Читать онлайн Вендиго

© Éditions Albin Michel – Paris 2021

© Милана Ковалькова, перевод, 2025

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Шаг за шагом подошвы шипованных солдатских сапог погружались в ил. Вязкая грязь с трудом выпускала их из своих объятий под мерное хлюпанье, более напоминавшее горькие всхлипы. С отливом побережье пропахло гниющими водорослями – подходящий запах этой гиблой весны, когда молодая Революция увязла в гражданской войне и крови. За обнажившимися рифами бушевал океан, неистово терзаемый норд-вестом. От ветра трескались губы, и брызги накрывали вооруженную колонну «синих»[1]. На горизонте чернильная полоса облаков прорезала серую пелену волн и неба. Приближался шторм.

Во главе солдат Республики шел лейтенант Жан Вердье; ему едва исполнилось двадцать лет, и до массовой мобилизации[2] он ни разу не покидал Парижа. Молодой офицер приподнял край треуголки и осмотрел донжон.

Башня – это всё, что осталось от крепости, долгое время терзаемой волнами. Она стояла на рифе, едва выступающем над поверхностью воды. Большую часть года это был небольшой островок, и лишь отлив, наступавший в день равноденствия, на несколько часов превращал его в полуостров. К зданию вела лестница, высеченная в скале; ее изъеденные солью нижние ступени покрывал толстый слой ракушек.

Жан кинул суровый взгляд на строгое гранитное сооружение, поросшее морским критмумом, на вершине которого кричали чайки. Там «синих» ждала добыча, запертая меж высоких стен. Жюстиньен де Салер, бывший маркиз де О-Морт. Молодому лейтенанту нельзя было возвращаться в Нант без аристократа. Море уже поднималось, сужая проход к башне. Жан и его люди медленно плелись вперед в состоянии изнеможения, уже давно превзошедшего простую усталость. Они должны были прибыть раньше, но их путь несколько раз прерывали стычки на болотах. Так они потеряли пятерых товарищей. Позднее пришлось бросить и шестого, охваченного жаром лихорадки и неспособного даже стоять на ногах. Жан уже давно не задавался вопросом, почему крестьяне так ожесточенно дерутся на стороне дворян. Отряд республиканцев две последние ночи провел почти без сна и ничего не ел со вчерашнего дня. Большая часть их провианта испортилась от сырости. Лейтенант не понимал, каким чудом они все еще держатся на ногах. Однако отряд продолжал двигаться вперед – они все, солдаты Революции, привыкли наступать, и не важно, кто против них – монархии Европы или банды бедняков, которых аристократы и священники толкали на бой. И именно поэтому Республика все еще держалась: ее защитники могли идти дольше и дальше, чем ее противники. Просто идти.

День затухал. Жан и его люди знали, что на подходе к башне их раскроют. Кто угодно из бойниц мог их перестрелять, как кроликов. По полученным сведениям, внутри не осталось никого, кроме старого маркиза. Но можно ли было этому верить? Так или иначе, они скоро обо всем узнают. Возвращаться назад нельзя, а заночевать на берегу под открытым небом означало отдать себя на милость шуанов[3]. Это было не менее опасно.

Жан направился к перешейку. Над головой продолжали пронзительно кричать чайки, словно пытаясь кого-то предупредить. Из-за водорослей камни стали скользкими. Вердье распрямил плечи и поднял воротник формы, скорее по привычке, чем чтобы защититься от брызг. Маркиз Жюстиньен де Салер когда-то славился как лучший стрелок на побережье. Сейчас ему было уже за семьдесят, и, вероятно, он представлял меньшую опасность, чем в прошлом.

Если только был один.

Жан оставил попытки понять шуанов и их привязанность к бывшим хозяевам. Однако желание местных людишек защищать старого маркиза, казалось, не лишено смысла. Отправляясь на свою «охоту», молодой лейтенант навел справки о добыче. И ему не понравилось то, что он узнал. Жану все больше становилось не по себе от этого хаоса, размывающего границы морали, цели и ценности Революции. Он все больше пил во время своих редких отпусков. Напивался, чтобы в пьяном дурмане больше не думать о тех, кого вел на верную смерть, – о своих солдатах, слишком молодых и слишком неопытных, чтобы держать оружие, а также о тех несчастных, которых после слишком поспешного суда вели на гильотину. В Париже, в камерах Консьержери[4], устраивались светские обеды, странные вечеринки, где те, кого собирались казнить завтра или же послезавтра, шутили и танцевали, ожидая своей последней поездки в телеге. Те, кто заслужил эшафот, и те, кто его не заслужил.

Жан с горечью думал, что человек, которого он собирался арестовать, в сущности, был почти что святым. Святой атеист, распутник в юности, философ, который со дня похорон своего отца так ни разу и не зашел в церковь. И то, как говорили злые языки, в тот день он сделал это лишь затем, чтобы удостовериться, что старый маркиз не восстанет из гроба.

Насколько понял Жан, между отцом и сыном произошла довольно серьезная ссора. Сорок лет назад первый грозил лишить наследства второго, отправил его за океан, в Новую Францию, которую в то время англичане уже почти отобрали у французов посредством множества договоров и оружейных выстрелов. Вражда между отцом и сыном тогда обрела огласку, их взаимная ненависть была столь сильной, что ее отголоски живы до сих пор и можно услышать, как о ней говорят.

Жюстиньен вновь объявился только после смерти родителя. Он предстал перед всеми в церкви, когда звонил колокол и готовили к выносу гроб. Его выход произвел впечатление: плечи, покрытые мехами из Нового Света, засаленная кожаная треуголка, натянутая поверх седого парика. А лицо… Как гласит местное предание, увидев его, некоторые люди перекрестились, а герцогиня В. потеряла сознание. С другого конца света Жюстиньен вернулся изуродованный, его лицо рассекали глубокие косые шрамы, а покрасневшая кожа была покрыта волдырями.

Однако вскоре люди болот поняли, что это не самая заметная перемена. Там, в северных лесах, новый маркиз нашел нечто, напоминавшее его версию веры.

На протяжении почти сорока лет с момента своего возвращения Жюстиньен принял сторону бедняков, торговцев рыбой, безземельных крестьян… Он защищал их, поддерживал, как мог, жертвуя тем немногим, что осталось от уже потрепанного семейного состояния. По слухам, в свое время он даже помогал семьям лжесолеваров, которых сборщики налогов заключили в тюрьму. С первых дней Учредительного собрания здесь, в своем уголке Бретани, он встал на сторону третьего сословия, а после ночи 4 августа[5] оплачивал всем угощение в местной гостинице.

Жан усталой рукой смахивал брызги, обжигавшие его покрасневшие от ветра щеки. Океан бился о берег. Под коварными водорослями тут и там сновали зеленые крабы. Вердье изо всех сил пытался сосредоточиться на своих шагах, на проклятой башне, которая, как ему казалось, почти не приближалась. Однако, как ни старался, его сознание куда-то уплывало. Ему снились дикие просторы, холод и снег, о которых он читал в книгах. Снились волны по ту сторону океана, несущие ледовое крошево. Те края, где то ли дикие звери, которые намного страшнее здешних, то ли некие неведомые чары исказили облик Жюстиньена де Салера. Где, несомненно, колдуны изменили его душу.

Внезапный мушкетный выстрел разбрызгал ил в нескольких шагах перед офицером. Жан подпрыгнул и рефлекторно отступил назад. Позади него люди замерли. Раздался второй выстрел, еще ближе. Жан присел на корточки и жестом приказал отряду сделать так же. Чайки на вершине башни умолкли. Молодой лейтенант почувствовал капли пота под треуголкой и поднял взгляд на стены башни. Окна. В одной из бойниц блеснул металл. Мушкетный ствол.

За спиной какой-то солдат выругался, а другой спросил:

– Что происходит?

Жан задумался. Поднимался прилив, ветер усиливался, ледяная влага проникала в сапоги и под мундир. Из башни донесся голос, усиленный медным рожком, которым пользуются на флоте.

– Идите вперед, офицер. Один.

Жан выпрямился.

– Не ходите туда, лейтенант, – с тревогой произнес один из его бойцов.

– А если нет, то что? – крикнул в ответ Жан.

И в этот миг лейтенант почувствовал, как ему надоел, нестерпимо надоел этот мир, который он перестал понимать. Как ему осточертела эта вечная усталость и эта война, в которой он больше не видел смысла. Может, будет лучше пасть от пули стрелка из засады. Говорят, смерть похожа на сон. И ему больше никогда не будет холодно.

Жан Вердье поднялся, не вполне себя осознавая. Вынул пистолет и снял саблю, передав их своим бойцам. С раскрытыми ладонями встал у подножия башни. Никакого движения внутри не последовало. Торопливо поднимаясь по нескольким ступенькам, ведущим к входной двери, Жан все еще колебался. В здании царил такой дух запустения, что у лейтенанта даже промелькнуло сомнение, не обманули ли его. Донжон казался пустым. Не приснился ли ему, не был ли иллюзией голос и мушкетный выстрел? Дверь – настоящий дубовый монстр, посеревший от соли, толщиной в несколько дюймов с изъеденной ржавчиной железной основой – была приоткрыта. Через дверной проем лейтенанту виднелась лишь черная глубина. Он глубоко вздохнул и толкнул створку.

Первый этаж показался пустым и еще менее гостеприимным, нежели берег снаружи. Все окна были разбиты. Разъехавшиеся закрытые ставни местами пропускали бледный дневной свет, которого едва хватало, чтобы разглядеть очертания немногочисленных покосившихся предметов мебели, покрытых плесенью. В глубине помещения просматривалась узкая лестница, ведущая наверх. Жан сделал еще несколько шагов вперед. В ноздри ударил затхлый запах гниения и тлена. На верхних этажах что-то застучало о пол. Жан остановился, все его чувства обострились. Наверху лестницы возникла призрачная фигура, четко очерченная одним из редких лучей света. Высокий худощавый мужчина в фетровом плаще, без шляпы, с тростью в одной руке и мушкетом в другой. Молодого лейтенанта охватила невольная дрожь. Он лихорадочно потер лоб.

– Чего вы хотите от меня? – произнес он напряженным голосом. – Вы Жюстиньен де Салер?

Мужчина не ответил. Жан снял треуголку и снова потер лоб, повторяя свой нервный жест.

– Мы собираемся вас арестовать, вы знаете? – настаивал он. – Вы можете пристрелить меня, придут другие. Это вопрос времени.

Жану показалось, что он услышал фырканье сверху. Знак презрения? Он переступил с одной ноги на другую. Наконец мужчина заговорил с сухой насмешкой:

– Если бы я хотел вас застрелить, то уже давно бы это сделал.

– Чего же вы от меня хотите? – спросил лейтенант, мало успокоенный этим заявлением.

– Поговорить, – ответил человек в темноте.

– Поговорить? – недоуменно повторил лейтенант.

– Просто поговорить. А затем я последую за вами без лишних разговоров.

В его чуть хрипловатом голосе было нечто, напоминавшее прибой на рифах, как будто он слишком долго кричал на открытом ветру. Движением трости маркиз пригласил лейтенанта последовать за ним. Жан повиновался. Должно быть, свой инстинкт самосохранения он скинул, подобно громоздкому мешку, где-то между болотами и башней.

Ступеньки скрипели под ногами. Трость маркиза постукивала при ходьбе, словно отмеряя время. А помимо этих звуков, в здании царила могильная тишина, едва нарушаемая шумом прибоя. Когда молодой лейтенант попытался прибавить шаг, маркиз обернулся к нему, поднял мушкет, но лишь затем, чтобы побудить его замедлить ход. В эти минуты слабый свет скользил по рельефам его лица, всем впадинам и выступам, напоминавшим гранитные скалы, истерзанные морем. Нездоровое любопытство побуждало Жана пытаться увидеть больше.

Кем на самом деле был Жюстиньен де Салер? Распутник в юности, добрый самаритянин, вернувшийся из Новой Франции? Почему он закрылся здесь, в этих руинах, с единственным выходом к берегу? Имея друзей на побережье, Жюстиньен мог переправиться в Англию или исчезнуть на болотах. Почему решил дождаться «синих»? Чтобы устроить им ловушку? Но если да, то какую? Нет, в этом не было никакого смысла…

Проходя мимо бойницы, Жан кинул взгляд вниз, на скалы. На рифах бурлила пена. Жан вздрогнул и продолжил свой путь. Маркиз остановился на верхнем этаже, открыл дверь. Жан последовал за ним.

Вердье остановился на пороге, и тепло комнаты окутало его, как вторая кожа. Он окинул взглядом помещение, в которое только что вошел. Оно имело форму полумесяца и было обито выцветшим бархатом. Из-за ткани нельзя было разглядеть расположение окон. В крепкой чугунной печи потрескивали угли. В глубине комнаты высокий подсвечник тускло освещал большую картину, величественную и старомодную. На ней был изображен мужчина в придворном облачении, а вокруг него угадывались фигуры других людей, одетых более скромно. Чуть дальше стояло низкое кресло эпохи Регентства[6]. Слева от кресла находились две длинные белые восковые свечи, едва начатые. Они проливали мерцающий свет на заваленный письменный стол. Тот был полностью погребен под картами, исписанными бумагами, толстыми томами в кожаных переплетах, необработанными камнями, перьями и графитовыми карандашами, а также иными предметами, назначение которых было трудно определить. Пламя свечей отражалось янтарными отблесками на паре стекол темных очков.

Маркиз указал тростью на штору.

– Откройте, будьте так любезны.

Эта старомодная учтивость прозвучала как шутка. Жан на мгновение замер в нерешительности, но затем послушно отодвинул бархатную штору. Серый дневной свет выявил слои скопившейся за многие дни пыли по всей комнате и осветил лицо старого маркиза. Жан внезапно побледнел. Он участвовал в боях и видел разные раны. При Вальми[7] его соседу и другу детства пушечным ядром оторвало руку и ногу. После битвы тот умер от гангрены.

Но эти набухшие рубцы, перепахавшие жалкие остатки лица старого дворянина, эти следы остервенелой ярости, с которой неведомое существо когда-то пыталось содрать кожу с его черепа… К этому зрелищу молодой лейтенант «синих» не был готов, хотя и слышал о нем. В свирепости и боли, память о которых сохранили эти шрамы, чувствовалось нечто одновременно гротескное и бесчеловечное. Эти раны, без всякого сомнения, нанесло не обычное оружие, а зверь, что был намного страшнее любого крупного хищника из французских лесов. Наверняка это оказалась одна из тех кошмарных бестий, что кроваво правят на бескрайних девственных просторах Нового Света. Как Жюстиньену удалось сохранить речь? Как он вообще остался жив? Это было чудо, и все же… И все же какая неугасимая энергия, какая дерзкая сила ощущалась под этой маской истерзанной плоти. Казалось, взгляд маркиза сверкал особенно ярко посреди этого месива, будто в насмешку над страданиями и смертью, едва не забравшей его. Его глаза имели цвет подлеска, карие с зеленоватыми вкраплениями и желтыми точками, похожими на крошечные пятна солнечного света. Один из шрамов искривил уголок его губ, оставив неизменную улыбку. А может, де Салера просто забавляла реакция юноши.

Жан прочистил горло, чтобы восстановить самообладание.

– Я смущен, я…

Маркиз пожал плечами.

– Мне приятно осознавать, что в моем возрасте я все еще произвожу определенное впечатление, – пошутил он с прежней слегка преувеличенной вежливостью в голосе.

Внешний облик маркиза принадлежал минувшей эпохе. Под плащом он носил костюм из старого золотого атласа, с жилетом и курткой, некогда приталенной, а ныне довольно свободно сидящей на его худом теле, бриджи, перевязанные ниже колен черными шелковыми лентами. Пряди его длинных седых волос выбивались из-под кожаного ремешка, который должен был их удерживать.

Маркиз дохромал до стола, положил трость и мушкет рядом с письменным прибором, зажег еще одну свечу.

– А теперь вы можете снова задернуть штору. Не нужно впускать холод.

Жан послушно подскочил, а после упрекнул себя за это повиновение. Маркиз снял плащ, расправил плечи, чтобы расслабить мышцы, затем извлек из беспорядка на столе два стакана и бутылку спиртного. Лейтенант перевел взгляд на мушкет и молниеносно кинулся вперед, но прежде чем успел дотянуться до оружия, Жюстиньен отреагировал с поразительной скоростью, вынув из-под полы куртки пистолет. Увидев направленный прямо в лицо ствол, Жан отступил.

Маркиз согнул ноги, тяжело оперся на стол и осторожно помассировал колено. Жан выпрямился. Столь внезапный выпад, очевидно, не прошел для старика без последствий.

– Вам не обязательно было это делать, – проворчал маркиз.

– Это мой долг… – просто ответил Жан.

Жюстиньен скривился. Или, по крайней мере, лейтенанту показалось, что он скривился. Это было трудно определить из-за вечной ухмылки, рассекавшей его щеку. Шрамы, словно маска горгульи, не скрывали эмоции полностью, но и не позволяли их ясно увидеть.

– Вы правы, – преувеличенно любезно признал маркиз. – И, разумеется, вы не знаете, стоит ли мне доверять. Однако, уверяю вас, своего обещания я не нарушу. Я последую за вами без какого-либо сопротивления.

Он поднял голову и набрал полные легкие воздуха.

– Но сначала, – заключил он, – мы выпьем.

Со знанием дела маркиз наполнил два стакана полупрозрачным крепким напитком, источавшим резкий запах трав и ягод. Один стакан протянул лейтенанту. Тот жестом отказался.

– Смелее, – подбодрил его маркиз. – Не изображайте невинность. Не со мной, не здесь. Чего вы боитесь? Что ваши люди осудят вас?

В голосе де Салера сквозили явная насмешка и вызов. Чтобы не усугублять ситуацию, Жан принял стакан. Возможно, ему следовало дождаться, пока маркиз сделает первый глоток, но он так сильно устал. И одним глотком выпил половину. Крепость алкоголя оказалась неожиданной для него. Внезапный жар, как раскаленный кулак, ударил в пустой желудок. Жан выдохнул:

– Что это?

– Navy Gin[8]. Если смочите им порох, он все равно воспламенится.

Маркиз поднял стопку и опрокинул ее одним махом. Ледяной ветер раздул бархатную драпировку. Жан рефлекторно схватился за стакан.

– Как-то не слишком хорош, – заметил он.

– Вкус – не главное его качество, – не дрогнув, признался Жюстиньен. – По крайней мере в начале. Это просто дело привычки.

Он налил себе еще, сел за письменный стол, положив перед собой пистолет. Напиток уловил отраженное пламя свечей.

– Почему вы пьете английский джин? – прямо спросил Жан. – Вы в сговоре с Англией?

– Нет, просто годы странствий развили у меня к нему определенную слабость.

Лейтенант вздрогнул:

– Вы путешествовали на английских кораблях?

– Это было давно, – терпеливо, со вздохом ответил Жюстиньен. – И опять же, я никогда не думал об эмиграции в Англию. Подумайте сами. Если бы я хотел бежать морем, то был бы уже далеко.

– Так почему вы этого не сделали?

– Почему это вас так волнует? Ведь я же в данный момент нахожусь здесь…

Жан не нашел, что на это ответить. Маркиз указал рукой на бутылку:

– Налить еще?

– Нет, спасибо.

Вердье допил джин и прошелся по комнате. У него было странное ощущение, будто он находится под перекрестными взглядами изуродованного старого маркиза и молодого человека с портрета.

– Сядьте, – посоветовал Жюстиньен.

Жан бросил на него угрюмый взгляд. Вынул из канделябра одну свечу и осветил самую большую раму на стене. Это была внушительного размера карта с уже пожелтевшей бумагой.

– Ньюфаундленд, – прочитал молодой лейтенант. – Это недалеко от Новой Франции? Это сюда местные моряки ходят ловить треску?

– На Гранд-Банк, да, – ответил маркиз. – Это карта 1775 года, точные очертания береговой линии Ньюфаундленда, установленные Куком. До него французы пытались нанести на карту остров, но… скажем прямо, им это не удалось.

Он осушил свой второй стакан столь же ловко, как и первый. Алкоголь, похоже, не действовал на маркиза.

– Вы тоже туда ходили? – спросил Жан, чтобы перехватить инициативу в разговоре. – В Ньюфаундленд?

– Давным-давно.

Лейтенант ждал… Продолжения или чего-то еще… Все-таки маркиз объявил, что хочет поговорить. Ничего не происходило. Ветер свистел, проникал сквозь щели в стене под бархатные шторы, задувая пламя свечей. Жюстиньен вынул из жилета часы и критически осмотрел их.

– Вы ждете подкрепления? – спросил лейтенант, снова насторожившись.

– С приближением бури? – пошутил Жюстиньен. – Не совсем.

– Буря?..

– Равноденствие, – лаконично пояснил маркиз.

– Ну и что? Чего же вы ждете? – нетерпеливо спросил Жан.

– Этого.

Маркиз поднял руку.

Словно по сигналу, у подножия башни послышались крики. «Мои люди», – мгновенно понял Жан. Его люди звали на помощь. Жан кинулся к лестнице и торопливо отслонил одну из бойниц. Внизу прилив полностью закрыл проход. Солдаты толпились на лестнице, ведущей к башне, уже облизанной морской пеной. Небо в сумерках становилось серо-голубым. Вдали волны пропахивали океан и спадали, не достигнув пляжа.

– Прикажите им войти, лейтенант, – повелел маркиз. – А затем пусть они забаррикадируют дверь. Там внизу они что-нибудь найдут.

Жан бросился на первый этаж. Голос старого дворянина за его спиной прозвучал как удар хлыста.

– Разместите своих людей, а затем возвращайтесь сюда, лейтенант. Один. Не забывайте, я слежу за вами.

Позже, когда отряд расположился внизу на ночь, Жан со смешанными чувствами вернулся в кабинет старого аристократа. Он организовал дежурство, хотя в душе понимал, что изможденные и голодные бойцы вряд ли смогут сохранять бдительность. Впрочем, в этом не было необходимости: этой ночью ничто и никто не сможет проникнуть в башню или покинуть ее. Достаточно, чтобы Жан присматривал за маркизом, и тогда все будут в безопасности. По крайней мере до тех пор, пока буря не обрушит здание. И лейтенант, и его солдаты испытывали некоторое беспокойство по этому поводу.

Сначала он колебался, стоит ли возвращаться наверх, но затем любопытство взяло верх. И еще некий прагматизм: оттуда будет легче следить за стариком. «За нашим пленником», – тут же поправил себя Жан. Потому что технически, когда на первом этаже расположился вооруженный отряд, этот «бывший» действительно находился в их власти. И все же… И все же Жан не мог избавиться от неприятного ощущения, будто это они, солдаты Революции, находятся здесь в заточении.

Вердье не был наивен. Он подозревал, что маркиз специально всё подстроил так, чтобы «синие» застряли здесь до рассвета. Но с какой целью? Даже если бы он дождался подкрепления, «синие» успели бы застрелить его раз двадцать, прежде чем до него добрались освободители. К тому же де Салер заверил Жана, что не ждет никакой помощи. И хотя это могло показаться неразумным, Жан был убежден, что здесь старик сказал правду.

Именно потому молодого лейтенанта так манил луч света, выбивавшийся из-под двери там, на верхнем этаже. Ему хотелось узнать, ради чего они здесь оказались. Несколько бойцов попытались остановить Жана, но не слишком настойчиво – им просто не хватило сил.

Когда Жан вернулся в кабинет, маркиз поставил разогревать на печку трехногий кофейник. Пистолет, заткнутый за пояс, отчетливо просматривался под полами довольно широкой куртки. Едва лейтенант вошел, маркиз указал тростью на штору.

– Если хотите… Закройте сзади ставню.

Без лишних вопросов Жан отодвинул бархатное полотнище. Его лицо тут же обжег холод. В царившем снаружи хаосе лишь пенные гребни отличали волны от небосклона. Валы накатывались и разбивались о подножие башни. Брызги долетали через окно. Жан поспешно закрыл ставню, с трудом задвинув щеколду, и отпрянул от окна. Его пульс забился сильнее. В те дни, когда бушевал океан, Жан обычно находился где-то в глубине суши. Он решительно не понимал, что толкает людей выходить в море. Кроме бедности, конечно. К этому всё всегда сводится. Лейтенант попытался восстановить дыхание. Голос маркиза за спиной заставил его вздрогнуть.

– Вы их услышали?

Жан обернулся:

– Услышал кого?

– Вы побледнели, мне показалось, что в этом причина. Колокола и крики тонущих… Они до сих пор иногда доносятся в такие штормовые ночи, как сегодня.

Жан покачал головой. Маркиз закинул в кипящую воду две ложки кофе. Новый аромат смешался с запахами йода и соли, пыли и затхлости башни. Аромат, который Жан часто вдыхал на улицах Парижа около «Прокопа»[9]. Хотя ему самому никогда не доводилось пить кофе.

Маркиз размешал жидкость и продолжил так непринужденно, будто беседовал в столице на философские темы:

– Когда-то здесь был целый замок. Деревня, церковь. Задолго до наших времен. Океан всё смыл.

Жан фыркнул, словно пытаясь избавиться от брызг, осевших на коже. Он не выносил бури. Ненавидел сказки и легенды, которые рождались здесь почти в каждом уголке побережья. Он прислонился к стене. Холод камня проникал сквозь бархат драпировки, сквозь многослойную униформу и добирался до костей. И всё же лейтенант стоял неподвижно. Холод держал его в боевой готовности.

Маркиз приготовил две чашки кофе и сильно удивил Жана, предложив ему этот горячий напиток.

– Я думал, вы собирались меня напоить, – произнес Вердье, отходя от стены.

– Я хочу поговорить, – напомнил маркиз. – Будет намного интереснее, если вы не заснете. Держите, – добавил он, протягивая чашку.

Жан принял угощение и согласился сесть в довольно низкое кресло. Маркиз же вернулся за письменный стол и снова положил перед собой пистолет. Абсурдность ситуации вопреки воле Жана обезоруживала его. Он позволил вовлечь себя в игру, поддался атмосфере салона, перенесенной в старую башню. Согревая сложенные руки о фарфор чашки, он заметил, что она невероятно тонкая, с серебряными прожилками и местами почти прозрачная. Маркиз отодвинул стул, и его изуродованное лицо растворилось во тьме. Казалось, слова, которые он произносит, выплывают из темноты.

– Прошлое выходит на поверхность с наступлением ночи, с наплывом волн. Иногда по утрам в песке можно обнаружить углубления в форме тел мужчин и женщин, добравшихся до берега. Возможно, вы увидите это завтра. Пейте, а то остынет.

Жан быстро сделал то, что ему велели. Теплый напиток, хотя и горчил сверх ожидания, все же показался ему довольно приятным. Взбодрившись, Жан спросил:

– О чем вы хотите поговорить?

Маркиз глубоко вздохнул и только потом ответил:

– Я обманул вас. Или, вернее, заключил нечестную сделку.

Жан напрягся. Маркиз быстро успокоил его:

– О, не волнуйтесь. Я вовсе не собираюсь убегать. Как бы я это сделал, даже если бы захотел?

На сей раз Жан задумался, обо всех ли странностях аристократа сообщили ему доверенные люди с побережья? В полной ли мере Жюстиньен де Салер владеет своим разумом? Жан украдкой оглядел комнату. Если старый аристократ вступит в бой чести, где можно будет укрыться? Стоит ли позвать своих людей? Но нет, это глупо, маркиз не собирается сейчас в него стрелять…

– Вы не отправите меня в Нантский суд, – продолжал Жюстиньен, по-прежнему очень спокойный. – Вы не перерубите мне шею через несколько дней или недель, представив меня на потеху толпе.

– Я не понимаю…

Жан дорого бы отдал в тот момент, чтобы рассмотреть хотя бы глаза и позу своего собеседника. Но он видел только его руки, длинные костлявые пальцы, сжимающие дымящийся кофе и напоминающие когти очень древнего животного, одного из тех каменных сказочных драконов. И только голос, один лишь голос все еще связывал его с человеческим сообществом.

– Моя смерть идет издалека, – продолжил он, прежде чем поставил чашку.

Он помассировал колено длинной тонкой рукой, и это движение соответствовало медленному ритму его голоса.

– Моя смерть пересекает океан. Она идет из края льда и снега. Это Анку[10], ты знаешь, он там… В Ньюфаундленде. Его привезли рыбаки из Бретани. И другие существа, что были здесь задолго до нас. Рожденные от голода и одиночества…

Морская волна разбилась о стену. Жан сделал быстрый глоток. Его беспокойство вновь нарастало.

– Я не верю в призраков, – быстро бросил он, словно пытаясь отгородиться от суеверий. – И я хочу наконец узнать, почему я здесь. Или спущусь к своим людям, и вы проведете свою последнюю ночь как свободный человек в одиночестве.

Сухие пальцы прекратили свой танец.

– Я хочу рассказать вам одну историю, – ответил маркиз. – Больше ничего.

Бархатные шторы перед окнами раздулись, как паруса корабля.

– Историю? – повторил лейтенант, не уверенный, правильно ли все понял.

– Мою историю, – уточнил Жюстиньен. – По крайней мере важную ее часть. Что случилось со мной там, по ту сторону океана. В Ньюфаундленде, сорок лет назад. Почти в другом мире. В другой жизни.

1

Туман размывал черные верхушки елей, ласкал обнаженные и красные, цвета засохшей крови, ветви безлистных берез. Летучие щупальца обвивали доски полуразобранных деревянных строений: развалины большого лабаза, склад трески, заброшенный после рыболовного сезона. С несущей балки все еще свисал забытый железный крюк – буква S чернильного цвета, проржавевшая от мороза и дождя. Мгла накрыла серый песчаный пляж и расстилалась далеко над океаном, утопив горизонт. Жюстиньен безотчетно направлялся к берегу. В ссадины на его босых ногах забился песок. Соль разъедала раны, но молодой человек уже не чувствовал боли. Усталость словно куда-то исчезла, сошла с него и опала на землю, как при линьке. Он даже перестал ощущать холод. Но это еще можно было счесть проявлением лихорадки. Запах существа, тот сладковатый запах, который Жюстиньен впервые почувствовал возле трупа траппера[11], витал между берез, здесь он был наиболее сильным и насыщенным. Де Салер подавил рвоту. Сквозь туман он больше не слышал даже шепот леса и едва различал прилив и отлив океанских волн. Одинокий крюк в старом лабазе качнулся и заскрипел.

И вновь, к своему изумлению, Жюстиньен вспомнил, что и он тоже стал последним. Единственным выжившим. Не считая противника, разумеется. По правде говоря, в начале экспедиции Жюстиньен не поставил бы на себя и луидора. Впрочем, никакие молитвы не спасли пастора Эфраима, и даже полный арсенал не спас английского офицера, чье имя Жюстиньен уже позабыл… В правой руке молодой человек сжимал пистолет с последним патроном. Левой рукой откинул назад свои длинные, грязные, спутанные черные волосы.

Почти без шансов выжить, он всё же продолжал двигаться вперед, упрямый и прямой, каким не был уже много лет. Лица в коре деревьев молчали. Они наконец перестали кричать. Противник уже вошел в океан, погрузившись в воду почти по пояс. Существо, рожденное от голода и одиночества, с пустым желудком, торчащими ребрами, прожорливым взглядом, который ему так долго удавалось скрывать. Теперь оно смотрело на Жюстиньена, сосредоточив все свое нечеловеческое внимание на измученном молодом человеке. Де Салеру следовало ужаснуться. Он словно пребывал в другом мире, по ту сторону. Пытаясь разрушить чары, встряхнул головой. Соперник не сдвинулся с места. Волны мягко плескались вокруг него. Жюстиньен поднял свой пистолет.

2

Жюстиньен поднял голову и выплюнул грязь, которой успел вдоволь наглотаться. Его окружала смеющаяся толпа, издевавшаяся над ним на всех языках, используемых в Акадии. Он был в таком состоянии, что не понимал ни одного, но при этом смутно ощущал, что немного от этого теряет. «Грязь здесь на вкус такая же, как и по другую сторону океана», – пробилась тусклая мысль сквозь туман джина. Возможно, его вкусовые ощущения просто потерпели поражение в борьбе с алкоголем. Но нет, месиво отдавало солью. И чем-то еще – испарениями болот, осушенных акадийцами вокруг города, но, вопреки всему, сохранявших свой дух. Жюстиньен пытался побороть тошноту. Мир вокруг него качался сильнее, чем палуба корабля, на котором он приплыл на эту забытую Богом и королем Франции землю.

Жюстиньен попытался подняться, но удар ботинком в спину отбил у него это желание. Де Салер икнул, и грязь, выпавшая из его рта, вызвала новый приступ смеха. Боль распространилась от поясницы по всему позвоночнику. Жидкая слякоть пропитала его одежду, последний более или менее приличный наряд. Жюстиньен почувствовал, что теряет сознание. Это был бы лучший выход. Время тянулось, смех сливался в неразборчивый гул. Потеряв всякую надежду, он ощутил странное спокойствие. В конце концов, падать ниже было уже некуда.

Холод сомкнул на нем свои длинные глиняные пальцы. Сквозь моргающие веки он увидел ее – несомненно, Смерть. Ту, которая явно следила за ним неделями и месяцами. Высокая фигура женщины в потертой треуголке, в куртке на меховой подкладке трапперского фасона и грубых серых юбках, которые заканчивались выше щиколоток, открывая ее потрескавшиеся кожаные ботинки.

Ее лицо оставалось загадкой. Она всегда стояла в темноте, надвинув на лоб головной убор, и скрывала свой облик. Единственным признаком ее возраста, если она действительно была человеком, оставалась длинная седая коса, спадавшая с плеча. Жюстиньен часто замечал ее, затаившуюся, почти незаметную, в тумане, за пределами таверн, среди портовых складов и разрушающихся укреплений. Именно туда молодого дворянина регулярно приводили его незаконные делишки. Она непременно была там, и ее тревожное присутствие стало обыденным. Поначалу Жюстиньен боялся, что она сообщит о нем местным властям. Но никто не пытался его арестовать. Тогда ему пришло в голову, что, возможно, она была прислана отцом, чтобы шпионить за ним. Однако и это предположение вскоре было отвергнуто. Вряд ли отец стал бы тратить деньги, чтобы следить за сыном, от которого почти отрекся, особенно зная, что у этого сына никогда не будет средств вернуться во Францию.

Несколько раз Жюстиньен пытался приблизиться к женщине в треуголке. Она всегда ускользала, причем без особого труда. Жюстиньена это приводило в бешенство. Вот уже несколько недель она не давала ему покоя. И вот теперь он выпил на несколько стаканов больше, чем обычно. И он смирился.

Это было вполне логично, что она оказалась здесь, на месте его последнего унижения. От удара в живот перехватило дыхание. Чернильные пятна плясали перед глазами. Жижа, казалось, была готова поглотить его целиком. Краем глаза он заметил, как Смерть развернулась на каблуках и покинула сцену, как будто тоже бросая его.

Накануне это показалось Жюстиньену хорошей идеей – выпить и сыграть в карты на последние монеты, которые все еще отягощали его кошелек. Надежда на спасение полностью угасла. Уже сложившаяся репутация не позволяла ему мечтать о каких-то новых похождениях, связанных с торговлей или контрабандой. Никто так и не захотел нанять его в качестве воспитателя, даже до того, как его одежда оказалась полностью изношена. Не обладая ни каким-либо опытом в мореплавании, ни крепким телосложением, он не мог рассчитывать даже на случайные заработки. К двадцати девяти годам он слишком истаскался, чтобы продать свои прелести какой-нибудь богатой вдове. Лучше уж тогда провести последнюю ночь разврата в тепле джина, в музыке и свете, а потом… Жюстиньен всегда умел не зацикливаться на «потом».

Однако, если бы он задумался о своем будущем, то вряд ли мог бы предположить, что проснется после всего в постели в чистой комнате, причем гораздо чище всех тех, где он спал задолго… задолго до отъезда из Парижа. Комната была узкой, но светлой, с побеленными стенами. Жюстиньен был раздет, умыт, ему было почти жарко под простыней и двумя одеялами. Если бы не неприятный привкус во рту, мигрень, пульсирующая в черепе, и множество ушибов и синяков, покрывавших тело, он бы решил, что это сон. Голова нестерпимо болела, Жюстиньен сел и стал ждать, пока мир вокруг него перестанет раскачиваться. Он почувствовал озноб, натянул одеяло на плечи. Дверь скрипнула, открываясь. Де Салер непроизвольно натянул шерстяную ткань, чтобы не смутить невозмутимую матрону, которая принесла одежду и миску с бульоном. Она молча оценивала его. Несмотря на головную боль, он позволил ей это сделать. Свой осмотр она заключила коротко:

– Ах, вы живы.

Затем поставила бульон на низкий столик под удивленным взглядом своего пациента.

– Когда будете готовы, – добавила она надменным тоном, – отправляйтесь в кабинет хозяина. Большая дверь в конце коридора. Он ждет вас.

Жюстиньен наконец обрел дар речи.

– А что?.. – начал он хриплым голосом.

Но женщина уже покинула комнату, оставив его наедине с неопределенностью. Но по крайней мере с едой.

Жюстиньену удалось проглотить жидкость. В животе у него урчало, но бывало и хуже. После нескольких попыток он наконец поднялся с кровати, чтобы воспользоваться ночным горшком. В горле как будто застрял комок пакли, а другой комок, казалось, занял место мозга и царапал кость внутри черепа. С каждым днем пьянства его состояние становилось всё хуже. Молодой человек встряхнул головой. «Нужно одеться», – напомнил он себе. Сделать это нужно было немедленно. Одежда, оставленная ему, оказалась почти новой, добротной, без каких-либо изысков. Он сумел просунуть одну руку за другой в рукава рубашки. Жюстиньен задумался, где находится, не слишком, впрочем, придавая этому значения. Зачем кто-то взял на себя труд доставить его сюда? Сюда, а не к позорному столбу, не в долговую яму, не в трюм и в кандалы. Он попытался мысленно составить список своих последних друзей и не нашел ни одного имени, чтобы туда вписать. Он сдался. Стены комнаты были слишком белыми, и свет резал глаза.

«Неужели я очутился у англичан? Уже?» – думал Жюстиньен, плетясь по коридору. Матрона, во всяком случае, говорила по-французски. Но стоило ли думать, что это сыграет в его пользу? Он мало рассчитывал на солидарность своих соотечественников, если, конечно, акадийцы еще считают себя французами. Это случалось всё реже и реже. Жюстиньен не винил их. Париж бросил своих переселенцев, и ради чего? Ради неких абсурдных претензий на испанскую корону? Коридор был пуст и довольно чист, хотя в щели пола забилась грязь, вероятно, принесенная из порта или из каких-то более дальних мест, с болот.

До состояния бодрости Жюстиньену было еще далеко. К счастью, коридор был пуст, и он мог прислониться к стенам, не потеряв последних крох своего достоинства. Если от него еще что-то осталось. Стены были украшены гравюрами, офорты изображали порт, леса, росомаху с открытой пастью… На мгновение последний образ мелькнул перед глазами Жюстиньена. Челюсть хищника словно бросилась ему в лицо. Он отпрянул, моргнул. Зверь снова занял свое место на картине. Де Салер взъерошил свою спутанную шевелюру, втайне высмеивая собственный приступ нервозности. Он постучал в дверь в конце коридора, простую и массивную. С другой стороны хриплый и глубокий голос приказал ему войти.

Так Жюстиньен оказался лицом к лицу со своим благодетелем. В светлой комнате – еще одной, больше той, где он проснулся. За неказистым столом сидел представительный мужчина. Его смуглое, обветренное лицо с глубокими морщинами, квадратная челюсть и орлиный нос… Всё в нем было задумано так, чтобы сделать его облик властным и в то же время таким непохожим на тех знатных и могущественных людей, с которыми Жюстиньен сталкивался в Париже, при дворе. На его широких плечах блестела доха из меха выдры. Когда Жюстиньен вошел, тяжелый взгляд хозяина успел еще больше помрачнеть.

– Жюстиньен де Салер?

Молодой дворянин сглотнул и тут же упрекнул себя. На него нелегко было произвести впечатление. Это, несомненно, еще один результат ночных злоупотреблений. Он вытер потные руки о бедра, пытаясь извлечь из глубин памяти имя собеседника. Клод Жандрон. Известен в Порт-Ройале как Белый Волк, особенно среди тех, кто имел прямое или косвенное отношение к торговле пушниной. Впрочем, торговля пушниной была не единственным источником его дохода и тем более не единственной сферой его влияния. Предки Жандрона принадлежали к числу первых поселенцев в Новом Свете, а одна из его бабушек была алгонкинкой[12]. Сам же он в молодости числился лесным бегуном[13] в Компании Гудзонова залива[14]. И пока дворяне Франции носили воротники и медальоны, на шее Жандрона красовался длинный шрам – утолщение израненной плоти. Об этом украшении ходило много слухов. Кто-то утверждал, что виноват медведь гризли или росомаха, подобная той, что висела на стене коридора. Другие ставили на клинок английского солдата, охотника-конкурента или даже туземца. Жандрон не опровергал и не подтверждал ни одной истории. И не пытался скрывать эту отметину.

– Жюстиньен де Салер? – повторил бывший лесной бегун, заставив молодого человека вздрогнуть.

– Да. Да, это я, конечно.

– Тем лучше, – сказал Жандрон с едва скрываемым презрением. – По крайней мере, моих сотрудников не будут подозревать в пьянстве.

Жюстиньен на миг застыл, ошеломленный. Красноречие, которым он обычно гордился, будто запуталось в узелках пакли, заменившей ему мозг. Жандрон, очевидно, и не ждал от него проявлений ораторского мастерства, поскольку не стал задавать ему никаких вопросов. Он снова сосредоточил свое внимание на бухгалтерских книгах, разложенных на письменном столе.

Жюстиньен ждал. Ему хотелось сесть, но единственный свободный стул, за исключением стула самого Жандрона, был придвинут к стене, передвигать его казалось дурным тоном. Несмотря на закрытые окна, из близлежащего порта доносился гомон толпы. Торговец пушниной подписывал документы медной перьевой ручкой. На его руке не хватало пальца. Перо хрустело по пергаменту… и по вконец расшатанным нервам Жюстиньена. И тогда он спросил, чтобы наконец положить конец этой пытке:

– Почему я здесь?

– Во всяком случае, не из-за вашего смазливого личика, – издевался Жандрон, не поднимая глаз. – Даже если это всё, что вам удалось продать с тех пор, как вы сюда приехали…

Перо возобновило свою работу. Струйка нездорового пота скатилась по спине молодого дворянина. Едкий запах ударил в ноздри. Его нервозность, никогда надолго не покидавшая его, вернулась к нему с новой силой. Он робко спросил:

– Это из-за политических интриг? Меня не волнует политика.

Жандрон сухо ухмыльнулся:

– Вам повезло. Это роскошь, которую могут себе позволить немногие мужчины. – Коммерсант отложил ручку. – Вам, наверное, все равно, но у нас новый губернатор. И он обещает быть… еще менее покладистым, чем его предшественники. С тех пор как Франция продала нас одним росчерком пера, как будто мы стоим меньше тюка с пушниной, многие англичане мечтают изгнать нас с наших земель. Мы выживаем здесь, балансируя на грани. Одно лишнее слово какого-нибудь аристократа, столкновение на другом конце света, на другом берегу океана… Любого предлога может оказаться достаточно, чтобы вышвырнуть нас отсюда. «Красные мундиры»[15] поговаривают о том, чтобы погрузить нас всех на корабли и отправить в Тринадцать колоний[16]… Так что да, мы тоже хотели бы держаться подальше от политических игр. Но это роскошь, которой у нас нет.

Церковные куранты пробили девять. «Должно быть, сейчас утро», – решил Жюстиньен, даже не зная, что делать с этой мыслью. На пристани корабельные колокола отзывались на звон с колокольни. Город оживал. Тот самый город, который англичане лишили статуса столицы и даже названия. Они переименовали его в Аннаполис; однако его старое название Порт-Ройал не вышло из употребления, твердо укоренившись среди местных болот, как и полуразрушенный форт, не сумевший дать отпор захватчикам, как и те акадийцы, которые отказались уйти.

– Тогда почему вы сами не сниметесь с места? – простодушно спросил молодой дворянин.

Он бы с радостью ушел, если бы у него была такая возможность.

– А куда нам идти? – возразил Жандрон. – Во Францию, где у нас ничего нет и где нас никто не ждет? Или куда-нибудь дальше на север? Может, на Кейп-Бретон, где одни скалы и мох, как настаивает горстка миссионеров? – Он презрительно присвистнул, прежде чем закончить: – Мы не морские птицы, которые летят туда, куда уносит ветер. Нет, наше место здесь.

За окнами громко перекликались торговцы рыбой. Жюстиньен искал, что на это ответить, но тщетно. Чтобы выдать удачную реплику, ему следовало быть посвежее. Тишина начала неловко затягиваться, но тут в дверь снова постучали. Жюстиньен вздрогнул.

– Войдите! – крикнул Жандрон.

Жюстиньен обернулся к открывшейся двери и с трудом сдержал непреодолимое желание убежать. В проеме появился худощавый подросток, закутанный в плед, с большими глазами утопленника. Но главное, позади него возвышалась статная фигура… Жюстиньен сжал кулаки. Это была она. Он никогда не видел ее лица, но узнал бы где угодно. Женщина в треуголке. Смерть. Она по-прежнему шла за ним.

3

Незнакомка сняла шляпу. Жандрон подошел, чтобы откровенно обнять ее, и они тут же затеяли спор, понятный только им двоим. В языке, который они использовали, переплетались как французские, так и местные слова и выражения. Жюстиньену потребовалось несколько минут, чтобы осознать это, так как он до сих пор пребывал не в лучшей форме. Это был мичиф, смешанный язык, возникший на берегах Великих озер и получивший широкое распространение в северной части Нового Света благодаря путешественникам – землепроходцам из второй волны лесных бегунов, которые пересекали малые и большие реки на каноэ.

В процессе спора путешественница вытащила стул из угла, где он стоял, и придвинула его к письменному столу. Жюстиньен наблюдал со смутным восхищением, как Жандрон превращался из солидного, строгого торговца в кого-то, более напоминавшего человека. Естественно, при этом молодой дворянин старался не смотреть пристально в лицо гостьи.

Жюстиньен не ожидал увидеть такое лицо. На самом деле он, конечно, не имел ни малейшего понятия, как должна выглядеть Смерть. Но явно не так. Несмотря на седую косу, трудно было определить ее возраст. Благодаря острым чертам лица и высоким скулам ей можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Ее смуглую кожу, коричневую, словно после выделки, испещряли мелкие темные пятна, похожие на веснушки. Легкий излом на переносице добавлял еще больше характера ее и без того примечательной внешности. Несчастный случай? Боевые отметины? Она расстегнула куртку, обнажив длинный нож и неотесанную палицу на поясе. Она была полукровкой, такой же метиской, как и язык, на котором они говорили с Жандроном. Неужели это Жандрон поручил ей следить за Жюстиньеном? Если это так, то опять же, с какой целью? Тот очень недолгий период, когда Жюстиньен занимался контрабандой пушнины, был слишком незначительным эпизодом, чтобы угрожать интересам одного из самых преуспевающих торговцев Акадии.

Внезапно разговор между Жандроном и путешественницей стал более серьезным, а их тон – более низким. Расстроившись оттого, что ничего не понял, Жюстиньен отвернулся и впервые обратил внимание на тощего подростка. Тот казался особенно хрупким на фоне толстого пледа, в который был закутан. Его большие, слишком светлые, ничего не выражающие глаза особенно выделялись на фоне глубоких темных кругов. Кожа у него была бледной и сухой, а губы покрыты трещинами. Жандрон и путешественница говорили уже тише. Начался дождь. Послышался легкий перестук капель по стеклу. И тут опять раздался стук в дверь. Жандрон снова крикнул:

– Войдите!

Очередной гость ворвался в комнату, производя много шума своим длинным грязным замшевым пальто, неровная бахрома которого развевалась во все стороны. Он запыхался, он бежал. В руке держал фетровую шляпу, которая, как и пальто, видала лучшие дни. В отличие от прожившего слишком долгую жизнь тряпья, облаченный в него человек был молод, явно моложе Жюстиньена. Каштановые локоны, выбивавшиеся из-под кожаной завязки, обрамляли подвижное лицо, выражавшее в эту минуту явную растерянность. Молодой человек встал рядом с Жюстиньеном, будто не до конца понимая, что делать со своим худощавым телом, и сдвинул очки с затемненными линзами на чуть длинноватый нос. На мгновение, на какую-то секунду Жюстиньену показалось, будто вошедший кинул пристальный взгляд на путешественницу и слегка поджал губы. Но это произошло так быстро, что молодому дворянину вполне могло привидеться.

– Простите меня за опоздание, месье, – заявил вновь прибывший, обращаясь к Жандрону, а следом разразился сбивчивой тирадой, в которой упомянул о порвавшейся веревке в доках, о стаде сбежавших хряков и процессии, выходившей из церкви… Жюстиньен не мог избавиться от ощущения, что он уже где-то это видел. В таверне? Жандрон заставил молодого человека замолчать прежде, чем тот успел дойти до конца своей истории.

– Не стоит продолжать, Венёр[17], – строго сказал он.

Коммерсант обвел взглядом небольшое собрание и продолжил:

– Теперь, когда мы все в сборе… То, что я вам скажу, конечно, должно остаться строго между нами. И вы все хорошо знаете, как я могу наказать.

Новоприбывший кивнул. Внезапно Жюстиньен вспомнил это имя. Венёр. Клеман Венёр. Нищий ботаник, который время от времени нанимался помощником к единственному аптекарю или немногим врачам в Порт-Ройале. Венёр несколько лет назад прибился к экспедиции на Крайний Север, в те самые края снега и льда. Его глаза так и не оправились от того путешествия, от того белого и яркого света, отсюда и темные очки. С тех пор его окружала темная аура проклятия и невезения.

Итак, ботаник кивнул. Удовлетворенный Жандрон продолжил:

– Чуть меньше года назад Орельен д’Оберни, картограф из Ренна, прибыл с небольшой командой в условиях строжайшей секретности на Французский берег, в Ньюфаундленд. Его целью было начертить точные контуры берегов острова, чего англичанам пока сделать не удалось. Но экспедиция просто исчезла. В последний раз д’Оберни и его людей видела группа жителей Ньюфаундленда недалеко от залива Нотр-Дам, когда они двигались на север.

Французский берег, частью которого был залив Нотр-Дам, был единственным побережьем, единственным участком пляжа на всем острове Ньюфаундленд, где за французскими моряками еще сохранялось право высаживаться во время сезона ловли трески. Они установили на пляже временные лабазы, длинные деревянные склады, где гравийщики[18] месяцами солили и потрошили рыбу с нечеловеческой скоростью. Это был один из самых сложных промыслов на земном шаре, одна из худших профессий, связанных с морем, и об этом знал даже Жюстиньен, но не только потому, что этой треской кормилась значительная часть его родного региона. А еще и потому, что эта работа воплощала одно из его представлений об аде. «Что угодно, только не стать гравийщиком», – поклялся он себе в Париже, пока томился в долговой тюрьме. Тресковым каторжникам пришлось сжечь за собой лабазы, не оставив ничего, что могло бы хотя бы отдаленно служить военной базой. Рыболовство сделало Ньюфаундленд одной из самых желанных территорий Нового Света, и этот вопрос был предметом переговоров. И хотя мозг молодого дворянина по-прежнему напоминал паклю, он быстро сообразил, что его положение, каким бы трудным оно ни казалось, вот-вот станет еще хуже.

Жандрон продолжил:

– Три недели назад группа трапперов заметила, как из леса выходит мальчик. Он был обессилен, весь покрыт рваными ранами и синяками. Это наш друг Габриэль, что присутствует здесь.

Движением подбородка он указал на подростка в пледе, но тот не отреагировал.

– Пока что нам удалось выудить из него лишь бессвязную речь, из которой можно понять, что все, кроме него, в экспедиции погибли, без дальнейших подробностей.

– Англичане? – осторожно предположил Венёр.

– Я этого не знаю, – признался Жандрон. – Это, конечно, вероятнее всего. Но «красные мундиры», похоже, ничего не знают об экспедиции д’Оберни. Или им удается гораздо лучше, чем обычно, изображать безразличие.

Венёр поправил очки на носу:

– Простите за вопрос, но что мы здесь делаем? Я хочу сказать, что никто из нас, я полагаю, не картограф. Я плохо представляю, как мы сможем заменить этого д’Оберни.

– И я не буду от вас этого требовать, – успокоил его Жандрон.

– Тогда что? Если только вы не хотите подробно изучить флору и фауну острова, я не представляю, чем могу вам помочь.

Не удостоив его взглядом, путешественница заметила:

– Если бы ты позволил нашему хозяину высказаться, Венёр, то уже получил бы ответы.

В этом вопросе Жюстиньен с ней согласился. Ко всему прочему, его горло становилось все суше, а ноги слабели. Он с радостью предпочел бы упасть на пол, нежели стоять и слушать рассказы о мертвом картографе.

– Спасибо, – сказал Жандрон путешественнице и со вздохом добавил: – Что касается причины вашего присутствия здесь… Оказывается, д’Оберни имел поддержку при дворе. И эти господа из Парижа дали мне понять, что в моих интересах и особенно в интересах моего бизнеса начать расследование его трагической участи. Так что в ближайшее время вы отправитесь в Ньюфаундленд и проведете там расследование.

– Расследование? Я? – удивленно воскликнул Жюстиньен.

Все, кроме Габриэля, тут же обратили на него внимание. Он упрекнул себя за эту невольную реплику и сказал, запинаясь:

– Я не хочу… не хочу показаться грубым, но, боюсь, вы, возможно… переоцениваете мои способности…

Во рту Жюстиньена почти не осталось слюны. Он облизнул губы шершавым языком. Жандрон скривил рот в усмешке:

– Сколько уже… поколений насчитывает ваш благородный род? А, неважно, – добавил он, прежде чем Жюстиньен успел ответить. – Я пошлю туда аристократа на поиски их драгоценного географа. Я не вижу лучшего способа, чтобы успокоить Париж. Все равно у меня больше никого под рукой нет.

Он наклонился вперед, недобро глядя на молодого дворянина:

– Позвольте мне внести ясность между нами: у меня нет чувства преданности французской короне, и меня не волнует, найдет ли кто-нибудь из вас этого идиота-ученого, мертвым или живым. Но мне нужно доказать, что я сделал всё, что мог. И в этих бессмысленных поисках каждому из вас отведена своя роль.

Жандрон обратился к ботанику:

– Вы, Венёр, обеспечите им прикрытие. Официально вы отправляетесь изучать фауну и флору Ньюфаундленда, как вы любезно предложили. На сей раз я получил разрешение от англичан. Не спрашивайте, сколько мне это стоило, и нет, я не рассчитываю, что Франция возместит мне эти расходы. Ах да, Венёр… Прежде чем вы начнете возражать, напоминаю вам: после того, что вы учудили сегодня, у вас нет ни малейшего шанса присоединиться к настоящей научной экспедиции.

Последний аргумент, должно быть, произвел впечатление, поскольку ботаник воздержался от ответа. Наступило довольно долгое молчание, тишину нарушал только шум дождя. Затем Жандрон откинулся на спинку стула и рукой указал на путешественницу – той рукой, на которой не было одного пальца.

– Задача присутствующей здесь Мари – не дать вам умереть, если это возможно, но, прежде всего, не позволить вам развязать англо-французскую войну. И, наконец, вы возьмете с собой мальчишку. Возможно, там к нему вернется разум. В любом случае игра стоит свеч.

Мальчишка, о котором шла речь, вряд ли испытывал большее желание вернуться в Ньюфаундленд, нежели Жюстиньен стремился туда. Но, по крайней мере, он, в отличие от молодого дворянина, явно еще не понимал, что с ним произойдет. Он принялся раскачиваться взад и вперед на пятках. Жюстиньен отметил, что подросток был бос, а его лодыжки покрыты рубцами, как будто кто-то или что-то пыталось его удержать.

Путешественница Мари поднесла треуголку ко лбу. Очевидно, она сочла разговор оконченным, по крайней мере в той части, которая касалась лично ее. Венёр сухо обсудил свое вознаграждение за это приключение. С каждым его движением бахрома замшевого пальто развевалась, словно крылья какого-то неуклюжего мотылька. Жюстиньену, вероятно, тоже следовало начать переговоры. Однако он по-прежнему воспринимал происходящее спутанно, а слова, которыми обменивались Жандрон и ботаник, терялись в невнятном бормотании. И в то же время звук дождя становился более явным и дурманящим. Казалось, мелкие капли за окном превратились в сплошной поток, способный поглотить вселенную, Старый и Новый Свет, побережья Ньюфаундленда и Нижней Бретани, оставив лишь несколько островов, фрагментов скал и осколков дикой природы посреди мира, ставшего единым огромным океаном.

Жюстиньен погрузился в свои мысли. Дождь, несомненно, шел и там, в Ньюфаундленде, омывая побелевшие кости географа, чей скелет уже обглодали падальщики. Вялый фатализм одолел молодого дворянина. В сущности, это казалось ему следующим логичным и неизбежным шагом на пути его падения. Покинуть город, оставить людей и уйти вглубь лесов, чтобы заблудиться там. Чтобы превратиться в бледную тень, подобно уроженцам Ньюфаундленда – беотукам, которые, по слухам, умеют быть неуловимыми, как кошмары, преследующие подростка с огромными глазами. Там, если повезет, Жюстиньен завершит то, что заставил его сделать отец, – пересечет океан. И окончательно исчезнет с лица земного шара. И мир забудет его имя.

Ставня ударилась о каменную стену башни. От резкого штормового порыва окно вновь распахнулось. Ветер и мокрый снег ворвались в комнату в форме полумесяца. Жан Вердье бросился к развевающейся шторе, которая издавала хлопающие звуки, напоминающие аплодисменты в театре. В борьбе с ветром закрыл окно, заметив, что стекло треснуло. Промерзнув насквозь, вновь завернул драпировку. Страдая от холода, Жан потер плечи и подкинул в печь дров. Затем наполнил кофеварку водой.

– Можно? – спросил он маркиза, который без слов позволил ему хлопотать.

Оставаясь в полумраке, Жюстиньен жестом велел ему продолжать. Жан поставил разогревать воду. При этом с трудом скрыл зевок.

– Вы устали? – спросил маркиз.

«Неужели он сам этого не видит?» – подумал растерянный Жан.

– Устал, – произнес он вслух. – И голоден тоже. К тому же мне холодно.

Маркиз указал тростью на морской сундук у стены:

– Там меха. Для остальных…

Затем бросил Жану сверток, обернутый тканью. Молодой лейтенант поймал его в воздухе. Внутри оказалось морское печенье, сухое, но съедобное. От одного вида этого угощения у Жана потекла слюна. Он принялся упорно грызть одну галету, пока та наконец не поддалась.

– Обмакните печенье в кофе, – посоветовал маркиз. – Так легче будет жевать.

Жан бросил на него рассеянный взгляд и продолжил терзать свой паек, глухой и слепой к остальному миру. Он поднял голову только после того, как проглотил первое печенье. Словно выйдя из транса, спросил:

– А мои люди? У вас есть галеты и для них? Если нет, я отнесу им эти.

– Ваши люди уже спят, – заверил маркиз с ноткой веселья в голосе. – А вам нужно поесть, чтобы не провалиться в сон. Ешьте, лейтенант.

Жан колебался и доел порцию с такой жадностью, насколько позволяла сухость пайка. К тому времени, как он закончил, вода в кофеварке уже закипела. Он налил кофе, принес меха, приготовил две чашки… Было нечто нелепое в этой сцене, в спокойной домашней обстановке, здесь, в этой башне на краю земли, посреди хаоса.

Молодой лейтенант вернулся на свое место, закутавшись в меха, сжимая в руках еще дымящуюся чашку. Шкуры, несомненно, прибыли оттуда, из Ньюфаундленда или из Акадии, раздираемой распрями королей Европы. Волна, превзошедшая по высоте своих сестер, тряхнула ставню, к счастью, не распахнув ее. Жан не смог сдержать дрожь.

– Ничего, – успокоил его маркиз. – Я пережил и более жестокие шквалы.

Он поднял чашку, словно собираясь произнести тост. Его длинная, тонкая рука, усыпанная возрастными пятнами, покачивалась в свете свечей, как бы напоминая, что он вполне жив. Жан повторил его жест и сделал глоток. Кофе на этот раз оказался более крепким, маркиз умел его дозировать лучше него. Однако молодой человек начал привыкать ко вкусу напитка. Когда ему стало интересно узнать продолжение истории, начатой хозяином, он слегка подтолкнул рассказ:

– А каким было море во время вашей экспедиции на Ньюфаундленд? Как здесь?

Из полумрака раздался смех.

– О нет, мой юный воин. Погода была намного хуже.

Маркиз наклонился вперед, и на сей раз нижняя часть его лица оказалась в золотом ореоле пламени. Гримаса, исказившая губы, казалась откровеннее и напористее. Такова его манера улыбаться?

– Когда мы покидали Порт-Ройал, стояла хорошая погода. Мы с Мари, Клеманом и Габриэлем погрузились на шхуну под английским флагом, которая раз в месяц обеспечивала сообщение между континентом и островом. Другими пассажирами на борту были в основном ремесленники и члены их семей, фермеры и бродяги, отправлявшиеся к родственникам, собиравшимся обосноваться на Ньюфаундленде. С ними прибыло около тридцати солдат, разумеется «красных мундиров». Небо было белесым, но ясным, океан едва шумел, воздух, оживленный свежим дыханием, тянул нас на север. Я, правда, не помню, чем все это обернулось. Плохо следил за ходом событий. Клод Жандрон вручил мне перед отъездом мизерную сумму, и я успел потратить ее на бутылки превосходного бордо и плохого рома. Не успел Порт-Ройал скрыться на горизонте, как я нашел укромный уголок в каюте, где принялся методично напиваться. Лишь бы забыть, что я вообще направляюсь на Ньюфаундленд, а также потому, что в то время мне – такому, каким я был, – все труднее было обходиться без алкоголя.

Маркиз покрутил чашку в руках, позволяя грохоту океана за окном заполнить тишину. Продолжил же уже более медленным тоном, как будто воспоминания возвращались к нему издалека:

– Думаю… в какой-то момент, в разгар своего депрессивного состояния, я, вероятно, заметил, что корабль раскачивается сильнее, чем обычно. Крен швырнул меня о стену, как пушечное ядро, ускользнувшее от артиллеристов. Я почти уверен, что ненадолго пришел в сознание, когда вода хлынула на нижнюю палубу. Помню жидкий холод, рефлекс выживания. Я пытался выбраться из каюты, пока не утонул… Затем мой разум блуждал среди кошмаров, которые, вероятно, отражали хаос стихий вокруг нас. Должен предупредить вас: я не слишком надежный рассказчик. У меня мало воспоминаний о той ночи.

– Как же вы выбрались? – спросил Жан, свернувшись калачиком в меховой шкуре.

Маркиз допил кофе:

– Я проснулся.

В его глазах заплясал веселый огонек. Лейтенант потерял дар речи. Маркиз услужливо продолжал:

– Я проснулся окончательно, но не в уютной постели и гостеприимном доме. Нет, я могу вас уверить без тени лжи, что это было одно из худших моих пробуждений в жизни, а их я знавал немало. Я промок, замерз, мое тело было покрыто ушибами, а рот полон песка – песка пепельного цвета, принявшего меня там, на западном побережье Ньюфаундленда. Потому что я наконец-то оказался в Ньюфаундленде.

Пламя свечей, искаженное ветром, проникавшим под драпировку, создавало на стенах чудовищные тени, гигантские формы, напоминавшие молодому лейтенанту невероятных диких зверей из другого мира по ту сторону океана, с того острова, карта которого висела у маркиза на стене там, где обычно помещают портрет былой любви. В голосе Жюстиньена проявилось новое чувство, почти нежность, наверняка ностальгия:

– Это восхитительное место, знаете ли, Ньюфаундленд, где переплетаются легенды и мифы, прежде всего о беотуках, первых обитателях острова. И о микмаках, которые оттеснили тех вглубь лесов, потому что сами микмаки были изгнаны с континента англичанами. Теми, которых привезли из-за океана рыбаки, прибывшие из разных уголков Европы: баски, ирландцы, бретонцы… Я еще не верил в легенды, лейтенант, когда высадился или, вернее, был выброшен на берег пепельного цвета…

4

На зубах Жюстиньена застыл песок. Песчинки заскрипели, едва он пошевелил челюстью. Он лежал на сыром пляже, мягкий грунт которого проседал под его весом. Прибой лизал ботинки. Одежда, пропитанная морской водой, прилипла к коже, словно холодный панцирь. Все тело молодого человека представляло собой один большой синяк. Он с трудом открыл веки. Светло-серое небо ослепило его на несколько секунд. Казалось, небосвод шатко балансирует над насыщенно свинцовым побережьем и переменчиво-сизым океаном. Затем в поле зрения Жюстиньена появились две босые ноги. Юные стопы с прилипшим к коже песком, несколькими царапинами и уже толстой ороговевшей кожей. Габриэль? Нет, слишком худые ножки. Маленькая рука потянулась вниз, чтобы поднять ракушку. Жюстиньену показалось, что сквозь туман он сумел разглядеть овал лица и несколько светлых прядей. Де Салер закашлял. Девушка сомкнула руку на ракушке и убежала с криком:

– There’s one alive![19]

Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг большого костра посреди пляжа. Протягивая руки к теплу, Жюстиньен наблюдал за выжившими. Их было так мало, не набралось и дюжины, тогда как в Порт-Ройале на борт взошла почти сотня душ. Среди них был только один матрос, марсовой[20] в шерстяной фуражке и с двумя серебряными кольцами в ухе. По странной иронии судьбы небольшой отряд, собранный Жандроном, оказался в полном составе. Насколько Жюстиньен понял, костер разожгла путешественница Мари. Ботаник Венёр тщетно пытался подбодрить Габриэля, пребывавшего в прострации; взгляд его больших бесцветных глаз был устремлен на пламя. Выжили также лесной бегун, жевавший табак, наверняка пропитавшийся солью, английский офицер с бритой головой, потерявший парик, в мундире с прорванным рукавом, и, наконец, высокий бледный человек в строгой коричневой одежде с белым отложным воротником. Пресвитерианский пастор, один из реформатских служителей, наследников первых пуритан, прибывших в Новый Свет, чтобы нести эту жестокую и варварскую религию, которую им было запрещено исповедовать в старой Европе. Жюстиньен вспомнил встречу с ним на корабле. Пастор отправился в путь со своей семьей: женщиной с осунувшимся лицом, двумя мальчиками и светловолосой дочерью, той самой, которая первой заметила, что молодой дворянин жив. Все они были облачены в одинаково строгую коричневую одежду, родители своим видом демонстрировали постоянное неодобрение, мальчики выглядели серьезными и высокомерными, а девочка нервной и замкнутой. Священник прибыл евангелизировать редких туземцев, избежавших болезней и пуль поселенцев. Во время кораблекрушения он потерял шляпу, и его влажные, слишком тонкие волосы прилипли к угловатому черепу. Лесной бегун с ворчанием представился:

– Франсуа. Я из Бобассена.

Жюстиньен видел его на борту в Порт-Ройале. Тогда траппер, одетый в шапку и толстый тулуп, казался человеком массивного телосложения. Теперь эти шкуры сушились в дыму костра. Объем его тела, даже без этой толщины, по-прежнему оставался внушительным, мышцы перекатывались под защитным слоем жира. Однако молодому дворянину зверолов все равно напоминал одного из тех людей без кожи, которых он видел на анатомических гравюрах в Париже. Траппер оторвал от своей жвачки еще один кусочек, прожевал его с открытым ртом и сплюнул под ноги пуританину, который в ответ взглянул на него с укором.

Ботинок зверолова оставил вмятину в пепельно-сером песке, и оттуда вылез зеленый краб. Франсуа попытался раздавить его каблуком, но промахнулся и едва не подавился комком жевательного табака. Сидящая рядом с пастором белокурая девушка вздрогнула и еще ниже опустила голову. Волосы она заправила под строгий белый чепец. Из щепок и веревки она делала распятие. Чуть в стороне вокруг трупов собирались морские птицы.

– Прекрати, – приказал пастор юной девушке, глядя на нее.

– Это для мамы, – ответила она, не отрывая глаз от своей работы. – Чтобы поставить на ее могилке.

– Твоей матери нет среди тел, – возразил отец. – И твоих братьев тоже. Нужно сохранять веру.

Девушка пожала плечами, но не прервала своего занятия. У них с отцом были одинаково хрупкие, костлявые фигуры, бледная кожа на лице, покрасневшая от холода, и белобрысые волосы, придававшие им унылый вид. Только глаза у них оказались разные. У девушки – мутно-серого цвета, а у пастора – коричневые с желтой каймой.

Горящие обломки корабля давали столько же дыма, сколько и тепла. Жюстиньен закашлялся, его нос и носовые пазухи были раздражены, в горле появился привкус древесного угля. В стороне две крачки дрались из-за глазного яблока мертвеца.

– Их, наверное, следует похоронить, – заметил марсовой.

Все вокруг костра поняли, о ком он говорит.

– Есть дела поважнее, – ответила Мари, сохраняя спокойствие. – Найти что-нибудь поесть, что-нибудь выпить. Укрытие на ночь.

Она поднялась с ружьем в руке. Песок пятнами прилип к ее еще влажным юбкам. Мари была единственной среди выживших, кто не утратил своего великолепия. Она казалась более жесткой, закаленной ветрами. Жюстиньен рефлекторно отпрянул на несколько дюймов, рискуя отдалиться от огня. Она не обратила на это никакого внимания, возможно, даже не заметила его. Протянув руку пастору, представилась:

– Мари.

Священник, смутившись, взял ее за руку.

– Эфраим Жессю, миссионер. Моя дочь – Пенитанс[21].

– Пенни, – тихим голоском прошептала девочка-подросток.

– Пенни, – повторила путешественница серьезным тоном.

– Есть идеи, где мы находимся? – спросил в сторону ботаник Венёр.

– На западном побережье, – ответила Мари, – самом холодном на Ньюфаундленде. Зима здесь длится дольше, чем в других местах.

– А как нам добраться до цивилизации? – скривился матрос.

– Если мы пойдем вдоль побережья на север, то в конечном итоге доберемся до Французского берега. Там рано или поздно мы наткнемся на лагерь ньюфаундлендцев. Но я не знаю, как далеко отсюда до Пуэнт-Риш, несколько лье или… больше… Другой вариант…

Английский офицер поднял голову:

– А что, есть другой вариант?

– Мы можем пройти через лес, – вмешался зверолов. – Мы двинемся вглубь суши, пересечем горы, чтобы добраться до противоположной стороны острова. Большинство деревень расположено именно там.

– Это более рискованный путь. Менее надежный, – вновь взяла слово Мари. – Мы рискуем заблудиться. Мы не знаем местности.

Франсуа усмехнулся:

– Все леса в этой чертовой стране выглядят одинаково. По крайней мере, под деревьями мы найдем на что поохотиться. А если повезет, ручей или реку. Но, может быть, дорогая путешественница, – прибавил он с явной насмешкой, – вы недостаточно опытны, несмотря на ваш грозный вид…

И, завершая свою тираду, он оторвал новый кусок своей жвачки. Мари не удосужилась ответить. Лишь стряхнула с юбки песок.

– Скоро наступит ночь, – заметила она. – Нам следует организоваться, достать всё, что сможем, из обломков…

– Минутку, – проворчал лесной бегун. – Кто назначил тебя лидером, полукровка?

Он перестал жевать. Коричневая слюна стекала с уголков его губ. Они с Мари молча поедали друг друга глазами.

– Довольно! – внезапно взорвался ботаник, едва не стряхнув с себя прильнувшего к нему Габриэля.

Венёр обнял подростка за плечи, прижал его к себе и продолжил:

– Нас так мало, мы все уже многое потеряли, а кто-то больше, чем другие… – Здесь его взгляд ненадолго скользнул по пастору и его дочери, затем вернулся к лесному бегуну. – Нам будет достаточно сложно выжить, не разделившись.

Жюстиньен слушал рассеянно. Его неудержимо трясло, но не только от холода. Ему необходимо было выпить. Он повернулся к обломкам корабля. Наверняка там можно отыскать бутылку-другую. Надо просто найти в себе силы двигаться. И сдержать отвращение к морским птицам… Марсовой почесал лысину под шерстяной шапкой и заметил с усмешкой:

– Если вы хотели спокойного существования, вам не следовало выходить в море.

Он непристойно улыбнулся Пенни, та съежилась еще сильнее, очевидно стараясь сделать свое присутствие еще более незаметным. Пастор хотел высказать свое неудовольствие, но марсовой его опередил.

– Откуда вы, преподобный? Тринадцать колоний? Судя по вашему акценту, Новая Англия… И вы решили прибыть сюда… Почему? Чтобы обратить в веру еще больше несчастных еретиков? Чтобы за это вас причислили к лику святых?

Пастор наморщил лоб, и его уже наметившиеся гусиные лапки стали еще глубже.

– А что вы нам посоветуете? – резко ответил он. – Чтобы мы оставили эту часть мира дикарям и отбросам Европы, которые, простите за мои слова, от них почти не отличаются?

– И все же, – продолжал марсовой, поправляя головной убор, – именно благодаря этим почти дикарям вы, скорее всего, останетесь в живых. У Бога есть определенное чувство иронии…

В животе Венёра громко заурчало, ярко выраженная недовольная гримаса исказила его подвижное лицо. Он быстро встал, потревожив бедного Габриэля, который коротко всхлипнул.

– Я иду за едой. К обломкам. Преподобный, Пенитанс, вы составите мне компанию? Да, а вы, – добавил он марсовому, – оставьте этого бедолагу в покое. Он только что потерял жену и сыновей…

Мари с резким щелчком взвела курок своего ружья.

– Я иду на охоту, – объявила она. – Порох сухой.

– И я иду! – заявил траппер. – Мы, почти дикари, должны поддерживать друг друга.

Мари изобразила одну из своих кривых улыбок. Франсуа из Бобассена оказался более сложным человеком, нежели казалось. На чью сторону он склонится в ближайшие дни? Лесной бегун собрал свои шкуры, и они вдвоем отправились на охоту.

Остальные медленно двинулись с места. Океан нес ледяную крошку, и потому течение было мутным и тяжелым. Прилив отступал, и Венёр воспользовался этим, чтобы собрать на берегу моллюсков и крабов. Жюстиньен краем глаза увидел, как ботаник съел одного ракообразного. Он жадно разгрыз панцирь зубами, проглотил мясо, а затем вытер рукавом стекающую по подбородку жидкость. Внутренности молодого дворянина, плохо оправившегося от недавних злоупотреблений, просились наружу. Он отвернулся, его тошнило. Чуть в стороне английский офицер Томас Берроу методично обыскивал трупы, забирая у них оружие. Габриэль лежал, раскинувшись, возле костра. Жонас, марсовой матрос, содрал со сломанной мачты большую часть паруса. Пастор и его дочь принялись обыскивать обломки. Жюстиньен присоединился к ним в надежде найти спиртное.

Туман поднимался, проникал в корпус корабля быстрее океана. Де Салер протиснулся в капитанскую каюту. Вывороченная дверь, застрявшая поперек проема, частично загораживала проход. Внутри вода доходила чуть выше лодыжек. Вокруг ножек стола плавали сломанные навигационные приборы, страницы из бортового журнала, похожие на дохлую рыбу. Жюстиньен ножом открыл сундуки, прикрепленные к стене, нашел белье и серебряный кубок, портрет женщины, но не спиртное. Он со вздохом захлопнул крышки и оглядел каюту в темноте. Его беспокоила одна деталь в этой истории, в их кораблекрушении… Трупы. Трупы отсутствовали. На пляже было всего около пятнадцати тел. Некоторые, возможно, погибли в море, но сколько именно?

Океан плескался о корпус. Жюстиньена била дрожь. Он безотчетно постукивал кончиками пальцев по морским сундукам. Ночь бури. Что произошло в ночь бури? Жюстиньен закрыл глаза, пытаясь вернуть свои воспоминания. Выстрелы. Крики. Волны, бьющиеся о палубу наверху. Крики помощников капитана, отдающих приказы. Он стиснул зубы. Нет, снова нет. Эти образы ни о чем ему не говорили. Он даже не мог с уверенностью сказать, правдивы ли воспоминания, или же его разум просто реконструировал события постфактум. Возможно, эта картина сложилась в памяти из тех штормов, что он пережил в Бретани, еще будучи подростком. Жюстиньен вдохнул насыщенный йодом воздух. Поднялся ли он тогда на палубу? Образы уже рассеивались. Он застонал от разочарования и стукнул обоими кулаками по капитанскому столу, порезав при этом руку о стекло фонаря. Несколько капель крови утекли в океан. Де Салер выругался и выбежал наружу.

В сумерках пресвитерианский священник с дочерью отправились за снегом, чтобы растопить его. Берроу, английский офицер, натянул на голову меховую шапку, а поверх формы надел вывернутый наизнанку бобровый тулуп. Он сосредоточился на инвентаризации оружия, в то время как Жонас, Жюстиньен и Венёр строили укрытие из досок и кусков паруса. Едва они закончили, как из леса появились охотники с добычей – несколькими зайцами и двумя куропатками. Мясо жарилось на вертеле, а день угасал. Пастор пытался высушить Библию с изогнутыми страницами. Ужин дополнили моллюски и отсыревшие морские галеты, найденные Венёром на месте крушения. Затем были распределены часы ночного дежурства.

Вопрос о маршруте следующего дня так и не решился, но никто его не поднимал. Он словно повис в воздухе между ними, где-то между пламенем и тенями. Берег простирался за спиной Жюстиньена, но это не мешало ему чувствовать кожей необъятную водную массу, густую и грозную, шумящую за плечами. Крупная дрожь сотрясла его хребет, как будто холодные влажные пальцы пробежались по выступам позвоночника. Перед ним, по другую сторону костра, раскинулся лес, а еще дальше – горы. Берег или лес. Два возможных направления: одно четкое и пустынное, другое – более дикое и неопределенное. Если бы Жюстиньену пришлось выбирать одному, он бы подбросил монету. Или, что более вероятно, даже не пошевелился бы.

Как Габриэль. Тот оставался неподвижным с момента кораблекрушения, словно пытался превратиться в одну из тех гранитных статуй из одной легенды, которую Жюстиньен слышал по ту сторону океана, но не мог вспомнить.

Габриэль только грыз почерневшие куски зайчатины, которые подавал ему Венёр. Ботаник фактически назначил себя опекуном подростка. Всю вторую половину дня он то и дело отгонял от мальчика Франсуа и Жонаса, которые хотели непременно его растолкать. Зарево костра отражалось в бесстрастных светлых глазах Габриэля, а тем временем Франсуа из Бобассена и путешественница Мари бросали друг на друга тяжелые, язвительные взгляды, заменявшие им разговор. Жюстиньен держался в стороне. Он промерз, несмотря на близость огня. Страдал от голода, но смог проглотить всего несколько кусочков мяса. Он был готов убить ради глотка спиртного. Всё для него в тот вечер имело тошнотворный привкус соли.

Марсовой Жонас был первым, кто встал на стражу. Жюстиньену, несмотря на усталость, потребовалось некоторое время, чтобы уснуть. Он лежал, закутавшись в грубое, но относительно сухое одеяло, и прислушивался к окружающим звукам: треску костра, хрусту леса, шуму океана и прилива, который вновь завладел рифами и пляжем. Ему ужасно хотелось выпить, и он до крови искусал кулак, чтобы отвлечься от этого желания. Жюстиньен скучал по гомону порта, по пьяным мычащим голосам и шагам стражи, по корабельным колоколам и пронзительной жиге на скрипке, долетавшей из таверн. Он вздрогнул. Де Салер не спал на свежем воздухе уже… уже больше десяти лет. С тех пор, как покинул Бретань.

Жюстиньен лежал с закрытыми глазами, словно пытаясь обмануть коварный, ускользающий сон. Но при этом очень внимательно прислушивался к приливу океана, к неустанно надвигающимся и поднимающимся волнам. С тех пор как он обыскал капитанскую каюту, в морской воде были капли его крови, и это не давало ему покоя. Что-то внутри него, глубоко в подсознании, побуждало бежать, хотелось схватить одеяло и броситься в лес. Но Жюстиньен не поддался этому необъяснимому порыву. Здесь он был в большей безопасности. Если бы только можно было убежать от океана, от его голоса…

Он натянул одеяло на уши, но шум волн всё равно доносился до него, заглушая все остальные звуки острова, леса и пляжа. Льдинки хрустели, стачиваясь друг о друга в пене, создавая звук, похожий на скрежет тысячезубой челюсти. Прилив. Это был надвигающийся прилив. Жюстиньену хотелось убежать, чтобы больше не слышать ни накатывающих волн, ни голодного хруста ледяного крошева, наползающего на берег. Вода уже просачивалась в ботинки, а тело тонуло во влажном песке. Он пытался сопротивляться, но песок и лед неуклонно поглощали его. Ледяная пена накрыла тело, словно заточила в гроб, и заполняла рот отвратительной кашей с привкусом соли. Панический страх сдавил грудь Жюстиньена. Он начал задыхаться. И вдруг почувствовал чью-то сильную хватку на своем плече. Он попытался сплюнуть, но серая масса только глубже проникла в его горло. Кто-то грубо тряс его, он кашлял и икал. Затем ему дали пощечину. От удара он проснулся.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать нависшее над ним лицо. Впрочем, это было неудивительно: он впервые видел ботаника без темных очков. В таком виде Венёр выглядел более молодым и невинным. У него были ореховые радужки с золотыми и зелеными вкраплениями. Глаза цвета земли и весеннего подлеска. Непонятно почему, они успокоили молодого дворянина. В этом взгляде читалась искренняя забота. И хотя ботаник был без очков, след оправы отпечатался по обе стороны его довольно длинного носа.

– Всё хорошо? – спросил он.

По-прежнему плохо ориентируясь в пространстве, Жюстиньен сел и схватился за виски. Костер все еще горел, хотя и не так ярко, как в тот момент, когда он погрузился в сон. Остальные еще спали. Океан, лежавший в нескольких локтях от него, скрывался в тумане. От облегчения Жюстиньен чуть не рассмеялся.

– Всё хорошо, – заверил он ботаника. – Просто… дурной сон…

«И отсутствие алкоголя», – мысленно добавил он. Потому и пил перед сном. Джин заглушал сновидения.

– Вы вспотели, – заметил Венёр. – У вас жар?

Жюстиньен коснулся своего лба.

– Не думаю. Осталась вода?

Венёр принес ему ведро. Жюстиньен сделал большой глоток. Это был растопленный снег, он сохранял аромат дерева и коры. Вода немного избавила от привкуса соли во рту.

– Уже лучше, – заверил Жюстиньен.

Венёр улыбнулся:

– Я, возможно, слишком резко разбудил вас, но вы так бились, что чуть не расшиблись.

Жюстиньен машинально помассировал затылок:

– Спасибо…

– Поспите еще, – посоветовал Венёр. – Я подежурю за вас.

– Зачем? – прервал его порыв Жюстиньен.

– Зачем? – повторил ботаник немного растерянно. – Ну, потому что от вашей кончины сейчас, полагаю, было бы мало пользы. – И вновь став серьезным, добавил: – Интересно, через что вам пришлось пройти, чтобы задать такой вопрос?

Жюстиньен услышал в его голосе нечто вроде сочувствия. И всё же он насторожился. Через что ему пришлось пройти?

– Через океан. А потом через несколько зим в Акадии.

Он не любил откровенничать. Не любил говорить о себе, разве что когда пил. Разумеется, не воду. Поэтому переадресовал вопрос ботанику:

– А вы давно уехали из Франции?

Жюстиньену показалось, что он заметил легкое колебание со стороны Венёра. Однако сам не мог точно определить эмоции своего собеседника.

– Я здесь родился, – выпалил ботаник. – В смысле, не на этом острове, а на этом берегу океана. Меня ничто не связывает с Европой.

Если бы Жюстиньен был чуть посмелее, то постарался бы разузнать больше. Но сейчас ему просто не хотелось больше ни о чем говорить. И снова засыпать тоже. Особенно засыпать.

– Ложитесь спать, – предложил он Венёру усталым голосом. – Я подниму вас в конце вашей смены.

Ботаник с сомнением посмотрел на него:

– Вы уверены?..

– Держаться на ногах? Наконец… бодрствовать? Да.

Жюстиньен постарался изобразить на своем лице бодрое настроение. Венёр смерил его взглядом.

– Позовите меня, – настаивал он. – Если вы почувствуете себя плохо, устанете или…

– Все будет хорошо, – прервал его молодой дворянин. – Я без колебаний обращусь к вам за помощью в случае необходимости.

Венёр протянул ему скрученные листья, похожие на жевательный табак, но не имевшие ни вкуса, ни запаха табака.

– Это поможет от дурных снов, – просто сказал он.

Жюстиньен кивнул. Венёр пошел прилечь.

Оставшись один, де Салер стал вглядываться в океан, словно проверяя, не выйдет ли тот за свои пределы. Детский ужас, абсурдный кошмар, преследовавший его той ночью на этом чужом берегу. Его пальцы, словно обладая собственной волей, продолжали двигаться – копались в песке, выстукивали бессвязный ритм по бедрам. Жюстиньен хватал себя за запястье, чтобы это остановить. Ему следовало сосредоточиться на вполне реальных опасностях момента. Стоящий позади лес, в котором обитало достаточно хищников, чтобы уничтожить их маленькую группу. И, конечно же, холод. С тех пор как Жюстиньен впал в немилость и оказался в самой холодной из известных ему стран, он стал испытывать особое отвращение к холоду. Однако еще большее недоверие он питал к людям. К этой разношерстной группе выживших, которых судьба свела здесь. В отличие от многих философов, молодой дворянин не считал, что трудности и дикая природа делают людей лучше. Пожалуй, только пастор не вызывал у него опасений. Абсолютно никакого доверия не внушал Берроу, этот английский офицер, слишком усердно собиравший оружие. Лесному бегуну было сложно принять авторитет Мари. Ботаник Венёр тоже не скрывал своего негативного отношения к ней. Даже самому Жюстиньену становилось не по себе в ее присутствии. Не говоря уже о том, что он до сих пор не выяснил, почему она следила за ним в Порт-Ройале. Жюстиньен почесал зудевшую кожу на голове. Постарался успокоить дыхание и привести мысли в порядок.

Испытания не объединяют людей. У Жюстиньена были все основания так считать. Откуда может быть нанесен первый удар? Что станет первой искрой?

Пальцы Жюстиньена погрузились в песок, и это прикосновение отчасти успокоило его. Он устремил взгляд в темноту побережья. Д’Оберни прибыл сюда, чтобы потеряться, просто чтобы провести контур этого побережья, начертить линию черными чернилами на пожелтевшей белой бумаге. Де Салер никогда не встречался с картографом, не знал ни его лица, ни голоса, ни телосложения. Однако чувствовал, что в каком-то смысле знаком с ним. Ведь он уже встречал подобных ученых путешественников в парижских салонах. Эти мудрецы готовы отправиться на край света, чтобы проследить путь планеты, зарисовать новый цветок… Он вспомнил, с каким сиянием в глазах они рассказывали о своих будущих приключениях. Этот блеск был ярче, чем на празднике или после алкоголя. Без сомнения, и д’Оберни был в свое время одержим этой страстью. Неизвестно, сохранилась ли она до сих пор.

В конце пляжа берег упирался в скалы, которые на фоне ночи создавали насыщенную область мрака. Жюстиньен нервно перебирал свои длинные волосы, которыми когда-то в Париже так гордился, а теперь в его пальцах они напоминали птичье гнездо. Он вздохнул, и от ледяного воздуха у него защипало ноздри. Ученые со всей Европы, без сомнения, дорого бы заплатили, чтобы оказаться на его месте. Но сам он этой ночью был готов продать душу, лишь бы убраться поскорее отсюда. Время тянулось медленно, пока не пришла Мари, чтобы сменить его.

Прежде чем снова лечь спать, Жюстиньен принялся жевать подарок Венёра. И с этогомомента его больше не волновал вопрос, стоит ли доверять ботанику. Сок растения оставлял горький привкус на языке. На этот раз Жюстиньен погрузился в сон без сновидений.

Утром лесной бегун был мертв.

5

Труп ждал их чуть дальше, на берегу, среди тумана и чаек. Мари выстрелила в воздух, чтобы отогнать птиц. Жюстиньена тошнило, он вцепился в Венёра, и его вырвало на песок. И хотя он неплохо выспался, тело болело сильнее, чем накануне, а по алкоголю он тосковал больше, чем по еде или приличной постели. Де Салер прищурил глаза, вытер рот рукой. Кислый привкус рвоты пристал к его языку.

Лесной бегун лежал на спине, глаза его закатились, одежда была порвана в клочья. Поперек туловища зияла рана, потрескавшаяся от засохшей крови. При жизни он обладал природной силой. После смерти напоминал выброшенного на берег левиафана, уже обмякшего и дряблого, с побелевшей плотью. Его рот был до отказа забит какой-то темной массой мелких ракушек, вероятно морских уточек, то приоткрывавшихся, то лениво закрывавшихся.

Пенитанс опустилась на колени рядом с траппером, и ничто не нарушило серьезности ее лица. Она закрыла ему веки. Внезапно что-то шевельнулось в желудке зверолова. Пастор оттащил свою дочь назад. Зловещим стадом десятки темных крабов вылезли из чрева мертвеца, все еще липкие от его крови. Они устремились на пляж, пересекли лужу рвоты Жюстиньена, не обратив на нее внимания. Тот мгновенно отпрянул назад, избегая их. Позади него закричал Габриэль.

Парень орал без остановки, а крабы тем временем расползались по пляжу. Почему их было так много? Глаза Жюстиньена раскрылись от удивления. Мальчишка кричал изо всех сил. Марсовой Жонас выругался на неизвестном Жюстиньену языке, накинулся на паренька, встряхнул его и приказал замолчать. Он уже собрался ударить его, но Венёр вырвал у матроса жертву, завернул в свое пальто с длинной бахромой и обнял. Габриэль пытался освободиться, но ботаник шепнул ему на ухо несколько слов. Тот немного успокоился.

Офицер Берроу почесал лоб, из-за чего его вязаная шапочка с помпоном приподнялась.

– Не следует ли… произнести молитву или…

Он рефлекторно повернулся к пастору. Тот сухо заявил:

– Молитесь за живых, а не за мертвых. В любом случае смерть – это мирское дело.

Он вытащил из-под обломков шляпу, которая оказалась ему слишком велика, откинул ее назад, пожал плечами. Последний краб с хрустом выбрался из тела. Тыльной стороной рукава Жюстиньен вытер остатки рвоты с подбородка. Едва он успел прийти в себя, как Венёр перекинул ему на руки Габриэля:

– Позаботьтесь о нем.

Мальчик уцепился за молодого дворянина, как будто от этого зависел его рассудок. Жюстиньен с радостью бы отказался брать на себя эту ответственность, но не знал как. Он остался стоять с опущенными руками, а Мари и Венёр опустились на колени возле трупа. Ботаник поправил очки. Путешественница провела по ране кончиками пальцев.

– Это сделало животное.

– Но как? – задумался Венёр. – Франсуа был лесным бегуном, я не могу себе представить, чтобы его застали врасплох на открытом пляже. И какое это могло быть животное? Росомаха? Слишком много повреждений для росомахи…

– Крабы попортили его труп, это не поможет, – заметила Мари.

– У него была предпоследняя вахта, – добавил Берроу.

Пастор пояснил:

– Он меня потом разбудил. В конце смены он был жив. Я бдел до рассвета. Ничего необычного я не увидел и не услышал.

Мари продолжила:

– Он умел действовать скрытно, когда того требовал случай. Я уже слышала о нем в Бобассене. Он вполне мог встать и уйти без вашего ведома, преподобный.

– Но почему же? – настаивал Венёр. – Почему он покинул группу? Он не собирался грабить мертвецов, прежде всего потому, что у них нечего взять, а потом пошел не в ту сторону…

Жюстиньен слушал их споры, не имея ни малейшего желания вмешиваться. И хотя продолжал поддерживать Габриэля, но в мыслях уже углубился в себя. Его не волновало, кто или что убило лесного бегуна. Он просто ждал подходящего момента, чтобы уйти. Помимо кислого запаха рвоты, соли и йода близлежащего океана, он вдохнул сладковатый, почти приторный душок. В тот момент он не особо обратил на это внимание.

Никак не реагируя на укоризненный взгляд отца, Пенни положила на тело свой деревянный крест. Марсовой Жонас все больше нервничал.

– И что теперь? – сплюнул он вдруг, отвернувшись. – Куда мы идем? Она хотела идти вдоль берега, – и он покосился взглядом на путешественницу, – Франсуа… покойный Франсуа… предлагал идти на восток, в лес. Поэтому я повторюсь: куда мы идем?

Жонас пнул песок.

– Давайте проголосуем, – предложил пастор и тут же, прежде чем кто-либо успел возразить, добавил: – Я голосую за побережье. Я предпочитаю знать, куда я иду.

– Лес, – тут же высказался Венёр. – У нас будет больше ресурсов в лесу.

– Берег, – произнесла Мари отстраненным голосом.

– Побережье, – ответил Жонас.

Вдалеке все еще кричали морские птицы, поедая трупы. Жонас инстинктивно стянул полы куртки. Жюстиньен неистово взлохматил свою засаленную копну волос.

– Лес, – заявил он, – даже если это бессмысленно теперь, когда Франсуа мертв.

Ледяное крошево смешалось с пожелтевшей пеной, придав океану еще более мрачный вид. Жюстиньен продал бы душу за то, чтобы удалиться от него или забыть о нем. И за стакан выпивки. За один лишь стакан, чтобы согреться. Чтобы холод океана перестал грызть его кости.