированность у местных зашкаливает, то не так уж сложно было заполучить его в агенты. Деньги полицейскому нужны. Очень нужны. Молодая жена, трое маленьких детей.

Его и подлавливать ни на чем не пришлось. Он, встретив Арефьева, чуть ли не сам кинулся к нему в объятья в Исламабадской мэрии на приеме, посвященном пятидесятилетию столицы. Там же присутствовал и посол Киргизской Республики, с которым местный мэр обсуждал взаимные договоренности, чтобы сделать Бишкек и Исламабад городами побратимами. Они настолько увлеклись обсуждениями, что не заметили, как Бугти подошел к сотруднику российского посольства.

Нур завел светский разговор и вдруг с визитной карточкой подсунул записку с указанием времени и адреса, где он хочет встретиться с Арефьевым.

Записка эта вызвала бурю эмоций у резидента, когда Арефьев ему доложил о странном подходе полицейского.

– Этого нам только и не хватало! Инициативник? Почему он подошел именно к тебе? Там было еще пятеро дипломатов. Не похоже на совпадение. Подставой попахивает.

Однако с агентурой на тот момент были проблемы, и Арефьев решился рискнуть.

И вот уже почти восемь лет он пожинал щедрые плоды своего тогдашнего риска. Уже и сам стал резидентом, но когда приезжал в Москву в отпуск и встречался с бывшим шефом, тот каждый раз вспоминал вербовку Нура. «Везунчик ты, Арефьев! К тебе агент сам обратился, предложил услуги, да еще и за эти годы карьеру в полиции сделал нам на радость».

Нур посещал крикетный клуб как и многие чиновники Исламабада. Клуб считался элитным заведением, а крикет, как и поло, был в стране чрезвычайно популярным спортом и среди чиновников, да и у рядовых пакистанцев. Но не все могли себе позволить ходить в закрытый клуб.

Арефьев присел в плетеное кресло на лужайке перед крикетной площадкой. Его команда уже собралась за исключением Нура.

– Как всегда наш бэтсмен опаздывает. Ловит воришек и террористов, – засмеялся зам министра Исламабада по строительству. – Ну хоть боулер на месте.

Шутку его никто не поддержал. Особенно после летнего теракта в Мастунге, где погибли сто двадцать восемь человек и сто пятьдесят тяжело ранены. В Белуджистане более всего неспокойно, впрочем, как и в Хайбер-Пахтунхве. Арефьев за ситуацией в приграничных с Афганистаном и Ираном районах наблюдал внимательно и уже давно. Там шуруют боевики «Аль-Каиды», ИГ и «Талибана», вспыхивают очаги гражданской войны. Белуджи воду мутят. Самое неприятное, что смертниками становятся дети.

Арефьев лет девять назад, еще будучи замом резидента, узнал о школе мальчишек-смертников в одном из лагерей талибов в долине Сват. Ему шепнул об этом один из агентов, у которого талибы похитили семилетнего сына двоюродного брата, и мальчик попал в этот самый лагерь. Он смог бежать и вернулся домой. Родители прятали его в подвале, настолько мальчишка был напуган, да и семья опасалась, что талибы бросятся на поиски и силой попытаются его вернуть или просто-напросто ликвидировать, а в придачу всю семью.

Агент вдруг попросил помощи у Арефьева. В полицию обращаться родители не решались, опасаясь налететь на коррумпированных чиновников. Агент предлагал безумный план – спрятать семью в российском посольстве, а то и помочь вывезти их за границу. Арефьев в то время уже начал сотрудничать с Нуром, и тот назвал фамилию полицейского, к которому стоит обратиться. Напрямую на самого Нура выводить другого агента Арефьев не стал, во избежание недоразумений.

С этого начали раскручивать в местной полиции дело о детской школе террористов-смертников.

Пацанам так там промыли мозги, безо всяких наркотиков, что когда детей вернули домой, они кидались на родителей с желанием их убить. Пришлось проводить реабилитацию ребят с помощью психиатров. Часть мальчишек талибы похищали, часть покупали у родителей в нищих семьях. Но какими бы путями они туда не попадали, несколько сот ребят готовились стать смертниками, ребят посообразительнее подготавливали для работы информаторами, боевиками. Самому младшему исполнилось шесть лет.

В Афгане шурави тоже сталкивались с подростками-муджахединами, но даже тогда мальчишки просто воевали, а не становились смертниками, во всяком случае, не так массово. Терроризм совершенствуется, и вербовщики достигли виртуозного мастерства в подмене святых понятий – борьбы за родину и веры в Аллаха. Двинувшиеся за фальшивыми огнями, какие иногда возникают на болотах и ведут в холодную гнилую топь, мальчишки гибли, не понимая, что творят. Кто-то получал деньги, кто-то выгоду и славу, а разорванные пластитом детские тела соскребали с асфальта в пакет и бросали в морге. Если и находились близкие, они, как правило, отказывались хоронить сына-террориста.

Сейчас Арефьева беспокоило, что в Пакистане орудовали боевики из Узбекистана и число их перевалило за четыре тысячи. Они сосредоточились в Зоне племен[5], вытесненные хорошо действующими узбекскими спецслужбами. Вместе с семьями они представляли опасность не только для правительства Пакистана, но и в конечном счете для Узбекистана, так как могли вернуться с нехорошими намерениями или, используя дружеские или родственные связи, оставшиеся на родине, агитировать на террористическую борьбу своих друзей и близких. А сколько узбеков работает в России? И сколькие из них окажутся в родстве с теми самыми ребятами, сбившимися в антиправительственные банды в Пакистане?

Амплуа боулера, игрока, подающего мяч, досталось Арефьеву, когда Нур ввел его в свою компанию, весьма ценную в плане полезных знакомств, а главное, удобную для контакта с агентом. В коротких перерывах можно переброситься парой слов. На довольно большом поле их никто не услышит и не прослушает. Тем более, Арефьева знали тут как специалиста посольства России по экономическим вопросам. Если и подозревали в работе на спецслужбы, то на крикетном поле подозрения сходили на нет. Играет человек, кидает мяч, сделанный из пробки и обтянутый кожей, хорошо кидает. В конце концов, разведчики тоже люди, могут они когда-нибудь расслабиться и не думать о работе.

Центр не слишком одобрял проведение контактов в такой обстановке, но справедливо рассудил, что резиденту там, в Исламабаде, виднее. Арефьев прикинул, что посторонних в клуб не пускают, а постоянный состав их команды не подразумевает внедрения представителей пакистанской контрразведки. Если только в команду соперников.

Появился Нур, как и все пакистанцы, несмотря на жару одетый в белую рубашку с длинными рукавами и даже в легкий бежевый джемпер с эмблемой полиции на груди. Он торопливо надевал защиту на ноги. Надо успеть сыграть до следующего намаза.

Молятся в Пакистане усердно. Однако молитвенное усердие не слишком помогало пакистанцам в жизни. Стоило отъехать чуть от Исламабада и можно было увидеть такую нищету, что, казалось, Аллах навсегда ушел из этих мест и даже следов узких ступней не оставил в серой пыли. А в городе хоть и чисто, но ощущение, что и тут как-то все неладно, в ожидании террористической атаки – везде блокпосты, военные с автоматами, полицейские с бамбуковой тростью.

Удалось переговорить с Нуром накоротке, пока отошли к столикам в тени стены, заросшей каперсником. Они пили кока-колу, которую в Пакистане поглощают в огромных количествах, хотя Арефьев предпочитал всем местным напиткам коктейль из древесной картошки, которую еще называют саподилла.

Нур икал от газировки и смущенно прикрывал блестевшее от пота лицо, темнокожее, словно изображенное на старой медной чеканке, только глаза у полицейского удивительно светлые, почти голубые.

– Вы, наверное, хотели разузнать о тех трех девушках, которых задержали на днях наши пограничники? – догадливо спросил он.

– Ты как всегда прозорлив, – похвалил Арефьев, отирая лицо белоснежным полотенцем. – А главное, осведомлен. Это же в Карачи.

– Их задержали в Кветте. Они с восемью детьми перешли границу с Ираном. Они же ваши гражданки. Вы можете официально с ними увидеться. У вас ведь Генконсульство в Карачи, если я не ошибаюсь.

– Позволь нам самим решать, что и как делать, – не слишком церемонился Арефьев. У них давно сложились такие отношения. Нур вежливо на «вы», а резидент чуть снисходительно, однако не гнушался и лести, хотя считал, что с пакистанца довольно и тех немалых денег, которые он получает. – Нам необходимо, чтобы нашелся в тюрьме человек, способный, как бы выразиться… – Арефьев призадумался.

– Разговорить их, – подсказал Нур, и его глазки, чуть затененные пушистыми веерными ресницами, заблестели. – Ну вы же сами понимаете, как это сложно.

Арефьев долгим взглядом посмотрел на полицейского.

– Нет, ну в самом деле, уважаемый Иван, – как следует имя он произнести не мог, и звучало это примерно как «Ивэн». – Вы же знаете, что наши управления имеют полномочия только в своих провинциях. К тому же тюремные порядки… Тысяч триста рупий меня бы устроили.

Резидент покачал головой, поражаясь неумеренности Нура.

– Любит ваш брат дурить иностранцев. Почти сто тысяч рублей вообще-то немалая сумма. Мы ограничены в средствах.

– Мне же лучше, нет проблем, – вздохнул Нур. – Пойдемте, нас зовут.

Они вернулись к игре. Но несколько раз удалось перекинуться парой слов вдали от других игроков.

– И все же за что такие деньги? – недоумевал Арефьев, безуспешно пытаясь сбить цену. – Должен быть разумный подход. Ты же понимаешь, если мы откажемся от этой затеи, ты потеряешь все. Не получишь ни двести пятьдесят, ни двести тысяч.

– Ну так что ж? – самодовольно улыбнулся полицейский. – Мне меньше проблем. Все-таки риск попасться. А я ведь рискую, очень рискую. Надо будет задействовать третьих лиц, а это дополнительный риск.

Он пошел отбивать бросок, закинув биту на плечо. Через несколько минут игроки прервались на намаз и ланч. Об этом договаривались загодя. Так же как и о продолжении матча в другие дни. Один игровой день мог занять около шести часов с ограниченными оверами.

Арефьев оставил полицейского в одиночестве с его подсчетами и с Аллахом на время молитвы. Со всех мечетей Исламабада разносился азан, усиленный многочисленными мегафонами.

Вернувшиеся после молитвы игроки команд пошли в здание клуба на ланч. Тут был организованно подобие шведского стола, но еда, в основном, подавалась местная, привычная пакистанцам. На блюдах дымились овощи сабзи и чавал. Риса вообще тут едят много. Пироги и халим с чечевицей. Подали много видов мяса – и ягненок, и курица. В клуб ходили богатые чиновники, а обычные пакистанцы такого щедрого стола не видели. Разве что иногда едят курицу, пересушенную, пережаренную нещадно и острую невероятно – приготовленную так, чтобы избежать отравления.

За столом Нур заметно загрустил, не замечая со стороны Арефьева поползновений продолжить беседу. В итоге он подвинулся к резиденту и шепнул:

– Хорошо. Двести пятьдесят.

Арефьев призадумался. Он знал, что красная цена – тысяч сто пятьдесят. Однако если у агента возникнет чувство неудовлетворенности, а оно наложится на особый пакистанский норов, то привести это может к крайне неприятным для Арефьева последствиям. Резидент кивнул в ответ на пристальный вопрошающий взгляд.

Они снова сошлись, чтобы переговорить во время небольшой паузы, когда игроки утоляли жажду. Небо над Исламабадом затягивало тучами, но это не гарантировало дождь, а только усиление жары.

– А что вы от них хотите? – приступил к делу Нур и снова принялся икать от сильно газированной колы.

– Вытрясти всю их подноготную. Любыми способами. Пообещать им заплатить за информацию или даже освободить, устроить побег. Все что угодно. Нам их скоро забирать в Россию, не хочется получить кота в мешке. Кто они и что? Попали в Иран из Сирии или Ирака? Любые детали, фамилии, прозвища… Короче, выпотрошить их основательно.

– Вы всерьез насчет побега? Это же другие суммы…

– Стоп-стоп. Никаких побегов, ни в коем случае. Нам надо их заполучить в Россию в целости и сохранности. Просто слишком долго ждать, пока все процедуры, дипломатические и юридические, будут улажены. А нам надо понимать, что получим на выходе.

– То есть сулить золотые горы? Ну-ну, – улыбнулся Нур. – Это мы можем.

– А ты что всерьез насчет побега? – заинтересовался вдруг Арефьев.

Нур пожал плечами, что могло означать только одно – все зависит от суммы вознаграждения.

– Сколько времени понадобится?

– Неделя как минимум. Я оставлю знак около Клуба.

После того, как Нур наносил парольный знак, он делал закладку в свой шкафчик раздевалки. За членами клуба были закреплены эти шкафчики. Ключи имели только хозяева. Не дублировались ключи даже для администрации клуба. Эта традиция осталась со времен англичан в Пакистане. Нечего администрации копаться в шкафчиках джентльменов!

Но никто не предполагал, что хозяин шкафчика, владеющий им пока является действующим членом клуба и платит взносы, в здравом уме сделает дубликат ключа и передаст его другому члену. У Арефьева имелся ключ от шкафчика полицейского. Делать закладку в свой шкафчик резидент не позволял.

«Кто знает, вдруг кому из местных сотрудников службы наружного наблюдения придет в голову светлая мысль обшманать мой шкафчик, – здраво рассудил Арефьев. – Уж они найдут способ открыть замок так, что я не замечу. А может, и того хуже, таиться не станут. Хотя тут вмешаются владельцы клуба – они обеспечивают безопасность и конфиденциальность членов сего заведения. Если с помощью отмычки, еще куда ни шло – конфиденциальность не пострадает, во всяком случае, хозяин шкафчика не догадается о негласной проверочке. Тогда владельцы клуба попотеют, помнутся, но решат, что иностранца можно и потрясти слегка. Ведь вряд ли русский дипломат хранит в шкафчике что-нибудь ценное».

Пакистан, неподалеку от Карачи, тюрьма «Гаддани»

Единственное, что устраивало Айну, да и Захию с Хатимой – это строгие религиозные правила, соблюдающиеся в тюрьме. Намазы проходили регулярно и таких, как эти три фанатичные женщины, тут хватало. Пакистанцы в принципе набожные.

Условия ужасные в камере – жара, вонь, скученность. Ковры и матрасы на полу. Детей выпускали играть во двор, они не очень понимали, где находятся, играли и бегали. Хотя сильно испугались, когда их задержала полиция. Младший сын Захии и вовсе перестал разговаривать. Он и сейчас сидел в стороне от других детей под натянутым между двумя кустами платком.

Хатима беспокоила Айну больше всего. Ее моральное состояние. Бездетная Хатима находилась во дворе, приглядывая за детьми подруг. Бледная, черный хиджаб оттенял ее бледность. В тюрьме не разрешали носить никаб, да здесь к тому же одни женщины. Соблюдалось это строго. Мужчины-охранники если и были, то за внешним периметром. Айна прикидывала варианты побега.

Как старшая группы она несла ответственность перед «Вилаятом Хорасан», филиалом ИГ в Афганистане, куда женщины стремились попасть из иракского Мосула. Цель так близка и так далека – между Афганистаном и Пакистаном огромный Ношак, семь с половиной тысяч метров над уровнем моря. Надо было из Ирана перебираться напрямик в Афган. Но она следовала инструкциям, полученным от мужа Айны, а они, как видно, устарели.

Он планировал уйти в Афганистан еще два месяца назад. Им выправили надежные документы. Кто именно сделал паспорта, она не знала. Муж никогда не посвящал ее в свои дела. Хотя Айна все же видела, как в снятый для них дом в Эрбиле приходил мужчина, похожий на турка. Она слышала, что сотрудники их спецслужб помогали легализоваться бойцам ИГ, взамен вербуя их, или способствовали тем, кто уже завербован и кого они выводили из-под обстрела во время боев в Мосуле. Об этом Айна узнала, сидя на каменной лестнице и подслушивая разговоры мужа с его боевыми товарищами.

В те дни в их дом по ночам приходило много разных людей. Однажды появилась и женщина, что вызвало у Айны удушающую волну ревности. Облегчение принесло только то, что женщина не снимала паранджу и перчатки, разговаривала тихо и властно и довольно быстро ушла, оставив шлейф сандалового масла, стойкий древесный запах. Когда Айна выглянула в окно, то увидела, что на улице у каменного крыльца с большими каменными шарами, покрытыми сетью трещин, незнакомку дожидаются трое здоровенных арабов, вероятнее всего, телохранители. Кто она? Чья-то жена из командиров ИГ высшего звена? Вряд ли ее муж разрешил бы ей так свободно разъезжать по Ираку, пусть и с тремя серьезными охранниками. Что она забыла здесь, у группы мужа Айны – Касида?

Мужа Айна боготворила, однако ни пятеро детей, ни преклонение перед мужем, не лишили ее ни любопытства, ни здравого смысла. Она предпочитала слушать, даже не предназначенное для ее ушей. Особенно много подслушивала последние месяцы их совместной жизни в Эрбиле.

И вера ее пошатнулась. Не в Аллаха, не в ислам, не в идеи великого халифата, а в мужа. Он представал в своей болтовне, чего греха таить, пьяной болтовне, человеком злобным, неумным и как никогда далеким от святых идей создания халифата, от джихада.

Айна верила в создание идеального правоверного общества. Она окончила педагогический университет в Махачкале, преподавала в школе, насмотрелась на подрастающее поколение и разочаровалась абсолютно. Своих детей воспитывала по законам шариата. Ее отец – хафиз. Но разочарование в муже подавило ее, да еще это их задержание в Пакистане. И все же она не сдавалась и продумывала план побега.

Сидя в душной камере она то и дело словно бы чувствовала дуновение прохлады с той каменной лестницы, где гулял сквозняк и где сосредотачивался запах жареной самсы с кухни и кальянный дым из нижней гостиной. Различимы были глухие мужские голоса внизу, а за окнами липкая душная иракская ночь. Вернуться бы хоть в то время, пусть оно и с привкусом разочарования.

Затем муж уехал, велев Айне с двумя женами его погибших друзей пробираться в Афганистан. Он снабдил ее деньгами и документами. Однако их все равно задержали на границе. Айна не знала, где сейчас муж и жив ли он. Если жив, то наверняка прочитал в Интернете о задержании в Пакистане трех российских женщин из ИГ. Имена указаны. А следователь говорил, что теперь их депортируют в Россию.

Тогда придется все начинать сначала. За участие в ИГ наверняка посадят. Детей отдадут родным. У Айны в Дагестане мать и братья. Захия из Казани. И только Хатима стала мусульманкой в зрелом возрасте, уехав из России к жениху по переписке. К вербовщику по переписке. Хатима его и не увидела, встретил ее совершенно другой человек. Быстренько выдали ее замуж за полевого командира, одноглазого араба, который бил ее так, что она потеряла первого ребенка, а потом и второго, а больше уже и не беременела.

Айна считала ее дурочкой и к тому же неверной, а это уже гремучая смесь. Но муж велел Хатиму взять, чтобы продать потом кому-нибудь из командиров в «Вилаяте Хорасане». Ее одноглазый муж погиб во время бомбежек Мосула. Ее забрали нянчить детей. Она с удовольствием с ними возилась.

Сейчас она оказалась весьма полезной. Хатима знала английский язык очень хорошо. А тут только на английском и получалось общаться. Урду хоть и пишется арабицей, но все три женщины, знающие арабский, не понимали ничего, поскольку урду ближе к персидскому.

Появилась новенькая надзирательница лет тридцати – Разия. В черном платке под серой форменной кепкой, она могла показаться хорошенькой, если бы не довольно большая родинка на щеке около носа.

Эта Разия крутилась около Хатимы в каждую свою смену. На вопросы Айны, что хочет надзирательница, Хатима не отвечала. Она вообще больше отмалчивалась. Однако молилась истово, и это усыпило бдительность Айны.

А в один из дней Хатима вдруг исчезла. Утром, с ранним подъемом Айна не обнаружила ее рядом с собой. Плоский матрас со смятой простыней пустовал. Около подушки лежали тасбих[6] Хатимы, случайно сложившиеся в знак бесконечности.

Время ее отсутствия тянулось в самом деле бесконечно. Айна не догадывалась, что Разия не просто надзирательница – она сотрудница исламабадского полицейского управления, где работал Нур. Обосновали ее появление в «Гаддани», как проверку агентурных сведений, полученных в Исламабаде. Дескать, эти три женщины – вдовы, и шли они на самом деле не в Афганистан, а именно в Пакистан для совершения теракта. Причем подрыв, якобы, они собирались совершить вместе с детьми в исламабадской мечети Фейсала.

Уловка Нура сработала, проверка фактов требовалась незамедлительная и крайне осторожная, поскольку могли оставаться сообщники на свободе. Предложение о пытках на допросах не сработало, поскольку и те, кто предлагал, и те кто отвергал, знали, что процентов шестьдесят из фанатиков не признаются и под пытками, а в случае с женщинами этот процент даже выше. Если уж им что втемяшится в голову, тем более если они на пути Аллаха… Хитрость в данном вопросе предпочтительна.

Несколько дней Разия наблюдала за тремя русскими. Отчаянная вояка Разия совсем еще молодой девушкой участвовала в Вазиристанской войне, стала одной из первой дюжины женщин, ставших офицерами. (Сейчас их уже около трехсот.)

Разия служила радисткой, но когда Исламский Эмират пытался создать независимое государство на территории Пакистана, в ходе одного из боев – взятие Ваны – она получила тяжелое ранение, несмотря на то, что числилась во вспомогательном отделении. Не предполагалось, что она примет непосредственное участие в боевых действиях. Из-за ранения Разие пришлось уйти на более спокойную работу – в полицию.

Там ее принял в свои объятия многоопытный Нур Бугти и в прямом, и в переносном смысле. Она стала его любовницей, несмотря на все предрассудки и опасность быть побитой плетьми, в худшем случае публично, на площади. Это на усмотрение суда.

Но они оба умели хорошо таиться. Она получала от него деньги за выполнение мелких поручений, не считая это противоречащим ее фанатичному патриотизму. Разия решила для себя, что Нур продался одной из властных группировок Исламабада. Возможно, связан с приверженцами Первеза Мушаррафа, отсиживающегося сейчас в ОАЭ. В Пакистане его приговорили к смертной казни за госпереворот. Такое самоуспокоение ее устраивало. Разия отсылала полученные от Нура деньги родителям в деревню.

Она считала себя фанатиком-патриотом, а потому хорошо понимала психологию таких же, как она, пусть и шедших с аналогичным энтузиазмом в ложном направлении. Куда бы они ни шли, чаяния и устремления те же, что у патриота. Легко ли их обернуть в свою веру? Непросто, долго и нет гарантий, что принесет стойкий результат и что он не станет всего лишь стратегической уловкой с их стороны. Потому Разия предпочла искать слабое звено в их группе и действовать не в открытую, а исподтишка.

Допущенная начальником тюрьмы до работы внутри периметра, она надела форму надзирательницы и сперва издалека наблюдала за этими тремя. Затем, выбрав цель, пошла на сближение с Хатимой. И не ошиблась.

Хатима не откровенничала с подругами и с другими женщинами-заключенными. Слишком подавленная, потерявшая смысл существования давно, настолько равнодушная ко всему окружающему, что апатично не желала выбирать – жить или умереть.

У Разии были разные ситуации в жизни. Некоторые настолько выбивали из колеи, что порой смерть казалась лучшим выходом. Но и смерти она желала со всей пылкостью, на которую способна. А в случае с Хатимой – штиль равнодушия. Она уже умерла в мыслях и желаниях.

Но мягкость обхождения Разии, в которой чувствовалась внутренняя сила и уверенность в себе, вызвала слабые колебания хоть каких-то эмоций у Хатимы. Первое – настороженность и любопытство, затем желание рассказать, пожаловаться, ведь ее молча и внимательно слушали. А что еще для больной души может быть важнее, чем понимающий и сочувствующий слушатель?

День за днем погружаясь в жизнеописание Хатимы все глубже, Разия, глядя на бледное лицо девушки, в ее серые, пепельные глаза, пыталась вычленить хоть одну зацепку. Как опытный альпинист, щурясь на солнце, вглядывалась в неприступную скалу, кажущуюся абсолютно гладкой, в поисках крошечной нитяной трещинки, куда можно вбить анкер, чтобы двигаться дальше.

Разия гадала, что ценного знает эта девчонка, в двадцать с небольшим претерпевшая столько, сколько хватит на несколько жизней и не самых удачных. Все ее переживания лежали в плоскости личных взаимоотношений с агрессивным садистом-мужем. Чуть приподняв рукава, она показала корявые шрамы на предплечьях. Он бил ее чем придется, даже прикладом автомата. «У меня вся голова в шрамах», – жаловалась Хатима еле слышно по-английски.

Через несколько дней таких коротких разговоров от раза к разу доверительность росла. Разия начала поддавливать, пытаясь направить ход мыслей Хатимы в нужное русло.

– Что же ты в делах мужа никак не участвовала? Я слыхала, что жены таких командиров часто и сами ведут активную жизнь. Проходят военную подготовку. Или он держал тебя дома?

– Я никуда не выходила. За все время видела только тех людей, что приходили к нему.

– Вот мерзавец! У нас, конечно, тоже мужья строгие, но твой-то, кажется, совсем сумасшедший. Однако же гостей принимал. И женщины наверное у него были? Все они истовые мусульмане до первой женщины. Может, у него еще жены имелись, о которых ты не знала?

– Нет, женщины не появлялись в доме. А вот к Касиду, мужу Айны, приходили даже женщины. Одну я видела сама.

– Где же это? – искренне изумилась Разия. – Что же он к тебе в дом приходил для свиданий со срамными женщинами?

– Да нет конечно. У меня муж погиб к тому времени, а Касид забрал к себе. Но это уже в Эрбиле.

– Как же вы к курдам попали? Они вашего брата – даишевцев не жалуют.

– Просто местные не знали, кто мы.

Хатима и тут не насторожилась. Она слишком долго молчала. Разия словно вытащила пробку из сосуда с гремучей смесью страстей, боли и небольшой отдушкой информации. Такое процентное соотношение ее не устраивало, но выбора не оставалось. С Айной все эти номера не пройдут, она глядит исподлобья каждый раз, когда появляется Разия в поле ее зрения. И это взгляд убийцы. Она способна убить.

– Так что за женщина? Это Айна такая суровая, вряд ли бы она потерпела любовницу. Глаза бы выцарапала, а то и что похуже. Она же может, у нее взгляд, как у персидской гадюки. Такая же пучеглазая и мстительная.

Хатима впервые рассмеялась.

– Касид не стал бы ее слушать. Да и не любовница та женщина… Одета она была в дорогую одежду, телохранители во дворе ждали, да и разговоры вела совсем о другом… – Хатима осеклась. Опустила голову и заторопилась к одному из детей подруг, который пинал чужого ребенка.

Разия с чувством выполненного долга ушла, а на следующий день рано утром Хатиму привели к ней в один из кабинетов, в которых следователи проводили допросы. Разия попросила, чтобы им дали чаю, принесла сласти – гулаб-джамен[7].

Хатима сидела с закаменевшим лицом, с прямой спиной и не прикасалась ни к чаю, ни к подношениям, хотя кормили в тюрьме плохо. Она начала догадываться, что не просто так с ней вели душещипательные беседы. Теперь Хатима боялась, как будет объясняться с Айной.

– Ты чай пей, – Разия пододвинула к ней чашку. – Я тебе так, девушка, скажу. Попала ты в переплет, из которого выход возможен только через морг. Куда тебя везли? В Афганистан. Зачем, если ты вдова? Даю намек – молодая вдова! – Разия смотрела на нее снисходительно. – Тебя отдали бы там замуж за любого, кто заплатил бы побольше Касиду. Неужели не понятно? За кривого, косого, за очередного садиста. И делал бы он там с тобой все, что в больную голову придет. Или ты до сих пор считаешь, что они праведники?

Хатима молчала. Она конечно догадывалась об уготованной ей участи. Но куда она могла деться от угрюмого Касида? И даже когда он уехал и исчез, Айна забрала документы Хатимы, да и те фальшивые, изготовленные турком, что приходил к ним еще в Мосуле. А после страшных бомбежек Мосула, она словно потеряла остатки воли и чувствовала себя снулой рыбой из Тигра, выловленной старшим сыном Айны накануне бомбежек. Света не было. Чтобы рыба не протухла, ее запустили в огромный синий пластиковый таз. Его поставили в подвале, где они прятались. Стены тряслись, по ним змейками струился песок и шуршал даже тогда, когда гул и взрывы снаружи стихали ненадолго. Пламя свечей колыхалось.

А во время передышки они выбрались наружу и побрели между развалин посеревшего от пыли и страха города. Шли с белым флагом на палке, с сумками и чемоданами, с тазом, словно он был самым ценным. Несли детей, скрыв свои лица как обычно никабами. Таких в Мосуле много, на них с подозрением никто не смотрел. Испуганный Касид подрастерял свою грозность, в пыльных спортивных штанах, в шлепках на босу ногу и футболке, безоружный, он не походил на командира в камуфляже, перетянутого портупеей, каким знала его Хатима.

Перышки он расправил в Эрбиле, куда они добрались не без помощи все того же турка, который усадил их в микроавтобус со всеми пожитками и вывез в новый дом. И там Касид уже снова покрикивал на женщин. А в тот же вечер у него появилось оружие. Автомат Калашникова все время стоял в изголовье его кровати.

– Я уже давно потеряла ориентиры, – пробормотала она. – Такое ощущение, что меня раскрутили на карусели. Крутили так долго, что не понятно не только где небо и земля, но и на каком я свете.

У Хатимы был такой отрешенный вид, что Разия с сожалением подумала, что все ее старания тщетны, если у девушки тихое помешательство.

– Ты же хочешь освободиться от Айны и этой, второй?..

– Захии, – неожиданно охотно подсказала Хатима.

В ее оживлении Разия углядела хороший знак. И начала поддавливать:

– У тебя есть выход. Лазейка из этой круговерти. Ты можешь не видеть ориентиры, но я бы тебя вывела, если бы ты поверила моим заверениям и выполняла бы шаг за шагом мои советы.

Разия нисколько не сочувствовала Хатиме. Она сама в жизни добивалась всего собственным усердием, упорством, мозгами и не выносила девочек-дурочек, побежавших за мужчиной, к тому же за эфемерным образом мужчины-праведника, что, по мнению Разии, парадокс. Побежала, сломя голову, стерев собственную личность, забыв о своих обязательствах, родителях, а то и о детях. Идеализм? Романтика? Нет, это просто махровая глупость. Полное отсутствие здравого смысла, притом удивительным образом преобразованное в теорию, которую дурочка не только для себя продумывает до мелочей, но и верит в нее свято и отстаивает с пеной у рта.

В итоге жизнь расставляет все по своим местам. Она учитель лучше, чем все родственники и друзья-доброжелатели, окружающие наивную особь. Жизнь – асфальтовый каток, бесполезно доказывать и пытаться переубедить. Все звонкие пустотелые слова, фанатичные теории, порожденные недостатками воспитания, одиночеством, ограниченностью мышления и отсутствием достаточных знаний для правильных выводов – все это сметает стремительным течением незыблемого миропорядка.

– Вопрос, что ты хочешь? Избавиться от подруг? Так мы отсадим тебя от них, если ты попросишь.

– Просто так вы ведь не станете это делать? – грустно усмехнулась Хатима. – Отправьте меня обратно в камеру.

– Тебя спросят твои подруги, – заметив нерешительность Хатимы, усилила давление Разия, – куда тебя вызывали, кто и о чем с тобой говорил? Что ты ответишь?

– Допустим, правду…

– Свойство психологии таково, что человек все ставит под сомнение. Что бы ты не сказала, тебе не поверят до конца. Вывернись ты хоть наизнанку. Они начнут допытываться дальше, копать глубже. А поскольку ты уже выложишь все до основания, что ты станешь отвечать на расспросы? Будешь твердить: «Я вам все сказала»? Это вызовет еще большие подозрения. Если начнешь повторять ту же историю, расскажешь ее непременно иначе. Это неизбежно для неподготовленного человека. Ты ведь не учила наизусть. Заметив противоречия и неточности, твои подруги, особенно ушлая Айна, за них зацепятся… К чему я все это? – Разия заметила погрустневшее лицо девушки. – Они тебя просто придушат. И надзиратели не успеют прийти на помощь. Да и не захотят, учитывая твое нежелание сотрудничать. Ты хочешь подохнуть в тюремной камере, с подушкой, заткнутой в рот?

– Может, это выход из моего положения? – Хатима смотрела в пол.

– Я не стану тебя переубеждать. Если решила так закончить свою жизнь, ради Бога. Но я бы на твоем месте поборолась, – Разия досадовала, что недооценила степень депрессивного настроя Хатимы.

Разия вызвала женщину-конвоира и поглядела на заключенную:

– Ступай с Богом. Да хранит тебя Аллах. Захочешь поговорить, позови меня через надзирательницу.

В данной ситуации Разия почувствовала себя химиком или кулинаром, знающим тайный элемент или ингредиент, который добавила в мутный бульон отношений между тремя «подругами». Ингредиент этот, словно дрожжи, начнет бродить и запустит необратимый процесс, когда Хатиму вынесет на поверхность вспученного бульона, прямо в объятия Разии.

Дня три она дала на процесс брожения и не ошиблась в расчетах. Однако, судя по реакции, вместо дрожжей добавила нитроглицерин – Хатиму избили и довольно жестоко, как, пожалуй, умеют только женщины, впавшие в истерическую ярость. Причем били ее не только Айна и Захия, но подключились и другие. То ли их подговорили поучаствовать, то ли те вступили в драку от нечего делать. Исцарапали Хатиме лицо, сломали два ребра и палец на правой руке, выдрали волосы буквально с мясом, рассекли лоб.

Надзирательницы вырвали ее из рук толпы и отволокли в медчасть, там уже она попросила позвать Разию.

Хатима едва шевелила распухшими губами с запекшейся кровью вокруг грубо наложенных швов. Нитки, как тонкая синяя рыболовная леска, торчали в разные стороны, она каким-то заторможенным жестом пыталась отодвинуть мешавшие ей нити, норовившие попасть в рот. Когда смыкала губы и вовсе начинало казаться, что рот у нее зашит.

«Символично, – подумала Разия. – Они в ДАИШ просто марионетки – с зашитыми ртами и связанные по рукам и ногам. Как бы их не использовали, их именно используют. Да, место женщины в исламе не столь независимое, и все же даже в странах, где самые ортодоксальные формы ислама, нет такого унижения, как в псевдохалифате».

Разия гордилась своими офицерскими погонами, своей судьбой, не считала себя при этом женщиной эмансипированной. В ней органично уживались и мусульманская покорность, и свободные нравы. Она благополучно забывала, что является единственным ребенком в семье, ее отцу хавильдару[8] полиции, жаждавшему как все пакистанцы рождения сына, пришлось довольствоваться Разией. Он благосклонно принял ее решение стать военной, не торопил с замужеством. А когда она стала офицером, отец уже из пиетета не смел ей предлагать женихов и вообще что бы то ни было навязывать. Догадывался он и о существовании любовника, но, узнав, какой пост занимает охальник, отец Разии, каждый раз общаясь с дочерью, хмурил черные густые брови над черными глазами с красноватыми белками, но никак высказываться на эту тему не решался.

– Что вы хотите? – прошептала Хатима, и ее скрипуче-ослабленный голос вывел Разию из задумчивости.

– Мне нужно, чтобы ты рассказала о своей жизни в ДАИШ. С самого начала, как только ты приехала в Сирию. С кем ты встречалась, имена, фамилии, прозвища. Описание этих людей. Про погибших можно не говорить. Особенно детально расскажи про жизнь в Мосуле и о том, как вам с подругами удалось оттуда выбраться.

– Да нечего рассказывать, – Хатима поправила платок, сползавший на подушку. – Я почти никого не видела, кроме мужа. Все годы. Только чуть удалось вырваться из этой тюрьмы, когда он погиб… – она осеклась, испугавшись, что прорвалось слишком откровенное. – Но почти сразу начались такие бомбежки, что мы забивались в подвал дома. Только женщины. А вот уже в Эрбиле к мужу Айны ходило много людей. Но я не знаю их имен и уж тем более фамилий.

Разия подошла к зарешеченному окну, открытому в этот вечерний час, подержалась за решетку, пыльную и ржавую. На пальцах остались рыжие отметины. Солнце светило лимонно-блекло, сбоку, свет его пробивался между листьями старого евфратского тополя. Время шло к намазу, но Разия не слишком истово молилась. Сейчас ее занимала мысль, не ошиблась ли она в своих расчетах? Айна, конечно, была предпочтительнее в плане осведомленности. Но от нее вряд ли удастся что-нибудь добиться. Ни уговорами, ни пытками. Разве что подкуп. Однако Нур не санкционировал никакие траты. А подобные Айне, если и согласятся пооткровенничать, то лишь за немалые суммы.

Хатима, наверное, увидела разочарование на лице Разии и вдруг нестерпимо захотела по-настоящему выбраться из западни, подальше от лживых подруг, которые везли ее с собой, как жертвенного барана.

– Есть одно, что я могу… – голос у нее иссяк. Хатима снова отвела в сторону нитки, мешавшие ей говорить. – В Эрбиле была женщина. Она приехала к Касиду…

Разия вернулась к стулу, стоящему около кровати Хатимы. Но слушала без энтузиазма.

– Я подслушала их разговор. Но расскажу только в том случае, если вы… Мне надо, чтобы вы перевели меня подальше от этих, – Хатима кивнула в сторону окна.

– Все зависит от важности информации. Если она стоящая, то я добьюсь перевода, – скрыла зевок Разия.

– Эта женщина – организатор, насколько я поняла по-арабски. – Хатима торговаться не стала, но решила приберечь кое-что как страховочный вариант, не веря Разие так же, как она не верила уже никому. – Прозвучало слово «миссия».

– Как?

– «Альбада», ну, что-то в этом духе, – припомнила Хатима. Она покосилась на Разию и вдруг заявила: – Я не хочу больше говорить. Только с русским консулом.

– Да кто ж к тебе его пустит! – улыбнулась Разия. – К вам и до этого его не пускали. Давай дальше. Рассказывай. Теперь поздно торговаться. Ты ведь уже на больничной койке, а это тебя должно убедить в том, что я твоя единственная надежда. Дальше будет хуже.

– Почему ты выбрала меня?

Разие не понравился вопрос. Слишком правильный для запутавшейся дурочки.

– Есть люди заинтересованные в информации, – признала она, чувствуя, что иначе дело не сдвинется с мертвой точки. – А ты из троих самая… чужеродная для них, что ли… Они тебя недооценили.

– Что вы можете дать? Деньги в тюрьме не нужны. В Россию мне дорога заказана, там меня тоже ждет тюрьма.

– Пока я могу тебе гарантировать безопасность. И это уже немало. Когда на кону стоит жизнь, радуешься малому, не так ли?

– Но хочется большего, – в голосе Хатимы прорезались нотки человека, доведенного до крайности, а потому чрезвычайно решительного. Она молча ждала предложений.

Разия призадумалась, прикидывая варианты. Нуру, очевидно, информация нужна не для полицейского управления. А значит, рассчитывать на официальные ресурсы не стоит.

– Я отъеду на пару дней, а когда вернусь, мы поговорим более предметно.

Исламабад, явочная квартира полицейского управления

Обернув бедра белоснежным полотенцем, Нур вышел из ванной комнаты. Его почти голубые глаза поблескивали, как у человека сытно поевшего, насладившегося женским обществом и принявшего освежающий душ. Он достал сигареты из кармана пиджака, висевшего на стуле, и прикурил, запрокинув голову, выпуская дым в потолок.

Разия, полулежа на кровати, пила чай с молоком и листала журнал. Ее волосы, густые и волнистые, рассыпались по шелковой красно-черной подушке. Она не беспокоилась, что ее с любовником здесь кто-нибудь застанет. Нур использовал квартиру для встреч только с двумя важными агентами, под которых его управление специально снимало квартиру.

Нур полюбовался изгибами тела Разии, очерченными белой простыней, как будто ее до крепких смуглых плеч залили гипсом. Он налил и себе чаю, привычно сдобрив его молоком, и присел на край кровати.

– Ты теряешь хватку, – он провел по плечу Разии тыльной стороной ладони. – Не смогла справиться с этой фанатичной дурочкой.

– Ни то, ни другое, – покачала головой Разия, отставив чашку на тумбочку. – Далеко не дурочка и не фанатичная. Уже не фанатичная. Муж-садист умело выбил из нее иллюзии, пару зубов и желание идти дорогой джихада. Она не хочет возвращаться в общество подруг, да и в Россию тоже. Там ее ждет тюрьма. Она хоть и не воевала, но участие в ДАИШ ей все равно прилепят. Что мы можем предложить ей взамен на информацию?

– Думаешь, она знает что-то стоящее? – скривил лицо Нур.

– Я же тебе рассказывала! – чуть раздраженно напомнила Разия. – И о той женщине, и о загадочной миссии. И, в конце концов, если там ничего стоящего, мы же не будем выполнять свою часть соглашения с ней. Только вот в чем будет заключаться это самое соглашение?

– Во-первых, главное условие – все, о чем она нам расскажет, ей сразу же необходимо забыть. Не доносить до тех, с кем придется общаться в дальнейшем. Во-вторых… – Нур отставил свою чашку и склонился над Разией: – Как считаешь, она способна на что-нибудь стоящее? Или ее сломали окончательно?

Девушка улыбнулась:

– Знаешь ли, женщины народ живучий и мало предсказуемый. А что, есть варианты ее пристроить? К тому твоему приятелю из ISI[9], из контртеррористического центра?

– Ты прозорлива как всегда. Она ведь знает арабский? А у нас есть арабы-беженцы, с которыми надо работать, – он усмехнулся. – Все чудненько устроится.

Приподнявшись на локтях, Разия повела носом. Нур удивленно взглянул на нее.

– Пахнет международным скандалом, – пояснила она. – Как ты себе представляешь? Мы изымем девушку из тюрьмы… Какие основания? Как обоснуем начальству? Российский посол спросит, а куда их гражданку дели?

– Как только мы убедимся, что у нее за душой что-то дельное, мы ее сдадим моему приятелю из ISI. Он обладает достаточными полномочиями, чтобы изъять ее из тюрьмы для своих оперативных нужд.

– И это станет известно послу, – стояла на своем Разия.

Нур покосился на нее с недовольством. Он и сам подумывал о том, что о международной подоплеке стоит переговорить с Арефьевым. Скандал не нужен. Все надо провернуть тихо. В конце концов, девушка россиянка, и Арефьев может сделать так, чтобы посол… просто забыл о ее существовании. Но признаваться в своих сомнениях Разие он не спешил.

Однако встретившись с Арефьевым, Нур не получил ожидаемого одобрения. Куратор выглядел раздраженным, выслушав историю о неумелой обработке Хатимы, он скривился и велел справляться своими силами, не рассчитывая наивно на то, что посол закроет глаза на пропажу россиянки в пакистанской тюрьме. Даже если удастся убедить дипломата не поднимать шумиху вокруг пропажи Хатимы, то пакистанская сторона заподозрит неладное в том, что русские так легко смирились с исчезновением своей гражданки.

– Вот только если ее исчезновение останется незамеченным…

Нур не сразу понял намек куратора, но пока пробирался по пробкам Исламабада на встречу со своим приятелем из контртеррористического центра, оценил по достоинству остроумие Арефьева. Пожалуй, куратор мог предложить и конкретный вариант решения, но он дал понять, что Нуру неплохо бы и самому отработать те немалые деньги, какие он получает. К тому же полицейский лучше знает местные правила, а главное, как их обойти.

Нур изложил своему приятелю только в общих чертах, что, возможно, появится неплохой вариант разжиться агентом, владеющим арабским и жившим в ДАИШ на территории Ирака. Он даже не обозначил пол будущего агента, чтобы не раскрывать карты прежде времени. В Пакистане хватает арабов-беженцев, сорванных из родных стран войнами и революциями.

Дело оставалось за Разией – убедить Хатиму, что она только тогда получит шанс выбраться из тюрьмы, когда будет полностью откровенна. Не стоит играть с огнем.

«Если заупрямится, – давал Разие последние инструкции Нур, перед ее отъездом в «Гаддани», – разъясни девушке, что ее условия жизни не останутся на прежнем уровне. Пусть не обольщается. Мы их изменим так, что ей мало не покажется. Она, видимо, считает, что хуже уже быть не может. Втолкуй ей, что кажущееся адом – это только прохладный вестибюль сего многоярусного заведения. Мы проведем ее по всем этапам, до самого дна и даже пробьем для нее дно и устроим персональный ад».

Разия ухмыльнулась совсем недобро и понимающе. Она знала, на что способен Нур. Иногда с содроганием думала, что произойдет, когда шефу наскучит ее общество. Или, еще хуже, ей надоест его опека.

Пакистан, неподалеку от Карачи, тюрьма «Гаддани»

Хатима не вернулась к своим «подружкам». И Айна, обладающая изощренным умом и садистскими наклонностями, догадалась, что Хатима их продала. Айна несколько ночей анализировала ситуацию, вспомнила и внезапное появление надзирательницы Разии, и такое же внезапное ее исчезновение. Поняла, что под видом надзирательницы к ним подослали сотрудницу или из службы безопасности тюрьмы, или из местных спецслужб. Второе вероятнее, учитывая, что они из России, а главное – из ИГ. Их потому и не депортировали до сих пор, что спецслужбы хотят выжать, как лимон. Могут начать шантажировать детьми.

Айна не отказалась бы взамен на свободу сотрудничать с пакистанцами. Она на многое бы согласилась, понимая, что в России ее ждет тюрьма. Со злобой недоумевала, почему выбрали Хатиму: «Эту тряпку, дешевку, бестолочь, которая не могла быть полезна ни собственному мужу, ни халифату…» Утешала Айна себя только тем, что именно слабость Хатимы и привлекла надзирательницу. Ее проще сломить.

«Но как же русские из консульства? – Айна ворочалась на матрасе всю ночь, пытаясь понять схему, разработанную местными спецслужбами. – Хатиму будут искать. Собирались ведь депортировать нас троих с детьми. Спрашивается, куда подевалась третья? Как они объяснят ее исчезновение? Разразится дипломатический скандал».

Вскоре Айна поняла, в чем состоит их замысел. Но было уже слишком поздно. Она, избитая во время драки с другими заключенными и с надзирательницами, разлученная с детьми, находясь в карцере, узнала от следователя, что ее, Захию и… Хатиму обвиняют в убийстве надзирательницы. Хатиму, которой уже неделю с ними рядом нет.

Прихрамывая, Айна бродила по сырой камере, пытаясь сообразить, как все произошло. Она помнила смутно, урывками. Когда к вечеру чуть пришла в себя, то сделала вывод, что утром ей подсыпали в еду какое-то вещество. Слабый наркотик, вероятно. Оттого и в голове сумбур, провалы в памяти.

Вспомнила только утренний конфликт с новой надзирательницей – Айна заподозрила в ней подсадную-провокаторшу. Она все время цеплялась к Айне и Захие, выводила на ссору…

Как ни напрягала память теперь в карцере Айна, так и не всплыло, с чего началось. Заломило виски, а возникли лишь разрозненные картинки… Кричащий открытый рот надзирательницы, красные, потные лица женщин-заключенных, присоединившихся к ругани, ощущение, что подталкивают в спину, в руке какой-то продолговатый предмет, рукоять обмотанная изолентой. Снова толчок в спину… Затем сумятица, толчея, крики, визг, истошный, когда уже вопят не от злости и ярости, а от ужаса… Кровь, стекающая по ложбинке в бетонную трещину под ногами. Чья кровь, кто кричал? Айна ничего не успела осознать, одурманенная. Ее схватили сзади за волосы, сжав их в кулак вместе с платком, потащили прочь. Она не видела тела надзирательницы.

Теперь выясняется, что она убийца. Но Айна не помнит, как убивала. Следователь сказал, что есть показания других надзирателей, дескать Айна кричала по-арабски: «Неверная! Неверная!» И каким образом в убийстве может быть замешана отсутствующая Хатима? А если все-таки задержали третью девушку, то кто она на самом деле?

Хатима во время вспыхнувших беспорядков в тюрьме все еще находилась в медчасти. Швы уже сняли, синяки пожелтели, она вела себя гораздо увереннее, почувствовав серьезный интерес к своей персоне. Девушка рассчитывала использовать выпавший ей шанс.

Три дня назад ее вновь посетила Разия, и Хатима уже больше не стала торговаться и упираться, когда та сообщила о возможных перспективах ее дальнейшего существования в Пакистане, взамен на подробную информацию о пребывании в ДАИШ и, в частности, о той женщине, ночной визитерше, побывавшей в доме мужа Айны в Эрбиле.

Вместо Хатимы «для комплекта» к ее подругам в тюрьму подсунули другую женщину. В ближайшее время ей не придется встречаться с консулом и вообще с кем бы то ни было из посольства – она под следствием, а потому нет риска, что ее разоблачат. Приятелю Нура найти кандидатуру для подобной роли не составило труда. Прекрасно подошла девушка, которую родственники собирались побить камнями за измену мужу. Ее успели спасти от верной смерти, забрав в полицейский участок, хотя обычно в таких случаях полиция не вмешивается. Там приятель Нура ее и нашел. Зато теперь она готова была на все, чтобы избежать смерти. В тюрьме-то можно жить.

Чтобы россиянок в «Гаддани» не беспокоили визитами из посольства, Разия под руководством приятеля Нура, сымитировала убийство надзирательницы. Задействовала нескольких стукачей из женщин-заключенных, раздобыла киношную кровь, проинструктировала одну из своих оперативных сотрудниц. Та никогда не задавала лишних вопросов. Она смотрела на Разию, героиню войны и офицера, как на святую, кажется, готова была погибнуть и по-настоящему, если бы Разия потребовала.

Да так чуть и не вышло. Озверевшие, спровоцированные женщины все-таки ранили ее довольно серьезно. Но не Айна, забалдевшая от подсыпанных ей в еду наркотиков.

Приятель Нура, которого Разия знала только по имени Наваз, оставался в тени до поры до времени. Собственно, Нур и не был заинтересован, чтобы тот вмешивался на первоначальном этапе. Нур планировал воспользоваться «правом первой ночи», а затем запретить Хатиме распространятся о самом ценном, что она расскажет и что он передаст-продаст Арефьеву.

Разия убедилась, что не ошиблась в Хатиме, когда та начала рассказывать. Она сидела на койке, в старой затертой черной абайе, опустив голову, и монотонно, детально, с удивительными подробностями выдавала все, что слышала, видела, запомнила. В этой абайе Хатиму задержали, других вещей у нее с собой не было. И она напоминала огромную унылую птицу, издающую почти птичьи звуки, составляющие арабский язык, фрикативные, гортанные.

Тихоня, которую никто всерьез в среде боевиков не воспринимал, – обычная прислуга, вдова с потухшим взором, ее разве что продать в жены – вот и вся выгода.

– Ее зовут Джанант бинт э-Захид Джад, – говорила Хатима. – Я слышала, как ее имя произнес муж Айны, разговаривая по спутниковому телефону. Кому-то радостно сообщал, что ожидает ее приезда с нетерпением. Когда эта женщина сидела в гостиной, я приносила им чай с мятой. Она разговаривала с Касидом свысока, а он лебезил перед ней. Я не видела его никогда таким заискивающим. Так вышло, что я засмотрелась на нее, зацепилась за ковер и опрокинула на нее чай. Вечером меня избил Касид за нерасторопность, едва гостья ушла. Но до того мне пришлось проводить ее в туалет и помочь просушить паранджу и абайю феном. Она их сняла. Чай был слишком горячий и обжег ее, но Джанант перетерпела, не возмущалась и даже не пожаловалась Касиду. Ты знаешь, что абайи все, как правило, черные, цена зависит от ткани. Ткань ее абайи была самой дорогой, какую я когда-либо видела.

– Ты нарочно облила ее? – вдруг спросила Разия с подозрением, подвинув диктофон поближе к Хатиме. Он лежал на металлическом столике на колесах, окрашенном в цвет слоновой кости.

– Нет, в самом деле случайно. Хотя, когда это произошло, я подумала попросить ее о помощи. Мелькнула мысль хоть в прислуги к ней напроситься. Ясно же, что богатая женщина, влиятельная… А меня ничего не ждет, не ждало, – поправилась она и быстро взглянула на Разию исподлобья.

– Но ведь ты не просто так это рассказываешь? Что там было, когда ты помогала ей просушить платье?

– Я разглядела ее лицо, очень красивое, надменное и властное, пронзительные глаза и увидела татуировку у нее на запястье. Странные значки.

– На какой руке? И что за знаки?

– На правой. Может, и на левой тоже были, я не успела заметить. На внутренней стороне запястья. Что-то вроде полоски и геометрических фигур – треугольники и ромбы… И все-таки, что со мной теперь будет?

– На днях тебя перевезут отсюда. Вероятнее всего, с завязанными глазами, но тебя это не должно пугать. Из твоего положения выход мы нашли самый удачный. Вопрос лишь в том, насколько ты готова к серьезному сотрудничеству.

Хатима вдруг сняла платок, и Разия заметила, что у девушки в темно-каштановых волосах много седых прядей. Она уже могла ничего не говорить, но она все же ответила:

– Я давно и на все готова, потому что давно и все потеряла.

…В ближайшую неделю ее не перевезли на конспиративную квартиру. Нуру требовался временной люфт, чтобы диктофонную запись, полученную от Разии, передать Арефьеву и получить от него указания, в особенности о том, каких тем Хатиме не стоит касаться ни под каким видом в общении с Навазом.

Однако не только из-за этого вышла задержка. Арефьев переправил в Москву запись, а в Центре она неожиданно «зависла». Арефьев не решался торопить, да и знал, что это бессмысленно. Ожидал ответа, как на иголках. Нур дал понять, что его приятель Наваз недоумевает… Когда сотрудник пакистанской Межведомственной разведки «недоумевает» – это может быть опасно и для Нура, и даже для Арефьева.

Иван Алексеевич не знал, на какой почве возникла «дружба» Нура и этого типа из ISI. Он несколько раз делал заходы, пытаясь вызвать агента на откровенность, но тот некоторых тем предпочитал не касаться, и был в этом молчании очень последователен, даже шуршание купюр не делало его разговорчивее. Арефьев не настаивал, работая с агентом довольно давно, он старался не загонять пакистанца в угол, соблюдая непреложное правило работы с агентурой, обеспечивая Нуру психологически комфортное сотрудничество.

Но на чем бы ни основывались отношения Наваза и Нура, если у офицера ISI возникнет хоть малейшее подозрение в отношении Нура, дружба закончится, а начнется оперативная отработка связей полицейского. В том числе прошерстят и крикетный клуб, и команду, в которой (какая удача!) окажется дипломат из России. А девушка Хатима тоже россиянка…

Арефьеву с самого начала не понравилась авантюра Нура с привлечением Наваза, но узнал он о ней слишком поздно, напрасно предоставив агенту свободу действий. Время поджимало, ожидание возвращения Хатимы и ее подруг в Россию затянулось бы на несколько месяцев, а судя по той информации, что она выдала напарнице Нура в самом деле, стоило поторопиться.

На всякий случай Арефьев перешел в другую команду по крикету, прекратил личный контакт с агентом, оставив рабочей лишь тайниковую связь. Как он и опасался, из Центра ему прислали целый гневный памфлет о том, как можно пускать такие дела на самотек и что за это бывает. Арефьев узнал о себе много нелестного.

«Сами бы поработали с пакистанцами, – бормотал он себе под нос, составляя послание для Нура с новыми инструкциями относительно Хатимы. – С их менталитетом, предрассудками, представлениями о честности и выгоде».

Он призвал Нура сделать все возможное, чтобы не потерять контакт с Хатимой, хотя объективно понимал, что это вряд ли возможно. Фактически Центр, крепкий задним умом, предлагал ее завербовать и сетовал, что это не пришло в голову Арефьеву раньше, когда все плыло в руки. До того как Наваза вмешали в процесс. Теперь дать заднюю, вызвать подозрения у Наваза. Его несомненно заинтересует возня вокруг русской девушки.

«Каким образом было завербовать ее раньше?! – злился Арефьев. – Через Разию, но тогда пришлось бы посвящать и ее в дело. А как она отнеслась бы ко всему этому? Она офицер, рьяная патриотка. Шантажировать ее можно лишь любовными отношениями с Нуром. Однако пошел бы на такой шантаж сам Нур? Похоже, он влюблен в нее… И какой смысл вербовать Хатиму в тюрьме, если нет возможности вызволить ее здесь в Пакистане? Ну, депортировали бы завербованную в Россию. На кой она там? Бесполезна для разведки. А информацию из нее и так бы там вытрясли».

Арефьев осознавал, что вызволить девушку из тюрьмы в Пакистане, обеспечить ее тут надежными документами способны лишь люди из Межведомственной разведки. Но они и не допустят до нее больше никого, если затратят на Хатиму время и деньги. Все теперь зависело от ловкости Нура и степени доверия между ним и Навазом.

Иван Алексеевич очень удивился, когда, в очередной раз проверив шкафчик Нура в клубе, обнаружил послание, где полицейский сообщал, что все уладил как нельзя лучше. Разия взяла с Хатимы расписку о согласии той стать полицейским агентом. Речи о российской разведке не шло. Как бы отнеслась Хатима к стоящим за Разией в далекой и глубокой тени российским спецслужбам? Скорее всего, негативно, если учесть, как она боялась возвращаться на родину. Никто не собирался официально оформлять ее на агентурную работу, однако Хатиму теперь сковывали обязательства. Разия проинформировала ее, что, если Наваз узнает о содержании расписки, Хатиме, мягко говоря, не поздоровится. А Хатиме надо всего лишь при первой возможности связаться с Разией по номеру телефона, который Разия заставила ее выучить.

– Если в течение трех месяцев ты не созвонишься со мной, расписка попадет к Навазу, – предупредила Разия. – Срок я тебе даю достаточный, чтобы освоиться в новой обстановке и выбрать удобный, а главное, безопасный момент для звонка.

Она оговорила с Хатимой парольные фразы на разные случаи и также заставила выучить их наизусть.

Хатима расценила эту расписку и просьбу Разии однозначно, как противоборство полиции и спецслужб. Ее это не удивило. Она неоднократно слышала в разговорах Касида, как он с самодовольством развивал тему о конкуренции спецслужб и полиции, и о том, что на этом успешно можно играть, словно бы сам участвовал в подобных «играх». Впрочем, может, и участвовал. В Ираке во всяком случае.

С тех пор как он выбрался из Мосула, его собственное положение и положение людей, вышедших с ним, заметно улучшилось по сравнению с тем, каким оно было в Мосуле. Мало того, что их оперативно эвакуировали, вывезли на микроавтобусах с тонированными стеклами, но и подготовили им хороший дом, обеспечили едой. Хатима не видела благодетелей, но догадывалась, что Касид кому-то продался, а, возможно, и раньше работал на тех же «спонсоров». Кто они, оставалось только гадать, но у Хатимы были догадки. На них наводили сухие американские пайки в коричневых и белых пакетах. Сами по себе конечно они ни о чем не говорили. Мало ли где их раздобыли, чтобы снабдить семью Касида и его приближенных едой. Из сухпайка Хатиме особенно нравился миндальный кекс с маком, а дети Айны и Захии полюбили сушеную клюкву и жевательную резинку.

Однако она заметила и винтовки М16, стоящие в ящике в подвале. Новенькие, в масле. Она разбиралась в оружии, потому что по приезде в Ирак ее и других новоприбывших женщин научили обращаться с оружием и взрывчатыми веществами. Хатиме по силам было собрать СВУ из подручных средств…

Но самое главное – визит в эрбильский дом расфуфыренной Джанант с охраной. С чего такая честь Касиду? И степень откровенности с ним этой женщины, поразившая Хатиму. Она сидела на каменной ступени лестницы, ведущей на второй этаж, и вслушивалась в разговор. Женщина в парандже говорила холодно, чуть отрешенно, можно было подумать, что под черной сеткой вуали, скрывающей лицо, находится и не лицо вовсе, а механизм транслирующий чьи-то слова, причем слова произнесенные на хорошем арабском – так говорят дикторы арабских телеканалов. Благодаря такой дикции и классическому произношению Хатима почти все понимала.

В тот момент ее волновала только собственная судьба, а из повелевающей речи Джанант она уловила, что они не долго останутся в этом доме, направятся в Афганистан в ближайшее время через Иран и Пакистан. Причем мужчины поедут порознь с женщинами и детьми, для них предполагался другой маршрут. Хатима догадалась, что это обусловлено безопасностью мужчин в первую очередь. Джанант они нужны были в Нангархаре, где требовались опытные, обкатанные на войне, командиры для отделения ДАИШ – «Вилаята Хорасан».

За приходом Джанант скрывалось нечто большее, связанное с подноготной Касида, с его взаимоотношениями с теми, кто снабдил его жильем, пайками, деньгами и оружием. Теперь требовалось отработать вложенные в него средства.

Хатима не задумывалась, каким образом Джанант связана с ЦРУ и связана ли. Не исключала она, что незнакомку используют втемную, и та просто передаточное звено. Джанант оговорилась, что в ближайшее время будет в Идлибе с той же миссией. Она организовывает переброску бойцов в Афганистан, с семьями и без. Встречается с ними и сообщает им данные проводников. Назвала Джанант несколько имен командиров, по-видимому известных Касиду, но имена Хатима не запомнила, озабоченная предстоящей поездкой в Афганистан. Нелегальной. Чем это может закончиться, она догадывалась. Когда ее позвал Касид, Хатима расторопно принесла на подносе чай и плеснула кипятку на платье гостьи, подавая ей чашку…

Ей и в голову не могло тогда прийти, что опрокинутая чашка позволит ей выбраться из пакистанской тюрьмы.

Хатиму вывезли из «Гаддани» в черном целлофановом мешке, как скончавшуюся от сердечного приступа заключенную. Это не вызвало у нее особенных эмоций. Она думала только как бы не задохнуться. К счастью, в машине, куда ее положили на металлические холодные носилки, когда дверь захлопнулась, кто-то приоткрыл слегка молнию на мешке, и девушка видела дерганный свет фар и фонарей, отражавшийся на потолке микроавтобуса, проникавший через не полностью закрашенное окно.

Затем ее, не вынимая из мешка, подняли в квартиру, и только там незнакомая женщина разрешила выбраться из этого полиэтиленового савана. Обычная комната, диван, стул, стол, электрический чайник и бутылка молока, хлеб, финики в плошке.

– Здесь спи, – женщина бросила на диван плед и подушку, принесенные из соседней комнаты. – Завтра к тебе придут. Дверь никому не открывай, уйти не пытайся.

– Куда я уйду без документов? – пожала плечами Хатима.

Впервые за все годы, проведенные в ИГИЛ, она спала со спокойной душой. Не услышала, как щелкнул дверной замок, как раздались шаги в коридоре. Она только почувствовала чей-то взгляд, открыла глаза и увидела сидящего боком на стуле мужчину. Обычный пакистанец, невзрачный даже, худощавый, в потертых джинсах и мятой рубашке, поверх которой такая же мятая ветровка. Узкое очень смуглое лицо, тонкие губы и насмешливый взгляд.

Хатима сдернула со спинки дивана платок и торопливо надела его, потупившись.

– Меня зовут Наваз, – сказал он по-арабски и вдруг подмигнул, словно задавал тон на всё их будущее общение.

Он мог подмигивать и улыбаться сколько угодно и… просчитаться. Хатима, казавшаяся подавленной и сломленной, уже сделала ставку на Разию. Ей импонировала ее жесткость и прямолинейность. Хатима догадалась по намекам Разии, что если бы не отсутствие возможностей у «надзирательницы» и стоящих за ней людей самостоятельно вытащить ее из тюрьмы, то они не стали бы привлекать Наваза. Очутившись вдали от своих соратниц по ИГ, Хатима почувствовала себя человеком, который очень долго полз по узкому, сырому тоннелю без надежды выбраться, ощущавшим себя погребенным заживо, и вдруг уловившим дуновение ветерка. Она на ощупь в кромешной темноте отыскала холодную шершавую крышку канализационного люка с прорезями. Через них видела звездное небо и вдыхала свежий воздух. Но удастся ли ей поднять крышку? Что если снаружи люк заперт на огромный замок?

Сирия, 2019 год

Горюнов увидел похожую по описанию женщину среди семерых в черных никабах, теснившихся в комнате. Скользнул взглядом по ним, ее образ с черными антрацитовыми глазами в прорези никаба запечатлелся в его сознании. И он удалился к топчанчику, покрытому потертым ковром, на котором уже все штаны просидел за два месяца регулярных смотрин.

Навязчивый запах лимонной отдушки не мог перешибить даже табачный дым, сочившийся из сигареты полковника. Он скосил глаза на тлеющий кончик сигареты и, казалось, был сосредоточен только на этом медитативном созерцании.

Однако зашедший следом Абдулбари что-то прочитал в лице русского полковника. Подсел к нему, покосившись на зашумевших женщин, проявивших недовольство, когда их заставили снять накидки с прорезью для глаз.

– Которая из них? – спросил он понятливо. – У тебя такой вид словно ты сокол, с которого сняли клобучок, а у него перед клювом сочная дичь.

Горюнов хмыкнул, выдохнув дым. Исподлобья снова бросил взгляд на черноглазую.

– Как бы это не оказалось вабило, – покивал Абдулбари.

– Что? – переспросил Петр. Он знал, что в мирное время Абдулбари увлекался соколиной охотой, но не слышал раньше этот термин по-арабски.

– Муляж дичи – куропатки, утки. Кожаный или с перьями. Ты не так давно уже самозабвенно трепал такое вабило. Та девица, помнится, устроила истерику после разговора с тобой. Приоткрыл бы тайну, кого ищешь.

Отмалчиваясь, Горюнов подумал, что кожаным муляжом он теперь не удовлетворится. Почувствовать теплую тушку, пульс на ее перистой шее, схватить за тонкие крылья… Ему тут же по ассоциации захотелось съесть жаренную курицу с хрустящей золотистой корочкой. Но что-то подсказывало, что вместо курицы ненароком может клюнуть в темечко жареный петух.

Одних слов Хатимы не хватило бы для начала розыска загадочной и явно высокопоставленной в ИГ женщины, которая организует адресную эвакуацию командиров из Ирака и Сирии в Пакистан и Афганистан. Координирует их перемещения вместе с семьями, обеспечивает материальную базу, указывает им надежных проводников. Прежде получили подтверждение ее существования, активной деятельности и предположительного местонахождения из дополнительного источника.

– Дорогой Абдулбари, видишь девушку? Ту, у стола, с дерзким выражением лица. Мне нужно ее осмотреть.

– Лично? – нахмурился сириец.

– Нет, в бинокль из кустов буду подглядывать, – рассердился Горюнов. – Есть же девушка-офицер, попроси ее чтобы все задержанные для начала сняли перчатки и смыли менди с рук.

– С чего ты взял, что у них узоры на…

Горюнов указательным пальцем постучал по кончику своего носа. Абдулбари не понял, но положился на чутье полковника и тут же отдал распоряжения. Вернулся к Горюнову, уселся рядом, спросил негромко:

– Что ищем? Шрам? Родимое пятно? – догадливый Абдулбари проводил взглядом девушку в форме сирийской армии и в платке, которая повела задержанных в соседнее помещение, где стояла пластиковая бочка с водой.

Парни с автоматами у двери в класс о чем-то живо болтали. Горюнов уловил только несколько фраз: «Хлеб… привозят воду». Они, похоже, обсуждали бытовые условия, в которых жили со своими семьями. Хлеб привозили российские военные. Да и воду. Но довольно быстро сирийцы сами открывали мелкие пекарни, и жизнь в освобожденных городках и поселках оживала.

Раздался плеск воды. Женщины привычно возмущались в соседнем классе. Абдулбари глядел ожидающе на Горюнова, расслабленно развалившегося на ковре на подиуме, оставшемся здесь от боевиков. Полковник везде устраивался удобно. Предложи ему остановиться на обочине одной из сирийских дорог, он и там отыщет камень, к которому привалится, как к диванной подушке, и прекрасно выспится.

Горюнов привык воевать бок о бок с курдскими бойцами-женщинами. Воспринял и эту сирийскую девушку-офицера с таким же доверием как и курдянок. И напрасно…

Женские крики вдруг усилились, переросли в резанувший по нервам визг. В одно мгновение Горюнов из состояния расслабленности перешел к действию. Его как ветром сдуло с ковра, только осталась тлеющая сигарета на пыльном полу.

Он не бросился на крики, а метнулся сразу к лестнице, где мелькнул черный край абайи. Петр перемахнул через перила и приземлился на ступеньках на пролет ниже как раз перед бежавшей девушкой. Она держала в руках кривой кинжал. При этом, что поразило Горюнова, ее лицо оставалось почти спокойным, он не заметил ни испуга, ни агрессии. Довольно ловко она сделала обманный выпад, затем еще несколько движений, чиркнув острием его по предплечью. Тогда уж он не стал церемониться, понимая, что имеет дело с достойным соперником. Удар ногой не только обезоружил ее, но и заставил схватиться за руку, согнувшись от боли.

Горюнов подошел и схватил ее за руку, осмотрел запястье. Под йодистого цвета разводами частично смытых узоров, он различил несколько синих вытатуированных дорожек из геометрических фигур.

Девушка вскинула на него черные глаза, гневные и заинтересованные… В них промелькнуло понимание, что ее опознали по татуировке, которую она, собственно, и пыталась скрыть под менди. Но кто мог знать о ее татуировке? И кто этот дерзкий незнакомец?

Он сразу вызвал у нее подозрения своим равнодушным видом, плавной походкой и попыткой выдать себя за простачка этим своим потертым камуфляжем. К этому добавились наблюдения о том, как он носит оружие, как закреплена у него на бедре кобура, как он царапнул по девушкам быстрым взглядом голубых глаз. А когда по его распоряжению их повели смывать менди, она уже не сомневалась, что имеет дело с опасным для нее человеком. Либо из сирийских спецслужб, либо из иракских, что напугало ее не в пример сильнее.

Он заговорил с ней, подобрав кинжал, вшитый до поры до времени в рукав абайи. И ее подозрения усилились, потому что тип этот говорил с выраженным иракским диалектом, родным и для нее. Она, уроженка Багдада, не могла ни с чем спутать интонации в арабском знакомые ей с детства. Это ее отец из Тикрита, а она уже столичная штучка. Только к бабушке с дедом ездила в Тикрит.

Хотя она с легкостью могла имитировать марокканскую дарижу[10], порой напоминающую французский и испанский, где проглатывается часть гласных, или египетский диалект, громкий, быстрый, шипящий, но предпочитала ал-фусху[11], что говорило о ее благородном происхождении, культуре и состоятельности семьи, в которой она выросла. Голубоглазый иракский офицер говорил с примесью словечек с багдадского Сук ас-сарая[12]. Она легко представила его себе оборванцем-мальчишкой, носившимся по улицам Багдада, затем выбившимся в офицеры, а потом и в спецслужбы. Эти карьеристы, попавшие в Мухабарат правдами и неправдами, самые опасные. Так всегда говорил ее отец. А уж он-то знал о спецслужбах все…

– Зачем так нервничать? Вот и руку тебе ненароком повредил. Сильно болит? – говорил тем временем Горюнов, мягко, как он умел. – Ты не суетись, а то ведь и вторую недолго зашибить. Что там, Абдулбари? – крикнул он, подняв голову.

Через перила этажом выше свесился сириец:

– Ранила офицера. К счастью, не сильно. А ведь и у тебя кровь на рукаве…

«Голова обвязана, кровь на рукаве», – вспомнил мысленно песню из своего советского детства «багдадец», досадуя, что знакомство с Джанант, а это, несомненно, она, началось с драки. – Но однако же повезло все-таки! – подумал он удовлетворенно. – Шанс был один на миллион, что она еще здесь, не проскочила в Ирак через все кордоны, а более того, окажется именно в этом районе. Впрочем, из попытки побега и нападения на офицера можно кое-что выжать полезного».

– Абдул, принеси-ка нам ее никаб, только ощупай его как следует, мне неохота получить еще и в бок каким-нибудь острым предметом. И вещи ее забери. Остальных девушек пусть задержат в классе, к окнам не подпускают.

– Сделаю, понял, – улыбнулся Абдулбари, смекнув, куда клонит Горюнов.

Петр сам завязал тесемки налобной повязки никаба у Джанант на затылке. Она не противилась, но и не собиралась помогать. Чувствовала сильный запах табака, исходящий от него, и одеколона. С его неряшливым видом, небритой худощавой физиономией не вязался этот тонкий аромат бергамота и ванили. Джанант – девушка искушенная в дорогих духах, вещах и драгоценностях – могла оценить стоимость такого одеколона, явно произведенного в Бахрейне или ОАЭ, и удивилась несоответствию.

Горюнов заметил, как она смотрит не него и вроде как принюхивается. «Теряю хватку, – подумал он, – аккуратист. Одеколон, что ли, учуяла? Ну да бог с ним. Это же не тройной одеколон, а произведенный в Арабских Эмиратах. А девка, похоже, не промах. Она, точно она. У той истерички была похожая татуировка на руке, но не та стать, не тот взгляд. С этой придется повозиться, ловкая, умная, опытная».

У него даже мелькнула мысль связать ее, пока будет везти в машине. Что там еще скрывается в складках и швах ее одежды? Другой нож? Бритва? Отравленная игла? Женщина-офицер обыскала Джанант, но нож-то упустила, да еще какой! Горюнов, поморщившись, тронул предплечье. Кровь на рукаве уже подсохла и приобрела свекольный оттенок. Он заметил, что Джанант украдкой тоже трогает свою руку, разбитую его поставленным ударом из тхэквондо и крепким ботинком бельгийского производства.

Они подошли к джипу Горюнова, тут подоспел запыхавшийся Абдулбари с кожаным баулом, принадлежащим девушке. Петр посчитал, что в ее сумке нет чего-нибудь ценного, указывающего на ее принадлежность к ИГ, – она опытна и вряд ли проколется на ерунде. Его больше волновало, насколько нужен ему сейчас сириец. С одной стороны рискованно ехать наедине с бешеной кошкой Джанант, умеющей обращаться с джамбией, лучше чем с пудреницей. С другой – ему категорически не хотелось посвящать в свои дела Абдулбари. И тем паче показывать, куда он ее повезет. Знает ли Абдул о его квартире в Латакии? Скорее всего. На то он и сотрудник Мухабарата. Однако Горюнов менял эти квартиры регулярно, снимал то в одном, то в другом районе города.

В Латакии в 2011 году начались было беспорядки, но их довольно быстро подавили, и война напрямую родной город президента Сирии не затронула, но во многих домах квартиры пустовали. В том числе и курортные апартаменты. Хозяева поуезжали от неспокойной жизни – кто в Европу, кто в Иран, оставив соседям ключи для того, чтобы сдавать жилище. Здесь снимали те, кто побогаче из беженцев из других городов Сирии, где бесчинствовали игиловцы.

Горюнов арендовал то квартиру в районе, где жили портовые рабочие, то почти за бесценок прибрежные апартаменты, то в центре города, но чаще, на окраинах. Не так давно переехал в квартирку рядом с портом, на последнем этаже пятиэтажки с зарешеченными окнами. Именно выгнутые белые решетки на всех трех окнах привлекли его внимание, решетка оказалась даже на окошке в ванной, совмещенной с туалетом. Прежние хозяева, как видно, опасались грабителей, способных проникнуть в квартиру с крыши, а может, к ним уже и проникали. Ему нужна была квартира-крепость, своего рода квартира-тюрьма. Он предполагал, что, если повезет, то доставит Джанант сюда.

– А я?.. – сунулся было к машине Абдулбари.

– Доберешься сам? – риторически поинтересовался Горюнов и, не дожидаясь ответа, попросил: – Обставь все так, что девушка скрылась, ранив вашего офицера.

– Да мы даже и не знаем ни ее имени, ни фамилии… – Абдулбари с тоской заглянул в салон джипа через пыльное стекло. Джанант сидела на переднем сиденье, пристегнувшись, скрыв все эмоции под никабом, даже блеск антрацитовых глаз погасила, приопустив веки с пушистыми черными ресницами.

– Зато они знают, – кивнул Горюнов в сторону школы, явно имея в виду остальных задержанных. – Я бы на твоем месте обыскал остальных как следует. Кто-то из них возможно связан с ней. Проверить бы их с собакой, натасканной на взрывчатку. Если среди женщин есть ее телохранительницы, у них могут быть инструкции в случае опасности совершить подрыв, чтобы не допустить ее пленения.

– Это уже не телохранители тогда, а… Кто же она?

– Собаку вызови, – посоветовал Горюнов, игнорируя вопрос, и, прикрыв огонь зажигалки ладонью, прикурил.

Во дворе школы ветер порывами гонял сияющую на солнце пыль, словно пытался намыть золотой песок, просеивая цементную и дорожную пыль в своих воздушных струях. Порывы внезапно прекращались, и эта белесая пудра зависала в воздухе, как в невесомости, оседая слишком медленно, почти незаметно глазу.

– Перевязать бы тебя надо, – Абдулбари кивнул на его окровавленный рукав.

Горюнов сдвинул гутру на затылок, сощурил правый глаз от сигаретного дыма и ободряюще хлопнул сирийца по плечу. Сел за руль и предупредил девушку:

– Руками я машу так же, как ногами. Но в этот раз пострадает твое лицо – нос и зубы. Пожалуйста, положи руки на колени ладонями вверх, чтобы я их видел. Так мы сохраним зубы и другие части тела.

Она послушно высвободила руки из складок никаба, и Горюнов увидел розовые ладони, испещренные линиями. «Что там ей уготовала Манат – богиня судьбы и могильного покоя? – подумал Петр, воскресив в памяти арабскую мифологию, покосившись на руки Джанант. – Мне придется в качестве заместителя Манат поработать. – Он вспомнил виденные еще до войны в Пальмире статуэтки Манат – каменных божков. Живо представил себя в таком же каменном обличье и усмехнулся».

…Информация от Хатимы о существовании Джанант бинт э-Захид Джад поступила в УБТ два с лишним месяца назад из ведомства, в котором работал Горюнов до того как стал «погорельцем».

«Подарочек» явно адресовали лично Горюнову, руководящему направлением ИГ. Нынешний его начальник генерал Уваров отозвал полковника из Сирии в Москву, чтобы дать инструкции и обсудить детали предстоящих поисков и нюансы работы в случае успеха.

Сначала Горюнова, прибывшего на работу прямо из Чкаловского, мурыжил зам Уварова. Заставил подробно отчитываться о пребывании в Сирии. «Ты возмутительно загорелый среди зимы», – это прозвучало несколько раз укоряющим рефреном, когда Попов глядел на скучного Петра, печатающего двумя пальцами на компьютере отчет. Горюнову очевидно намекали, что он отсиживается в Сирии и бьет там баклуши.

Любитель народных выражений, причем не только русских, но и курдских и арабских, Горюнов знал, что бить баклуши, то есть делать заготовки для дальнейшего изготовления деревянной посуды, поручали неопытным подмастерьям. Работа простая – раскалывай поленья и обтесывай. Никаких премудростей.

– Кто спешит – быстро устает, – ответил он на все нападки Попова курдской пословицей.

– Это ты Уварову объяснишь, – покачал головой зам. – А он тебя пошлет и укажет, куда, зачем и как быстро. Острослов!

Анатолий Сергеевич Уваров сутулился сильнее обычного, чем-то озабоченный, седой ежик волос усиливал впечатление, что генерал какой-то взъерошенный или простуженный. Он сидел за письменным столом в своем кабинете, обложившись справочниками отчего-то по криминалистике. Поднял грустные глаза на зашедшего к нему полковника, одетого в потертые джинсы и мятую рубашку, и вздохнул.

– Я с самолета, – уловил немой укор Горюнов по поводу дресс-кода и после приглашающего генеральского жеста сел за приставной стол. – У меня там камуфляж или вот… – он дернул себя за рукав и полез в нагрудный карман, где лежали смятая пачка сигарет и зажигалка.

Уваров снова вздохнул, взял с подоконника за своей спиной тяжелую зеленого стекла пепельницу и прокатил ее по полированной поверхности стола. Петр поймал, нисколько не испытывая угрызений совести ни по поводу своего внешнего вида, ни из-за курения. Его мать всегда утверждала, что у него вообще нет совести. А Горюнов и не пытался опровергнуть, считая муки совести непродуктивным атавизмом.

Вопреки прогнозам Попова, никаких претензий Уваров предъявлять полковнику не собирался. Да, ему порой хотелось надавать Горюнову по шапке, но он осознавал, что вытянул счастливый билет, когда у него в управлении оказался Петр Горюнов. За несколько лет совместной работы Уваров усвоил – давить на Петра Дмитрича дело бессмысленное. Внешне полковник соблюдает субординацию, а в итоге поведет себя в соответствии с ситуацией, то есть как Бог на душу положит и, уж точно не по инструкции. Любого другого за меньшие проступки Уваров замордовал бы выговорами, а если бы эти меры не подействовали, постарался бы уволить, разорвав контракт.

Но инструкции усовершенствуют и вносят в них коррективы как раз такие, как Горюнов, те, кто нащупывает новые пути. Иначе действия разведчика или контрразведчика в какой-то момент становятся читаемыми и предсказуемыми. Ведь с противоположной стороны действуют практически по таким же схемам.

– Дома еще не был? – Уваров достал из сейфа папку и флэшку.

– Вашими молитвами… – намекнул Горюнов, стряхивая пепел, скользнувший по гладкому бортику вымытой до скрипа пепельницы.

– Я ведь могу тебя отозвать из Сирии. И так коллеги ропщут, что ты там засиделся. Был я тут в доме-два, встретил Ермилова, так он ко мне с претензией. Куда я, дескать, тебя услал? Завел, понимаешь, себе адвоката в военной контрразведке! Он просил передать, что хочет с тобой увидеться. – Уваров оживился. – Может, у него есть что-нибудь полезное по нашему направлению?.. Ну да ладно. Пока нам самим хватает проблем. Вот, – он протянул Горюнову папку. – Прочти-ка.

Горюнов пробежал глазами короткую справку. На второй странице приложения была напечатана стенограмма с диктофонной записи. Уваров видел только табачный дым, поднимавшийся над листками в руке полковника. Анатолий Сергеевич, глядя на длинные загорелые дочерна пальцы Горюнова, подумал, что сейчас он опустит листки, а за ними араб в клетчатом платке.

– Что? – высунулся из-за бумаг Петр, услышав смешок генерала. Но тот отмахнулся, и Горюнов, постучав тыльной стороной ладони по листкам, спросил: – С какого языка перевод? Откуда дровишки?

– С арабского. Из Пакистана.

Полковник нахмурился, удивляясь несоответствию.

– Там вроде урду и английский в ходу.

– Главная героиня этого занимательного диалога русская девушка – Ольга Валентиновна Беседина девяносто третьего года рождения, уроженка Липецка. Незамужняя, во всяком случае в России. Пересекла границу с Турцией в две тысячи пятнадцатом году, – Уваров вздохнул насчет каких-то своих мыслей и поглядел на часы. – Она не вернулась в РФ, виза просрочена. Далее, как в сказке, прошли годы, и нашу Ольгу Валентиновну поймали на границе Ирана и Пакистана под именем Хатима чуть больше года назад.

– Это что же, пакистанцы установили ее подлинную личность? – Горюнов вскинул глаза от документа, который перечитывал, слушая краем уха комментарии шефа.

– Слышу скепсис… Да нет, конечно! Девицы, а задержанных было трое, да еще с детьми, сами признали гражданство России, чтобы избежать тамошних наказаний за участие в ИГ. А вот то, что они из халифата, пакистанские коллеги установили. Проводники их вели игиловские, по ним и определили… Понятное дело, подключились к делу наши дипломаты. Речь шла о депортации задержанных в Россию, после проведения местного расследования. И месяца три назад вдруг пришла информация, что наши девушки убили надзирательницу и будут теперь отбывать наказание в Пакистане.

– В чем подвох?

– А нас не информировали о деталях. Скинули только вот этот загадочный диалог между Хатимой и, насколько я понял, эсвээровским агентом.

– А запись послушать можно? – Горюнов глянул на флэшку, лежащую перед генералом. – Это ведь она?

– Ну послушай-послушай, хотя там слово в слово перевод. Понимаю теперь, почему ты подружился с Ермиловым. О его дотошности уже легенды сложили. И ты туда же! Говорю же, слово в слово перевод.

– А интонации, а паузы… Э, обижаете, Уваров-сайид, – Петр взмахнул рукой совершенно как восточный человек. Только они умеют жестами выразить целую палитру эмоций, оставаясь при этом невозмутимыми, со смуглыми лицами – бронзовыми масками.

– Сядь вон там, – Анатолий Сергеевич показал пальцем в угол кабинета с журнальным столиком и включенным ноутбуком с наушниками, подготовленными для Горюнова. Он предугадал просьбу полковника. – А у меня еще масса дел. Десять минут и вернемся к разговору.

Уваров вышел из кабинета, а Горюнов, захватив пепельницу, переместился за журнальный столик. Когда генерал вернулся, ему пришлось открыть одно из окон – сигаретный дым напоминал слоеный пирог, пронизанный лучами зимнего солнца, пробивавшимися через щели жалюзи на трех окнах кабинета.

– Эта Разия, похоже, служит в полиции, – медленно заговорил Горюнов, выбрался из глубокого кресла и прошелся по кабинету, высокий и худой, оставляя за собой шлейф сигаретного дыма. – Наши коллеги не стали уж так сильно резать запись, чтобы мы не потеряли нить разговора, а Разия парой фраз оговорилась. И, скорее всего, раз ее допустили к заключенной иностранке в тюрьму, то она полицейская не маленького ранга. Очень любопытная дамочка. Вот с ней бы я замутил… Да не в том смысле, Анатолий Сергеевич, не пугайтесь вы так. Интересный персонаж. Вот только она уже чей-то агент, раз слила нам эту Хатиму. Ну Аллах с ней…

Горюнов чуть лукавил, планируя разведать о Разие по максимуму. Его заворожил ее низкий голос, гипнотический, вкрадчивый и полный напора одновременно. С такой можно интересно и продуктивно работать. Если она будет верна, то пойдет на многое. Петр сам не хотел себе признаться в том, что она напомнила ему Зарифу, идущую напролом, но не лишенную изобретательности. А стать офицером в Пакистане – это говорит о многих ее достоинствах.

Уваров посмотрел на него долгим взглядом и покачал головой, закатив глаза.

– Пусти лиса в курятник… – начал было он.

Однако Горюнов как всегда среагировал мгновенно арабской пословицей:

– От того, кто не ест чеснок, чесноком не пахнет.

– Это ты к чему? Что ты бабник? – улыбнулся генерал.

– Вот уж в этом никто меня не обвинял, – пожал плечами Петр. – Я вообще-то женат. Давайте-ка ближе к делу. Что нам эта Джанант? Речь о Пакистане и Афганистане. В общем, их головная боль, – он достал было пачку сигарет из кармана, но после гневного взгляда Уварова, взял с приставного стола карандаш из стакана и стал вертеть его в пальцах, прохаживаясь перед столом.

– Так уж! Это пока что их головная боль. Пока. Вопрос в том, как быстро она станет болью Узбекистана, Таджикистана и Туркменистана. А там и до нас эти ребята на осликах своих доскачут. Парни ведь мастеровитые, они не только котлованы копают и дворы метут, но СВУ смастерить могут, особенно если пройдут подготовку на базе в Афганистане. Узбеки и в «Аль-Каиде», и в ИГИЛ принимают участие. Их ИДУ[13], присягнувшее халифату, базировалось в Пакистане, позже в Забуле на юго-востоке Афганистана.

– Я слышал, что «студенты» перебили ИДУ вместе с их главарем Гази, – Горюнов почесал затылок карандашом.

– Студенты? – переспросил Уваров, но вспомнил, что Горюнов как-то уже объяснял, что талиб в переводе с арабского языка означает именно «студент». – Да не совсем так. То есть тех талибы все-таки перебили, но ИДУ трансформировалось и функционирует. Находятся они в Афганистане. В Бадахшане дислоцируются. А вообще, дело совсем не в ИДУ…

– А в их количестве, – машинально пошутил полковник и осекся. – Да я в том смысле, что узбеков там на самом деле не так уж много. По моей информации их в Сирии, в Йемене, в Пакистане и в других странах, ну, тысячи две. Многие, если не большинство, узбеки из Кыргызстана.

– А у тебя откуда дровишки, как ты давеча изволил выразиться? – Уваров поворошил волосы, отчего его седой ежик стал еще более взъерошенным.

– Так из Сирии! Довелось ведь мне повоевать с теми же узбеками бок о бок, – Горюнов усмехнулся. – В бою не самые успешные бойцы. Хоронить тоже их доводилось. Вот от них я и узнал, что, к примеру, их вербовщики получали от ДАИШ тысяч по десять баксов. Это за не обкатанных-то бойцов. Вот они и гибли пачками. Опытные тоже встречались, но за них платили и по тридцать тысяч. А чаще их вербуют уже у нас. В России, я имею в виду, из простых рабочих парней. И в Турции.

– Так, мы что-то углубились в детали, – Уваров тряхнул головой. – Давай вернемся к нашей прелестной незнакомке… Кофе хочешь? – Он взглянул на подоконник, где стояла кофе-машина. – Только сделай сам и мне заодно.

Горюнов охотно кивнул и, уже когда машина зашумела и забулькала, задумчиво сказал:

– Допустим. Допустим есть шанс отловить ее в Сирии. Но это вилами по воде. Она ведь шурует где-нибудь в районе Идлиба и вряд ли сунется на территории неподконтрольные боевикам. Не самоубийца же. Скорее всего, попала туда через Турцию, туда и уйдет.

– Сирийцы потихоньку поддавливают эту зону, освобождают населенные пункты, в их фильтры попадают беженцы.

– И где гарантия, что в это сито попадет она? Разве что решит нам сделать подарок. В таком случае ей надо обернуться в подарочную бумагу и замотаться атласной лентой с бантиком, – хохотнул Горюнов. – А вот если бы знать, где она сейчас, вынудить переместиться в тот район, который атакуют сирийцы, тогда можно будет сидеть и ждать, что она попытается уйти в толпе беженцев.

– Это реально? – Уваров принял чашку из рук полковника и поглядел на него с надеждой.

– «Нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять большевики», – вспомнил Сталинское изречение Горюнов, прикидывая, как бы ему побыстрее связаться с Ясемом Тареком, минуя свой бывший Центр в лице генерала Александрова. У Петра была агентура, о которой не знал ни прежний Центр, ни нынешнее его руководство из УБТ. Так было всегда. С самого начала службы в Ираке, в Турции, да и сейчас уже появились новые люди на горизонте, в Сирии. В случае предательства эта скрытность раньше, на прежней нелегальной службе, позволяла сохранить агентуру, не потерять всю сеть разом.

Но по здравому размышлению Петр решил все же посетить с деловым и личным визитом бывшего шефа, попытаться выудить дополнительные сведения о Хатиме, а заодно прояснить личный вопрос, касающийся Мансура – сына Петра, родившегося от турецкой курдянки Дилар.

– Ты кладезь цитат, пословиц и поговорок, тебя надо отправить на преподавательскую работу в Академию делиться опытом с молодежью. Хватит тебе уже сидеть в окопах, – поддел его Уваров, которому поднадоела ирония и ерничанье полковника. – Ну что у тебя лицо вытянулось? Не все же тебе шутки шутить… Соберись, Петр Дмитрич, нам нужен алгоритм действий по этой Джанант, если тут вообще можно что-то выловить. А не твоя самодеятельность. Проанализируй все. Доложи мне в кратчайшие сроки.

– Есть, – кивнул Горюнов. – Проанализирую. – Он прекрасно знал, чего Уваров ждет от него. Затем и вызвал в Москву. Чтобы Петр по своим каналам узнал то, чего нет ни в стенограмме, ни в сопроводительной справке. – Может, чтобы я побыстрее «анализировал», дадите мне машину?

Уваров улыбнулся и поднял трубку телефона. Но тут же, спохватившись, вспомнил:

– Ты оружие сдал? Не вздумай тащить его домой! Тут тебе не Сирия. И что там у тебя за история с квартирами в Латакии? Эти твои перемещения в одиночку по стране… Ты уже несколько лет контрразведчик, а ведешь себя все равно как нелегал. Случись с тобой что, мы месяцами отписываться будем, в лучшем случае… А то и, – он смахнул с плеча невидимые глазу на гражданском пиджаке звездочки. – Иди, сдай стволы в оружейку. Машина тебя там подождет и домой доставит. Думаешь, он тебя примет?

– Хм! – непонятно для Уварова отреагировал полковник и вышел из кабинета, подумав, что Зорова пора приструнить.

Когда Горюнов вынужденно перевелся из нелегальной службы в ФСБ, Зоров, ставший его подчиненным, какое-то время направлял полковника в русло новых правил в рамках работы контрразведки и очевидно обо всем детально докладывал руководству, приглядывая за своим своенравным шефом.

Они с Мироном работали уже несколько лет и пора было Зорову перестать отчитываться через голову начальника направления, работающего по ИГ. Но судя по тому, чем попрекал Горюнова генерал, Мирон жаловался на несоблюдение инструкций по безопасности. «Заботливый, сукин сын», – подумал о Зорове полковник, предвкушая, как возьмет его за жабры, когда доберется до майора в Хмеймиме.

По дороге к Александрову в генеральской машине Горюнов задремал, поразмыслив и решив, что неплохо в сущности быть генералом. Он так угрелся и удобно устроился на генеральском месте, что водитель его с трудом растолкал, когда они приехали.

Едва долговязая фигура Горюнова возникла в приемной Александрова, помощник генерала стремглав выбежал из-за письменного стола и с любезным выражением гладковыбритого скуластого лица замер перед ним. Петр помнил, что Александров называл его Витей и что он майор.

Глянув на майора Витю взглядом скромного героя, Горюнов спросил:

– Евгений Иванович у себя?

– Так точно, ждет вас.

Генерал заметно постарел и похудел, но все еще оставался на своем посту – ему пока не давали уйти со службы, слишком большой опыт. Он поднял глаза на Горюнова и снова уткнулся в бумаги, разложенные на столе, только рукой махнул то ли приветственно, то ли предлагая найти себе стул в череде стоящих вдоль длинного стола, напоминающего взлетную полосу, залитую дождем – в полировке отражались люминесцентные лампы, как сигнальные огни. Петр подумал, что улететь бы прямо сейчас обратно в Сирию, добраться до конспиративной квартиры в Латакии и завалиться спать. И гори все синим…

– Что ты хотел? – вывел его из задумчивости генерал. Он выбрался из-за стола и протянул ладонь для рукопожатия.

Петр стиснул его руку в своей жилистой и костлявой, пытаясь прочесть на невозмутимом лице бывшего шефа хоть какие-то перспективы откровенного разговора.

– Я хотел? – переспросил он. – Вас по-моему не удивило мое появление. Ваш майор Витя сказал, что вы меня ждете. Откуда весть о моем прибытии в Москву дошла до вас?

– Как высокопарно однако! Садись. Так что ты хотел?

– К примеру, узнать, как там мой Мансур?

– Откуда я знаю? – вспыхнул Евгений Иванович. – Домой приедешь и расспрашивай его. Он же твой сын.

– То есть вы оставили мальчишку в покое и заодно вашу затею сделать из него нелегала?

– Ну как тебе сказать… – Евгений Иванович отвернулся, и Горюнов увидел, как его затылок порозовел под седыми коротко стриженными волосами. – Ты же сам все понимаешь. Когда идет подготовка необходима полная конспирация.

– Допустим. А что если… – Горюнов поискал глазами пепельницу и крякнул досадливо, не увидев вожделенного объекта, решил повременить. – Мансуру еще семнадцать. – Он мечтательно посмотрел на потолок, обклеенный квадратными светло-бежевыми плитками.

Петр здорово лукавил. Зарифа привезла мальчишку в Москву, спасая от сотрудников MIT, разузнавших, что Мансур сын Горюнова, «перевербованного» турками и получившего псевдоним Садакатли[14]. Мальчишку митовцы хотели использовать в качестве рычага влияния на русского разведчика-нелегала. Не вышло. А когда Петр оформлял документы на Мансура в Москве, то уменьшил ему возраст на два года, благо сын выглядел намного младше своих лет. Уже тогда Горюнов догадывался, какой интерес у того же Александрова и иже с ним вызовет паренек, родившийся в Турции, знающий в совершенстве турецкий и курманджи, выросший в среде курдов РПК.

– У меня мать пожилая в Твери, – продолжил развивать мысль Горюнов. – Отправлю-ка я его туда, за бабушкой ухаживать.

Генерал обернулся, уперся руками в стол перед Горюновым и набычился:

– Ты меня пытаешься шантажировать?

– Да Боже упаси! Я просто поделился с вами своими семейными проблемами. Своими. Семейными, – оттенил он с милой улыбкой. И напомнил: – Мансурчик несовершеннолетний. Захочу, так в бараний рог его сверну. А я ведь могу его задавить.

– Не очень-то получалось у тебя его отговорить от профессии нелегала все эти годы, – неуверенно напомнил генерал, чувствуя, как этот небритый тип, которого он знает больше двадцати лет, выкручивает ему руки, не сходя со стула и не меняя расслабленной позы.

– Я на самом деле и не пытался. Пока что. А теперь вот что-то сомнения одолели. Это, знаете, как в природе у ворон. Они запоминают, что в прошлом году в их гнезде вылупились чужие птенцы, а потому в нынешнем году упорно отгоняют кукушек от своих гнезд. Неприятные воспоминания их тревожат, – Горюнов поморщился и снова поискал глазами пепельницу, достав смятую пачку сигарет из кармана и положив ее на «взлетную полосу» полированного стола.

Евгений Иванович посмотрел на Петра долгим взглядом, обошел стол вокруг, поднял трубку телефона.

– Витя, принеси нам с Петром Дмитричем чайку, пожалуйста. И сахару побольше, – он повесил трубку и добавил: – Ты же любишь сладкий?

Они молча дождались, когда майор принес чай. Пока ждали, генерал достал из шкафа пепельницу и поставил перед Горюновым. Улыбнулся и похлопал его по плечу. Можно было подумать, что он заискивает, но Петр не был так наивен.

Александров демонстративно положил в чашку гостя пять ложек сахара, размешал, как маленькому, убрал ложку и подал чашку Петру.

– Петя, так что ты хотел?

«Петя» смекнул, что золотую рыбку он хорошо почистил, замариновал, поджарил, теперь она готова исполнять желания, а заодно утолить его информационный голод.

– Меня тут озадачили кое-какой справкой из вашей службы. Мягко говоря, неполной.

– Ты толкаешь меня на должностное преступление? – ласково спросил Евгений Иваныч. – Ну, продолжай…

– Это напоминает математическую задачку. Есть три персонажа, сидящие в Пакистанской тюрьме. Один из них пошел на сотрудничество с местным полицейским, связанным, вероятно, агентурными узами с… – Горюнов отпил чая, – возможно с легальной разведкой, а может, и с нелегалом. Нам дали выдержки из разговора полицейского и одного из заключенных той тюрьмы.

Петр сделал паузу, позволяя генералу вспомнить, если тому есть что вспоминать. Телефоны в кабинете генерала молчали, и Горюнов сделал вывод, что Евгений Иванович попросил майора Витю пока отвечать на звонки. Кроме кремлевской связи. Но по ней Александрова, к счастью, пока не беспокоили.

– Допустим. Слышал я об этом. Ты не упомянул один существенный нюанс в отношении этих трех, да и полицейского. Хотя, не важно. И что тебя не устроило в той справке?

Горюнов понял, что генерал намекает на пол этих четверых – все они женщины. А главное, справка, переданная в УБТ проходила через руки Александрова. Или, во всяком случае, с ним советовались, кому в УБТ лучше адресовать диктофонную запись.

– Поговорить бы с тем заключенным лично. Кстати, где он теперь?

Генерал промолчал, а Горюнов продолжил мечтать:

– А еще лучше с тем полицейским. Он меня очень заинтересовал.

– Уж не думаешь ли ты отправится в Пакистан? Самоуверенный наглец! – фыркнул Евгений Иванович. – Забудь! Никто тебе адреса, пароли, явки не даст. Вот ты своего Тарека кому-нибудь отдал бы?

– Евгений Иванович, зачем мне дали эту Джанант? Где мне ее искать? – уже не таясь спросил Петр.

Генерал рассмеялся и развел руками:

– За что купили, за то и продали. Одно могу сказать, услугами Тарека ты можешь воспользоваться. Хотя ты ведь и без меня с ним связь имеешь? Ну, молчи-молчи. И не только ведь с ним? Придержал кого-то про запас с прошлых лет? Ладно, скажу так: девушка непростая, ну, это ты и так понял. Наши специалисты долго крутили запись и так и эдак, разбирали на составляющие, думали использовать сами. Но в итоге пришли к выводу, что дело будет слишком трудоемкое, да и по сути это специализация УБТ. Ну а там и про тебя вспомнили. Так вот единственное, что выудили из всей этой болтовни. Смущает татуировка…

– Меня тоже, – вставил Горюнов.

– По описанию Хатимы девушка богатая, образованная, а, стало быть, из высшего общества. А татуировки, как нам сказали специалисты, делали в большинстве кочевники…

– Мусульмане не признают татуировки. В том-то и дело. Это более древняя история. Видел я старух с синими наколками на носах, на лбу. Они их еще кое-где делают, но об этом умолчим.

– Ты старух раздевал, что ли? – пошутил генерал. – Как же ты дошел до жизни такой?.. Так все-таки, возникли сомнения. Несоответствие. Она бедуинка? Но они только сперва были за халифат, а затем ситуация поменялась. Какая-то тут загвоздка. Интересная история с «Вилаятом Хорасан». Хорошо бы девку эту отловить, уже хотя бы для того, чтобы пресечь канал, по которому боевики из Ирака и Сирии переходят в Пакистан и Афганистан. Ты же знаешь, у меня сын в Афганистане. Так Виталик по поводу этого «Хорасана» выражает большую обеспокоенность. Как и «Аль-Каида», как ИГ, как большинство подобных организаций… «Ведь если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно», – как говорил незабвенный поэт. Кому это нужно, в общем и целом, понятно. Тем же, кому понадобилось создавать предыдущие организации. В Афганистане американцы воюют с талибами, а «Хорасан», как филиал ИГ, противодействует талибам. Талибы благосклонны к шиитам, талибы – это только пуштуны, воющие за свои идеи на своей земле. А ИГ – сборная солянка, люди без родины, без дома, наемники.

Горюнов внимательно слушал Александрова. Евгений Иванович был в какой-то период нелегалом в Афганистане. Уж он-то хорошо знал талибов.

– Имя, – пробормотал Горюнов. – Почему они назвали ее имя полностью? Это подлинное имя? Если она такая опытная, такая авторитетная, как Хатима ее описывает, почему не соблюдает конспирацию?

– Согласен. Я подумал о том же, когда прочел стенограмму. Поэтому поначалу заподозрил фальшивку. Какая-то, понимаешь, Хатима случайно становится свидетелем одной судьбоносной встречи. Слышит и запоминает, – генерал поднял указательный палец, – имя этой таинственной леди, что не так-то просто. К тому же Хатима ведь не разведчица. С чего такая феноменальная памятливость?

– Это выглядит почти как шутка: «я не злопамятный, просто я злой и память у меня хорошая», – кивнул Горюнов. – Хотя, кто знает, на что способна отчаявшаяся женщина. Если надежды питала относительно Джанант, то уж имя запомнила. Тем более, Касид говорил о ней с придыханием. И что вас привело к уверенности, что это не подлог?

Евгений Иванович взглянул поверх головы Горюнова. Петр знал, что у него за спиной висят часы.

– Петя, полчаса еще и мне надо уезжать. Не взыщи. А что касается достоверности… Все тот же Касид с его восторженностью… Он говорил по телефону с кем-то и упоминал имя Джанант. Это имя должно о чем-то говорить собеседнику. Значит Джанант – фигура известная в кругах ИГ. Женщин они не жалуют, это не курды. У них бабы, конечно, воюют, адские машинки подрывают, поручения выполняют. Но Джанант явно по статусу нечто большее.

– Сколько ей лет по описанию Хатимы? – начал прикидывать Горюнов. – Около тридцати? Значит родилась она в конце восьмидесятых или в начале девяностых. Известной может быть не она сама, а ее старший брат или, что еще более вероятно, папаша Джанант. Кем может быть у нас папаша?

Генерал улыбнулся, соглашаясь с ходом мыслей Горюнова.

– Вот и я, прикинув возраст, подумал об ее отце. По возрасту папаша мог работать при Саддаме. Тебе виднее, ты же в Ираке работал.

– Захид, Захид, Захид, – повторил Петр, словно пробовал на вкус фамилию Джанант. Фамилий у иракцев как таковых нет, Захид – это имя ее отца. Но одного имени не достаточно, чтобы вычислить отца девушки. – Навскидку не помню такого среди чиновников того периода. Зато знаю человека, который мог бы вычислить этого Захида. Опять же имя ее деда нам известно. Джад.

– Я догадываюсь, что ты и сам можешь выйти на Тарека, – усмехнулся генерал. – Но он в Париже. Вот в чем загвоздка. А ты в Сирии.

– Вообще-то я сейчас в столице нашей родины, – приуныл Петр. Он и в самом деле рассчитывал вернуться в Сирию и озадачить завербованного им несколько лет назад напарника по багдадской цирюльне, оказавшегося бывшим офицером иракских спецслужб и одно время обеспечивающего охрану Саддама Хусейна. Был даже эпизод в биографии Ясема Тарека, когда Хусейн подарил ему белый «Мерседес», чтобы загладить «шалость» одного из сыновей, прострелившего полковнику Тареку кисть руки.

– И че будем делать? – многозначительно спросил Горюнов, пряча пачку сигарет в карман. Он подкинул на ладони зажигалку и поймал. – А что, Тверь хороший город, школа там хорошая, где я учился. Много достопримечательностей, церквей. Опять же лето скоро, купаться можно. Там даже памятник Крылову есть, нашему великому баснописцу…

– Петр, это уже не смешно! Доски мемориальной в твоей школе нет?

– Так мы же бойцы невидимого фронта. Жаль вот только пули и осколки, что мне прилетали, оказались вполне себе видимыми, настоящими. Боль они причиняли не призрачную.

– Ну что ты добиваешься? Вызвать Тарека в Москву, как ты понимаешь, я не могу. Из Сирии мы его сейчас отозвали. Велик риск его потерять. Тучи там сгущаются. Делать запрос с перечнем вопросов от тебя – это вызовет, во-первых, массу вопросов у нашего руководства, а во-вторых, займет много времени. А у тебя ведь со временем как всегда напряженка. И с выездом за границу у тебя сложности… Но если бы ты, паче чаяния, вдруг прогуливался по Парижу, мог бы «случайно» повстречать Тарека и пообщаться с ним с глазу на глаз. А я мог бы подсказать, где прогуливаться. Ну или не ты, а твой Зоров. Они ведь знакомы лично. Ты же тогда встречался с Тареком в Ростове на конспиративной квартире вместе со своим замом.

Горюнов молчал, прикидывая варианты.

– Посоветуйся со своим руководством, – генерал встал, демонстрируя, что разговор окончен. – Позвони мне по результатам.

– Не стоит, – Петр тоже поднялся. Ему хотелось оставить подвешенным вопрос о судьбе Мансура, решенный в общем-то. Подергать нервишки Александрова. – Вы же сами сказали, что у вашего руководства возникнет вопрос, зачем нам встреча с вашим агентом. Кто в здравом уме разрешит ее? Только с его куратором. Так ведь? Не стоит, – покачал он головой, с удовольствием заметив, как покраснел Евгений Иванович.

– Мне кажется, что ты все еще злишься за свой провал, – с досадой заметил он.

– Правильнее сказать, за то, что вы организовали мой провал, чтобы не было провала у нашего Теймураза. В итоге Теймураза турки убили все равно. Все зря.

– Просто так Звезду Героя не дают, это к вопросу, что «зря», – процедил Евгений Иванович. – А Теймуразу дали.

– Посмертно, – напомнил Горюнов уже от двери. Он справедливо опасался, что генерал сейчас в него чем-нибудь запульнет. – Всего доброго, – уже из-за двери сказал Петр.

По тому как быстро ретировался Горюнов, майор Витя понял, что к генералу сейчас лучше не соваться. Но Александров сам позвонил ему. Витя сделал знак, чтобы Петр задержался. Тот опасливо остановился у выхода из приемной.

– Петр Дмитриевич, – майор повесил трубку, у него порозовели скулы. – Генерал просил передать, что он вам слишком много всегда позволял. Вот и результат. – Витя пожал плечами.

Водитель курил у машины в ожидании полковника, едва завидев его, торопливо бросил окурок.

– Домой, Петр Дмитрич?

– В управление.

Уже темнело на улице. По дороге, по пробкам, через хмурую слезливую вечернюю оттепель, они пробирались обратно к Уварову, который ждал звонка от Горюнова. Но не самого полковника, возникшего на пороге кабинета собственной персоной. Все в тех же джинсах и рубашке. Значит так и не заезжал домой. По мрачному выражению его лица стало ясно, что быстрых результатов ждать не приходится.

– Не-не-не, – сказал Уваров, едва узнал о затее Горюнова. – О Париже забудь! Мне совершенно не хочется ни потерять тебя, ни международного скандала. Схватят тебя на границе…

– Во-первых, я не в международном розыске, – поморщился Петр. – А во-вторых, у нас многие «погорельцы» ездили с легкой маскировкой и надежными документами, и все прекрасно им сходило с рук. Линзы, чуть подкрасить волосы, очки с простыми стеклами. Сбрить бороду – меня мать родная не узнает.

– Может, Зорова отправим? – все еще сомневался Уваров. – Мне думается, что мы зря связываемся с этой историей. Вязнем, как будто в топь попали, дна не нащупаешь. А в бесплотной попытке его нащупать, захлебнемся тухлой тиной.

– Образно, – похвалил Горюнов в своей иезуитско-ироничной манере. – И все же, Анатолий Сергеевич, давайте побарахтаемся. Договоримся, если мой приятель мне никак ситуацию не подсветит, прекратим в этом копаться до тех пор, пока не поступит дополнительная информация.

– Тебе просто не хватает адреналина. И в Париж хочется. Признайся!

К вечеру Уваров выглядел размягченным, улыбался умиротворенно, словно человек, которого несколько часов парили в бане. Только морщина на лбу, глубокая, напряженная, указывала на то, что Горюнов ему прибавляет головной боли своим присутствием и своими перпендикулярными решениями.

– С Зоровым мой приятель говорить не станет. Тем более выходить на него мне придется через еще одного моего, – Петр тут же поправился: – бывшего моего человека. А тот будет разговаривать только со мной.

– Погоди, я так понял, что Александров обеспечит тебе встречу с Тареком…

– Нереально. Это все пустые слова с его стороны. Он просто опасается кое-чего и пытается меня умаслить. Не будем нервировать Евгения Ивановича, нынешнего куратора моего иракского приятеля, и вообще… Незачем им знать в деталях о наших изыскания относительно Джанант. Скинули с барского плеча, потому что сами не знают с какого бока подступиться, так пускай потом волосенки на голове рвут. Нет у них сейчас хороших спецов, – ревниво заметил он.

– Ну конечно, с тех пор как ты к нам перешел, – почти серьезно согласился Уваров. – Ладно, обмозгуем, как лучше тебя заслать в Европу, а ты езжай пока домой. Иначе жена тебя уже со сковородкой встретит. Нельзя играть на нервах женщины, тем более законной супруги. Ты ведь утром сообщил ей о прилете?

– Зная свое начальство, не стал обременять Сашку лишней информацией. В боях на сковородках она не специализируется. Она мастер художественного слова. Виртуоз. Хотя не гнушается и силовых приемов, как то кидание полотенцами, носками и тому подобным домашним скарбом, – Горюнов помялся: – Анатолий Сергеевич, раз уж я сегодня оседлал ваш лимузин, может, ваш Юра меня и в дом-два подкинет?

– Валяй, я в ближайшие часа два и не планирую домой. Сегодня здесь до двадцати одного пробуду. А там как пойдет. Теперь еще твою парижскую гастроль надо обставить. Затягивать с этим не станем. Вопрос двух-трех дней. Ты мне в Сирии больше нужен.

– Что это у тебя за кактусы? – на широком подоконнике стояло пять горшков с одинаково корявыми растениями. Петр, наклонив голову, их рассматривал. Колючки отражались в оконном стекле, превратившимся почти в зеркало, поскольку верхний свет в кабинете включен, а за окном темень. Отражалось и узкое смуглое бородатое лицо Горюнова.

– Это алоэ, – рассеянно отмахнулся Ермилов. Горюнов свалился на него внезапно, как всегда не вовремя. Работы много. При Петре свои вопросы по отделу ДВКР он решать не мог. То и дело выходил из кабинета пошептаться с кем-то из сотрудников в коридоре.

– Зачем тебе столько? Водку, что ли, гонишь?

– Ты в своем репертуаре, – вздохнул Ермилов, погладив себя по лысеющей голове, правда он всегда утверждал, что это просто высокий лоб. Он смущенно взглянул на друга серыми чистыми глазами. – Как ты умеешь сваливаться на голову невпопад.

– Мне говорили, что ты все глазоньки проглядел, – продолжал ерничать Петр. Он уже прошелся по кабинету, как ураган, полистал книги со стеллажей, осмотрел четки, висевшие на гвоздике, привезенные Ермиловым когда-то с Кипра, укололся о кактус, ощетинившийся цербером около компьютерного монитора, накурил, обнаружил желтый мячик для тенниса и ловко подкидывал и ловил его.

Ермилов покряхтел, поулыбался, продемонстрировав ямочку на одной щеке, и решил:

– Ладно, нам тут все равно поговорить не дадут. Сейчас я заму кое-что перепоручу. Посиди. – На выходе из кабинета Ермилов уже который раз запнулся о сумку Горюнова. – А ты дома-то был? Или…

– Или.

– Ты в теннис играешь?

– Ха! Хочешь приобщить? – Петр покосился на ракетки в чехле, стоящие за диваном у стены.

– Да ты ведь хилый, курильщик, – подначил Ермилов. – Ракетку в руках не удержишь…

Ермилов затащил Горюнова в спортивный клуб на теннис, даже одолжил ему ракетку и запасной комплект спортивной формы, в которой худощавый Петр утонул. Стоило Ермилову объяснить как играть, и Петр стал обыгрывать друга.

– Собака, ну у тебя и реакция! – досадовал Ермилов.

– В арабском мире «собака» это одно из самых грязных ругательств, – напомнил Горюнов. – Хотя ты же любя… Эй! Не кидайся! – Петр легко поймал летящий в него мяч и пошел к пластиковой скамье, стоящей сбоку от сетки. Выпил воды, чувствуя легкую усталость. День, кажется, мог растягиваться до бесконечности. В спортивный клуб они попали уже к девяти вечера.

Ермилов повесил полотенце на шею и потоптался около Петра, постучал мячиком о корт.

– Предателей, шпионишек ловишь? – забавлялся Горюнов, закинув ногу на ногу и выставив костлявое колено, как у кузнечика. – Воруют наши секреты, воруют. Уморили они тебя…

– Смейся, смейся. Вот теперь сомневаюсь, стоит ли с таким паяцем делиться кое-чем?

– «Кое-чем»? – переспросил Петр, давясь смехом: – Кое-чем не надо, лучше чем-нибудь посущественнее.

– Ты понимаешь, – посерьезнел Ермилов, – у нас же в Сирии тоже сотрудники работают.

– Это звучит укоряюще. Ничего против военных контрразведчиков не имею, особенно в твоем обаятельном лице. Знаю, что работает ДВКР там лихо.

– Да погоди ты! У нас другие функции. Обеспечение безопасности военных, предотвращение нападений, недопущение утечек. Информацию же не будешь получать от агентуры от сих до сих. Попадает в сеть и не кондиция, что называется. Мы, скажем, ловим тунца, а попалась камбала. Плоская, глазом вращает ошалело. И вот загадка, стоит ли пустить ее на наживку для все того же тунца или лучше просто пожарить и съесть.

– Свежую лучше пожарить, – позабавился сравнением Горюнов и погладил себя по плоскому животу. – Твой теннис возбуждает аппетит. Сейчас бы селедочки…

– Два агента независимо друг от друга упоминали какую-то женщину. Их удивило, что она обладает большой властью. Ну что ты все улыбаешься? – не удержался наконец Ермилов. – Я тебе серьезно говорю.

– Извини. А женщину эту случайно не Джанант зовут?

Ермилов выглядел как человек, который долго готовил подарок, неумело запаковывал его в красивую бумагу, ленточками оборачивал в расчете на сюрприз, а когда подарил в предвкушении радости одаряемого, тот уже догадался, что сокрыто под оберткой и ничуть не обрадовался.

– Петр, тебя хоть чем-то можно удивить?

– Запросто! Вот если бы сейчас она вошла в этот зал, а еще лучше в такой юбочке, как у той девчонки, – Горюнов указал себе за спину на соседний корт и поцокал языком. – Так что еще про нее болтают?

– Она из Тикрита.

– Ого! А говоришь, нечем удивить. Это проверенная информация?

– В том-то и дело, – вздохнул Ермилов, пряча ракетку в чехол. – Проверять некому, да и не стояла перед нами такая задача. Пошли в раздевалку… Она вроде как сманивает опытных командиров в какую-то организацию. Все только слухи.

– А хоть кто-нибудь из ваших агентов видел ее лично? И все-таки, откуда узнали, что она из Тикрита?

– Слухи, – дернул плечом Ермилов, недовольный, что не может сказать более точно. – Поедем ко мне? Люська сулила борщ, если вернулась из суда вовремя.

Жена Ермилова, Людмила, работает адвокатом. Весьма успешная. Зарабатывает больше мужа-полковника, уязвляя тем самым коварно его самолюбие, но существенно пополняя семейный бюджет. Она даже купила красную дамскую машинку. Иногда Ермилову удается завладеть этим красным чудом автопрома, втиснув в него свою высокую фигуру, как сегодня.

Они на этой машине доехали до клуба, но теперь Горюнов заартачился:

– В ней можно ездить только в расчлененном виде. Я лучше тачку поймаю.

– Ты все еще живешь в прошлом веке, – Ермилов удивлялся порой, как друг отстал от российской жизни, пока работал то в Турции, то в Ираке. – Могу вызвать тебе такси. – Ермилов достал мобильный. Они стояли на автомобильной стоянке клуба, и Горюнов, воспользовавшись ожиданием такси, закурил к неудовольствию Ермилова.

– Стоило заниматься спортом, чтобы опять дышать табаком. Так ты уедешь в ближайшее время? Снова в Сирию?

Горюнов неопределенно дернул головой.

– У меня нередко такое ощущение, что каждый раз развитие событий предваряет, – Петр задумчиво выдохнул табачный дым, который под сердитым взглядом Ермилова растворился в вечернем воздухе, – предваряет такая картинка: сидит пацанчик на краю горы, а под ним долина, забросанная разнокалиберными шестеренками.

Ермилов не сдержал улыбки. Странно, что такой, в общем, угрюмый тип как Горюнов со своеобразным чувством юмора, включающий обаяние только когда того требует обстановка, вдруг начинает рассуждать, используя образы, а не плоские факты. А Горюнов, попыхивая своим ядовитым турецким табаком, продолжал:

– А шестеренки ржавые, лежат мертво, недвижимо. И вдруг мальчишка сбрасывает с горы камешек, который толкает самую маленькую шестеренку, – нарушается баланс, и шестеренка попадает в паз другой шестеренки. Раздается грохот, скрежет, и долина оживает, все приходит в движение. Так и у нас. Один камешек, лишь слово, неосмотрительно сказанное, и все начинает крутиться, дымиться, плавиться.

– Ты прям поэт, Петя, – начал было Ермилов, но, не увидев на бесстрастном лице друга реакции, заговорил почти серьезно: – Так это ж хорошо, когда все оживает. Для нашей работы этот грохот, скрежет – музыка, своего рода.

– Вот именно, что «своего рода»… Для меня это – зубовный скрежет. Неизбежно скрежет перерастает в тиканье. Тик-так, тик-так… Часовой механизм. И с каждой секундой изменившаяся из-за камешка ситуация грозит взорваться. После первого камня надо действовать как сапер, чтобы не взбудоражить террористическую общественность в связи с появлением новых игроков на поле или вброса информации. А то пойдут круги по воде и пиши пропало. Может, взрыв и не прозвучит, тогда шестеренки заклинит и придется начинать все сначала – искать мальчонку, щекотать его, чтобы он дернул ногой и скинул камень. А главное, придется подбирать камень нужной величины, класть его в то место, которое прежде необходимо вычислить. И все в таком духе.

– Я бы сказал, что ты просто ходишь по острым камням, босиком. В одной песне Высоцкого есть фраза: «Да по острым камням…» – Ермилов уважал Высоцкого.

Горюнов поковырялся ключом в замочной скважине, но дверь квартиры распахнулась. Тут же у него на шее повисла Сашка, загородив обзор своими пшеничными волосами, которые у нее отросли снова до лопаток, к тому же распушились и пахли яблочным шампунем. Снизу кто-то теребил за штанину и басом говорил:

– Дмитрич приехал!

Наконец продравшись через завесу волос Александры, он увидел улыбающегося Мансура, высокого, ставшего выше отца, такого же худощавого, смуглого, с не по-юношески строгими карими глазами, как у Дилар. Каждый раз, поглядев в глаза сына, Петр испытывал боль, почти физическую, и мучительное чувство вины. Но это до тех пор пока Мансур не открывал рот и не говорил что-нибудь едкое, дерзкое, за что хотелось прихлопнуть болтуна чем-нибудь тяжелым по макушке.

Басила дочка, которая то ли отрабатывала командный голос, то ли подражала какому-то мультяшному герою. Машке пять лет, она ходит в сад, так же, как и младший трехлетний сын.

– А где Димка? – не заметил в коридоре младшего Горюнов.

– Не дождался, уснул наш Дмитрий Петрович, – с обидой сказала Саша.

– «Не дождался»? – переспросил он. – А откуда ты узнала, что я приеду?

– Сорока на хвосте принесла, – жена смотрела на него взглядом собственницы, которой вернули книгу, взятую на прокат. Не порван ли корешок, ни загнуты ли уголки страниц, ни заляпали ли их борщем или компотом.

– Баво, – Мансур по-курдски обратился, но продолжил уже по-арабски, неприятно удивив Горюнова. До недавнего времени Петр был уверен, что Мансура готовят для работы среди курдов в Турции, а по всему выходило, что все-таки в Ираке. – Генерал позвонил. Саша стала сразу прическу сооружать.

– Давай-ка повежливее, – урезонил его Горюнов. – Что еще генерал говорил?

– Папа, а когда мы будем играть? – тоже по-арабски спросила Маша.

Александру аж передернуло.

– Почему когда нашу дочь спрашивают, как ее зовут, она представляется: Петровна? Чему ты ее учишь? Она то и дело разговаривает по-арабски. Вот как сейчас. А тебя папой не называет, говорит: Дмитрич.

Петр поспешил скрыться в ванной от толпы родственников, напоминающих цыганский табор. Но Сашка проникла следом и ее темно-синие глаза оказались напротив. Она привстала на цыпочки и полезла целоваться. Однако тут же начала отплевываться и смеяться.

– Ну тебя с твоей бородой! Знаешь, чего тебе сейчас не хватает? Дубинки и туши мамонта, перекинутой через плечо.

– Сейчас сбрею, тогда не отвертишься, – пригрозил Петр. – А тушу мамонта ты и сама в состоянии добыть. – Он подначивал ее со дня их знакомства, когда встретил Сашу, шедшую с рыбалки со спиннингом в чехле.

– Ты туда больше не поедешь? – обрадовалась Александра, по-своему восприняв бритье. – Что ты молчишь? – Она смотрела на него в зеркало. Горюнов уже намылил пеной щеки. Глаза не поднимал.

Саша обхватила его за пояс и прижалась щекой к спине.

– Тебя не было целый месяц, – забубнила она. Между лопаток стало горячо от ее дыхания. А у Петра побежали мурашки по спине, как от холода. – Ты словно нарочно напрашиваешься во все эти командировки. Что тебе дома не сидится? – Она провела пальцами по двум шрамам на его левом плече. Первый остался после ранения в Сирии. Второй он получил уже в Турции, но по иронии судьбы ранило его в то же плечо.

– Я тебя вижу только спящим. Ты как чужой, – продолжала просверливать отверстие в его мозжечке Саша, взывая к совести, хотя знала, что это с Горюновым не работает. Он вообще редко реагирует на любые упреки.

– Саня, разве с чужими спят в одной постели, кроме физиологических исключений?.. По башке то за что?! Как грубо! Муж не серьга, чтобы на ухо повесить, – вспомнил Горюнов курдскую мудрость и удостоился ледяного взгляда через отражение.

Она хотела выйти, но Петр схватил ее за руку, сам сел на край ванны, а Сашу поставил перед собой, как провинившегося ребенка.

– Что ты ворчишь? Я же как фейерверк! Красивый и шумный несколько минут, затем я скучный и нудный, когда долго без дела. Помнишь наш отпуск? – он усмехнулся.

– Зануда ты редкостный, – покивала Саша, проведя ладонью по его влажной после бритья щеке. – Сначала спишь два дня, потом начинаешь слоняться по квартире и на всех ругаться или утыкаешься в газеты. После того отпуска из газет, которые ты скупил во всех окрестных киосках, можно стены в квартире оклеить.

– Унылая квартирка получится. Так что, выходит, неудачная я партия для замужества?

Гладившая Сашина рука тут же слегка хлопнула его по щеке.

– Насилие над личностью! – показушно возмутился Горюнов, и пока Саша пыталась понять, всерьез он сердится или нет, Петр уже начал целоваться.

Она с трудом оторвалась от него и заметила:

– Ты и сейчас отсутствуешь. Витаешь в облаках. У меня все чаще возникает ощущение, что ты относишься ко мне, как бы это сказать, потребительски, что ли.

Петру надоели упреки, и он отмахнулся машинально, как сделал бы в Багдаде, когда на базаре назойливые мальчишки пытались всучить дешевую расческу или мыльницу.

Саша обиделась и ушла, хлопнув дверью. Да так шарахнула, что одна из зубных щеток выскочила и упала в корзину с грязным бельем. Петр принялся добриваться с совершенно спокойным лицом и даже что-то фальшиво напевал по-арабски. Когда вышел из ванны, нашел на кухонном столе одинокий ужин. Он хмыкнул и уселся есть, заметил на подоконнике вчерашнюю газету и тут же в нее уткнулся.

По привычке вымыл за собой посуду, зашел в спальню и, не обнаружив там Сашу, плюхнулся на кровать на живот и сразу же уснул. Александра появилась через пару минут и, поглядев на спину мужа, вздохнула и начала разбирать его сумку.

– Что это? Как приятно пахнет! – воскликнула она вдруг, достав из кармана спортивной сумки газетный влажный сверток. Развернула и в руке у нее оказалась подвявшая ветка цветущего олеандра, обернутая еще и во влажный носовой платок.

– Вот ты говоришь, я – сухарь, напрочь лишен романтики. Ан, нет! – не оборачиваясь, глухо в подушку напомнил о себе Горюнов.

– Ну надо же! – Саша прижала цветы к лицу. – На море хочется…

– Девчонки из медчасти нарвали, зная, что дома меня жена ждет, – соврал Горюнов, чтобы поддразнить ее сообщением о «девчонках».

На самом деле угрюмый полковник под смешки Зорова сам полез в заросли кустов рядом с территорией базы Хмеймим. И «девчонок» он там видел мельком, издалека, по приезде и отъезде. А все остальное время и на базе почти не бывал. А если приезжал, то поздно ночью и уезжал чуть свет.

Саша легла рядом, поглядела на зажмурившегося, как кот, Петра.

– Ну что, горюшко мое, Горюнов? Опять лыжи смазал? Куда помчишься в ближайшее время?

– Как ты прозорлива, однако! – Он приоткрыл один глаз. – Это военная тайна… Снисходительный тон тебе не идет. Ты молодая, я бы даже сказал, юная жена. А я уж слегка престарел. И ближайшее время проведу дома, у тебя под боком.

«Дня два-три, – уточнил он мысленно, – пока вопрос с поездкой в Париж будет решаться».

Утром Горюнов высунулся из-под одеяла, ошалело прислушиваясь к странным звукам за стеной, разбудившим его.

– Что это за бренчание?

– Мансурчик купил укулеле, – Саша сидела у трюмо и пристраивала подвявший олеандр к зеркалу, чтобы цветок не выглядел таким уныло поникшим.

– Ты ему купила, – поправил Петр и, когда до него дошел смысл фразы, переспросил: – Оху… что?

– Не паясничай! Наш сын хочет заниматься музыкой.

– Ах ты Боже мой! – Он всплеснул руками и потянулся к тумбочке, где лежала пачка сигарет.