Читать онлайн Чарльз Мэнсон, ЦРУ и тайная история шестидесятых

Двадцатью годами ранее

Моя жизнь резко свернула не туда 21 марта 1999 года, на следующий день после моего сорокалетия – тогда все и началось. Я валялся в постели с похмелья, как всегда бывало после моих дней рождения, и мучился от острого приступа отвращения к себе. Я был журналистом на фрилансе, который маялся без дела последние четыре месяца. В журналистику я попал почти случайно. Несколько лет до этого я в ночную смену правил запряженной в экипаж лошадью в Центральном парке, но со временем написанные мной по собственной инициативе материалы, опубликованные в журналах вроде «Нью-Йорк», позволили рассчитывать на более серьезные и интересные задания. И хотя на момент начала этой истории мне нравилось жить в Венис-Бич и зарабатывать себе на жизнь написанием статей, я скучал по Нью-Йорку, а мое положение по-прежнему оставалось весьма шатким. Мои друзья давно обзавелись обязательствами: создали семьи, подолгу просиживали в битком набитых людьми офисах, в общем, вели полноценную жизнь. Я же, хотя молодость осталась далеко позади, был настолько свободен, что мог позволить себе проспать до полудня – на самом деле меня тогда больше ни на что не хватило бы. Я чувствовал себя ужасно. Когда зазвонил телефон, мне пришлось приложить массу усилий, чтобы просто поднять трубку.

Это была Лесли Ван Баскирк, моя бывшая редактор из журнала «Ас», позднее перешедшая в «Премьер», – с заданием. Близилась тридцатая годовщина убийств «Семьи», и Лесли хотела заказать репортаж о том, как они отразились на жизни Голливуда. Даже столько лет спустя имя Мэнсона по-прежнему воспринималось как некое олицетворение сугубо американской формы насилия, которая рождается словно из ниоткуда, подтверждая самые мрачные опасения нации относительно самой себя. По словам Лесли, эти преступления продолжали будоражить людское воображение. Так что же делало Мэнсона таким особенным? Почему он и его «Семья» продолжают жить в массовой культуре, в то время как другие, гораздо более жуткие убийства стерлись из памяти? «Премьер» писал исключительно о кино, поэтому моя редактор хотела, чтобы я побеседовал со старой гвардией Голливуда, поколением, оказавшимся в опасной близости от Мэнсона, и выяснил, как они оценивают события тридцатилетней давности с высоты сегодняшнего дня. Общая идея была довольно расплывчатой, и Лесли доверила мне самому решить, как лучше всего ее воплотить и какую неожиданную форму придать.

Я почти было отказался. Меня никогда особо не интересовали убийства секты Мэнсона. На момент их совершения мне было десять, мы жили в Филадельфии, и, хотя мой брат клянется, что помнит, как я вел альбом с вырезками об этих преступлениях, сам я не могу сказать, чтобы они хоть как-то на меня повлияли. Так или иначе, я, похоже, был одним из тех немногих людей на планете, кто не читал «Helter Skelter». Как раскрученная песня или культовый фильм, Мэнсон в какой-то мере интересовал меня лишь потому, что от него некуда было деться. Совершенные по его указанию убийства часто называли «преступлением века», а преступлениями века просто так не становятся.

Впрочем, мне нужна была эта работа, и я доверял чутью Лесли. До этого нам довелось вместе поработать над несколькими статьями для «Ас» – тогда он еще был ежемесячным журналом, а не выходящим раз в неделю таблоидом, – и подобный материал, сплошная чернуха, мог бы стать для меня приятной передышкой в череде однообразных развлекательных статей о кинозвездах, с которыми постоянно приходилось встречаться в их роскошных домах на Голливудских холмах, где они заводили волынку о смелом выборе профессии и важности защиты частной жизни. Это не значит, что моя работа обходилась совсем уж без сюрпризов. Как-то раз я крепко поругался с Томом Крузом из-за сайентологии, Гарри Шендлинг умудрился сбежать от меня прямо во время интервью в собственном доме, а еще я разозлил Алека Болдуина, ну да кто его не злил?

Другими словами, у меня имелись кое-какие полезные навыки, но не было опыта скрупулезного сбора и анализа информации. Для недавней статьи о нераскрытом убийстве я, правда, нащупал несколько отличных зацепок, но, поскольку мои находки указывали лишь на косвенные улики, журнал благоразумно решил перестраховаться, и материал в итоге вышел совершенно беззубым.

Я решил, что на этот раз смогу справиться лучше. Помню, как в затянутой туманом похмелья голове мелькнула мысль: это будет несложно. Я согласился написать пять тысяч слов за три месяца. Даже подумал, что потом, возможно, получится вернуться в Нью-Йорк.

Двадцать лет спустя статья все еще не закончена, журнала уже не существует, а я по-прежнему живу в Лос-Анджелесе.

«Картинка-пазл»

Прежде чем взяться за интервью, я прочитал «Helter Skelter». Я понял, из-за чего весь сыр-бор: это была сильная, увлекательная книга со щекочущими нервы подробностями, о которых я раньше не слышал. Из-за своей дурной славы эти убийства, казалось, всегда существовали словно в вакууме. А после знакомства с версией Буглиози то, что виделось таким скучным и замшелым, представало в новом интригующем свете.

Я делал заметки и составлял список людей, с которыми собирался побеседовать, пытаясь нащупать нужный ракурс, которого у меня по-прежнему не было. В начале книги Буглиози проходился на тему всех, кто считает, будто раскрывать убийства легко:

В беллетристике обстоятельства убийства часто сравнивают с пазлом. Если набраться терпения и не опускать руки, все детали в конце концов встанут на свои места. Те, кто прослужил в полиции достаточно долго, понимают, что все иначе… Даже после того, как картинка сложится – если она вообще сложится, – у вас останутся лишние фрагменты, улики, которые не уложатся в общую схему. А каких-то деталей всегда будет не хватать.

Он был прав, и меня как раз интересовали «лишние фрагменты» в этом деле. По словам Буглиози, их, похоже, было не так уж и много. Сложенный им пазл выглядел пугающе завершенным.

Уверенность в этом подкреплялась и сформировавшимся у меня впечатлением, что СМИ выжали из этих убийств все, что можно. Если я углублюсь в эту тему, она выжмет и меня. Буглиози описывает Мэнсона как «метафору зла», наглядный пример «темной и злобной стороны человеческой природы» [3; 4]. Стоило мне мысленно представить Мэнсона, как я видел это зло: маниакальный блеск в глазах, вырезанная на лбу свастика. Я вспоминал историю, которую мы рассказываем себе о конце шестидесятых. Разбитые мечты хиппи, агония контркультуры, мрачная дионисийская изнанка Лос-Анджелеса с его избытком денег, секса и знаменитостей.

Поскольку эта история всем нам давно известна, очень трудно рассказать об убийствах «Семьи» так, чтобы в полной мере передать их зловещую энергетику. Сухие факты, изъезженные и заученные на память, мало о чем говорят. Потрясение, пережитое Америкой, давно утихло, оставив легкую зыбь: ряд коротких статей в «Википедии» и всем известных фотографий. Как и любое историческое событие, все это кажется чем-то далеким и давно устоявшимся.

Однако очень важно самому прочувствовать весь шок, который нарастает по мере того, как погружаешься в детали. Это не просто история. Это то, что Буглиози в своей вступительной речи на суде назвал «страстью к насильственной смерти». Несмотря на существование общепризнанной трактовки, убийства по-прежнему окутаны тайной, вплоть до некоторых ключевых моментов. Известно по меньшей мере четыре версии того, что тогда произошло, и каждая из них иначе описывает, кто кого и каким ножом ударил, кто что сказал и кто где стоял. Показания приукрашивались и изменялись, от них отказывались. Отчеты о вскрытиях не стыковались со свидетельствами в суде. Убийцы не всегда сходились в том, кто именно совершил каждое конкретное убийство. Одержимые этой историей продолжают цепляться за малейшие противоречия в отчетах с мест преступлений: рукоятки оружия, расположение брызг крови, официально установленное коронером время смерти. И даже если бы вам удалось свести концы с концами, по-прежнему остается важный вопрос: почему это вообще произошло?

Что-нибудь такое, что потрясет мир

8 августа 1969 года. Первая страница утреннего выпуска «Лос-Анджелес таймс» описывала обычный день в жизни города. В Центральной приемной больнице не смогли спасти жизнь раненого полицейского. Законодатели утвердили новый бюджет для школ, а ученые с оптимизмом восприняли тот факт, что южная полярная шапка Марса может оказаться пригодной для инопланетной жизни. В Лондоне участников группы The Beatles сфотографировали, когда они переходили дорогу возле их студии, этот снимок впоследствии станет обложкой альбома «Abbey Road». Уолтер Кронкайт[3] в вечерних новостях на канале «Си-би-эс» сделал главной темой выпуска девальвацию франка.

Космическая гонка была в самом разгаре, и американцы мечтали, подчас с некоторой тревогой, о научно-фантастическом будущем. Менее чем за три недели до этого НАСА впервые отправило человека на Луну – впечатляющее свидетельство полета технической мысли. А вот в чартах, напротив, хитом номер один стала песня «In the Year 2525» дуэта Zager and Evans, рассказывавшая об антиутопическом будущем, где «не нужно будет говорить правду или лгать, ведь все, что ты подумаешь, сделаешь и скажешь, содержится в таблетке, которую ты сегодня принял». Куда более прозорливое предсказание о нашем времени, чем можно было тогда подумать.

Поздним вечером того же дня на киноранчо Спэн мужчина и три женщины сели в видавший виды желтый «форд» 1959 года выпуска и направились в сторону Беверли-Хиллз. Работник ранчо слышал, как одна из женщин сказала: «Мы собираемся замочить несколько гребаных свиней!» [5]

Эту женщину звали Сьюзан «Сэди» Аткинс. Ей был двадцать один год, почти все детство она провела в Сан-Хосе. Выросшая в семье алкоголиков, она пела в местном церковном хоре и хоровом кружке и рассказывала, что ее брат вместе с друзьями часто к ней приставал [6]. Бросив школу, она переехала в Сан-Франциско, где работала танцовщицей топлес и пристрастилась к ЛСД.

«Родные вечно твердили мне: „Ты катишься по наклонной, ты катишься по наклонной, ты катишься по наклонной“, – говорила она позже [7]. – Так что я просто покатилась по наклонной. И скатилась на самое дно».

Рядом с ней в задней части салона – сиденья они вырвали, чтобы туда могло поместиться больше еды из мусорных контейнеров, по которым они часто шарились, – сидела Патрисия «Кэти» Кренуинкел. Ей был двадцать один, родилась она в Инглвуде. Еще в детстве у Патрисии начались гормональные нарушения, из-за чего она постоянно переедала и очень тревожилась, что выглядит уродливо и непривлекательно. Подростком она пристрастилась к наркотикам и начала много пить. В один из дней 1967 года она оставила свою машину на парковке и исчезла, даже не получив два последних зарплатных чека за работу в страховой компании.

Пассажирское сиденье занимала двадцатилетняя Линда Касабиан из Нью-Гэмпшира. В старших классах она играла в школьной баскетбольной команде, но бросила учебу ради замужества. Брак продлился меньше полугода. Вскоре после этого ее арестовали в Бостоне по подозрению в торговле наркотиками. К весне 1968 года она вышла замуж во второй раз, родила ребенка и переехала в Лос-Анджелес. Иногда она представлялась как «ведьма Яна».

Наконец, за рулем сидел двадцатитрехлетний Чарльз «Текс» Уотсон, ростом шесть футов три дюйма[4], родом из Восточного Техаса. В детстве Уотсон был бойскаутом, возглавлял школьную футбольную команду и помогал отцу, державшему бензоколонку и продуктовый магазин. Во время учебы в Университете Северного Техаса Уотсон вступил в студенческое братство и начал баловаться наркотой. Вскоре он бросил учебу, переехал в Калифорнию и устроился продавцом париков. Как-то раз он подобрал голосовавшего на обочине парня, который оказался Деннисом Уилсоном, участником группы The Beach Boys, и это случайное событие навсегда изменило жизни обоих.

Той ночью все четверо пассажиров «форда» были с ног до головы одеты в черное. Никто из них ранее не привлекался к ответственности за насилие. Они входили в коммуну хиппи, называвшую себя «Семьей». Живя в изоляции на ранчо Спэн, пятьсот гористых акров и съемочные площадки которого некогда служили декорацией для фильмов и телешоу в жанре вестерна, участники «Семьи» исповедовали выдуманную ими самими смесь различных идей в лучших традициях нью-эйджа[5] – защита окружающей среды, борьба с истеблишментом, свободная любовь и апокалиптическое христианство, дополненное яростным отрицанием общепринятой морали. Жизнь этих людей по большей части определялась прихотями их лидера, тридцатичетырехлетнего Чарльза Миллза Мэнсона, который как раз и приказал им отправиться на вылазку той ночью.

Четверка подъехала к дому номер 10050 на Сьело-драйв, где жила актриса Шэрон Тейт со своим мужем, режиссером Романом Полански. Сам режиссер на тот момент находился в Лондоне, где подыскивал места для натурных съемок «Дня дельфина», фильма о дельфине, которого дрессировали с целью убить президента Соединенных Штатов[6].

Поездка до Сьело-драйв заняла около сорока минут. На место они прибыли сразу после полуночи. Район Бенедикт-Кэньон был очень тихим, словно находился бесконечно далеко от шумного, похожего на муравейник Лос-Анджелеса. Построенный в 1942 году дом поначалу принадлежал французской актрисе, спроектировавшей его по образу и подобию нормандских загородных поместий своей юности. Длинная дорога упиралась в невидимое с улицы удлиненное здание в стиле ранчо, возведенное на изолированном участке деревенской земли общей площадью три акра. Из окон дома, стоявшего на склоне холма над обрывом, открывался вид на сверкающий огнями Лос-Анджелес на востоке и до неприличия шикарные поместья Бель-Эйра, раскинувшегося к западу. В ясный день оттуда можно было увидеть даже расположенный в десяти милях от него Тихий океан.

Уотсон взобрался на столб, чтобы перерезать ведущие к дому телефонные провода. Он уже бывал здесь раньше и знал, как их найти. Подъездную дорогу перекрывали автоматические ворота, однако, вместо того чтобы открыть их, четверка решила перелезть через стоящее на насыпи ограждение и таким образом проникнуть на территорию. Все они были вооружены охотничьими ножами, у Уотсона также имелся револьвер «бантлайн» 22-го калибра. Касабиан осталась на шухере возле ворот. Остальные трое осторожно двинулись вверх по склону по направлению к уединенно стоящему зданию.

На подъездной дороге они столкнулись со Стивеном Пэрентом, восемнадцатилетним парнем, который приезжал к жившему в гостевом доме смотрителю, чтобы продать ему радиочасы [8]. Стивен сидел за рулем белого «рамблера» своего отца, опустив стекло, чтобы активировать механизм, открывавший ворота. Уотсон подошел к водительской двери и направил револьвер ему в лицо. «Пожалуйста, не трогайте меня, я ничего не скажу!» – закричал Пэрент, прикрываясь рукой, чтобы защититься. Уотсон полоснул его ножом по левой руке, перерезав ремешок наручных часов. А затем четырежды выстрелил в Пэрента: в руку, в левую щеку и дважды в грудь. Пэрент умер мгновенно, заливая кровью машину.

Звук четырех выстрелов разнесся по всему Бенедикт-Кэньону, однако в доме номер 10050 на Сьело-драйв их, похоже, никто не услышал. Это был дом в деревенском стиле из камня и дерева; в многочисленных газетных статьях его деревянную обшивку вскоре начнут описывать как томатно-красную. Вымощенная плитами извилистая дорожка вела мимо широкого парадного крыльца к колодцу желаний, по краям которого были установлены каменные голуби и белки. Позади дома располагались бассейн и скромный гостевой дом. Двор украшали невысокая живая изгородь, огромные сосны и радующие глаз клумбы с маргаритками и бархатцами. Через белую голландскую дверь[7] можно было попасть в гостиную, где выложенный камнем камин, потолочные балки и мансарда с ведущей в нее лестницей из красного дерева создавали очень уютную атмосферу.

Поняв, что все окна и двери в доме закрыты, Уотсон прорезал длинную горизонтальную щель в москитной сетке на окне столовой и через него проник в дом. Затем он пробрался к входной двери и впустил Аткинс и Кренуинкел. В гостиной трое убийц наткнулись на Войцека «Войтека» Фриковски, тридцатидвухлетнего начинающего режиссера, выходца из Польши, спавшего на диване, накрытом американским флагом. Фриковски тогда отходил после плотного десятидневного общения с мескалином. Пережив в Польше все жестокости Второй мировой войны, он переехал в Америку, где вел довольно бесцельную жизнь. Его друзья считали, что в нем чувствовалась какая-то «задумчивость и тревожность»: он принадлежал к поколению поляков, «сошедших с орбиты» [9].

С трудом разлепив глаза и увидев стоящие над ним фигуры в черном, Фриковски потянулся и, очевидно приняв незнакомцев за друзей, спросил:

– Который час?

Уотсон направил на Фриковски револьвер и велел:

– Молчать! Не двигайся, или ты труп.

Фриковски напрягся, начав осознавать серьезность ситуации.

– Кто вы такие, – спросил он, – и что вы здесь делаете?

– Я дьявол, – ответил Уотсон, ударив Фриковски по голове, – и я собираюсь заняться здесь своими дьявольскими делами.

Аткинс нашла в бельевом шкафу полотенце и постаралась как можно крепче связать им руки Фриковски. Затем она, по указанию Уотсона, отправилась осматривать дом в поисках других людей. Подойдя к спальне, она через приоткрытую дверь увидела женщину, которая полулежала на кровати и читала. Это была двадцатипятилетняя Эбигейл Фолгер, наследница кофейной империи. В доме на Сьело-драйв она жила с апреля – из-за Фриковски, с которым на тот момент встречалась. Оторвав взгляд от книги, Фолгер улыбнулась и помахала Аткинс, которая тоже помахала в ответ и двинулась дальше по коридору.

Аткинс заглянула во вторую спальню и застала там мужчину, сидевшего на краю кровати и разговаривавшего с беременной женщиной в одном нижнем белье. Это был тридцатипятилетний парикмахер Джей Себринг. Его салон в Беверли-Хиллз привлекал немало богатых и знаменитых клиентов; он первым начал стричь посетителей в отдельном кабинете, а не в общем зале парикмахерской. Во время войны в Корее Себринг служил на флоте. По слухам, он был настолько скрытен по натуре, что его телефонный номер знали всего пять человек.

На кровати рядом с ним лежала его бывшая девушка, двадцатишестилетняя Шэрон Тейт, беременная первым ребенком. Она была на девятом месяце. Тейт не так давно закончила съемки в фильме «Один из тринадцати»[8], в котором сыграла самую большую на тот момент роль, и ее агент обещал: рано или поздно она станет звездой. Тейт родилась в Далласе в семье армейского офицера, и ее детство проходило в разных городах, разбросанных по всему миру. Она была настолько красива, что, когда впервые приехала в Нью-Йорк, на улицах при ее появлении замирало движение [10]. Она становилась королевой выпускного бала и в средней школе, и в старшей, а первую свою победу завоевала еще в шесть месяцев – когда выиграла в Техасе конкурс «Мисс Карапуз». Тейт надеялась: актерская карьера поможет ей доказать, что в ней есть нечто большее, чем просто привлекательная внешность. Переехав на Сьело-драйв, в дом, который она называла «Домом любви», Тейт смотрела в будущее с оптимизмом [11]. Она верила – рождение ребенка укрепит их брак с Полански, порой ведшим себя с ней не слишком уважительно [12].

Доложив Уотсону о результатах обхода, Сьюзан Аткинс заново связала руки Фриковски отрезком нейлоновой веревки. Потом привела в гостиную остальных: угрожая ножом, загнала туда Фолгер, а следом Себринга и Тейт. «Пойдемте со мной, – велела она им. – Молчите, или вы покойники».

Шокированные и растерянные, они начали предлагать злоумышленникам деньги и все что угодно, умоляя не причинять никому вреда. Троим пришедшим из спален Уотсон приказал лечь лицом вниз на пол перед камином. Тейт заплакала, Уотсон велел ей заткнуться. Взяв длинную веревку, он связал Себрингу руки за спиной, а затем обмотал ее вокруг его шеи. Той же веревкой он затянул петлю на шее Тейт и Фолгер, а конец перекинул через потолочную балку.

Себринг с трудом поднялся на ноги и возмутился: неужели этот человек не видит, что Тейт беременна? Он попытался подойти к Тейт, но Уотсон дважды выстрелил в него, пробив легкое. Себринг рухнул на лежавший возле камина ковер в виде шкуры зебры. Поскольку все трое были связаны одной веревкой, его падение заставило вскрикнувших Тейт и Фолгер встать на цыпочки, чтобы не быть задушенными. Уотсон упал на колени и начал без остановки бить парикмахера ножом. Затем, снова поднявшись, ударил Себринга ногой в голову. После этого он велел Кренуинкел выключить в доме весь свет.

Тейт спросила:

– Что вы собираетесь с нами делать?

– Вы все умрете, – ответил Уотсон.

Фриковски сумел высвободить руки. Он кинулся к Аткинс, пытаясь разоружить ее, но она вонзила нож ему в ногу и продолжала наносить удары, пока они катались по полу гостиной – мелькали руки и ноги, сверкала сталь. Фриковски схватил Аткинс за длинные волосы. Его кровь была повсюду, он получил более полудюжины ранений, однако сумел, пошатываясь, подняться на ноги. Аткинс выронила нож, Фриковски побежал к входной двери и, хотя Аткинс, догоняя, колотила его руками, успел добраться до лужайки. Уотсон остановил его двумя пулями, а затем повалил на землю и несколько раз ударил рукояткой револьвера по затылку с такой силой, что та сломалась, а череп Фриковски треснул.

Из дома доносилось рыдание Тейт. Фолгер, сумевшая освободиться от петли на шее, тоже выскочила наружу через парадную дверь. Похожая на привидение в развевавшейся ночной рубашке, она добежала до середины лужайки перед домом, когда Кренуинкел догнала ее и пустила в ход нож, нанеся Фолгер двадцать восемь ударов. К делу подключился Уотсон, и Фолгер обмякла, произнеся: «Я сдаюсь. Я уже умерла. Забирайте».

Залитые потом и чужой кровью, двое убийц поднялись и увидели Фриковски, который снова был на ногах и, спотыкаясь, направлялся к ним. Они начали с той же механической точностью наносить ему удары ножом, вонзая сталь в мышцы, кости и хрящи. Коронер насчитает на его теле пятьдесят одну ножевую рану, а также тринадцать ударов по голове и два пулевых ранения.

Аткинс оставалась в доме с Тейт, которая скулила, сидя на полу – по-прежнему в одном нижнем белье и все еще привязанная за шею к мертвому телу своего бывшего любовника Себринга. Она была единственной, кто еще оставался в живых. Ее ребенок, мальчик, должен был родиться через две недели. Уотсон вернулся в дом и приказал Аткинс убить актрису. Тейт умоляла сохранить ей жизнь, пощадить ее будущее дитя.

– Я хочу родить ребенка, – сказала она.

– Женщина, мне тебя не жалко, – ответила Аткинс, обнимая Тейт сзади за шею. – Ты умрешь, а мне все равно.

Она ударила Шэрон ножом в живот. Уотсон присоединился к Аткинс. Вдвоем они нанесли Тейт шестнадцать ножевых ранений, пока она не простонала «мама» и не умерла.

Аткинс погрузила пальцы в рану на теле Тейт и попробовала на вкус ее кровь. «Теплая, липкая, приятная, – вспоминала она позже. – Я вкусила смерть, а она отдала жизнь – вау, вот это фокус». Намочив полотенце в крови Тейт, Аткинс подошла к входной двери, где, следуя указаниям Уотсона «написать что-нибудь такое, что потрясет мир», накарябала слово «pig», «свинья». Их работа была завершена.

Вернувшись под утро на ранчо Спэн, Уотсон, Аткинс, Кренуинкел и Касабиан легли в постели и крепко уснули. «Я отключилась, – вспоминала позднее Аткинс. – Как будто умерла. Не могла ни о чем думать. Почти что отрубилась или потеряла сознание… В голове было пусто. Внутри ничего не осталось. Как будто я отдала всю себя» [13].

Дом на Сьело-драйв, 10050, стал сценой настолько бездушного, варварского разгрома, что страна содрогнулась. 8 и 9 августа 1969 года словно принадлежали разным реальностям. СМИ поспешили объявить случившееся чем-то более омерзительным, нежели обычное убийство, чем-то оккультным. Одна газета назвала эту расправу «кровавой оргией», другие писали о «ритуальных убийствах» и «признаках непонятного религиозного обряда» [14; 15; 16]. Достоверной информации не хватало, факты искажались. Возможно, в деле замешаны наркотики, а может и нет; возможно, на Себринге был сатанистский черный капюшон, а может и нет. Масштабная картина сверхъестественной катастрофы. Побывавший на месте преступления полицейский признался, что тела выглядели, как манекены, которые окунули в красную краску. Другой сказал: «Там прямо поле боя» [17]. Крови вылилось столько, что она пропитала ковры. Журнал «Тайм» сообщал: потолок в доме испещрен шальными пулями.

В Романе Полански, в чьих фильмах откровенно, если не горделиво, звучала тема оккультизма, публика увидела человека, на которого можно было спроецировать собственный фатализм.

Пресса широко растиражировала информацию, будто всего за несколько минут до того, как он узнал об убийствах, Полански на вечеринке в Лондоне вспоминал об умершем друге. «Раз, два, три, четыре, пять, – сказал он, – кому следом умирать?» [18] На этих словах раздался телефонный звонок, и ему сообщили, что его жена и друзья были жестоко убиты.

Но этим все не закончилось. На следующую ночь та же четверка выехала с ранчо Спэн вместе с еще тремя людьми. Это были восемнадцатилетний Стивен «Клем» Гроган, недоучившийся в школе музыкант, и девятнадцатилетняя Лесли «Лу-Лу» Ван Хаутен, бывшая королева выпускного бала из округа Ориндж, в младших классах игравшая на сузафоне[9]. А еще Чарльз Мэнсон. Их лидер.

Всемером они забрались в тот же полуразбитый «форд» и отправились на поиски новых жертв. После почти трех часов бесцельного кружения по Лос-Анджелесу и его окрестностям Мэнсон наконец остановил выбор на доме в районе Лос-Фелис, расположенном по адресу Уэйверли-драйв, 3301, по соседству с которым он когда-то жил. Не имея ни малейшего представления о жильцах этого дома, Мэнсон в одиночку ворвался внутрь, вооруженный ножом и пистолетом. Согласно другим свидетельствам, они сделали это вдвоем с Тексом Уотсоном. Так или иначе, в доме он застал сорокачетырехлетнего владельца продуктового магазина Лено Ла-Бьянку, который спал на диване, прикрыв лицо газетой. Жена Лено, Розмари, тридцати восьми лет, находилась в спальне. Розмари была одержима навязчивой идеей, что в последнее время к ним в дом несколько раз кто-то проникал, переставляя мебель, – и, конечно, она, как и весь город, была напугана совершенными прошлой ночью убийствами в доме Тейт [19]. Тем не менее Мэнсону, судя по всему, удалось войти прямо через парадную дверь, и он лично связал эту пару. Затем он вернулся к своим сообщникам, ждавшим его в машине в конце длинной подъездной дорожки.

Палачами Мэнсон вновь назначил Уотсона и Кренуинкел. На этот раз он отправил с ними Ван Хаутен. До той ночи она ни разу не участвовала в нападениях на людей. Мэнсон велел троице зайти в дом и убить там всех. С собой у них были только охотничьи ножи.

Преступники ворвались внутрь, развели супругов по разным комнатам и нанесли Лено двадцать шесть ударов ножом, после чего вырезали у него на животе слово «war» («война») и воткнули рядом вилку для разделки мяса, ручка которой так и осталась торчать из тела жертвы. Они также оставили у Лено в шее нож для стейка. Розмари ударили ножом сорок один раз, многие из этих ран были нанесены уже после ее смерти. Перед тем как уйти убийцы кровью намалевали на холодильнике слова «Healter Skelter», неправильно воспроизведя название песни The Beatles «Helter Skelter». На стенах кровью Лено они написали «rise» («восстание») и «death to pigs» («смерть свиньям»).

«Почти мертвы внутри»

Устроенное первобытное кровопролитие – убитая беременная кинозвезда, мужчина, продырявленный кухонной утварью, – подтвердило ощущение разлада в американском обществе. Бунтарский дух шестидесятых принял слишком экстремальный оборот. Нечто подобное рано или поздно должно было случиться – по крайней мере, так казалось постфактум. Подспудно копившаяся ярость не могла сдерживаться вечно.

Вся страна погрузилась в обсуждение этих событий, в поиски мотива и преступников, а потом и в сенсационный судебный процесс 1970 года, продлившийся девять с половиной месяцев. Однако в первые четыре месяца Мэнсону и его подельником обвинений никто не выдвигал. Подозреваемых не было, виновные оставались на свободе, в результате поползли неприятные слухи и напряжение достигло апогея. Какое-то время полиция утверждала, что эти два эпизода не связаны между собой: Ла-Бьянка якобы стали жертвами нападения подражателя. Даже Трумену Капоте, всего три года назад выпустившему «Хладнокровное убийство»[10], страстно захотелось поспекулировать на этой теме, и он отправился на вечернее телешоу, где поделился своими «фантазиями» о мотивах убийств. По его словам, в произошедшем был повинен один и тот же человек, который действовал в порыве ярости на фоне паранойи.

Дни превращались в недели, недели – в месяцы, но две отдельные группы детективов полиции Лос-Анджелеса – одна, работавшая по делу Тейт, другая по делу Ла-Бьянка, – так и не догадались обменяться информацией, полагая, что преступления никак не связаны. Видя, как детективы теряют драгоценное время на проверку притянутых за уши зацепок, пресса обрушилась на них с насмешками, ставя под сомнение их работу. Почти четыре месяца полиция твердила, что у нее нет убедительной версии, кто совершил одно из самых ужасных массовых убийств в истории страны.

Стоит ввязаться в более-менее длительную дискуссию об этих преступлениях, и в разговоре непременно всплывет знаменитое высказывание Джоан Дидион из «Белого альбома»[11]: «9 августа 1969 года шестидесятым пришел конец… В тот день напряжение спало. Паранойя материализовалась». В приведенных словах есть зерно истины. Однако все произошло не так стремительно. Процесс начался в тот день, но завершился на самом деле только 1 декабря 1969 года, когда полиция объявила, что преступления раскрыты, и общественность впервые узнала имена убийц. Именно тогда паранойя нашла свое финальное воплощение, то был последний вздох идеализма шестидесятых.

В штаб-квартире Департамента полиции Лос-Анджелеса его глава Эдвард М. Дэвис подошел к выстроенным в ряд пятнадцати микрофонам и объявил ошеломленной толпе из двухсот репортеров, что дело раскрыто. Суд выдал ордера на арест Чарльза Уотсона, Патрисии Кренуинкел и Линды Касабиан. Имена остальных соучастников будут названы до представления обвинительного заключения на суд Большого жюри[12]. Ко всеобщему удивлению, Дэвис также сообщил о связи убийств в домах Тейт и Ла-Бьянка. Кроме того, подозреваемые, возможно, причастны к совершению ряда других нераскрытых убийств.

В тот день Дэвис не упомянул Мэнсона и Сьюзан Аткинс, поскольку они и так уже находились под стражей. В середине октября Мэнсона вместе с группой последователей арестовали по подозрению в угоне автомобилей – они скрывались на ранчо Баркер, в неприступной Долине Смерти[13]; укромность этого убежища превосходила даже уединенность ранчо Спэн. Аткинс взяли под стражу по обвинению в другом, никак не связанном с этим делом преступлении – убийстве Гэри Хинмана, давнего приятеля Мэнсона. Она находилась в Сибил Брэнд, женском исправительном учреждении округа Лос-Анджелес, где начала хвастаться сокамерницам, что участвовала в убийстве Тейт. Ее прометчивая откровенность позволила лос-анджелесской полиции совершить прорыв в деле и найти связь между фактами, которые четыре месяца были у нее перед глазами.

Журналисты ухватились за эту историю. Изображения Мэнсона и участников «Семьи», сделанные во время ареста фотографии красовались на первых полосах изданий и телеэкранах по всему миру. Возник глубокий когнитивный диссонанс. Показанные лица не принадлежали закоренелым преступникам или сбежавшим сумасшедшим. Это были хиппи, типичные «дети цветов» в сиянии наивной юности: небритые длинноволосые мужчины с бусами, в куртках из оленьей кожи; женщины со спутанными немытыми волосами, в синих джинсах и крашенных в технике тай-дай[14] топах на голое тело.

И говорили они тоже, как хиппи: проповедовали идеалы свободной любви, отрицали моногамию и брак, высказывались в пользу сексуальных экспериментов. Они жили в бродячих коммунах, разъезжали по Золотому побережью в раскрашенных в неоновые цвета автобусах и развалюхах, собранных из разномастных запчастей. Они верили, что галлюциногены укрепляют дух и расширяют сознание. Они устраивали домашние роды и воспитывали детей все вместе, в самых простых условиях.

Однако в других аспектах их философия сводилась к гностицизму, граничащему с теологией. Времени не существует, заявляли они. Нет ни хорошего, ни плохого, ни смерти. Человеческое существо – и Бог, и дьявол сразу, одно с другим переплетено. Всё во вселенной – неразделимо, находясь в единстве с самим собой. Моральный кодекс «Семьи», если таковой вообще существовал, был полон противоречий. Убивать животных считалось неправильным – даже со змеями и пауками, заползавшими в их хибары, полагалось обращаться бережно, – зато убивать людей было нормально, поскольку человеческая жизнь по сути не имеет ценности. Убить кого-то все равно что «отломать крошечный кусочек от космического печенья», как выразился впоследствии Текс Уотсон [20]. Смерть в любом случае надо принять, ибо она наполняет душу чувством единства вселенной.

Откуда взялись эти убеждения? Убийцы выросли и получили образование в самых обычных крепких американских общинах, ни одна из которых не признала их своими. «Семья», с ее оторванной от реальности жизнью в коммунах, сексуальной раскрепощенностью и культом ЛСД, стала неким экраном, на который любой мог спроецировать свои страхи перед политикой и вызовами той эпохи. Притягательность движения хиппи заключалась в его готовности отказаться от давно устоявшихся институтов в пользу новых и еще неопробованных. После убийств в доме Шэрон Тейт стало казаться, что хиппи и всякие фрики – это не просто забавные маргиналы, что они действительно могут разрушить существующий порядок. Их неразборчивость в связях неизменно вызывала осуждение со стороны встревоженных моралистов, а кто-то и вовсе испытывал плохо скрываемую зависть. Родители опасались, что их дети могут бросить школу, стать хиппи и никогда не найти себе приличную работу. Подростки повально увлекались путешествиями автостопом. В традиционном обществе устоялось мнение, будто хиппи в целом безобидны, однако становиться одним из них настоятельно не рекомендуется. И хотя было зафиксировано несколько случаев насилия, приписываемых хиппи, ничего подобного жестоким, спланированным, методичным убийствам, совершенным «Семьей» Мэнсона, ранее не случалось. И не забудем о преступлениях, мотивы и количество жертв которых так и остались невыясненными. По некоторым оценкам, за те четыре месяца 1969 года тридцать три человека, возможно, были убиты лишь потому, что кое-кто приказал это сделать [21]. Произошедшее действительно было чем-то совершенно иным.

12 декабря, когда общественность еще не оправилась от новостей о предъявлении обвинений, статья в журнале «Тайм» провела не лишенные смысла параллели между хиппи и насилием. Издание предупреждало: «на призывах движения к свободе» с легкостью взращиваются не только мирные граждане и пацифисты, но и «преступники и психопаты» [22]. Однако, задавался вопросом «Тайм», «не могут ли детям, которые бросили школу ради добра и заботы, любви и красоты, потом приказать убивать?» Доктор Льюис Яблонски, социолог, написавший книгу под названием «Путешествие хиппи», утверждал, что многие представители этого движения были «одинокими, отвергнутыми обществом людьми»:

Даже если они ведут себя так, словно исповедуют любовь, они могут быть начисто лишены истинного сострадания. Вот почему они способны убивать так буднично… Многие хиппи почти мертвы внутри с социальной точки зрения. Некоторым требуются сильные эмоции, чтобы почувствовать хоть что-то. Им нужны странные, яркие действия, дабы ощутить себя живыми – секс, насилие, обнаженка, все виды дионисийских наслаждений.

«Механический мальчик»

И вот перед нами Чарльз Миллз Мэнсон, чье лицо внезапно появилось буквально повсюду, – разве он не воплощал в себе искателя дионисийских наслаждений? Тридцатипятилетний бывший заключенный, примерно половину жизни проведший в различных исправительных учреждениях, получил безраздельную власть над жизнями и умами своих последователей, главным образом молодых женщин. По разным подсчетам, в «Семье» состояло от двадцати до тридцати человек. Большинство из них провели под влиянием Мэнсона меньше двух лет, а некоторые даже близко не подошли к этой отметке. Тем не менее каждый из них без вопросов сделал бы все, о чем его попросит лидер, – включая убийство совершенно незнакомых людей. Он специально развивал в людях крайнюю степень подчинения.

С виду Мэнсон казался маловероятным кандидатом на роль харизматичного лидера. Родившись в Цинциннати, штат Огайо, у шестнадцатилетней матери от отца, которого он не знал, Чарльз не видел в жизни почти ничего, кроме лишений и страданий. Мало кто мог бы захотеть равняться на него, да и у немногих бы это действительно получилось на сто процентов: его рост составлял всего пять футов шесть дюймов[15].

В детстве Мэнсон был предоставлен сам себе. Еще младенцем мать надолго забывала о нем, когда уходила в запой со своим братом. Во время одного из таких загулов они решили ограбить парня, показавшегося им богатым. Спустя пару часов их арестовали, и следующие несколько лет мать Мэнсона провела в тюрьме. После освобождения (Мэнсону тогда было восемь) женщина на протяжении нескольких месяцев искала счастья с ненадежными мужчинами во всяких злачных местах, пока ее вновь не арестовали за более крупное воровство. В итоге она сошлась с коммивояжером и переехала с ним в Индианаполис, где вышла за него замуж в 1943 году, после чего попыталась завязать с выпивкой. Мэнсону еще не исполнилось девяти, а он уже вовсю прогуливал школьные занятия и, насколько известно, подворовывал в местных магазинах. Мать пробовала найти для него приемную семью. Вместо этого его перевели под опеку штата и отправили в школу Жибо для мальчиков – католическое учебное заведение для малолетних правонарушителей, расположенное в Терре-Хоте, штат Индиана. Оттуда он вскоре сбежал. Мать вернула его обратно. Разлука с матерью, должно быть, тяготила Чарльза, по крайней мере так считал его правая рука Уотсон, позже написавший, будто Мэнсон испытывал «особую ненависть к женщинам как к матерям… Наверное, это было как-то связано с его чувствами к собственной матери, хотя сам он никогда о ней не говорил… Если в чем-то он и нарушил свой обет молчания, так это в одной из песен: „Я механический мальчик, я сын своей матери“» [23].

«Механическому мальчику» не составило труда развязаться со школой Жибо. Спустя десять месяцев он снова пустился в бега, а чтобы было на что жить, занялся кражами со взломом. Совершенные преступления вскоре привели его в исправительное учреждение в Омахе, штат Небраска. Оттуда он тоже сбежал, после чего начал грабить продуктовые магазины. В возрасте тринадцати лет Мэнсона отправили в школу для мальчиков в Индиане – заведение с более строгими условиями содержания, где он, по его словам, подвергся сексуальному насилию со стороны других воспитанников. Чтобы защититься от них, Мэнсон научился прикидываться сумасшедшим. И он не оставлял попыток выбраться на волю – удирал восемнадцать раз за три года.

В феврале 1951 года, когда ему было шестнадцать, Мэнсон вновь сбежал, на этот раз с парой других мальчишек. Угнав машину, они пересекли на ней границу штата – совершив тем самым федеральное преступление. После того как случайный блокпост в Юте положил конец их выходке, Мэнсона отправили в Национальную исправительную школу для мальчиков в Вашингтоне, округ Колумбия. Так начались его долгие скитания по федеральной исправительной системе. Из Вашингтона Мэнсона перевели в исправительный лагерь «Нэйчерал бридж онор», где его поймали за новым преступлением: он насиловал мальчика, приставив к его горлу бритву. После этого его перевели в федеральную тюрьму в Вирджинии, где он совершал аналогичные деяния, затем – в исправительное учреждение в Огайо, откуда его досрочно освободили в 1954 году за примерное поведение, хотя соцработники не раз отмечали его антисоциальные наклонности и наличие у него психической травмы [24].

Меньше чем через год у него уже была жена и вот-вот должен был родиться ребенок. Мэнсон брался за разные подработки в сфере обслуживания, но также не отказывался от угонов автомобилей. На нескольких из них он вновь пересек границу штата. Эти преступления, а также неявка на слушание, связанное с одним из них, привели его к трехлетнему заключению в федеральной тюрьме Терминал-Айленд в Сан-Педро, штат Калифорния. К тому времени как он в 1958 году вышел на свободу, его жена подала на развод. Чтобы заработать на жизнь, Мэнсон занялся сутенерством. В мае следующего года его снова арестовали, на этот раз за подделку чека от правительства на 37,5 доллара. Ему грозил еще один десятилетний срок, однако судья, вняв мольбам женщины, заявившей, что она любит Мэнсона и хочет выйти за него замуж, вынес условный приговор и отпустил подсудимого на свободу.

Мэнсон продолжил заниматься сутенерством, угонять машины и разводить людей на деньги. ФБР установило за ним слежку, надеясь арестовать его за нарушение Закона Манна, запрещавшего перевозку проституток через границу штата. Обвинение предъявить так и не удалось, однако стоило Мэнсону отправиться в Мексику с очередной проституткой, как его сразу признали нарушившим условия испытательного срока, и вынесенный ранее приговор о десяти годах заключения был приведен в исполнение. Тот же судья, который раньше назначил ему условное наказание, теперь постановил: «Если когда-либо существовал человек, совершенно не способный исполнять требования условного осуждения, так это он» [25].

Надолго застряв в тюрьме, Мэнсон взялся за гитару и увлекся сайентологией. Персонал исправительного учреждения отмечал его дар харизматичного рассказчика и имевшиеся у него «личностные проблемы». Заключенный не скрывал своих музыкальных амбиций. С огромным интересом и завистью он наблюдал из-за решетки за стремительным взлетом The Beatles.

К моменту выхода на волю в возрасте тридцати двух лет Мэнсон провел на попечении государства больше половины жизни. По его словам, ему настолько нравилось в тюрьме, что он предпочитал ее свободе и интересовался, нельзя ли ему остаться там насовсем. «У него нет никаких планов после освобождения, – говорилось в одном из отчетов, – потому что ему, по его словам, просто некуда идти».

«Кровожадные роботы»

Читая первые сообщения прессы о Мэнсоне и «Семье», я с трудом понимал, где правда, а где преувеличения. Мэнсона часто изображали коварным искусителем – «злым крысоловом», как выразилась одна газета, наделенным неясной силой [26]. Примерно через неделю после ареста «Семьи» на обложке журнала «Лайф» появилось фото Чарльза Мэнсона с безумно вытаращенными глазами, который в результате показался всему миру кем-то вроде современного Распутина. Опубликованная в этом номере статья сопровождалась фотографиями «женщин Мэнсона», многие из которых едва достигли юношеского возраста: они позировали с младенцами, чьи головки покоились на их стройных плечах. Они говорили о своей любви и абсолютной поддержке «Чарли», считая его вторым пришествием Христа и Сатаны в одном лице.

Средства массовой информации сразу же налепили на «Семью» ярлык «кочевой банды хиппи» и «псевдорелигиозного культа» [27; 28]. «Нью-Йорк таймс», нагнетая драматизм, утверждала, что они «вели праздную жизнь, полную свободного секса, ночных гонок на мотоциклах и слепого повиновения загадочному гуру, в чьих силах было контролировать их умы и тела» [29].

Андеграундная пресса, напротив, прониклась к Мэнсону симпатией. Люди считали его невиновным. По их мнению, его статусу коммунара-левака придавалось слишком большое значение. «Тьюсдей чайлд», ориентированная на оккультистов лос-анджелесская газета о контркультуре, назвала Мэнсона «человеком года» [30]. Некоторых даже не волновала его связь с убийствами. Наиболее возмутительным образом на этот счет высказалась Бернардин Дорн из Weather Underground[16]: «Прикончить богатых свиней их собственными вилками и ножами, а потом поужинать в той же комнате – обалдеть просто! „Синоптики“ понимают Чарльза Мэнсона» [31].

Я посмотрел первые телевизионные кадры с Мэнсоном. Камеры засняли, как судебные приставы вели его на предварительное слушание: закованный в наручники сутулый человек, сверлящий взглядом окружающих. Я не разглядел в нем особых следов его легендарной харизмы, но понял, насколько реальна была окружавшая его асоциальная аура псевдомистицизма и тюремной агрессии. Мэнсон устраивал разухабистую демонстрацию контролируемого безумия всякий раз, как появлялся перед судом. Он спорил с судьей, утверждая, что ему следует разрешить представлять себя на процессе самому. «Девочки», в свою очередь, во всем подражали лидеру, при каждой возможности вступая в публичную перепалку со служителем Фемиды и назначенными им адвокатами и отказываясь подчиняться элементарным правилам поведения в зале суда.

Тот факт, что Мэнсона задержали в Долине Смерти – куда более непостижимом месте, чем любое другое в Соединенных Штатах,– придало ему даже большую притягательность. Репортеры обыгрывали его сравнение с Распутиным, подчеркивая его образ пустынного скитальца. По словам одного журналиста, Мэнсон был «бородатым демоническим Махди[17]», возглавлявшим «мистическую полурелигиозную секту хиппи, промышляющую наркотиками и убийствами» [32]. Другой описал его как «заросшего волосами маленького человечка с густой бородой и пронзительными карими глазами», а «Семью» – как «бродячую банду хиппарского типа» [33]. Злобность Мэнсона казалась необъяснимой. Даже в каракулях, оставленных им в блокноте за время судебного разбирательства, психиатры увидели «психику, разрываемую мощными приступами агрессии, вины и враждебности» [34].

За этим белым шумом я сумел разглядеть истинные причины более глубокого интереса публики к делу, ту же загадку, которая в результате захватила и меня: как и почему эти люди стали преступниками? И, что куда более важно, не может ли такое повториться с любым среднестатистическим американским ребенком – может ли кто-то еще зайти «слишком далеко»?

Судебный процесс начался в июле 1970 года. Присяжных изолировали в отеле «Амбассадор», где двумя годами ранее был убит Бобби Кеннеди. Здание Верховного суда в центре Лос-Анджелеса превратилось в арену медиацирка, подобного которому страна прежде не видела. Шестеро обвиняемых – Чарльз Мэнсон, Патрисия Кренуинкел, Сьюзан Аткинс, Лесли Ван Хаутен, Стив Гроган и Линда Касабиан – привлекли к себе столько внимания, сколько раньше доставалось разве что самым известным в мире знаменитостям. (Текса Уотсона судили отдельно от остальных участников «Семьи»: он сбежал в Техас, и его еще предстояло экстрадировать в Калифорнию.)

Винсент Буглиози стал главным публичным лицом, выступавшим от имени государства, и де-факто антиподом Мэнсона. Глядя на них, вы никогда бы не сочли этих двоих ровесниками – на самом деле Мэнсон был старше Буглиози на три месяца. На момент начала суда обоим было по тридцать пять. Однако Буглиози с его залысинами и костюмами-тройками казался настолько идеальным воплощением привычного старого мира с характерной для него властностью и твердыми моральными устоями, что порой выглядел так, словно годился Мэнсону в отцы.

В книге «Helter Skelter» Буглиози пишет о своем неприятии «стереотипного образа прокурора» как «консерватора, борца за закон и порядок, стремящегося добиться обвинительного приговора любой ценой». Однако именно с таким отношением к себе он и столкнулся. На архивных фото он часто запечатлен в окружении микрофонов в момент, когда его вдумчивые речи помогают миру разобраться в том, что кажется бессмысленным. Журналисты высоко оценивали его «взвешенные аргументы» [35].

Своей вступительной речью Буглиози, ничуть не менее колоритный персонаж, чем Мэнсон, сумел придать и без того сенсационному делу еще большую скандальность. Представленный им мотив убийств был завораживающе странным. По словам Буглиози, расизм сочетался в нем с апокалиптической библейской риторикой, и все это под музыку The Beatles – «английской музыкальной группы», как он их чопорно называл:

Мэнсон был ярым поклонником The Beatles и верил, что они обращались к нему через тексты своих песен… В названии одной из песен группы, «Helter Skelter» («Кавардак»), он видел идею восстания темнокожих против белого истеблишмента с последующим уничтожением всей белой расы, за исключением, конечно, самого Мэнсона и его избранных последователей, намеревавшихся «спастись» от Кавардака, отправившись в пустыню и поселившись в кладязе бездны – в месте, познания о котором Мэнсон почерпнул в девятой главе Откровения.

Ничего подобного в зале суда раньше не звучало. Люди убивают друг друга по самым разным причинам, но эти причины обычно носят личный, а не метафизический характер. Нити вроде упомянутых – расизм, рок-музыка, конец света – чрезвычайно редко сплетаются в единую смертоносную философию. Когда же дело дошло до показаний бывшего участника «Семьи» Пола Уоткинса, который принялся обрисовывать детали Кавардака, диссонанс только усилился. Уоткинс говорил о «большом подземном городе», спрятанном в дыре, настолько огромной, что «по ней можно прокатиться на скоростном катере». Из Книги Откровения «Семья» узнала, что в городе не будет ни солнца, ни луны, зато будет «дерево, приносящее двенадцать видов плодов». Питаясь этими плодами в своем подземном Элизиуме, «Семье» предстояло разрастись до ста сорока четырех тысяч человек.

Буглиози пояснил: как бы безумно и нелогично это ни звучало, последователи Мэнсона безоговорочно верили в его пророчество об Армагеддоне, как если бы оно сошло к ним прямо со Святой горы. Они были готовы убить ради него, лишь бы только воплотить сказанное в реальность. Однако ничто из этого не объясняло, почему Мэнсон выбрал в качестве целей дома Тейт и Ла-Бьянка. Мэнсон был знаком с бывшим арендатором дома Тейт – Терри Мелчером, музыкальным продюсером и сыном Дорис Дэй[18]. Мелчер некоторое время обдумывал идею выпустить альбом Мэнсона, мечтавшего о славе рок-музыканта, однако потом от нее отказался. Весной, незадолго до убийства, Мэнсон пытался разыскать Мелчера в этом доме, надеясь переубедить его, но друг новых жильцов сообщил ему, что Мелчер съехал. Мэнсону не понравилось надменное отношение того парня. В результате дом на Сьело-драйв превратился для него в олицетворение отвергнувшего его «истеблишмента». Отдавая приказы об убийствах, Мэнсон, по словам Сьюзан Аткинс, хотел «вселить страх в Терри Мелчера» и послать четкий сигнал всем звездам и воротилам музыкального бизнеса, которые относились к нему с пренебрежением. Что касается Ла-Бьянка, то Мэнсон какое-то время назад жил с ними по соседству. Тот дом теперь стоял пустым, но это не имело значения [36]. Мэнсон решил: на роль мишеней сгодятся и соседи, потому что они тоже, кем бы ни были, олицетворяли собой истеблишмент, который он так активно стремился низвергнуть посредством Кавардака.

На тот момент судебный процесс по делу «Семьи» был самым длительным и дорогостоящим в истории США. И он был намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд, поскольку сам Мэнсон в действительности никого не убивал. Его нога вообще не ступала в дом Тейт, и, хотя он заходил в дом Ла-Бьянка, но ушел оттуда до того, как его последователи лишили жизни семейную пару. Это означало, что Мэнсона можно было осудить за убийство первой степени[19] только как соучастника. Согласно юридическому принципу субсидиарной ответственности, любой организатор признается виновным в преступлениях, совершенных его сообщниками. Другими словами, если бы обвинению удалось доказать, что Мэнсон выступил заказчиком этих убийств, он был бы виновен в их совершении, даже не тронув пальцем ни одну из жертв. Буглиози нужно было подтвердить уникальную способность Мэнсона контролировать мысли и действия своих последователей, которые делали все, что он попросит, вплоть до убийства совершенно незнакомых людей.

Дело получилось бы сложным, даже если бы все прошло гладко. Однако «Семья» сделала все возможное, чтобы вставить обвинению палки в колеса. В первый же день слушаний Мэнсон заявился в суд с вырезанным на лбу «Х»: рана была настолько свежей, что все еще кровоточила. На следующий день Аткинс, Кренуинкел и Ван Хаутен тоже явились с крестами, сочащимися кровью. Женщины передвигались по коридорам суда вприпрыжку, все трое в ряд, держась за руки и распевая написанные Мэнсоном детские стишки. Они смеялись над фотографами, расталкивавшими друг друга в погоне за лучшими снимками. Во время судебного процесса, стоило Мэнсону чем-то возмутиться, как они тоже начинали возмущаться, копируя его ненормативную лексику, его экспрессивные высказывания, его вспышки гнева.

Судья Чарльз Олдер не раз угрожал удалить Мэнсона из зала суда. На очередное его замечание Мэнсон ответил: «Я сам тебя удалю, если не прекратишь. У меня есть своя метода… Думаешь, я шучу?» Схватив остро заточенный карандаш, он перепрыгнул через стол защиты и бросился к Олдеру. Вмешавшийся судебный пристав остановил его, в то время как девушки тоже повскакивали на ноги и принялись распевать непонятные стихи на латыни. Пока его вытаскивали из зала суда, Мэнсон продолжал сопротивляться, крича: «Во имя христианского правосудия, кто-нибудь должен снести тебе башку!» Такой вот проблеск склонности к грубому насилию, скрывавшейся за фасадом философа-гуру Мэнсона. Судья начал носить под мантией револьвер 38-го калибра [37].

За стенами здания суда было не многим спокойнее: на углу Темпл и Гранд каждое утро собирались участники «Семьи», устраивавшие пикеты на тротуаре. Босые и воинственно настроенные, они рассаживались широкими кругами и распевали песни во славу своего лидера. Женщины кормили грудью новорожденных. Мужчины смеялись и запускали пальцы в свои длинные немытые волосы. Все они последовали примеру Мэнсона и вырезали «Х» у себя на лбу. В распространявшихся ими отпечатанных на машинке листовках объяснялось, что подобное самоповреждение символизирует «ИКС-ключение» себя «из общества».

Буглиози назвал подсудимых «кровожадными роботами» – фраза высокопарная, но меткая. Она отражает тревожную двойственность убийц: сочетание животных и в то же время неестественных проявлений, полного отсутствия эмоций и способности совершить древнейший, самый инстинктивный вид убийства, какой только можно вообразить. Текс Уотсон позднее воспел бесстрастный экстаз нанесения механических ударов: «Опять и опять, снова и снова, нож в машине-руке, едины, готовы» [38]. Сьюзан Аткинс рассказала сокамернице, что вонзать нож в живот беременной Тейт было «сродни сексуальной разрядке. Особенно когда ты видишь, как хлещет кровь. Это лучше оргазма» [39]. И за этими людьми стоял Мэнсон, который жил ради секса, даже когда называл себя «механическим мальчиком».

«Стадия полного ничто»

Семь изнурительных месяцев спустя первая фаза судебного процесса наконец подошла к концу, и присяжные, после десяти дней обсуждения вердикта, единогласно признали подсудимых виновными. Теперь, на втором этапе, обвинению следовало представить доводы в пользу их смертной казни. Выстроенное прокуратурой дело и контраргументы защиты ранее уже привели к ряду пугающих свидетельских показаний, включая масштабную дискуссию на тему ЛСД – не как расслабляющего наркотика, а как средства контроля над разумом. На этом этапе процесса возникнут похожие вопросы, и некоторые из них будут занимать и мучить меня на протяжении следующих двух десятилетий. В самом ли деле Мэнсон «промывал мозги» людям? Если да, то каким образом он это делал? И если один человек действительно находился под полным контролем другого, то кто тогда должен отвечать за его действия?

Три осужденные женщины – Аткинс, Кренуинкел и Ван Хаутен – впервые дали показания в зале суда. Одна за другой они объясняли свою роль в убийствах, не забывая оправдывать Мэнсона, который не был никаким соучастником, и подтверждая полное отсутствие у них угрызений совести. Родственники жертв в ошеломленном молчании наблюдали, как подсудимые в мельчайших подробностях описывают последние минуты жизни их близких. Девушки называли убийство человека актом любви, освобождающим жертву от оков ее физического существования.

Сьюзан Аткинс не моргнув глазом вспоминала, как Текс Уотсон велел ей убить Тейт: «Он посмотрел на нее и сказал: „Убей ее“. И я ее убила… Я просто воткнула в нее нож, она упала, а я снова воткнула его. Понятия не имею, сколько раз я ударила ее ножом».

Испытывала ли она враждебность по отношению к Тейт или другим жертвам? Аткинс пожала плечами. «Я никого из них не знала. Как я могла испытывать к ним какие-то чувства, если даже не была знакома с этими людьми?» Она добавила, что была уверена: она поступает «правильно», поскольку «это было приятно».

Патрисия Кренуинкел сказала, что, нанеся двадцать восемь ударов ножом Эбигейл Фолгер, не почувствовала ничего. «Что тут вообще описывать? Так уж вышло, и это казалось правильным». Зачем ей было убивать женщину, которую она даже не знала? «Ну, это трудно объяснить. Просто была такая мысль, а потом мысль воплотилась в реальность».

«„Сожалею“ – это всего лишь слово из семи букв, – заявила Лесли Ван Хаутен в зале суда. – Им ничего не вернешь». Она участвовала в убийстве Розмари Ла-Бьянка, которую ранили ножом сорок один раз. «Что я чувствую? – сказала Ван Хаутен. – Это просто случилось. Ее уже нет».

Девушки явно не выглядели раскаявшимися, и Буглиози сделал все возможное, чтобы добиться для них смертной казни. Его заявления, казалось, противоречили сами себе. На первом этапе судебного разбирательства он утверждал, что эти женщины были «зомби с промытыми мозгами», находившимися в полном подчинении у Мэнсона. Теперь он доказывал обратное: они выступали соучастницами преступлений наравне с Мэнсоном. И хотя они, по словам Буглиози, были лишь «автоматами, рабски послушными каждой команде Мэнсона», девушки по-прежнему «глубоко внутри себя» испытывали такую «жажду крови», что заслуживали смертной казни.

Защита утверждала: женщины были всего лишь пешками. Используя тщательно просчитанную комбинацию наркотиков, гипноза и принуждения, Мэнсон превратил не склонных к насилию людей в неистовых убийц-психопатов. На тот момент американские ученые изучали ЛСД лишь немногим более десяти лет и были весьма далеки от полного понимания его действия. Мэнсон, по словам защиты, при помощи наркотика воздействовал на своих впечатлительных последователей с целью получить доступ к самым сокровенным уголкам их сознания и перестроить их поведение в соответствии со своими замыслами.

Бывшие участники «Семьи» часто упоминали использовавшиеся Мэнсоном методы систематического «промывания мозгов», начиная с заманивания новичков посредством «бомбардировки» их любовью, сексом и наркотиками. Давая показания, Пол Уоткинс рассказал об оргиях, которые Мэнсон устраивал на ранчо Спэн чуть ли не еженедельно. Лидер сам раздавал наркотики, лично определяя дозировку каждого. После этого, как пишет Буглиози в книге «Helter Skelter»,

Чарли мог начать танцевать, а остальные следовали за ним паровозиком. Когда он снимал одежду, все остальные тоже ее сбрасывали… Чарли руководил оргией, расставляя тела, определяя комбинации, позы. «Он создавал очень красивые сцены, словно ваял скульптурный шедевр, – сказал Уоткинс, – но вместо глины использовал разгоряченные тела».

Если кто-то из них начинал зажиматься или от чего-то отказываться, Мэнсон устранял его сомнения. Он целенаправленно заставлял человека делать то, чему он или она больше всего сопротивлялись. «Посвящение одной тринадцатилетней девочки в „Семью“ заключалось в том, что Мэнсон взял ее сзади на глазах у остальных, – писал Буглиози. – Мэнсон также „опустился“ до аналогичных действий с юным парнем, чтобы продемонстрировать остальным, что сам он избавился от любых запретов».

Текс Уотсон в опубликованных в 1978 году мемуарах «Ты умрешь за меня?» рассказывает похожую историю. «В задней части дома у нас на ранчо была комната, весь пол которой был завален матрасами», – написал он. По сути, она предназначалась исключительно для секса. «Раз у нас еще остаются какие-то табу, значит, мы по-прежнему не мертвы и продолжаем реализовывать заложенную в нас родителями программу».

Заставляя их чувствовать себя свободными и желанными, Мэнсон изолировал своих последователей от мира за пределами ранчо. Он раздавал им ежедневные задания, связанные с поддержанием деятельности коммуны, и запрещал общаться с семьями и друзьями. В его мире не было места газетам, часам и календарям. Мэнсон давал посвященным новые имена. «Чтобы получить абсолютную свободу ума, я должна была полностью забыть прошлое, – заявила в своих показаниях Сьюзан Аткинс. – Самый простой способ сделать это – сменить личность».

Их инициация завершалась после того, как они принимали участие в длительном сеансе употребления ЛСД – нередко растягивавшемся на несколько дней подряд, без всякого перерыва, – во время которого Мэнсон только притворялся, будто употребляет наркотик, или принимал гораздо меньшую дозу. Сохраняя ясную голову, он манипулировал сознанием последователей при помощи сложных словесных игр и сенсорных техник, разработанных им за два года, прошедших с момента его выхода из тюрьмы. Поскольку перерывы между «кислотными» трипами были небольшими, процесс размежевания с традиционным обществом шел легко. Каждый новый пережитый совместно наркоопыт все больше отдалял «Семью» от реальности, пока, наконец, даже самые непримиримые противоречия не начинали выглядеть допустимым дополнением друг друга: смерть оказывалась тем же, что и жизнь, добро ничем не отличалось от зла, а Бог был неотделим от Сатаны.

По мнению Пола Уоткинса, Мэнсон намеренно применял ЛСД «для того, чтобы насаждать свою философию, пользоваться чужими слабостями и страхами и добиваться от своих последователей нужных ему обещаний и договоренностей» [40]. И это действительно работало. Уоткинс вспомнил случай, когда Мэнсон заявил Сьюзан Аткинс: «Хочу половинку кокоса, даже если тебе придется ехать за ним в Рио-де-Жанейро». Аткинс «встала и уже направилась к двери, но тут Чарли сказал: „Ладно, не надо“» [41]. По словам Уоткинса, Мэнсону отлично удавалось «раскапывать глубокие внутренние проблемы» [42]. Он «залезал к людям в голову», не оставляя им «ни точки отсчета, ни того, к чему можно было бы вернуться, ни правильного, ни неправильного – вообще никаких основ». Они жили в порожденной ЛСД «новой реальности», «переплавленные и обретшие свободу во вневременных спиралях бытия» [43].

По иронии судьбы, по мере того как его последователи становились все больше похожи на роботов, Мэнсон, по словам участника «Семьи» Брукса Постона, внушал им, что люди в обычном мире «подобны компьютерам» [44]. Мировоззрение человека – это лишь результат программирования со стороны общества, однако любую программу можно отменить. Выступая в суде, Сьюзан Аткинс описала Шэрон Тейт как «машину IBM – слова слетали с ее губ, но для меня они не имели никакого смысла».

Текс Уотсон писал, что целью каждого вновь присоединившегося к «Семье» было принять столько ЛСД и послушать столько музыки Чарли, чтобы вернуться «к чистоте и небытию», подобным новому рождению [45]. Это называлось «умереть у себя в голове» и позволяло влиться в коллектив, разделив с ним «один общий мозг».

Чтобы изложить подобную историю перед судом, Буглиози пришлось прибегнуть к небольшому прокурорскому фокусу. Он заявлял, что женщины Мэнсона подверглись психологическому воздействию, но не утверждал, что Мэнсон на самом деле создал убийц. Несмотря на рассуждения Мэнсона о «перепрограммировании», не существовало доказательств того, что хоть кому-то когда-нибудь удалось провернуть такое с другим человеком. Вместо этого Буглиози предположил: в подсознании последователей Мэнсона, должно быть, уже существовала тяга к убийствам. Мэнсон научился распознавать и использовать эту тягу, тем не менее все девушки должны нести ответственность за свои поступки. Такая позиция поражает и озадачивает меня до сих пор, ведь она предполагает особую форму промывания мозгов, при которой человек с промытыми мозгами сохраняет способность оставаться до некоторой степени «самим собой».

Между тем, когда дело дошло до решения вопроса о смертной казни, защита вызвала в суд ряд экспертов-психиатров, которые не согласились с представленной обвинением версией. Они заявили, что, поскольку Мэнсон промыл мозги своим последователям, то эти последователи не могут в полной мере отвечать за совершенные ими убийства. ЛСД открыл лидеру «Семьи» доступ в самые нестабильные области подсознания. Ученые объяснили, каким именно образом «кислота» способна разрушить и реконструировать чью-то личность – если трезвый «гид», призванный обеспечивать спокойное многочасовое наркопутешествие, начнет злоупотреблять своей ролью, внедряя в чужое сознание идеалы и убеждения, связанные с насилием. При регулярном повторении и закреплении такие установки пустят корни и будут давать свои плоды даже в моменты, когда последователи не находятся под ЛСД. Добавьте к этому другие методы воздействия, вроде сенсорной депривации[20] и гипноза – Мэнсон использовал оба, – и у вас появится реальная возможность переписать чужой моральный кодекс настолько, что человек перестанет различать понятия «правильного» и «неправильного».

Одним из свидетелей на стороне защиты выступал доктор Джоэл Форт, ученый-психиатр, открывший первый в стране центр лечения ЛСД-зависимости. По его мнению, Мэнсон при помощи наркотика пытался создать «новую модель женского поведения», в результате чего получилась «начисто лишенная моральных ориентиров система убеждений, воспринимавшая смерть и убийство совершенно иначе, чем к ним относится нормальный человек». В этой системе не было места «интересам социума, состраданию [и] нравственным ценностям».

В суде во время одного из самых примечательных обменов репликами адвокат Мэнсона Ирвинг Канарек спросил доктора Форта, можно ли в принципе, используя ЛСД, «научить преступлениям» отвергнутых обществом людей.

– Допустим, вы специалист по части ЛСД и у вас есть задача научить кого-то совершать преступления. Вы собираете этих людей и программируете их на то, чтобы они шли и убивали тут, там, везде… Не хотите же вы сказать, что такое и правда возможно, что вы действительно можете влезть к человеку в голову и таким вот образом научить людей совершать преступления?

– Именно это я вам и говорю, – ответил Форт.

Реальных примеров он не видел, но сравнил это с действиями правительства, которое, используя расплывчатое понятие патриотизма, заставляет солдат убивать от своего имени.

А вот о чем никто не подумал, так это о том, как подобный Мэнсону человек, столь слабо образованный и с таким числом отсидок за плечами, вдруг смог обрести способность настолько хорошо контролировать людей. Неважно, считаете ли вы случившееся полным промыванием мозгов или результатом сильного психического воздействия, факт остается фактом: у Мэнсона это получилось. Ни у кого больше не вышло. И это главная неразгаданная тайна всего дела. То, что до сих пор не дает мне спать по ночам. Сколь соблазнительно бы ни выглядели спекуляции на тему ЛСД, их недостаточно, чтобы объяснить произошедшее.

В книге «Helter Skelter» Буглиози пытается разгадать эту непостижимую загадку: каким именно образом Чарльз Мэнсон, малограмотный бывший зэк, который больше половины своей жизни провел в исправительных учреждениях, сумел меньше чем за год превратить группу ранее вполне миролюбивых хиппи – включая библиотекаря из маленького городка, звезду школьной футбольной команды и королеву выпускного бала – в жестоких, далеких от раскаяния убийц? В итоге Буглиози признал: ответа у него так и нет. «Все эти факторы способствовали контролю Мэнсона над другими людьми, – пишет он,

– но даже если сложить их вместе, приведут ли они в совокупности к убийству без всяких угрызений совести? Возможно, но я все же склонен думать, что в деле имеется нечто большее, какое-то недостающее звено, которое позволило ему до такой степени изнасиловать и сломать сознание своих последователей, что они в итоге пошли против самой главной заповеди, „Не убий“, и охотно, даже страстно, убивали по его приказу.

Быть может, что-то кроется в его харизматичной, загадочной личности – какое-то непостижимое качество, которое еще никому не удалось вычленить и идентифицировать. Возможно, он перенял это качество у других. Чем бы оно ни было, думаю, Мэнсон отлично знал формулу, которую использовал. И меня беспокоит, что нам она неясна».

В итоге Мэнсона и его последователей все равно приговорили к смертной казни. Буглиози заявил, что у них «по венам течет» готовность убивать [46]. Для присяжных, как и для общественности, такая правда выглядела гораздо более приемлемой: преступники просто были отклонением от нормы. Промывание мозгов, полная утрата свободы воли – об этом и подумать было сложно, не то что принять.

«Употреби ЛСД достаточное количество раз, и ты достигнешь стадии полного ничто,– сказал Мэнсон на суде.– Ты достигнешь стадии отсутствия мыслей». Никому не хотелось ворошить этот муравейник. Сидящее в глубине молодых женщин зло, вытолкнутое на поверхность их идейным вдохновителем,– это было хоть что-то. А любое «что-то» лучше, чем «стадия полного ничто».

После того как присяжные вынесли четырем подсудимым – Мэнсону, Кренуинкел, Аткинс и Ван Хаутен (Касабиан выступила свидетелем обвинения и получила иммунитет) – смертный приговор, три девушки вскочили на ноги. Они недавно обрили головы, подражая Мэнсону. Они вырезали у себя на лбу знаки «Х» еще большего размера, чем у Мэнсона. И они были в ярости.

– Вы сами себя осудили, – проорала присяжным Патрисия Кренуинкел.

– Крепче запирайте двери и следите за своими детьми, – предупредила Сьюзан Аткинс.

– Вся ваша система – это лишь игра, – крикнула Лесли Ван Хаутен. – Вы глупы и слепы. Ваши дети отвернутся от вас.

На улице Сэнди Гуд, одна из самых яростных сторонниц Мэнсона, глядя в телекамеру, произнесла: «Смерть? Это то, что ждет вас всех» [47].

С тем «Семью» и смели с национальной сцены, а общественность получила возможность задвинуть эти ужасные преступления в прошлое. Семь человек были жестоко убиты. Но теперь люди обрели уверенность, что знают, как и почему это произошло, и что зло надежно упрятано за решетку.

«Дико живешь – дико умрешь»

На момент, когда я в апреле 1999 года начал собирать материал для своей статьи для журнала «Премьер», многое из того, что вы только что прочитали, было мне неизвестно. Я осилил книгу «Helter Skelter» и осознал, что убийства оставили след в Голливуде – вот, пожалуй, и всё. Через несколько лет моя одержимость этим делом достигнет такого уровня, что у меня под рукой всегда будет лежать стенограмма судебного процесса, а папки на столе будут трещать по швам от вырезок, собранных из различной прессы. Однако тогда, в самом начале, я был несколько сбит с толку.

Книга «Helter Skelter» подвела итог всей этой истории. Ее автор лично позаботился о том, чтобы Мэнсона упрятали за решетку. Что может противопоставить этому журнальная статья? Моя редактор Лесли предоставила мне самому найти подход к теме. Но ее первое предложение – как эти преступления изменили Голливуд? – казалось мне несколько поверхностным, и я подозревал, что ей и самой этого будет недостаточно.

Результаты первых недель интервью тянули меня в абсолютно разные стороны. Поначалу самой увлекательной показалась идея о том, как убийства разрушили голливудские узы дружбы, подтвердив укоренившееся мнение о морали той эпохи (или ее отсутствии). Общаясь с представителями различных голливудских клик, я словно заново раздувал слухи и распри тридцатилетней давности. Со временем каждый начал по-своему воспринимать случившееся. Я имел дело с воспоминаниями, которые размывались не один десяток лет. Даже самые надежные мои источники не были уверены в деталях. Что же касается ненадежных, то с ними мне приходилось постоянно напоминать себе: о многих из них уже давно забыли в Голливуде, к тому же они нередко пребывали в старческом маразме. Их воспоминания исказились, оберегая уязвленное эго, оправдывая скрытые мотивы и, главное, поддерживая присущее этим людям ощущение, будто они сами являются центром любой истории, иначе и незачем ее рассказывать.

Много противоречивого я услышал о доме на Сьело-драйв и царившей там за несколько месяцев до убийств декадентской атмосфере. Этот дом по-прежнему немало значил в Голливуде. Кое-кого смерть Шэрон Тейт и ее друзей напугала едва ли не больше, чем огорчила.

Сразу после убийств средства массовой информации обвинили Голливуд в «оторванности от реальности и гедонизме», как выразился Стивен Робертс из «Нью-Йорк таймс», а также в создании обстановки, в которой массовые убийства были практически гарантированы [48]. Робертс, в то время возглавлявший лос-анджелесское бюро «Таймс», в первые несколько недель после совершения преступлений успел пообщаться со многими голливудцами. Буглиози процитировал его в «Helter Skelter»: «Все их рассказы имели общую канву: жертвы каким-то образом сами навлекли на себя эти убийства… Общее настроение выражалось афоризмом: „Дико живешь – дико умрешь“».

Проблема заключалась в том, что спустя тридцать лет люди не могли сойтись во мнении, кто же принес подобную «дикость» в тот дом и как это вообще произошло. Мне даже пришлось задаться вопросом, не существует ли в Голливуде заговор молчания. На раскрытие этого дела у полиции Лос-Анджелеса ушло несколько месяцев. За столь долгий срок Мэнсон и «Семья» почти наверняка убили еще кого-нибудь. Не займи Голливуд тогда круговую оборону, расследование, вполне возможно, закончилось бы раньше. У многих людей, с которыми я беседовал, имелось четкое представление о том, почему произошли эти убийства, – и все же никто из них не обратился в полицию, а многие не захотели говорить о них под запись даже сейчас.

Единственное, с чем, похоже, соглашались абсолютно все (тут я имею в виду всех, кто не имеет отношения к офису окружного прокурора): в представленном Буглиози мотиве Кавардака многое не сходится. Он казался шитым белыми нитками и полиции, и голливудским инсайдерам, он кажется таким и мне. Я решил по-новому взглянуть на саму идею того, что Мэнсон выбрал дом на Сьело-драйв, дабы «вселить страх» в Терри Мелчера – музыкального продюсера, чей отказ, как утверждается, настолько разозлил Мэнсона, что он попробовал развязать расовую войну.

Проблема номер один: Мелчер, судя по всему, понятия не имел, что «Семья» напала на его бывший дом именно из-за него. Конкретно ему они никогда не заявляли, что хотят его напугать, – они вообще никак не связывали убийства с каким-либо общением с ним. По словам Буглиози, Мелчер в принципе не понимал, что преступления имеют к нему хоть какое-то отношение, пока ему об этом не сообщила обратившаяся к нему через несколько месяцев полиция. В чем же тогда смысл такого мотива, если Мелчер не имел о нем ни малейшего представления?

Более грандиозный план, лежавший в основе Кавардака,– развязать масштабную расовую войну, представив дело так, словно за убийствами стоят «Черные пантеры»[21], – тоже не сработал. Хотя Мэнсон явно был расистом, а его философия носила дикий эсхатологический характер, никто и на секунду не поверил, что за преступлениями стоят чернокожие боевики, а ведь именно на такой исход он якобы рассчитывал.

Так почему же «Семья» тогда пошла на это? Они были слишком тупы или настолько накачаны наркотой, что не понимали очевидного? А может, все же существовала иная причина убийств, которая не имела ничего общего с расовыми войнами и запугиванием Мелчера? На мой взгляд, дурная слава убийств Мэнсона – как и заработанная на них репутация Буглиози – по большей части проистекает из мотива Кавардака. Задуманная хиппи расовая война, вдохновленная залитым по уши «кислотой» бывшим зэком, который к тому же умеет промывать мозги, – настолько фантастический замысел, что эти убийства намертво засели в поп-культуре. Будь их объяснение более прозаичным – скажем, сорвавшаяся наркосделка или какие-нибудь голливудские разборки, – и они канули бы в Лету уже через пару лет, а Буглиози ни за что не удалось бы написать самую популярную в истории тру-крайма книгу.

В первые недели работы над репортажем я, рассматривая другие возможные мотивы, сосредоточился на трех главных вопросах.

Первый: имели ли жертвы в доме Тейт какое-то отношение к убийцам?

Второй: догадывался ли Терри Мелчер о том, кто стоит за убийствами, сразу после совершения преступлений и не сообщал ли он об этом властям?

Третий, и самый сенсационный: не узнала ли полиция о роли Мэнсона в этих преступлениях намного раньше, чем сообщалось, и не пыталась ли она оттянуть момент ареста участников «Семьи» с целью уберечь жертв или Мелчера и его окружение от излишнего внимания?

Ниже я постараюсь изложить, насколько могу точно, все то, что мне удалось узнать за первые лихорадочные недели работы над своим репортажем. Не менее важен и урок, который я тогда так и не усвоил – он во многом объясняет, как и почему самый обычный трехмесячный заказ на подготовку статьи для журнала превратился в одержимость длиной в двадцать лет.

«Танцы стали другими»

Первым, у кого я взял интервью, был Джулиан Вассер, фотограф журнала «Лайф». Когнитивный диссонанс, ставший моим верным спутником на протяжении всей работы над статьей, я ощутил почти сразу же. С источниками я обычно встречался в выбранном ими модном ресторане – в тот раз это был «Ле пети фур», залитое солнцем уличное кафе в Западном Голливуде, – и уже через несколько минут, стоило разговору свернуть на тему насилия, как окружавшая нас шикарная обстановка начинала казаться совершенно неуместной. Так было и в случае с Вассером, который за салатом нисуаз с тунцом поведал мне об одном из самых печальных дней в своей жизни.

Спустя несколько дней после убийств Вассер по редакционному заданию «Лайф» сопровождал Романа Полански во время его первого после возвращения из Лондона визита в дом на Сьело-драйв. Один из сделанных тогда Вассером снимков стал истинным воплощением горя. Ссутулившийся и опустошенный Полански в обычной белой футболке сидит на крыльце своего дома, старательно отводя глаза от полустертого слова «свинья», написанного на входной двери кровью его жены.

«Мы слишком поторопились», – сказал мне Вассер. Он тенью следовал за Полански, пока тот бродил по залитым кровью комнатам. Дом уже не казался домом, это было место сбора улик. «После снятия отпечатков пальцев вся спальня и телефоны там были усыпаны порошком, а на ковре – кровь. Густая, как желе». И ее было так много, что она, по словам Вассера, никак не могла высохнуть. «Ты по-прежнему чувствовал ее запах… Соленый, плотский». Запах напомнил ему скотобойню.

Вассер моментально пожалел, что взялся за эту работу. Однако Полански настаивал на его присутствии, даже в самые эмоциональные моменты. И он не играл на публику, по крайней мере не совсем. В надежде поспособствовать раскрытию убийств Полански привез с собой экстрасенса Питера Херкоса, заслужившего кое-какую славу якобы имевшимся у него даром ясновидения. Вассера попросили передать копии сделанных им фотографий Херкосу, чтобы тот потом мог извлечь из них «психические вибрации».

Полански повел их в детскую, которую Тейт тщательно обставила и украсила в ожидании малыша. «Роман подошел к детской кроватке и тут же заплакал. Я сказал: „Это слишком личный для вас момент, мне не стоит здесь находиться“, а он ответил: „Пожалуйста, не надо меня сейчас снимать“. За всю свою карьеру я не видел ничего печальнее. Мне кажется, я никогда не ощущал неуместность своего присутствия сильнее, чем тогда, хотя он сам позвал меня туда… Это просто чудовищно, – добавил Вассер, – войти в спальню беременной женщины и увидеть самую сокровенную ее часть, сплошь засыпанную порошком для снятия отпечатков пальцев, понимая, что там произошло».

Херкос, как выяснилось позже, не разделял нахлынувших на Вассера возвышенных чувств. За неделю до того, как «Лайф» опубликовал свою статью, полученные незаконным путем фотографии Вассера появились на первой странице таблоида «Голливуд ситизен ньюс». Экстрасенс с легкостью продал переданные ему дубликаты снимков вместе с вибрациями и всем прочим.

Вассер описал «грандиозный страх», охвативший Лос-Анджелес после убийств. «Я жил в Беверли-Хиллз. Если бы ты тогда заявился к кому-то домой, тебя бы точно не впустили. Привычные эгоизм и паранойя усилились во сто крат. Появился лишний повод не открывать никому дверь».

Во время первых интервью я слышал подобное не раз. В городе, как сообщалось, резко выросли продажи охранных сигнализаций и систем безопасности, а его обитатели стремились как можно скорее избавиться от своих запасов наркоты. В той самой статье «Лайф», которая сопровождалась фотографиями Вассера, есть одна знаменитая строка, чей источник остался неизвестным: «По всему Беверли-Хиллз разносится звук смываемых сливных бачков: у канализации Лос-Анджелеса чуть не случился передоз» [49].

Некоторые прибегали к более радикальным мерам предосторожности. По словам пресс-агента Уоррена Коуэна, его клиент Стив Маккуин появился на похоронах своих друзей Тейт и Себринга с пистолетом за поясом. Актера мучили те же опасения, что и остальной Голливуд: там все тогда подозревали, что убийца может по-прежнему бродить поблизости. Журналист «Вэнити фейр» Доминик Данн, известный своими репортажами об индустрии развлечений, сказал мне: «Голливуд действительно изменился… Танцы стали другими. Наркотики стали другими. Даже трахаться стали иначе». Лично его с женой произошедшее напугало настолько, что они на время отправили детей к бабушке, в Северную Калифорнию.

Дочь Фрэнка Синатры, Тина, рассказала, как ее отец нанял охранника. «Он несколько месяцев дежурил у нас дома от заката до восхода,– объяснила она.– Кажется, мама чуть не закормила его до смерти. Он носил униформу и пистолет и всю ночь сидел у нас на кухне. Я хорошо помню, какие тогда в городе царили настроения… Главным был страх».

В 1999 году этот страх, кажется, по-прежнему был жив-здоров, по крайней мере, среди тех звезд Голливуда, которые отказались говорить со мной, хотя с момента убийств прошло уже тридцать лет. Я получил резкий отказ от друзей Тейт, Полански и Себринга – иногда яростный, порой в виде лаконичных электронных писем или вежливых телефонных звонков. «Не заинтересован». «Не впутывайте меня в это». Или всего одно слово: «Нет». «Нет» сказали Уоррен Битти и Джейн Фонда. «Нет» и «нет» от Джека Николсона и Денниса Хоппера, которые, по общему мнению, оба были близки с Тейт и Полански. Кэндис Берген, на момент убийств бывшая подружкой Терри Мелчера, тоже сказала «нет» – как и Дэвид Геффен, и Миа Фэрроу, и Анжелика Хьюстон, среди прочих.

По мере накопления отказов я и сам поддался паранойе. У них там что, одна методичка на всех? Я всего лишь спрашивал, не готовы ли они высказаться на тему последствий этих убийств для голливудского сообщества: вряд ли такое можно счесть вмешательством в личную жизнь. К тому же «Премьер», полностью посвященный кинобизнесу, обычно вызывал у этой публики больший энтузиазм. Брюс Дерн – «нет». Кирк Дуглас – «нет». Пол Ньюман – «нет». Эллиотт Гулд, Энн-Маргрет, Хью Хефнер – «нет», «нет», «нет». В общей сложности мне отказали более трех десятков человек. Некоторые из них прикрывались своей известностью, но причины отклонить мою просьбу нашлись даже у тех, о ком уже стали забывать. Все шло к тому, что мне вскоре придется писать статью о Голливуде, в которой не будет никого из Голливуда.

В надежде наскрести хоть что-то поинтереснее я обратился к менее известным личностям. Питер Барт, много лет проработавший редактором журнала «Вэрайети», в свое время довольно близко общался с Полански, и его рассказ дал мне некое подобие зацепки.

«Должен признаться, эта тусовка меня слегка пугала,– заявил Барт, имея в виду круг общения Полански и Тейт.– Их окружала аура опасности… ты инстинктивно ощущал, будто там ее усиливает буквально каждый, так что ситуация вот-вот может выйти из-под контроля. Мы с женой до сих пор это обсуждаем. Любой, кто умаляет значение случившегося, просто не знает, о чем говорит».

Так я впервые лично столкнулся с точкой зрения «Дико живешь – дико умрешь»: идеей о том, что круг общения Полански, с его вакханальными вечеринками и гниловатой моралью, закономерно привел к совершению этих убийств. Я решил, что такая идея, возможно, не лишена смысла. Убийства ведь были раскрыты, жертвы, казалось бы, не сделали ничего такого, что могло бы их спровоцировать, однако Барт и прочие, с кем мне еще предстояло поговорить, по-прежнему утверждали, что во всем виноват образ жизни погибших.

Мне нужно было выйти на кого-то, кто лучше знал Шэрон и Романа, на человека, который лично бывал на их предположительно зловещих вечеринках. Но я по-прежнему получал одни отказы. Случайно узнав, что Дайан Лэдд на момент убийств была замужем за Брюсом Дерном и вращалась примерно в тех же кругах, что и Тейт с Полански, я связался с ее менеджером. Она пообещала мне организовать интервью, но на следующий день перезвонила, сообщив, что у Лэдд случилась «сильная эмоциональная реакция». Менеджер призналась: «Не знаю уж, что произошло с Дайан в шестидесятые, но она не хочет иметь никакого отношения к вашей статье. Она даже сказала мне, что, если в этом материале появится ее имя, то она свяжется со своим адвокатом».

Еще одно «нет» я получил от Питера Фонды. Вскоре после его отказа я неожиданно наткнулся на него – кто бы мог подумать! – на заправке посреди пустыни Мохаве, примерно в пяти часах езды от Лос-Анджелеса. Он был в кожаных штанах и на «харлее». Я насел на него с визитной карточкой наперевес, стараясь изложить свою просьбу как можно лаконичнее. Он, казалось, воспринял мои слова адекватно. Однако позже, когда я вновь попросил его об интервью, ответом снова стало «нет».

Я рассказал о потоке отказов Питеру Барту. Его по-прежнему интересовала моя работа, особенно когда по прошествии нескольких месяцев я начал понимать, что Мэнсон, вполне вероятно, был связан с Голливудом гораздо больше, чем кто-то готов признать. «Потрясает сам факт, – заявил Барт, – что все они говорят „нет“».

Первый промах Буглиози

И все же нашелся один крупный игрок, согласившийся поговорить со мной, – Винсент Буглиози. Он не только выразил готовность дать интервью, но и пригласил меня в свой новый дом в Пасадене, тот самый, где много лет спустя будет угрожать мне «так навредить, как [тебе] еще никто не вредил», если я только решусь опубликовать свои выводы.

Во время нашей первой встречи признаков подобной враждебности он не проявлял. Солнечным весенним днем Буглиози уделил мне целых шесть часов своего времени, пока возил меня по городу, показывая связанные с преступлением места, и наслаждался долгим обедом со мной в одном из любимых ресторанов. Его внимание мне льстило – передо мной все же сидел человек, сумевший упрятать в тюрьму одного из монстров двадцатого века. Позже я задамся вопросом о мотивах, стоявших за его великодушием.

За время работы в прокуратуре любой успевает нажить себе немало врагов, а Буглиози, как мне стало известно, нажил их даже больше, чем остальные, причем как в офисе окружного прокурора, так и за его пределами. Но, несмотря на то что ему когда-то угрожал смертью сам Мэнсон, он жил в доме, на удивление незащищенном, типичном для пригорода. Когда я приехал к ним в апреле 1999 года, Буглиози и его сорокатрехлетняя жена Гейл еще не до конца распаковали вещи. Приветствуя меня крепким рукопожатием, седовласый, худощавый и голубоглазый Буглиози извинился за стоявшие повсюду коробки. В гостиной горшки и вазы чуть не лопались от всевозможных видов цветов – живых, засушенных, искусственных.

Их кухня, украшенная любимыми безделушками Гейл с изображением петушков и курочек, могла бы сойти за декорацию для ситкома пятидесятых. Буглиози взял на руки лысого кота, тершегося о его ногу, и сообщил мне, что это редкая сиамская порода. Кота звали Шерлок, «потому что он вечно все разнюхивает». Гейл поставила перед нами тарелку с печеньем и две чашки чая со льдом.

Буглиози оказался тем еще собеседником. Он окатывал меня цунами слов, то и дело вскакивая со стула без всякой видимой причины. Хлопотавшая на кухне Гейл в сравнении с ним выглядела островком спокойствия. Я заметил, как она закатила глаза, когда ее муж заявил мне, что вышедшая в 1976-м экранизация «Helter Skelter»[22] стала «фильмом номером один в том году» и «получила самые высокие рейтинги в истории телевидения, пока не уступила первенство „Корням“[23]». По сути, Буглиози все эти тридцать лет выписывал один и тот же круг почета, так что его тезисы давно уже приелись. Заставить его свернуть с наезженной колеи было непросто. Возя меня по городу, он словно и не выходил из зала суда, где продолжал препираться с Мэнсоном. Порой казалось, что Буглиози чуть ли не дословно цитирует свою книгу. На первый взгляд, он был очень общительным и отвечал на вопросы с явной охотой, но все, что он говорил – на протяжении многих часов, – было давно известно.

По-прежнему надеясь нащупать оптимальный подход к материалу, я попытался осторожно вывести собеседника на тему подмеченных мной в «Helter Skelter» слабых мест. Прежде всего, как копы умудрились упустить из виду такое множество улик – почему они не раскрыли дело намного раньше? Буглиози в ответ, как и в своей книге, сослался на небрежную работу полиции. Не будь его, заявил он, копы вообще бы не раскрыли это дело.

Я попросил его рассказать о смотрителе Уильяме Гарретсоне, единственном выжившем в ту ночь на Сьело-драйв. Гарретсон жил в скромном гостевом домишке, расположенном на некотором удалении от главного дома. Его показания выглядели настолько неправдоподобными, что полиция Лос-Анджелеса поначалу сочла его главным подозреваемым. У Гарретсона тогда играла громкая музыка, которая, как он клялся, заглушила звуки убийств. Из-за своей стереосистемы он абсолютно не слышал жестокой бойни, хотя крики и выстрелы раздавались всего в шестидесяти футах[24] от окна его спальни. Буглиози признал правдивость слов смотрителя, хотя и неохотно. Полиция, напомнил он мне, проводила звуковые тесты, и их результат подтвердил показания Гарретсона [50].

Я перешел к Терри Мелчеру. Если Мэнсон хотел преподать ему урок, зачем тогда приказал убить людей, которые фактически не имели к Мелчеру никакого отношения, кроме того, что спустя некоторое время жили в том же доме? Мелчер не был знаком ни с одной из жертв в доме Тейт. Насколько я знал, он никогда не встречался ни с кем из них, даже мимоходом. Кроме того, по собственному признанию Буглиози, Мэнсон отправил своих последователей в дом на Сьело, прекрасно зная, что Мелчер там больше не живет.

Буглиози уклонился от ответов на эти вопросы, взамен рассказав об ужасе, который Мелчер испытывал во время судебного процесса и на протяжении нескольких лет после него – из опасений, что Мэнсон или кто-нибудь другой из «Семьи» по-прежнему желает его смерти. Не может ли он свести меня с Мелчером? Казалось, просто задав этот вопрос, я заставил Буглиози занервничать. Он заявил: мне будет трудно заставить Мелчера говорить. Позже, когда мне все-таки удастся выйти на Мелчера, я пойму почему.

Ближе к концу нашего многочасового разговора, когда солнце уже садилось за горизонт, я спросил Буглиози, не может ли он поделиться со мной информацией о случае, который раньше не становился достоянием общественности, – последний проблеск журналистской надежды. Судя по его нахмуренным бровям, он задумался над этим всерьез. Я достал из сумки книгу «В ожидании солнца» Барни Хоскинса, рассказывающую о музыкальной индустрии Лос-Анджелеса. Я взялся читать ее, готовясь к написанию статьи – из-за большого количества полученных отказов у меня образовалось больше свободного времени, чем я ожидал, – и хотел, чтобы Буглиози взглянул на подчеркнутый мной фрагмент. По утверждению Хоскинса, в доме Тейт было снято несколько садомазофильмов, а какого-то наркоторговца однажды на вечеринке связали и выпороли против его воли [51]. Другие источники, включая вышедшую в 1971 году книгу Эда Сандерса «Семья», приводили похожие факты, однако Буглиози почему-то пренебрег возможностью включить в «Helter Skelter» столь сочный эпизод.

Буглиози выглядел так, словно увяз во внутренней дискуссии. Выдержав длинную паузу, он попросил выключить диктофон. «Не подписывай это моим именем, – начал он. – Просто скажи, что сведения поступили из очень надежного источника». (Позже я объясню, почему рассматриваю сказанное как записанное на пленку.)

Вступив в дело, Буглиози узнал от детективов, что они нашли на чердаке дома на Сьело-драйв одну видеокассету. По словам полицейских, кадры, явно снятые Полански, запечатлели, как Шэрон Тейт принуждают к сексу с двумя мужчинами. Сам Буглиози эту кассету не видел, но сказал тогда детективам: «Верните ее туда, где нашли. Роман достаточно настрадался. Ничего хорошего из этого не выйдет. Только навредит ее памяти и причинит ему лишнюю боль. Они оба жертвы».

Слова Буглиози показались мне дешевыми понтами, тем более что он сам уже сообщал о большей части этого эпизода раньше. В «Helter Skelter» он написал: копы нашли кассету, на которой Роман и Шэрон «занимаются любовью», а потом незаметно вернули ее в дом [52]. Полански забрал ее вскоре после этого, во время уже упоминавшегося визита с Джулианом Вассером и экстрасенсом. Он «поднялся по лестнице на чердак», пишет Буглиози, «нашел возвращенную полицией Лос-Анджелеса видеокассету и, по словам одного из присутствовавших копов, сунул ее в карман» [53].

Чем больше я думал об этом, тем больше ужасался, насколько отвратительной была сама идея такой видеозаписи. Рефрен «Дико живешь – дико умрешь» обрастал новыми подробностями. Вскоре мне пришла в голову мысль: если Полански заставил Шэрон переспать с двумя мужчинами и снял это на видео, разве такое не может считаться супружеским насилием? «Роман – псих,– признал Буглиози.– Он заставлял ее делать это». Так там было изнасилование? Если Буглиози говорил правду – «если» тут под большим вопросом, как я вскоре узнал, – запись повышала шансы Полански стать подозреваемым, и, следовательно, полиция должна была сохранить ее в качестве улики.

Я надеялся, что смогу подтвердить историю Буглиози. Это была единственная новая информация, которую мне удалось раскопать. Я настолько торопился продолжить работу, что не заметил в признании Буглиози одной существенной неувязки, на осознание которой мне потребовалось целых шесть лет. Он никак не мог велеть полицейским вернуть пленку обратно на чердак. Офис окружного прокурора поручил ему заняться делом Тейт только 18 ноября 1969 года – через несколько месяцев после того, как Полански 17 августа впервые вернулся в свой дом после убийств [54].

На ранних стадиях расследования полиция могла связаться с людьми вроде Буглиози только для получения ордера на обыск. Если Винсент узнал о пленке от детективов еще в августе – и если именно он, как он утверждал, велел вернуть ее в дом, – значит, его участие в полицейском расследовании потребовалось гораздо раньше, чем он заявлял. Возможно, повод был пустяковым, а может, это было нечто, о чем, как он полагал, следовало молчать ради защиты репутации знаменитостей. Правду мы никогда не узнаем, поскольку он раз и навсегда решил скрыть это от своих читателей. И хотя тогда я не увидел эту нестыковку, в будущем мне еще не раз доведется сталкиваться с подобным. Когда я, наконец, все пойму, это полностью изменит характер наших с ним отношений.

Уродство и чистота

«Helter Skelter» начинается знаменитой фразой: «Как потом скажет один из убийц, ночь выдалась настолько тихой, что почти было слышно, как позвякивает лед в шейкерах для коктейлей в домах людей, живущих дальше по каньону». Первая половина книги, описывающая ход полицейского расследования, нагнетает ужас прямо с этого предложения. После признания Буглиози я начал искать в ней другие неувязки. Если автор исказил одну деталь дела, мог ли он изменить что-то еще? Этот вопрос будет преследовать меня на протяжении всей работы.

Департамент полиции Лос-Анджелеса создал две отдельные опергруппы: одну для расследования убийств в доме Тейт и еще одну – по делу Ла-Бьянка. Несмотря на схожесть этих случаев, полиция, как упоминалось ранее, пришла к выводу, что Ла-Бьянка стали жертвами подражателя. В конце концов, что может быть общего у обитателей роскошного дома на Сьело-драйв в Беверли-Хиллз и живущей в пригороде пары из Лос-Фелиса?

Организованное полицией дознание станет крупнейшим расследованием убийства в истории Лос-Анджелеса. Группе по делу Ла-Бьянка по большей части удавалось оставаться в тени: пресса не проявляла особого интереса к ее работе – во всяком случае, до тех пор, пока убийца Шэрон Тейт оставался на свободе. На другом конце города место преступления на Сьело-драйв, напротив, превратилось в балаган. Департамент полиции Лос-Анджелеса привлек к расследованию двадцать одного сотрудника. Над стоящим на вершине холма домом кружили вертолеты. У въездных ворот круглосуточно дежурили охранники.

Детективы, не мешкая, задержали своего первого подозреваемого. Едва проснувшегося Уильяма Гарретсона, единственного выжившего в ночной бойне, вытащили из гостевого дома без рубашки и босиком, затолкали в патрульную машину и отвезли прямиком в штаб-квартиру, где ему зачитали права и предъявили обвинение в пяти убийствах. Гарретсон, которому было всего девятнадцать, не смог толком объяснить, почему ничего не слышал ночью, и ссылался лишь на то, что у него работала стереосистема. Проведя за решеткой следующие три дня, он оказался на первых полосах газет по всему миру. В итоге полиция пришла к выводу: Гарретсон просто недалекий паренек, оказавшийся не в том месте не в то время.

В те же первые сутки после убийств детективы из группы по делу Тейт получили наводку. Один из друзей погибших заявил нескольким людям, что знает, кем были убийцы. Уверенный, что из-за такой осведомленности его непременно убьют, он пустился в бега. Этим человеком был Витольд Качановски, художник, тоже польский эмигрант, попавший в компанию Тейт благодаря своему соотечественнику Войтеку Фриковски. Полиция разыскала его через менеджера Романа Полански. Купившись на обещание круглосуточной полицейской охраны, Качановски согласился дать показания [55].

По его мнению, Фриковски торговал наркотиками, имея дело с немалым числом профессиональных преступников и прочих сомнительных личностей. Одним из них был человек по имени Харрис «Пик» Доусон, который на недавней вечеринке угрожал убить Фриковски. Помните, как Сьюзан Аткинс кровью Шэрон Тейт написала слово «свинья» на входной двери дома на Сьело? Качановски думал, что это было не «Pig», а «Pic», как в имени Пика Доусона.

Полиция сочла его показания заслуживающими доверия, тем более что следователям было известно о другой ссоре в доме на Сьело, случившейся весной во время организованной Тейт и Полански прощальной вечеринки. (Переехав в этот дом 15 февраля, пара к концу марта уже планировала отправиться в Европу, где им предстояло по отдельности работать на разных съемочных площадках большую часть лета.) На устроенную в честь их отъезда вечеринку, куда собралось более сотни людей, заявились трое незваных гостей, которые повели себя настолько агрессивно, что Полански пришлось их выгнать. Это были Том Харриган, Билли Дойл и Пик Доусон [56].

В надежде расспросить Полански об этой троице полиция с нетерпением ожидала его возвращения из Лондона, запланированного на вечер 10 августа, на следующий день после обнаружения тел. Накачанный сильными успокоительными, Полански вылетел в Лос-Анджелес в сопровождении своего давнего продюсера Джина Гутовски и двух друзей, Уоррена Битти и Виктора Лоунса [57]. В аэропорту он незаметно проскользнул к ожидавшей его машине через боковой выход, пока Гутовски зачитывал собравшимся представителям прессы заявление от его имени.

Глава «Парамаунт пикчерз» организовал для Полански апартаменты на территории студии – в месте, где он мог бы укрыться от любопытных глаз прессы, а также от убийц, если бы им пришло в голову явиться и за ним тоже. Однако, прежде чем отправиться в «Парамаунт», Полански ненадолго заехал на парковку ресторана «У Дэнни», чтобы тайком переговорить с Качановски [58]. В книге Буглиози «Helter Skelter» об этом не говорится ни слова. СМИ также никогда не упоминали это событие. История показалась мне интригующей.

Переговорив с Полански на парковке возле ресторана, Качановски сел к нему в машину и отправился в «Парамаунт» вместе с режиссером; беседа продолжалась всю дорогу до места. Прибывших тем вечером на студию полицейских не пускали к Полански, пока он не закончил переговоры [59]. Буглиози не счел описанное заслуживающим упоминания и сообщил лишь, что «Полански доставили в апартаменты на территории студии „Парамаунт“, где он и оставался в уединении под присмотром врача. Вечером полиция провела с ним краткую беседу, но на тот момент он не смог сообщить, у кого из его знакомых мог быть мотив для убийств» [60].

В беседе со мной друзья Полански Лоунс и Гутовски подтвердили состоявшуюся возле «У Дэнни» тайную встречу. Оба заявили, что это был всего лишь простой обмен информацией между двумя давними приятелями. Тем не менее Полански во время проверки на детекторе лжи в полиции Лос-Анджелеса полностью отрицал даже знакомство с Качановски [61].

Почувствовав, что в этой истории может скрываться нечто большее, я разыскал Качановски, который, как и многие другие связанные с жертвами люди, прежде не говорил об убийствах с журналистами. К моему удивлению, во время нашей телефонной беседы он с легкостью согласился обсудить со мной это дело. Да, подтвердил он, встреча возле ресторана «У Дэнни» действительно состоялась, однако, несмотря на кажущуюся подозрительность, в ней не было ничего сверхсекретного. Полански задал ему пару вопросов об участии Фриковски в наркоторговле, он на них ответил. Качановски также подчеркнул: высказанное им подозрение – будто Фриковски пал жертвой Пика Доусона – отправило полицию в многомесячную погоню по ложному следу, которая так ни к чему и не привела.

И все же, как нетрудно догадаться, Фриковски в последние месяцы перед убийствами, похоже, по уши вляпался в грязные дела. Я узнал, что на Сьело-драйв тогда было очень неспокойно – куда более тревожно, чем об этом писал Буглиози [62]. После отъезда Тейт и Полански в доме с их согласия поселились Фриковски и Эбигейл Фолгер, и все сразу пошло наперекосяк. Пара то и дело устраивала вечеринки. На них приглашали всех подряд. Компании собирались все более буйные, а наркотики становились все тяжелее. Кроме марихуаны и гашиша, гости в изобилии потребляли кокаин, мескалин, ЛСД и МДА. Последний тогда был новым и почти неизвестным публике синтетическим веществом. Фриковски испытывал к нему особую страсть.

Доусон, Дойл и Харриган, та же троица, которую выгнали с вечеринки в середине марта, теперь стали в доме постоянными гостями, иногда оставаясь там на несколько дней. Именно они привозили туда большую часть наркоты. К июлю эти трое, имевшие славу международных контрабандистов, захватили весь лос-анджелесский рынок МДА, благо вещество производилось в родном городе Дойла и Харригана – Торонто. Фриковски рвался войти с ними в долю. Наличных у него почти не водилось – его девушка, наследница кофейной империи Фолгер, по части финансов держала его на коротком поводке, – но он все же договорился со своими новыми друзьями о сделке, выбив себе статус посредника между ними и Голливудом.

Вскоре после нашего разговора по телефону Качановски приехал в Лос-Анджелес. Я встретился с ним у его друга, на заднем дворе дома, расположенного в Западном Голливуде. Красивый мужчина с резкими чертами лица, густыми черными волосами и проницательными голубыми глазами, он говорил с сильным акцентом, сохраняя сдержанный, задумчивый вид. Часы показывали всего около трех дня, а он уже открыл бутылку красного вина и налил каждому из нас по большому бокалу.

Качановски был последним из друзей Фриковски, кто видел его живым. За несколько часов до убийств он встретился с ним в своей галерее. Он даже собирался заехать той ночью в дом Тейт, но слишком устал и передумал. Фриковски позвонил ему около полуночи, вероятно, всего за несколько минут до прибытия убийц, и попытался уговорить все-таки приехать.

Теперь он показывал мне большой конверт, набитый призрачными приметами прошлого, включая авиабилет Фриковски до Соединенных Штатов, датированный 16 мая 1967 года, и рекомендательное письмо, написанное для него Полански на фирменной бумаге «Парамаунт». Эти артефакты, казалось, переносили Качановски в другое время. Шестидесятые, по его словам, никак не выходили у него из головы.

«Я могу закрыть глаза и с легкостью представить, что на дворе все еще 1969 год. Я слышу голоса людей, я вижу их лица», – сказал Качановски. Его потрясло, как в Голливуде того времени развеялись привычные приметы класса и статуса, когда «самое неприглядное уродство перемешалось с абсолютной чистотой». Такое размытие границ стало неизбежным результатом политики открытых дверей, на которую все они подписались в конце десятилетия. «Самые примитивные, необразованные люди» получили возможность одеваться и вести себя как гениальные художники. «И ты был не в состоянии точно понять, кто есть кто. Перед тобой мог быть Мэнсон или великий поэт, а различить их ты не мог».

Продолжая эту мысль, Качановски вспомнил, что в доме на Сьело, где он иногда зависал в гостях у Фриковски по нескольку дней кряду, появлялось «много странных людей». «Я им не доверял, – сказал он о гостях. – Они так свободно там разгуливали». Он спрашивал Фриковски, кто эти люди, но ответ всегда был невнятным – друзья вон того парня или знакомые знакомых такого-то. Именно поэтому после убийств Качановски решил, что понимает, кто их совершил, – та самая группа наркоторговцев, которых Буглиози мимоходом упоминает в книге «Helter Skelter».

«Помню, Войтек рассказывал мне, как они выгнали Пика Доусона с вечеринки, – произнес Качановски, делая очередной глоток вина. – Они велели Пику Доусону собрать свои манатки и свалить оттуда к черту». Качановски вспомнил и другую гулянку, за несколько недель до убийств, когда ему самому пришлось выставлять из дома двух очень пьяных парней. «Стоя с другой стороны ворот, они смотрели на Войтека и меня и ругались: „Вы, сукины дети, мы вернемся и убьем вас“».

Эффект от устраиваемых Фриковски на протяжении нескольких месяцев вечеринок имел свойство накапливаться. Качановски за это время повидал так много пугающих персонажей, что, когда его друга нашли мертвым, решил, что в преступлении виновен кто-то из них. Он задавался вопросом, не сталкивались ли Фриковски или даже Полански или Себринг с Мэнсоном либо его последователями. Беспокойство и сомнения продолжали его мучить. Он по-прежнему не исключал возможность убийства из мести: в деле оставался еще кто-то, весьма близкий к жертвам, за память о которых цеплялся до сих пор. Пока я сидел напротив Качановски, замысловатая красочность мотива Кавардака и все сопровождавшие его панические заголовки, казалось, растворились в послеполуденном смоге.

Я рискнул спросить, какой главный вопрос он бы задал Фриковски, будь тот еще жив. Не отрывая взгляд от вина в бокале, Качановски тихо ответил: «Ты хоть раз встречался с кем-то из тех, кто пришел тебя убить?»

«Выигрывает тот, кто умирает, имея больше всех игрушек»

Закончив съемки в своем последнем фильме «Один из тринадцати» (также известном как «12 + 1»), Шэрон Тейт в июле 1969 года, будучи на восьмом месяце беременности, вернулась на Сьело-драйв. Она хотела родить ребенка в доме, который так любила. Однако Полански, обещавший тоже приехать к тому времени, свое возвращение отложил. Поиск подходящих мест для съемок его следующего фильма затянулся. Заверив супругу, что непременно вернется к моменту родов, Полански попросил своего старого друга Фриковски остаться в доме вместе с Фолгер, чтобы составить компанию Тейт.