Читать онлайн Свиток

Я пойду за порог в звездопад

И увижу, как выплачет небо

На дождями омытый закат

Сладкий запах крестьянского хлеба.

Как на реках и в росной траве

Отразится живыми огнями

То, что мы, сознавая вполне,

Разрушаем своими руками.

Николай БЕСЕДИН

Над нами – сумрак неминучий,

Иль ясность Божьего Лица.

Александр БЛОК

Сегодняшний день предъявляет поэзии требования, о которых вчера и помыслить было невозможно. Новые заботы с неизбежностью пронизывают ткань стиха – пусть это будет поэт зрелый или молодой, наследующий творческие достижения советской эпохи или обраща-ющий взгляд в модернистское начало XX века. Власть и народ, нравственный закон и вседозволенность, равно-душие к прошлому и тлетворное настоящее, природа, со-творенная Богом, и цивилизация, выкованная человече-скими руками, – и еще множество уточнений, которые упомянутые противостояния переводят в режим почти кровавой борьбы. Только кровь эта не льется наглядно, но постепенно исчезает из жил русского человека, унося с собой жажду жизни и продолжения рода своего.

На фоне разных поколений, вошедших в литературный процесс в последние десятилетия, стоит обратить взгляд на феномен, которому нет аналога в отечествен-ной поэзии. Кумиры Серебряного века, оказавшись в стане советской словесности, с годами, за редким исклю-чением, наглядно утрачивали как прежние формальные и интонационные наработки, так и способность к художе-ственному прозрению. Напротив, на рубеже XX—XXI столетий поэты минувшей, социалистической эпохи удиви-тельным образом смогли преобразовать классическую прозрачность строк, столь поощрявшуюся критикой и цензурой в годы их молодости, – в ясный философско-лирический слог, отчетливо отражающий и уродливую реальность, и страдания русской души. Теряющая свою опору как в природе, так и в житейском укладе, из которого насильственно «вынута» категория справедливости, эта душа сегодня находится в духовных сумерках. Из них есть только два выхода: во тьму, накрывшую западный мир, или в светлый окоем, до времени свернутый, будто в коконе, в понятии «Святая Русь».

Изображая действительность, до предела искаженную отсутствием повседневной нравственности и духовного закона, эти поэты, наследники советской литературы, с поразительной ясностью сводят в одном ли-рическом высказывании прежнее и нынешнее, должное и неподобающее, красоту, еще не ушедшую из нашей жизни окончательно, – с «мусорным ветром» современной цивилизации. В этом контексте поэзия Николая Беседина отличается замечательной искренностью и представляет собой русский голос, сохраненный в стесненном состоянии в советские годы и свободно льющийся в наше время, уже почти лишенное идеалов, однако не способ-ное заглушить ни благородную ярость сердца, ни память о Большой эпохе.

У Беседина есть одна поразительная по точности строка, определяющая, кажется, едва ли не всякий шаг России на ее историческом пути. Беспредельный порыв и житейская разбросанность, сокровенный источник высоты и тяжкая доля страдалицы – эти приметы сконцен-трированы в «крестьянском облике» родной земли и сжа-ты до словесной формулы: «Столько не сжала, сколько посеяла…»

Внимательный глаз и традиция русской пейзажной лирики, когда движения и предметы отчетливо видны, а сам автор незримо присутствует в картине, – одно из важнейших свойств поэтики Беседина. Берущее начало в давних акмеистических установках, такое творческое правило – разумеется, в самом общем виде – было чрезвычайно распространенным в советской литературе. Конечно, каждый автор претворял подобные качества стиха в узнаваемые читателем образы по-своему, однако именно эта художественная тенденция позволяет определить поэзию советских лет как прямую наследницу «золотого века» русской поэзии. Одним из первых об этом упомянул Борис Сиротин, говоря о творчестве Ярослава Смелякова.

Предметность слога не позволяет современным стихам окончательно провалиться в модернистские схемы, где за словами не угадываются ни вещь, ни глубокое пе-реживание, а есть лишь отпечаток авторского «я» – при-мечательный знак эгалитарного общества.

У Беседина природа очеловечена, олицетворена, и в том – его внутреннее желание чувствовать себя в единстве с отчей землей, родным краем. В свою очередь, живой окружающий мир, наполненный щебетом птиц и шу-мом листьев, вечерней зарей и волнами колышущихся колосьев, способен поведать о человеке многое. Еще и потому он так дорог открытому сердцу лирика-песно-певца.

А что же за нами?

А кто же за нами

Затеплит поля и цветы?

Какую любовь осенит небесами

Во имя земной красоты?

Железная поступь компьютерных буден

Пройдет, как Батыева рать.

И некому будет, и некому будет

Правду о нас рассказать.

Человек без Бога в душе – это также и человек вне природы, удаленный за ее пределы и воспринимающий свой природный дом лишь как объект приложения соб-ственных рациональных усилий. Примечательно, что такие координаты существования почти однозначно предполагают катастрофическую потерю жизненного смысла, в особенности для русского самосознания. И тогда бедняк становится разбойником, богач превращается в средоточие животного начала, гедонистического и смертельного – как в духовном отношении, так и в биологическом.

Надлом современной эпохи сказывается почти во всех стихах Николая Беседина. Свидетель великих собы-тий, в современности он чувствует себя лишней фигурой, попавшей во времена мелкие и бесплодные: «Мои старомодные вещи // Полны молчаливой гордыни…»

Живущий

<…> на обломках идей,

На развалинах Божьего храма.

В государстве усталых людей,

Посреди многоликого срама, —

он всей кожей воспринимает самоубийственное движе-ние России по навязанной ей исторической траектории: «…Мне на память приходят киты, // Что выбрасывают-ся на берег».

Даже в картине поздней осени у поэта очевидны черты сегодняшнего дня: «На теплохладные поля // Снега ложились по-хозяйски». Земля не вспомнила весенние «за-веты», «не растопила, не сожгла опустошительную силу», но лишь убрала в белый саван «свою могилу». Здесь клю-чевые (выделенные) слова филигранно определяют два противоположных действующих лица: бесцеремонный и беспощадный пришелец и равнодушный хозяин, за-бывший свой род и покорно принимающий собственную бесславную кончину. Таков образ современной России, приходящий на ум в горькую минуту почти каждому, кто любит свою родину. И ему соответствуют отчетливые приметы «теплохладного» современника:

То ли паперть, а то ли перрон.

Молчаливо народ суетится.

То ли свой ожидая вагон,

То ли батюшку ждет помолиться.

В каждом слепленном наспех лице

Было что-то тупое, покорное.

Пьяный мальчик рыдал об отце,

И шептал кто-то Слово Нагорное.

<…>

Не жалея минувших потерь,

Каждый в счастье грядущее верил.

И открылась за папертью дверь.

И никто не вошел в эти двери.

Говоря о текущем дне, Николай Беседин касается темы памяти. Во многом именно она определяет его отношение и к настоящему, и к будущему. Советский период истории теперь оболган, мифологизирован и предан анафеме. Несмотря на дежурные слова власти о позити-ве тех лет, отряды олигархического агитпропа изо дня в день марают грязью достижения наших дедов и отцов, говоря, что тогда не было «высот» – одни только «про-валы». Действительно, советское время крайне противо-речиво, в нем есть черные пятна и светлые страницы, однако не гиене вести речь о биографии льва. И если ты чувствуешь Россию своей родной страной, а не местом временного пребывания, то принимаешь и горечь ее поражений, и славу ее побед. А уж как уместить все это в одном сознании, в одном сердце… В том-то и состоит достоинство или скверна нашего нынешнего русского современника.

Что случилось с тобой, моя Родина?

Зашаманили душу твою,

Обольстила змея-подколодина,

Обещавшая жизнь, как в раю.

Мне ответили сытые граждане,

Свысока озирая народ:

– Мы возмездья давно уже жаждали

За поганый семнадцатый год.

И сказали довольные граждане:

– Нам хватает достатка вполне,

Мы теперь никому не обязаны —

Ни отцам, ни великой стране.

…Мне ответили нищие граждане:

– Лишь бы не было только войны.

Да, мы голь, но не суки продажные,

Нет пред Родиной нашей вины.

И пошел я один косогорами,

По путям, где ни зги не видать,

По лесам да равнинам, с которыми

Так легко обо всем забывать.

Решенный в сказовом стиле сюжет совершенно чужд публицистике с ее ораторскими интонациями, но замечательно точен в портретном отношении, когда художником схвачен сам тип человека, о котором идет речь. Кроме того, alter ego автора поставлено перед необходимостью не только ответить на вопросы о прошлом, но и определить духовно своих нынешних собе-седников.

Говоря о «великой и грешной», ушедшей в вечность стране, поэт не делит ее народ по формальному призна-ку на православных праведников и всех остальных – грешников разного разряда. Воинский подвиг, трудовой, материнский – таких вершин человеческого духа было много в то время, они хорошо вписываются в определе-ние «практический христианин». В подобном смысле Зоя Космодемьянская и Александр Матросов кажутся святы-ми мучениками. «Вера сумасшедшая» и «праведная вина» тех грозных лет у Беседина обозначены образно, однако интуитивно он нашел единственные слова, которые при-менимы к эпохе и ее людям, потому что сказаны они с любовью и уважением, с чувством принадлежности к русскому роду: «И прости ее, Боже, что каялась // Не у тех, к сожаленью, икон»; «Но над всеми смертями и бедами //

Было что-то, что небу сродни».

И когда-нибудь праздные гости

Спросят новых вселенских святых:

– Что за звезды горят на погосте?

И услышат:

– Молитесь о них.

Заметим: не «новоначальные» скажут финальные слова стихотворения. Истинно святые, в числе которых и православные новомученники советских лет, произне-сут: «Молитесь о лежащих под обелисками».

Тогда как вдохнувшие ветры «оттепели» все-то будут показывать миру язвы «великой той державы».

Мы думали, что мы молились

И за живых и за распятых,

А мы смертельно простудились

На сквозняках шестидесятых.

И мир запомнил не победы,

Оставим в стороне лукавство,

А наши жалобы и беды

В том, неподвластном злату царстве.

Исключительно важная характеристика Советского Союза: «неподвластное злату царство». Пожалуй, на сегодня в этом словесном абрисе сосредоточено наиболь-шее «портретное» сходство наших представлений о стране и времени, в которых жили отцы и деды, – с реально-стью, что ушла под воды истории более двух десятилетий тому назад.

Но что же связывало воедино тех людей, которые все вместе составляли великое государство, идеи которого теперь, в капиталистической России, куда живее, чем на закате СССР? Стремление к правде и справедливости в настоящем и способность к жертве во имя будущего. В те годы образ завтрашнего дня во многом был окра-шен в почти религиозные тона, хотя собственно религия была изгнана идеологией из повседневности. Сейчас сокровенный русский человек не мыслит жизни своих потомков без православной веры, и все идеалы минувшего обретают уже небесный отсвет.

Способность к жертве и таким образом утверждение личности героя – отчетливая черта поэзии Николая Беседина. Проявляясь то мимолетно, то развернуто, она являет собой, по существу, максиму: таким должен быть мужчина на Руси – воин ли, крестьянин, мыслитель…

Не в смерти Истина.

Но не распявший плоть

На крестной дыбе самоотреченья

Не прикоснется к имени – Господь.

Земного царства мимолетный гость,

Он не постигнет истины значенья.

Поэт, соединяющий слова в строки и скрепляющий их таинственным чувством, что берет начало то ли в его сердце, то ли в мистических небесах, в обыденном рас-порядке – колеблющийся человек. Он сетует, что устал от потерь, безропотно отдав «любовь свою, заветные могилы, //Свой край родимый, горестный и милый, // И дух побед, что дед мне завещал»… За дверью – смерть, при-шедшая за ночной птицей, олицетворяющей душу певца, его вдохновенный дар.

– Не открывай ей дверь!

Я знаю, ты не сможешь одолеть,

Ты не спасешь и сам себя погубишь.

Ты ни во что не веришь и не любишь.

Ты не способен жертвенно сгореть.

Смерть только кровью можно превозмочь,

Чтоб новый день в огне зари родился.

Но ты не воин.

В сегодняшнем обществе эти доводы куда как убеди-тельны, их транслирует ТВ, они пронизывают страницы либеральной литературы, напитывают, словно ядовитые соки, Интернет. Однако способность к самопожертвова-нию не покинула душу нашего современника, она дрем-лет и ждет чистого и властного веления совести, которая, как известно, есть эхо Гласа Божьего.

Но ты не воин.

Я перекрестился

И дверь открыл.

И расступилась ночь.

Таков странный нищий, одетый в камуфляж, со словами военного приказа на ремне и надписью на картонке: «Подайте на патроны!» А также тени советских солдат, лежащих в братских могилах по всей Европе. Погибший на Шпрее комвзвода поднимается из земли и обходит высотку, где «русские парни лежат», и снова зовет их в бой за поруганную Родину. Безногий солдат, «беззлобно ругаясь, спросил», зачем он тревожит их прах, какая вина корежит его пробитое сердце…

И тихо комвзвода ответил,

Сдержав то ли боль, то ли злость:

– Мы вроде с тобой не в ответе

За то, что с Россией стряслось.

И жизнь не была нам дороже

Отчизны. На том и сошлись.

Чиста наша совесть.

И все же

С тобой мы в ответе за жизнь.

И поднялись павшие, и зашагали «незримые миру» войска:

Десантники шли и пехота,

Штрафных батальонов ряды,

И черные дьяволы флота,

Поднявшись из темной воды.

Бросая свои пьедесталы,

И пушки и танки ползли,

Все те, кто в войне той кровавой

От гибели спас полземли.

Безногий солдат неумело

Все полз на культяпках впотьмах, И Знамя Победы горело

В его беспощадных руках.

Перед нами второе возвращение солдат домой: в 1945-м на родину-победительницу – с радостью; теперь на родину, втоптанную в грязь, – со стальной решимо-стью. В этом «Марше павших» потрясает последователь-ное включение в поход все новых и новых солдат и ору-жия и эпитет в самой последней строке стихотворения: «в беспощадных руках». Непреклонность суда мертвых геро-ев не кажется эмоцией экзальтированного современника-патриота: это святое право подкреплено жертвенным подвигом русского солдата («жизнь не была нам дороже Отчизны»). Здесь присутствует та «ярость благородная», которой насыщена песня «Священная война».

У Беседина не один сюжет решен в жанре поэтического размышления, который был чрезвычайно развит в советской литературе. Интонационно автор выступал от лица своих современников, хотя словесно это нигде не оговаривалось. Само рассуждение предполагало, что его итог становится общим достижением поэта и его читателя, стихи неявно «дарились» всем, кого волновали вопросы, звучащие в душе певца, ставшего на короткий срок философом. В сравнении с поэзией текущего дня контраст разительный: огромное множество лирических опусов повествуют только о коллизиях в сознании эгои-стичного сочинителя и совершенно не становятся актом взаимопознания поэта, читателя и общества.

В одном из упомянутых стихотворений Николая Беседина есть очень важная мысль о бытийном союзе веры и рода, что так важно для русского человека сегодня:

Кто чужд истокам, чужд и небесам,

Проклявший семя будет проклят сам.

Возмездие судьбы неотвратимо

Над тем, кто делит то, что неделимо.

Кто чужд истокам, чужд и небесам.

И автор обращается к древней русской истории, ска-зовым сюжетам, видениям, соединяющим современность с Русью. В «Стоянии на Угре», полном предчувствий и воспоминаний, «вызревает печаль над лугами в туманах. // И рождаются тени на том берегу // В малахаях, со стрелами в желтых колчанах».

Прозвучал колокольный призыв вдалеке

И умолк.

Русь, как в сон, погружается в небыль.

Никого. Только мальчик стоит на песке

Возле самой воды, отражающей небо.

Тут и надежда на новое поколение, и на очищение («возле самой воды»), и на небесную силу – все те же упования исподволь характеризуют и наше время. В «Братине» изображена картина житейского и духовного разорения родной земли. Мать попросила утолить жажду «влагой зоревой», но не стала пить «росы луговые» ни из серебряного ковшика, ни из туеска березового, а по-дала сыну братину:

Людям отнеси.

Что нальют, насыпят ли —

Все приму я, грешница.

Мало ли наварено яства на Руси?

Здесь слышатся ритмические и образные отголоски великой некрасовской поэмы, однако сюжет баллады сжат символическим отображением реальности и решен в духовном ключе. Собрал сын в братину «горе горькое», «слезы да пожарища с кровью пополам», «голод и позор», вкупе с усталыми надеждами и темным похмельем «злобу и раздор», «горсть золота: – Подавись ты, мать!». Все матушка «выпила, не охнула» и потом «родимая, как травинка сохнула. // И стояла братина около икон».

Заметим, что мать назвала себя грешницей и приняла все людские беды и зло как свои. Перед нами еще один пример жертвенного пути грешного человека. Только жертва и молитва спасительны для Руси – как много веков тому назад, так и сейчас.

В «Братине» показано русское «лихо» (причем только в какой-то степени предметно, в основном – через жи-тейские явления, но очень узнаваемо). А благо – или то, что русскому человеку стоит беречь в окружающем мире и в себе самом, – представлено на редкость ассоциатив-но и выглядит скорее правилом либо наставлением в стихотворении о страннике («Шел по свету странничек…»). Его удивительный «посох тоненький крепости невиданной» был сотворен не из «дуба крепкого» или «камня лепого», а из «рокота речек», «лесного шороха», «травы печалицы», «ржаного зернышка», «веселой радуги в росах подорожника», «кровинки отчей»…

Деревянный или каменный посох скорее свойствен западной мифологии и умонастроению – в таком поход-ном атрибуте есть нечто инструментальное с набором функций.

Тогда как перед нами – опора, соединившая в себе звуки и картины, чувства и приметы, а также творящую руку – с землей-кормилицей. Для рационального ума тут присутствуют неуловимые для практического приме-нения атрибуты мира и жизни, за которые и сегодня по-рицают «неправильного русского человека». А ведь с таким посохом странник легко преодолевал горе и беду, перед ним склонилась «вся земля широкая от горы до колоса», «поклонилось звездами небо предрассветное», потому что он дарил им мистически необъятную «надежду вечную в доброе и светлое».

Вспомним упования человечества на Россию. Они звучат достаточно отчетливо в этом поэтическом мифе Николая Беседина. Баллада-видение о княжеском гонце, заночевавшем на берегу реки Оскол, пронизана тревогой. Еще звенит ночная тишина, пламя костра спокойно, а «медлительная Русь спит в теремах и огнищах былинных». Только «мать склонилась над уснувшим сыном, // Предчувствуя всем сердцем смертный груз», и старый воин, «в забытьи тревожном, // Культяпой кистью проводя по ножнам, // Все смотрит неотрывно на восток». Но вот костер догорел, и «горизонт взметнулся от пожара». Гонец сгребает тлеющие угли, «идет к лодье и доста-ет багор»: оттолкнувшись от берега, по течению реки он «дальше понесет беду»…

А ведь в самом начале стихотворения автор, видя отблеск у речной воды, задается вопросом: «Кто у костра? Турист ли отдыхает, // Или уставший княжеский гонец?» И стягивает времена тем самым, напитывает древними приметами настоящий день. Мастерски прописывая де-тали, будто живописец, погруженный в историю, он соз-дает перед глазами читателя картину былого нашествия и словно говорит: общая на всех беда может быть пре-одолена лишь совместными усилиями.

В лирике Николая Беседина словарь, обнимающий собой традиционную предметность мира – семейную, крестьянскую, природную, воинскую, – составляет фун-дамент его стихотворной речи. Соединяясь с душевными коллизиями автора и публицистикой, этот словарь, будто якорь, удерживает поэта в пространстве важнейших тра-диционных понятий, которыми поверяются новые реа-лии.

В поэтической интонации Беседина есть ноты стис-нутого волей страдания – угадываются и безмерная печаль, и внутренние душевные скрепы, что все еще держат ее на полувздохе рыдания. Для русского жития это узнаваемое состояние. В нем затаенно присутствует вера в то, что сегодня все не кончается. А также сосредоточена сердечная надежда на Промысел и на милосердие Божьек мужественному, смиренному и терпеливому человеку.

И очнутся поля от сиротства, безверья и горя, И о верности отчей земле возгласят небеса.

Вячеслав ЛЮТЫЙ,

г. Воронеж

I. Свете

лазоревый

Снег идёт, снег идёт, снег идёт.

Как вчера. Как сто лет. Как впервые.

Снова кто-то с надеждой поёт:

– Ave Мария!

От беды, от огня, от воды,

От всего, что терзает и ранит,

От всего, что оставит следы,

От всего, что следов не оставит,

Ты спаси, ты спаси, ты спаси!

Просят добрые люди и злые.

И вздымаются руки без сил:

– Ave Мария!

День за днём, от дорог до дорог,

Где добра и прощения мета,

Где упали не вдоль – поперёк,

Словно лезвия, полосы света,

О тебе, о тебе, о тебе

На воде, на земле, в небе синем,

О грядущем твоём, о судьбе:

– Ave Россия!

* * *

Есть в России такие места,

Что не тронуты словно бы временем.

Там над рощами властвует древняя,

Первозданная красота.

Над поляной шмели, как цари,

С медуницы летят к иван-чаю,

Там берёзы забвенье качают,

И звезда над осиной горит.

На листах, что трепещут едва,

Грань меж тенью и светом неясна.

Там зовёт неразгаданно властно

Неба добрая синева.

Сладок там малахитовый хмель

Трав, не знавших жестокости стали.

Там врачует заботы-печали,

Как знахарка, склонённая ель.

Ах, какая стоит тишина

В тех местах сокровенных России,

Словно рощу о чём-то спросили,

А ответа не знает она.

Говорила матушка:

– Жажда истомила.

Поднеси мне ковшичек влаги зоревой.

Вся душа измаялась,

Оскудела сила,

Заросла дороженька к солнцу лебедой.

К солнцу лебедой.

Собирал я матушке

Росы луговые,

Ковшичек серебряный полный подносил.

Не взяла, не выпила.

Губы ледяные,

Не открыла родная, как я ни просил.

Наливал я матушке

Из ключей подкаменных

В туесок берёзовый одолень-воды.

Не взяла, не выпила.

Жестом неприкаянным

Заслонилась милая, будто от беды.

Собирал по капле я

Из озёр немереных

Да из рек несчитаных, из морей нагих.

Не взяла, не выпила.

То ли кем не велено,

То ль печать заклятия на губах сухих.

И спросил я матушку:

– Чем душа утешится?

Подала мне братину:

– Людям отнеси.

Что нальют, насыпят ли —

Всё приму я, грешница.

Мало ли наварено яства на Руси?

Яства на Руси.

И пошёл я с братиной

Долами да взгорками,

По деревням сгорбленным, умным городам…

И роняли жители

В чашу горе горькое,

Слёзы да пожарища с кровью пополам.

Приносили жители

Старые и малые,

Сирые и нищие – голод и позор.

Молча клали в братину

От надежд усталые,

От похмелья тёмные злобу и раздор.

Нёс её я полную

Неторопким шагом

По путям обратным, чтоб не расплескать.

В граде белокаменном

Бражная ватага

Кинула горсть золота: – Подавись ты, мать!

И поднёс я матушке.

Выпила, не охнула.

Прокричали вороны с четырёх сторон.

Но потом родимая,

Как травинка сохнула.

И стояла братина около икон.

Около икон.

Россия! Не бунта прошу, не мессию,

Не длани дающего, что не скудеют,

Россия, прошу у тебя не России,

Что русскую душу преданьями греет.

Не Девы Марии прощёное слово,

Не сбывшихся снов золотого пророчества…

Россия, прошу тебя снова и снова,

Как падшая дочь, возлюби одиночество.

Прощенья иль нового промысла ищешь

Под чуждыми звёздами храмов лукавых?

Иль ты разлюбила свои пепелища

И стона не слышишь церквей православных?

Как раненый зверь уползает от родичей

В немое пространство меж жизнью и смертью,

Так ты, истекая безверьем и горечью,

Отринь и врагов, и друзей милосердье.

Уйди в свои степи и дебри лесные,

Укройся в снега и дожди непролазно,

Воздвигни хоромы себе ледяные,

Упрячь свою добрую душу от сглаза.

И в этой купели за горним пределом,

Где бьёт родниковая влага живая,

Окрепни, Россия, душою и телом,

В трудах и молитвах себя обретая.

* * *

Я люблю ту великую, грешную,

Ту, ушедшую в вечность страну,

И за веру её сумасшедшую,

И за праведную вину.

Не просила у мира, не кланялась,

Берегла свою честь испокон.

И прости её, Боже, что каялась

Не у тех, к сожаленью, икон.

Было всё – упоенье победами,

Были всякие годы и дни,

Но над всеми смертями и бедами

Было что-то, что небу сродни.

И когда-нибудь праздные гости

Спросят новых вселенских святых:

– Что за звёзды горят на погосте?

И услышат:

– Молитесь за них.

* * *

Я жил в краю нечитаных газет,

Немых магнитофонов и транзисторов.

Шумела роща, лился тихий свет,

И пели птицы по утрам неистово.

Хозяйка приносила молоко

В каким-то чудом уцелевшей крынке.

И за рекой лежали высоко

Нетронутые плугами суглинки.

Здесь женщины ходили неспеша,

Мужчины никуда не торопились,

И даже два мордастых малыша,

Казалось, целый век в песке возились.

И всё во мне тогда пошло вразнос:

Душа обмякла, мельтешило тело,

И мысли поднялись в свой полный рост,

И совесть уговоров не хотела.

Я вдруг увидел, что вокруг живёт

Какой-то странный мир мильонолицый,

И в вечной непреложности забот

То умирает, то опять родится.

Что он меня не знает, я – его,

Хотя, наверно, никого нет ближе,

Как будто я ушёл так далеко,

Что ни его, ни сам себя не вижу.

Луга и рощи, взгорок за рекой,

Живые птахи, муравьи и твари…

Я знал, что этот мир всегда со мной,

Но вдруг впервые понял: а всегда ли?

А может быть, вся меньшая родня,

Мой дом земной пришли в противоречье

Со всем, что совершаю ныне я

Во имя и на благо человечье?

Я поклонился птахам и полям

И душу на смирение настроил.

Я подошёл к мордастым малышам

И из песка ковчег для них построил.

* * *

Мимо этих полей, мимо этих берёз

Я не раз проезжал в пассажирском вагоне.

Вот и речка, и гулкий некрашеный мост,

И у домика стрелочник на перегоне.

Так знакомо и всё же загадочно так,

Словно это со мной колесит по России.

Или я заблудился в бессчётных верстах

И кружу в заколдованном круге в бессилье.

Те же люди, как будто их водит слепой

Из деревни в деревню, из города в город,

То ли рай обещая за ближней горой,

То ль из мест уводя, где разруха и голод?

Эти лица угрюмые, эти глаза

Будто бродят за мной молчаливо, безвольно…

Снова те же овраги и те же леса,

И от мёртвых окон мне тоскливо и больно.

Неужель мы в заложниках горькой судьбы?

Отрешённо гадает ноябрь на ромашке.

И бегут, и бегут верстовые столбы…

Вот опять этот стрелочник в старой фуражке.

Ещё снега неотвратимы,

Ещё весеннее тепло

Едва заметным волглым дымом

Струится робко над селом.

И на еланях не пробилась

Нетерпеливая трава,

Ещё черна лесов бескрылость,

Предельна неба синева.

Но там, где горбят буераки

Свои опавшие бока,

Затрепетали, словно флаги,

Ростки упрямого цветка.

В лесу, в застылой глухомани,

Где снег по-зимнему высок,

Вдруг сладким запахом поманит

В берёзах забродивший сок.

И там, где роща раскололась

По старой санной колее,

Уже звенит синичий голос,

В весну поверивший вполне.

А я всё жду ещё приметы,

Мне мало первого тепла,

Чтобы поверить, будто лето

Заря над лесом разожгла.

День отгремел грозою и ушёл.

Деревня спит.

Ни огонька в деревне.

Лишь слабый отблеск – символ жизни древней,

Костёр на берегу реки Оскол.

Переливаясь в Северский Донец,

Вода огнём задумчиво играет…

Кто у костра? Турист ли отдыхает,

Или уставший княжеский гонец?

Сойдя с ладьи, он высек из кремня

Очаг тепла и зыбкого приюта.

Болотный голубец заваривая круто,

Он не отводит взгляда от огня.

Глоток отвара завершит еду.

И сон короткий, как полёт кометы,

Прервёт гонец задолго до рассвета

И дальше, дальше понесёт беду.

Но спит пока медлительная Русь,

Спит в теремах и огнищах былинных.

Лишь мать склонилась над уснувшим сыном,

Предчувствуя всем сердцем смертный груз.

Лишь старый воин вышел на порог

И долго, долго в забытьи тревожном,

Культяпой кистью проводя по ножнам,

Всё смотрит неотрывно на восток.

Спокойна ночь.

Но догорел костёр

И горизонт взметнулся от пожара.

Гонец сгребает уголёчки жара,

Идёт к ладье и достаёт багор.

* * *

На русский холм в глухую ночь взойду.

Россия спит. Безвременье. Поруха.

И лишь Безверье – чёрная старуха

Сестёр скликает – Злобу и Беду.

Мелькнёт огонь,

Возникнет зов впотьмах.

Душа болит, и нету ей ответа.

Дай бог дожить хотя бы до рассвета,

До первой свечки в ангельских руках.

* * *

Вот и сподобился снегом январь.

Ветер над полем рассыпал тропарь,

Высветил небо на Святки.

Там, где угор огибает Тверца,

Вышли водить хоровод деревца.

Ели присели в присядке.

Нету на свете ни зла, ни беды.

Заячьи ровною стёжкой следы

Дробно легли на елани.

В шорохе каждом, в полёте крыла

Горним покоем пронизана мгла,

Вещими снами преданий.

Чистое поле. Ни троп. Ни дорог.

Жарким ознобом вздымается стог,

Памятью бабьего лета.

Светлая родина. Тёмная даль.

Пьёт не напьётся надежды печаль,

Чтобы успеть до рассвета.

* * *

В ту весну тяжело просыпались деревья,

То дождило, то снег возвращался в поля.

Старики говорили, что это знаменье —

От вражды и раздоров устала земля.

Невесёлые вести рождали тревогу,

Но не гасла надежда: авось пронесёт.

Как во все времена, уповали на Бога

Да ещё на присловье – и это пройдёт.

Каждый день я ходил посмотреть на берёзы.

Вот ещё один лист плен зимы одолел.

Первоцвет восходил на дорожном откосе,

И малиновки голос в подлеске звенел.

Всё на круги своя возвращалось неспешно,

Не жалея о тех, кто проснуться не смог.

Сиротливо глядела с ракиты скворешня,

И чернела земля, где пожар всё пожёг.

Сквозь холодную хмарь был едва различимым

Слабый голос природы: иди и смотри.

Над ожогом земли, сквозь губительность дыма

Розовеет улыбка вечерней зари.

Мир, впитавший незыблемость преображенья

Через смертную тьму к торжеству бытия,

Говорил о спасительной силе терпенья

В ожиданье грядущего вечного дня.

Да, наверно, природа права. Но невольно

Я себе задавал бесконечный вопрос:

Возродится ли жизнь в терпеливости поля,

И вернёт ли терпенье воскресие гнёзд?

* * *

Как просто всё.

Идут снега.

И утонуло поле в сини.

И крутобокие стога

Плывут, как сытые гусыни.

Дома развесили дымы,

Как поднебесные качели.

И прячут лето от зимы

За пазухой густые ели.

Всё переменится опять

И станет чистым изначально.

Снега идут. И не понять

Откуда столько в них печали.

* * *

Зима, а всё вокруг живое —

И ель, и выплески рябин

Воспоминанием о зное

И предсказанием седин.

Склонились ивы-коромысла

Под пышной тяжестью снегов,

Полны таинственного смысла

Скороговорки воробьёв.

А в полдень расшалится ветер,

Играя с рощицей в снежки,

И стихнет вдруг, грустя о лете

И сон тревожа у реки.

Берёзы тают меж снегами,

В вечерний падая зенит.

И долго вслед за снегирями

Живая радуга скользит.

Короткий день покорён вечеру,

Как будто он тому виной,

Что суетою человеческой

Нарушен благостный покой.

На то оно и лето,

Чтобы зиму забывать.

Устами дня воспета

Земная благодать.

Усталое приволье,

Смиренная река…

Ржаная правда поля

Не вызрела пока.

Мы все отсюда родом —

Из простоты святой.

Ох, трудно быть народом,

И так легко – толпой.

Забыть страду, и войны,

И звёзды, и кресты.

Ох, трудно быть достойным

Державной высоты.

Корова-сиротина

Мычит тоскливо вслед.

На что уже скотина,

А счастья в жвачке нет.

* * *

В этом нищем краю,

безответном таком и былинном,

Позабыла земля

заскорузлые руки забот.

Пролетят журавли

запоздалым тоскующим клином,

И рванётся вослед в поднебесье

пернатый народ,

И закружатся листья

в какой-то отчаянной пляске,

Унося за собой волглый запах

берёз и осин.

И смешаются странно

земные с небесными краски,

И потянет от берега

холодом первых седин.

Не зови, не проси меня

край этот нищий оставить.

Я навеки прирос к неприкаянной

русской земле.

Вот декабрь придёт,

и сотрёт всё случайное заметь,

И повыжгут морозы всё то,

что рождалось во зле.

И тогда по весне

под апрельские тёплые зори

Зашумят и наполнятся

радостным светом леса,

И очнутся поля от сиротства,

безверья и горя,

И о верности отчей земле

возгласят небеса.

* * *

Ночные мысли в поезде ночном.

О чём они?

О доме, о любимых?

О том, что вряд ли мы необходимы,

Когда своими болями живём?

О жизни, что, наверно, позади,

А там, куда уносит этот поезд,

Скучнейшую напишет время повесть,

Такую, что господь не приведи.

Но вот огнями расплывётся ночь

Наивной по-ребячески улыбкой,

И станет вдруг невероятно зыбкой

Любая мысль, как блеск воды – точь-в-точь.

И хочется, не думая, смотреть

На эту мглу, что за окном нависла,

И принимать, не спрашивая смысла,

Её огней медлительную смерть.

* * *

Опять о древнем ремесле,

О бранном деле вспоминая,

Я приношу поклон земле

И говорю ей: «Ты святая!»

О сколько лиха пронеслось

Над ветровым твоим раздольем,

Но всё не меркнет свет берёз

И не скудеет хлебосолье.

От тех языческих времён

В твоих глубинах и поныне

Ещё звучит кольчужный звон

И ярость киевской дружины.

Чудское озеро гудит

В ненастье памятью суровой

И одолень-травой шумит

О славе поля Куликова.

Я говорю: «В твоих краях,

В местах далёких или близких,

Сиротской памятью болят

В дни дат победных обелиски.

Вся боль минувшая жива

В твоих разломах и разрезах,

Но поднимается трава

Над всем погибельным железом.

Но загораются, дымясь

Полями ржи, твои закаты,

Где за свою родную власть

В атаках падали солдаты».

Я говорю: «И небосклон

К тебе склоняется доверчиво.

Поклон тебе, земля, поклон

За веру и за память вечную.

За то, что в бранном ремесле

Отрады ты не усмотрела,

За то, что на твоём челе

Не меркнет свет берёзы белой».

Утром долго метался блуждающий свет

В переливах реки и разливе тумана.

От росы тяжелел, холодел горицвет,

В позолоте укрыв стародавние раны.

На Руси, как и прежде, поют соловьи,

Дикий хмель оплетает прибрежные лозы.

Раздарила весна все наряды свои,

Отцвела, отпотешилась в ветреных грозах.

Перед памятью русской в извечном долгу

Вызревает печаль над лугами в туманах.

И рождаются тени на том берегу

В малахаях и стрелами в жёлтых колчанах.

И доносится тихое ржанье коней,

И гортанные, резкие, чуждые звуки.

Тени грозно колышутся, тыщи теней,

Может быть, до Москвы, может быть, до Калуги.

Прозвучал колокольный призыв вдалеке.

И умолк. Русь, как в сон, погружается в небыль.

Никого. Только мальчик стоит на песке

Возле самой воды, отражающей небо.

Оно покинуло вечером площадь,

Где речи с утра разносились гулко,

И, спотыкаясь, пошло наощупь

По улицам и переулкам.

Ветвями нащупывая дорогу,

Листья насторожив, как радары,

Оно излучало боль и тревогу

На спящие окна и тротуары.

И кто-то метался меж снами и явью,

И кто-то высчитывал судьбы и даты …

Корни в кровь раздирая о камни,

Слепое дерево шло куда-то.

В тоске ли по вечной симфонии леса,

По прели грибной и проталинам вешним?

Или на площади не было места

Для тихой молитвы за слабых и грешных?

Хотело ли хлеб обменять на свободу,

Найти ли за стенами мир и единство?

Искало ли древнему смыслу в угоду

Великое таинство материнства?

Или на зов одинокого друга

Корни тянулись и ветви летели?

…Может быть, улицы мчались по кругу,

И купола, как вершины, шумели.

То ль заклинали святейшие мощи …

Но обречённости плен не разрушив,

Дерево вновь возвратилось на площадь

В строй покорных и равнодушных.

Оправив листья и корни спрятав,

Оно как будто дремало стоя …

Трава шумела:

– Вот и расплата!

Шептали звёзды:

– Оно святое!

* * *

Подойду к иконе Всех Святых,

Помолюсь за мёртвых, за живых,

Попрошу:

– Любви Твоей во имя,

Господи, надеждой окропи

Слабнущую душу, укрепи

Верой и терпением Твоими.

Помоги покой душе обресть,

Принимая мир таким, как есть,

Не прося Твоей защиты всуе.

Мужество мне дай перебороть

Подаянья алчущую плоть —

Нищенку, владычицу нагую.

Приоткрой небесный горний свет

Над прибежищем последних лет,

Освети дорогу к покаянью.

Отпусти грехи, что невольны,

Скорое забвение вины,

Добротой не ставшее страдание.

Тихо в храме. Только тёплый свет

Над печалью, над позёмкой бед,

Словно рядом ангелы запели.

Не молю, чтоб сгинули враги.

– Господи! Нас грешных сбереги,

Чтоб святые не осиротели.

* * *

Осень – девка-кружевница

Задремала, притомясь.

С подола упали спицы

И узорчатая вязь.

Полегли по косогорам

Бахрома и кружева,

В зачарованных озёрах

Замочились рукава.

Семицветьем расцветает

В рощах девкино шитьё,

И тихонько расплетает

Ветер косы у неё.

* * *

Ещё невестилась трава,

Листва усладно зоревала,

А осень робкие права

Зиме безропотно сдавала.

На теплохладные поля

Снега ложились по-хозяйски,

Всё погребая. И земля

Не вспомнила заветов майских.

Не растопила, не сожгла

Опустошительную силу,

Лишь в белый саван убрала

Свою холодную могилу.

* * *

Гаснет день над Угрой.

Всё настойчивей запах сирени.

В небе ласточки чертят круги

высоко, высоко.

Выходи на крыльцо.

Посидим на остывшей ступени,

пусть душа отдохнёт

от всего, что от нас далеко.

Всё равно не понять

эту жизнь, это время летящее,

словно есть тот предел,

за которым закончится бег.

Всё равно не понять,

что же было у нас настоящее,

и зачем в этот мир сотворённый

пришёл человек?

Сквозь ракитную зелень

виднеется солнце закатное,

погружается в сонный туман

городок за рекой.

И дома, и над церковью купол

как будто бы ватные,

И во всём этом странный

и грустный предвечный покой.

Может, выпало время

для тихого праздника лени,

или это усталость

от прожитых миром веков…

Выходи на крыльцо.

Посидим на остывшей ступени,

пусть душа отдохнёт

от всего, что от нас далеко.

В этом светлом краю, где берёзы стоят отрешённо,

Полыхнёт на мгновенье лиловым закатом река.

И откликнутся взбалмошным криком вороны,

И потянутся в сумрачье леса, покинув луга.

Наплывающий сумрак размоет границы пространства,

И друг к другу прильнут всё плотнее в деревне дома,

Ожидая, что жители всё ж возвратятся из странствий

И покой обретут, надышавшись свободой сполна.

Одинокий петух прокричит вдалеке безответно.

Что я жду в этом брошенном русском краю?

В потемневшую патину прошлое щедро одето,

Листопад засыпает в осенней грязи колею.

Дверь открылась легко,

Словно здесь побывал лишь вчера я,

В полуветхом сарае сыскался мой старый топор.

Дров добыл. И затеплилась печка, играя

Живописным огнём, расплескав немудрёный узор.

И начнут оживать старомодные вещи, и звуки

Будут дом наполнять, отзываясь печалью во мне.

Об ушедших, забывших о древней житейской науке,

Что не сыщешь желанного счастья в чужой стороне.

Я уснул на рассвете. Мне снились цветные парижи,

И машины, и поле, и голос знакомый, родной.

А когда поздним утром я встал, с удивленьем услышал,

Как на радостный крик петуха отозвался другой.

* * *

В печь подброшу поленце,

Залюбуюсь огнём.

Успокоится сердце,

Мол, ещё поживём.

Мы ещё помечтаем.

Как в былые года,

Что взойдёт золотая

Над Россией звезда.

Мы в те годы лихие

Всё имели сполна.

От разгульной стихии

Содрогалась страна.

За Победу мы пили,

Обнимая врагов.

О, как лихо делили

Мы наследство отцов!

Не заметили только,

Как упала тогда

На полынное поле

Золотая звезда.

* * *

С куста на куст перелетая,

Синичья маленькая стая

Щебечет, радуясь тому,

Что день настал широк и светел,

Что пахнет ягодами ветер,

Что мир и лад у них в дому.

А я брожу по сухотравью

Меж снами прошлого и явью —

И с каждым шагом мне грустней,

Что горек ветер, день тревожен,

Что лето кончилось, быть может,

Что лада нет в душе моей.

* * *

Ещё не зима, но уже и не осень.

И холодные пальцы равнинных дождей

На рябинах ласкают озябшие гроздья,

Утопая в ресницах уснувших полей.

Налетит северок и затихнет в подлеске,

Обрамляя тончайшей работы каймой

Неподвижные воды и ели-невесты.

И опять воцарится унылый покой.

Ни следа, ни намёка, что вновь возвратится

Буйство красок и звуков на этой земле.

Одиноко маячит усталая птица,

Потерявшая стаю в безжизненной мгле.

* * *

Ворожила старушка про долю мою:

– Посмотри, как все карты ложатся фартово.

Ждут удачи тебя в чужедальном краю.

И король мне подмигивал масти бубновой.

Мне сулил, говорила гадалка, расклад

Карт из виды видавшей потёртой колоды,

Что я буду, как важный чиновник, богат,

И ещё, что вкушу до отвала свободы.

С той поры я немало всего повидал

И в родимом краю, и в краях побогаче.

Я богатство и славу упрямо искал.

Ну а что ещё люди считают удачей?

Я свободою бредил от вся и от всех,

От того, что у нас называется долгом.

И порой мне поблёскивал медью успех,

И безмолвные книги вставали на полку.

И сказал я гадалке:

– Твоя ворожба вся до точки сбылась.

Но зачем мне всё это?

Если выпала людям такая судьба —

Слышать звон серебра, но не слышать поэта.

* * *

Я написал: Прощай!

На мартовском снегу.

И это было правдой.

На влажном от росы,

на пойменном лугу.

И это стало правдой.

Потом на дереве

я написал: Прощай!

И дерева не стало.

Я на воде писал —

попробуй, прочитай!

И вот вода пропала.

На камнях я чертил,

что вечности сродни,

На журавлином клине,

На снах младенческих —

исчезли и они.

И день взошёл пустыней.

Тогда на доме,

где любимая жила,

Прощай! – прожёг я сердцем.

И город выгорел

в мгновение дотла,

И память стала пеплом.

Я проклял слово то —

предвестника беды,

Исчадье зла и ада!

И вдруг: Прощай! —

огнём смело мои следы.

И это будет правдой.

Отгремели салюты,

отплакали очи вдовиц,

Сорок пятый гулял

в тронных залах и сенцах.

Это было в сибирской глуши,

далеко от столиц,

Это вызрело в горнице русского сердца.

Кто позвал? Как случилось?

Никто потом вспомнить не мог.

И откуда взялись брёвна звончатых сосен?

Но сплелись в одночасье

следы уходящих дорог,

И одела убранство, как в августе, осень.

Люди вышли на взгорок

к излучине быстрой реки,

Помолились на все поднебесные дали,

И на голос работы откликнулись дебри тайги,

И безлунные ночи костры освещали.

По-над кряжем кедровым

склонился безногий солдат,

Двоеперстие падало крестообразно.

Он молился три дня.

И на праздник святой аккурат

Стал вытёсывать крест старине сообразно.

За венцами венцы поднимались

в небесный простор,

И притвор, и алтарь, и срединное место.

Купол – досточка к досточке —

крест над тайгой распростёр.

Люди ахнули, глядя: – И вправду, невеста!

Украшали всем миром, несли золоты кружева,

По старинной иконе от каждого дыма.

Освятили её на стозвончатый день Покрова

В честь Победы и Отчины Богохранимой.

Над вратами святого Георгия образ сиял,

В запах ладана ветер вплетался таёжный,

Голос хора старушек к спасению звал

Всех родимых своих на дорогах тревожных.

И пошли в него люди и в радости и в маяте,

И крестились, и близких своих отпевали.

И солдатской звездой

отражался рассвет на кресте,

И на лицах святых растворялись печали.

…Года, годы прошли.

Та деревня стоит в наготе,

Не хотят люди жить там, где тлен и разруха.

В запущении храм.

Лишь вороны сидят на кресте,

Да с иконы Георгия пыль вытирает старуха.

II. Лики

Из Москвы, где холодно и сыро,

Самолёт нас перенёс туда,

Где в Ликии древней тени Мирра

В гавани баюкает вода.

Там над Храмом встали минареты,

Пленника бессонно сторожа,

Там теплом паломников согрета

Божьего угодника душа.

Вниз по металлическим ступеням,

Где прохладой дышит тишина,

Где из-под безликих наслоений

Древние восходят письмена.

Дар священный – выцветшие фрески,

Своды меж сплетения окон,

Что когда-то утопали в блеске

Алтаря и храмовых икон.

Рака, где святого Николая

Мощи как святыню берегли

До поры, когда, оберегая,

В италийский град перенесли.

Влажный воздух тело обласкает,

Ладаном невидимым пахнёт,

Я невольно голову склоняю

В поясном поклоне у ворот.

Кажется, сейчас, легко ступая,

Подойдёт Святитель Николай,

И улыбка добрая, простая

Словно двери приоткроет в рай.

И тогда расправит радость крылья,

Я такую никогда не знал,

Вспоминая, как без Бога жили,

Хоть и рядом Храм любви стоял.

А потом парил над древней Миррой, Амфоры считал на дне морском.

Пил я раку на рыбацком пире,

Запивая козьим молоком.

Путь обратный шёл в горах, петляя,

Где обрывы скалили клыки.

И глаза святого Николая

Вслед глядели нам из-под руки.

Я хлеба просил, а мне дали зерно:

– Взрасти и получишь потом не одно,

И снова посеешь, и снова пожнёшь…

Тогда-то и батюшку-хлеб испечёшь.

Я веру искал и спасение в ней

От ярости мира, от ложных путей,

Мессию я жаждал всем сердцем раба,

Чтоб стала звездой Вифлеемской судьба.

Я Бога вымаливал у алтарей,

У светлых икон и у тёмных дверей…

Младенец явился мне с первой звездой,

Доверчивый, слабый, под тканью простой.

Не он, а его защищая от зла,

Пречистая Дева ко мне принесла.

Сказала мне тихо:

– Ты Бога просил.

Взрастить, уберечь его хватит ли сил?

Укрой Его сердцем, в душе освяти,

И станет Он верой на скорбном пути.

На ярых ветрах, на вселенской гульбе

Его защити и воздастся тебе.

Я руки к младенцу, скрестив, протянул.

Он мне улыбнулся в ответ и уснул.

Я стражей, слугою и пахарем стал,

Пока он под кровом любви вырастал.

И вызрело Слово.

Зерно проросло,

И стало бессильным пред Истиной зло.

Блаженный говорил:

– Тебе грехи таскать.

Сколь Русь их народит, все узищем повяжешь.

Блаженный предрекал:

– Не сыдет благодать,

Пока Святая Русь прощенья не обрящет.

Во вретище облёк я страждущую плоть,

Вериги возложил и поясные связни

И к образу приник:

– Прости меня, Господь!

Казни раба свого, но Русь спаси от казни.

Забвенье вдовьих слёз, распутство и разлад

Устоев общины, неодоленье срама

Моленьем источить я принял в распоряд,

Чтоб утолить печаль Отечества и Храма.

И сиднем я сидел, и лаптем обмерял

Землицу пахаря и княжии уделы,

В двунадесят сажень я цепь греха сковал,

Влача её вослед молитвой, нежли телом.

И вот Господь меня сподобил доползти

Теперь до Чудова, до монастырской крепи,

Где плен твой, Гермоген. Мне дале нет пути.

Владыко! Вопиют о милосердье цепи.

Помолимся. Свечу у образа зажжём.

Спасение Руси в смиренье и молитвах.

Покаянной слезой мы боле обретём,

Чем праведным мечом в сражениях и битвах.

Благослови, Владыко!

И молчанье стен

Отозвалось в ответ пронзённым болью словом:

– Не так мне ненавистен вражий плен,

Как духа русского безволия оковы.

Твои железа-то усты´дили людей?

– Нет, не устыдили.

– Зачем тогда таскаешь?

– Не на людей надеюсь – скопище теней.

– А на кого тогда? На Бога уповаешь?

– На Господа, Владыко. Что предпишет Он,

То чуткая душа сквозь тьму и смрад услышит.

Нам, грешным, ли вникать

в Божественный резон

И тщиться изменить предначертанье свыше?

– Что ж, благодарствую тебе. Мне б, дураку,

Тому последовать. И ворам был бы сгоден.

Немало мы творим поклонов на веку,

Да много ль дел творим во славие Господне?

Пригрелись на печах и души – на засов.

Распутство и корысть бесчинствуют без меры.

Завещано в веках: люби своих врагов,

Но не щади врагов Отечества и веры.

Тебе же, Иринарх, Господь боренье дал

Отмаливать грехи во чреве мира сущих.

В молитвах помяни кто слаб и кто устал,

Но трижды помяни за Русь на бой идущих....

Прошло немного лет. И Божья благодать

На землю русскую сошла – изгнали ляха.

То Гермогена клич позвал на битву рать,

И освятила Русь молитва Иринарха.

Ермаку не спалось. И накинув на плечи

Атаманский кафтан о семи жемчугах,

Вышел в степь он.

И мягкий по-летнему вечер

Лёг росой на высоких его сапогах.

Поднималась трава. И знакомые запахи

Атаманскую душу взмутили до дна.

И взыграла в тот вечер станичника-пахаря

Неспокойная кровь, как донская волна.

И велел он соху изготовить!

А в полдень,

Боевые доспехи сложив в стороне,

Первый пласт отогнул

и комочек растёр на ладони,

И причмокнул:

– Землица-то знатная в этой стране!