Читать онлайн Это

© Фай Гогс, 2024

© ООО «Вершины»

© XSPO 2025

Предисловие переводчика

Перед тобою, читатель, тот самый, скандально знаменитый роман «Это» – книга, которую совсем недавно в Америке ждал шумный успех!

Сразу уточним: злые языки уверяют, что успех книгу действительно ждал, но так и не дождался. А вот что касается шума, то его-то как раз было больше, чем достаточно! И не то, чтобы он был совсем уж дурного толка, нет. Правда, и хорошим этот шум назвать язык не повернется. Насколько нам известно, автору до сих пор грезится, что если бы не ряд необъяснимых случайностей и странных совпадений, репутация у книги могла бы быть и подостойнее – но давайте начистоту: тогда ее не стоило издавать вовсе. Честно говоря, это вообще лучшее, что могло с нею случиться – но увы, ко всеобщему и единодушному огорчению этого с нею так и не случилось. Роман был закончен, издан, и едва выйдя в свет, успел оскорбить буквально всех!

Что, звучит сомнительно? Мол, разве автору не пришлось бы для этого сотворить нечто решительно невозможное – не только уместить на пяти сотнях страниц хотя бы самый приблизительный перечень этих так называемых «всех», но еще и оставить достаточно места для оскорблений? Думаете, ему просто-напросто не хватило бы места, чтобы оскорбить всех женщин, мужчин, детей и веганов[1] независимо от возраста, цвета кожи, любого рода убеждений или процента жира в тканях?

Ну так вот: автор божится, что сумел уложиться в пять жалких строчек. Как? Он утверждает, что ему всего только и надо было «разок-другой проигнорировать ту кислую мину на их глупых физиономиях, с помощью которой они якобы абсолютно недвусмысленно давали ему понять, что выбранные им местоимения больше никак не соотносятся с их актуальным внутренним «я».

Ага, видите? Уже готовы начать скандалить? Что ж, автор великодушно согласился подсластить вам эту горькую пилюлю. Бескомпромиссный апологет всех мыслимых форм дискриминации, «которые совершенно необходимы для устройства многоступенчатого стеклянного потолка, мешающего идиотам просочиться в курилку», на этот раз он решил изменить себе и оскорбил заодно всех животных, «что сообща источают больше зловония, чем одна Эллен Дедженерис».

Отдадим ему должное – он не только не спрятался за спинами у оппонентов оскорбляемых, как до него поступали все и всегда, но поступил ровно наоборот: всыпал перцу этой неженке Земле – «кому слипшейся космической грязи, который, как совсем недавно выяснилось, люто ненавидит любые углеродосодержащие формы жизни».

А чтобы «зловредной толстухе» не было одиноко, он включил в список оскорбляемых луну, солнце и «прочий беспорядочно раскиданный по небу флюоресцентный мусор», точно также, общим списком и оскорбив их – ибо слишком уж велика была вероятность, что увлекшись гигантоманией он мог упустить из виду «всех этих тошнотных слизистых дерьмолиз… в смысле, микрофлору», напрочь забыв о роли, которую приписывают ей те, в кого вся эта скользкая мелюзга в итоге и выродилась – «краснозадые павианообразные эволюционисты».

Зато после того, как автор посвятил «наглой шушере» целый абзац, ему осталось лишь выкрутить колесико до упора и размазать по предметному стеклу атомы и нейтрино, «мнительных проныр, чья роль в публичном дискурсе была столь незаслуженно раздута после одного единственного, в меру меткого бомбометания, на которое всем давным-давно начхать».

Что ж, скажем сразу – со всеми своими задачами автор справился превосходно! Настолько, что оскорбились сразу все и за всех: мужчины оскорбились за детей, дети – за женщин, женщины – за веганов, веганы – за животных. И все они, включая чуть было не забытые им растения, «которым сидеть бы, да помалкивать в тряпочку на своих навозных грядках»; включая даже Эллен Дедженерис, «которой навряд ли за всю ее тупую жизнь говорили что-либо более лестное» – все они почему-то вдруг решили оскорбиться за его нападки на транс-людей.

Несмотря на то, что нападки эти не помешали оценить сей труд совсем уже за иные (без кавычек) достоинства (без кавычек) тем немногим, кто за деревьями все же разглядели маковую, так сказать, делянку, участь книги была незавидна. После вступления в силу сорока девяти судебных запретов (по числу штатов США минус Техас, жители которого книг не читают, зато имеют на все свою собственную точку зрения), она исчезла с полок и стала библиографической редкостью; автор же был вынужден скрываться из-за многочисленных угроз со стороны оскорбленных им меньшинств (с кавычками).

Старожилы Чукотки по сей день вспоминают загадочного иностранца, который время от времени врывался в хижины промысловиков тюленины, требовал настоянного на ягеле спирту, песцового жиру и немедленной встречи с «Aliná Kabaeffá». Ни разу так и не получив желаемого, он исчезал в суровой полярной ночи за считанные минуты до приезда соответствующих служб.

Его долго не могли изловить; а когда капкан захлопнулся (медвежьи капканы не раз доказывали свою замечательную эффективность даже против самого опасного хищника на земле – амурского тигра), выяснилось, что на русский Север он попал прямиком с американского юга и что он стал первым, кто сумел вплавь преодолеть расстояние между Аляской и Островами Гвоздева, подгоняемый кашалотами-людоедами и страстным желанием отомстить своим жестоким преследователям.

“ …Kakim escho koshalotam, you f… assholes?! Kvirpersonam, stupid, kvirpersonam!!!” – орал он, поражая своим необузданным темпераментом приютивших его невозмутимых оленеводов.

Под их же руководством, движимый все тем же чувством мести, автор попытался освоить трудный русский язык. Удалось ли ему в этом преуспеть? Вот об этом мы с вами и узнаем, прочитав его собственный перевод своего романа с английского. Итак, встречайте – «Это».

– Пэнни! Пэ-э-энни! Эй, Пэнни, где ты? Скорее ко мне, малышка! Пэнни!!! – услышим мы однажды наш же собственный отчаянный крик, так?

Ведь с этого все и начнется? А может, не с этого? А может, с чего-нибудь другого, чего-нибудь, что давно уже началось, или начинается прямо сейчас, причем начинается чем-то таким, о чем мы вообще ни сном, ни духом? А почему бы просто не взять, и честно не признаться: с чего бы эта заварушка ни началась, нам с вами о ней неизвестно больше ничего определенного?

Да и с какой вообще стати мы лезем к вам с этими нашими «мы» и «нам с вами», если никто из вас, милые мои, даже в самых общих чертах не представляет, о какой заварушке идет речь, а единственное имя на обложке этой книги, да к тому же еще и содержащее до нелепости очевидную аллюзию на брутального средневекового пиромана, намекает на то, что проблем с идентичностью и множественностью у ее автора вроде как и быть-то не должно?

И почему мы упорно продолжаем талдычить это «мы», сделав это еще раз буквально секунду спустя после того, как сами же себя в этом и уличили? Ведь теперь даже у самых доверчивых читателей может возникнуть опрометчивое впечатление, что злоупотребление множественными формами – не говоря уже о некоторых вольностях в обращении с временами – просто жалкая попытка автора свалить вину за это неведение на них, только и всего!

Так попробуем же сразу искоренить едва взошедшие плевелы подозрительности и недоверия, мешающие и вам, и нам узреть свет истины: да, именно я не знаю, когда дела приняли настолько скверный оборот, что пришлось обозвать их этим курьезным словом – «заварушка»!

Хотя мой издатель Рональд и предупредил меня, что после такого признания его твиттер наводнят гневные послания от безгрешных любителей бросаться камнями, которые в ретроспективном океане причин и следствий чувствуют себя столь же непринужденно, как Иона в китовьем чреве, я все же не очень-то переживаю на сей счет. Почему-то мне кажется, что не найдя подходящего камня в своей клинике для принудительного избавления от алкогольной и наркотической зависимости, эти кретины и сами вряд ли докопаются до подлинной причины всех причин: то ли это Господь, отделяя твердь от воды, не позаботился снабдить ее достаточным количеством мелких осколков скальной породы, то ли дурные гены папаши-пьяницы лишили их шанса расширить ареал поиска.

А раз автор не видит смысла изливать душу перед жалкой кучкой торчков и алкашей, так не все ли равно, с чего он начнет свое повествование? Да хоть бы даже и с того самого, лет эдак тысячу назад поросшего густым фиолетовым мхом клише с кинотеатром и медленно гаснущим в нем светом. И если вы вправду хотите, чтобы дело наконец сдвинулось с мертвой точки, я настоятельно рекомендую вам перестать всюду совать свой длинный сопливый нос, закрыть глаза и просто представить, как…

«…в зале медленно гаснет свет, и на экране мы видим умилительную картинку – яркий солнечный день, небо голубое, травка зеленая, кругом пасутся барашки, ну, а может и коровки, невелика разница. Немолодая женщина в платке, мальчик лет восьми и небольшая собака неизвестной породы идут к реке…»

М-даа… Сам уже вижу, что пока все это слишком похоже на рекламу какого-нибудь чудодейственного йогурта, который с гарантией избавит вас от ваших гадких кишечных газов. И пока вы не услышали ничего о том, как же, мол, замечательно иметь домик в деревне, и не достали свой любимый «сорок пятый», чтобы решительно оспорить это утверждение – пусть и бесспорное само по себе, но после серии последних американских выборов вдруг приобретшее отчетливо иронический подтекст – может, я еще успею вам сказать, что женщина – это моя… ну, допустим, тетя, тетя Джулия; как зовут собаку, вы уже знаете; но вот с пацаном… Проклятье! Не успел!

А ведь еще немного терпения, и вы бы поняли, что никто тут и не пытался посягнуть на священную монополию ваших обожаемых сфинктеральных паразитов обстряпывать свои грязные делишки. Эта история вовсе не о йогурте – и уж тем более она не о детках с собачками.

Ну, вы поняли, о чем я. Не одна из тех, где невыносимо слащавый голос за кадром во всех тошнотворных подробностях поведает вам о трогательных детских открытиях, которые в будущем помогут мелким засранцам избежать маниакально-депрессивного синдрома и ежеутренней пинты теплого пива с таблеткой «Золофта» вприкуску. Нет! Здесь повествуется о настоящих мужчинах, крепких ребятах, которым злодейка-судьба отвешивает здоровенный тумачище – но эти молодцы под воздействием приданного импульса только ускоряются, обгоняют ее на круг и сами устраивают этой твари хорошенькую головомойку. То есть, как вы уже наверняка догадались, речь пойдет обо мне.

Учтите еще вот что: вам от меня так запросто не отделаться, а ваше удостоверение члена Стрелковой ассоциации штата Коннектикут можете засунуть себе сами знаете куда. Никогда не забывайте о том, что сказал однажды Скотт Фицджеральд: «Обязанное быть рассказанным будет рассказано неизбежно; а если это кому-нибудь не по душе – пускай прямо сейчас мне об этом скажет, я не обижусь!»

Ох уж этот старый добрый Улыбчивый Скотти, как мы тогда его называли за глаза, который унаследовал от своего великого тезки маниакальную страсть к занудным историям – в основном про всякие неприятности, случавшиеся с теми, кто уделял слишком много внимания его торчащим в разные стороны зубам, но начисто игнорировал его огромные (для его тринадцати) кулаки.

И не думайте, что теперь я пытаюсь вас запугать. Хотя невероятная история, произошедшая со мной ровно семнадцать лет и два месяца спустя после описываемых здесь событий, и заслуживает того, чтобы вы сами, добровольно, без принуждения и насилия захотели узнать все подробности, вы можете делать, что пожелаете. Разве под тем видео с лебедем, который прикармливает карпов похлеще Криса Хемсворта, уже хватает ваших рыдающих от умиления рожиц, чтобы он мог преспокойно позволить себе обзавестись собственным рыбным рестораном и навсегда избавиться от домогательств очередного орнитолога-дилетанта?

Я правда отчего-то все продолжаю верить, что хотя бы у мизерной части из вас отсутствуют скрытые или явные признаки необратимых психопатических девиаций – и это несмотря на стремительно множащиеся доказательства обратного! Но даже если вы и относите себя к числу таких выпендрежников, то не кажется ли вам, что эту вашу манеру набрасываться на людей и визжать, настаивая на своей исчезающе-маловероятной вменяемости, консилиум сочтет отнюдь не идеальной тактикой?

Наоборот, быть может вам стоит внять совету любого из тех малолетних сетевых браминов в трехсотдолларовых леггинсах и сделать ровно то, за что вы сами только что пытались навесить на шею автора целую гирлянду из собачьих голов – а именно повернуться лицом к своему альтер-эго, этому облезлому, меланхоличному, трусливому, раздираемому противоречиями, снедаемому беспричинной неудовлетворенностью истеричному ничтожеству, этой скорбной, плешивой, смердящей, покрытой гноящейся коростой, истязающей себя немотивированным самобичеванием тошнотворной горгулье, и задать ей тот самый-распресамый, архинаиглавнейший вопрос: «Объясни-ка, чучело: на кой черт ты уговорило меня выложить мои последние двенадцать с полтиной за самый дешевый вариант этой книги в мягкой обложке? Насколько удачна эта наша с тобою, так сказать, инвестиция?»

Ну что же, ответ на него вы совсем скоро узнаете. Но не раньше, чем в моем внутреннем рекурсивном кинотеатре перестанут крутить этот маленький дурацкий флешбэк – иначе вы ни в жизнь не разберетесь, что там к чему, ясно?

Короче: малец, то есть я, подходит, в смысле подхожу к реке, и ставлю корабль на воду. Он плывет некоторое время по течению, затем цепляется за водоросли и замирает на месте. Я пытаюсь этот корабль освободить, кидая в него камешки, но он уже слишком далеко от берега. А тетя Джулия, значит, и говорит:

– Я думаю, тут нужен ветер. Давайте подуем!

Я, естественно, начинаю дуть изо всех сил, но ничего не получается. Тетя Джулия хитро так улыбается и продолжает:

– Ну, раз ветер нам не помог, тогда…

Так, стоп. Хватит с вас пока. Добавлю только одно: пусть в это и очень непросто поверить, но именно здесь, на берегу реки Джеймс в Вирджинии, и прямо в этот самый момент произошло нечто ужасное, нечто такое, что и привело к череде тех самых, знаменитых, леденящих кровь событий, которые описываются на страницах этой – и не только этой, но многих, мно-о-огих… нет, не так… мно-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-огих книг!

Ну что, сосунки? Вам уже стало страшно?

Глава 1

В которой извращенца выведут на чистую воду

На пороге моей крошечной манхэттенской квартирки стоял тощий, всклокоченный, красноглазый субъект в плаще, и бессмысленно таращась на меня в упор, продолжал давить на кнопку звонка.

– Отпусти, – сказал я ему, морщась от пронзительного визга, который по мнению маркетологов «Дженерал Электрик» не отличен от утренней соловьиной трели, – дверь давно открыта.

Субъект отпустил, молча протянул мне мятый конверт и смылся. Несколько минут я боролся с непреодолимым желанием разорвать письмо, не читая, потому что у меня вдруг появилось ясное предчувствие – нет, скорее, даже убежденность, что после знакомства с содержимым моя жизнь изменится навсегда – а главное, бог его знает, как именно.

Победило любопытство, и вскрыв конверт, на котором не значилось ни моего адреса, ни адреса отправителя, я достал небольшой лист дорогой розоватой бумаги с напечатанным на нем коротким текстом, визитную карточку некоего мистера Келли – «эсквайра», и еще один конверт поменьше, скрепленный сургучной печатью с изображением головы святого Иоанна. Я начал с записки:

М-ра Джозефа Стоуна, живущего, согласно нашим сведениям, в Нью-Йорк Сити, просят связаться с м-ром Хьюиттом Келли, поверенным в делах миссис Джулии Елизаветы Стоун, оставившей этот мир 25 сентября 2023 года. Оглашение завещания состоится 1 октября 2023 года в Клермонте, округ Суррей, Вирджиния, в 5:30 пополудни.

Отложив записку, я закрыл глаза и глубоко задумался. Размышлял я о вещах, вроде бы напрямую к делу не относящихся – например о том, насколько же всяким отвратным типам вроде Хамфри Боггарта было проще, чем мне сейчас! Брови домиком, пачка-другая «Честерфилда» без фильтра и Генри Манчини с командой скрипичных виртуозов, до времени притаившихся в спальне – много ли ему было надо, чтобы подобающим образом отреагировать на печальные новости?

А как мне надлежало излить свою скорбь, если никакой скорби я не чувствовал? С момента нашей последней встречи с тетей прошло пятнадцать лет, и я ее почти не помнил. Придя к таким печальным выводам, я открыл второй конверт и достал письмо, написанное от руки:

«Джо, мой дорогой, раз ты читаешь это, значит, они нашли тебя. Слов нет, как мне жаль, что все так получилось – но ты ведь так и не дал мне шанса исправить это! Я сделала большую, нет – огромную ошибку, и прошу у тебя прощения! Хотя, думаю, ты все же мог бы поговорить со мной. Я бы поняла. Ладно, дело прошлое; я умираю; так давай уже наконец простим друг друга!

Насчет наследства: как ты вскоре убедишься, я почти все оставила Лидии. Она была рядом со мной, а о тебе я даже ничего не знала… Но все не так просто. В последнее время у меня появилось одно подозрение по поводу нее. Мне трудно объяснить это, просто я недавно стала замечать – что-то… Ладно, скажу, как есть: я уверена, что наша Лидия – ведьма!

Пожалуйста, не удивляйся. Помнишь, как часто я говорила тебе о том, что настоящее зло всегда прячется где-то совсем рядом? И что иногда оно забирает у нас тех, кого мы любим? Уж не знаю, чем бедная девочка могла прогневать Господа, но если это так, то и после смерти не будет мне покоя! Хотелось бы верить в то, что я ошибаюсь, но если ты все-таки сможешь как-то обосновать мои подозрения, возможно, тебе еще удастся спасти ее душу. Деньги и дом тогда станут твоими.

Умоляю, постарайся найти доказательства! Если что-нибудь найдешь, просто расскажи об этом отцу О’Брайену, и пусть он примет решение. Запомни: на все это у тебя будет ровно сорок восемь часов с момента вскрытия завещания, минута в минуту. Это очень, очень важно! Да, я понимаю, как странно это звучит, но прошу тебя, поверь – я не сошла с ума на старости лет!

Что ж, прощай, мой мальчик. Люблю тебя всем своим больным сердцем! И будь осторожен, ради бога!»

Я посидел еще некоторое время с закрытыми глаза, пытаясь справиться с приступами тошноты. Следовало как можно скорее ответить на три вопроса. Прежде всего: кто, черт побери, такая Лидия? Тетя взяла меня к себе после смерти моих родителей, когда мне было три, так? Затем я прожил у нее семь с половиной лет, о которых мало что помнил, кроме одного: я определенно был ее единственным живым родственником!

Далее: кто такой отец О’Брайен, который, как следовало из прочитанного, должен будет сыграть решающую роль в возможном обретении мною столь вожделенного статуса яппи? И, наконец, третье: а почему это меня тошнит?

Впрочем, ответ на последний вопрос показался мне очевидным. Это был страх, хотя страх, надо сказать, весьма труднообъяснимый. Нельзя же было всерьез подумать, что тетка и в самом деле не свихнулась, раз понаписала такое! Однако страх тоже может стать прекрасным советчиком, особенно, если вы собираетесь выкинуть что-нибудь идиотское.

«Что же тебя смущает? – спросил я сам у себя, – опять любопытство?» И сам же себе ответил: «К дьяволу – любопытство! Это жадность, дружище, и я намерен заполучить мои денежки!»

А вот это было уже кое-что, потому что жадность, в отличие от страха – простое, ясное и рациональное чувство, прочная основа, на которой можно было выстроить стратегию дальнейших действий. Но Трусливый Джо не сдавался: «Хороши же мы с тобой будем, если из-за нелепых фантазий сумасшедшей женщины начнем преследовать кого-то, с кем мы даже не знакомы, дабы убедить кого-то, кому не были представлены, в каком-то шизофреническом бреде!» А Джо Жадина решительно его перебил: «Заткнись, сопляк! Может, тетка и была с приветом, но эта ведьма собирается заграбастать наши деньги! Так что давай-ка поедем туда, и отнимем их у нее!»

И вот тут-то мне придется немного подпортить настроение моему дорогому читателю, готовому самонадеянно устремиться вслед за мной в погоню за миллионами покойной тетушки. Да-да, тебе, мой друг – и не надо тут недоуменно вертеть головой, ибо я смотрю сейчас прямо на тебя, несчастного вуайериста, мечтающего прокатится вместе со мной после предполагаемого получения мною жирного чека на шикарной яхте с красоткой в бикини. Тебя, мусолящего страницы моей книги своими влажными пухлыми пальчиками в нетерпеливом ожидании волшебного момента, когда бикини будет сброшено, и красотка удобно расположится на моем лице, обхватив своими нежными губками мой трепещущий от сладкой неги…

Эге-гей, друг мой, не так быстро! Спрячь-ка лучше пока свою мерзкую дрочильную помпу, больной ты сукин сын, поскольку тогда еще было совершенно непонятно, стоило ли мне срываться в Вирджинию за неделю до моей свадьбы именно с такой вот красоткой, у которой, скажу вам по большому секрету, стояла на приколе в Хэмптоне именно такая шикарная яхта! Поэтому вместо описания моих грядущих развлечений я собираюсь поделиться с тобой, жалкий извращенец, своими страхами, сомнениями, и даже – о боги! – смутными детскими воспоминаниями…

«Отчего же смутными, Джо, – спросят меня те две-три странноватые, чрезмерно любознательные личности, которые до сих пор не захлопнули в негодовании мою книжку и не выкинули ее на помойку, – отчего же смутными, если прошло всего-то пятнадцать лет?» И я отвечу: ну неужели вам самим не ясно, отчего? Зачем вы лезете ко мне со своими тупыми вопросами? Ну хорошо, объясню, раз уж вам интересно:

Вообще-то детские годы любого нормального человека тесно связаны с чередой болезненных, запредельно-интенсивных переживаний, воспоминания о которых сразу сорвали бы нас с катушек и отравили бы жизнь доктору П. Э. Лефковичу, Маунт-Киски, штат Нью-Йорк, специализирующемуся на лечении истерических психозов, не будь эти воспоминания намертво похоронены где-то глубоко внутри нас.

Некоторые умники, правда, утверждают совершенно обратное: мол, не запихай мы в подсознание кучу травмирующей нас ерунды, то стали бы все, как один, румяными жизнерадостными молодцами, бросающими мяч на тысячу ярдов, и лениво попивающими мартини, пока слуги ищут его среди секвой, растущих прямо у нас на участке. Да вот только вряд ли хоть кто-нибудь из этих демагогов смог бы легко ужиться с воспоминаниями вроде нижеследующих, не развлекаясь при этом вырезанием куском ржавой трубы свастик на своих собственных щеках:

Вы неподвижно лежите за деревом в лесу, прячась от Дункана и его дружков, и вдруг вам на голову прыгает белка; вы невольно вскрикиваете, обнаружив себя, и одновременно испустив все содержимое мочевого пузыря прямо в ваш любимый «Ливайс», который шили не для всяких там слабаков, а для ровных пацанов, о чем во весь голос объявляет Дункан, вытаскивая вас на поляну, где собрался весь ваш класс, и все присутствующие, в особенности девочки, покатываются со смеху, тыча пальцами в ваши мокрые штаны, пока, наконец, одна из них, та самая, в которую вы уже пару лет как безнадежно влюблены, сжалившись, не уводит вас к себе домой, чтобы вы могли постирать штаны и принять душ, и пока вы, стоя голым у нее в ванной и дрожа от ярости и унижения роетесь на полке для лекарств ее родителей, надеясь создать адскую смесь, которая вызовет мгновенную, но, предпочтительно, мучительную смерть, вдруг входит она, скидывает с себя всю одежду и нежно обнимает вас, но вы, вместо того, чтобы целиком отдаться новым и неожиданным для вас ощущениям, поглощены резкой болью, исходящей из области вашего уха, за которое крепко держится заскорузлой плотницкой ручищей внезапно появившийся на пороге ванной комнаты ее отец, и т. д., и т. п…

Не факт, что все описанное, кхе-кхе, случилось и в моей жизни, но, наверное, что-то подобное испытать мне все-таки пришлось, поскольку практически ничего из того, что происходило со мной до десяти я не помнил (кроме нескольких мелочей вроде имени моей учительницы в начальной школе – миссис Гэвино).

Мои отец и мать погибли в автомобильной аварии, когда мне было три года[2], но ваши попытки придать своим самодовольным физиономиям выражение фальшивой скорби по несчастному сиротке Джо лишены смысла хотя бы потому, что родителей я тоже не помнил.

Вы, тем не менее, наверняка изнываете от желания поделится своей убежденностью в том, что они прямо сейчас наблюдают за мной с небес, и, разумеется, непременно мною гордятся. Но лично мне нравится думать – вернее сказать, нравилось – что если эти ублюдки и попали в рай, то лучше бы они понаблюдали оттуда за занятиями на муниципальных курсах вождения, дабы удостовериться в существовании безопасных способов попасть из пункта «А» в пункт «В», не подвергая риску ни свои, ни чужие жизни.

Я ведь, да будет вам известно, тоже находился в той машине, и только чудом остался цел и невредим – но полагаю, что близкое знакомство с содержимым их черепных коробок вряд ли благотворно отразилось на последовательности моих решений, которые лишь по чистой случайности не привели меня к тому, чтобы отправиться в Калифорнию и вышибить мозги Питу Дэвидсону, сочтя его одетой в человеческую кожу гигантской канарейкой-людоедом.

Заметьте, что очередная оговорка с настоящим и прошедшим опять же была умышленной, поэтому давайте считать, что все, чем я делюсь на страницах моей книги относится (относилось) к тому Джо, герою мифов, мадригалов и мемов – уподобим его наливающейся соком виноградной лозе – а вовсе не к теперешнему, как следует выдержанному в дубовых бочках тяжелейших невзгод и выдающихся побед, с едва заметным оттенком утонченной скорби и величественной мудрости в послевкусии.

Про нынешнего Джо не будет сказано более ни слова, потому что вряд ли бы вы обрадовались, если бы я просто выложил здесь описание текущего положения вещей, убив интригу этого повествования. Мне вовсе не улыбается получить коллективный иск с требованием вернуть каждому из вас, дорогие мои, по двенадцать с половиной баксов. Разумеется, все это не касается извращенца, (который, подозреваю, все-таки остался с нами, чтобы по своей гнусной привычке продолжать подглядывать) – поскольку уж он-то (последний спойлер) точно получил бы искомое удовлетворение!

Итак, как выяснилось впоследствии из копии полицейского отчета, который я нашел в своем личном деле, выкраденном мной при побеге из католической школы в четырнадцатилетнем возрасте, полиция обнаружила меня в супермаркете спустя сутки после аварии (дело было в Денвере, где я родился), на мне не было ни царапины, и я сидел на полу, впившись зубами в кусок сырого стейка, позаимствованного мною с прилавка. Никто не знал, где я провел эти сутки. Единственной моей живой родственницей была тетя Джулия, сводная сестра отца, незамужняя и бездетная, которая и взяла меня к себе.

Как уже упоминалось, саму тетю я помнил довольно плохо, соответственно, о подробностях моего воспитания ею и говорить не приходится. О его результатах можно смело судить хотя бы по тому, что мои очевидные криминальные наклонности за те десять с лишком лет, которые разделяли кражу мяса и моего личного дела, так и остались при мне.

Она жила в небольшом вирджинском городке, в громадном каменном доме на берегу реки Джеймс, была очень набожной католичкой и обладала весьма крупным состоянием, об источнике которого мне ничего не было известно. Я отчетливо помнил лишь общее впечатление доброты и глубины, которое она производила на всех, кто ее знал.

Однако, в моих воспоминаниях о тех годах всегда присутствовала одна загвоздка, которая, честно говоря, до сих пор пугает меня до чертиков: сколько бы я ни пытался вспомнить что-либо еще, относящееся к моей жизни в Клермонте, я будто упирался в стену, из-за которой сочился мутный туман страха и безумия – и проникнуть за эту стену я не мог, несмотря на все мои старания!

Вам может казаться, что я немного преувеличиваю. Да что уж там – вы можете даже подумать, что сейчас я вам откровенно вру (вот ведь занимательный оксюморон!) Но можете не сомневаться: если бы я тогда мог выбирать – поехать в Клермонт, или попытаться аргументированно убедить всех обрезанных жителей Уильямсбурга отведать лестерширского свиного пирога на пасху, то маца там давно уже продавалась бы только в аптеках по пол унции на руки и только с письменного разрешения ребе Мойше Шлиссельбаума!

Глава 2

В которой я теряю аппетит

Не прошло и сорока минут, как я и моя сотрудница Кэти, симпатичная долговязая девица, подъехали на ее стареньком открытом зеленом «Мустанге» к одному зданию на Тридцать седьмой Западной в Нью-Йорке – ну, вы его знаете, там еще над входом висит такой здоровенный бургер с отгрызенным боком.

Предположу, что насчет Кэти у вас, максималистов, сразу же возникли тысячи разнообразнейших вопросов вроде: «А большие ли у нее (…), Джо?» Ну так вот вам мой ответ: если бы ее (…) вдруг стали больше, вы бы, наверное, захотели вернуть все обратно; но будь они хоть чуточку меньше, то она не получила бы от меня эту работу, компренде?

Отмечу, что стыдливые троеточия, да к тому же еще и забранные ханжескими скобками, появились здесь по настоянию моего издателя Рональда вместо слова, пользующегося столь заслуженной популярностью среди самых моих маленьких читателей – и только потому, что он надеялся избежать присвоения этой книге возрастных ограничений в некоторых юго-восточных штатах. А то, что мой придирчивый цензор оставил без внимания употребление этого же слова во всех без исключения остальных пятидесяти четырех главах данного манускрипта, объясняется весьма просто – этот зануда почему-то уверен, что ни один ребенок не осилит и дюжины его страниц!

Но давайте снова вернемся к моей помощнице. Она, как я уже сказал, симпатичная и долговязая. Я вовсе не утверждаю, что росту в ней восемь футов – долговязая она по сравнению со мн… Ах ты ж… Да, здесь вы меня поймали! Ну то есть вот так запросто, с помощью всяких штучек вам удалось вырвать у меня одно нелегкое признание: кое-кого никогда бы не взяли играть за «Никс», и то, что этот кое-кто еще ни разу в жизни не играл в баскетбол тут вовсе не главная проблема. Что, довольны? Могу я уже наконец продолжать?!

Когда мы припарковались у входа, дверь машины для Кэти открыл парень, одетый в поролоновый костюм чизбургера. Веганшу Кэти слегка передернуло.

– Спасибо, друг! – сказал я, и засунул пятерку между слоями сыра и латука.

– Знаешь, а я ведь заметила, что ты дал ему больше, чем я получила от тебя за последние три месяца, – проворчала Кэти, когда мы шли ко входу.

– Так тебе нужны были только мои денежки? А я-то был уверен, что ты просто сгораешь от порочной страсти к своему юному и прекрасному боссу!

– Скорее к трехфунтовой банке со свежим дерьмом я сгораю от страсти, чем…

И все в таком духе. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что Кэти обращалась ко мне немного не так, как предписывает корпоративный кодекс хороших манер? И у вас наверняка вертятся всякие грязные мыслишки по этому поводу? Ну признайтесь – вы уже предвкушаете иск на двести миллионов, поданный против Джозефа Стоуна, воротилы нью-йоркского рекламного бизнеса, за сексуальный буллинг?

Черта с два вы угадали! У нас с Кэти чисто деловые отношения – особенно в последнее время. Просто все те три года, в течение которых мое рекламное агентство «Стоун&Стоун Инкорпорейтед» влачило свое жалкое существование, мы, в основном, занимались рекламой собачьих ошейников против блох, мазей от вшей, ну и всякого такого. А это не могло не отразиться на уровне доходов младшего персонала компании. «На-ка, выкуси!»© Большая, к слову, творческая удача.

Дверь в здание для нас услужливо открыл парень в костюме картошки-фри. Его голова, торчавшая меж толстых желтых палок, казалась там лишней. Я полез было в карман.

– Если мистер Картошка получит наши последние пять баксов, я сразу же уволюсь, – решительно заявила Кэти.

– Девочка, сегодня мы станем богаче черта, и я пытаюсь помогать людям, которым в жизни пока еще не улыбнулась удача! Парень выглядит смехотворно, – ответил я, пряча, однако, деньги в карман.

– Если все, что происходило до сих пор, считать удачей, тогда помереть от червей в печенке – это так, мелкое недоразумение… Слушай, а почему я опять заплатила за бензин? А кто на прошлой неделе…

– Ради бога, уймись, женщина! «Терпение – королева добродетелей», сказал этот, как его… А у мужика, между прочим, даже штанов не было, – раздраженно ответил я, потому как далеко не все, что моя низкооплачиваемая сотрудница извлекала из своей овощерезки, я был готов терпеливо выслушивать.

Остановившись в центре холла, мы зачарованно уставились на свисающую с потолка инсталляцию, изображавшую битву из «Звездных войн», в которой космолетчики Республики на гамбургерах уничтожали корабль Империи струями кетчупа и майонеза.

– Мне почему-то всегда нравился Темный Лорд, – сказал я, принюхиваясь к воздуху. – Кстати, ты тоже чувствуешь этот запах?

– Запах супа из пенопластовых стаканов? Это от меня. Ничего другого не ела с тех пор, как ты меня нанял, босс!

И в этом была вся Кэти. Пессимизм, сарказм, недоверие… А чего, спрашивается, еще можно ожидать от девушки, для которой съесть яйцо – почти то же самое, что откусить голову у младенца Иисуса на глазах Святого семейства?

– По мне, так тянет бывшими президентами-расистами, любовь моя. Не пора ли посадить этих мерзавцев под замок в нашем банке?

К нам подошел человек в «Бриони»:

– До назначенного времени осталось четыре минуты! Мистер Мак-Даггл уже направился в переговорную! – возмущенно прокудахтал он.

Мы поднялись на сорок седьмой этаж, и, пройдя сквозь несколько линий обороны из секретарш разной степени сногсшибательности, вошли в комнатушку размером чуть поболее Центрального вокзала. Там нас уже в нетерпении поджидала целая толпа персонажей, сошедших со страниц «Ванити Фейр»[3], которые что-то злобно пищали и всем своим видом демонстрировали различные эмоции по поводу нашего едва не состоявшегося опоздания.

– О, да ведь к нам пожаловал сам мистер Стоун, собственной персоной! Надеюсь, сэр, ваша фантазия даст фору вашей пунктуальности?

Произнес это седовласый мужчина лет шестидесяти пяти. В его наружности не было больше ничего примечательного, если, конечно, не обращать внимания на то, что его тело едва умещалось в самом крупном из когда-либо виденных мною кресел. Это и был Жиртрест Мак-Даггл – тот самый, чьи бургеры, согласно прошлогоднему отчету ВОЗ, сделали геномы человека и домашней свиньи схожими на 99,97 %.

Вы, конечно, тут же спросите: а каким образом парню вроде меня удалось привлечь внимание этого великого человека, могущественного чародея, способного за какой-нибудь месяц превратить любого американского гражданина в поросенка? Да очень просто! Мне помогли талант, упорство, трудолюбие, несгибаемая воля, целеустремленность и вера в себя! Ну, и совсем еще немного то, что пару месяцев назад Кэти – которая, как уже упоминалось, была вполне себе милашкой – особенно, когда помалкивала – склеила в баре сынка жиртреста, тридцати шестилетнего Мак-Даггла Джуниора. Очень скоро малыш уже бегал за Кэти, как привязанный, и давился вареными листьями, которыми та его пичкала.

Все, кроме их негрузоподъемного босса продолжали стоять, видимо намекая, что отпущенные мне полторы минуты их драгоценного времени очень скоро истекут. Ха, они пока еще не понимали, с кем связались! Френки Кауффман тоже сначала думал, что сделает мне большое одолжение, позволив нарисовать на своей тележке сосиску, поливающую саму себя горчицей; а в результате он теперь продает втрое больше хот-догов, чем кто-либо другой на углу сороковой и Бродвея! Я, не спеша, повесил на доску листы с презентацией, которые принес с собой, и взгромоздился на их шикарный ореховый стол.

– Короче, ребята, я долго думал, и наконец понял, в чем ваша проблема: вы продаете смерть! Смерть от холестерина, запора, ожирения…

По складкам жира на непроницаемом лице Мак-Даггла пробежала легкая волна ряби.

– Что бы ответил любой другой на моем месте, когда вы пришли ко мне и умоляли помочь хоть кому-нибудь это втулить? Ну конечно же: «Отправляйтесь в ад, подонки!» Но вам повезло, потому что я – профессионал. И послушайтесь моего совета – ни в коем случае не просите людей купить эту пакость – заставьте их драться за нее!

Я спрыгнул со стола и подбежал к доске.

– Представьте: забегаловка «Мак-Дагглс»; к стойке тянется длинная очередь ну о-очень голодных людей; настолько голодных, что они готовы сожрать все, что угодно… не знаю… попугая; ботинок; гвозди; полицейского; Гранд каньон…

– Я понял, мистер Стоун. Что угодно – даже мои бургеры. Дальше? – резко прервал меня толстяк.

Я отодрал и бросил на пол первый рисунок.

– А дальше парень за стойкой, весь в мыле, поднимает гамбургер и говорит: «Это последний!» Женщина, стоящая первой, очень спокойно достает электрошокер. Чувствуется, что она подготовилась. Затемнение. За кадром слышится звон бьющегося стекла, вой сирен, звуки ударов в лицо, вопли, автоматные очереди… Далее мы видим титры: «Мак Дагглз! Ешь быстрее!»

Я умолк. Возникла пауза. Все уставились на жиртреста. После томительного ожидания туша пророкотала:

– Неужели это всё, мистер Стоун?

– Вам мало? Ладненько. А как вам такое: из дома выходит белый паренек – один из тех, кто сразу хлопнется в обморок, если найдет в своей капустной лазанье кусок бекона – томно заводит свою «Теслу» и опускает глаза, чтобы потупить в «Инсту». Машина срывается с места и несется куда-то с дикой скоростью! То же самое происходит с черной девчулей с дредами, потом у нас идет Индокитай, потом, опционально, Мексика – они обычно не в претензии. А дальше мы видим кадры с полицейского вертолета: куча «Тесл» гонятся по шоссе за грузовичком «Мак Дагглс»! Титры: «Мак Дагглс! Ешь быстрее!» Еще? Вот вам еще: Гронк[4] заносит в тачдаун бургер, вот-вот запихнет его в свою пасть, на заднем плане «Рэмсы» хнычут, как мелкие сучки! Или вот: мы видим Ди Каприо, который собирается сожрать бургер; камера отъезжает и захватывает медведя, который тоже собирается сожрать этот бургер, и только потом Ди Каприо! «Ешь быстрее!»

Я срывал и срывал один лист за другим, пока все они не остались лежать на полу. Выслушав меня, толстый опять надолго умолк. Я подождал некоторое время, и совсем уже собрался было разлечься на столе, как вдруг снова раздался замогильный голос:

– А знаете, что, мистер Стоун? С вами, пожалуй, будет интересно иметь дело. Я готов это купить.

Я не поверил своим ушам:

– Серьезно?

Да, детка! Да! Язычник и нечестивец Джо Стоун пришел, увидел и победил Его Свиноподобие Отца Мак-Хряккла в его собственном храме Священного Блистающего Жира! Все звезды хип-хопа и соула собрались в моей голове, чтобы исполнить победный танец, и Рианна, медленно и сладострастно снимая с себя…

– Серьезно. Нам с вами осталось уладить одну небольшую формальность.

Мак-Даггл поднял крышку с блюда, стоящего рядом с ним. Попробуйте-ка угадать, что там было?

– Не желаете ли подкрепиться?

– Я?

– Да. Конкретно вы.

– Издеваетесь? Я только с липосакции – переборщил с бодипозитивом. Лучше пойду и займусь чем-нибудь поумнее – напьюсь растворителя, или повешусь, или…

Ситуацию спасла моя верная помощница.

– А можно, я съем? – пролепетала она.

Ну что тут скажешь, друзья мои… Много мне пришлось повидать всяких мерзостей в жизни, но воспоминание о Кэти, с остекленевшим взором поедающей бургер, и по сию пору вызывает у меня неконтролируемые приступы тошноты!

Глава 3

В которой пацаны крепко призадумались

Для того, чтобы ящик крепкого аббатского эля оказался на крыше небоскреба на Тридцать пятой улице, в котором располагается штаб-квартира «Общества защиты прав ЛГБТ», мне сперва пришлось основательно поработать пальцами и языком. Подделать квитанцию службы доставки большого труда не составило, но еще пятнадцать минут я убеждал охрану, что ни один гей или лесбиянка по моей вине сегодня не пострадает.

– Я угощаю! – царственно провозгласил я, открыв плечом дверь на мансардный этаж, где под ярким светом софитов мои друзья Стивен, Мэтт и Робби наносили последние мазки краски на изображение монструозной, анатомически достоверной вагины вокруг двустворчатой стеклянной двери и вывески со словами «Глубокая бездна».

Спустившись со стремянок и увидев пиво, чуваки удивленно забубнили:

– Бельгийское?! Черт, откуда у парня деньги?

– Да, как-то даже не по себе! Ну где он их мог взять, а? Тут какая-то тайна…

– Не спрашивайте, откуда они у него! Я отказываюсь это знать. Моя сестра до сих пор боится надевать кольцо, которое наш мальчик ей подарил – думает, что он снял его с мертвой женщины, – с милой улыбкой проворковал Робби.

– Тупицы! Я убиваю всего четыре типа людей: тех, кто носит одежду желтого цвета…

– Вот увидишь: сейчас зачем-то на пунктуацию перейдет…

– …тех, кому, в, каждом, пробеле, без, запятой, мерещится, подвох…

– Говорю тебе, бро: этого типа корежит от запятых, словно черта от кристингла…

– …тех, кто «берет» в кавычки расхожие выражения; а особенно тех, кто «походу» в изнасилованных производных предлогах видит остроумный субститут подобия, но не повод для кровавой резни…

– Ты понял, почему он не «взял» в кавычки слово «остроумный»?

– Потому что кавычки сделаны из запятых, а он ненавидит запятые?

– Короче, комрады: я заключил контракт…

Мэтт замахал руками:

– Ни слова больше! …М-м… подмышечный спрей «Миссис Снуффли»?

– И близко не валялось. Следующий!

– Корм для хомяков «Пако Вонючка»? Серия путеводителей по городу Бойзи, штат Айдахо? Мужские трусы «Коротышка Кармайкл»? – орали пацаны наперебой.

– Все мимо, болваны. Готовы? «Мак-Мать-Его-Да-а-а-гглз»! Бдыщь-бдыщь, пиу-пиу, лузерята!

Я победоносно подул на указательные пальцы, из которых струился воображаемый дымок. У мучачос отвисли челюсти.

– Врешь! Быть не может!

– Угум, ролики на телевидении, билборды…

– Чувак, как ты это сделал? Лови вайбы любви, брат! Тяни пятерню! Жжешь!

Мы расположились на шезлонгах перед входом в клуб. Держа в руках открытую бутылку, я начал свою тронную речь:

– Так, малявки, тишина! Хочу вам сказать кое-что. Вы знаете, что много лет я глубоко сидел в том самом месте, откуда двадцать три года назад, перепутав дорогу, появился на свет наш друг Стивен (невнятный гул одобрения). И вот теперь, когда в темноте впервые забрезжил светлый лучик надежды – что же я вижу, сэры? Кто надоумил вас, что клитор похож то ли на авокадо, то ли на рожу Харви Вайнштейна?

– Фу, чувак, это было так грубо! Мэтти же старался…

Здесь, наверное, пришла пора немного рассказать о моих друзьях. Которые, как вы сами потом убедитесь, сыграют в этой истории просто невероятно важную роль! Хотя еще правильнее будет сказать – не сыграют вообще никакой. И я им за это очень признателен. Почему, спросите вы? Да потому, что этих бестолковых оболтусов лучше держать подальше от любых историй, иначе эти истории превратились бы в нескончаемые вариации одного единственного сюжета, на котором основаны все без исключения ситкомы девяностых: несколько инфантильных дебилов навечно заперты в одной комнате, и любое их начинание заканчивается позорной неудачей под злорадный смех таких же дебильных зрителей.

Я познакомился со всеми тремя несколько лет назад на знаменитой «Задничной выставке» в галерее Робби в Сохо, куда я и сам тогда пристроил пару задниц (холст, масло). То было время смелых творческих экспериментов, основанных на моем живом – я бы даже сказал, всепоглощающем интересе к данной теме, и благодаря этому интересу я сильно сблизился с начинающим галеристом и двумя главными звездами выставки, художниками Мэттом и Стивеном.

Задницы, правда, в ту пору у них выходили совсем неубедительными, поскольку писали они их, основываясь на туманных, обрывочных воспоминаниях о предмете. Их бешеный юношеский темперамент, столь долго подавляемый зубными скобами, очками с толстыми линзами и строгими еврейскими мамашами, не позволял им продолжать спокойно сидеть у мольберта, когда натурщицы снимали трусы. Пацаны начинали распускать руки, а натурщицы начинали звонить в полицию.

Даже видавшие виды сыщики долго отказывались верить в то, на что они каждый раз натыкались в деле четырех юных постимпрессионистов. Хотя в нашем ремесле маскулинные типажи отсеиваются еще на этапе рисования фруктов, все трое подследственных оказались гетеросексуалами – включая меня, но исключая Стивена, который был девственником – другими словами, все еще числился подающим надежды проспектом без права претендовать на профессиональный контракт.

Когда-то давным-давно, в эпоху мрачного средневековья трех-пятилетней давности подобное единодушие в пределах любой отдельно взятой творческой группы еще могло быть оправдано тем, что прежде обвиняемые не пользовались должной свободой при выборе гендерных ролей; теперь же оно безоговорочно обрекало нас на тотальную обструкцию возмущенных коллег, строивших за нашими спинами подлые козни в редких паузах между обязательными для всех прочих участников индустрии гомосексуальными оргиями. Эта наша убежденность обосновывалась одним единственным – зато совершенно неопровержимым наблюдением: в двери наших мастерских отчего-то не ломились хищные толпы агентов, покупателей и меценатов!

Возможно, из-за того, что с натурщицами мне везло гораздо чаще, я быстро завоевал авторитет в этой компании. Мы вскладчину арендовали большую мастерскую над галереей Робби, где попытались развить ошеломительный успех «Задничной выставки», о которой, например, известнейший искусствовед Рон Циммер в своем обзоре в «Геральд» написал (честное слово): «…проходя мимо одной из галерей на Хаустон стрит, и стараясь не смотреть на огромную, ярко-зеленую ж… в ее витрине, я…»

Дальше речь шла о чем-то, не имеющим отношения к задницам, но это не мешало нам при каждом удобном случае с важным и загадочным видом ссылаться на «многочисленные восторженные рецензии в прессе».

Проблема, однако, так никуда и не исчезла, и парни продолжали злостно саботировать непримиримую борьбу всего прогрессивного человечества с нашими личными внутренними демонами, которые подозрительно смахивали на прилизанного франта в рубашке с поднятым воротником, салютующего бокалом мартини каждой входящей в бар красотке. Едва завидев обнаженных натурщиц, мои друзья по-прежнему забывали обо всем на свете и неслись по направлению к ним с выпученными глазами, размахивая руками и швыряя в разные стороны кисти и краски.

Поэтому, когда отец Робби, четырехзвездный генерал Бенджамин Марш, в очередной раз внеся за нас залог в суде, решил, что с него хватит, и отказался оплачивать свою долю ежемесячной арендной платы за мастерскую и галерею в двадцать четыре тысячи долларов, мы оказались на улице, поскольку тех восемнадцати долларов на четверых, что причитались с нас, не хватило бы даже на противозачаточные средства.

Снова попав в свою родную стихию, я наконец взялся за ум и основал рекламное агентство, о котором вы уже немного знаете. Что до пацанов, то они, окончательно лишившись доступа к живой натуре, предали наши высокие идеалы, и встав на позорный путь конформизма и штрейкбрехерства, покрыли стены одного ночного клуба в Челси изображениями собственных эрегированных гениталий. Справедливости ради следует сказать, что вышло это у них настолько удачно, что дела их тоже понемногу пошли в гору.

Проницательный читатель, наверное, уже и сам догадался, что изложенное выше появилось здесь не ради оправдания автора за его преступное соучастие в состоявшемся немедленно вслед за тем безобразнейшем диспуте. Оно, скорее, послужит скупым намеком на долгие годы тяжелейших нравственных испытаний поистине диккенсовского масштаба, которые ему пришлось претерпеть прежде, чем навсегда покинуть тесные пределы столь чуждого ему круга!

Но мы немного отвлеклись. Я продолжал:

– Джентльмены! Разве можно забыть те счастливые времена, когда вы и я, бок о бок и в поте лица своего возделывали казавшуюся нам бесплодной ниву генитально-прикладной живописи? Откровенно говоря, ранние этюды подавляющего большинства из присутствующих были полны прискорбных несовершенств – хотя в них и присутствовали некоторые черты, что отличают руку зрелого мастера от убогой мазни бесталанного неофита. Но уже тогда, с омерзением разглядывая ваши пестрые масляные шаржи я – провидел, я – волхвовал:

«Где-то там, – шептал я заветные слова, не осмеливаясь произнести их вслух, дабы не навлечь на всех нас лютую беду, – где-то там, в этих смрадных задничных пучинах, подобно сочной мякоти дуриана, снаружи покрытой грубой, дурно пахнущей кожурой, тихонько вызревает благоуханный плод, из семян которого со временем обязательно пробьются на свет первые ростки гражданского протеста против свирепой диктатуры транс-элит!

Не означает ли это, что близок и тот день, когда наши гордые штандарты взовьются над этой неприступной цитаделью, каждый дюйм которой обагрен кровью тех, кто с таким шокирующим легкомыслием соглашается откромсать себе столь вдохновенно воспетые нами части тела – во многом, если не исключительно из-за позорной привычки самоудовлетворяться, в буквальном смысле без конца тиская наладонные электрические сублиматы?»

– Браво! – восхитился Мэтт.

– С той поры минуло немало лет, и посеянные нами семена дали обильные всходы – увы, господа, но я говорю отнюдь не об этом диковинном настенном артефакте, который наш друг Стивен заносчиво назовет «долгожданным возвращением в лоно подлинного искусства». Речь, разумеется, идет о ваших великолепных пенисах! Сила, выразительность, невинное бесстыдство и одновременно дерзкий вызов, изобличающий насквозь прогнившую этическую доктрину социал-анархистов; неисчерпаемое многообразие мифологических и архетипических контекстов… и я бы еще добавил, безупречное владение мазком – добавил бы, если бы не опасался, что один низменный и пошлый ум – и здесь, конечно, я имею в виду нашего друга Стивена – может усмотреть с этом вовсе не подразумеваемую мною двусмысленность… Но, джентльмены! Должен вам сказать, что вот эта разверстая волосатая штуковина – это первый тревожный звоночек…

По рядам слушателей прокатилась волна возмущенного ропота.

– Нет уж, позвольте мне закончить! Вы свернули не туда! Прямые, ясные, лапидарные линии уступили место претенциозной замысловатости; причудливая выспренность нынче правят бал там, где раньше царили лаконизм и изысканная простота! Опомнитесь, господа; заклинаю, опомнитесь!

Обессиленный, я рухнул в шезлонг.

– Это было… божественно… – всхлипнул Мэтти.

Робби поднялся и провозгласил:

– Так, парни, теперь говорю я! Мы знаем Джо еще с тех пор, когда он мечтал сделать карьеру пассивного курильщика в китайских го-игральнях, чтобы подцепить саркому легких и отсудить у них четыре с половиной тысячи зеленых. И пускай этот нагло пользующийся своим шахтерским обаянием среднезападный фавненок был единственным из нас, кто, желая вкусить любви, хотя бы однажды не помышлял о рогипноле[5], но взгляните на него сейчас! Перед нами, между прочим, тот самый человек, который уже совсем скоро бесцеремонно сорвет свадебные покровы с изумительного тела моей сестры Стефании – и не окажется после этого на скамье подсудимых!

– Ну и зря. Эта ваша сестра не отличит Кандинского от кондитерской, – проворчал Мэтт, который лет пять назад совершил классическую ошибку новичка, и попытался из школьной лиги сразу перепрыгнуть в профи, подбивая клинья к Стеффи, – со всеми предсказуемыми трагическими последствиями.

– Не думайте, сэр, что голос крови способен заглушить мое возмущение по поводу грубого невежества этой особы. Помните мой грандиозный цикл батальных полотен из самого сердца Мидтауна, охваченного революцией?

– Тот, что был столь высоко оценен нашими собратьями по оружию?

– Тот самый. Так вот: она уверяла меня, что благодаря силе моего гения ей теперь ночами напролет будет сниться знаменитая конная статуя Марка Аврелия – вернее, один ее конкретный фрагмент…

– Полагаю, речь идет о лошадиной голове, что с дохристианских времен служила удобным насестом для нечистых апеннинских горлиц?

– Совершенно верно, сэр.

– Вы, дураки, просто не видели ее голой, – заметил я.

– Ну, я-то видел. И готов это доказать, – ответил Робби, вызывающе помахав у нас перед носом телефоном.

Мэтти сразу заволновался:

– Чувак, даю двадцатку! Хочу быть первым!

– Заметано! Так, где они…

– Мистеры, я не ослышался? Мне показалось, или вы вправду пытаетесь направить бурлящие денежные потоки в обход кармана автора этой фотосессии? Мои две трети на бочку, или сделки не будет! – заявил я.

– Бро-о… – с уважением протянул Робби, – у тебя стальная хватка… Шли еще фоток, будем делать бизнес!

– Лады. Но никакого хоум-видео – это категорически противоречит моим гражданским и художественным принципам… Вам, дети, просто не дано представить, каково это – быть с такой женщиной. Верите ли – иногда я чувствую себя, как тот чувак в костюме панды на вечеринке в доме Хью Хефнера…

Все принялись с вожделением стонать и подвывать, неприлично извиваясь.

– Друг, когда-нибудь криптографы Пентагона подберут ключи к твоим маленьким грязным чатикам, и наш военизированный папаша тебе яйца оторвет, – пропыхтел начинающий косеть Робби. – Стеффи вертит стариком, как новоорлеанская дева вертит картами Таро. Объясни, что ты тогда будешь делать? Я знал в колледже одного чувака, так у него…

– Поздно горевать. До свадьбы меньше недели.

Это были слова человека, мужественно смирившегося с последствиями выпавшего ему тяжкого жребия.

– Что-о-о? И ты ничего не сказал братьям-передвижникам?! – взбеленился Мэтт.

– Робби был в курсе.

– О, подлость и вероломство! Когда мальчишник? Что со стриптизершами? Мне необходимо посетить солярий! О-о!

– Господа! – снова взял слово Робби. – Думаю, даже наш друг Стивен не станет спорить, что стриптизерши – это malum necessarium[6]. От лица тех моих коллег, которые в пику критиканам тяготеют к строгим канонам неоклассицизма, добавлю, что хотя различным виброагрегатам дистанционного действия еще предстоит стать предметом отдельных дискуссий, но, разумеется, шипованные ошейники, бассейн со взбитыми сливками, съедобное нижнее… Что такое? Молчать!

– Позор! Долой! Так и сыплет латинскими словечками! – негодованию аудитории не было предела. – Вы-таки когда последний раз имели секс, дедуля? В восьмидесятых? Специально для вас вызовем медсестер-близняшек, с ног до головы обклеенных крестами из красной изоленты – пусть вставят вам катетер под Фила Коллинза!

– К порядку, господа, к порядку! Я всего лишь стремлюсь призвать вас к осмотрительности. Напоминаю: отец только и ждет повода, чтобы избавится от Джо! Запросто может послать шпиона, и уверяю вас: это точно будет морской пехотинец, переодетый в стриптизершу…

– Я, кстати, однажды имел coitus spurius[7] с морским пехотинцем, – вставил я. – Правда, он был жен…

– Прошу прощения, милейший, но сколько именно вы готовы поставить на то, что этот ваш так называемый «морской пехотинец» и вправду был женщиной?

– Пять… нет, пожалуй, три к одному. А что?

– То есть минимум один к трем, что наш морской пехотинец окажется щетинистым верзилой вот с та-а-акенным кадыком? А теперь представьте нас, одетых, как и полагается, нацистами и грудничками, отражающих яростные лобовые атаки перевозбужденного защитника отечества под аккомпанемент мерзких визгов нашего друга Стивена! Как вам такой пейзажик, любезнейший дон?

Лица пацанов озарились тициановским внутренним сиянием, что происходило всякий раз, когда нам удавалось выжать целую серию гомо-трансфобных панчлайнов из диалога, поначалу не казавшегося им хоть сколько-нибудь перспективным.

– А я не могу не обратить внимание на отвратительное поведение нашего друга Стивена: весь вечер он нам рта не давал раскрыть! Лил ушаты грязи на мою невесту; бахвалился анальным сексом с морскими пехотинцами; а теперь спит, как ни в чем ни бывало…

И пока группа одухотворенных молодых людей, смелых исследователей самых потаенных глубин сексуальности, обменивалась тонкими, интеллектуальными замечаниями, мои глаза закрылись, и мне привиделась жуткая, но невероятно реальная картина:

Я лежу в холодной гнилой жиже, прикованный к склизлой деревянной стене, о которую снаружи яростно бьются волны, и пытаюсь криком отогнать крыс, рвущих на части мою плоть. Сверху открывается люк, и я вижу спускающегося по веревочной лестнице человека в грязной шляпе с соколиным пером, черном, шитом золотой нитью камзоле явно с чужого плеча и ржавым топором, заткнутым за широкий кожаный пояс с оловянной пряжкой, рядом с которой я вижу связку ключей.

Я точно знаю, что один из них – от моих кандалов, а еще – что этот человек собирается разрубить меня на куски, и спастись я смогу, только если притворюсь мертвым. Сквозь полуприкрытые веки я вижу, как он вытаскивает топор, и, подходя ко мне, скалит кривые, почерневшие от табака и тухлой солонины зубы. Ближе… ближе. Тут, главное не поспешить и выбрать правильный момент, иначе я лишусь не только жизни, но и шанса прильнуть к прохладному источнику, одного глотка из которого мне бы хватило, чтобы навсегда утолить мою неизбывную жажду, растянуть, увековечить эти внезапные – и такие короткие! – вспышки мгновенного чистого постижения, что преследовали меня еще…

Но тут меня растолкали, и я, сразу забыв о своем сне, как ни в чем ни бывало вернулся к жарким обсуждениям нюансов моего последнего холостяцкого загула, включая различные извращения и прочие циничные акты попрания моральных устоев общества.

Да и что я видел? И видел ли? И есть ли вообще смысл доверять словам рекламщика? Обязательно задумаетесь об этом, когда вам на глаза попадется очередной абсолютно лысый сенбернар, истязаемый укусами миллионов злобных блох, суровых бойцов с тяжелыми челюстями, которых теперь уже не проймешь вообще ничем, включая прямое попадание из шестидюймовой армейской гаубицы – и все благодаря той самой чудодейственной эссенции из тюбика с надписью «На-ка, выкуси!»©

А пока не показалось ли вам, что чего-то не хватает, некоего финального аккорда, без которого весь этот волшебный вечер, а вместе с ним и третья глава этой книги остались бы незавершенными? И тут вы правы! Наш друг Стивен, несколько последних минут не принимавший активного участия в обмене мнениями, вдруг очнулся, открыл рот, издал ужасный рев и изверг лавину…

Глава 4

В которой никого не тошнит, а я знакомлюсь с будущими предками своих детей

В магазин для новобрачных я приехал минут на сорок позже назначенного – уже, честно говоря, немного паникуя. К моему счастью, Стеффи, примеряющая великолепное подвенечное платье с перьями и стразами, была слишком занята, чтобы злиться.

– Придурок не мог не опоздать, – задумчиво пробормотала она, разглядывая себя в зеркале.

А там, друзья мои, было на что посмотреть, поверьте! Я не считаю себя мастером высокого любовного слога, и для того, чтобы во всех подробностях описать Стеффи, мне пришлось залезть в сеть и отыскать там стихотворение следующего содержания:

Поэт намекает, что некая Молли – очевидно, объект его матримониальных поползновений – пройдя необходимую подготовку, могла бы без труда освещать своим взглядом путь для тех, кому за какими-то чертями понадобилось устроить ночной заплыв в заведомо неприспособленном для этого водоеме. Судя по отзывам на странице автора, нашлось немало людей, которые в подобной откровенности не видят ничего предосудительного; я же склонен думать, что если все, чем Молли может похвастать – это желтоватые нечесаные патлы и лихорадочный блеск глаз, то служба маяком в английском захолустье – далеко не худший вариант ее трудоустройства!

А вот что касается Стеффи, у нее-то как раз было все, чего пожелаешь: и белоснежные струящиеся локоны, и надменные синие глаза, и пухлые алые губы, и сумасшедшая фигура… И, конечно, у нее была грудь! Да не просто грудь, а настоящая бомба с часовым механизмом под одно известное движение:

«В деле «Уволенные Беззащитные Невинные Личные Помощницы Против Сальных Похотливых Начальственных Свиней», внимательно и скрупулезно рассмотрев фотоматериалы из телефона свидетеля Роберта Марша, суд постановляет: дело прекратить, подсудимых освобо… порядок в зале! …порядок! …пристав, выведите из зала суда представителей прессы …п…пристав! …проклятье! …все на «п»!.. вот того с телефоном оставь! …который все снимает втихаря… Эй ты, с телефоном! Иди сюда! Что «ваша честь»? Сорок лет уже «ваша честь»! Вот сюда наведи! Видишь?! Увеличить хочешь? На, увеличивай!!! Теперь видишь?! Да потому, что он снимал ее в зеркале ванной, из коридора… сбоку!!! …А теперь скажи мне… нет, лучше не ты… эй, очкастая… что там у тебя на плакате? «Горите в аду, кобели!» …и когда только написать успела… ах, из дома принесла? Предусмотрительная? Так вот и скажи мне, очкастая, раз такая предусмотрительная: ну а как еще эти парни могли удостовериться, что от них не прячут парочку таких вот малышек?! Как?! Ка-а-ак?!»

Сегодня, по прошествии лет, когда мои мемуары только готовятся увидеть свет, я чувствую, что просто обязан сделать следующее заявление: признаю со стыдом, что речь этого несуществующего судьи далеко не всякой моей читательнице покажется безобидной. Попытки представить автора всего лишь невинной жертвой маскулинных заблуждений и вовсе обречены на позорный крах. Но есть один аргумент, который наверняка избавит меня от ярлыка de mauvais mouton[9] и вернет мне по праву заслуженное место в узком кругу нью-йоркского либерального истеблишмента: на самом деле очередное авторское упражнение в объективации нужно было лишь для того, чтобы отразить заоблачную крутизну его сюжетной арки; оно – что-то вроде десятицентовика, который кладут для памятного фото рядом с тушей выброшенной на берег касатки, в финале счастливо спасаемой мосластыми пляжными шалопаями.

К тому же теперь-то вы, надеюсь, получили некоторое представление о том, насколько Стеффи была хороша? И опять-таки, вам, наверное, интересно: как же мне это удалось? Ну хорошо, берите ручку и пишите: я был напористым, но не навязчивым… записали?.. веселым, но не вульгарным… нежным, но не плаксивым… откровенным, но не…

Пфф, дурачки! Вы опять попались! Всю эту околесицу я когда-то вычитал в «Космо» одной моей подружки. На самом же деле секрет прост: Стеффи, привыкшая к тому, что мужчины тряслись, как зайцы, приближаясь к ней на расстояние, с которого становился различим цвет ее машины, быстро сдалась, потому что я действовал, вместо того чтобы тупо таращиться, пыхтеть и пускать слюни!

– Ладно, – сказала Стеффи, смягчившись. – Садись, и молчок!

Я прошел мимо покрытых толстым слоем инея красавиц, помогавших Стеффи примерять платье, и развалился на диване.

Стеффи исчезла, и спустя несколько минут появилась в другом, кружевном, полупрозрачном, соблазнительно облегающем.

– Ты что, заказала два платья? – спросил я.

– Я заказала три платья.

– С ума сошла? Ты разоришь своего отца! И кстати, я даже отсюда вижу соски. Примерочная у них уже есть, но что им мешало завести мастурбационную?

– Это, кажется, ничего…

– Господи, Стефф – ну какая же ты в нем страшная! Можешь даже выиграть конкурс «Уродина месяца»!

Я запел:

– «Оу-оу-е-е-е, это самая страшная невеста месяца-а-а! Она бросает свой буке-е-ет, и все разбегаюца-а-а!» Кстати, все мои друзья, включая твоего братца, уверены, что я женюсь на тебе из жалости. Глупые идиоты не знают, что есть только одна причина, по которой я делаю это – твоя потрясающая задниц-а-а! И твои деньги. Две причины.

Стеффи, не обращая на меня никакого внимания, медленно поворачивалась, рассматривая себя в зеркале. На ее прекрасном лице появилось мечтательное выражение.

– Ладно, решу позже. А для этого подберите что-нибудь покороче, чтобы не пришлось сильно ушивать, – бросила Стеффи девушкам, пренебрежительно кивнув в мою сторону.

Когда примерно через час мы запихивали многочисленные пакеты в багажник ее «Бентли» (ярко-охристового), она сказала тоном, исключавшим любые возражения:

– Едем к отцу. Соберись!

– Что? Ты забыла, что случилось в последний раз, а? Да у меня, может, шрамы на всю жизнь останутся! Нетушки.

– Все очень просто – будешь кивать и поддакивать: «Да, мистер Марш!» «Конечно, мистер Марш!» …Вообще, когда видишь человека в униформе – любой униформе – на всякий случай лучше помалкивать. Поверь, дорогой: это раз в десять увеличит продолжительность твоей жизни!

– Родная, ты хочешь от меня слишком многого. Он такой серьезный, когда звенит своими медальками. Когда я вижу твоего папашу, единственная возможность не смеяться – это разговаривать, разговаривать…

Но, конечно, мне все равно пришлось согласиться. Эта крошка всегда знала, как получить то, чего она хочет.

Когда мы подъехали к воротам резиденции Маршей, к нам подошел охранник, вооруженный автоматическим оружием. Я вжался в кресло, прикрыв лицо рукой.

– Добрый день, мисс Марш. Этот джентльмен тоже приглашен? – спросил он, окинув меня неприветливым, мягко говоря, взглядом.

– Да, все в порядке, сержант, – ответила Стеффи. – Отец дома?

– Да, мисс, проезжайте.

Мы миновали широкую аллею, обсаженную вековыми дубами, и оказались у крыльца особняка устрашающих размеров. Навстречу нам выбежал Робби.

– Ребята, где вы были? Отец уже два раза спрашивал. Привет, Барби, ты растолстела!

Стеффи молча показала ему свой изящный средний пальчик, и мы вошли в дом. По пути к кабинету генерала я, собираясь с духом, замедлил шаг и сделал вид, что с интересом рассматриваю галерею портретов, изображавших, в основном, каких-то ужасно сердитых мужчин, одетых в парадные военные мундиры. В этом крыле дома я находился впервые, поэтому Стеффи пояснила:

– Это все мои предки, малыш!

Вообще-то, благодаря гуглу я уже кое-что успел узнать про этих ребят. И пока я не начал вам рассказывать, ну-ка, быстро все подкинулись, шапки долой, правую руку к сердцу, и «внемлите с благоговением» (что бы это ни значило):

Первым Маршем, имя которого сохранила для нас история, был Эздра Марш, один из величайших американских миссионеров начала семнадцатого века. Сей доблестный муж полжизни провел в диких лесах Онтарио, где терпеливо и самоотверженно учил индейцев пользоваться зубными нитями, аспирином и библиями, попеременно пуская в ход Катехизис и томагавк, но внезапно был скальпирован благодарными туземными почитателями его педагогического таланта.

Америка не могла не оценить этот замечательный подвиг подвижничества, и один из его потомков, Артур Марш, получил концессию на доставку из Африки чернокожих переселенцев. Многие из них, услыхав восхитительные истории о прекрасной и загадочной земле обетованной, с удовольствием воспользовались услугами его пароходной компании, чтобы добраться до далеких гостеприимных берегов.

К сожалению, несколько человек скончались по дороге, отравившись недостаточно свежим креветочным коктейлем, а другие почувствовали небольшое недомогание по прибытии. Поэтому Артур, и еще несколько видных представителей Демократической партии разработали программу, впоследствии названную Obama care, с целью оказания необходимой медицинской и психологической помощи этим добрым пилигримам. Для их акклиматизации был придуман комплекс физических упражнений на хлопковых плантациях.

Предположительно, своим названием программа была обязана популярной в то время песне Oh, moon of Alabama, штата, принимавшего активнейшее участие в трудоустройстве дорогих гостей. Но, как все мы помним, республиканцы торпедировали эту нужную и полезную программу, что привело к созданию Конфедерации и объявлению войны.

Руфус Марш, наследник великой семейной традиции, начинавший войну в чине капитана в войсках конфедератов, покрыв свое имя неувядаемой славой благополучно закончил ее генерал-лейтенантом армии федералов, и в награду получил несколько нефтяных скважин в Пенсильвании. После этого, ясное дело, ни один Марш никогда больше не становился сторонником демократов. В качестве ответной любезности наш герой поклялся, что отныне семья Маршей будет приносить на алтарь Свободы по одному агнцу из каждого поколения, и с тех пор всех первенцев мужского пола в семье пеленали в звездно-полосатое знамя и оставляли на ступенях «Вест-Поинта»[10].

Не избежал этой участи и отец Стеффи и Роберта, Бенджамин Марш. Поскольку ни одному его предшественнику со времен его прапрадеда Руфуса Марша так и не удалось закончить карьеру, имея на погонах меньше трех генеральских звезд, его судьба была предрешена еще до его рождения. Дослужившись до чина генерала, если только мне не изменяет память, годам к восьми, он не посрамил честь своей страны: с помощью огня и меча он добился того, что словосочетания «Аллах Акбар!» и «Соединенные Штаты» в некоторых странах вовсе перестали употреблять по отдельности.

Вот почему я не без трепета переступал порог кабинета генерала Марша. Хотя, чего, собственно, мне было опасаться? Старик сам частенько признавался, что любит меня ничуть не меньше, чем своего старшего сына, майора морской пехоты Оливера Марша, в то время продолжавшего дело своего отца где-то на востоке. И если бы вы узнали меня немного получше, то у вас не осталось бы никаких сомнений, что он никогда, никому и ничего подобного сказать не мог!

Глава 5

В которой я обсуждаю некоторые нюансы моего брачного контракта

Когда мы вошли в кабинет, генерал уже сидел за своим столом, ожидая нас. Вокруг висели тысячи фотографий, на которых в компании с моим будущим тестем увековечили себя все президенты, начиная с Дуайта Эйзенхауэра, а от золотых наградных пистолетов так и рябило в глазах.

Хозяин кабинета был заядлым охотником, о чем свидетельствовали многочисленные трофеи, украшавшие стены. На мордах несчастных животных застыл невыразимый ужас, поскольку последнее, что они увидели в жизни, был кошмарный бледно-голубой глаз старого таксидермиста, многократно увеличенный в оптическом прицеле его винтовки. И я ничуть бы не удивился, если бы среди бобров, антилоп и носорогов вдруг обнаружил иссохшую голову самого Усамы бен Ладена!

Стеффи подошла к отцу и поцеловала его в гранитную щеку.

– Здравствуйте, мистер Марш, – сказал я беззаботно, – счастлив вас снова видеть!

– Здравствуй, сынок, – вроде бы благодушно встретил меня генерал. – Слышал, слышал о твоей сделке с Мак-Дагглом. Поздравляю!

– Значит, снова друзья?

– Да, конечно. Кстати, мне надо кое-что тебе по-дружески шепнуть. Стеффи, дорогая, не оставишь нас?

– Папа, пожалуйста…

Он не обратил на нее никакого внимания, продолжая смотреть на меня, но теперь уже с чуть жутковатой улыбкой. Стеффи вышла, на прощанье сделав мне знак рукой, чтобы я помалкивал.

Генерал дождался, пока дверь закроется, и обратился ко мне:

– Думаю, мальчик, ты наверняка уже и сам догадываешься, что эта свадьба очень скоро станет самой большой ошибкой в твоей убогой жизни. Ты просто не ее поля ягода. Оно и ладно бы, ведь при должном терпении даже поганого опоссума можно выучить играть на банджо. Но я совершенно уверен: от тебя толку не будет никогда, потому что ты бездельник. Эта твоя сделка ничего не меняет, кроме того, что ты на некоторое время перестанешь быть нищим бездельником…

Хотя отец Стеффи выкладывал все это как-то бесцветно и монотонно, у меня вдруг возникло едва уловимое ощущение, что в его словах присутствует некий глубоко завуалированный намек. «Что он имеет в виду? А вдруг… Нет, это совершенно исключено… Нонсенс», – пронеслось у меня в голове.

Задумавшись, я машинально зажег монументальную зажигалку из белого матового стекла в форме Статуи Свободы, стоявшую на столе – подарок Стеффи на его день рождения – и мгновенно получил болезненный удар по руке стеком для лошадей, который, как оказалось, генерал держал все это время наготове!

«Ааааауч!.. Ну вот теперь, кажется, все потихоньку проясняется, – подумал я, потирая ушибленную руку. – Похоже, эта кровожадная милитаристская обезьяна и впрямь меня недолюбливает».

Тем временем, генерал, как ни в чем ни бывало, продолжал свою речь, однако стало заметно, что ему потребовались некоторые усилия для того, чтобы сохранить хладнокровие:

– …зато останешься тупым бездельником. Она ведь тебя живьем съест. С костями заглотит. И пусть эта стерва упрямее танка, но поверь: я еще упрямее. Я вытерплю тебя хотя бы ради удовольствия понаблюдать, как она растирает в порошок последние крупицы твоего самоуважения…

– Генерал… – попытался я вставить слово.

– Молчать! Я не закончил! – вдруг рявкнул он. – Не пройдет и месяца, как она выбьет все заблуждения из той лужицы жидкого дерьмеца, которая у тебя плещется вместо мозга; через два ты сам захочешь убраться в ту крысиную нору, откуда выползла вся твоя гнусная раздери-ее-клятые-черти семейка; а через три они там будут хором богу молиться, чтобы им удалось наполнить тем, что от тебя останется, хотя бы обувную коробку! Вопросы?

– Э-э… генерал, огромное спасибо за заботу обо мне, пусть и ничем незаслуженную… я ведь всего лишь тот, кто через неделю женится на вашей дочери… И откуда вам было знать, что вся моя гнусная семейка давно оставила этот бренный мир, а сам я вырос без родителей? Поэтому можно ли мне будет изредка – пусть и всего только эти три месяца – называть вас «папулей-сладулей»?

Генерал сумрачно разглядывал меня некоторое время, пока лицо его медленно наливалось кровью. Затем он снова заговорил:

– В Америке есть одна проблема: слишком уж много оружия здесь оказалось в руках черт пойми у кого. Случайный выстрел – и угадай, чьи мозги разлетятся в разные стороны? Это если ты вдруг когда-нибудь изменишь моей дочери, скомпрометируешь ее, или просто сделаешь что-нибудь, что ее расстроит. Задумаешь такое – помни: в этой стране тебе больше не жить. Прячься в Москве или гребанном Пхеньяне. Последнее: еще хоть раз назовешь меня «папулей-сладулей», заживо соскоблю всю твою поганую шкуру ржавой пехотной лопатой… Ясно?!

– Да, п… да, генерал! – Я ткнул пальцем в сторону стены с фотографиями. – Это вы там с Мэрилин? Ай-яй-яй, старый вы…

Слава тебе господи, в этот самый момент в дверь заглянула встревоженная Стеффи:

– Папа, вы закончили? Обед готов. Ты ведь разрешишь Джо остаться?

– Черт с ним! Пусть остается! Но только если пообещает, что закроет свой чертов рот и будет есть молча! – прорычал генерал.

– С закрытым ртом? А как же тогда мясо и овощи окажутся в… – Тут я получил чувствительную затрещину от Стеффи. – Уй! Да без проблем! Ну сказали бы сразу… драться-то зачем…

– Ладно… – пробурчал генерал, устало откинувшись на спинку кресла. – Ладно. Могу ли я еще что-нибудь для тебя сделать, сынок?

На долю секунды мне вдруг показалось, что вместо этого он хотел сказать:

«Беги, мой мальчик, беги и позови кого-нибудь на помощь!»

– Да уж это и так сильно больше того, на что я рассчитывал… Разве только, не могли бы вы отменить приказ охране стрелять на поражение, если я появлюсь в радиусе…

– Посмотрим. У меня все, – отчеканил он и мгновенно обрел прежнее хладнокровие.

За дверью нас поджидал встревоженный Роберт.

– Ну, как все прошло?

– Жить буду. Но вряд ли долго. Быстрее налей мне выпить – не то ленточки и банки придется привязывать к катафалку…

Видимо, здесь пора бы ненадолго отвлечься и объяснить: а зачем, собственно, я во все это ввязался? Ведь и так же было очевидно, что добром эта женитьба закончиться ну никак не могла! Как, спрашивается, я выполнял бы супружеские обязанности, если бы опасался побоев, кастрации, выстрелов в голову? И если до вас еще не дошло, мне никак не обойтись без метафоры, или притчи – тут как кому больше понравится. Ну, а вам, соответственно, никак от нее не отвертеться:

Представьте ковбоя, который гонит овечье стадо «по зарослям чапараля» куда-то там. Не имеет значения, куда именно. И вот он встречает Мудрого Говорящего Койота. Представили? Нет? Плевать я на это хотел! И молвил Мудрый Говорящий Койот:

– Йо-хоу, Сэмми, а вот не надо бы тебе ходить туда, куда ты там собрался!

– Это еще почему?

– Да потому, что быть тебе там Сраным Безмозглым Овцетрахом! – глумливо протявкал облезлый мерзавец – и исчез!

Но наш Сэм был слишком упрям, чтобы его могла остановить какая-то вульгарная исчезающая шавка, и поскакал он дальше. Долго ли, коротко ли, да только поймали его индейцы, и привели к старому вождю по имени Отважное Бизонье Вымя. И изрек старый вождь:

– Приветствую тебя, о Бледнолицый Друг Коров и Свиней, и разрешаю тебе женится на моей дочери, Одинокой Кривой Реке! А если откажешься, то придется тебе ночевать со своими овцами, так что выбора у тебя, думаю, нету никакого…

Однако Сэмми был совсем не дурак и быстренько все посчитал: «Индейцу на вид лет четыреста, а значит, дочке его под двести пятьдесят минимум. Так что лучше ночь поспать с моими дорогими овечками, чем потом всю жизнь с древней кривой скво!»

Короче, на утро наш овчар выползает из загона, с головы до ног покрытый фекалиями, и встречает юную индианку неземной красоты.

– Кто ты, о Луноликая Дева Прерий? – простонала несчастная жертва индейской патетики.

– Я дочка вождя, Одинокая Кривая Река, можно просто Мэри; учусь на экономическом в Стэнфорде; приехала на каникулы, чтобы помочь папе вести дела в нашем казино. Ну, а вы, сэр, насколько я понимаю…

Глава 6

В которой меня снова спасает мертвая старушка

Предварительно получив от Стеффи всю необходимую информацию насчет последствий, которые наступят в случае, если я издам хотя бы один чертов звук («Я не шучу, Джо, только пикни!»), я прилизал волосы, почесал все места, которые могли почесаться в течение ближайшего часа и направился в столовую. Там нас поджидала парочка офицеров. Один из них, высоченный красавец-капитан морской пехоты, и как потом оказалось, сослуживец старшего брата Стеффи и Робби – Оливера, с нежностью посмотрел на меня и промурлыкал:

– Здравствуйте, мисс Марш!

Только тут я понял, что он обращался к Стеффи, идущей следом. Затем он ястребиным взором окинул мою неубедительную фигуру и обратился в лед.

– Р-р-равняйсь! Смир-р-рно!!! – вскричал я, и взял на караул.

Но, разумеется, про себя.

Второй офицер, пожилой полковник, тепло поприветствовал Стеффи, а нас с Робби попросту проигнорировал. Когда вошел генерал и занял свое место доминантного самца, мы расселись в следующем порядке: по правую руку от него расположился кэп, затем я, стул с противоположного от отца края стола пришлось занять Робу, Стеффи села напротив меня, а полковник дислоцировался справа от нее и соответственно – слева от начальства.

Мать Стеффи отсутствовала по уважительной причине, поскольку уже несколько лет как счастливо пребывала в мире, где нет ни погон, ни аксельбантов, денно и нощно воздавая хвалу милосердному господу за блаженную возможность еще как минимум вечность не услышать ни единой ноты из «Глори, глори, аллилуйя!»

Пока я мучительно вспоминал инструкции миссис Гэвино, моей учительницы в начальной школе, о том, какую мину следует считать подобающей для такого случая, генерал сурово проинспектировал выправку вверенного ему армейского и гражданского контингента. Все застыли. Выглядело это так, будто внезапная вспышка стробоскопа застала нас на месте разделки тушки диджея. Наконец он остановил взгляд на капитане, заметно при этом смягчившись.

– Говард, сынок, рад тебя снова видеть!

– Спасибо, сэр, большая честь для меня!

– Да брось. Давай-ка без церемоний. Расскажи, как у тебя дела? И как там мой Оливер?

– Спасибо, сэр. Признателен вам за доброту. Только вчера с самолета. Майор Марш все еще в госпитале, но очень быстро идет на поправку. Когда уезжал, застал его за чисткой берцев… Вы, сэр, конечно, знаете, что нашему батальону там крепко досталось – но позвольте сказать вам, сэр… и вам, мисс Марш… – тут он всем туловищем повернулся к Стеффи, – что ваш сын, сэр, и ваш старший брат, мисс, проявил себя как настоящий американский герой. Даже будучи тяжело раненным, он вынес из-под ураганного огня двух рядовых…

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала. Всем своим видом он подчеркивал: «Нас, Маршей, ничем таким не проймешь, пустяки, и что тут обсуждать».

Капитан продолжал:

– Вообще, должен отметить, сэр, что в последние месяцы до нашей… эвакуации… обстановка сильно осложнилась. Было опасно передвигаться как по воздуху, так и по земле. Мою фуражку однажды прямо на базе пробило пулей снайпера. Если хотите, – он снова повернулся к Стеффи, – я потом покажу… отверстие…

Как только я услышал про «отверстие», по железобетонному фундаменту несокрушимого здания моей выдержки поползли едва заметные трещинки. Всхрюкнул я разве самую малость; считай, и не всхрюкнул почти! Но все равно заработал яростный взгляд моей нареченной.

– …Дело усугублялось несогласованностью командования, сэр. Войскам очень вас не хватало, сэр, но я помню все ваши уроки и могу сказать без преувеличения, что они не раз спасали мне жизнь в самых безвыходных ситуациях… сэр!

– Спасибо, мой мальчик, мне очень приятно, – ответил генерал.

– Нет, сэр! Это мне очень приятно!

Полковник, с чрезвычайно мрачным лицом жующий салат, подал голос:

– С вашего разрешения: пока мы воюем, дерьмовые политики мутят здесь воду…

Он явно давал всем понять, что ему на старости лет дозволяется больше не сэркать и вообще, не таких он видал. Я заерзал на стуле. Различные слова и целые предложения в моей голове начали настойчиво скрестись, просясь на выход.

Капитан, покосившись на меня, ответил:

– Совершенно верно, сэр. Но дело ведь не только в политиках! Для меня, например, большим разочарованием было узнать, что за нашей спиной разного рода пацифисты и неформалы… «нефоры», как сами они себя называют… молодые люди, не испытывающие никакого уважения к нашему флагу, истории, традициям – более того, фактически играющие на руку тем, кто пытается уничтожить…

Уж тут я, справедливо заподозрив, что под всеми этими подонками и негодяями имеется в виду один конкретный человек, сидящий сейчас за столом, прочистил горло и тихо сказал:

– Спасибо, конечно, офицер, но…

– Заткнись, Джо, – так же негромко прервала меня Стеффи.

– О, прошу вас, не обращайте внимания на мистера Стоуна. Очевидно же, что он просто застрявший в пубертате незрелый идиот. Я хочу сказать вот что: мы здесь, у себя, вполне способны разобраться с пацифистами. Проблема в другом… – с мягкой вроде бы улыбкой начал генерал.

Я набрался храбрости и снова посмотрел на Стеффи. Вместо грома и молний, которые я ожидал увидеть, ее лицо выражало лишь покорность судьбе. Она точно знала, что произойдет дальше. Хрясь! Генерал вдруг со всей силы треснул кулаком по столу и заорал:

– …Черт дери, мы воюем, как кучка застенчивых школьниц: «Ах, простите! Ой, извините! Осторожно, я сейчас туда выстрелю, бога ради, не пораньтесь!» Мы забыли, что война и гуманизм – разные вещи! Вспомните, как воевали наши предки: коренные всех-чертей-им-в-глотку американцы дохли от одного только страха перед тем, что с ними сделают, если они останутся в живых! Один мой предок знал шестьдесят четыре разных способа умерщвления коренного американца! Вот это были люди! А япошки? Вы думаете, камикадзе были героями? Да они просто предпочитали умереть, лишь бы не думать о том, что будет с их женами, когда мы доберемся до них, черт бы их всех побрал! Во времена моей молодости воевали так – десять тонн напалма на деревню чарли; тому, кто выжил – пулю в лоб, и до свидания! А теперь, будьте любезны, посмотрите, как это происходит сейчас: мы только тем и заняты, что уговариваем каких-то идиотских «старейшин» загибаться не от наших бомб, а от укусов вшей в их вонючих кишлаках! Я уже не могу попросить задрипанного лейтенанта спалить куст, пока в каком-нибудь гребанном «Гринписе» не удостоверятся, что в нем не прячется ни один, черт бы его утащил, краснокнижный сурок! Мирные жители, говорите? Женщины и дети? А кто они такие, эти женщины и дети?! Подойди и сорви с нее паранджу – увидишь бороду и «Калашников»! У каждого пацана пояс шахида вместо штанов! Война сначала, демократия потом – и никак не наоборот!!!

Генеральский рев метался по комнате, с грохотом и звоном отражаясь от различных поверхностей, но цель у него была только одна: проникнуть прямиком мне в мозг, где вся эта человеконенавистническая муть мгновенно вступила в реакцию с моими собственными мыслями и преобразовалась в термоядерный заряд чудовищной разрушительной силы. Теперь кому-то оставалось лишь открыть чемоданчик, набрать верный код и нажать красную…

– А вы что думаете обо всем этом… а, мистер Стоун? – повернувшись ко мне, осведомился капитан.

Как вы понимаете, его злодейский замысел моментально принес свои плоды. Но прежде, чем вы услышите мой ответ на этот коварный вопрос, мне придется снова взять небольшую паузу и кое-что прояснить:

Большинство людей, к примеру, придя на хоккейный матч и наблюдая за тем, с каким воодушевлением игроки размазывают друг друга о борт, снова и снова покушаясь на убийство, которое ни по справедливости, ни по закону, принятому в нашем просвещенном обществе, не повлечет абсолютно никаких правовых последствий – так вот, все эти люди продолжают лакать свое пиво и жрать свои сосиски. Однако, где-то на трибунах непременно сидит человек, натура весьма нежная и щепетильная, который не в силах оставаться безучастным, когда на его глазах творятся такие жуткие дела. Поэтому он вскакивает и пытается оторвать соседу голову, не разбирая, что у того написано на майке.

Можем ли мы его за это осуждать? Ни в коем случае! Мы, разумеется, понимаем: этот мужчина (или женщина) таким образом просто демонстрирует нам, что происходящее на площадке ему небезразлично, что он (или она) чувствует свою вовлеченность – и даже, если хотите, ответственность!

Но хватит с вас объяснений. Объяснениями сыт не будешь! Мы остановились на том, как сволочь-капитан безо всяких околичностей спросил: «А вот прям интересно – что же мистер Стоун думает по этому поводу?!»

Я уже был на ногах, и ничего уже не могло меня остановить:

– Что я думаю?! Сейчас скажу, что я думаю! В семьдесят втором брали мы одну деревню в Сайгоне. Кругом пальба, взрывы и дерьмо; я кричу сержанту – сердж, мать твою, ты что, совсем на хрен ослеп?! Не видишь, что это сраный детский садик?! Бросай гребанную гранату в окно, а не то все ублюдки мигом разбегутся!!! Оборачиваюсь к сержанту – а у того уже башки нет; все кишки наружу; кровищ-щ-щи – гребанный фонтан!!!

И чтобы наглядно проиллюстрировать свой брутальный очерк, я схватил булку и, насадив на палец, сбил ее ударом другой руки – да так удачно, что она попала прямехонько капитану в суп! Тот в ярости вскочил, и будьте уверены: весь его парадный мундир был равномерно покрыт останками морских гадов!

И тут мы все услышали очень спокойный голос генерала:

– Мэлрой, голубчик, забери, пожалуйста, тарелку у мистера Стоуна. Стефани и ты, Роберт, проводите мистера Стоуна до ворот и проследите, чтобы его по дороге не загрызли собаки. Всего доброго, мистер Стоун!

Сопровождаемый моей взбешенной невестой, я быстро ретировался. Робби замыкал конвой. Генеральский стек, который я незаметно прихватил с тумбочки, чтобы отбиваться от собак, сразу мне пригодился, потому что отбиваться пришлось от Стеффи, которая гнала меня до самого входа в ее комнату, так и норовя врезать побольнее.

– Ты совсем кретин?! – завопила она, затолкнув меня внутрь (Роб остался стоять в коридоре на часах). – Не можешь помолчать полчаса? До свадьбы меньше недели… дай сюда! – Она изловчилась и отобрала у меня мое оружие. – Возьми уже себя в руки, а то придется справлять ее в Тихуане! И что мне тогда делать со всей этой вырвиглазной мутотенью?! – Она ткнула пальцем, указывая на кровать, заваленную всякими свадебными безделицами.

Посчитав это приглашением, я раскидал свертки и пакеты и улегся, взяв в руки «Таймс» с обведенным объявлением про нашу свадьбу. О которой, если честно, уже начинал сожалеть.

– Тихуана? Отличная мысль, пупс, а объявление мы переделаем. Как тебе такое: «Счастливы сообщить, что свадьба мисс Стефании Марш и мистера Джозефа Стоуна состоится на муниципальном пляже «Поко Маргарита Чика Инстантаменте»[11], после коровника сразу налево. Скидка на начос 30 %, если вы священник!»

Стеффи продолжала сверлить меня своими чудесными синими глазищами. Я подумал, что уже не помню, когда в последний раз она смеялась над моими шутками. Потом в уме всплыло мимолетнее выражение лица генерала перед тем, как мы покинули его кабинет. Это вызвало у меня легкий приступ паники, за которым…

«Ни слова больше! – сердито оборвут меня мои самые принципиальные читатели, ибо без труда раскусят этот дешевый трюк, используемый начинающими литераторами с целью унавоживания почвы перед тем, как ввести в сюжет веснушчатую деревенскую простушку, припрятанную ими на такой случай в сарае с разной буколической утварью. – Ты думаешь, что мы будем тут сидеть и безучастно наблюдать, как на наших глазах свершается гнусное клятвопреступление?!»

А я парирую, торжествуя в осознании своей правоты: «Неужели ради дюжины порнографических открыток из Лагуны Бич вы собираетесь ввергнуть меня в унизительный мезальянс с женщиной, которая запросто может скрутить в тугой бараний рог необузданные месопотамские орды? О-о-о! Как же вам сейчас должно быть стыдно!»

Моя победа была бы безоговорочной, если бы не одна деталь: никакой веснушчатой простушки не существовало и в помине! Погребальный звон венчального колокола все отчетливее звучал в моих ушах, и не оставалось ни одного…

«Письмо! Как ты умудрился забыть про письмо, олух?!» – мелькнула спасительная мысль.

– Слушай, хотел тебе кое-что показать. Вот, получил вчера.

Я достал из кармана куртки и протянул ей записку поверенного.

– «М-ра Джозефа Стоуна, живущего, согласно нашим сведениям, в Нью-Йорк Сити, просят связаться с м-ром Хьюиттом Келли, поверенным в делах миссис Джулии Елизаветы Стоун, оставившей этот мир 25 сентября 2023 года. Оглашение завещания состоится 1 октября 2023 года в Клермонте, округ Суррей, Вирджиния, в 5:30 пополудни». Что за птица, эта Джулия Стоун?

– Моя тетя.

– Впервые слышу, что у тебя есть тетя.

– И я должен туда поехать.

– Что?! За шесть дней до свадьбы? Ты с ума сошел? Забыл, что мы до сих пор так и не купили все эти дерьмовые фейерверки?

– Стеффи, родная, ты правда сейчас хочешь поговорить про фейерверки? Я, кстати, единственный из ее живых родных.

– И что с того? Ты никогда не вспоминал о том, что у тебя есть тетка, а теперь срываешься, бросаешь меня с этой кучей сам знаешь чего?

– Я никогда не говорил о ней, потому что у меня были причины. После смерти родителей она взяла меня к себе, воспитывала до десяти с половиной, а потом куда-то уехала и отдала меня в католическую школу в Питтсбурге. Я сильно обозлился на нее за это, а в четырнадцать сбежал оттуда, пристроился здесь и больше с ней не общался.

– Узнаю твой неповторимый стиль… Так где это, говоришь? – спросила Стеффи как-то подозрительно миролюбиво.

– Под Ричмондом.

– Ричмонд? Вроде недалеко… Не могу не задать тебе один вопрос по поводу твоей скопытившейся родственницы.

– Дай-ка угадаю… Сколько ей было? Любил ли я ее?

– Ты же знаешь, я не очень сентиментальна.

– Ага, генеральская дочь, как же… Так что там за вопрос?

– А сам-то как думаешь? – насмешливо поинтересовалась моя циничная красотка.

– Ну, ясное дело. У этой женщины одни деньги на уме. Да! Она была богата! Это ты хотела узнать?

– Вот, оказывается, какой ты у нас умный? Тогда посмотри на эти туфли и угадай: сколько они, по-твоему, стоят, а? Немного помогу тебе: выбери свое самое смелое предположение, а потом сразу умножь на восемьдесят! Теперь понимаешь, о чем я?

«В этой семье совсем свихнулись на обувной теме», – подумал я.

– Не раскатывай губу, детка. Все, что могло быть поделено, уже давно поделено между Господом и его друзьями. В христианском мире нет вообще никого, кто знал бы, что там идет дальше после «Отче наш…» и хотя бы раз не получил от нее за это чек на рождество.

– Ладно. Решено. Езжай и выясни, не припрятала ли она чего от этих обскурантов в своем ночном горшке. Но чтобы через два дня был здесь. Джо, воробушек, я тебя люблю, но пора уже тебе браться за ум. Подведешь меня еще раз, и мне придется сделать тебе очень больно. Я серьезно!

– Вся в папу, что и требовалось…

– Зато у меня есть еще шанс сделать из тебя человека.

– Тогда я одолжу твою машину?

– Нет!

– Ладно, возьму машину у Кэти. Но я все еще тебя люблю!

– Катись. Два дня!

Я попросил верного Роба подбросить меня до города и с грустью покинул эту гостеприимную обитель, оставив безутешную невесту в отчаянии лить слезы у окна в ожидании новой встречи двух любящих сердец!

Глава 7

В которой каждый получит лишь то, чего я не заслужил

«Путешествие! Что может быть приятнее, увлекательнее и полезнее для почек? Какие чувства испытываем мы, когда трусливо семеним по древним улочкам, уворачиваясь от огромного томата, брошенного не знающей промаха крестьянской рукой; упираемся в воображаемую линию, соответствующую представлениям аборигенов о том, на что похожа вертикаль, пока один из них с ненавистью тычет в экран нашего мобильника; головою вниз несемся в бездну, уповая на эластичность ветхой привязи и верность такелажных расчетов пигмея с явно человеческой берцовой костью в ухе? Какие мысли посещают нас, когда мы лежим на грязном асфальте, наблюдая, как полицейская собака возбужденно обнюхивает дверь нашего пикапа, в которой припрятано семьдесят четыре килограмма безупречно чистого метамфетамина, сваренного безногим химиком из Ногалеса Эрнесто Освальдо Ривейрой по прозвищу Святой Августин? И самое главное: зачем я забиваю себе голову всем этим? Не затем ли, что точно знаю, уверен прямо-таки на сто миллионов процентов, но не желаю признаваться, что с этой поездкой определенно что-то нечисто?»

Вот приблизительно то, о чем я думал по дороге в Ричмонд. Ведь стоило мне выехать из Нью-Йорка, как меня переполнили наимрачнейшие предчувствия. С детства будучи немного суеверным, я часто обращаю внимания на разные знаки и знамения (что, безусловно, одно и то же). Так вот: в пути мне казалось, что птицы взлетали лишь затем, чтобы с размаху врезаться в мое лобовое стекло; номера попутных машин наводили на мысль, что их обладатели организованной колонной направляются на коронацию самого Князя Тьмы; а водители фур норовили спихнуть меня в кювет, когда я, повинуясь неписанному закону водительской солидарности давал им понять, что вижу немалый потенциал усовершенствования их водительского мастерства.

В Клермонт я приехал засветло, минут за сорок до встречи в доме поверенного. По всей видимости, лучшие времена этого городка пришлись на середину позапрошлого века, когда процветала торговля табаком и еще действовал речной порт. Сейчас же он состоял лишь из трех-четырех десятков обветшалых домов, пары потрепанных лавок и крохотной католической церквушки. Заброшенные пристани и ржавые остовы речных барж, уткнувшихся в затянутый тиной берег, нагоняли тоску.

Я некоторое время поколесил по разбитым улочкам, тщетно пытаясь вспомнить дорогу к тетиному дому. Меня терзал страх задавить цыпленка. Местные жители, завидев машину, останавливались и таращились, выпучив глаза, мол: «Уж не сынок ли это Пэдди и Эбигейл к нам пожаловал?!»

Наконец, спросив дорогу у весьма пасмурного вида женщины, тянущей на верёвке упирающуюся козу, я увидел покрытый свежей ярко-желтой краской дом поверенного, который до этого каким-то странным образом не замечал, проехав мимо него буквально раз семьсот. Ах, да, забыл добавить: еще меня немного смутило, что та женщина как-то слишком уж демонстративно и размашисто перекрестила вслед мою машину!

Не знаю, сработало ли так скоро крестное знамение дрессировщицы козы, но на крыльце дома я встретил пожилого священника латиноамериканской наружности. Он было вперил в меня пристальный взгляд, но вдруг расплылся в широкой добродушной улыбке:

– Джо, мальчик мой! Как же давно я тебя не видел!

– Что ж, вот и настал конец всем вашим горестям, падре… Кстати, мы знакомы? – с достоинством ответил я, поскольку вовсе не собирался поощрять фамильярность первого же встречного служителя господа – пусть даже и такого симпатичного.

Священник радостно вскричал:

– Ну еще бы! Это же я, отец О’Брайен!

– О’Брайен? Вы сами-то в это верите?

Но священник, обязанный, видимо, своей жизнерадостностью непонятно как затесавшимся в его родовое древо ирландским предкам, восторженно продолжал:

– Так написано в моем свидетельстве! Вообще-то, странно, что ты меня совсем не помнишь. Было время, в воскресной школе доставалось тебе от меня. Признаться, это ведь я посоветовал твоей тете отправить тебя в Питтсбург. Но тогда я думал, что избавляю тебя от бо́льших неприятностей; может, даже от тюрьмы – уж слишком ты был темпераментным! – и он захохотал.

– Ну, спасибо вам большое, отец! А что я вам такого сделал? На алтарь пописал? Кобру подложил в ваш пилеолус? Церковь сжег вместе с паствой?

– Джо, малыш, ты совсем не изменился! – простонал священник, держась за бока от хохота, но вдруг посерьезнев, добавил: – Вообще-то, я хотел перед тобой извиниться. Насколько я помню, тебе там не очень понравилось.

– Да бросьте отец, пустяки. Зато теперь я точно знаю, что делают грешники в чистилище – учат бревиарий наизусть! Так что больше я не грешу. На небесах поди ждут меня, не дождутся, думают: «Джо, чувак, ну где там тебя черти носят, давай уже скорее к нам!»

– Мальчик мой, ты все тот же, – снова просиял он, и снова поник. – Да! И прими мои соболезнования насчет тети. Нам всем очень ее не хватает!

Легкомысленное поведение отца О’Брайена немного подняло мне настроение, и в дом я входил уже с легким сердцем. Священник сразу провел меня в кабинет хозяина. Сидящий за массивным письменным столом поверенный – маленький, седовласый, щегольски одетый, чрезвычайно энергичный человечек лет семидесяти вскочил и с подъемом приветствовал меня:

– Джо, дорогой мой! Ну наконец-то!

Он раскрыл объятия, крепко прижал меня к груди, а затем схватил мою руку и стремительно повлек по направлению к сидевшей в кресле хрупкой темноволосой девушке:

– Посмотри, кто здесь!

Девушка подняла голову, и не проронив ни слова, взглянула на меня очень темными, почти черными глазами.

Вспоминая ту самую первую нашу встречу, я совершенно не в состоянии описать, во что она тогда была одета. Мои первые впечатления о ее внешности также покрыты мнемонической дымкой. Я, кажется, даже не смог определить, сколько ей было лет – сидит ли передо мной девочка-подросток, или это была уже взрослая женщина? Зато я очень ясно помню, что от ее пристального взгляда я сразу потерялся – а это ни капельки мне не свойственно – и простоял несколько секунд в нелепой, принужденной позе, пытаясь выдавить из себя хоть слово.

В комнате повисла мертвая тишина. Спиной я чувствовал, как поверенный и священник внимательно наблюдают за происходящим. Опомнившись, я сделал пару шагов, встав сбоку от девушки, и с какой-то, опять же, непривычной для меня церемонностью проговорил будто чужим голосом:

– Здравствуйте, мисс. Позвольте представиться: меня зовут Джозеф Стоун. Могу ли я узнать, как мне следует к вам обращаться?

Стоя рядом с ней и рассмотрев ее получше, я пришел к выводу, что ей, пожалуй, могло быть лет шестнадцать, но могло быть также и двадцать три с четвертью, что у нее весьма утонченные черты лица, белая кожа, длинные прямые темно-каштановые волосы и глаза очень необычной формы и цвета. Причем понять, что же такого необычного было в ее глазах, которыми она внимательно и безо всякого стеснения разглядывала меня, я почему-то все никак не мог.

Вернее, необычным мне показалось то, как ее взгляд действовал на меня. Я ощущал странную разделенность на две полностью самостоятельные личности, одна из которых давно уже валялась без чувств на канвасе, а вторая озабоченно гадала: открывать ли счет, или немедленно прекратить бой, отдав победу стероидному коммунистическому качку?

Затем губы девушки как-то неприятно дернулись, и она отвернулась. Это сразу же многое прояснило.

Знаете, я совсем не самоуверен, хотя и признаю, что у вас вполне могло сложиться противоположное мнение. Под маской напускной развязности я прячу свою застенчивость и трепетную ранимость, и поэтому не испытываю решительно никаких иллюзий относительно своей истинной привлекательности для представительниц противоположного пола. Но если темной ночью вы подкрадетесь сзади и гаркнете мне на ухо: «Джо, крошка, назови хоть что-нибудь, что отличало бы тебя от всех других придурошных раздолбаев?» – я отвечу тотчас, даже не вздрогнув: «Без сомнения, это мой фантастический дар безошибочно определять среди бесчисленного множества женщин (или мужчин) тех, которые по какой-либо причине не жаждут немедленно завести от меня детей!»

Так вот: было очень похоже, что на этот раз мне попалась одна из таких. Ничего в поведении этой девушки не указывало на то, что она когда-нибудь передумает. Откровенно говоря, вела она себя так, словно я был ей бесконечно отвратителен!

Короче, ответа на свой вопрос мне получить не удалось. К моему облегчению, неловкую паузу прервал голос поверенного:

– Джо, это же Лидия! Ты не узнал ее?

– Лидия? А должен был?

– Господи, да что с тобой? Вы же выросли вместе!

Я вдруг почувствовал сильнейшее раздражение. С моей точки зрения, дело обстояло следующим образом: совершенно незнакомые мне люди, которых я без сомнения видел впервые в жизни, вели себя так, будто ждали от меня ответа на один очень простой вопрос: и как же это я посмел отравить их любимого лабрадора Джеффри?!

– Простите, это все последствия одной авиакатастрофы. Долго лежал в коме; сейчас не помню почти ничего. Иногда – буум! – и что-то вспоминается… но вот что это значит – убей бог! Так мы выросли вместе. А…

Лидия снова посмотрела на меня, и я заткнулся. У меня вдруг возникло чисто физическое ощущение, будто она одним этим взглядом вышибла весь запас воздуха из моих легких. Я так и остался стоять с открытым ртом. Это был позор, но я буквально цепенел от ее невероятных глаз!

Тем временем поверенный, словно опасаясь, что я упаду и мои разлетевшиеся в разные стороны мозги перепачкают его вытертый до серости ковер, подошел ко мне вплотную сбоку. Некоторое время он с кислой гримасой ждал продолжения, и не дождавшись, взял ситуацию в свои руки:

– Ладно, друзья мои, давайте приступим.

Обняв меня, как лунатика, за плечи, поверенный отвел мое тело к креслу, стоявшему чуть поодаль от стола, и усадил. Затем он вернулся на место, дал знак священнику тоже сесть, надел очки, вскрыл конверт с завещанием и начал читать:

– «Я, Джулия Стоун, находясь в ясном уме и твердой памяти, завещаю: Джозефу Стоуну, моему племяннику, будет передан мой ящик из палисандра с его содержимым…»

Поверенный сделал паузу и уставился на довольно большую деревянную коробку у него на столе. Глаза его странным образом помутнели. Я не сразу сообразил, чего от меня ждут, но в конце концов все же поднялся и взял ее. Коробка оказалась довольно увесистой. Поверенный продолжал молчать, упорно глядя туда, где она только что стояла. Я сел в кресло и открыл темную лаковую крышку.

Внутри не было ничего. Точнее, ничего, что состояло бы из молекул платины или углерода; ничего, что заставило бы учащенно забиться сердца набобов обувной промышленности! Там на мягком ложе из зеленого бархата лежала небольшая модель старинного корабля с полотняными парусами – и только!

– У-аау… Я все же получил яхту… – едва слышно пробормотал я.

Поверенный встрепенулся и продолжил чтение:

– «…Клермонтскому католическому приходу, находящемуся в ведении святого отца О’Брайена, а также моему поверенному м-ру Хьюитту Келли я завещаю по четыреста пятьдесят тысяч…»

– Поздравляю, отцы! – уже немного громче сказал я.

Меня душили обида и злость.

– Тише, Джо, прошу тебя… – послышался сзади негодующий шепот священника.

– «…долларов. Все остальное состояние, а именно: мой дом со всем, что в нем находится, земельный надел и все наличные сбережения в сумме порядка сорока миллионов долларов, хранящихся…»

– Сорок миллионов! А я думал, что все заграбастали баптисты! – воскликнул я в неподдельном изумлении.

– Джо, держи себя в руках! – снова вмешался священник. – Продолжайте, мистер Келли, прошу вас!

– «…хранящихся на счетах в «Юнион Банк энд Траст», Ричмонд, Вирджиния, я завешаю своей воспитаннице, Лидии Грант, но лишь в том случае, если не будет выполнено условие, о котором я сообщила лично моему племяннику Джозефу Стоуну в адресованном ему письме.

Завещание написано мною собственноручно и удостоверено моим поверенным м-ром Хьюиттом Келли, эсквайром, седьмого апреля две тысячи двадцатого года от рождества Христова».

Поверенный закончил чтение и воззрился на нас поверх очков. Лидия, которая все это время безучастно сидела в кресле и никак не реагировала на мои выходки, молча встала и, не произнеся ни слова, вышла из кабинета. Я же остался сидеть, нерешительно вертя в руках корабль.

Это была деревянная модель шхуны примерно начала восемнадцатого века, притом сделанная весьма искусно – со вращающимся рулевым колесом, скрупулезно выполненной оснасткой мачт и фигурками матросов довольно-таки пиратского вида на палубе. Следует заметить, что мне остался непонятен символический смысл, который покойная тетушка, очевидно, стремилась вложить в этот подарок; однако я сразу же вспомнил жуткое видение, посетившее меня на крыше.

Кое-как разобравшись с сумбуром в мыслях (прямо скажем, всего одной: «Если накупить всех этих дерьмовых фейерверков на сорок миллионов, то удастся ли генералу наполнить тем, что останется от его особняка, хотя бы спичечный коробок?»), я встал и деловито обратился к священнику:

– Святой отец, можно с вами поговорить с глазу на глаз?

Схватив копию завещания, которую молча протягивал мне поверенный, я сложил ее, сунул во внутренний карман куртки, и мы со священником вышли на крыльцо, где я дал прочитать отцу О’Брайену тетино письмо. Если бы после конклава в Ватикане он увидел бы вдруг на балконе базилики Святого Петра нашего нынешнего президента, в прострации напялившего на себя белую сутану и прочие папские цацки, то и тогда его удивление не было бы таким сильным:

– Господи боже мой! Что это такое?! – вскричал он.

Мне сразу пришлось направить разговор в конструктивное русло:

– Это я у вас должен спросить, отец, что это такое – вы же у нас тут эксперт по добру и злу?

– Боже мой, боже мой, Джо, как же так, – причитал старик, – что мне с этим делать?

– Я думаю, отец, для начала вам нужно немного успокоиться. А потом посоветоваться с боссом, что ли. «Стучите, и отверзнется, молитесь, и чего-то там еще, а в это время птицы небесные…» – короче, мне ли вас учить, – пытался я придать ему бодрости.

– Джо, я правда не понимаю, – лепетал священник, – как она могла подумать такое про Лидию? Лидия, конечно, необычная девушка, признаю, но чтобы ведьма? Что это вообще значит?

– Уверен, отец, что у вас есть все необходимые знания и познания – что, безусловно, одно и то же – чтобы в этом разобраться. Вспомните хоть времена старой доброй Святой инквизиции!

– Господи, ну зачем ты так, Джо! Это же было так давно! Так давно!

– Но контора-то та же самая… Да, кстати, а может тетя была в последнее время немного не в себе? Вы не замечали?

– Нет, я уверен, что с ней все было в полном порядке… и даже больше того: если она что-то подозревала, то в этом точно что-то, да должно быть! Если по правде, то редко мне доводилось видеть кого-нибудь более нормального, чем твоя…

– Ну еще бы вы так не думали, получив полмиллиона на подрясники. А Лидия? Что скажете о ней?

– Я же говорил: Лидия, конечно, загадочная девушка, тихая, я ее не очень понимаю. Вижу ее иногда в церкви, молчит все время – но чтобы ведьма? Не знаю, не знаю…

Священник погрузился в тягостные размышления, и я не торопил его. Немного успокоившись, он заговорил вновь:

– Джо, честно тебе скажу: мне все это очень не нравится, но я должен выполнить последнюю волю твоей тети. Мы ей очень многим обязаны. Но как это сделать? Господи, я не знаю… Ну, может быть, фотографии какие-нибудь, сатанинские обряды, еще что-то… Безумие, безумие…

Он снова надолго задумался.

– Ну ладно, Джо давай договоримся так: конечно, лучше всего, если бы ты просто уехал… Но если ты решишь этим заняться – чего я тебе делать очень не советую – и что-нибудь узнаешь – просто расскажи мне, и я приму решение. Думаю, этого будет достаточно. Обмануть-то меня все равно не получится; никогда у тебя это не получалось, Джо; может кого-нибудь, только не меня! Надеюсь, как бы там ни было, никто из вас не станет потом судиться… О господи! Невероятно…

Снова пауза.

– Ладно. Насколько я понимаю, времени у тебя чуть больше сорока семи часов. Но лучше уезжай. До свидания, Джо. Я сам покажу письмо мистеру Келли.

– Размечтались! Письмо останется при мне, пока солнце не станет мрачно, как власяница, и луна не сделается, как кровь!

Я поднял руки к небу и прокричал вслед священнику, входящему в дом:

– Итак, последняя битва началась! Предупредите филистимлян и хананеев!

Но про себя подумал: «Интересно, куда эти черти спрятали скрытую камеру?!»

Глава 8

В которой семья Стоунов недосчитается одной шизофренички

К дому я подъехал уже затемно, благоразумно перекусив в деревенской лавочке вкусной домашней колбасой с хлебом, потому что не особенно надеялся на теплый прием. После этого я потратил еще полчаса на поиски дороги к жилищу своей тети, по не вполне ясной для себя самого причине не желая на этот раз ничего спрашивать у местных.

Почти отчаявшись, я вдруг вспомнил о гравийной дороге к дому от пристани через лес вдоль берега реки – и спустя несколько минут увидел сквозь деревья знакомую башню со старинным флюгером в форме глашатая с рожком.

Дом, стоящий на возвышении, показался еще более огромным и мрачным, чем тот, каким он рисовался в моих блеклых воспоминаниях. Больше всего он походил на средневековый замок с пинаклями, бойницами и прочими атрибутами, без которых не обойтись, если бы вы задумали свести к нулю шансы его обитателей сохранить крепкое психическое здоровье.

Сквозь сводчатые окна нижнего этажа, в которых еще остались старые витражи из потускневшего цветного стекла со сценами рыцарской жизни, еле брезжил тусклый свет. На том из них, что находился справа от входа, была изображена битва короля Артура с великаном, одетым в волчью шкуру. Общее тяжкое впечатление немного скрашивала аккуратно подстриженная трава вокруг стен.

На площадке напротив входа стоял большой красный пикап, который раньше я уже видел рядом с домом поверенного. Поднявшись на крыльцо, я убедился, что дверь заперта, и постучал. Вскоре изнутри послышалась приглушенная возня и цокот когтей крупной – нет, пожалуй, очень крупной собаки, которая принялась молча скрести дерево тяжелых створок. Мне было отчетливо слышно ее астматическое дыхание. «Проклятая псина!» – шепнул я ей в щель, жалея, что не взял с собой стек генерала, который мог бы мне сейчас пригодиться.

Выждав некоторое время, но так ничего и не дождавшись, я двинулся в обход. Вскоре шагах в ста вниз по пологому склону холма в ярком закатном солнце блеснули спокойные воды живописной реки. На ее берегу в одиноко стоящей беседке я увидел неподвижный силуэт Лидии. Стараясь не обращать внимания на навязчивую мысль, что через несколько шагов я уткнусь носом в огромный холст с изображенной на нем пасторальной сценой, от которой, как по мне, так и разило искусственностью, я направился прямо к девушке.

Лидия не выглядела удивленной. Пока я подходил, она не спускала с меня безразличного взгляда. Сейчас ее глаза показались мне невозможно темно-сине-карего цвета – и это еще была моя лучшая попытка определить его!

– Привет еще раз, прекрасная незнакомка, – со всей данной мне господом развязностью начал я. – Вот о чем хотел спросить: ты ведь разрешишь мне остаться в твоем доме на пару дней?

– Пожалуйста, – очень спокойно ответила она безо всякого выражения.

Впервые услышав ее голос, я отметил его довольно неожиданную для такого хрупкого существа глубину и совершенно не наигранную мелодичность.

– Слушай… мне как бы, это… очень жаль, что тетя Джулия умерла… Старушка казалась такой крепкой, а вот поди ж ты…

Лидия не ответила, продолжая так же безучастно смотреть на меня.

– А еще я подумал… как ты смотришь на то, чтобы сходить куда-нибудь со мной поужинать? – спросил я, начиная понемногу теряться под ее сумасшедшим взглядом. – Не знаю… точнее, не помню, есть ли тут рестораны, но…

– Есть, – прервала она меня, и я было почувствовал облегчение, но она продолжила – только я не понимаю, зачем.

В этом «зачем» отсутствовала вопросительная интонация. Также я не уловил там ни обиды, ни горечи, ни следов каких-либо других эмоций.

– Ну, я просто хотел пообщаться с тобой… получше тебя узнать. Мы же столько лет не…

– Да. Столько, что ты просто решил забыть о нашем существовании.

Это была констатация факта, не более.

– Это неправда, я всегда о вас… – Лидия едва заметно покачала головой, и я осекся. – Ладно, может быть, не всегда, но…

– Пожалуйста, не надо. На то, как ты пытаешься не врать, довольно тяжело смотреть.

Лидия произнесла это с едва различимым отвращением, внимательно глядя на мой рот, будто каждое мое слово представлялось ей крошечной сколопендрой, выползающей оттуда.

– П… почему? – Я едва выдавил из себя это глупейшее «почему», обнаружив вдруг, что мои губы снова перестали мне подчиняться.

– Не знаю, почему. Пропускал тренировки? – ответила Лидия, впервые чуть заметно улыбнувшись, но эту улыбку ни в коем случае нельзя было назвать доброй!

С трудом овладев онемевшими губами, я торопливо затараторил:

– Ну хорошо, ты хочешь услышать правду? Вот тебе правда: я почему-то совсем не помню ни тебя, ни священника с поверенным. Это раз. Да, я не общался с тетей последние пятнадцать лет, но это-то как раз объяснить совсем несложно: она послала меня в эту дурацкую школу, и я на нее разозлился! Ты представить себе не можешь, какие гадости они там заставляли делать нас, маленьких мальчиков-натуралов. Три года я ел на ужин фасоль! А ты знаешь, что происходит, когда перед сном ты…

– Снова пытаешься быть забавным? – прервала меня Лидия, посмотрев мне в глаза, и я умолк.

Она продолжала смотреть на меня, на этот раз уже с долей любопытства, словно гадая, удастся ли мне продолжить выступление. Так ничего и не услышав, Лидия проговорила ровным, и по-прежнему абсолютно безучастным тоном:

– Между прочим, я в то время училась точно в такой же школе. И мне там тоже не очень нравилось. Но…

– Вот видишь! Значит, ты должна меня понять!

– …но твоя тетя отдала нас туда, потому что у нее не было выбора. Она уехала на несколько лет с миссией в Южную Америку, а в этих школах работали люди, которых она знала лично и которым доверяла.

– Доверяла? Этим жирным, елейным сукиным котам? Да не смеши меня! Просто сбагрить нас хотела, вот и все!

– Думай, что хочешь. Но имей в виду: я никогда не прощу тебе, как ты с ней поступил.

Конечно, мне могло и показаться, но она произнесла эти слова с ощутимой угрозой!

– Да пожалуйста! Обойдусь без твоего прощения!

– Ты можешь остаться, мне безразлично. Я не имею права вот так сразу тебя выгнать…

– Но? – спросил я со злостью.

– …но не стоит больше со мной разговаривать. Думаю, нам обоим это не доставит удовольствия. Два дня? Хорошо, я потерплю.

– Отлично!

Я развернулся и направился наверх к дому, забыв о собаке. Не вспомнил я о ней даже когда заметил небольшую будку, стоявшую под деревом чуть поодаль от входа. Впрочем, мою оплошность можно было объяснить тем, что та собачка, которая скреблась в дверь, ни за что бы в такой будке не уместилась!

– «Хорошо, я потерплю», – все еще бормотал я, войдя в застекленную террасу. – Вот черт, а ведь тетя была права… Черт! Хоть с виду и не скажешь. Маленькая ведьма. Взгляд, а?!

К счастью, пса нигде не было видно. Из террасы я прошел в сводчатое помещение столовой, оформленной, я бы сказал, в бескомпромиссно-готическом стиле. В ее центре стоял резной обеденный стол и стулья с высокими прямыми спинками, а по периметру комнаты располагались книжные полки высотой в три человеческих роста, заполненные фолиантами в старинных кожаных переплетах.

Потемневшие от времени зеркала давно уже ничего не отражали, в камине, по обеим сторонам которого стояли два рыцаря в блестящих стальных доспехах, можно было целиком зажарить кабана, а свисавшая с закопченного потолка железная люстра с покрытыми пылью лампочками, имитирующими свечи, раза в два превосходила по размерам всю мою квартирку на Манхэттене. Если здесь я и провел свое раннее детство, то было совсем неудивительно, как мне удалось забыть почти все связанное с теми годами!

Однако кое-что я все-таки помнил. Будто в полусне, я поднялся по массивной деревянной лестнице на второй этаж и повернул на площадку, огороженную от зала мощными перилами. Открыв первую из трех дверей, я оказался в комнате, вроде бы бывшей когда-то моей…

Но разрешите мне здесь взять еще одну небольшую паузу, и уже после этого (обещаю!) мое повествование до самой развязки будет таким же прямым и гладким, как отчет губернатора штата Арканзас перед законодательным собранием с изложением обстоятельств, в результате которых четыреста тридцать семь миллионов долларов ежегодных ассигнований на поддержку сельского хозяйства штата были потрачены на медную мемориальную табличку в честь Дня тыквы.

Так вот: должен признаться, что три года, проведенные мною в питтсбургской католической школе для мальчиков, вовсе не были такими уж ужасными. Школа, правда, относилась к числу самых строгих и состояла при иезуитском монастыре. В ней практиковался обширный перечень наказаний за любую провинность, и все эти наказания я испытал на своей шкуре, побив многолетний школьный рекорд по скорости прохождения дистанции.

Уже со старта я легко взял барьер из трех лишних повторений «Отче…» перед началом каждого урока, с большим гандикапом промчался сквозь строй учителей с деревянными паддлами наперевес и триумфально закончил забег месяцем выскабливания зловонных вековых клоак в монастырском крыле для пожилых монахов.

Все мои преподаватели в той школе были священниками-иезуитами, нашпигованными благопристойностью и цитатами из священного писания, что, как вы понимаете, делало их идеальными мишенями для моего подросткового ехидства. Американская система школьного католического воспитания категорически не приемлет даже малейших проявлений юношеской непокорности, поэтому вряд ли я задержался бы там надолго, если бы один из моих учителей, отец Тарталья, преподававший рисование и историю искусств, не взял меня под свое покровительство. До сих пор не знаю, зачем ему это понадобилось – возможно, он как раз и был одним из тех, «кого моя тетя знала и кому доверяла», а может быть, это произошло потому, что я был лучшим по рисованию во всей школе.

От отца Тартальи я перенял любовь к чтению легкомысленных светских книг, обыкновение изображать бурю тлетворных страстей на лицах невиннейших святых мучеников и жизнерадостно-циничное отношение к церковным догмам. Он, например, считал, что вовсе необязательно слепо принимать на веру все изложенное в священном писании, потому что никто не знает наверняка – кем, когда и для какой цели все это было написано.

«Скорее, – говорил он, – к религиозной догматике следует относится лишь как к одной большой метафоре; именно же как к персту, указующему прямо наверх, в божью обитель».

Под «божьей обителью» он понимал некую абстрактную точку прибытия для тех, кто не довольствуется обычной верой, но стремится обратить веру в понимание, понимание – в знание, а знание – в мудрость. Живопись, чтение и музыку отец Тарталья считал наилучшими методами, которые помогают на пути к обретению этой мудрости, что в конце концов и сподвигло его сложить с себя духовный сан и присоединиться к известнейшей группе в стиле готик-металл, чьи нечеловеческие завывания, по злой иронии, до сих пор внушают уверенность многочисленным ее поклонникам в том, что до ада рукой подать.

Лишившись покровительства наставника, дружба с которым была мне очень дорога, я счел обучение законченным и, потратив все свои деньги (и некоторое количество чужих, должен признаться) на поддельные права и билет до Нью-Йорка, отбыл в неизвестном…

«Поз-звольте! – возмущенно воскликнут мои самые интеллигентные читатели. – Мы внимательно ознакомились со всеми вашими маловразумительными пассажами про «указующие персты» и прочей подобной чепухой, но так почему-то и не обнаружили никаких следов гомоэротических аберраций, неотъемлемо присущих, как нам доподлинно известно, данной социальной среде… кроме, разве, мимолетного упоминания о телесных наказаниях подростков – которое, впрочем, никак не может удовлетворить нас ни в эмоциональном, ни, тем более, в духовном отношении!»

«И правда, Джо, что-то у тебя тут не сходится. Как там насчет педофилов в рясах? Мы очень хотим услышать подробности!» – подхватят другие, из тех, кто попроще. Третьи же, совсем простые, не скажут ничего, потому что ничего не сумеют прочесть. Читателями я их здесь называю чисто условно. Зато обязательно найдутся четвертые, самые чувствительные, которые задушевно ввернут: «Мы беспокоились о тебе, Джо – твое рисование и музицирование в том иезуитском вертепе могло плохо закончиться для твоей задницы!»

Иными словами, из всего, что я рассказал о моих школьных годах, вы заинтересовались исключительно ректальной стороной дела. Не сомневаюсь, что этот ваш интерес носит сугубо исследовательский характер. И раз уж здесь мне приходится иметь дело с учеными мужами, я решил оформить это крайне неприятное для меня признание в виде очень простой математической задачи:

Предположим, в школе меня домогалось столько же священников, сколько хренналиардов китайцев родилось в вашем мерзостном гнездилище совершеннолетних обожателей подросткового фэнтези за последние лет триста (неохотно допускаю, что где-то на самом дальнем краешке Мультивселенной Безумия нашлось местечко даже для такого жалкого отребья).

Чтобы вычислить эту цифру, возьмите калькулятор и наберите 15 391. Теперь умножьте на 98. Вычтите 11 413. Результат необходимо поделить на 87 – и если у вас получилось: «Да что, черт побери, такое калькулятор?!», то будем считать, что я удовлетворил ваше любопытство!

Глава 9

В которой за моей спиной захлопывается пасть Зверя, но я остаюсь снаружи

Итак, я вошел в свою комнату. Там было темно, и я стал ощупывать стену в поисках выключателя. Наконец, мне удалось зажечь ряд светильников, опоясывающих комнату – и мой рот открылся шире, чем двери «Костко» в день распродажи газонокосилок. Комната, размером примерно футов в восемьдесят, была битком набита старинным оружием!

Рыцарские доспехи, шлемы с перьями, щиты, мечи, шпаги, кинжалы, топоры, булавы, пращи, копья, пики, луки, арбалеты и разнообразные стрелы грудами лежали на полу, на столах и стульях, выглядывали из заполненных кованных сундуков. Многое из этого было покрыто великолепной позолотой и начищено до блеска, ножны некоторых мечей были усыпаны разноцветными каменьями, но попадались и образцы самой грубой работы, ржавые и испещренные зарубками, полученными, наверное, в кровавых битвах за улыбку прекрасной дамы, или за Святой Грааль, или бог знает за что еще!

Увидел я там и совсем небольшие, детские сабли и копья – но такие же остро отточенные и смертоносные, как и все остальное оружие. На кровати, стоящей в алькове за тяжелыми бархатными завесами, были грудой навалены плащи, камзолы и панталоны всевозможных размеров, покроев и расцветок. Если предположить, что в соответствии с одним из самых расхожих литературных штампов «в комнате все осталось точно таким же, каким было прежде», то напрашивался очень простой вывод: мое детство слегка отличалось от детства среднестатистического американца!

Однако, кроме малой части загадочного барахла, которая была явно предназначена для ребенка, ничто другое не указывало на то, что я мог здесь когда-то жить. Не было ни игрушек, ни какой-либо другой, современной одежды; ничего, связанного со школой, спортом, музыкой, коллекционированием – вообще ни с одним нормальным детским увлечением. Комната словно принадлежала какому-нибудь средневековому Теду Банди[12].

Конечно, можно было подумать, что я ошибся дверью, или что этот арсенал появился здесь уже после моего отъезда в Питтсбург. Но каким-то образом я знал наверняка, что и сама комната, и все, что в ней находилось, определенно было когда-то моим; а самое невероятное – я отлично знал, как этим пользоваться! Например, стоило мне заинтересоваться одним симпатичным палашом, как его рукоять чуть ли не сама прыгнула в мою ладонь – и предстань вдруг передо мною сам сэр Ланселот Озерный, он был бы изрублен в мелкий фарш еще до того, как понес бы свою витиевато-учтивую архаическую чушь!

Еще поразительнее было то, какой силой наливалось все мое тело, как только в моих руках оказывался какой-нибудь особенно тяжелый двуручный меч, или железная палица с острыми шипами. Я совсем не атлет, и самая большая тяжесть, которую мне приходилось приподнимать в жизни, была правой грудью одной цыпы из Квинса – но сейчас я мог безо всяких усилий размахивать направо и налево этими орудиями смерти, нарезая воздух на куски быстрее, чем они успевали соединиться обратно в воздух!

Одним словом, здесь явно происходила какая-то чертовщина, и история про ведьму уже не казалась мне вздором. Я начал свыкаться с мыслью, что тетушка, возможно, была не совсем уж и со сдвигом, но потом вспомнил отца Тарталью и представил, что бы он сказал по этому поводу: «Знаешь, Джо, я бы на твоем месте не стал недооценивать ненормальность женщины, которая позволяла совсем еще маленькому ребенку играть со всем этим реквизитом пеплума».

Да, это был голос здравого смысла, и этот голос привел меня в чувство. Я быстро вышел из комнаты и сбежал вниз до площадки на лестнице, с которой через столовую и террасу открывался вид на реку. Лидия все еще сидела в беседке.

«В принципе, любая женщина способна сделать вид, будто она в восторге от природных красот, но обязательно выдаст себя, когда не высидит и минуты, любуясь ими. А значит, объяснить странное поведение Медитаторши Мейв можно было только одним: она специально позволила мне все здесь хорошенько обыскать, ожидая, что я сам упаду в яму, вырытую ее верными сподручными», – подумал бы сейчас на моем месте детектив Розетти, герой моих детских детективных рассказов. Я же не подумал ничего, но побежал обратно и открыл дверь в соседнюю комнату. Да, это была ее спальня.

На первый взгляд, контраст с моей комнатой казался разительным. Здесь присутствовало лишь самое необходимое: небольшая деревянная кровать, покрытая простым тканным покрывалом, письменный стол у окна с единственной лежащей на нем книгой, платяной шкаф, пара кресел у камина и несколько простых светильников.

Любопытно, но в комнате Лидии я не нашел ни одного зеркала. Его не было даже в ванной комнате. Прикрытые простой хлопковой занавеской полки над раковиной содержали вполне стандартный набор довольно качественной косметики.

Мои надежды обнаружить там залитую свечным воском пентаграмму, соломенных кукол, пронзенных булавками, действующую модель гильотины, заляпанную сорочьей кровью, или, на самый худой конец, заспиртованные останки трехголового младенца с крыльями летучей мыши увы, так и не оправдались. В шкафу я увидел немало явно недешевой одежды и белья, но среди нее не было ни иссиня-черного плаща на застежке в виде черепа, ни высокой остроконечной шляпы. Я открыл книгу, рассчитывая, что она содержит хотя бы описание расчленения девственницы в безлунную ночь, с картинками и карандашными пометками рукой Лидии на полях, но это оказался «Собор Парижской богоматери» Виктора Гюго.

Но было в этой комнате нечто такое, чем она странным образом походила на мою: полное отсутствие чего-либо, что говорило бы об увлечениях и интересах Лидии, о ее прошлом. Я не заметил никаких украшений, колец, серег, заколок для волос; никаких фотографий, школьных наград, дневников, шкатулок со всякими милыми девичьими пустяками – вообще ничего подобного! Так мог бы выглядеть номер в гостинице, в который Лидия заселилась всего полчаса назад. Я даже не почувствовал тот особенный тонкий аромат, состоящий из смеси запахов тела и духов, который обязательно живет в комнате любой девушки.

Зато в ее комнате я не нашел ни одного распятия – притом, что внизу и на лестнице ими были усеяны все поверхности кроме полов, и увидел в этом знак, что игра еще не окончена. На стенах висели несколько неплохих натюрмортов, писанных маслом, и еще портрет тети Джулии углем, в котором я сразу же узнал свою детскую руку.

Нарисовано было неплохо – думаю, даже удивительно хорошо, учитывая возраст художника. Рассматривая портрет, я с неудовольствием вспомнил свои первые годы в Нью-Йорке, проведенные за мольбертом в Центральном Парке; в частности, мою не слишком удачную попытку избежать чрезмерной реалистичности в акварельном изображении одного восьмилетнего пацана – главным образом из-за опасений получить кулаком по спине от нависшего надо мной нервного папаши, прежде не замечавшего явных признаков олигофрении на лице его обожаемого отпрыска.

У меня за спиной вдруг послышался шорох, и я быстро обернулся. Входя, я нарочно оставил дверь открытой, думая соврать, что зашел сюда по ошибке, если Лидия меня застукает. Но это была не она. Посредине комнаты стоял огромный – нет, просто гигантский рыжий алабай, и, не отрываясь, смотрел на меня. В его глазах тлела желтая плотоядная искра.

При иных обстоятельствах стоило бы хорошенько обдумать, как же, черт возьми, я снова умудрился забыть о существовании проклятого пса и так оплошать с дверью? Но время для этого было явно не подходящее, ибо жить мне оставалось секунды две. Срочно требовалось что-то делать – и, само собою разумеется, я пал на колени:

– Не убивай меня, о прекраснейшая из собак! Умоляю, пощади!

Алабай оскалил свою жуткую розовую пасть и зарычал. Даже соседи Лемми Килмистера[13] не слышали звука, подобного этому. Мне оставалось лишь продолжать импровизацию. Я быстро встал на четвереньки, высунул язык, и радостно поскуливая, бросился ему навстречу!

Растерянность на морде противника была воспринята мною как крайне важное свидетельство, что в конкуренции видов всегда побеждает тот, кто умеет чтить свои корни. Пес даже слегка попятился от меня, но я восторженно взвизгнул, взмахнул ушами, завилял хвостом и попытался лизнуть его в нос! Он с отвращением отпрянул в сторону.

Путь к спасительному выходу оказался свободен, и я, вскочив на ноги, бросился по направлению к холлу. Алабай опомнился и с рычанием кинулся за мной, но я уже был снаружи, в последний момент успев захлопнуть перед ним дверь. Послышался тяжелый удар, и вслед за ним разочарованный вой чудовища.

– Я же предупреждал, чтобы ты не связывался со мной? Предупреждал?! – с ликованием вскричал я.

Звуки из-за двери вдруг стихли.

– Надеюсь, ты свернул там себе шею! – заключил я и повернулся было, чтобы осмотреть остальной дом, но вдруг снова увидел стоявшего прямо передо мной алабая, изготовившегося к прыжку!

– Господи Иисусе, но как…

Пес ринулся на меня, и я тут же, не мешкая, перемахнул через перила и спикировал вниз. Мне повезло приземлиться на обеденный стол. Тело мое было словно и не моим вовсе. Легко сгруппировавшись, я сделал кувырок через спину и вскочил на ноги. Алабай огромными прыжками сбежал по лестнице, но поскользнулся на гладком каменном полу и завалился набок.

Я воспользовался этим и прямо со стола почти без разбега вспорхнул обратно. Пес уже несся за мной по пятам, когда я добежал до двери своей комнаты и захлопнул ее перед его носом. Схватив первое, что попалось под руку (это был изогнутый вперед турецкий ятаган), я заорал:

– Ага, так ты умеешь проходить сквозь стены? Только сунься сюда, и ты сдохнешь! Сдохнешь!!!

Собака бушевала, с лаем бегая по галерее, пока я, держа ятаган обеими руками за точеную эбонитовую рукоять, водил им из стороны в сторону и старался не упустить момента, когда дьявольское отродье вновь предстанет предо мной. Однако то ли в мою комнату забыли проделать тайный собачий ход, то ли перемещаться по ним можно было только в одном направлении, но пес так и остался в коридоре.

Прошло полчаса прежде, чем алабай успокоился. В доме стало тихо. Я еще раз убедился, что надежно запер дверь на массивный засов, поменял ятаган на короткий узкий меч и без сил опустился на кровать, предварительно сбросив всю лежавшую на ней одежду. Твердо решив не смыкать всю ночь глаз и ни на мгновенье не выпускать оружья из рук, я немедленно заснул, успев лишь подумать: «Не люблю соб…»

Глава 10

В которой мне снятся крысы, и неспроста

И конечно же, мне сразу начали сниться собаки! Но не только. Были там также и кошки, и крысы, и хорьки, и змеи, и рыбы, «и всякая птица пернатая по роду ее», и еще много разных насекомых, как то: муравьи, пауки, осы, гусеницы и сколопендры – словом, живность мелкая и неприятная.

«И чем же они там все занимались?» – спросят мои самые педантичные читатели, но спросят безо всякого интереса; наоборот, спросят с унынием, ибо пойди нынче поищи дурака, которому интересно выслушивать истории про чужие сны!

А я им мстительно отвечу: да много чем, но, главным образом, занимались они совокуплением – и, заметьте, не обычным совокуплением, которое еще можно было бы объяснить тем, что сам я уже почти три дня как ни с кем не совокуплялся, а совокуплением межвидовым – то есть кошки совокуплялись со змеями, змеи с хорьками, хорьки с осами, осы с собаками, собаки с муравьями, муравьи с крысами, а крысы ползали по моей спине, намереваясь совокупиться со мной!

Тут мой покладистый читатель, начинающий уже было подозревать меня в желании совокупиться с тем отделом его мозга, что отвечает за терпение, немного оживится и спросит: «А скажи-ка, Джо, удалось ли крысам осуществить задуманное? Получилось ли это у них?» И мой ответ – нет! Они не успели, потому что сон изменился, дом ожил, стал вдруг угрожающе живым и зыбким, и я увидел кое-что похуже любвеобильных крыс, когда, пытаясь обнаружить источник этого тревожащего меня движения, начал осматриваться там у себя внутри сна.

В нем тоже была комната очень похожая на ту, в которой я засыпал, но только теперь она сильно увеличилась в размерах. Оружие исчезло, и свет шел из ее середины, где горела одинокая свеча. Она почти ничего не освещала, зато, как водится, производила огромные колышущиеся тени, которые лишь усиливали общее ощущение тревоги.

Пытаясь найти причину этого тревожного чувства, я стал вглядываться в темноту – туда, где раньше находилась стена с двумя окнами, обращенными во внешний двор. Стена эта как будто шевелилась там, во мраке.

Я поднялся, обошел стороной бесполезную свечу и сделал несколько осторожных шагов, погружаясь во мглу. Спустя несколько напряженных мгновений мои глаза различили какие-то многочисленные шевелящиеся светлые пятна на темном фоне.

Я приблизился еще немного – и вдруг увидел нечто такое, из-за чего горло помимо моей воли выдавило нечто напоминающее жалобный щенячий писк: из стены, вдруг бесконечно раздавшейся во все стороны, выступили тысячи, миллионы, миллиарды человеческих лиц, скорченных в муке смертельной агонии; миллиарды глаз, не отрываясь, смотрели на меня, иссушенные руки были умоляюще воздеты ко мне, а растрескавшиеся губы кривились в тщетной попытке исторгнуть некий вопрос, ответ на который, как я каким-то образом понял во сне, был известен только мне одному!

Не в силах пошевелиться, я завороженно наблюдал за конвульсивными движениями губ этих людей, прислушиваясь к их бессвязному, едва слышному шепоту – и не мог отвести от них взгляда. Я прилагал колоссальные, но увы, совершенно бесплодные усилия, пытаясь понять смысл этого вопроса и постараться ответить на него, дыбы облегчить их невыносимые страдания, но своим непониманием лишь усугублял их!

Меня вдруг пронзила мысль, что вне зависимости от их вопроса, обратились-то они как раз по адресу, ибо где-то в глубине моего разума содержалось некое загадочное знание, помещенное туда при неясных обстоятельствах – знание, которое могло если не изменить, то сильно облегчить, без сомнения, весьма незавидную участь этих несчастных. Я надолго задумался, но как ни старался, вспомнить что-либо еще у меня не получилось.

Проснувшись, я все еще пребывал в растерянности и задумчивости. Во всех этих лицах было что-то общее, но что именно – вспомнить я никак не мог. Это меня очень беспокоило.

Оружие было на месте, и на лезвиях плясали кроваво-красные огоньки. Поначалу я даже залюбовался ими – пока не сообразил, что источник этого красного света находился не за окном. Свет лился из щели под дверью. Стряхнув с себя остатки сна, я вскочил на ноги, потому что подумал: дом горит! Однако, подбежав к двери и взявшись за ручку, остановился. В столовой кто-то негромко разговаривал.

Я прислушался. Мне удалось различить как минимум два мужских и один женский голос; кроме того, иногда слышался звон посуды, как будто внизу кто-то ужинал. Медленно нажав на ручку двери, я бесшумно приоткрыл ее на дюйм. Свет стал ярче, и, судя по треску горящих дров, исходил он от ярко пылающего камина.

– …крысы, мисс Флоренс. По какой-то причине и он, и Диего могли перемещаться, только когда им снились крысы. Либо когда им снилось, что они тонут. Мы называем все это сновидческими триггерами, – успел я услышать остаток фразы мужчины.

Мне показалось, что это был голос поверенного.

– И часто им снились крысы, доктор? – Из-за того, что в гулкой столовой голоса сильно искажались, я не мог ручаться, что ему ответила Лидия, но почти в этом не сомневался.

– В этом-то и была главная сложность, – в разговор вмешался второй мужчина, – ведь топить их мы сочли тогда чрезмерной мерой. А вот чтобы им снились крысы, нам иногда приходилось подбрасывать парочку им в кровать!

Я вспомнил свой сон, и меня передернуло. Самым необычным было то, что этот голос принадлежал – я был в этом совершенно уверен – отцу О’Брайену!

– Неужели вы так и не смогли придумать других способов? – брезгливо спросила Лидия.

– Простите, мисс Флоренс, – поверенный обращался к своей собеседнице крайне почтительно, – я признаю, что мы полностью дискредитировали себя, но, к сожалению, обстоятельства складывались таким образом, что выбирать нам не приходилось.

Голоса стихли. Собеседники продолжили трапезу в молчании. Мое любопытство достигло такой степени, что оставаться на месте было уже невмоготу. Я приоткрыл дверь пошире, намереваясь подкрасться к перилам и заглянуть вниз. Кажется, этой ночью собакобоязнь посещала меня через раз, но мысли об алабае меня не тревожили. На третьем шаге подо мною скрипнула половица. Стук приборов прервался, и наступила тишина. Было слышно лишь, как в камине гудит огонь.

Я постоял с минуту, но не уловив больше ни звука, решил, что мое присутствие обнаружено. Уже не скрываясь, я подошел к перилам, но внизу увидел только опустевшие стулья, остатки обильного ужина и наполовину опорожненные бокалы с красным вином. Количество приборов и тарелок с недоеденной пищей говорило о том, что таинственных полуночных чревоугодников было четверо.

«К черту это. Сейчас узнаем, что вы еще за гуси-лебеди», – подумал я и, вернувшись в комнату, взял в руки небольшой арбалет, установил на ложе короткую черную стрелу и быстрым движением встроенного в приклад рычага натянул тетиву. Перекинув колчан с остальными стрелами через плечо, я решительно спустился по лестнице, держа арбалет наготове.

Примечательно, что мне даже не пришло в голову придумать хоть сколько-либо вразумительного оправдания своим действиям. Допускаю, впрочем, что сгодилось бы и такое: «Я запросто могу повстречать там крысиного короля, и сваляю крупного дурака, если не проткну ему брюхо до того, как он превратит меня в щипцы для колки орехов!»

Как ни странно, столовая не производила впечатления кем-то спешно покинутой. Внезапно почувствовав дикий голод, я схватил с большого серебряного блюда здоровенный кусок остывшего мясного пирога и жадно съел его, не успевая прожевывать. Мясо показалось мне изумительно вкусным.

Запив еду вином прямо из объемистого хрустального декантера, я отправился вглубь дома и последовательно прошел сквозь кухню, где ярко горели светильники и в беспорядке лежала немытая посуда для готовки; гостиную, обставленную гораздо современнее, чем столовая – с мягкими диванами и креслами, но без телевизора; и наконец прихожую, в которой лунный свет, проникая сквозь два витражных стекла по бокам от двери, создавал необыкновенно красивые цветные узоры на полу и стенах.

Хотя я так никого и не встретил, меня не покидало ощущение, что кто-то внимательно наблюдает за каждым моим шагом. Не обнаружил я и алабая, о котором, кстати, окончательно перестал беспокоиться. Вместо этого я ощущал поражавшую меня уверенность, что как бы быстро он на меня ни набросился, я в любом случае успею вонзить ему стрелу между глаз – а то и две!

Выглянув во двор, я увидел там только две машины – мою и Лидии. «Сныкались на башне – и не гу-гу», – решил я, и повернулся к витой лестнице, ведущей наверх, но вдруг заметил в темном углу под ней обитую ржавым железом деревянную дверь. Самым странным в этой двери было то, что хотя сначала она и показалась мне самых обычных размеров и пропорций, но приблизившись, я понял, что высотой она примерно в половину моего и так не слишком внушительного роста.

Я мог бы поклясться, что видел эту дверь впервые в жизни, но сразу уловил знакомое мне ощущение ужаса и тоски. Это было именно то самое чувство, на которое я натыкался всякий раз, когда хотел вспомнить хоть что-нибудь о своем детстве!

У меня не оставалось сомнений: за этой дверью, или, точнее, дверкой, находилось нечто такое, что помогло бы прояснить происходящее в этом доме, но с каждым моим шагом к ней меня все сильнее одолевал какой-то абсолютно запредельный страх, подобный которому мне еще никогда не доводилось испытывать. Навязчивый скрежет вгрызающейся в живую плоть бензопилы, топот десятков детских ножек по гулким коридорам заброшенного лепрозория и невнятные причитания обитателей неглубоких лесных могил – звуки, которые я быстро перебрал в памяти, чтобы рассеять эту давящую на нервы тишину, мой страх только усугубили. Сделав над собой громадное усилие, я все-таки присел на одно колено, взялся за небольшое железное кольцо – и даже потянул за него.

На мое счастье, дверь оказалась надежно заперта на ключ. Сквозь крошечную замочную скважину тянуло сыростью, и еще почему-то пахло свежими фиалками. Можно было, конечно, поискать ключ на заваленных каким-то ветхим скарбом полках старого дубового шкафа, стоявшего рядом, но я решил все же не искушать судьбу, произнеся вслух:

– Ну уж нет. На сегодня это явный перебор, детки!

Подниматься на башню или обыскивать тетину комнату я также не пожелал, сочтя за благо вернуться к себе. Но и на этом моим ночным испытаниям не суждено было закончиться!

Я прошел обратно в столовую, но вдруг уловил едва слышный – и весьма неожиданный шум из внутреннего двора. Это был звон лопаты, которой кто-то рыл каменистую землю. Разглядеть изнутри, что именно там творилось, я не мог, потому что луна спряталась за облаками и окна галереи лишь отражали мою растрепанную фигуру с арбалетом наперевес, освещенную ярким каминным пламенем.

– Да вашу ж… – выругался я и направился к выходу из галереи.

Во дворе никого не было. Темнота скрывала источник этого сводящего с ума ритмичного звука, но шел он со стороны реки. Мои нервы были на пределе. Собрав всю волю в кулак, я медленно двинулся вперед. Пройдя с полсотни шагов, я увидел, как из уже кем-то вырытой глубокой ямы на склоне вылетают комья земли. В какой-то момент таинственный землекоп прервал свое занятие, и когда я, стараясь не дышать, подошел еще ближе, то обнаружил черный провал и горку свежей почвы вокруг него. Склонившись над ямой, я с хрипом проговорил:

– Эй, кто там?

– Что-то потерял? – раздался прямо у меня за спиной глубокий, холодный голос.

Я подпрыгнул, да так резво, что мой скелет едва не отделился от мяса; еще не коснувшись ногами земли обернулся, и, уже падая, заметил очертания хрупкой женской фигуры, неподвижно стоявшей в трех шагах позади меня. Затем все окончательно погрузилось во тьму.

Глава 11

В которой следствие ведут простаки

Яркий солнечный луч, бивший прямо мне в лицо, мучил меня минут десять прежде, чем я сумел заставить себя приоткрыть один глаз. Безо всякого внятного результата попытавшись сфокусировать взгляд на мельтешении размытых цветных пятен, я пришел к твердому убеждению: все, что мне предстоит увидеть, уже не будет иметь никакого отношения к настоящему, а тем более не случилось раньше, потому что произойдет несколько часов спустя – причем определенно не со мной!

Это мне не понравилось. Было похоже, что я сформулировал самое настоящее небытие, в то время как у меня пока оставались обширные планы на жизнь, причем в ее телесно-соматической ипостаси! Еще сильнее я остался недоволен тем, что мне до сих пор никак не удавалось получить четкое изображение от своих зрачков. Пошевелиться у меня тоже не вышло, как я ни старался.

Выручили меня мои же глаза. Как будто без моего участия они принялись быстро-быстро моргать, и это помогло. Вскоре я понял, что лежу на своей кровати – полностью одетым. Поверх моей раскрытой ладони покоилась теплая рукоять короткого меча. Я перевел взгляд на дверь и увидел, что та по-прежнему заперта на засов. Ощупав одежду, я убедился, что она осталась чистой, а завещание и письмо тети лежали во внутреннем кармане.

– Господи, неужели все это мне только приснилось?

Странно, но чувствовал я себя так же бодро и свежо, как Лэнс Армстронг[14] после утреннего визита медсестры. Чтобы проверить, не приснились ли мне заодно и мои навыки владения оружием, я вскочил и сделал своим коротким мечом несколько быстрых рубящих и колющих ударов, а затем метнул его в деревянную мишень, стоявшую шагах в восьми от меня. Меч вонзился точно по центру, расколов одну из торчавших там стрел надвое.

«Лови краба, Робин из Локсли», – самодовольно подумал я.

Снизу послышался громкий лай, и я подбежал к окну. Лидия, одетая в джинсы, легкую белую блузку и с сумкой на плече, загоняла двух прыгающих вокруг нее рыжих алабаев в сетчатый вольер, на который я вчера не обратил внимания – а зря, ведь там лежали обглоданные кости такого размера, будто их выкрали из палеонтологического музея. Заперев вольер, Лидия села в машину, завела двигатель и уверенно вырулила на дорогу, ведущую к лесу.

– Их двое! Так и знал! – торжествующе вскричал я, быстро спрятал письмо вместе с завещанием в одном из сундуков, откинул засов и опрометью бросился вон из комнаты.

Хотя оба алабая совсем не отличались от того или тех, с которым или которыми мне пришлось – или не пришлось иметь вчера дело во сне или наяву, это обстоятельство никоим образом не проясняло, что же именно такое я якобы «так и знал».

Ожидаемо, никаких свидетельств тайной вечери Общества крысоловов в столовой мною обнаружено не было. Зато, едва оказавшись в прихожей, я сразу заметил ее – маленькую дверь под лестницей. Выглядела она в точности как та, что привиделась мне во сне! Напрашивался только один вывод – и он напросился:

– Это та же самая дверь!

Теперь мне оставалось сделать выбор: последовать за Лидией, или найти ключ от подвала и все-таки осмотреть его. Должен признаться, что до сих пор ни одно трудное решение в моей жизни не давалось мне так же легко. Не замедляя хода, я выскочил на крыльцо. Машина Лидии все еще виднелась на пути к лесу. Я побежал было к «Мустангу», но вдруг остановился.

– О! Чуть не забыл!

Своим безупречным тенором напевая песенку «Билли Джинн», я лунной походкой вернулся по гравийной дорожке назад, к беснующимся алабаям. Облако пыли, которое я поднял по пути, было настолько густым, что мои недруги принялись безостановочно чихать и кашлять. Я постоял там еще немного, чтобы не упустить ни одного бита этого чудесного стаккато, и лишь только когда животные начали выдыхаться, вскинул руку вверх, другой схватил себя за промежность и исполнил знаменитое победное па.

«Так пускай же кошмарная участь этих гнусных бестий заставит Собачницу Мейв молиться своему хозяину – дьяволу о ниспослании ей легкой смерти», – подумал Розетти, с разбегу запрыгнул на водительское место, надел свои любимые „Рей Бен“ и устремился в погоню.

Через несколько минут вдали снова показался красный пикап, который сворачивал на дорогу, ведущую к шоссе на Ричмонд. Игра нача…»

«Уоу-уоу-уоу! Постой-ка, Джо! А еще лучше сдай назад, и расскажи нам о мотивах твоих загадочных поступков. Потому что, если честно, мы уже ни черта не понимаем», – занудят любители поискать в каждом моем действии смысл – ведь, чего уж греха таить, попадаются среди моих читателей и такие противные типы!

А я им отвечу – дескать, сдать назад я уже никак не смогу, иначе, пользуясь нашим с парнями служебным сленгом, «потеряю объект». Но по пути, чтобы вам не было скучно, я с удовольствием обрисую суть моего подхода:

Когда, или если, – что в данном случае одно и то же, – вы преследуете подозреваемого, желательно подольше держать предполагаемого сукина сына в поле зрения, а самому тем временем постараться как можно реже мозолить ему глаза. По сугубо профессиональным причинам, на одно лишь перечисление которых потребовались бы месяцы изнурительной бумажной работы, из всех измеримых критериев качества слежки эти два представляются мне наиважнейшими!

Выросшим на неряшливых нетфликсовских боевиках читателям может показаться, что задачка эта – проще некуда, потому что обычно злоумышленники вообще никогда не заглядывают в зеркало заднего вида, даже если по недосмотру их автодилера «Черные Тонированные Джипы Моторс» это зеркало установлено. Поэтому в девяноста восьми случаях из ста они сами приводят сотрудников охраны правопорядка либо в порт, где пришвартовано судно, доверху набитое героином, либо на склад, где их поджидает дюжина украденных с русской военной базы в Сибири портативных атомных бомб. Но в реальной жизни мне и моим коллегам…

«Да все это нам и так прекрасно известно, Джо. Ты еще забыл упомянуть, что команда на том судне состоит сплошь из вооруженных автоматами небритых албанцев, которых кто-то специально разводит исключительно для последующего их поголовного истребления в корабельных перестрелках, а все бомбы из сибирского бомбового супермаркета снабжены удобным пятиминутным таймером с красным циферблатом, потому что не родился еще тот злодей, которому потребуется больше пяти минут, чтобы оказаться вне досягаемости ядерного взрыва любой мощности.

Мы спрашивали не об этом. Скажи-ка нам: зачем ты вообще поперся вслед за Лидией – причем поперся, цитируем, на «стареньком открытом зеленом „Мустанге“», „в реальной жизни“ совершенно не приспособленном для того, чтобы во время слежки „оставаться незамеченным“ – если сам же сказал, что „ответы на все вопросы“ скрывались за „той самой дверью“?»

Ох, ребята… Несмотря на эту мелочную попытку сбить меня с толку, выпустив на волю чертову уйму этих мелких, скользких, высасывающих из моего текста всю его непосредственность и свежесть пиявок, я вынужден признать, что ваше замечание справедливо. Мне, конечно, следовало вернуться и посмотреть, что же такое было спрятано в том подвале. Скорее всего, мое повествование на этом бы и закончилось, но кого это волнует? Поди посчитай, сколько времени – а главное денег – мы бы сэкономили, если бы некий Исилдур догадался отправить по почте палец с кольцом их законному владельцу с глубочайшими извинениями за одно досадное недоразумение?

Но я не буду оправдывать свои поступки, сравнивая их с поступками вымышленных литературных персонажей, ибо здесь мне приходится описывать нечто, происходившее на самом деле. Поэтому второе мое признание будет таким: да, я не полез в подвал только потому, что мне приснилось, будто я ужасно боюсь туда лезть – хотя за секунду до этого мне во сне и пришла в голову мысль, что в подвале скрывалось кое-что поинтереснее, чем склад тетушкиных консервированных артишоков. А раз так, то выбор в пользу слежки за Лидией был логичен и рационален, ведь мои подозрения насчет нее лишь укрепились после всего, что мне приснилось той ночью!

Ха! Как вам такое? Не ожидали подобного поворота? Но в этом-то и заключалась, дорогие, моя мотивация – то есть мотивация живого, нормального человека в этих не совсем нормальных обстоятельствах. И даже не пытайтесь в ней разобраться, потому что тогда мы застрянем надолго, и никогда не доберемся до Ричмонда, серые башни которого уже виднелись вдалеке.

Здесь мне следует сделать еще одно признание. Несмотря ни на какие сны, я все никак не мог заставить себя отнестись к своей задаче с той долей серьезности, которой она, забегая вперед, несомненно заслуживала. Поэтому, прячась от Лидии за грузовиками и автобусами, я, кажется, совсем не проявлял необходимого усердия. Но мне повезло, и движение в то буднее утро было довольно интенсивным.

Мы миновали пригороды, состоящие из бесконечных аккуратных домов высотой в два этажа. Некоторые из них были очень симпатичными, но времени любоваться ими у меня не было. Не стал я притормаживать и рядом с только что построенным монументом в честь бойцов Национальной гвардии, погибших во время недавнего вирусного кризиса при атаках повстанцев на конвои с зерном и туалетной бумагой. Мы въехали в исторический центр Ричмонда, замечательного, на мой скромный вкус, своей скучной колониальной красотой.

Лидия довольно лихо припарковалась рядом со старой кирпичной пятиэтажкой с широкими полукруглыми окнами, и стремительно вошла внутрь здания. Мне же пришлось задержаться, чтобы найти место для парковки, и когда я торопливо вбежал через широкие распахнутые двери, рядом с которыми висела табличка «Вирджинская академия искусства и хореографии», то понял, что упустил ее. В холле толпились десятка два броско одетых девчонок и парней лет семнадцати-двадцати, но моей соперницы среди них не было.

Мне удалось проскользнуть мимо двух старых охранников, которые были поглощены поисками боеприпасов у совсем еще юной девицы, не прошедшей детектор. Поднявшись на этаж выше, я умыкнул из класса по сценическому мастерству желтый картуз с длинным козырьком, шарф в волнистую разноцветную полоску, круглые фиолетовые очки и совершенно слился с толпой.

В поисках Лидии я принялся бродить по коридорам, снисходительно косясь на студентов и преподавателей по скульптуре, танцам, живописи, фотографии, дизайну и прочим хипстерским глупостям. Сам я забросил мольберт и сбрил свои крохотные, загнутые к верху усишки уже месяца четыре с половиной как – и поэтому ощущал себя старым, мудрым учителем Дзена, без особого интереса, но с легчайшим оттенком благожелательности наблюдающего за резвящимися в луже воробьями.

Но вскоре я был вынужден предаться размышлениям более грустного свойства: «Кем станут эти сорванцы-зуммеры, когда подрастут? Достойны ли они принять это гордое знамя – символ отменного вкуса и безукоризненных манер – из слабеющих рук представителей моего поколения? Или же они с позором примкнут к тем, кто в своих произведениях лишь безыскусно констатирует разные неприглядные факты?

Ну, как, например, в том фильме, в котором героиня приезжает в какую-то богом проклятую дыру, где хлебную корзинку не выпросишь ни за какие деньги – что-то типа Нэшвилла – и открывает магазин постельных принадлежностей. Но поскольку местные привыкли спать прямо на кучах лошадиного навоза, главарь навозного синдиката подговаривает их высечь героиню и обгадить постельные принадлежности – что те и проделывают с подкупающим деревенским простодушием. Конец фильма.

А как же быть с просветительской, созидательной ролью, присущей подлинному искусству? Что насчет высокой духовной миссии истинного творца? Может, ей лучше было не волочь в Нэшвилл свои дурацкие постельные принадлежности, а помочь разобраться этим недотепам с налоговыми декларациями, выполоть их кабачковые грядки, подарить каждому по щенку сенбернара, прочесть со сцены сельского клуба проникновенные стихи о доверии и взаимовыручке, подсыпать в пунш снотворного, при помощи экскаватора превратить Нэшвилл в огромную компостную яму, вернуться в клуб и поубивать всех спящих циркулярной пилой, помочиться на трупы, разрезать на куски, облить бензином, сжечь, раздеться, вымазаться пеплом и бегать вокруг „Тако Белл“?»

Тем временем начались занятия, о чем возвестил куплет из «Пожалуйста, пожалуйста» Джеймса Брауна – прихотливой альтернативы обычному звонку. Студенты, честя ретрограда-директора, разбрелись по классам. Дождавшись, когда коридор опустеет, я стал ходить от двери к двери, заглядывая в аудитории.

Все было напрасно. Тогда я поднялся этажом выше, где располагались два танцевальных зала с застекленными стенами. Около одного из них собралась непонятно откуда здесь взявшаяся толпа взрослых. Я подошел, заглянул внутрь – и отпрянул с судорогой отвращения! Одетая в белоснежное обтягивающее трико, Лидия проводила ознакомительный урок по классическому балету для группы детей пяти-семи лет.

«Страх мы получим на завтрак, а на обед – неописуемый ужас…» – ошарашенно подумал я, наблюдая за тем, как Лидия, высоко подпрыгивала и легко кружилась на пуантах, с какой-то особенной игривостью и лукавством глядя на малышей своими темными сияющими глазами. Те пытались повторить ее движения – и падали, падали, падали! Иногда они возбужденно оглядывались на взрослых, желая убедиться, что те наблюдают за всем этим – и хохотали, хохотали, хохотали! Словом, вели себя, как самые обычные дети!

Увиденное едва не поставило крест на моей миссии. Выражаясь сухим языком официоза, еще до обеда на стол комиссара должен был лечь рапорт об окончании расследования, а заодно и мои ствол и значок. Я уже был готов немедленно развернуться и отправится восвояси – то есть жениться в Нью-Йорк. Остановило меня только то, что Лидия показалась мне какой-то уж слишком красивой.

Я постоял, невольно любуясь ее потрясающей точеной фигуркой и гипнотически-плавными движениями; потом постоял еще немного, уже не в силах отвести от нее взгляда – и так и остался стоять в восхищенном оцепенении, успев лишь подумать: «Не лишком ли часто я стал цепенеть в последнее время?» Родители рядом со мной, правда, находились в таком же ступоре, и тоже не могли оторвать глаз от Лидии и своих детей.

Вот этот самый морок всеобщего обожания и заставил меня очнуться. Я вспомнил, что точно так же цепенел, когда она смотрела на меня. Это было странно, и это было неправильно. Я решил действовать. Сорвав с себя дурацкий картуз, шарф и очки, я бросил все это на пол и обратился к пожилой чернокожей женщине рядом со мной, державшей в руках детский рюкзак.

– Мэм, я детектив Розетти из полицейского управления Ричмонда. Могу я задать вам пару вопросов?

Женщина вздрогнула:

– Как?

Я повторил сказанное, ткнув ей в лицо свой открытый бумажник. Без неуместной сейчас придирчивости ознакомившись с моей скидочной картой в «Краун таун», старая леди рассеянно спросила:

– Да, офицер… И чем же я могу вам помочь?

Я отвел ее в сторону, придерживая за рукав. Она ощутимо упиралась.

– Мэм, мы изучаем случаи вовлечения детей в различные религиозные секты. Проверке подлежат все организации в Ричмонде, связанные с обучением детей… Вы можете что-либо нам сообщить об этой учительнице танцев, мисс… э-э… Грант? Вам ничего не показалось подозрительным? Мэм?

– Что вы имеете в виду?

– Может быть, вы совершенно случайно заметили ее на полночном шабаше «Сатанинского причастия», где она исполняла для беснующихся под трэш-метал сектантов разнузданный стриптиз?

Женщина наконец отвлеклась от шоу и ошалело посмотрела на меня:

– Господи… что?

– Это просто пример, мэм. Мы в полиции часто пользуемся такими, чтобы избирательно воздействовать на центры ассоциативной памяти допрашиваемых.

– Да бог с вами, офицер… м-м…

– Детектив. Детектив первого класса Розетти.

– Бог с вами, мистер Розетти! Как можно подозревать в чем-то подобном эту девушку? Она ангел!

– Я вижу, мэм, вы не понимаете, насколько это все серьезно. Известно ли вам, что только в Цинциннати и только за прошлый год в различные секты было вовлечено свыше девяноста тысяч детей, где их заставляли принимать участие в факельных шествиях, осквернении могил и даже – даже – человеческих жертвоприношениях?

– Простите… я не… каких жертвоприношениях?

– Увы, мэм, вы все расслышали верно. Человеческих, – твердо ответил я.

У свидетельницы отвисла челюсть, обнажив ряд белоснежных вставных зубов. «Как печально! В какой только бред готовы верить люди, стоит помахать у них перед носом несуществующим удостоверением полицейского?» – с грустью подумал я. В голове немедленно родилась парочка отличных сюжетов для рекламных роликов.

– О господи, детектив, да что вы такое говорите?! Я немедленно заберу отсюда внучку!

– Мэм, мэ-э-эм… Прошу вас, не стоит торопиться. Пока что для этого нет оснований. Наблюдайте, анализируйте. Тщательно обдумывайте каждый следующий шаг, маскируйте следы… Безжалостность!!! Дерзость!!! Напор!!! Вероломство!!! Заметите что-нибудь необычное, немедленно сообщите мне. Вот номер моего телефона.

Я вытащил блокнот, нашел страницу, свободную от набросков для моего мюзикла «Дерьмовый фейерверк» о Мишель Обаме, которую выкрадывает группа дошкольников и начиняет ее внутренности взрывчаткой, записал свой номер и протянул ей листок.

– А пока прошу вас держать эту информацию в строжайшей тайне. Не далее, как сегодня утром мэр лично шепнул мне на ухо: «Запомни, Фрэнк: паника среди населения будет наихудшим сценарием из всех возможных. Именно этого они и добиваются! Сделаешь все тихо, без шума, и может быть, еще сможешь спасти мою шкуру. Угловой кабинет тогда твой!» Короче: мы с губернатором очень рассчитываем на вас. Вам все понятно?

– Да, понятно, детектив! Я немедленно вам позвоню, как только что-нибудь узнаю!

– Всего вам доброго, мэм…

«Любимые „Рей Бен“ Розетти снова заняли привычное место на его носу. „Эта старая леди будет моими глазами и ушами“, – подумал он, и…»

Развернувшись, я больно уткнулся в дверной торец.

«Очередная западня подлой детоубийцы Чечеточницы Мейв едва не лишила Розетти головы, но жажда отмщения и острый нюх ищейки опять спасли его от верной гибели!»

И я величественно удалился, потирая ушибленный нос.

Спустившись вниз, я сел в машину и стал ждать. «Вскоре Розетти потерял всякий счет времени, а его палец онемел от постоянного переключения убогих местных радиоканалов. И отнюдь не из стремления к беспристрастности, но лишь потворствуя низменным инстинктам толпы, автор вынужден упомянуть, что всю область между спиной и бедрами он уже не чувствовал сове…»

Ой, да полно вам, не петушитесь! На самом деле, я никогда и не думал о вас плохо – однако уверен, что не видать вам ни сна, ни покоя, пока однажды какой-нибудь смельчак не найдет ответ на загадку, над которой тщетно бились слишком многие пытливые умы: если незаметно подкрасться к подлинному корифею сыска, сколько раз вы успеете пнуть его в зад прежде, чем он заподозрит неладное?

Короче, вот так мне и пришлось провести следующие полчаса. Наконец, почувствовав, что проголодался – если не считать приснившегося мне пирога, со вчерашнего вечера во рту у меня не было ни крошки – я уже собирался сбегать куда-нибудь за хот-догами, но тут увидел ту приятную пожилую леди, ведущую за руку глазастую семилетнюю девчушку. Та что-то радостно ей щебетала. Я дружески помахал им рукой, но женщина, бросив неодобрительный взгляд на мой пыльный «Мустанг», прошла мимо, прикрыв от меня ребенка. Это была моя первая неудача на новом поприще, но я был слишком окрылен надеждой на скорое появление Лидии, чтобы расстраиваться.

Прошло еще минут десять, и внезапно рядом с самым моим ухом прозвучал одиночный сигнал полицейской сирены.

– Сэр, могу я посмотреть ваше водительское удостоверение? – проговорил полицейский, выйдя из машины и нависнув надо мной своим несносно-синим для моего чувствительного глаза брюхом.

– Конечно. В чем проблема, офицер? – ответил я и протянул ему права и страховку.

– Так вы из Нью-Йорка, сэр? – спросил он, брезгливо разглядывая мое удостоверение.

– Ага. Из города, где больше не жарят некоторые разновидности еды.

– Сэр, выйдите, пожалуйста, из машины.

– А в чем…

– Сэр, выйдите из машины и положите руки на капот! – Голос копа стал угрожающим.

Я подчинился приказу. Полицейский ощупал мои карманы и объявил:

– Сэр, вам придется проехать с нами в участок.

– Да что происходит?

– Поступило сообщение, что вы выдаете себя за офицера полиции. Насколько я понимаю, вы им не являетесь.

«Старая грымза донесла», – подумал я.

– О, я легко это могу объяснить! Дело в том, что…

– Вы-имеете-право-на-бесплатного-адвоката-пропойцу-и-по-совместительству-охранника-в-Уолмарте-с-которым-следователь-взяточник-пьянствует-по-выходным-на-рыбалке-в-городишке-в-котором-вы-все-равно-больше-не-знаете-ни-одной-живой-души-и-поверьте-вообще-ничего-не-потеряли, – уже нудел полисмен, выкручивая мне руки и надевая наручники…

Глава 12

Которая оставит открытым вопрос, полезно ли иметь близнеца в криминальной среде

В участке меня отвели в комнату, где находилось человек десять копов в гражданском, сняли браслеты и посадили рядом с пустым столом дожидаться дежурного детектива. Похоже, я был там единственным, кто избрал тернистую преступную стезю. Все остальные состояли на службе в полиции и, насколько я заметил, делились на две равные категории: на толстяков и мужчин с усами.

Конечно, попадались среди них и усатые жиробасы, но были и те, кто носил усы, а брюхо у них свисало ниже колен. Заметил я среди них и таких толстомясых, у которых под носом густо росли волосы. Эти последние были одеты, в основном, в мятые бежевые костюмы – точно такие же, какие носили все остальные присутствующие в комнате – кроме, разумеется, меня.

По причине видимого отсутствия правонарушителей эти копы производили впечатление людей, не знающих, чем бы таким себя занять. Они сидели, стояли группами по двое-трое, бессмысленно открывали и закрывали ящики стола, потягивали кофе из бумажных стаканчиков, облокотившись о печатную машину, и периодически бросали тоскливые взгляды на настенные часы, стрелки которых уже почти минуту как застыли в положении 12:45. До обеда оставалась целых четверть часа. Казалось, гнетущая тишина вот-вот будет нарушена ревом десятка глоток: «Эй, кто-нибудь, позовите Мо, эти проклятые часы опять стоят!!!»

Оценив обстановку, я решил вести себя предельно осторожно, на все вопросы отвечать внятно и доходчиво, потому что не раз убеждался, что по парням вроде меня – вертлявым манхэттенским живчикам – в подобных ситуациях частенько норовят оттоптаться грубияны с жетонами.

Вскоре пришел дежурный детектив. Это был добродушный увалень в мятом костюме. Что касается цвета костюма, то тут память меня подводит. Помню только, что увидев его, я почему-то подумал: «Бинго! Одиннадцать из одиннадцати».

Детектив принес с собой коробку с пончиками, поэтому на обед не торопился. Надев очки, он внимательно исследовал мое водительское удостоверение. Читая, он забавно морщил лоб и шевелил губатыми усами. Я заискивающе молчал. Наконец, он поднял глаза и весело обратился ко мне:

– Итак, мистер… Стоун, вы из Нью-Йорка… А скажи-ка мне, сынок: чем ты там занимаешься, в своем Нью-Йорке?

– У меня там бизнес… Детектив, каюсь: я действительно из Нью-Йорка. Мое единственное преступление на сегодня. А то, что произошло…

– Не знаю, как там у тебя в Нью-Йорке, но в этом городе пока еще считается преступлением выдавать себя за детектива полиции, – добродушно перебил он меня.

– Послушайте, офицер: произошло недоразумение – это я и пытаюсь…

– Мистер Стоун, заявляю официально: ваше расследование окончено. Пожалуйте на стол ваш револьвер и ваш значок.

Его так и распирало от самолюбования.

– А кстати: какой у тебя там бизнес, сынок?

– Ничего интересного, небольшое рекламное агентство.

– Рекламное агентство? О, это как раз очень интересно! – еще больше оживился он. – Раз уж вы у нас дока, мистер Стоун, благоволите ответить на пару вопросов. Например – вы могли бы охарактеризовать мою улыбку, как «белоснежную»?

– Извините, детектив, не стану утверждать, что ваша…

– А скажите: почувствовали ли вы «дуновение морозной свежести» у меня изо рта, пока общались со мной?

– Детектив, кажется, я уже понял, к чему вы клоните, но…

– Будет лучше, сынок, если я сам расскажу, к чему клоню. Дело в том, что прошлой зимой во время трансляции «Супербола» я увидел рекламу одной зубной пасты, к которой, возможно, ты имеешь отношение, а может и нет – без разницы. А поскольку я немного доверчив – есть такой грех – то с тех самых пор я регулярно чищу зубы исключительно этой зубной пастой, хотя обходится она мне, между прочим, втрое дороже, чем та, которой я пользовался раньше. Но раз уж я тебя встретил, сделай милость, объясни: почему мои зубы остались такими же коричневыми, как этот пиджак…

– Он скорее беж…

– …и почему из моего рта теперь воняет гаже, чем от мэрии во время раздачи бесплатного супа на День Благодарения?

– Детектив, прошу прощения за оплошность моих коллег – возможно, они просто забыли упомянуть, что недавно для курящих выпустили новую зуб…

– Ну-ну, сынок, хватит. Это был риторический вопрос. Так зачем, говоришь, ты представлялся полицейским?

– Конечно, детектив. Дело было так… – начал я, но тут меня опять прервали.

К столу подошел грузный, усатый, чернокожий мужчина. Его наглаженный бежевый костюм выдавал в нем босса. Окинув меня промораживающим до костей взглядом, он обратился к детективу:

– Том, могу я тебя отвлечь на минуту?

– Конечно, лейтенант.

Оба полицейских отошли к доске, висящей на дальней стене. Там они принялись о чем-то тихо совещаться, тыча пальцами в карандашный портрет какой-то криминальной личности. Улучив момент, я быстро встал, перегнулся через весь стол, схватил из коробки малиновый пончик и целиком запихал его в рот – таким образом немного увеличив список инкриминируемых мне преступлений.

– А ну замри, подонок! Руки за голову! – внезапно услышал я у себя за спиной истошный крик.

Вскинув руки, я повернулся лицом к полицейским, и к своему невообразимому удивлению, увидел два направленных на меня ствола! Все копы в комнате синхронно достали свои пушки и присоединились к детективу и лейтенанту. Я в ужасе застыл на месте, с вытаращенными слезящимися глазами пытаясь проглотить здоровенный ком теста, застрявший в моем горле!

Полицейские набросились на меня и грубо повалили на пол. Я не сопротивлялся, но получил несколько чувствительных ударов, «явно сделанных с таким расчетом, чтобы не оставалось следов». Меня затащили в комнату для допросов, где посадили на металлический стул. Просунув мои руки сквозь прутья спинки, они сковали их наручниками, а ноги соединили в голенях стяжкой. Затем копы удалились, удовлетворенно потирая свои ушибленные о мои ребра кулаки.

Так я и просидел там около часа, переваривая столь дорогой ценой доставшийся мне пончик, с некоторым, скажем прямо, смятением созерцая подозрительные бурые пятна на полу прямо под моим стулом. Увы, они сильно напоминали плохо замытые следы крови. Быть может, это была кровь других извергов, осмелившихся покуситься на этот запретный плод познания уголовно-исполнительного права, бессменный сладко-округлый символ гастрономического сибаритства служащих департамента полиции? Или она принадлежала тем, чье преступление состояло всего-то в расстреле участниц футбольной команды начальной школы? Кто знает?

Наконец, в комнату вошли детектив и лейтенант.

– Джентльмены, я, конечно, не юрист, – строго обратился я к ним, сразу давая им понять, что неисчерпаемые доселе запасы моего долготерпения оказались на этот раз почти исчерпанными, – но не слишком ли это все сурово за один только съеденный…

– Молчать! – вдруг завопил лейтенант. – Попробуй хотя бы еще…

– Ну, ну, лейтенант… Зачем вот так сразу наседать на парня… – вступил в разговор детектив.

Лейтенант махнул рукой и отошел в сторону.

– Ладно, Том, давай ты…

– Вот оно! Ну конечно! – горячо воскликнул я. – Меня снимают в тупом реалити-шоу на дерьмовом кабельном канале! Спро́сите, как я догадался? Да одни сплошные стереотипы: добрые и злые копы – пончики – усы! И что дальше? Расскажете про мыло в душе и про тюремную популярность моей белоснежной задницы?

На лейтенанта моя речь произвела довольно сильный эффект. Он побагровел, и снова подскочил ко мне, размахивая у меня перед носом бумажной папкой:

– Хватит чушь пороть! Может объяснишь, если умный такой, почему твоя рожа висит во всех полицейских участках от канадской границы до Флориды?!

– А вы ничего не путаете, офицер? Кроме этого пончика я съел только пару сэндвичей и мерзкие блины по дороге сюда, но сильно сомневаюсь, что из-за этого…

– Поверь мне, сынок: для всех будет лучше, если ты перестанешь упоминать о пончиках, – примирительно вставил детектив, придерживая лейтенанта рукой за плечо.

– А что у вас еще на меня есть? Дело развалится в суде, потому что судьей будет вроде бы поначалу стервозная, но все равно в глубине души справедливая пожилая чернокожая леди – в чем я лично ни секунды не сомневаюсь!

Это было последней каплей. Лейтенант выхватил револьвер, взвел курок и ткнул ствол мне в подбородок:

– Реалити-шоу, говоришь?! Хорошо! «Дохлый кусок говна» – дубль первый! Начали!!!

– Господи, лейтенант! Вы убьете его! – Детектив подскочил сзади, сгреб его в охапку и потащил к выходу.

– Пусти меня, Том! Дай мне…

– Извините, сэр, но дальше я сам, – твердо ответил детектив и выпроводил своего ополоумевшего босса за дверь.

– Какой кошмар! Да что с ним такое? Этот парень спятил! – пролепетал я.

Все это было как-то совсем уже чересчур.

– Ты должен простить его, сынок. Сам виноват… понимаешь, мы в полиции не очень любим, когда нас называют стереотипами…

– Ладно, детектив, прошу и меня извинить… Хотя у мужика даже прическа как у того легавого, который все время орет в одном старинном фильме с Эдди Мерфи![15]

– Послушай сынок, не хочу ходить вокруг да около, но похоже, ты-таки влип. Здесь не очень жалуют убийц полицейских. Я не смогу тебе помочь, если ты не расскажешь мне все.

– Убийц полицейских?! Детектив, вы в своем уме?!

– Оставь это, сынок, – устало ответил он, – нет смысла отпираться. Тебя опознали.

Он поставил передо мной стул, поднял с пола папку, брошенную лейтенантом, и сел. Достав из папки портрет той самой темной личности, висевший на доске, он показал его мне.

– Как по-твоему, кто это?

Конечно, сам себя я бы нарисовал намного лучше, но сомнений быть не могло: с картинки на меня смотрело мое лицо!

– Ну да, похож. Откуда это у вас? И что вы там такое плетете насчет убийства полицейских? Вы что, правда думаете, что я имею к этому отношение? – Я ткнул пальцем в фото. – Чем бы оно ни было?

– Мистер Стоун, просто из любопытства: имя «Скользкий Чеп» вам ни о чем не говорит?

– Скользкое… что? Первый раз такое слышу!

– Тогда скажи, сынок: где ты был вчера с двадцати трех до часу ночи?

– В это время я находился в доме моей тети, миссис Джулии Стоун, в Клермонте.

– И она сможет это подтвердить?

– Нет. Она умерла неделю назад.

– Да? А от чего?

– Я… я не знаю, отчего…

– Так-так. Как интересно! А сможет кто-нибудь еще подтвердить, что ты был в доме твоей тети в Клермонте?

– Я думаю… То есть, я не уверен. То есть, думаю, что сможет. Но в это время я спал в своей комнате, так что…

– Вот видите, как странно у вас получается, мистер Стоун: по-вашему же собственному признанию на картинке, составленной по показаниям свидетельницы убийства, изображены вы…

– Свидетельницы? А как ее зовут, эту вашу свидетельницу?

– Пока не важно, как ее зовут… Так вот, на картинке изображены вы. Далее: никто не может подтвердить ваше алиби на момент убийства. Вы также либо не готовы, либо не хотите – что, однозначно, одно и то же – сказать нам, от чего умерла ваша родственница, в доме которой, по вашим же словам, вы находились. И вот еще что любопытно: в том фильме, о котором, как я полагаю, вы упомянули, в точности повторяется сюжет совершенного сегодня ночью преступления! Что на уме, то и на языке, да, сынок?

– Послушайте, детектив, я правда не понимаю, о каком убийстве вы говорите… Ну сличите, не знаю… мои отпечатки… или эти… слюни… они же наверняка не совпадут…

– Убийца не оставил ни отпечатков, ни образцов тканей. Но ты ведь и сам это знаешь, не так ли? Ты все вроде бы предусмотрел? Но вот ведь какое дело: во-первых, девушка осталась жива. А во-вторых, непонятно с какой стати ты принял нашего лейтенанта за злого полицейского – а он у нас и мухи не обидит! Теперь догадываешься, кто…

Но я так и не узнал ответа на эту шараду, потому что отвлекся и размышлял о вещах посторонних:

«А ведь если снять с него купленный на распродаже для жирдяев бежевый костюмчик и вытопить из него фунтов двести сала, то этот малый запросто мог бы сойти за…» – но вдруг почувствовал, что вот-вот случится что-то страшное! Детектив неторопливо встал, зашел мне за спину, и судя по звуку, открыл шкаф. Я сидел, втянув голову в плечи. Вернувшись, он держал в руках канистру с водой и грязное полотенце.

– Знаешь, для чего это?

– Да, видел в кино, – хрипло ответил я, только сейчас сообразив, что двустороннее зеркало в допросной отсутствовало совсем не случайно. – Кажется, мне нужен адвокат…

– Тоже видел в кино? – спросил он, без улыбки глядя мне в глаза.

В его взгляде я прочитал нечто такое, что мгновенно убило во мне всякую надежду на благополучное развитие событий. Зато его действия сразу убедили меня в том, как важно всегда сохранять позитивный настрой, чтобы оставалось место для настоящей паники, когда все совсем уж полетит к чертовой бабушке! Я не успел вдохнуть, как детектив повалил меня вместе со стулом на пол, наступил мне на грудь одной ногой, бросил на мое лицо полотенце и начал лить воду.

– Да! – закричал я, (мысленно). – Я пришил этих легавых, начальник! Несите ручки, бумаги, диктофоны, включайте видеокамеры, зовите прокурора, судью и присяжных, сразу везите меня в Синг-Синг – я убивал их сотнями, убивал и потрошил, а потом жарил и ел, жарил и ел! Я все это признаю, только пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – перестаньте лить на меня воду – я ненавижу воду!!! – продолжал я кричать, пока вода продолжала литься!

Но тут внезапно произошло следующее: я ощутил удивительное спокойствие! (Мысленно) замолчав, я просто стал ждать, пока не случится одно из двух: либо я задохнусь (жить, по моим прикидкам, мне оставалось еще секунд десять) – либо все-таки услышу спасительное «Стоп, снято!»

И сразу вслед за этим в дверь постучали. Детектив досадливо поморщился – мне показалось, будто я вижу это со стороны – перестал лить воду и убрал с меня ногу. В дверь забарабанили. Тогда он выругался, снял с меня полотенце, перевернул на бок, чтобы я мог откашляться, открыл дверь, и коротко с кем-то переговорив, вышел из комнаты.

Пока его не было, я лежал и перебирал в уме различные сценарии того, что на самом деле могло произойти этой ночью – но так ничего и не смог придумать. Спина и плечи затекли, руки саднило, и как ни странно, очень хотелось пить!

Спустя еще сорок мучительных минут дверь снова открылась, и вошел детектив. На его лице снова светилась добродушная, и даже немного застенчивая улыбка:

– Что ж, мистер Стоун… Полиция Ричмонда приносит вам извинения. Человек, за которого вас ошибочно приняли, был сегодня задержан.

Я не сразу смог поверить, что все так неожиданно и благополучно закончилось! Он аккуратно поднял меня, отстегнул наручники и разрезал ножницами стяжку. Наконец-то мне удалось распрямиться.

– Мне правда очень жаль, сынок… Прошу, не принимай на свой счет… – сконфуженно бормотал он, протягивая мне сухое полотенце.

Вытираясь, я ответил:

– Никаких проблем, детектив… Наоборот, я вам даже сочувствую – ведь если бы сюда не начали ломиться, вы бы раскрыли все дела о похищениях и каннибализме за последние лет семьдесят!

Детектив сочувственно похлопал меня по плечу, вернул бумажник и ключи и проводил до выхода из участка. На улице я с наслаждением вдохнул воздух нечаянной уже свободы. В памяти всплыли строки из одной книги: «Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, – он вспомнил о трех негодяях, которым был обязан долгим мучительным заточением!» Надо было ехать искать машину, но сперва я купил местную газету, в которой надеялся найти информацию про ночное убийство.

В заметке на первой странице сообщалось, что около полуночи известный грабитель банков по прозвищу «Скользкий Чеп» при облаве в мотеле застрелил двух полицейских. Там же красовался и тот самый портрет душегуба – но никакого сходства со мной на этот раз я не обнаружил! С газетной страницы на меня вылупился лохматый мужлан с глазами навыкате. Не приходилось сомневаться, что «Чеп» являлось производным от рэднековского Чеппус. Я понятия не имел, как у меня получилось перепутать себя с этом остолопом – не говоря о том, что для художника подобные ошибки вообще непростительны!

Выбросив газету, я уже собирался поймать такси, чтобы вернуться к академии, но тут мое внимание привлек рекламный щит на другой стороне дороги. Что-то на нем показалось мне знакомым. Это была реклама какого-то местного аналога «Данкин Донатс» с девушкой, державшей блюдо с якобы диетическими пончиками. Подпись под фотографией гласила: «Вот что я ем, когда собираюсь похудеть!» А знакомой мне показалась сама девушка. Присмотревшись, я понял, что она довольно сильно смахивала на Лидию.

На этот раз я не был готов полагаться на скомпрометированные оценочные суждения фальшивого двойника господина Ч. Скользкого, из-за которых невиновный едва не оказался на электрическом стуле, поэтому решил присмотреться повнимательнее – и вдруг явственно увидел, что девушка со щита мне подмигнула!

«Тьфу ты… изыди, сатана», – подумал я. Картинка вернулась в свое исходное неподвижное состояние. Плюнув три раза через левое плечо в ближайшую полицейскую машину, я сел в такси и уехал.

Глава 13

В которой у Ронни снова появится повод для озабоченности

Подъехав к академии и расплатившись, я увидел пикап Лидии на прежнем месте. Было уже начало пятого. Я переставил «Мустанг» в переулок, чтобы не привлекать лишнего внимания. Вскоре начало темнеть, а она все не выходила. В итоге я проторчал там еще почти три часа, иногда бегая за хот-догами и колой.

Около семи хрупкий силуэт Лидии показался в дверях. После того, как она села в машину и тронулась, я поехал за ней, держась примерно в квартале позади.

Покрутившись некоторое время по пустеющим улицам без какой-либо явной цели, Лидия подъехала к «Таргету». Я решил не дожидаться ее на стоянке и проследовал за ней внутрь.

По супермаркету она передвигалась легко и уверенно, с неповторимой грацией избегая столкновений с мощными домохозяйками и их так и норовящими броситься под ноги вымазанными шоколадным мороженным мужьями. Выглядела она при этом примерно так же, как лебедь среди стаи носорогов.

Но особенно интересно мне было наблюдать за ужимками, с которыми Лидия наполняла свою тележку. Взяв что-то с полки, она всякий раз выкидывала что-нибудь невероятно уморительное для того, чтобы эта вещь оказалась среди остальных ее покупок – и ни разу не повторилась! Подобных приемчиков в ее арсенале оказалось больше, чем у всего «Гарлем Глоуброттерс» в их золотые годы. Поскольку сам я тоже не слишком любил заниматься что-либо, что в результате не приводило к смеху, смотреть на эту пантомиму было для меня сплошным удовольствием!

А еще меня удивило, что ей каким-то образом удавалось проделывать все это без тени нарочитости. Наоборот, у нее получалось настолько естественно, что скоро я уверился – только так все нормальные люди и должны ходить по магазинам.

Между тем, Лидия зашла в отдел с инструментами и огородным инвентарем, где с наисерьезнейшей миной прирожденного комика принялась выбирать… садовую лопату! Она брала их в руки одну за другой из великого множества представленных там образцов, щелкала ногтем по полотну, прислушиваясь к звуку, проверяла на упругость, искала точку равновесия, располагая черенок на вытянутом пальце и хмурясь так, будто от результатов ее опытов зависела безопасность страны – короче, делала все, чтобы заставить меня с головой погрузиться в анализ альтернативных объяснений происходящего.

«Почти наверняка, – думал я, – она знает, что я за ней слежу, и весь спектакль с лопатами рассчитан исключительно на меня. Но в таком случае пришлось бы допустить, что далеко не все, что мне приснилось этой ночью, было сном, а запертая изнутри дверь моей комнаты и моя чистая одежда – просто ловкий трюк. Отсюда следует, что я стал участником какой-то загадочной, и очевидно, опасной игры. Возможно, не просто участником, но и главным действующим лицом!

Весьма вероятно, что ночью я был отравлен каким-то галлюциногенным газом, и это объясняло сон с мертвыми головами. А может быть, в детстве я стал свидетелем каких-то ужасных событий, которые мне надлежало вспомнить, но помалкивать об этом? Или же наоборот – забыть, но перед этим обязательно кому-нибудь обо всем рассказать?»

Где-то в разветвляющихся фракталообразных тоннелях из альтернатив замаячила одна совсем уж неприятная: а что, если меня хотели подставить, и сегодняшний случай в полиции был неким предупреждением? Смеяться я сразу перестал, но подумав немного, все же отмел и этот вариант – ведь как ни крути, но первое исключало второе!

У меня оставалось последнее, самое простое объяснение: Лидия выбирала лопату, чтобы посадить во дворе куст ежевики, а все мои ночные бдения приснились мне от начала до конца.

Верилось в это, правда, с большим трудом, учитывая, сколько всего странного произошло со мной со времени моего появления в Клермонте. К тому же я хоть и был простым пареньком – но еще я был простым пареньком из Нью-Йорка, а этих ребят вот так запросто никакими странностями не проймешь! Окончательно понятно мне это стало приблизительно на пятом году жизни на Манхэттене, когда, заметив однажды, как к стоявшему в пробке такси, в котором я ехал, спереди пристроился абсолютно голый человек и принялся остервенело тереться о крышку капота своими огромными причиндалами, я тут же опустил глаза в телефон, чтобы набрать следующий текст: «Буду через полчаса. Взял два фунта «Грэнни Смит». Зеленее не нашел».

Все эти размышления привели меня к однозначному выводу, к которому рано или поздно непременно приходят все великие прагматики и философы (а я уверенно относил себя и к тем, и другим), и который я по старой привычке немедленно облек в стихотворную форму:

Применительно к нынешней ситуации это означало: если не знаешь, что делать дальше, просто продолжай делать то же самое, что делал до этого. Короче говоря, слежку было решено продолжить.

Лопату Лидия так и не взяла, и это лишний раз утвердило меня во мнении, что она ей больше была не нужна, так как яма уже выкопана. Оплатив покупки, она села в машину, но и на этот раз поехала не домой, а в противоположную от Клермонта сторону, в старый промышленный центр – туда, где располагались разные злачные ночные заведения.

Следуя за Лидией, я размышлял об эмоциях, которые она у меня вызывала. Я бы определил их, как обескураживающе противоречивую смесь из страха и симпатии, неприязни и восхищения. Как такое было возможно? «Ну, например, – думал я, – у нас есть друг, назовем его Дастином. Нет, пусть лучше это будет Спенсер. Хотя Спенс вроде не так уж и плох, но по большому счету, мы держим его рядом только затем, чтобы на его фоне казаться саму себе эдаким эрудитом.

Однако рано или поздно настает момент, когда этот полудурок захочет поделиться с нами своими сокровенными мыслями насчет Мексики, политеизма, Рафаэля, мадагаскарских галаго или суши – а звучать это будет либо так: «Обожаю суши!», либо так: «Ненавижу суши!» И мы сразу же начинаем испытывать точно такие же противоречивые чувства. Ну, то есть, с одной стороны нам кажется, что обожание, равно как и ненависть старины Спенсера – это, пожалуй, некоторый перебор по отношению к нескольким несчастным комочкам липкого риса, сверху покрытых сырой рыбой, а с другой…

Здесь ни о чем не подозревающий Спенсер решит залить целой цистерной нитроглицерина едва теплящуюся горстку фимиама на жертвенном алтаре великого страстотерпца Иосифа П. Стоуна и гордо заявит, что он никогда не верил в фэн-шуй – и вот тут-то и сбудется древнее евангельское пророчество, и умолкнут апостолы, и камни возопиют о том, что даже смерть от удушья в целлофановом мешке, обмотанном на горле скотчем, была бы для тебя слишком мягким наказанием за эту пошлятину, Спенсер, тупое ты ничтожество! Ты мог бы и не говорить, что не веришь в фэн-шуй – об этом вопиют уже не камни, но асбестовые диснеевские истуканы в палисаднике твоей жирной мамаши, и еще волосатая родинка у тебя под носом, формой и размерами напоминающая гадючье гнездо – слышишь меня, Спенсер, безфэншуйный ты кусок какашки?!»

Пока я тешил себя подобным образом, Лидия припарковалась у ночного клуба, над входом которого ярко светилась красным неоном вывеска «Дикие кошечки», и зашла внутрь.

– Оппаньки! Девочка-одуванчик, говорили они? – закричал я. – И никакая! Ты! Не Мисс! Невинность! И нечего! Мне! Тут! Заливать! – продолжал я вопить на ремень, который все никак не хотел отстегиваться!

Разобравшись с коварным лазутчиком в наших доблестных рядах, я побежал ко входу. Дорогу мне преградил традиционный бритый, татуированный амбал, хотя я что-то не заметил больше никого, кто бы еще туда рвался. Лишь шагах в двадцати от входа около стены стоял маленький субтильный мужичок, почему-то в плаще и маске Бэтмена, и раскачиваясь из стороны в сторону, пытался расстегнуть штаны.

– В чем дело, друг? Я могу зайти? – спросил я амбала.

– Можешь. Но не в этом. Сегодня пускаем только в костюмах. Вон, посмотри, как тот парень… Эй, ты! А ну отвали от стены! – заорал он на Бэтмена.

Субтильный испуганно вздрогнул, и пошатываясь, побрел прочь.

– Момент-шмомент, – бросил я амбалу и побежал вслед за доходягой.

Когда я догнал его, он снова пристраивался к забору, и путаясь в плаще, искал пуговицу на ширинке. Я подошел к нему сзади, положил руку ему на плечо и низким, глухим голосом проговорил:

– Мужик! Мне нужна твоя маска и плащ! Скорее! Они повсюду!

– О господи! Кто повсюду? – пискнул в ответ субтильный.

– Силы зла, мужик. Силы зла.

– Господи Иисусе! И что нам с этим делать? Может, в полицию позвоним?

– Никакой больше полиции сегодня, – сердито осадил я его. – Они с ними заодно.

– Ну тогда бери… и вставь этим гнидам по полной! – промычал Бэтмен, и начал было развязывать плащ на шее; но обернувшись и увидев меня, почему-то сразу передумал: – Вообще-то, костюмчик обошелся мне в сто монет, а меня туда все равно не пустили, так что готов отдать тебе его за…

– Дам пять.

– Восемьдесят пять!

– Десять, мужик, десять…

– Ну хорошо, хорошо, бери за пятнадцать… Господи Иисусе…

Рассчитавшись с экс-Бэтменом, я надел черную ушастую латексную маску и накинул на плечи черный полиэстеровый плащ.

– Выбирая этот путь, мне следовало знать, что он бесконечен, – заметил я и, взмахнув полами плаща, растворился в ночи, из которой на свет летели стаи моих мышиных собратьев – в смысле побежал обратно к амбалу.

Увидев меня в новом обличье, громила одобрительно хмыкнул, и шлепнув на мое запястье красную печать, пропустил внутрь.

В довольно вместительном зале оказалось неожиданно прилично народу. У помоста, на котором вокруг шестов под музыку крутились две нагие девицы, сидело человек тридцать мужчин в нелепых маскарадных нарядах. Несколько полуголых деток, по-кошачьи загримированных, сновали туда-сюда, разнося напитки. Лидии видно не было, но вряд ли она успела бы так быстро снять джинсы и присобачить кошачий хвост. Не знаю почему, но я был твердо уверен, что она тоже работала здесь официанткой.

Заняв столик рядом со сценой, я поднял вверх два пальца. Ко мне подошла юная зеленоглазая красавица, одетая в отороченное белым мехом кружевное белье и туфли на высокой платформе. Из ее белокурых волос торчали пушистые ушки. Она наклонилась над столиком и, опершись на него обеими руками, промурлыкала:

– О, мистер Уэйн! Чем я могу вам сегодня помочь?

– Принеси мне «Том Коллинз», киса. И передай, чтобы не жалели бурбона, – сказал я, в упор глядя на ее (…) («Да бог мой, Рон, опять ты с этими (…)! А ведь все дети давно уже спят в своих маленьких кроватках!»)[16]

– Отличный выбор, мистер Уэйн, – ответила красавица, улыбнувшись.

– И никому ни слова, что узнала меня. Этот город висит над преисподней, а я тот, кто держит за другой конец веревки – так то, котенок…

Официантка доверительно качнула головой и, легонько царапнув коготками по моей щеке, пошла выполнять заказ. Глядя ей вслед, я судорожно сглотнул слюну. Увы, инкогнито моего прототипа оказалось секретом Полишинеля – но на что еще можно рассчитывать, если вы со своим героическим альтер эго постоянно мельтешите в одних и тех же местах, одинаково шепелявите из-за неправильного прикуса – но при этом никогда и нигде не появляетесь одновременно?

Зато я не очень волновался насчет своего собственного разоблачения, поскольку прикус у меня был не хуже, чем у Джонни Карсона, а открытые взорам линии моих губ и подбородка, как я надеялся, еще не успели примелькаться.

Через несколько минут зеленоглазка принесла мне мой напиток.

– Без сдачи, – сказал я и сунул свернутую двадцатку под ее лифчик.

Она вознаградила меня улыбкой, от которой мне срочно пришлось ослабить завязки на плаще, чтобы не задохнуться, и удалилась. Потягивая довольно сносный «Коллинз» и иногда поглядывая через плечо в поисках Лидии, я стал пялиться на танцующих крошек.

Прошло полчаса, а она все не появлялась. Я заказал «Черного русского» и снова не пожалел о своем выборе. В зале вдруг погасли все светильники, кроме двух софитов над подиумом, светящих в одну точку – туда, где стояла стойка с микрофоном. Затем из-за кулис появился мужчина лет шестидесяти в черном смокинге. Медленно – так медленно, что я уже собирался бросить в него горсть арахиса – он добрел до микрофона и застыл, весьма неумело изображая испуг. Выдержав слишком длительную паузу, он, наконец, заговорил:

– А сейчас… Таинственная и непостижимая… Вызывающая знойный трепет и навевающая ледяной холод… Никто не знает, кто она – и откуда… Никто не знает, когда она появится… и когда исчезнет… Встречайте – Ж-е-е-е-е-е-енщина Ко-о-о-о-о-ошка!

Его речь была пересыщена драматическими модуляциями. «Ну, теперь, хотя бы, понятно, почему», – подумал я, имея в виду, конечно же, целую лавину оправдательных приговоров за многочисленные случаи линчевания обладателей вкрадчивого, шелестящего баритона, произошедшие не так давно на Восточном побережье.

Мужчина, неуклюже пятясь, удалился. Свет погас. На несколько мгновений весь клуб погрузился во мрак. Спустя еще несколько томительных секунд заиграла медленная музыка, и за сценой вспыхнули яркие прожектора. Слепящий свет окаймил хрупкий женский силуэт, неподвижно распластавшийся на подиуме ярдах в пяти от моего столика.

От неожиданности я едва не выронил стакан. Девушка медленно подняла голову, вытянула вверх ногу, и контур дополнился торчком стоящими ушами и высоким каблуком сапога. Затем, неторопливо описав ногой широкий полукруг, она оттолкнулась от пола и, перекатившись через спину, обхватила шест обеими руками. Ее тело и ноги оторвались от настила, как будто были совсем лишены веса, и она выполнила несколько настолько сложных акробатических трюков, что описать их здесь я просто не в состоянии!

Затем, несколько раз крутанувшись вокруг шеста со все увеличивающейся скоростью и амплитудой, девушка взмыла высоко в воздух и приземлилась на широко расставленные ноги уже в двух шагах от меня. Зрители охнули; я же просто лишился дара речи. В этот момент зажглись софиты, осветившие ее спереди.

Конечно, это была Лидия. Я сразу узнал ее, несмотря на черную кожаную маску, наполовину прикрывавшую лицо, и обтягивающий комбинезон на многочисленных блестящих молниях. Не глядя ни на меня, сидевшего к ней ближе всех, ни на остальных зрителей, она начала исполнять самый необычный стриптиз из тех, какие мне довелось видеть за всю мою жизнь.

Одну за другой Лидия медленно расстегнула молнии на бедрах. Избавившись от той части комбинезона, которая покрывала верхнюю часть ног, она осталась в длинных узких сапогах и тонких кожаных стрингах. В ее движениях присутствовала изумительная кошачья пластика, как, наверное, и в любом другом по-настоящему хорошем стриптизе, но было в них также и нечто паучье. Танец Лидии отличался невозможным вроде бы сочетанием невинной девичьей непосредственности, медлительной грации и хищной неумолимости.

Иногда она проделывала странные движения предплечьями и кистями рук, которые неприятно отзывались у меня в желудке. Точнее всего будет описать их так: она словно бы ткала в пространстве кокон высотой примерно в человеческий рост. Как раз тогда-то и возникало то самое паучье ощущение – но каким-то образом именно это делало ее танец таким необыкновенно возбуждающим!

Даже не надейтесь добиться от меня сведений насчет того, сколько всего стриптизов я видел за свои двадцать с небольшим, и верно ли вам показалось, что вроде бы вскользь, между делом было упомянуто, будто кое-кто не прочь заняться любовью с какой-нибудь легкомысленной паучихой, выпади ему такой шанс? Скажу лишь одно: с тех пор, как из руки Адама выпало надкушенное им яблоко, навряд ли хоть один мужчина видел что-либо более прекрасное и болезненно-вожделенное, чем эта девушка, которая постепенно раздевалась сейчас прямо передо мной!

Тем временем Лидия опустилась на колени у самого края сцены – как раз на таком расстоянии, что мне было достаточно наклониться вперед и протянуть руку, чтобы дотронуться до нее. По-прежнему не глядя на меня, она медленно расстегнула молнию по всей длине левой руки до самой шеи и отбросила рукав в сторону, обнажив смуглое плечо. Линия, идущая от мочки уха до тонкого запястья, показалась мне воплощением божественного – или же дьявольского – совершенства.

– Не смотри на нее так пристально, просто скользи рассеянным взглядом, – вдруг отчетливо услышал я очень спокойный голос, показавшийся мне знакомым.

Я механически обернулся, но никого рядом не увидел. Выходило, что голос прозвучал в моем уме. Я не особенно этому удивился, потому что сейчас все мое внимание было поглощено одной только Лидией, которая теперь расстегивала молнию на другой руке.

Вот уже оба ее плеча были обнажены, и она, придерживая спадающий топ комбинезона на целых полдюйма ниже, чем требовалось, чтобы я не сошел с ума – впервые взглянула на меня!

– Не смей смотреть ей в глаза! – снова послышался предостерегающий голос.

Но пытаться выполнить указание невидимого советчика было уже слишком поздно. Я посмотрел – и понял, что самому мне уже не выбраться. Ее зрачки цвета самой темной ночи неодолимо влекли меня. Там была бездна, но бездна чарующая, одушевленная, наполненная теплым мерцанием далеких звезд; бездна, обещавшая покой, окутывающая туманом неги и забвения. И больше не существовало такой силы, которая помешала бы мне остаться там на…

– Хочешь жить – сопротивляйся! – резко скомандовал голос.

Это прозвучало настолько убедительно, что мне пришлось повиноваться. Сначала я попробовал закрыть глаза, но обнаружил, что они теперь тоже были наполнены изнутри теплой мерцающей мглой. Тогда я принялся усиленно моргать, пытаясь избавится от этой пелены.

Не знаю как, но мне это удалось. Скоро я снова сумел поймать в фокус расплывающийся силуэт Лидии, которая сидела передо мной, упираясь в пол широко раздвинутыми в стороны коленями. Все еще придерживая комбинезон на груди, другой, обращенной ко мне рукой она весьма систематично и настойчиво продолжала производить те самые паучьи пассы.

– Понимаешь, что она делает?

И я вдруг понял – и это было чем-то по-настоящему невероятным и ужасающим! Движениями кисти и пальцев Лидия как будто уплотняла пространство вокруг меня, примерно так же, так из молока сбивают масло. Я попытался пошевелиться – и не смог, потому что все мое тело вдруг сковала колоссальная тяжесть. Стараясь не поддаваться панике, которая явно не добавила бы мне подвижности, я попробовал пошевелить хоть чем-нибудь – но обнаружил, что парализован под воздействием могучей внешней силы!

Это казалось таким же безнадежным, как мечты ползающей по рельсам гусеницы нарушить японское железнодорожное расписание. С таким же успехом можно было попробовать сжать Солнечную систему до размеров мозга Канье Уэста. Да что говорить – не существовало такой метафоры, которая могла бы описать эту силу!

Но она вовсе не пыталась меня раздавить, нет – иначе, как вы понимаете, мне пришлось бы сочинять метафоры для описания того, сколь мало от меня осталось. Правильнее было сказать, что эта сила просто пассивно отвечала встречным противодействием точно такой плотности и интенсивности на любые прилагаемые мною усилия – примерно, как если бы я толкал руками Землю, чтобы сдвинуть старушку с орбиты и слегка ее охладить.

Кроме того, я заметил, что с моим восприятием времени произошло нечто странное. Было похоже, что оно просто остановилось! Точнее, остановилось все, с чем бы я мог сопоставить секунды или минуты – застыли клубы пара из дым-машины на сцене; и зрители тоже неподвижно замерли на своих местах, насколько я мог судить, поскольку видел их лишь краем глаза. Смолкла музыка; да и вообще любые другие звуки, кроме безумного стука в моих висках. Двигалась одна только рука Лидии, неторопливо формируя вокруг моего тела нечто вроде кокона.

– Видишь, как это связано с ее дыханием?

Я послушно сосредоточился на дыхании Лидии, стараясь больше не смотреть ей в глаза, и у меня возникло ясное ощущение, что ее вдохи и выдохи, а также движения ее вытянутой руки согласуются между собой. Присмотревшись, я понял, что она как будто выдыхала воздух через эту руку, именно из этого воздуха сплетая мягкими движениями пальцев тот самый плотный кокон.

– А теперь проделай то же самое, чтобы освободится.

– Что происходит? Коктейль был отравлен? Как… – услышал я свой хнычущий голос.

– Заткнись и делай то, что я тебе говорю! Выдыхай воздух через руки! Разряди им пространство вокруг себя!

Следуя указаниям, я вдохнул воздух через рот, насколько это позволяла сделать та плотная тяжесть, которая обволакивала грудную клетку, и «выдохнул» его через ладони. Благодаря этому мне удалось немного пошевелить одним пальцем, но это было все, чего я смог добиться.

Лидия сделала несколько манящих движений – и я почувствовал, как пассивное давление ослабло, но лишь для того, чтобы позволить уже какой-то новой, причем нисколько не меньшей силе оторвать мое тело от стула приподнять его фута на три вверх. Лишь одно соображение позволило мне удержаться и не начать по-жабьи сучить конечностями, скрюченными от унижения и страха: вряд ли я сумел бы сделать более впечатляющим уже и без того великолепное шоу!

Влекомый ее рукой, подобно огромному воздушному шарику или наоборот, крошечному дирижаблю, я поплыл прямо к ней. Голос молчал. Ясно помню промелькнувшую у меня тогда мысль моего собственного авторства, за которую мне стыдно и по сию пору:

«Ну и что такого, подумаешь… Если все равно подыхать, так пусть уж от рук такой вот красотки!»

Девушка мягко поднялась на ноги и, по-прежнему прикрывая грудь, отступила в глубь сцены. Я продолжал покорно парить вслед за ней, почти смирившись с неизбежным. Откуда-то издали, из самой сердцевины этого смирения контрапунктом послышался знакомый, пока еще очень слабый, но постепенно усиливающийся эйфорической аккорд. Я попробовал отдаться этой эйфории, но потерялся где-то на полпути.

Не представляю, когда время снова приняло свое естественное течение. Я просто обнаружил себя стоящим на ногах посредине подиума рядом с Лидией под свист и гуканье счастливых зрителей. Помню, мне опять настолько сильно ее захотелось, что я был вынужден сомкнуть спереди полы своего плаща.

Ко мне вернулось мое обычное видение, только когда амбал уже куда-то молча тащил меня по темному коридору. Окончательно же я пришел в себя, когда он пинком ноги открыл дверь в узкий боковой проулок и вышвырнул меня вон.

– У-а-у… И что же это, во имя всех треклятых святых, такое было? – спросил я сам себя, ощупывая туловище в поисках вывихов и переломов.

– Это был твой полнейший провал, – охотно ответил голос.

Глава 14

В которой выяснится, что носит дьявол

Когда я это услышал, мое удивление было таким же искренним, как слезы Мерил Стрип – в том смысле, что вместе с рассыпавшейся в прах надеждой, что я всего лишь стал жертвой обычного гипноза, мне, очевидно, пришлось навсегда похоронить и свою способность искренне удивляться!

– Что? Так этот бред продолжается? Да кто ты вообще такой? И если все это происходит на самом деле, то с чего ты решил, что я поеду за этой ведьмой? Деньги-деньгами, но мне еще пожить охота! – с азартом включился я во внутреннюю дискуссию.

– Я тот, кто поможет тебе выпутаться из этой истории. Бегом в машину, она уезжает!

«Ну все, голоса отдают мне приказы! Осталось только обмотаться целлофаном и отрастить ногти в милю длинною… Но этот парень хотя бы знает, что тут творится», – подумал я и побежал к «Мустангу», на ходу сдирая с себя маску и плащ.

Тогда еще я не знал, что пройдут долгие годы, наполненные ложью, увертками и самоистязанием, прежде чем я наконец смогу признаться себе: именно после случившегося в том клубе у меня появилась действительно важная причина, чтобы продолжать участвовать в этом абсурдном шоу. Заключалась она в том, что эта девушка притягивала меня к себе, словно магнит, и не только в иносказательном, как я мог убедиться, смысле. Звездная тьма, которую я увидел в ее глазах, уже переполняла меня и неотвратимо стремилась воссоединиться со своим источником…

Огни красного пикапа маячили где-то в конце улицы. Швырнув свою геройскую экипировку на заднее сиденье, я ринулся в погоню. На перекрестке машина Лидии повернула направо, и я поддал газу. В конце улицы она снова свернула направо. Все это повторилось несколько раз, с той лишь разницей, что иногда пикап исчезал за левым поворотом, и тогда я заключал, что мы, хотя бы, не движемся по замкнутому кругу.

А потом начало твориться и вовсе нечто непонятное. Всякий раз, когда огни красного пикапа скрывались за очередным поворотом, в зеркале заднего вида появлялись слепящие фары крупного внедорожника. Я поворачивал, но преследующая меня машина не появлялась сзади до тех пор, пока из виду не исчезали габариты Лидии. Я то ускорялся, то притормаживал, однако увидеть обе машины одновременно у меня так и не вышло!

Мне начала надоедать эта игра в кошки-мышки. Я ощущал себя обожравшейся коноплей мышью, которая уже не понимает – то ли это она зачем-то гонится за кошкой, то ли кошка гонится за ней. Из того, что произошло в клубе, я мог сделать только один вывод: мы с Лидией принадлежали к разным весовым категориям, и эта гонка больше всего сейчас напоминала мне разминку перед очередным избиением младенца – ну, или чем они там еще занимаются, прежде чем малыш будет отправлен на настил ринга жесткой двойкой по печени и в зубки?

– Доволен? – поинтересовался я у голоса, но не получил ответа. – Ах, вон значит как? Ну хорошо… ага, тут снова налево… Тогда слушай: вот ты, чувак, спрашиваешь – зачем я таращится на нее там, в клубе? Поясню на простом примере: вот сидишь ты, допустим, и вбиваешь в поисковик что-нибудь типа «Двадцать восемь пышнотелых кореянок облизывают здоровенный розовый дилдо под Гершвина» – и не потому, что ты меломан, а потому, что это единственная комбинация слов, на которую ты еще не успел передернуть на этой… хм, а сейчас направо… давно так интересно не проводил время… неделе… Так о чем я? Ах, да: теперь представь все то же самое, только не в твоем загаженном ноуте, а в реальной жизни! Понимаешь, сколько я разного повидал? Но эта ваша Лидия – прямо нечто… как тут не таращится… Если все еще не доперло, то переведу для тебя: смотрел фильм «Две девушки – одна чашка»?

– Заткнись! – не выдержал голос.

– Смотрите-ка, кто тут снова разговаривает! Кстати, а я не говорил тебе: «Добро пожаловать в мою голову?» Нет, точно не говорил. Но ты же все равно здесь, правда? Вот и не бухти… Ладно, не обижайся, я рад твоей компании. Просто хотел проверить, в деле ли ты еще… Извини, что напомнил тебе про дрочку, брат, тебе ведь и потрюнькать-то не за что… Ты же просто голос в моем мозгу… Ничего, бро, не грусти, прорвемся! Мы одна команда! Компаньерос! Если дело выгорит, дам тебе миллиончик, купишь себе тело… в Гондурасе…

Свернув в очередной раз направо, я обнаружил, что машина Лидии исчезла. Я притормозил, надеясь, что увижу ее сзади, но и этого не произошло.

– Что такое? Опять ма-а-агия?

А район, между прочим, был совсем уже не ахти. Все патрули отправили следить за тем, чтобы во избежание имущественно-сословных мутаций квартиросъемщики не снюхались с домовладельцами, и предоставленные сами себе подозрительные личности так и шныряли вокруг, наступая на тех, кто устал и прилег отдохнуть.

Красный пикап я заметил совершенно случайно, когда совсем перестал надеяться его снова увидеть. Он был припаркован в переулке с противоположной стороны улицы за мусорным контейнером. Когда я проезжал мимо, мне показалось, что на лестнице, ведущей в подвальный этаж высокого уродливого здания, мелькнул подол длинного красного балахона.

– Попалась!

Я ударил по тормозам, заставив двух бомжей обеспокоенно выглянуть наружу из своих коробчатых домиков. Выйдя из машины, я уже собирался перебежать улицу, когда один из них, вроде бы белый под толстым слоем грязи парень лет тридцати, обратился ко мне на причудливом луизианском диалекте:

– Йоу-и, парень, зря ты здесь свою жестянку оставляешь – через минуту хренушки чего от нее останется! Но ты мне нравишься, и всего за пару баксов я, так и быть, соглашусь отгонять от нее всяческих подлюк!

– А твоему приятелю я типа должен буду еще пару джорджей, чтобы он отгонял от нее тебя?

– Образно выражаясь, ты крепко держишь за яйца самую суть вещей. Моя тебе петюня, амиго! Так что насчет аванса?

– Выпишу чек, когда вернусь. Убей любого, у кого в петлице не будет цветка флёрдоранжа!

В темном переулке рядом с машиной Лидии я встретил еще несколько бездомных. Стараясь дышать через поры своего астрального тела, я подошел к заваленной мусором лестнице, ведущей вниз, к старой железной двери. Спускаться туда почему-то не хотелось.

– Эй, ребята! Крошка в красном вон из той тачки заходила сюда только что? – спросил я, обращаясь к бомжам.

– Да вроде как было такое дело, Томми, – просипел один из них, пожилой латинос растаманского вида.

– А что там, внизу?

– А поди его знай, что там. Но думаю, нету там ничего хорошего. На твоем месте я бы туда не совался, – заключил он, и обильно сплюнул через широкий проем между передними зубами.

– Спасибо за помощь, старина. Пей побольше воды и не налегай на уколы…

Надо было решаться. Слова бездомного вовсе не добавляли уверенности, но сегодня я уже два раза спасовал перед другой дверью, и мне совсем не хотелось пополнить обширный матрикул моих новообретенных патологий еще и дверефобией. Эта оказалась не заперта, но открылась с заметным усилием. За нею я увидел ничем не освещенный узкий коридор, чуть выше моего роста, такой же обшарпанный, как и лестница снаружи.

Я включил фонарик на телефоне, и весь мой природный оптимизм улетучился окончательно. Судя по всему, коридор был очень длинный и плавно уходил вниз, в темное и страшное никуда. Две огромные крысы лакомились мертвой кошкой, оценивающе на меня поглядывая. Без звонка другу, молчание которого я до сих пор воспринимал как подтверждение, что все делаю правильно, мне было не обойтись. Но должны же существовать хоть какие-нибудь преимущества в параноидальной шизофрении?

– Эй, чувак, а нам точно туда надо? – спросил я вполголоса.

– Да, – внятно ответил голос.

– О, ну раз ты так считаешь…

Вздохнув, я продолжил погружение на дно свежеобретенного безумия. Крысы с неохотой оторвались от ужина и подчеркнуто неторопливо уползли под трубы, тянущиеся вдоль правой стены. Впрочем, пройдя шагов двадцать до поворота направо, я заметил, что спуск прекратился. У меня опять возникло столь же ясное, сколь и отвратительное ощущение, что кто-то тихо крадется за мною по пятам. Из двух возможных вариантов – ускориться или замереть на месте – я мужественно выбрал тот, что пугал меня чуть меньше, и поэтому не сделал ни того, ни другого; однако продолжая идти с той же скоростью, я прямо физически ощущал, как сквозь кожу на моей голове пробиваются первые седые волоски.

Коридор все продолжал и продолжал петлять, поворачивая то направо, то налево, то поднимаясь, то опускаясь. Наконец, я оказался у подножия лестницы в пять ступеней, ведущей к очередной старой, обитой медью двери, над которой сиротливо горела заросшая паутиной красная лампочка. Я взошел наверх и прислушался. Изнутри доносились ритмичные удары в барабан. Расслышать что-либо еще мне не удалось.

Призвав на помощь того, кто заведует Бесшумнодвереоткрывательным отделом в небесном департаменте Взломов и Проникновений, я тихонько потянул за медную круглую ручку. Дверь поддалась, не издав ожидаемого скрипа.

Моему взору открылось пространство обширного зала. Точные его размеры мешала определить густая ватная тьма, которую не могли рассеять зажженные свечи, стоящие на полу по кругу на расстоянии пятнадцати-двадцати ярдов друг от друга. Это обстоятельство живо напомнило мне мой ночной кошмар. Посредине круга спинами ко входу неподвижно застыла молчаливая толпа, состоявшая из нескольких десятков людей.

Все они были одеты, насколько я мог судить, в длинные, по-монашески подпоясанные темные балахоны, и сосредоточенно смотрели в одном направлении – туда, где под неторопливый мерный ритм, отбиваемый невидимым барабанщиком, происходило какое-то действо.

Я с сожалением вспомнил об оставленном в машине плаще, но вдруг увидел прямо рядом с дверным проемом вешалку с одеждой. Приоткрыв дверь пошире, я протянул к ней руку и ухватил что-то темное и длинное. Под красной лампой я осмотрел свою добычу. Это был темно-серый балахон из грубой хлопчатобумажной ткани, похожий на клобук монаха-францисканца.

Пока что удача была подозрительно благосклонна ко мне – настолько, что просто нельзя было не разглядеть здесь очередную ловушку. Эта мысль не нашла отклика у моего помощника. Я вторично вздохнул, надел балахон через голову и затянул его на талии снятым с джинсов ремнем.

– Значит, вхожу. Непринужденно. Снимаю видос. Очень быстро выхожу. Сорок миллионов. Мальдивы.

Включив запись и видео на телефоне и все еще бормоча самому себе инструкции, я проскользнул внутрь. Для того, чтобы неслышно приблизиться к толпе, мне пришлось подстроить свои шаги под глухие удары барабана. Должно быть, со стороны это выглядело довольно-таки по-дурацки.

Только подойдя к тем людям впритык, я понял, что все предосторожности были напрасными. Они стояли плотным кругом в два-три ряда, напряженно уставившись в одну точку. Их лица скрывали капюшоны. Стоявшие в противоположных рядах были едва различимы в темноте. Я нашел достаточно широкий промежуток между головами загадочных зрителей – и наконец увидел то, у чему были прикованы их взгляды.

Хрупкая девушка в таком же балахоне с поднятым капюшоном, как и у остальных, только вроде бы красного цвета, приняла из рук коленопреклоненного сектанта тускло поблескивающую золотом чашу, медленно выпила все ее содержимое и, резко размахнувшись, отшвырнула эту чашу куда-то так далеко в темноту, что я не смог уловить звук ее падения. Затем в совершенном согласии с ритмом барабана она плавно и бесшумно начала двигаться по кругу, одновременно вращаясь с разведенными в стороны руками. Разглядеть это я мог только благодаря ее перемещению между немногочисленными участками, куда проникали скупые лучи свечного света.

Ее кружение поглотило все мое внимание без остатка, и в то же время вызвало тошнотворное ощущение в животе. Мне вдруг стало настолько плохо, что чуть было не стошнило на стоявшего рядом со мной подвального нечестивца. Я сразу вспомнил совет, данный мне моим компаньоном в клубе, и стал смотреть на Лидию (откуда-то я точно знал, что это была она) рассеянным скользящим взглядом. Это помогло. Справившись с тошнотой, я поднял телефон чуть повыше, хоть почти и не надеялся, что на записи потом удастся что-то различить.

Спустя несколько секунд мне вроде бы стало ясно, чем было вызвано это отвратительное диссоциативное ощущение: Лидия, очень центрировано вращаясь по часовой стрелке, перемещалась вдоль границ круга в обратном своему вращению направлении. Но затем я осознал, что в самом по себе разнонаправленном кружении не было чего-то необычного. Странность, скорее, заключалась в том, что как только мой взгляд сосредотачивался на ее фигуре, моему телу сразу передавались неприятные ощущения в желудке, которые наверняка должна была испытывать и она. И опять же я не смог объяснить себе, почему был так в этом уверен.

Кроме того, я обратил внимание на еще одну любопытную деталь: пространство диаметром футов в пять вокруг Лидии постепенно наполнялось поначалу едва заметным желтоватым свечением. Казалось, сама она и была источником этого света. Мне в голову даже пришла нелепая мысль, что воздух мог наэлектризоваться от ее вращения. Сначала я отбросил ее, как явно несостоятельную, но вдруг почувствовал отчетливый запах озона, какой бывает во время грозы.

Свечение все усиливалось, и вскоре стало заметно, что на Лидии не было обуви. Как только я увидел это, мое внимание немедленно оказалось захвачено непередаваемо изящными движениями ее тонких щиколоток и ступней, которыми она быстро перебирала в танце. Мои ноги тут же подкосились, и я с трудом сохранил равновесие, зарекшись смотреть на нее пристально.

Лидия продолжала делать один оборот за другим, понемногу продвигаясь по спирали к центру круга. Ее движения стали совсем заторможенными, как будто ей приходилось преодолевать невидимое сопротивление, увеличивающееся с каждым ее шагом. Ритм барабана тоже замедлился и наконец смолк совсем.

Стало очень тихо. Девушка застыла с разведенными в стороны руками в странной, неестественной позе, упираясь в пол широко расставленными босыми ступнями. Казалось, ей стоило огромных усилий оставаться на месте. Свет, который она источала, стал таким ярким, что я смог разглядеть, как от натуги на тонких пальцах ее ног побелели суставы. Еще я заметил, что совершенно так же напряглись и все зрители вокруг нее. Лицо Лидии было по-прежнему скрыто капюшоном, что, конечно, никак не способствовало успеху моей операторской миссии. Когда общая скованность достигла какого-то уже невозможного порога, она вдруг издала оглушительный звериный вопль… и стремительно взмыла на высоту футов в сорок!

От неожиданности я охнул и повалился на спину. К своей чести замечу, что несмотря на всю чудовищность произошедшего, на этот раз я был все-таки отчасти готов к чему-то вроде этого и не выпустил телефон из рук, продолжая снимать. Некоторое время тело Лидии металось во все стороны под грязным стеклянным потолком, который, как теперь стало видно благодаря еще более усилившемуся свечению от нее, находился футах в трех над ее головой. У меня не возникло даже мысли, что разгадка фокуса заключалась в наличии невидимого троса или толстой капроновой лески, потому что это не объясняло ни той скорости, с которой она перемещалась, ни сложнейшей траектории этого перемещения. Собственно, выглядело это так, будто ее тело трепало гигантское свирепое животное.

Спустя полминуты что-то поменялось, и Лидия зависла на одном месте, быстро кружась с разведенными в стороны руками. Подол ее балахона образовал широкое кольцо вокруг ее подмышек, и стало видно, что на ней не было белья. Спустя еще несколько секунд ее кружение замедлилось, и она начала понемногу опускаться.

Я снова поднялся на ноги, стараясь не упустить момент, когда капюшон спадет с ее головы, но каким-то удивительным образом он продолжал держаться на месте. Наконец, Лидия без сил осела на пол, низко свесив голову. В наступившей тишине было слышно ее усталое дыхание. Мне показалось, что в чем бы ни состояла цель этой постановки, достигнута она так и не была.

Что ж, вот и пришло время сознаться: на самом деле чуть раньше я солгал, утверждая, что поверил в реальность произошедшего в клубе. Поостыв, я все-таки склонялся к тому, что, подвергшись обольщению и гипнозу, сам взобрался на сцену. Теперь же, находясь в полном сознании и увидев то, что мне пришлось увидеть, я больше не сомневался: шутки кончились; тетя Джулия не сошла с ума; Лидия, безусловно, была ведьмой; люди умеют летать; мира, каким я его знал, больше не существует!

Предвидя упреки самых нежных моих читателей, скажу сразу: о да, я прекрасно помню о великой традиции американской литературы скрупулезнейшим образом фиксировать любые, даже самые трудноуловимые эмоциональные миазмы, начиная с момента извлечения будущего писателя из материнского лона. К слову, об этом же меня просил и мой издатель Рональд, уверяя, что в противном случае весь тираж этой книги будет немедленно уничтожен отрядами безжалостных карателей из «Национального круга книжных критиков». Достойно упоминания и то, что двадцать четвертая поправка, призванная устранить последствия досадной чувственной амнезии наших отцов-основателей, прямо гласит: «Буквальное, либо метафорическое описание эмоций, которые герой произведения испытывает под воздействием накатывающихся на него сюжетных волн, есть не право – это установленная конституцией обязанность каждого американского автора».

Ну что же, покорно склоняю голову под бременем столь весомых аргументов, и вот вам очень короткий отчет о том, что я почувствовал тогда, глядя на все это:

Вспомните испытанные вами отвращение и ужас после просмотра недавней телеадаптации обалденного комикса «Академия Амбрелла», вышедшей, как мы все прекрасно помним, буквально через месяц после того, как «Нетфликс» уступил коллективному судебному требованию «Гильдии сценаристов с врожденным синдромом Аспергера» уровнять их в правах с прочими собратьями по цеху; а потом добавьте к этому ваше удивление и восторг, когда в случайно подслушанном разговоре о вас два крутых черных школьных гангсты невзначай обмолвились: «Да говорю тебе, бро, он вроде нормальный белый нигга!»

Вот только я надеюсь, что здесь собрались только те, кто по-настоящему умеет сочувствовать и сопереживать. Но предупреждаю сразу: принимается лишь наивысшая ступень сочувствия, которой вы сможете достичь после хотя бы частичного отождествления себя с тем, кто это все написал[17]. Для этого вам, правда, придется одним махом преодолеть миллионы лет эволюции, парадоксальным образом отсчитывая их в обратном порядке, и натянуть на себя грубую, дурно выделанную и разящую гнилью шкуру Homo Insipience…, Человека Неразумного – или, по крайней мере, разумного в недостаточной степени для того, чтобы не лезть в стремные подвалы с летающими женщинами в красных балахонах. Зато в результате вы увидите то, что видел я, испытаете то, что пришлось испытать мне, и в качестве бесплатного бонуса узнаете то, о чем знаю сейчас только я один.

Еще одна, правда, пока еще сомнительная выгода этого предложения заключается в том, что за свои смешные деньги вы получите сразу двух меня, поскольку происходящее в том подвале опять вызвало ту раздвоенность сознания, которую я впервые испытал при встрече с Лидией у поверенного и которая затем повторилась в полицейском участке.

Одним из этих двоих был старый добрый Джо, довольно подробно описанный выше; Джо-птенчик, который нет-нет – да и вытянет вверх свою тонкую шейку, вертя головой в поисках того, кто ощиплет ему зад и бросит в кипяток.

Второй тоже был как будто мне немного знаком. Этот другой Джо был надежен, бесстрастен и уравновешен. Он был мудрым, но не старым; он был живым, спокойным и ясным. Он все подмечал, и никуда не торопился. И даже сейчас, несмотря на ни с чем не сообразные обстоятельства, он безо всяких голосов имел точное представление о том, что только что увидел.

Прежде всего: этот второй Джо определенно, без тени сомнения знал, что все, чему мы с ним оказались свидетелями в клубе, а потом и в этом подвале, было исполнено исключительно для наших с ним общих глаз и ушей!

Далее – второй Джо сразу обратил внимание на одно чрезвычайно пугающее обстоятельство, которое сначала непонятно почему ускользнуло от моего натренированного глаза, хотя и явно перекликалось с моим сегодняшним сном с мертвецами: несмотря на то, что все зрители были разного роста, пропорции их тел были абсолютно одинаковы! Все они будто бы были одним и тем же человеком – точнее, одним и тем же хорошо сложенным мужчиной, размноженным на каком-то адском 3D-принтере.

В этих фигурах я заметил еще одну странность, которую мой ум категорически отказывался фиксировать: когда я вглядывался в них, эти люди, судя по их меняющейся осанке и твердости в ногах, либо стремительно старели, либо столь же стремительно молодели. Я попытался сформулировать происходящее, воспользовавшись удивительным хладнокровием второго Джо, и получилось вот что: либо время опять остановилось, а сам я вдруг обрел способность свободно перемещаться вдоль застывшей временной шкалы в обоих направлениях, либо мне каким-то образом удалось обнаружить точку отсчета, находясь в которой я мог воспринимать время как неотрывную часть своего собственного восприятия; как нечто живое, и я бы сказал, всенаправленное; нечто, что вмещало в себя все единомоментно; что пока еще поддаваясь различению, но уже обнаруживало всю бессмысленность и необязательность такого различения.

Это видение, состоявшее из двух картинок, полученных от двух разных Джо и наложенных одна на другую, всплыло в моем уме, когда в спектакле возникла пауза. Оно незамедлительно привело меня к дилемме. Новый способ осознания диктовал и необходимость действовать по-новому. Однако трудность заключалась в том, что этим двум Джо приходилось делить одно тело, но договориться между собой, чтобы делать что-то сообща, они были не в состоянии из-за пропасти, которая их разделяла.