Читать онлайн Я есмь дверь…

Посвящается тем, кто в моем поколении принял Христа…

Ведь Надежда остается даже там,

где нет ни хронологии,

ни здравого смысла.

«Нет силы, способной расчеловечить,

есть только мнимый страх перед тем,

что расчеловечивает».

Пролог

Это был месяц Нисан, первый месяц Библейского года 1968 от Рождества

Христова. Тогда в СССР вышел первый номер телепередачи «В мире животных», а всего таких выходов в эфир – тысяча. Всему советскому населению отлично была знакома мелодия-заставка, которая называлась «Жаворонок», ее автором значился Поль Мориа. Но никому было неведомо, что это финальная часть кантаты «Рождество Господне», написанной аргентинским композитором Ариэлем Рамиресом. Она называется «Паломничество» (дословный перевод – «След в след») и посвящена путешествию Марии и Иосифа в Вифлеем, где и был рожден Спаситель.

* * *

Скажу заранее, что в прологе не будет ни диалога участников, ни прямой речи. Ибо один из персонажей не может говорить привычным для нас образом. А потому все происходящее будет излагаться просто как когда-то свершившееся событие, в которое каждый вправе верить или не верить.

Очень далеко, у самого края земли, в городе с длинным и властным названием, жил мальчик по имени Витя. Его папа и мама очень любили мальчика и старались сделать все возможное для того, чтобы детство маленького человека было сказочно-добрым. Пошел он на своих ножках в годик. Вот на тот самый день рождения ему кто-то из добрых людей подарил игрушку, которую он, взяв в руки, больше не выпускал.

Первые три слова, которые произнес малыш, были «мама», «папа» и «Хрюша». Так звали эту маленькую мягкую игрушку, что была в милом образе поросенка в тельняшке. Мальчик говорить начал в три года, но у родителей иногда возникало впечатление, что он и до того срока о чем-то, полушепотом, в своей кроватке толковал с Хрюшей, с которым был неразлучен. Эта дружба в течение десяти лет переросла в привязанность. Все эти годы родители читали мальчику перед сном сказки Ганса Христиана Андерсена.

Больше сынок никаких ни сказок, ни стишков не признавал. А прослушав очередную сказку, он с Хрюшей под одеялом обсуждал услышанное. Вот так оно и было, вот так они и не расставались ни в праздники, ни в будни, всегда вместе.

Когда мальчику исполнилось семь лет, и он пошел в первый класс, то как-то, сидя за обедом с Хрюшей на коленях, высказал родителям просьбу. Похоже она была и от него, и от его друга, но прозвучала уж как-то очень по-взрослому. Похоже, это было очень продуманным желанием – поехать на родину своих любимых сказок. Родителей это несколько смутило, но они синхронно закивали головами. Наверное, соображали, куда просятся они ехать: это ведь на другом краю земли.

На том самом краю земли издревле стояла страна Дания. Страна, которая дерзнула на весь мир заявить, что самый их великий гражданин – не Нобелевский лауреат, физик Н. Бор, а сказочник Г.Х. Андерсен, родившийся в семье башмачника и прачки. Его произведения были переведены на 135 языков мира, его сказки учили маленьких читателей справедливости и добру. Вот такие обязательства вдруг взяли на себя родители перед своим сыном, который уже имел собственный характер и умел его проявить. Родителям казалось, что он к десяти годам изучил все 200 произведений Андерсена, которые были написаны для детей и взрослых. Как только мальчик освоил азбуку и стал читать, он каждую свободную минуту просиживал за очередной книгой. Рядом, конечно, был его лучший друг и единомышленник Хрюша.

К десяти годам стало понятно, что превзойти его любовь и привязанность к сказкам нет никакой возможности. В общем-то, родители их и не искали. Они имели серьезные намерения отвезти сына и его друга в сказочный музей в стране Дании, в городе Копенгагене. Музей назывался «Мир чудес Ганса Христиана Андерсена». Еще планировали посетить музей города Оденсе, где родился самый великий сказочник мира. Ни один детский театр не мог в своем репертуаре обойтись без сказок этого датского писателя.

Наш мальчик знал весь репертуар местного театра Юного зрителя. Когда там шли такие постановки, они с Хрюшей были неизменными зрителями. А после спектакля садились за оригинальный текст, что-то сравнивали, о чем-то спорили, рисовали какие-то свои костюмы и декорации, только им понятные и приемлемые. Так было со «Стойким оловянным солдатиком». На их рисунках, вопреки сюжету сказки, он плакал оловянными слезами.

Им откуда-то было известно, что солдатик ногу потерял не в сражениях с врагами своей сказочной страны, и даже не потому что на него олова не хватило. А ножку его съела болезнь с непонятным названием «оловянная чума». Вот так мальчик с Хрюшей редактировали сказки. А с Дюймовочкой была история, тоже ими придуманная и нарисованная в тетрадке фломастерами. Там финалом сказки было то, что девочка Дюймовочка со своим принцем летела проведать добрую женщину, в доме которой родилась. Она очень скучала по своей родине, там было самое синее небо и самый сладкий цветочный нектар.

И вот наступил долгожданный день. К тому сроку мама сшила Хрюше новую тельняшку, а старую выстирала, подштопала, выгладила и положила поверх сыновьих школьных тетрадок. Путь в сказочную страну был не быстрый и совсем не легкий. Но пришел день, когда их самолет приземлился на острове Амагер. В гостинице друзья сгорали от нетерпения в ожидании утра, но девятичасовая разница во времени свалит кого хочешь.

Утро, однако, наступило. Оно было чуть прохладное, но очень звучное и яркое. Хрустальный воздух преломлял миллионы солнечных лучей и развеивал их на всех окружающих предметах и людях.

Случилось так, что приезд в эту страну для наших путешественников все же обернулся некоторыми сложностями. Местные миграционные власти вместо пяти дней пребывания выдали разрешение только на два. Но, чтобы дать им в целом погрузиться в сказочную страну, эта служба подробно расписала движение транспортных маршрутов с точностью до минуты. Так что отведенного времени хватало, чтобы посетить оба музея Андерсена. И начали, конечно, с места, где он родился, где прошло детство сказочника – города Оденсе. Здесь, в его доме, создана экспозиция из коллекции рукописей и даже личных вещей писателя. На входе им выдали брошюру с кратким описанием экспозиции. Для мальчика и Хрюши это все было, конечно, очень интересно, но языковая недоступность сделала поход малоинформативным. Самым значительным для них стали рисунки персонажей сказок, рисованные самим писателем.

Дальше они, согласно своему маршрутному листу, поехали увидеть скромный и уютный домик, в котором родился и провел свои детские годы Ганс Христиан. Там было всего три маленьких комнаты, где сохранились личные вещи знаменитости, жившей почти два века назад. Все это мальчику и Хрюше было чрезвычайно интересно. Но они жаждали главной встречи – с музеем «Мир чудес Ганса Христиана Андерсена». Это особый мир персонажей любимого сказочника, который расположился в том самом доме, где жил и творил автор.

«Дом Андерсена» – не вполне музей в традиционном понимании этого слова. Здесь нет привычных стендов с экспонатами. Вместо этого, благодаря трехмерной анимации, зрители погружаются в сюжеты сказок. Возможно, это можно было назвать своеобразным аттракционом. Организованных экскурсий тут не проводилось. Посетители самостоятельно знакомились с экспонатами, выбирая, какую инсталляцию оживить. Когда они вошли в музей, сразу увидели восковую фигуру самого сказочника, сидевшего за дубовым столом и задумчиво смотрящего в окно. Тут же на столе стоял макет корабля, на котором Андерсен отправлялся путешествовать из родной Дании. А дальше начинались самые захватывающие показы сказок. Они были представлены инсталляциями, которые оживают, как только посетитель нажимает на кнопку рядом с картинкой и героем.

Надо было видеть глаза десятилетнего мальчика, когда восковые фигуры персонажей начинали разыгрывать спектакль по хорошо ему знакомому сюжету. Например, Дюймовочка появлялась из цветка. В музее были представлены «Огниво», «Русалочка», «Снежная королева» и «Голый король». Тут-то наши путешественники и сбились с графика движения по Копенгагену и пропустили свой автобус, на котором они должны были ехать в аэропорт. Мальчика и Хрюшу невозможно было увести из этого сказочного мира ни посулами, ни уговорами.

К сожалению, в музее не было сувенирной лавки, но по усмотрению служителей музея, особо впечатленным преподносили коробку с сувенирами в память о посещении этого замечательного места. Когда к нашему мальчику с такой коробкой в руках подошла маленькая седая бабушка, сама похожая на сказочную героиню и протянула ему этот подарок, он от волнения спрятал дрожащие руки за спину. А на улице уже гудел автобус, который был последней надеждой успеть на свой самолет. Надо было очень спешить. Мальчик поставил Хрюшу на полку рядом с Оловянным солдатиком и взял коробку в руки. Они прямо кинулись в уже готовящийся отъезжать автобус.

Всю дорогу до самой посадки в самолет мальчик не выпускал из рук коробку, которая была очень красочно расписана фигурками и сюжетами из сказок Андерсена. А уже в самолете, когда стюардесса попросила положить коробку в багажную полку, вдруг обнаружилось, что Хрюши-то и нет.

С этого дня прошло семь лет. За это время мальчик так ни разу и не открыл подаренную ему коробку. Он уже стал статным юношей, и сегодня у них в школе последний звонок. А коробка стояла на полке, и на ней лежала тельняшка, постиранная и поглаженная мамой. Хрюшина тельняшка, как маленькое одеяльце, прикрывала сказочный детский мир мальчика. Иногда было видно, что юноша думает об этом. В такие минуты мама с папой убеждали его, что Хрюше лучше в том сказочном окружении, в котором хоть и игрушечная, но существует правда, и хоть игрушечные, но есть законы. А всех там объединяет радостная вера в чудеса. Ведь это только люди взрослеют и стареют, становясь папами и мамами, и даже бабушками и дедушками. У всех у них было детство, а у каждого детства – свои игрушки. А юноша слушал их доводы и соглашался с ними, а может, только делал вид, что соглашался. Ему тогда не было ведомо, что и люди иногда становятся игрушками чьей-то злой воли.

День последнего звонка в гимназии выдался по-настоящему летним, с раннего утра теплым и лишь слегка ветреным. Где-то около полудня в дверь позвонили, женщина-почтальон принесла письмо, которое своим необычным видом побудило ее донести письмо до квартиры, а не бросать в ящик. В отличие от других конверт был не прямоугольный, а квадратный, с двумя большими красочными марками, и расцвеченный махровыми ромашками в каплях росы, которые блестели, как слезки. В графе «получатель» было написано «Мальчику». Родители с минуты на минуту ждали с праздничной линейки сына, а получили такое вот послание.

Письмо было из Дании от Хрюши. Оно было длинным и видно, что очень быстро написанным. Хрюша подробно делился своими впечатлениями о жизни в музее и очень был горд, что его в этом окружении встретили как равного среди равных. Они все тут братья и сестры, ибо у них у всех тут один папа, и имя его – Сказочник. А у него теперь вместо тельняшки – мундирчик с тремя пуговицами: серебряной, хрустальной и оловянной. Тут кого-то прихорашивают, кого-то подкрашивают и наводят блеск. А его, Хрюшу, тут никто не пытается называть свиньей. Он очень скучал, как бы ни было красиво и уютно в сказке, он все время вспоминал малыша, их перешептывания и таинственные переглядки.

Они вместе десять лет встречали Новый год и прятались под елкой, они вместе болели и вместе выздоравливали. Он вспоминал те две недели, которые ему пришлось провести в инфекционной больнице. Это были самые страшные впечатления Хрюши: грязные загаженные палаты, бьющиеся в судорогах детские тельца, поносы и рвоты. Но они были вместе и потому пережили этот малышовый ад. Его жизнь среди людей была больше страданием, но он очень скучал по своей родине. Какая она ни есть, но она Родина. А вот тут, на чужбине, никто не предлагал сделать щель в его голове, превратив тем самым в копилку, и совать туда серебро и медяки на черный день.

Много чего страшного может случиться с игрушкой, которая пытается думать как человек. А истина – то, что можно сделать игрушку, похожую на человека. Но бойтесь создать человека, похожего на игрушку, ибо расчеловечивание и есть абсолютное зло.

Часть I. Серебро, хрусталь

«И делом правды будет мир,

И плодом правосудия —

Спокойствие и безопасность вовеки»

Ис. 32:17.

А начиналось все это не в Киевской Руси, и не с Сребреника Святополка Окаянного, а на тысячу лет раньше, с «тирских» шекелей финикийской цивилизации, которая оставила свой след во всем Средиземноморье. Этими монетами и расплатились с Иудой за предательство Христа.

Можно было подумать, что на монете изображен римский император Тиберий и римский же орел, но на самом деле это финикийский бог Мелькарт, он же Ваал. А что орел, так это – символ Тира. Из-за ритуала сжигания детей Ваал отождествлялся с Молохом. Тирская монета весила 14 грамм и содержала рекордное количество серебра – 94% – это 940-я проба серебра. Предав Христа, Иуда вернул деньги первосвященникам, и на них была приобретена земля для погребения странников.

И вроде как это окаянное серебро затерялось в истории. Но вот каким-то необъяснимым образом одна из этих тридцати монет оказалась в XX веке, в 30-м году. И сейчас лежала на столе перед пристальным взором ответственного товарища из НКПП (наркомата пищепрома). Непонятного образа монета была увесистая и, судя по сопроводиловке, имела высшую на тот момент пробу серебра – 940-ю. Она была изъята у гражданина Быкова Е.Е., уроженца Москвы, гардеробщика Большого театра, 21 августа 30-го года коллегией ОГПУ в ходе операции по изъятию серебра. Злоумышленник был приговорен к высшей мере социальной защиты. Ответственный работник отчетливо понимал, что классовый враг не брезгует никакими средствами, чтобы создать лишние трудности и затормозить победоносное развитие социализма. Он был тертый калач и не мог без нужной подготовки утащить этот кусок серебра, а очень хотелось. Вообще-то он с утра был не в настроении. Наверное, потому и сунул сребреник в карман френча, а сопроводиловку сжег в оловянной пепельнице.

А вокруг кипели нешуточные страсти. Госбанк выпускал серебро в обращение, а оттуда оно мгновенно исчезало у населения, которое его переплавляло и хранило в слитках. «Серебряный прорыв», как назвал его Пятаков, начался в апреле 1930-го года. Работники кооперации зажимали серебро, частники за серебро продавали дешевле, чем за деньги.

Крестьяне прямо объявляли две цены за свою продукцию: одну – в серебре, другую – в бумажных деньгах. И хотя ОГПУ арестовало великое множество кассиров, кондукторов за утаивание мелкой монеты, но этот ответственный работник по фамилии Баскаков, сборщик податей, умел прятать концы в воду. Была у него «кладовая» по имени Флория. У той была гражданская позиция даже не двойственная, а тройственная. Империалистическую и часть гражданской

войны она прокаталась в обозе у Каледина, потом была «женой полка» у красных, но как-то смогла прилипнуть к командиру красных и сейчас числилась вдовой героя Гражданской войны, гордо именуя себя маркитанткой.

Теперь она пишет стихи на тему любви и морали, неизменно причисляя себя к поэтессам Серебряного века. По сути, она как была, так и осталась аферисткой и воровкой. Флория говорила Баскакову, что тот ее очаровал, как рассвет очаровывает яблони в цвету. Она любила подобные выражения и прямо выдавала их нараспев, при этом куря папиросы «Друг» по цене 9 копеек, ухитряясь еще при этом по-жигански плеваться сквозь зубы и материться. Флория позвонила около 18 часов с докладом, что сейчас без трусов и готова на все, а еще при этом жарит на примусе картошку на коммунальной кухне. Закончила она нараспев: «Взойди надо мной, мой рассвет».

Ответственный работник достал из кармана френча украденный сребреник и взял его на зуб. Тот поддался, вкус был металлический, похожий на кровь. Баскаков хмыкнул, сунул его назад в карман и засобирался, скрипя сапогами. У Флории было его «лежбище»: все, что он крал, не тащил на место проживания, а прятал в коммуналке у этой барышни. Крал он в наркомате, где состоял в членах проверочной комиссии – бригады, которая регулярно совершала набеги на еще существующие точки частной торговли. Все это тащил к Флории, которая любила жизнь и страстно ему отдавалась.

У нее за тяжеленным шкафом была ниша. Буржуи, похоже, когда-то там хранили свои ассигнации. Туда-то он и прятал серебро, а Флории говорил, что там его личное оружие. Он знал, что эта дама оружия боится, да и шкаф в одиночку ей было подвинуть не под силу. При всей своей духовной закаленности, она была тщедушной. Вероятно, маркитантки и поэтессы другими и быть не могут.

Выходя из наркомата, Баскаков козырнул дежурному и зашаркал по Первомайской. Он был в портупее и со знаком ГТО на груди.

Знак был, правда, не его, а выменянный на пять патронов для нагана, но он был серебряный и с яркой морковной эмалью. Ответственный работник шел в сторону красных ворот, а Ваал, оттиснутый на монете, почти две тысячи лет гулял по свету и ощутил тысячи рук, и тысячи раз его прикусывали, тем самым становясь исполнителями его воли, а значит становясь готовыми предать все то, что было им дорого. Но вот сегодня, в этой новой стране и в руках его нового прислужника, все было как-то неубедительно. Этот его новый раб выменял его с утра за мешок серой муки у какого-то родственника – изымателя ценностей.

Было понятно, что тут нужен новый подход, ибо у этого ответственного работника вообще ничего не было, что можно было предать: ни учителя, ни друга, ни родины, ни флага. Но древние боги знали природу человека такого типа. Из них можно было сделать клеветников и доносчков – всех тех, кто разворачивал общество на самопожирание. Все будут там, кто преисполнен сребролюбием, этим тяжелым недугом души и мыслей. Как бы не потерять и приумножить? Но вот только это серебро – окаянное, и оно есть отрава для души и плоти.

На общей кухне воняло керосином вперемешку с перегретым растительным маслом и непонятной природы жиром. А бабы, как привидения, махали в тумане руками и матерились, как уличные сапожники. Флории среди них не было, что означало, что картошка уже готова. Дверь в ее комнату была перекошена и поддалась не с первого раза. Флория подскочила к нему, звеня бигудями. Она была в халате цвета государственного флага, с утянутой донельзя талией и, судя по блеску глаз, все еще без трусов и на все готовая. Она пропела в своем стиле: «Я приду, когда вечер наступит».

Флория была не одна за столом, над сковородкой склонилась женщина. Баскаков тут же отметил, что барышня была недурна собой и на фоне Флории имела аппетитные формы. Она мгновенно представилась Лаймой, служительницей Мельпомены и кем-то, он так и не понял кем, из Мариинского театра. Она с театром в Москве и зашла в гости к старинной приятельнице. Дамы из солдатских кружек пили какую-то настойку грязно-бурого цвета с дурным запахом. Дама, похоже, быстро уходить не собиралась, и стало понятно, что визит за шкаф придется отложить. Эта приятельница, похоже, очень любила хвастаться. Но собой удивить не получалось, а потому она хвастливо повествовала о своей сестре по имени Ольга, которой оказывал знаки внимания сам Сережа Киров. Это Баскакову было совсем неинтересно, и он откланялся, не отведав картошки и не испытав жарких объятий поэтессы-маркитантки. А вот Ваала кое-что заинтересовало: он увидел нечто интересное для своих будущих превращений и испражнений. Это для людей реально всегда тайна, а для богов тайн не бывает.

На автобусе дорога заняла около получаса. Из открытого окошка автобуса пахло сладостью и мятой одновременно, а во рту был железно-кровяной привкус, и вроде как язык стал шершавым, на что Баскаков подумал, что давно уже водочки не пил со стерляжьим балыком. Ответственному товарищу было невдомек, что ему уже приготовлено занятие, от которого будет больше впечатлений, чем от выпивки в одиночестве.

Через час уже Ваал усадит его за стол и принудит писать донос на все руководство наркомата пищевой промышленности. Тот там служил, а потому обязан был знать все сплетни на их счет. Сейчас он должен был дополнить все собственными измышлениями и к утру уже эту бумагу доставить в ОГПУ. Теперь он будет доносчиком и клеветником, а придет время, язык у него раздвоится, и ответственный работник, который сейчас был способен только украсть потихоньку и спрятаться, станет демоном-доносителем. Теперь он должен будет все вокруг себя превращать в страх, террор и шизофрению. Его гнилое нутро обещало стать хорошим исполнителем чужой воли. Язык у него за ночь еще немного припух и стал заметно шершавым.

В восемь утра он уже торчал у дверей в приемную ОГПУ. Там его встретили чуть ли не овациями, когда он как гражданин и ответственный работник излагал свое клеветническое видение сослуживцев. И уже после обеда он, сидя в своем наркомате и сверяя накладные сахара и муки, слышал, как стучали каблуками оперативные работники и раздавались окрики, похожие на фронтовые команды. А за себя он как-то уже и не беспокоился: теперь он вроде в команде передовых борцов с лизоблюдами, казнокрадами и расхитителями. Хотя где-то слышал, что первый кнут достанется доносчику. Ему была уготована роль предателя, но доносчиком и клеветником быть тоже хорошо. Окаянное серебро действовало на все, в том числе и на пищеварение.

Уже в конце года в Москве прошел процесс над руководством Народного комиссариата пищевой промышленности, которое умышленно устраивало перебои с продовольствием. Народными обвинителями выступили ответственные работники этого комиссариата. Среди них были Василий Баскаков и вдова героя – командира Красной армии. 48 человек по приговору суда были расстреляны.

После этого Баскакова по большим рекомендациям перевели (встроили) в рабочее снабжение, и 22 сентября 1930-го года в советской прессе сообщалось о раскрытии контрреволюционной организации вредителей рабочего снабжения. Еще через три дня было сообщено, что 46 специалистов во внесудебном порядке были расстреляны.

Это только у Андерсена в его сказке «Серебряная монетка» она от собственного лица рассказывает о своих переживаниях и проблемах, когда ее в чужой стране признали фальшивой. А у окаянного серебра была своя история. Им заплатили за предательство, и сейчас это окаянное серебро доказывает живущим, что они, когда вместе с ним, и есть полная фальшивка. И избавить их от этого всего может только самоубийство, да и то – только серебряной пулей, а тут все серебро было попрятано по подвалам и норам. Серебряная вакханалия на этой территории набирала обороты. Погружаясь во тьму, люди пытались запастись этим металлом во спасение, а про проклятое серебро старались не вспоминать, хотя боялись его огромной античеловеческой силы. Но в атеистическом обществе, отвернувшись от веры, люди тем самым отвернулись и от спасения.

За серебром охотились все: от социально потерявшихся до царедворцев, просто последних реже изобличали. Но как те, так и другие становились людоедами. На улицах появились призывы «Объявим беспощадную борьбу с укрывателями разменной монеты». Эти самые укрыватели объявлялись классовыми врагами, и такие враги были повсюду. Наиболее предприимчивые переплавляли рубли и полтинники в серебряные слитки.

По состоянию на сентябрь 1930-го года было произведено около полумиллиона обысков и десять тысяч арестов. Отобрано серебряной разменной монеты на 3,3 миллиона рублей. В связи с этим усиливались слухи об отсутствии у государства серебра. Бурлил спекулянтский ажиотаж. Серебро становилось новой точкой отсчета террора против населения собственной страны. Серебро превратилось в убивающий и разрушающий металл. Каждый мог получить срок за свинью-копилку. Неисчислимое количество таких свиней было разбито молотком или обухом топора. Серебро стало токсичным. В одной из таких копилок и хранился один из тех серебряных шекелей, которыми было оплачено самое главное предательство в человеческой истории. Добро творят не ангелы, и зло творят не демоны. И то, и другое – дела рук человеческих.

А у Баскакова с Флорией прямо второе дыхание открылось: помимо страстного секса у них еще образовалось общее мышление. Они себя почувствовали значимыми персонами на сцене столичного театра. Ведь Флория тоже вкусила это ощущение металла с кровью и теперь во всю силу трудилась в столичном литературно-поэтическом сообществе и на его подмостках. Там она была на хорошем счету с творческим псевдонимом «Маркитантка». Волос у нее на голове оставалось все меньше, зато закучерявились бакенбарды, распев в разговоре – все шире, и более отчетливым стал бас-баритон. Этот ее песенный талант вроде как пришел из легенды, суть которой в том, что она где-то в приватных обстоятельствах была удостоена похвалы Ф. И. Шаляпина. С той поры она и разучилась объясняться простым гражданским языком.

Флория уже дважды написала на одного, возомнившего себя поэтическим божеством, но, к своему разочарованию, пока не видела, чтобы к нему применялись какие-то меры. Она хотела каких-то решений, потому что к этой личности относилась очень даже подозрительно, и в том, что он найдет свою кончину в тифозном бараке на краю земли, конечно, есть и заслуга Маркитантки. Ваал был доволен: эти двое уже были готовы к большому делу. И хотя им предавать было некого, доносительство их возбуждало, ибо придавало значимость собственным персонам. У Баскакова от Флории уже не было тайны, что хранилось в ящике за тяжелым шкафом. Она с его распоряжения таскала серебро по магазинам Торгсина и теперь одевалась только по парижской моде. Это только дураки-пролетарии собирали и переплавляли его, чтобы продать за рубли. Более умные получали за серебро европейский сервис.

Флория по средам, в компании таких же, как и она, стареющих чаровниц, устраивала сеансы то ли гаруспиции, то ли скотомании. Первое – гадание на внутренностях животных, второе – на фекалиях. При гаданиях на внутренностях считались наиважнейшими печень, желчь, легкие и сердце. Самое существенное значение имело исследование печени; одна сторона имела отношение к вопрошающим, а другая – к судьбе их врагов. Похоже, они еще и высматривали расположение кровеносных сосудов. Это происходило во время варки внутренностей, а потом сжигания их на костре. А вот по цвету фекалий определялся внутренний мир человека. Взяв в руки тарелку с фекалиями, они пытались вкусить аромат и сделать предсказание. От всех этих манипуляций по всей коммунальной территории стояла ужасная вонь. Да и сама Флория озонировала соответственно. Но в какой-то мере, это если не возбуждало Баскакова, то явно пробуждало и не давало скучать энергии, получаемой извне. Сам он сейчас осваивал новые ремесла: раскручивалось «Дело Промпартии» – крупный судебный процесс по сфабрикованным материалам о вредительстве в промышленности и на транспорте. Сам он тут уже был в опоздавших, но все равно помогал как мог, будучи уже умелым клеветником и доносчиком. Ремесло его было серебряным: наступало время, когда в Торгсине начали принимать серебро абы какой пробы. Принимали все серебро, кроме церковного, так как имущество церкви уже считалось национализированным.

Сытнее всего Баскакову и Флории было в голодном 1933-м году, так как народ тащил за горсть муки все, что мог наскрести. И он, как ответственный работник снабжения, плотно присосался к этим событиям. В ближайшем Подмосковье приемщики Торгсина принимали серебро по заниженной цене, а если расковыривали в слитках признаки переплавленных советских монет, то просто отбирали под угрозой ареста. Потом все это везли в Москву, и при ответственных работниках снабжения все это сдавали в столичных Торгсинах уже по другой цене.

В начале 1933-го года в пересчете на чистое серебро в Торгсине платили за килограмм 14 рублей 86 копеек. При перепродаже за границу государство зарабатывало на серебре значительные барыши, которые были выше, чем за продажу золота. А сдача серебра нарастала вместе с голодом. В мае-июне, когда голод достиг своего апогея, Торгсин скупил соответственно 173 и 170 тонн чистого серебра, которое пошло на укрепление окаянной диктатуры.

Флория тоже пыталась приклеиться к теме Торгсинов, ведь при них в портовых городах была практически легализованная проституция. Флория рвалась в Ленинград вместе со всей компанией. Государство прямо заставляло женщин заниматься древним ремеслом.

Работать они могли только в магазинах Торгсина и его ресторанах, и исключительно за валюту. Режим работы их был с шести вечера. Как внутри ресторана, так и снаружи было буквально нельзя пройти сквозь толпу проституток, сутенеров и спекулянтов. Кругом был предельный рационализм: «Все, что стране приносит серебро – разрешено».

И Флория скоро уедет в Ленинград, но кроме проституции она должна была исполнять поручение Ваала, которое было связано с проведением акции. Ваал собирался завязать узел, который потом будут расплетать очень долго и кроваво. Торгсин грабил голодающий народ согласно доктрине Бернарда Шоу: «кто хочет богатства и величия, тот должен грабить бедных». Голод стал следствием сверхэксплуатации деревни и ее деградации, принудительных хлебозаготовок и сплошной коллективизации. Ваал, вкушая такие радостные обстоятельства, придумал этому событию имя – Голодомор.

Он был в тонусе и готов на все, наверное, так же, как и Флория без трусов, только та была маркитантка, а этот персонаж – отштампованное на серебре божество Мамона. Уж кому, как не ему, было знать, что то, что называется человечеством, с момента своего появления на поверхности этой богом сотворенной земли всегда жило в религиозном сознании, что и помогало ему выживать в физической природе и в непрекращающейся войне с себе подобными. А в той действительности, в которой он сейчас находился, все это отвергли, написав свои собственные заветы, направленные на уничтожение религиозного сознания, то есть самих себя. Человека объявили Творцом, отобрали у него любовь и страх, и тем самым обрекли на скотскую долю. Кто не любит, у того нет выбора, а без выбора нет спасения и понимания, что он сам творит, уподобив себя Богу. Ваал, он же Мамона, намеревался на блюде принести это общество самому себе в жертву, ожидая, что они друг друга пожрут в приступе бытового людоедства.

У Баскакова начал раздваиваться кончик языка, но это только придавало ему красноречия. Сейчас он занимался тем, что всеми силами старался, чтобы на обращение буйного археолога в правительство не обратили должного внимания. Он старался эту личность объявить шизофреником. А тот пытался вытащить на свет идею отыскать серебряные рудники гетмана Мазепы.

Генеральный есаул Иван Степанович Мазепа был избран первым атаманом Запорожской сечи. Он правдами и неправдами сколотил огромное состояние и стал одним из богатейших людей своего времени. Мазепа сумел понравиться молодому царю Петру и неизменно пользовался его расположением. Но в 1708-м году, в момент наиболее тяжелого для России положения в войне со шведами, Мазепа предал Петра I и переметнулся к противнику. После разгрома под Полтавой он бежал в Османскую империю, и только по этой причине ему не был вручен орден, изготовленный по приказу Петра из серебра 940-ой пробы, и по весу тех самых 30-ти сребреников. А тайна серебряных рудников утонула в пучине времени.

Но все же оказалось, что обвиненный, не без помощи Баскакова, в шизофрении археолог нашел те рудники. Но дальше этого дело не пошло. Ко всему прочему, знак на френче Баскакова «Готов к труду и обороне СССР» с морковной эмалью был из хорошего серебра.

Флория собиралась в Ленинград с очень полномочными мандатами, которые бы помогали ей успешно проституировать в заведениях Торгсина. Язык у нее, как у Баскакова, раздваивался, но мешал ей в своей распевочной манере выражать собственные измышления. В Ленинграде под эгидой Наркомпроса было создано специальное агентство «Антиквариат». Это было начало акции, которая продлилась пять лет. Флория должна была поспособствовать тому, чтобы бесценные картины были куплены за гроши и вывезены с территории страны. Эти картины имели свои имена: «Поклонение волхвов» Сандро Боттичелли и «Отречение Петра» Рембрандта. Да к тому же еще – большое количество художественного серебра. Ваалу нужны были руки, а они-то у Маркитантки уже налились силой нечеловеческой. Один из ее клиентов разглядел ее раздвоенный язык и кинулся бежать, она кинулась вслед. Тот бежал вдоль домов и что-то истошно орал. Она бежала за ним, а за ней – два свистящих милиционера. Клиента она убила голыми руками и милиционеров тоже. Флория за неполные три года обернулась фурией-аспидом. Баскаков с ней сплелся языками в полном экстазе. А вот иностранного моряка она напугала до обмороков, за что он и поплатился. За страх и панику приходится платить, так было всегда.

А Баскаков, заимев портфель полномочий, помогал Лысенко дезориентировать науку. Более трех тысяч биологов в результате этой кампании были уволены или заключены в тюрьму, а многие – казнены. Президент сельскохозяйственной академии Вавилов был отправлен в тюрьму. Человек, который был способен накормить весь мир, умер от голода на полу тюремной камеры. Исследование и преподавание нейрофизиологии, клеточной биологии и многих других биологических дисциплин были запрещены. Генетика как наука исчезла на этой территории. Свои задачи Баскаков и Флория получали просто в больших казенных пакетах с сургучовыми печатями от посыльных, а пояснения к ним слышали у себя в голове. Инструкции эти были всегда понятны и лаконичны. Ваал готовил для себя жертвенную территорию отказавшихся от божественного присутствия.

Не сводил Баскаков змеиного взгляда и с первого наркома здравоохранения СССР Каминского. Уж больно он был активен и продуктивен. Его расстреляли за критику безобразия в стране, партии и медицине. Сменившего его Канторовича также сгноили в застенках НКВД. Надо было добиться, чтобы смертность от инфекционных заболеваний оставалась доминирующей над смертностью от голода.

Более трехсот лет правили Романовы от лица Господа Бога. Их двор был самым богатым правящим двором Европы, а народ его был самым погруженным в рабство. Кто, как не Ваал, знал о рабстве в Вавилоне и мог сравнить его с российским. Рабы Египта и Вавилона жили дольше, чем крепостные в России, и меньше подвергались побоям и унижениям. Кто-то рано или поздно должен был разбить это правящее сословие, и такие нашлись. Чтобы все окончательно сломать, они отказались от Христа, объявив себя атеистами. Но так не бывает: все, кто отвернулся от Бога, становятся язычниками, хотят они того или нет. А языческие боги требуют жертв, и если их не приносят, то берут их сами.

Так вот, став язычниками, и в таком статусе пытаясь построить новое общество, они приняли на себя обязательство человеческих жертвоприношений. Отвергнув любовь, они обрели способность к людоедству. Место христианской веры заняла коммунистическая идеология. Наставив истуканов на городских площадях, заставляя поклоняться им и приносить клятвы, они сами себя приносили в жертву. Ваал принял, пришел на окаянном серебре получить свое по закону Демиурга. А среди людей все сотворяется их же руками. Хотите строить свое – стройте, только жертвуйте. Хотите себя видеть богами – видьте, только жертвуйте.

А Флория выбрала себе в жертвы трех своих знакомых: Лайму, ее сестру Ольгу и мужа ее – Леню Николаева. Ольга была помешана на недавно разрешенных фокстротах. Она все пыталась доказать, что связь между мужчиной и женщиной – это благодать, хотя, похоже, сама в это слабо верила.

Муж ее – нескладный и несуразный Леня Николаев страдал из-за плохого карьерного роста на службе в своей партийной организации.

Он пытался найти виновных и воспрять по карьерной лестнице. Поэтому сейчас Ольга работала одна, кормила его и двух его сыновей. Флория им вертела как хотела, и Леня вскоре влюбился в нее, как мальчишка. Он был просто прибит ее речами и поэтическими способностями. Леня прямо на глазах Ольги оказывал Флории знаки внимания, а та, похоже, была и не против. Историй полиамории было много, это было остро и модно: Иван Тургенев – Полина Виардо и ее муж, Некрасов – Панаева и ее муж, совсем недавний Маяковский с Лилей Брик и ее мужем. А жить модно – это всегда привилегия. Но Флория не собиралась вступать в шведскую семью, у нее были совсем другие планы в отношении Лени Николаева. Она его быстро убедила, что готова стать его музой, если он исправит все свои дела или хотя бы отомстит обидчикам и устранит все препятствия к сытой жизни. Леня страстно пообещал, припадая губами к ее коленкам. Фурия-аспид маркитантка-куртизанка сияла, как та, что Киру Великому отрубила голову.

Настоящая фамилия Кирова была Костриков. Киров – это был партийный псевдоним, произведенный от имени царя Кира Великого. В Астрахани он руководил кровавым подавлением движения недовольных советской властью. Там он отметился расстрелами крестьян. По его приказу были расстреляны также Митрополит Астраханский и Епископ Леонтий. Он же инициировал снос храма в Ленинграде. Ну, вот все и произошло, как должно было произойти.

1 декабря 1934-го года в Смольном был убит Сергей Киров. Убийцей был Леонид Николаев. Все, что Ваал решил, было проделано. В мясорубку человеческих жертвоприношений стали загружаться тысячи. А смерти Кирова так и не найдут разумного объяснения, ни сейчас, ни потом. Тайной из тайн остается то, что пуля, изъятая из его головы, была серебряной. Объявив себя атеистами, они кинулись пожирать себе подобных, попутно переименовывая все, что можно было переименовать. Предлагали даже декабрь сделать месяцем Кирова.

После Нового года в Москву вернулась Флория. Казалось, что она все время без трусов и все время готовая. Из ее певучего рассказа было понятно, что вслед за Николаевым расстреляли всех родственников – обеих сестер и всех, кто был рядышком. А вокруг нее ходили, хмыкали, но как будто не замечали. Но она была рада не этому, а тому, что всех расстреляли, и еще будут делать это много-много раз. Из северной столицы она приволокла корзину с жертвенной курицей и большой серебряный портсигар, спертый у какого-то клиента. Портсигар был в качестве подарка Баскакову. Тот взял и попытался изобразить благодарность, но получилось неубедительно. Флория вечером собрала всю свою компанию умерщвлять курицу. Если она сама сдохнет, то не будет пригодна к таинству.

А Баскаков сегодня принял нового посыльного с пакетом и будет готовиться к завтрашнему богослужению. В курьерском пакете были пропуска и рекомендации. Он должен был посетить одно мероприятие, но удивительным было то, что туда он должен был явиться с Флорией и представить ее своей супружницей. Взносы за мероприятие уже были уплачены и за него, и за нее. Все проходило в Купчино; там Глеб Бокий создал «дачную коммуну», где надо было соблюдать все установленные батькой Бокием правила. Все сводилось к тому, что все собравшиеся должны были день и ночь пить казенный спирт, подкрашенный ягодами. На даче все время топилась баня, и по указанию Бокия изрядно выпившие партийные работники направлялись туда, где и занимались групповым сексом. Съезжались участники «коммуны» со своими женами. Женщин напаивали и пользовали по очереди. Все это делалась в поповском облачении, которое специально для этого привозили из Соловков. В них наряжались два-три человека и начинали «богослужение». Все это называлось культом приближения к природе. Участников загоняли на обработку огорода. При этом и мужчины, и женщины должны быть абсолютно голыми. Все это поведала Флория, которая, хоть и не признавалась, но, похоже, уже посещала эти мероприятия. Там, в Купчино, похоже, создавался прототип нового советского общества. Глеб Бокий после отъезда из Ташкента оставил после себя легенды, что он очень любил есть сырое собачье мясо и пить человеческую кровь. А сгубила этого упыря одна фраза: «А что мне Сталин? Меня Ленин на это место поставил».

Все, что он делал, являлось просто мелким хулиганством на фоне предстоящих массовых убийств, но это все будет потом. А сейчас Баскаков с Флорией должны были подтвердить сведения о том, что 3 ноября 1929-го года комендантский взвод под руководством начальника секретного отдела ОГПУ не привел в исполнение приговор в отношении Льва Блюмкина, а повешение его в камере было инсценировкой. Если этот фигурант будет обнаружен под каким-то видом на даче Бокия, то его надо ликвидировать. Кому это надо, Флория с Баскаковым знать не могли, да им и не положено было, им положено было служить. Но при всем этом пуля должна быть опять серебряная. На той даче было все так, как и рассказала Флория. А пока она в той бане, конечно же, без трусов, предавалась отдыху направо и налево, Баскаков застрелил Блюмкина. Именно так закончил человек, который рвался к божественным скрепам, чтобы ими потом торговать.

И тут произошло что-то очень похожее на ЧП: у Флории объявился родной брат Иван. И она сама оказалась совсем не Флорией, а Варварой Панфиловой, донской казачкой из-под Новочеркасска. В 17 лет она вместе с донской молодежью кинулась к Каледину защищать родную землю, где и попала в маркитантки и погуляла в обозе по Дону. Когда казаки предали Каледина, надеясь договориться с большевиками, о чем позже очень пожалели, и когда в начале 1918-го года красные заняли Новочеркасск – столицу свободного Дона, сам Каледин, передав свои войска Корнилову, застрелился. Ей тогда было 18 лет, а брату только 9. У них мать была одна, а Ванин отец – добрый казак – был в 1915-м году на фронте потравлен газами, а потом быстро сошел с ума и убил сам себя; ее же родной отец в 1905-м, кровавом, году был у нее на глазах забит шомполами за то, что публично плюнул в атамана.

В тот день, сразу после ее возвращения вместе с отступающими белыми, они с братом нашли у себя в огороде раненого. Это был красный командир, молодой, но уже заслуженный. Они притащили его в хату, уже ночью он пришел в сознание, а утром за ним явилась целая команда розыскников. Решили его не перевозить, не тревожить рану. Он был в сознании, но впадал в беспамятство. Вот так они с мамой, которая была еще на ногах, и с маленьким братиком ухаживали за раненым. Звали его Юрий, и от роду ему был неполный 21 год. Через 2 месяца, когда вовсю цвели яблони, его увезли дальше воевать, но он клятвенно обещал вернуться, ибо уже был страстно влюблен в Варвару. А она давно не понимала, что такое любовь. Если то, что с ней делали извозчики и конюхи на грязной соломе, то ее это мало впечатляло.

Сегодня утром, когда на Первомайской, которую переименовали в Кирова, ее кто-то окликнул как Варвару, она от неожиданности ослабла в коленках. Напротив нее стоял молодой паренек в пальто реглан из грубошерстной ткани темно-синего цвета и в такого же цвета берете с кокардой «Осоавиахим». Это был ее брат Ванечка, которого было невозможно не узнать из-за треугольного шрама на щеке. Он получил его в три года, когда его полоснуло на излете осколком камня из-под разорвавшегося снаряда. Когда уехал Юрий, Варвара еще недолго оставалась дома и подалась вроде как за продуктами, где ее закинули в тыловую телегу на кучу грязных солдатских кальсон. И больше домой она уже не вернулась. Там все было так же, как у Каледина, только кормили хуже, а любви было больше. Там она уже и назвалась Флорией. Это имя она взяла из какой-то сказки, которую ей рассказывал Юра. Он был образованным и начитанным. Но многие ее любовники и почитатели не могли запомнить это слово и кликали просто Фроськой. Так было, пока ее не приметил красный командир, очень такой красный командир и своеобразный. Он самогон пил только подожженный. А тот, что не горит – совсем не признавал. Он никогда не закусывал, а только кукишем занюхивал. Раньше он, похоже, с батькой в Гуляйполе шалил, был смел, драчлив и петь любил. Пригрел он Варвару, а когда его отправили в Москву вроде как учиться, он взял ее с собой и они поселились по сегодняшнему адресу.

Она слушала брата и не верила, что когда-то у нее была другая жизнь и свобода выбора. Оказывается, Юра, как и обещал, с большим орденом на груди, вернулся в тот день, когда умерла мама. А рядом с мертвой матерью сидел мальчик Ваня, тоже как неживой. Он помог с похоронами и уехал, забрав с собой брата из пустого, полуразрушенного дома, выправил Ване все бумаги и устроил в детский дом в Харькове. И не забыл его, вернувшись, когда Ване уже исполнилось 17 лет, помог ему поступить в Осоавиахим, который сам и организовывал.

К этому времени у него уже было два ордена. А тот, который ее привез в Москву, долго жить не стал, горящий самогон с кокаином и пляски под гармошку сделали свое дело – кишки отказали, и он умер тут же, на койке, в судорогах. Хоронили его как героя под похоронный марш «Мы – жертвою пали». После того она стала говорить нараспев под такт этого марша. Ей осталась комната в коммуналке, пособие и 10 лет вольницы, пока не вкусила окаянного серебра. Ей 29 лет, а Ванечке 20. Она тянула его к себе, очень хотелось перед Баскаковым похвастаться. Но у него сегодня полет – он уже сам летал.

Сегодня, 18 августа 1935-го года, состоялся первый авиационный праздник для руководителей партии и правительства. А в 1936-м году Ваня получит первое боевое крещение на бомбардировщике СБ в небе Испании. Ваня был из тех, которые умели и хотели любить. Они любили свою голодную зачумленную родину. Он был русский солдат, а над такими не имеют власти ни цари, ни боги. Где есть любовь к Родине, не бывает страха, ибо, где страх, любовь не живет.

Варвара как-то после встречи с братом сникла и в один день стала разговаривать обычным, человеческим языком. Куда-то стали деваться ее бесконечные ужимки и сарказм в отношении окружающих. Она перестала заниматься гаданием и вызыванием душ умерших людей. У Баскакова как-то тоже поубавилось оптимизма и стремления сотворять историю. Он вдруг начал читать давно забытые книжки. Жили они вместе, с каким-то смирением, и уже стало казаться, что и не было Ваала, и все, что они совершили, – это лишь из собственных побуждений, и конверты они готовили сами для себя, а потом исполняли свои же умыслы. Вроде как у них и с языками стало налаживаться, они обретали образ человеческий. Возможно, ничего с ними не происходило, и это были лишь воображаемые изменения. Баскаков перестал носить значок «ГТО». Он купил глиняную свинью-копилку и туда сбросил все оставшееся серебро, совсем уже в малом количестве. Туда же он закинул и тот самый шекель. В Рождественский сочельник они с Варей вдруг нашли копилку на полу, разбитую на черепки, а окаянная монета исчезла. Может, просто куда-то закатилась, а может, обрела себе нового прислужника?

Наступил новый, 1937-й год, который для всех последующих поколений станет годом былинным. Тогда уже не правили жестокие цари, это уже были даже не в неправду божьи помазанники, они были помазаны собственной идеологией классовой борьбы. В этом году началась так называемая «Кулацкая операция». По всей стране создавались «тройки», получившие право приговаривать по первой категории к расстрелу и по второй категории – к лагерям, в рамках спущенных сверху лимитов. Расстрельные лимиты быстро кончались, и снизу в Москву шли запросы на их повышение, которые охотно удовлетворяли.

Помимо «Кулацкой операции» шла интенсивная кампания против правотроцкистов, это касалось грамотных граждан. Но не страдания красной политноменклатуры, а именно расстрелы сотен тысяч крестьян и священников подломили Россию. Появился термин «очищение», и возникли «православные сталинисты», которые рассказывают о великом вожде, который помогает людям сбросить с себя «иго иудейское». Народ ломали через колено. В ходе переписи в январе 1937-го года верующими себя открыто признали 55,3 миллиона человек. А это означало полный провал антирелигиозной пропаганды и атеистического террора.

Вернулся из Испании Иван. Он был после ранения и считался ограниченно годным. Он плакал навзрыд, как ребенок, что дважды орденоносец, человек, которому он был всем обязан в жизни, был арестован и расстрелян по доносу неделю назад. Варвара тоже плакала, стараясь делать это незаметно. Через стенку с ними жили соседи по коммуналке – тихие и незаметные Софья и Иван. Их увезли ночью. Оказалось, они имели какое-то отношение к церковным архиереям. Не прошло и трех дней с той ночи, как Баскаков с Варварой стали слышать какие-то шумы из соседней комнаты. А когда Баскаков взял кочергу и пошел проверить, то привел оттуда худенького парнишку лет 15-ти. Он пытался без чьего-либо согласия пристроиться на метрах Софии и Ивана. По его словам, те были друзьями его покойных родителей.

История этого парнишки была ужасна по сути, но явно реальна в той общей картине, которая происходила вокруг. Он сам из Волоколамска, его отец был протоиреем в Храме Покрова Пресвятой Богородицы, а мама служила при храме. Когда во время рождественской службы туда ворвались вооруженные люди, облаченные, как инквизиторы, в кожу, отец попросил их очистить храм. А в ответ услышал, что они пришли по его душу. Тогда отец сказал громко и внятно, что отрекается от Сатаны и плюнул в их сторону. Его застрелили прямо у иконостаса, а следом и матушку, которая к нему кинулась. Парнишка убежал в Москву и пытался пристроиться у Софьи и Ивана. Было понятно, что его обязательно найдут. Фамилия у него была больно запоминающаяся – Победоносцев. Его накормили чем было, и отправили назад за стенку-перегородку. Звали его Иваном, как-то все кругом были Иванами. Тут Баскаков вспомнил, что вообще-то он Василий, и тоже Иванович, но ведь не в каждой русской сказке Иваны родства не помнят.

Брата Ваню на период реабилитации после ранения отправили полетать на гражданских самолетах, да он и сам уже без неба жить не мог. И смастерил себе путь, не куда-нибудь, а на Сахалин, по маршруту 1930-го года, проложенному знаменитым летчиком Михаилом Водопьяновым. Но такое разрешение он получил с условием, что от Москвы до Хабаровска поедет на поезде, и обратно так же, а из Хабаровска на Сахалин полетит за штурвалом. И этого бы не разрешили, если бы не серьезная нехватка летчиков на освоение дальневосточных регионов СССР. Лучшую реабилитацию и придумать было нельзя. Туда – неделю в плацкарте, и обратно в плацкарте, все время лежа. В Москве такой роскоши было не сыскать. В Хабаровске он должен быть не раньше января, так как взлетать и садиться ему придется на лыжах.

Отца и маму Вани волоколамского похоронила община. Он тоже было приехал попрощаться, но вовремя сбежал. Искали парня по фамилии Победоносцев. Оплеванному уполномоченному явно было мало двух жизней. Василий с Варварой уже стали привыкать к этому парню. Он был очень начитанный и по возрасту прямо подходил им в сыновья. Они даже не решались сказать, о чем думают, а думали, что хорошо бы, чтобы у него отчество было Васильевич. Варвара и вовсе мечтала: если у него будет фамилия Панфилов, для нее наступит какое-то искупление за прошедшее и потерянное. В тот год поменять фамилию и отчество было обычной процедурой. Людей принуждали отказываться от родителей, что было какой-то гарантией выживания. Вот так и стали они жить вместе, как полноценная семья. Как бы уже и впроголодь, но по-человечески.

* * *

А старший лейтенант Иван Иванович, 22-х лет от роду, уже вторые сутки лежал на нижней полке плацкарта и старался размышлять на темы приятные и легкие. Он даже окна не расшторил, чтобы не грустить от зимних видов замерзающей природы. Иван временами дремал, когда вагон притормаживал, и вагоны громыхали друг об друга. В полусне ему виделось, что это крупнокалиберные пули бились о крылья и фюзеляж самолета. Уже где-то на полпути провидение прислало ему интересного собеседника, по которому было непонятно, то ли освободился он уже из лагеря по истечении срока, то ли перебирался из одного лагеря в другой. Мужчина был в телогрейке лагерного покроя, такой же казенной шапке, но при этом с черной бородой с густой проседью. Говорил он грамотно и интересно, и, по всей видимости, нуждался в собеседнике. Голубые петлицы с крыльями на форме Ивана, возможно, подвигли его поговорить о небесах, и он рассказал историю – не то религиозную, не то криминальную. Сейчас все предпочитали общаться на любые темы, но только не говорить о том, что происходит в реальном времени.

Дядька, похоже, был прилично и давно простужен. Он швыркал из граненого стакана кипяток и при этом шмыгал носом, но все это ему не мешало говорить. Первое, что он спросил, знает ли его собеседник историю жизни Иоанна Крестителя. Иван не знал. Но тому, собственно, неинтересен был его ответ. Он начал излагать. Так вот, эта евангелистская и историческая фигура пострадала за правду и попала в немилость к иудейскому царю Ироду. А этот злодей на свой манер и распорядился его жизнью, а верней, жизнью его распорядилась женщина, попросив царя преподнести голову этого героя ей в подарок. Вот чем закончились изобличения царствующих праведников.

– А вот на Святой земле, – продолжал рассказчик. – На месте рождения Иисуса лежит четырнадцатиконечная звезда, и вот мудрецы считают, что она сотворена из того самого серебряного подноса, на котором была принесена в дар голова праведника.

Для Ивана все это прозвучало как сказка о злодее Кощее и добром богатыре-правдолюбце, который всегда рядом. Случайный попутчик закончил свой рассказ и даже не намекнул, в чем мудрость и мораль этой истории. Он встал, блеснул черными глазами и уже больше не появился. Наверное, где-то вышел в сибирской ночи.

Пройдет много лет, и Иван вспомнит ту дорожную историю и поймет ее мудрость и мораль. А пока он ехал совершать подвиги, как того требовали время и Отчизна. С него еще много потребуют, и много будет исполнено. А когда и не будет исполнено, то получится как в сказке: он превратится в «деревянного» героя, которому вместо золотого ключика и букваря с картинками предложат примерить терновый венец мученика. Это и будет духовный подвиг, и за него придет воздаяние.

* * *

А в самом центре Москвы, на Лубянке, приводили в исполнение смертные приговоры, трупы сотен расстрелянных вывозили в заранее приготовленные ямы. Даже с видимостью законности было покончено. Истерические приступы любви к вождю сменялись дикими вспышками ярости к мнимым врагам. На месте взрыва Храма Христа Спасителя зияла огромная яма, а кругом все с жаром рассказывали, что тут будет небоскреб высотой 500 метров, увенчанный стометровой статуей вождя рабочего класса всего мира. И будет эта статуя из чистого серебра. Они испытывали радость и трепет, что эта статуя будет выше колокольни Ивана Великого. Эта фигура станет грандиозным маяком и изменит сам пейзаж планеты – на карте мира исчезнут границы государств. Эту идею выдвинул Киров еще в 1922-м году. Тут на память приходит ассоциация со строительством Вавилонской башни, когда люди хотели возвысить себя, и, как сказано в Библии, – «сделать себе имя». И если Ваал все-таки был в Москве, то, несомненно, он в этом проекте участвовал, и только ему до конца понятна роль в нем «серебра окаянного».

В Москве, погружавшейся в полумрак, магазины выглядели, как бараки. Выставленные в витринах товары имели вид плесневелый. Никакой рекламы нигде не было, да и зачем? Везде один хозяин – государство. Только Большой театр процветал, репрессии и чистки 1937-го года его почти не коснулись. Это был театр вождя, который считал себя покровителем изящных искусств.

За тем самым тяжеленным шкафом, где когда-то Баскаков хранил свои сокровища, оказался еще и заделанный тонкой фанерой дверной проем. Они его наполовину разобрали, и получился удобный лаз, сообщавший два помещения коммунального рая. Теперь они могли свободно общаться, и иногда туда могла проникать Варвара, чтобы делать какую-то уборку. Ваня рвался найти хоть какую-нибудь работу, чтобы не сидеть на шее этих добрых людей. Он съездил в родной Волоколамск и привез оттуда две связки книг. Они теперь их втроем читали. Иногда гуляли по Мясницкой, но не Кирова, от Чистых прудов и до Красных ворот. Если погода не совсем пасмурная была, то ловили на Чистых прудах золотых карасей, целовали их и отпускали назад, а еще катались на трамвайчике по Москве-реке. Ни Василий, ни Варвара не думали, что такая жизнь бывает. Это когда твое же добро для тебя оборачивается счастьем жить.

К началу ноября на башнях Кремля были установлены новые светящиеся рубиновые звезды. В основном они были на подшипниках и могли поворачиваться, как флюгер. А по улице Серафимовича передвигали дом номер пять.

Василию удалось устроить Ивана на работу в механическую мастерскую, счищать с заготовок и металлических балок грязь и ржавчину. Ванечка тому был несказанно рад и со всей ответственностью взялся за эту тяжелую и грязную работу. Помимо этого, его приняли в ФЗУ, где учеба сочеталась с работой на предприятии. В Москве, хотя очереди за хлебом никуда не делись, и множества товара в открытой торговле не было, они находились в нормативных списках. Выживать в столице стало легче. Но все хотели знать свое будущее, ибо каждого угнетали предчувствия. УГРО дозналось, что в одном из домов некая Е. Сайфер занимается предсказаниями. Она, бывало, в день принимала по триста человек и за сеансы брала серебром. Предсказательница созналась, что обманывала доверчивых людей во время сеансов. У нее было найдено 20 тысяч рублей и 20 килограмм серебра. 19 ноября 1937-го года ее расстреляли на Бутовском полигоне. Об этом сообщила газета «Правда» от 4 ноября 1937-го года. Прочитав эту заметку, Варвара сказала одно слово: «Поделом». Непонятно, к кому это относилось: то ли к обманутым, то ли к гадалкам.

* * *

Хабаровск встретил Ивана холодным туманом и безветрием. Но и в такой погоде его форменный кожаный плащ и фуражка с голубым околышем были совсем непригодны. В любом случае его должны были в дорогу соответственно приодеть. С вокзала до аэропорта он по-молодецки добрался маршрутным автобусом. Молодая кондукторша не сводила с него глаз и даже плату за проезд не сразу решилась взять. Уж больно для местного населения он выглядел необычно. В аэропорту он быстро нашел, кого нужно. Там сверились с его бумагами, дали на время шапку и повели в самый дальний угол аэропортовского поля, где стоял и грелся уже два дня приписанный ему Р-5.

Биплан стоял на лыжах точно таких же, на которых в 1934-м году садились на лед чукотского моря, чтобы спасти экспедицию Шмидта. Среди тех летчиков был и Водопьянов, маршрутом которого придется лететь старшему лейтенанту военной авиации Ивану Панфилову, и лететь одному. Самолет был гражданской модификации, без пулеметов. Иван был очень хорошо знаком с возможностями этой машины. Он на такой налетал немало часов. Иван залез в кабину. Радовали две вещи – низкий уровень вибрации работающего на холостых двигателя и отличное прозрачное лобовое стекло, что нелишне иметь при такой погоде. Полоса разбега примерно 500 метров была ровной и хорошо притоптанной.

В теплой столовой за горячим супом и котлетой местные летчики не сводили глаз с его Красной Звезды на гимнастерке. Эта награда была точным признаком участия в войне в Испании. В общих чертах все было так, как ему и представлялось. Сначала Николаевск-на-Амуре, а потом северный Сахалин. Проект полета был гражданский, а он еще более волнительный, чем военный. Вылет завтра в 10 часов, прогноз погоды благоприятный, его потолок полета от 500 до 1500 метров, маршрут по местным ориентирам и, конечно, компасу и карте. Сложность была в том, что полная заправка давала 800 км расстояния, а покрыть надо было 650 км, так что отворачивания и загибы надо было свести к минимуму, учитывая еще и увеличенный расход топлива в таких морозных местах. Прибыть к месту назначения он должен был не меньше, чем за четыре часа, то есть к самому обеду. Там его уже ждали с пельменями из калуги.

Отоспавшись за неделю в поезде, Иван долго не мог уснуть, понимая, что за ним там следят из Москвы, и его возвращение в бомбардировочную авиацию во многом будет определяться вот этими, совсем не военными, перелетами, которые были очень нужны бурно развивающимся дальневосточным регионам.

Утро точно повторило вчерашнюю картину морозом, легким туманом и безветрием. Обмундирование село как надо и даже чуть с запасом под свободу движения. А волчьи унты – то было вообще нечто. Гражданских летчиков в таких условиях явно не обижали, если в дорогу сунули еще пачку печенья и плитку шоколада «Красный Октябрь». Провожали в дорогу человек восемь, в основном молодые летчики и механики. Самолет вручную развернули, Иван дал обороты, он поскользил по снежному насту, примерно метров через 350 оторвался от земли и, покачав крыльями, полетел по руслу Амура, который, как диковинный змей, извивался к северо-востоку, к Татарскому проливу. Термос с каким-то пахучим, явно не пролетарским чаем, да еще сдобренный брусникой, стоял рядом. Солнце светило ярко, но не грело. Ваня был в приподнятом, можно сказать, даже бойком настроении. Р-5 считался хоть и мелким, а бомбардировщиком. Но сейчас он летел не бомбить, а прокладывать новые маршруты по своей стране. Все вокруг блистало серебром: и земля внизу, и редкие облака, и даже ледяной воздух внизу казался видимым. А то, что по этим разведанным маршрутам погонят этапы каторжников, – Ваня считал, что это его не касается. Он просто солдат и его дело – верой и правдой служить. Так он думал тогда, на высоте 1000 метров над пустынной и дикой территорией, которая тоже была его страной. А что и те, кто будет его встречать, и те, кто готовит праздничный обед, тоже в большинстве своем вынужденные переселенцы, а не романтики больших странствий, он знать не мог.

* * *

Не имея возможности ни изменить свою судьбу, ни распорядиться ей, дети, попавшие в водоворот социальных катаклизмов, оказались самыми бесправными жертвами. Многие были лишены детства, радости, своих настоящих имен и дат рождений, а зачастую – и жизни. Неделю как тихо-тихо в своем углу умерла слепая бабушка, но схоронить ее по христианским обычаям было некому. Мама настолько ослабела, что даже в свое рванье самостоятельно не могла облачиться. Машенька до того исхудала, что шаталась при каждом шаге. Она носила маме водички, когда та просила и когда не просила. В этом доме уже давно не было не то, что куска хлеба, но даже свекольных и картофельных очисток. Голод, как чудовище, зажевывал своих жертв. А ведь у них когда-то и школа была, Машенька туда ходила учиться грамоте, а сейчас от голода она уже плохо соображала. Ей казалось, что за окном весна, и скоро у нее день рождения, а его вроде как и не было, а вот день смерти скребся в двери.

Из письма вождя: «С точки зрения социалистической идеологии, как когда-то капитализм разбил феодализм, создав государство в защиту частной собственности, так и социализм не сможет утвердить новое общество, если не объявит общественную собственность священной и неприкосновенной». Так и родился в августе 1932-го года «Указ 7-8», он же «Закон о трех колосках», и начал на местах неукоснительно исполняться. К этому прилагалось распоряжение, запрещающее менять место жительства. Тем самым была установлена «голодная блокада».

Сегодня с утра в село опять ворвался грузовик, чтобы что-нибудь отобрать. Слышны были истошные крики, и раза два пальнули. Это называлось «изымать излишки» крестьянского труда. Похоже, они уже знали, куда идти, и тут не обходилось без наводчиков и христопродавцев. Мама, сколько было сил, обняла Машеньку и благословила: «Беги, доченька, на колхозное поле, наломай стеблей пшеницы, да стой с ними у дороги, когда эти демоны будут возвращаться, чтобы тебя увидели. А увидят – не беги, убьют. Пусть тебя арестуют и увезут. Тут шансов выжить нет». Она это сказала без единой слезинки, не было их, все выплакала. И Машенька пошла на заклание на милость чудовищу. Бежать она не могла, шла, шатаясь, на тоненьких как стебельки ножках. А две ее тоненькие косички свисали как ручейки страданий.

Девочке было 13 лет от роду. Ее увидели и, конечно же, арестовали. Связали руки и ноги стеблями еще совсем незрелой пшеницы, и закинули в кузов грузовика как свою добычу. В кузове лежали 1,5 мешка уже запревшей пшеницы и плесневелого гороха, и она – расхитительница социалистической собственности. Маша свернулась калачиком на перегнившей соломе и пыталась клевать, как воробушек, со своих тоненьких ручек, закованных жесткими стеблями, вперемешку с колосками незрелые зернышки кормилицы-пшеницы.

Ее с еще тремя подростками в тот же день осудили, и каждому дали одинаково – по три года, как малолетним расхитителям социалистической собственности. Но вечером накормили чем-то жидким, пахнущим мертвечиной. А когда еще солнышко не взошло, их повезли на телеге к месту отбытия наказания. Конвойный с винтовкой шел за телегой, а возничий в шинели красноармейца все время бубнил одну и ту же песню о пригоршне серебра. Местом доставки груза оказалась детская колония имени Розы Люксембург, которая размещалась в Иверском монастыре. Здесь Машу по физическому состоянию посчитали «дефективной» и признали правильным решение изъять ее из здорового общества. Заключение было таким: «дохлая воровка». И определена она была в учреждение особого типа для несовершеннолетних преступников, где должна была обучаться квалифицированным видам труда. Ничего более враждебного детству придумать было нельзя. Выбор был между голодной смертью и принудительным трудом.

В этом карательном учреждении Машенька и отбыла почти весь свой срок. Она все время болела, и толку от нее в решении задач социалистического строительства практически не было. От нее с удовольствием избавились, когда в трущобы коммун стали брать не только ребят, но и девочек. Так она оказалась в Болшевской трудовой коммуне им. Ягоды. Здесь Машенька чуть поправила свое здоровье и окончила семь классов. Но все это продолжалось недолго. В 1937-м году Генрих Ягода был снят с должности и арестован. Он был обвинен в связи с царской охранкой, воровстве и растратах. И пресс опустился на трудовую коммуну его имени. Начали с тех, кто появился тут по приговору суда, и у кого срок приговора истек. Их вывезли за 100 км от Москвы и выкинули у стен какого-то монастыря. Она зиму прожила приживалицей в монастыре на самой грязной работе, а к весне свалилась в горячке и потеряла память. Ее живую, видимо, постеснялись закопать, а подкинули с оказией в Москву и посадили у стены бывшего императорского телеграфа.

А Василий Баскаков теперь работал по снабжению ФЗУ. От работы с продуктами, на удивление начальства, он отказался и теперь занимался тем, что собирал по городу старую одежду, да белье возил в прачечную, а потом сам его и выдавал ученикам ФЗУ. Кроме того, он заведовал расходными материалами мастерских. В тот вечер месяца нисан он возвращался с работы в хорошем настроении. Сегодня он долго общался с Ванечкой, тому нравилось учиться, и о нем все отзывались с положительной стороны. Василий в тот день подумал, что если бы у него был сын, он хотел бы, чтобы тот был похож на Ванечку. Еще он с оказией купил совсем свежих коровьих костей, а значит, Варя заварит сегодня похлебку с пшеном и галушками.

Мясницкая (Кирова) была полупустой, редкие прохожие шли скорым шагом, и казалось, ничего вокруг не видели. А он заметил у стены бывшего императорского почтамта что-то уже совсем странное. Подойдя поближе, он разобрал, что в тачке, похоже, из лагерного инвентаря, находилась детская фигурка в какой-то монашеской сутане. Она протягивала тоненькую ручку с надеждой на подаяние, а рядом лежала маленькая собачка неизвестной породы и издавала не то писки, не то стоны.

Собака была вся в московской грязи, а ручка ребенка была тоненькая и трясущаяся. Он положил в нее какие-то копейки, и ручка не спряталась под черное рубище, а просто упала, видимо, ей эту мелочь было удержать не под силу. Василий все стоял и стоял рядом, потом взял за ручки тачку и повез. Колесо вихляло из стороны в сторону и ужасно скрипело, и было страшно смотреть, как ползет сзади та самая собачка. Василий взял ее на руки и посадил рядом в тачку. Он когда-то служил Мамоне, а теперь под скрип этой лагерной тачки уходил в вечность.

* * *

Николаевск-на-Амуре ожидался, и по времени появился, на полосе горизонта. Когда-то это поселение было крайней точкой пребывания русских на Дальнем Востоке и портом на реке Амур. Первое поселение Николаевского поста состояло из шести человек, а первым строением стала якутская изба – ураса. В 1857-м году тут уже проживало более 1500 человек. После освобождения города от японских интервентов здесь была установлена советская власть, и он стал центром Николаевского округа Дальневосточного края. В 1934-м году город назначили центром Нижнеамурской области; а Ивана уже, похоже, обнаружили. Рация энергично затрещала. Взамен второго члена экипажа на самолете была установлена РСБ «Двина» весом 56 кг, но она только защелкала, а визуально было видно сигнальные кроваво-красные флаги на фоне белого льда Амура-батюшки. Иван повел самолет на снижение и через полчаса уже тормозил по льду, поднимая столбы ледовой пыли в прозрачный морозный воздух.

Повстречали его прямо торжественно, разве что хлеб-соль не принесли. Иван был смущен, но и горд за себя, за всех летчиков и за всю свою советскую родину. Его прямо круто, на ГАЗ-М1 (эмка), повезли в клуб, видимо, с расчетом на длительную речь во славу авиации, но у него не очень получилось. Комсомолки и юные авиаторы смотрели на Ваню восторженными глазами. Лицо его постепенно отходило от мороза, и на щеке четко обозначился шрам в виде большой запятой. Люди, наверное, принимали его вместе с Красной Звездой за испанский след. Сославшись на усталость и пообещав, что летчик все расскажет завтра о своем перелете и вообще о себе, главный исполнитель встречи повел его на обед. В столовой тоже было много народу, но все больше из доверенных лиц и руководящих должностей. От водки Ваня отказался, но, похоже, что он был один такой. Принесли огромный таз дымящихся пельменей. Это было просто чудо из чудес, да еще и с уксусом, и с настоящей горчицей. Местные из этого перелета хотели сделать праздник, и, кажется, праздник получился. Тут Ивану подарили серебряный знак «Добролет». Вроде как у истоков создания этого общества стоял сам В.И. Ленин. Но были новости и не очень хорошие, хотя для Ивана приемлемые.

По плану перелета он должен был лететь на Александровск-Сахалинский, до которого было 268 км. Но метеорологи давали нехороший прогноз. Через сутки должно было забуранить, и сколько это продлится, никто сказать не мог. Но на северах погода должна была оставаться стабильно хорошей. Так что была возможность слетать в Оху, а этот маршрут интересовал «Добролет» очень даже. В Оху летал Водопьянов, но с Александровска. А у Ивана была возможность первому пролететь 156 км до Охи, и он был рад такому повороту событий. Проблема была

в том, что взлетать нужно будет уже завтра с утра, что, конечно, было даже для молодого и здорового старшего лейтенанта ВВС СССР непросто. Но наши трудностей не боятся, и он распорядился готовить на утро самолет. Его решение всех собравшихся за столом не то чтобы обрадовало, но и не насторожило.

Утром были вчерашние пельмени, но, как-то по-особенному, они стали еще вкуснее. Был еще стакан сметаны и термосок чая с клюквой. Погода по-вчерашнему была ясная и морозная, но чуть ветреная, а значит – на порядок холоднее. Народу с утра было совсем мало, только те, кто был необходим. И они отлично справились. Из выхлопных труб валил дым вперемешку с каплями конденсата, двигатель сморкался ровно и уверенно. Надо сказать, что Иван достаточно хорошо выспался и был готов к часовому перелету по маршруту, еще не хоженому.

Самолет немного покачивало порывами ветра с пролива, но на высоте 500 метров все успокоилось. Иван с охоткой выпил кислого и ароматного чая из термоса, пельмени требовали. Пейзаж под крылом мало изменился по сравнению с подлетом к Николаевску, но вот уже и белая полоска Татарского пролива. А дальше опять – пересыпанный снегом хвойный нестройный лес, перемешанный с хвойными же кустарниками, имя которых – стланик. Полоска берега приближалась, и вот уже на ней обрисовалось пять рыжих, огромных баков-резервуаров. Это был главный ориентир на вход в залив Уркт, где и была посадочная площадка. Замелькали красные флажки, и самолет пошел на посадку в самом северном районе Сахалина.

Прием тут был очень будничный и совсем не похожий на предыдущий. Самолет затащили ближе к берегу двумя упряжками оленей. Таких животных Иван видел только в книжках с русскими сказками. Машина потихоньку двигалась к низкому берегу, где находилось еще человек пять, и стояло несколько саней с рогатыми тонконогими тягловыми животными. Метрах в двухстах стоял автомобиль, до которого пришлось идти пешком. Кто-то стоял у берега и что-то грузил в запряженные оленями сани. Вольно-невольно он увидел, что они делали. Там грузили какие-то вмерзшие в куски льда человеческие останки. Как ему потом объяснили какие-то местные ответственные работники, когда сегодня зачищали площадку под посадку, то обнаружили три человеческих тела. Те пропали еще в ноябре, когда на заливе стояла шуга, похоже, сети ставили и утонули.

Ответственный работник, видимо, был смущен, что в такой невеселой обстановке встречает самолет с материка, но что-то исправить уже было поздно. Самые близкие строения барачного типа звались пятым лагпунктом, и, похоже, они имели какое-то специальное назначение. Рядом с этой территорией расположилась вереница странных одноэтажных построек, круглых и с остроконечными крышами. Минут через 20 небыстрой езды его доставили в здание опять странной архитектурной принадлежности. Там он снял с себя все теплое, долго постоял под горячим душем и был приглашен на обед. Водки ему не предлагали, похоже, из какого-то социального страха, зато накормили отменным рыбным супом из больших голов неизвестной ему рыбы.

Он пока еще не знал, что изменятся прогнозы погоды, и ему завтра опять надо улетать. И, конечно, знать не мог, что ему еще раз придется вернуться на эту землю. Неведомо, что потеряешь, а что обрящешь.

* * *

Груз в тачке был почти невесомым. Сама тачка, вроде как была из чугуна, хотя на самом деле сколочена из дерева, того самого, что растет на северах и называется лиственницей. В тех краях из нее мастерят номерные столбики на могилы для спецконтингента. Они не гнили, но были очень занозливые. Но Василий ни разу не остановился передохнуть, чтобы не терять ту тягловую силу, что толкала его вперед и вперед. Черный сверток вместе с собакой он занес в квартиру на руках, тачка осталась во дворе. Он все это положил на пол, и тут случилось чудо. Куча тряпья зашевелилась, и из нее восстала девочка, как будто бы сотканная из солнечных лучей и золотых нитей. Образ ее был свят, чист и светел, с глазами неба синее. Наверное, так приходит искупление.

Девочка посмотрела на них секунду и рухнула на пол, снова став бесформенной кучей тряпья, из которой торчали детские ножки с почерневшими ступнями. А собачка умирала, она была вся в ранах и увечьях, но еще пыталась служить. Так, наверное, она служила за медный грошик. А глаза свои заплаканные, собачьи, не сводила с Василия. И там был только один вопрос:

– Ведь вы нас не прогоните? Мы ведь не игрушки, мы – живые.

Но прошла минута, собачка глубоко выдохнула и вроде как околела. Василий отнес ее и уложил на тряпочку под кушетку. А та самая тачка как будто бы прижилась во дворе дома, похоже, навсегда.

Варвара не плакала, а ревела навзрыд, и, схватив кастрюлю, побежала на кухню греть воду. Оттуда вернулась с деревянной лавкой и застелила ее клеенкой в голубую клеточку. Девочку раздели донага и уложили на скамейку. Варвара принялась отмывать ее теплой водой. А та лежала с открытыми глазами и что-то шептала, как будто разговаривала с ангелами небесными. А Варвара мыла ее и мыла. А когда начала расплетать ее косы, оказалось, что там столько паразитов, сколько еще и слез было не выплакано. Варвара ее мыла и мыла, чем-то мазала и опять мыла. Чесала, мазала и опять чесала. Варя была в каком-то ступоре, она ничего не говорила, только плакала.

Изможденное до крайности тельце было для нее и, наверное, для Василия чем-то вроде послания-укора, предзнаменования и избавления одновременно. Василий понес грязное рубище на помойку, чтобы сжечь, и тут из тряпья выпало что-то, завернутое в газету «Правда». Это была какая-то бумажка: справка об окончании семи классов, в которой было написано, что девочку зовут Маша, и ей на настоящий момент нет и 16-ти лет. Тот тяжеленный шкаф так и стоял выдвинутый с того времени, когда у них появился Ванечка волоколамский. За ним они устроили топчан, который вытащили от соседей, без вести пропавших, а проход был уже заделан, так как там сейчас проживал какой-то член чего-то. Этот член любил для форса напялить на себя генеральское галифе с подтяжками и при этом быть в застиранной пузырящейся майке. Он в брезентовых тапочках каждый вечер торчал на общей кухне, агитируя за коммунистическую мораль. Но за стеной ночами было слышно, как он поносил свою жену совсем не теми словами, что были записаны в скрижалях коммунизма.

На этой кушетке Ванечка уже давно не спал, так как проживал в общежитии ФЗУ. Варя сварила-таки шурпы, и они вместе через соску пытались кормить девочку, но ничего не получалось, у нее был жар.

Ночью Варя придвинулась к Василию и прошептала, что если девочка не выживет, то она тоже хочет умереть. При этом она все время плакала. Утром Василий увидел, как сосед в лживых галифе долго осматривал на улице тачку и все время повторял, что такой инструмент до Москвы мог добраться только воздухом, и это точно не местное производство, а скорее всего колымское. Похоже, этот тип понимал такие тонкости. Видимо, где-то там был заведующим такими тачками или чем-то подобным.

Варя торчала у Машиного изголовья и все прислушивалась к ее дыханию. Она бегала вокруг нее с тарелкой с супом, в который накрошила хлебный мякиш. Маша приоткрыла глаза и чуть-чуть отхлебнула из ложки похлебки на говяжьих костях. Варя подрабатывала тем, что шила на дому всякую одежку. А сейчас она села за машинку с расчетом сшить простенький халатик для Маши, с лица которой она не сводила взгляда. Она была уверена, что ее собственная жизнь зависит от жизни этой маленькой девочки. В ней она, похоже, видела саму себя.

* * *

Брат Варвары, Иван, вернулся с перелета на край земли в большом почете. Даже в московской «Правде» была его фотография, под которой красовалась надпись: «Так молодые раздвигают горизонты». Сейчас он, полностью оправившись после ранения, был в своем бомбардировочном полку где-то на севере Ленинградской области. Он готовился совершать новые подвиги, но теперь уже, конечно, военные. Империалисты провоцировали финских реакционеров на войну против СССР. В силу этих причин советское руководство вело с финской стороной переговоры, но на выдвинутые СССР условия сохранения мира финны не согласились. И авиация готовилась по необходимости выполнить поставленную перед ней задачу. Военно-воздушные силы, в том числе воздушная авиация, переформировывались.

Иван, раньше летавший на тяжелых бомбардировщиках ТБ-3, переучивался на скоростной бомбардировщик СБ. Теперь его полк именовался скоростным бомбардировочным авиационным полком Ленинградского военного округа. Этот новый бомбардировщик начал разрабатываться в ЦАГИ в 1934-м году и назывался АНТ-40. В 1936-м году таких самолетов было построено около 7000. Он мог нести бомбовый заряд в 600 кг на расстояние более 2000 км со скоростью под 400 км/ч.

Ивану вдруг присвоили внеочередное звание капитана ВВС СССР и назначили командиром экипажа СБ. Командиром самолета, у которого была одна функция и предназначение – нести смерть. Но в то время Ивана не посещали такие мысли. Для него главным было выполнить поставленную задачу и отдать долг Родине.

* * *

Варвара как-то умудрилась, не отходя от Маши, найти врача, да еще и на каких-то бесплатных началах. Та осмотрела девочку и сказала, что в таком состоянии уже и в больницу не принимают. Прописала лекарство, но было видно, что чего-то хорошего она не ждала. Доктор была тоже чувствительной и проронила скупую слезу. А главным из лекарств был рыбий жир, который в то время в Москве был малодоступен. Василий переступил через себя и, пойдя на продуктовый склад ФЗУ, вроде как выменял на мешок всякого рваного, но чистого тряпья бутылку этого снадобья.

Начали по ложечке в день вливать Маше рыбий жир, да и сами тоже попробовали. Какое-то изменение в ее облике произошло, когда она стала открывать глаза, и при этом вдруг протянула руку, как будто вновь просила милосердия. Глаза у Вари не просыхали, это давно уже была не маркитантка, а заново родившийся человек, да и Баскаков стал совсем другим. И это он делал сам над собой, без чьего-либо участия.

Через неделю Машенька подняла голову, а через две уже села. А собачка тоже стала лакать воду и кушать, и даже однажды показалась из-под кушетки. Варвара из старых, но чистых тряпок смастерила платьице, и как только Машенька стала садиться, надела его на девочку. На третью неделю она стала разговаривать, но все как бы сама с собой. А по ночам кричала:

– Не бейте меня! Смилуйтесь.

И опять Варвара плакала в подушку, да и Василий тоже мокроглазничал. Все это происходило на исходе лета года 1938-го от рождества Христова.

* * *

Ваня, теперь уже Панфилов, учился в ФЗУ с желанием.

Он был примерным и упорным в обучении, и при своей начитанности имел авторитет и уважение. Он теперь крайне редко навещал своих названных родителей, но Василий частенько встречался с ним в ФЗУ, и всегда у Вани были свежие новости. Учеба была исключительно добровольным делом, и в ФЗУ жили интересной, общественно-культурной жизнью. Их тут обеспечивали питанием, общежитием и даже стипендией. Будучи еще фэзэушником, Ваня подменял бригадира на заводе. Его везде ставили в пример, только вот в общественной жизни он был безынициативным и неэффективным. Да вот еще, вроде как, и засомневались в его пролетарском происхождении: кто-то увидел, что у него на шее серебряный крестик на веревочке. Этот крестик он сам изготовил из маленького кусочка серебра. Его пытались уличить, что он это сделал в рабочее время, но далеко это не зашло, и ничего не изменилось. В этом году несколько рядовых «клеветников и доносчиков» были показательно осуждены, и информация о таких судах была размещена в центральной прессе. Тезис «о клеветниках и карьеристах» попытаются сделать основой для официального объяснения террора 1937-го года.

* * *

А та, которая была приговорена умереть публично, выкарабкивалась к жизни. Маша стала самостоятельно садиться и даже пыталась вставать, но пока безуспешно. Ее тело стало приобретать формы и силуэты живого человека. Она стала понемногу привыкать к окружающей среде и осмысленно разговаривать. Вши сами по себе куда-то исчезли, а врач назвала все происходящее чудом.

Василий рано поутру выносил собачку без имени выгулять на улицу. Так вот она этого гражданина в галифе явно ненавидела. А если собачка начинала рычать под кушеткой, то значит, тот ухо прижимает к стенке, пытаясь услышать что-либо крамольное. Наконец, Машеньку увидел Ванечка, когда забежал на пару минут в выходной. Он, конечно, был уже наслышан про Машу и вернулся с двумя петушками на палочке. Прямо было видно, как она засмущалась, но взяла петушок своей крохотной ручкой. В этой семье любовь была главным мотивом отношений. Она сама пришла в этот дом. Ее внесли на руках, вопреки правилам, которые окружали.

К концу мая Маша уже умело вставала и ходила по комнате; в тюрьме она немного подучилась портняжному делу и стала для Варвары подстрачивать несложные швы. А та, когда видела ее за своей машинкой, снова плакала, но уже от счастья. Собачка не отходила от нее ни на минуту, и все время жалась к тоненьким ножкам девочки. А Василий занимался тем, что хлопотал об ее устройстве в ФЗУ. Варя была яро против, но, с другой стороны, было понятно, что девочке нужно возвращаться в жизнь. А их комната в коммуналке – это совсем не то, что нужно человеку, которого пытались принести в жертву режиму. И она потихоньку сдавалась напору Василия, да и Ванечки, который к этому присоединился.

К октябрю она вроде как окончательно поправилась, но массы тела достаточной не набрала, так и осталась Дюймовочкой. Справили ей кое-какую одежку, и Василий отвез ее в ФЗУ на казенном грузовике. Ее приняли на специальность текстильщицы, дали общежитие и стипендию. Ванечка по возможности от нее не отходил и во всем опекал. А разница в возрасте у них была всего год. Собачка после ее ухода два дня вообще не вставала, а потом вдруг исчезла. В тот день Варя видела, как у нее на подоконнике сидел сизый голубь, который, увидев ее, вспорхнул и улетел в московское небо. Этот голубь потом поселится напротив Машенькиного окна, в липах, и однажды весной прилетит на карниз Варвары вместе с серенькой юной голубкой. А Машенька с Ванечкой все свободное время проводили вместе и прибегали проведать Василия и Варвару при любой возможности. А та при любой возможности плакала, переполненная чувствами. Они, даже случалось, по воскресеньям гуляли вместе по Мясницкой (Кирова) и Чистопрудному бульвару, ели сахарную вату и на лодке плавали на Чистом пруду.

Машенька превратилась в статную и красивую девушку. Она была похожа на балерину, которую еще не переодели перед выходом на сцену, а косы ее были теперь, как два ручейка живой воды. Жизнь проточила камень, и она зацвела на асфальте фиалкой.

* * *

В ноябре 1939-го года началась Зимняя война, советско-финский вооруженный конфликт. В ноябре 1940-го года группа бомбардировщиков, в которой была и Ванина машина, поднялись с аэродрома Кречевицы. Их задача заключалась в нанесении удара по железнодорожному узлу и промышленным предприятиям. В воздухе их как будто ждали три финских истребителя. Наши бомбардировщики шли на высоте три тысячи метров, на север. Истребители атаковали, ответным огнем один истребитель был поврежден, но при этом он успел пулеметной очередью попасть в мотор одного из бомбардировщиков, тот загорелся, вошел в пике и упал. Бомбардировщики ушли в облака, сумели-таки достичь своей цели и, освободившись от бомбовой нагрузки, повернули назад. Облака стали развеиваться, и откуда-то на группу накинулось звено финских истребителей. Тут-то их точно ждали.

С первой атаки они сбили сразу три советских самолета, которые упали в болото, потом рухнул четвертый, а пятый, загоревшись, снижаясь по пологой траектории, воткнулся в землю. Погибли пять советских бомбардировщиков и двадцать два молодых летчика, для большинства из которых это был первый боевой вылет, и бой им этот навязали после пяти часов на сорокаградусном морозе. Все сражение наблюдалось визуально с обеих сторон, и тут нечего было ни прибавить, ни убавить. Самолет Ивана загорелся в хвосте, но двигатели оставались в рабочем состоянии. Ему удалось имитировать падение с трех тысяч метров до трехсот, сбить пламя и одному вернуться на базу. Это было волшебство, когда на скорости падения с трех тысяч метров Иван смог вывести машину в горизонтальный режим. Разбирательства были долгими, но действия экипажа были признаны героическими, и экипаж наградили, а Ивана – опять звездой, и опять серебряной. А главным уроком, столь болезненным для советских летчиков, стало отсутствие опыта у молодых. Иван получил недельный отпуск с дальнейшим назначением в летную школу инструктором бомбардировочной авиации.

* * *

Вот так ранней весной 1940-го года они все и встретились: Василий, Варвара, два Ивана и Машенька. Это были люди, каждый со своей историей, но они были намертво спаяны любовью. Но как жизнь покажет, все их испытания оказались лишь прологом больших бед. Сейчас Варвара смотрела на всех сидящих за столом и по привычке плакала. А за окном на карнизе сидели два голубка и заглядывали через стекло, которое только-только начало оттаивать после зимних холодов. Все это напоминало сказку с волшебными героями, но бытовым сюжетом. Сказка не претендовала на историчность повествования, но в ней каждый мог найти больше правды, чем вымысла. Только до конца этой сказки было еще далеко, и какой будет конец, никто не знает. А мораль в ней каждый должен найти для себя сам.

* * *

В 1940-м году большинство школ ФЗУ преобразовались в ремесленные училища. К тому же государство установило платное обучение в старших классах средних школ и в ВУЗах. Народное правительство вдруг поняло, что им не нужно образованное население, оно должно быть патриотически воспитанным. Еще первого сентября 1939-го года был принят закон о «Всеобщей воинской обязанности». В нем подчеркивалось, что правильно поставленная допризывная подготовка сыграет для нашей страны роль, значение которой трудно переоценить. Ванечка в своем ФЗУ записался на военное обучение по специальности «истребитель танков», а Машенька – на курсы военных медсестер.

Весна 1941-го года в Москве была теплая, потепление сопровождалось обильными дождями. «Вечерняя Москва» за номером 99 от 26.04.1941 г. Писала: «выпало 4 мм осадков», «4 тысячи певчих птиц получил сегодня Московский зоокомбинат, среди них щеглы, чижи, зеленушки и другие. Завтра-послезавтра птицы поступят в зоомагазины».

Василий и Варвара уже долго не видели своих деток. Последний раз они у них были на майские праздники, счастливые, пришли под ручку и ушли под ручку. С июня 1941-го года в Москве начали проводить репетиции воздушной тревоги; по радио спокойный, но душевыворачивающе монотонный, голос диктора говорил: «Граждане, воздушная тревога». В ночь на 22 июля была первая бомбардировка Москвы. 200 самолетов сбросили сотню фугасных и зажигательных бомб. Менялся облик городских улиц, на них строили баррикады и устанавливали противотанковые ограждения. Бомбовые удары продолжались несколько месяцев. Москвичи спускались в бомбоубежища и станции метро, а не успевшие прятались в подвалах жилых домов. Только за лето и осень на Москву было сброшено 1,5 тысячи фугасных и 60 тысяч зажигательных бомб.

Василий записался в МПВО, «местная противовоздушная оборона», Варвару туда не взяли по слабости здоровья, а он чуть ли не каждую ночь дежурил на крышах домов и по сигналу воздушной тревоги не бежал вниз, а лез наверх, на крыши. Долго не было вестей от Ванечки и Машеньки, но вот они появились вдвоем, в первую неделю ноября. Ванечка с первого дня войны рвался на фронт, но его не отпускал завод. Но все же в октябре он отбился от брони и вступил в ополчение. Фашисты были на подступах к Москве. Они оба были напряженными, но, как и прежде, держались за руки. Это были совсем уже не те мальчик и девочка, это были взрослые люди. Варя находилась дома одна, дети были молчаливые, но минута настала, и Ванечка сказал главное: что завтра он с ополчением уходит на фронт, а Машенька беременна и работать уже не может. В окно в это время два голубка стучались клювами в раму. В жизни Вари не могло случиться ничего лучше, чем то, что случилось сегодня. Среди всего этого ужаса она вдруг стала счастлива, и счастье полилось слезами по ее лицу. И сказать она смогла два слова:

– Детки мои.

14 ноября Ванечка уже защищал Москву. Его откомандировали в дивизию Панфилова и, как полного тезку легендарного комдива, приписали в 4-ю роту, где обещали жизни научить. 15 ноября у разъезда Дубосеково, в 12 км от родного Волоколамска, он принял свой первый и последний бой. Ваня погиб вместе со всей своей ротой, а тот, кто выжил, сказал, что он встал из окопа, обвязанный гранатами и с криком:

– Мы – победоносцы, отрекаемся от тебя, Сатана, и плюем на тебя! – бросился под наползающий танк. И вроде даже кто-то видел в этот момент над ним двух голубей.

Похоронка уже через неделю пришла в ФЗУ, ее показали Машеньке. Она добралась до Варвары, села на свою кушетку, а встать уже не смогла, у нее отказали ноги, и речь превратилась в несвязный набор звуков.

* * *

16 ноября, в день гибели Ванечки, на аэродром в Андреаполе, что рядом с Тверью, заходил на посадку бомбардировщик. Он садился на заправку и бомбовую загрузку, чтобы лететь на Берлин с особым заданием. До Берлина было расстояние в 1500 км ночного неба, и он рассчитывал в самый-самый ранний час найти фашистское логово, сбросить бомбы и как-то прибыть оттуда живым. Никто не верил, что оттуда можно вернуться, а потому ему отводилась роль смертника. Он полетел, найдя то, что искал, как только небо начало сереть. 26-летний русский парень скинул бомбы на главарей рейха, возомнивших себя богами, и он вернулся, несмотря на все прогнозы, за что и получил свою третью серебряную звезду. Но еще много прольется крови, прежде чем этих самопровозглашенных богов принудят каяться.

* * *

Уже начало этой зимы было ужасно холодным и метельным, метро не работало, трамваи не ходили. Варя где-то бегом, а где-то ползком добралась до больницы, где ее отправили в Центр акушерства и гинекологии, и она опять бежала и ползла. В этот институт Машеньку согласились взять при условии, что Варвара станет посуточно работать младшей санитаркой на самой грязной работе. Варя все время была рядом с Машенькой и, как могла, ухаживала за ней, а беременность ей не стали прерывать из страха, что она сама умрет, срок уже был сильно велик. А рядом с койкой было окошко, на котором бывали два голубка. Они днем сидели на карнизе и все время заглядывали в окошко, а ночью куда-то улетали. Машенька вместе с Варей выносила дитя, и в начале мая 1942-го года родился мальчик. Машенька попросила назвать его Ванечкой и тихо умерла. А голуби перестали прилетать на это окошко. Варя осталась одна, она была и бабушкой, и мамой, и ангелом-хранителем рядом с жизнью, которая только-только начала вдыхать воздух.

Еще в ноябре 1941-го года, когда Василий увез Варвару с Машей в больницу, он через день ушел в ополчение. А в дождливый день начала лета 1945-го года Варвара встречала его на перроне Белорусского вокзала. Это был уставший и постаревший солдат с двумя Орденами Славы и двумя медалями – «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина». Они плакали, и даже по щекам маленького Ванечки текли то ли дождинки, то ли слезинки. А во дворе их дома так и стояла та старая лагерная тачка. Она стала предметом дворовых детских игр, так же, как и дырявое колесо от черного «воронка».

* * *

Да и тот серебряный шекель на самом деле никуда не делся. Все эти годы Варвара его хранила. Она была уверена, что этот металл связан с чем-то сокровенным и глубинным, спрятанным внутри нас. И это что-то при определенных условиях может раскрываться, а потом снова прятаться. Ее брат Ваня навоевал уже много звезд, и серебряных, и золотых, и обещал приехать погостить. Голуби опять ворковали под их окошком, а счастье – оно лишь с теми, кто нашел Царствие небесное внутри себя.

* * *

А вот тут уже свое серебро, столовое. В начале 50-х гг. XX века в СССР начался массовый выпуск изделий из столового серебра.

Изготавливали их методом штамповки, но это продолжалось недолго. Государство стало придерживать драгметаллы, и производители оставались без сырья. А то, что уже было изготовлено, быстро раскупалось населением, так как других способов вложения денег для сохранения их покупательской способности просто не было. Серебро стало кладом в каждой советской семье. Такой вот вклад появился и у них, где-то году в 1962-м, в виде набора из ложек и вилок в коробке с красным тряпочным подбоем. Их хранили в шкафчиках со стеклом, которые почему-то звали по-старушечьи «сервантом».

Ваня сам не видел, чтобы этими приборами кто-то пользовался, но держали их на виду, как признак того, что жизнь состоялась. Серебро опять вступало в показную игру с людьми. Теперь уже можно было присматриваться, у кого что есть, можно было хвастаться, можно было завидовать, а можно было доносить. Появился такой надуманный статус, но в их доме статус был так себе: отец слесарил то там, то тут, его хвалили, но долго на работе не держали из-за большого пристрастия к спиртосодержащим продуктам. Увольняли его всегда долго по причине того, что пытались воспитывать, как-никак он все же был членом партии. Трезвый он был добрый и покладистый, все мастерил чего-то на дому, но, когда напивался, а было это часто, становился жутким матерщинником и ревнителем правды, ему, наверное, только понятной.

Мама вахтово кочегарила в котельной и беспрестанно была в поиске того, чем семью накормить, да так, чтобы еще и на завтра осталось. А еще – как постирать, да как заштопать. Еще была ее мама, отцовская теща, его бабушка, это была очень добрая женщина и в разговорах, и в поведении. Был еще и дедушка, он был ненастоящий дедушка, но под стать бабушке настоящий шутник и балагур. Он пил с отцом спирт, но как-то всегда мог на середине остановиться, а у отца конец мог наступить только через два-три дня.

А Ваня – ученик второго класса начальной школы, тоже не отличник, но, как учителя говорили, – способный, хотя ленивый и невнимательный. Его звали Иваном, так же, как и его дедушку ненастоящего, а бабушку звали Александрой.

К семейному статусу можно было причислить еще и завалившийся по всем законам физики домик, да теперь еще и серебро в серванте. В последнее время Ванек стал прислушиваться, о чем жарко судачили взрослые. Особо жарко они обсуждали вопрос о серебре, которого у всех скоро будет в избытке.

Денежная реформа 1961-го года звучала как «упрощение расчетов в экономике и изменение масштаба цен». Деньги обменивались из расчета 10 старых рублей на 1 новый рубль, и уже в этом году на их дальнюю окраину пришли новые бумажные деньги, похожие на конфетные фантики. А вот про металлические деньги тут ходили разные легенды, одна другой реалистичней.

Общим во всех легендах было то, что все монеты номиналом 10 копеек и выше будут из чистого серебра, пробы не менее 940-й. Это будет сделано для повышения уровня жизни трудящихся. Их можно будет плавить в слитки, а потом сдавать в приемные пункты наподобие Торгсина по ценам мировой биржи серебра. Эти новости всех держали в возбуждении, но вживую их никто не видел и не пробовал на зуб. Но этовот-вот уже должно было случиться.

Ожидание манны небесной настраивало людей на почитание и одобрение смены власти после 1953-го года. И надо же было такому случиться, что школьнику Ване первому из всей семьи довелось лицезреть эти блестящие чудеса, что издревле звались серебром и назывались благородным металлом. Тот посленовогодний январский день был на редкость метельным и снежным. Снега с утра навалило со всех сторон, по самую крышу их низенького дома. Свет с улицы совсем не проникал внутрь, и казалось, что кругом ночь, вопреки стрелкам на часах.

Мама сидела по-уличному одетая, она была в больших рукавицах и отдыхала после первой попытки пробиться из снежного плена на улицу, как-то растолкав снег дверью. Ей было пора уже отправляться на смену, топить котел в кочегарке. Маме все-таки удалось прокопать тонкую траншею и перед тем как уходить, она сунула Ванечке в руку рыжий рубль и как-то тревожно и жалостливо попросила его сходить в магазин за хлебом, если на улице чуть стихнет. А то курочки уже второй день не кормлены, а им, бедняжкам, и так холодно.

Она ушла куда-то, в белую, светящуюся муть, полную страха. А хлеба не было не только для курочек, но и для Вани. Отец уже неделю как был в командировке, ремонтировал за 100 км от дома трубоукладчик. Мальчик был готов идти в магазин, только надо как-то собраться, а в одежде выбора не было. Старое пальтишко на ватине, с цигейковым воротником уже было мало, оно не оправдало маминых надежд прослужить еще одну зиму, да и валенки он уже по льду прокатал. Правда, дырявым был только один, но дырка была приличная. А синие рукавички уже на ладонь не налезали, зато были с резинками, которые служили страховкой от потери. Завязки у шапки тоже были оборваны. Ваня всегда противился ее завязывать: это выглядело как-то по-детски. Он намотал на голые ноги отцовские портянки и втиснул ноги в валенки. Остальное надеть было несложно.

* * *

А Иван-то прилетел в Москву, да еще и сам за штурвалом. Сел на аэродроме Энгельса, он туда пригнал новую машину, ТУ-4. На этом аэродроме и были подписаны последние приемные акты. Новая машина поступала на вооружение воздушного флота страны. Прилетел-то он всего на три дня по причине вызова в Кремль за чином генерала. Теперь он, в свои 34 года, в таком вот звании. Да еще оказалось, что ему выделили квартиру по улице Мясницкой (Кирова), в доме, построенном для ЦАГИ. Сразу после получения погон он туда и поехал, не забыв по дороге в ЦУМе купить полный комплект гражданской одежды, о которой, непонятно почему, мечтал весь последний год. А парадный мундир повесил на гвоздь в стене небольшой уютной квартиры на втором этаже. На мундире, помимо одной золотой звезды Героя и прочего, было без малого пять серебряных звезд. С кучей подарков он щеголем предстал перед сестриным семейством. Вот Василий по поводу его приезда надел свои фронтовые награды, а Ваня на глаза явился в шляпе, да еще и с красной гвоздикой в лацкане пиджака.

Варвара не выпускала его из своих объятий, по своему обычаю плакала и гладила брата по щеке, где бугрился шрам в виде большой запятой. О чем она думала и что вспоминала, было только ее тайной. А маленький Иван в тот год уже пошел в первый класс, но общая картина встречи его тоже сильно разволновала, до красных глаз. Его маленькая ладошка была в руке летчика-героя, его дяди. А дядя все балагурил, пытаясь рассказывать смешные истории, да все про летчиков, но как-то не очень смешно получалось. Он настойчиво предлагал всем переехать из коммуналки в его новую квартиру на Мясницкой, но Варвара отказалась таким тоном категоричным, что он и не стал настаивать. Тяжелый шкаф так и остался стоять отодвинутым от стены, а за ним – топчан, и еще что-то, что из их жизни убрать было невозможно. Иван все равно оставил ключи от квартиры и большой сверток денег, сославшись на то, что всю жизнь находится на содержании у страны и откровенно не знает, как ими пользоваться. Перед тем как сесть в такси, он приобнял Василия и тихо, только для него сказал, глядя на награды:

– Вам есть чем гордиться.

Он уезжал, красивый и статный солдат своей страны. Таким был Иван Панфилов, душой и телом.

* * *

Та щель, что пробила мама, уже ощетинилась снежным барханом. Один белый бархан двигал другой, и Ваня сразу же, разбежавшись, кинулся в этот снежный предел. Он лез и лез, по грудь в снегу. Валенки сразу стали полными, и в пальтишко, подпоясанное солдатским ремнем, забился холодный снег, но он шел и шел от одной прогалины, раздутой ветром, до другой. По бугру он еще двигался, а все низины и овраги до самого их широкого рта были забиты белой пеной, которая, казалось, щурилась и шевелилась в ритмах порывов ледяного ветра.

Долго ли, коротко ли это безумие продолжалось, но он дошел-таки до магазина и купил на рубль четыре булки: две по 22 и две по 16 копеек. Больше он унести не смог, да и не дали бы больше по закону. Но как раз тут у кассы, где пробивали ему чек на 76 копеек, он и был приобщен к чуду. На сдачу ему дали 20 копеек, но монеты так блестели, что не было сомнений, что это и есть то серебро, которое все так ждали. А еще у кассирши стояли два тазика: один был наполнен спичками, а другой – ирисками «Золотой ключик», про которые бабушка говорила, что с их помощью можно запросто вытаскивать пломбы из зубов, а то и сами зубы, настолько они были липкие.

Сначала кассирша хотела дать две ириски, но подумала и дала еще одну, наверное, потому что покупатель с трудом доставал до окошечка кассы. Этими конфетами и спичками добивали сдачу вместо мелкой меди. Пока он был в магазине, снег предательски стал подтаивать и струйками стекать в трусы, а ноги были тяжелые, как будто к ним гири привязали. Да и сетка с хлебом давила на маленькие детские плечи; наверное, так давят грехи.

Он еще не удержался и сунул в рот две ириски, что не давали возможности дышать, слепляли между собой зубы и прилипали на небо. Он полз назад, сжимая в кулачке чудо-серебро. Он сегодня маму обрадует, что разговоры взрослых были не напрасным ожиданием, а он – того вестник.

* * *

Самый большой из Иванов теперь приписан к 3-й воздушной армии, где он будет отвечать за введение в войска Ил-28. Это первый реактивный фронтовой бомбардировщик СССР, а еще ему предстояло принимать участие в работе и испытаниях первого советского стратегического ракетного бомбардировщика. Все эти серебряные птицы были средствами доставки советских атомных бомб. Молодой генерал стал особо засекреченной и охраняемой фигурой и был поставлен начальником отряда особого назначения ООО «Серебро», с непонятной пока и для него стратегической задачей.

Но к осени 1955-го года что-то начало проясняться. Тогда ему был отдан приказ принять участие в учениях на Новой Земле и отбомбиться по «Объекту 700». Это надо было сделать на самолете Ту-16, типовое вооружение которого состояло из 12-ти бомб ФАБ -500, но все обернулось не так, и на внешнюю подвеску самолета разместили РДС-37. Это двухступенчатая советская ядерная бомба – советский первенец. Согласно приказу Иван должен был лично возглавить экипаж и всю эту операцию. Его задачей было прицельное бомбометание, контроль работы автоматики и траектории бомбометания, а также взаимодействие с МиГ-17, которые осуществляли его сопровождение.

25-го сентября, уже прохладным осенним утром, весь отряд вылетел с авиабазы Энгельса и взял курс на север.

* * *

Серебро, зажатое в кулаке, было почему-то теплым и в то же время мокрым. Руку он держал в кармане, но карманы, что левый, что правый, были уже давно в дырках, и упускать серебряную денежку из руки было чревато. Уж никак его не радовало свое счастье потерять. Ноги становились все тяжелее, а груз хлеба насущного давил все сильнее. Снег усилился, делая видимость совсем нулевой, а ветер подрывал с жилых домов кровлю. Ванечке ветер теперь дул в спину и погонял по бугру, но впереди были еще самые глубокие заносы, и он по своей детской наивности решил срезать путь, не понимая, что самая прямая дорога не всегда бывает самым коротким и легким путем. Он двинулся через овраг, а там глубина снега была омутом. И он еще пытался как-то двигаться, пока совсем не выбился из сил, а когда уже ушел с головой, снег ему вдруг стал казаться теплым, перед глазами полетели серебристые самолетики и кто-то смотрел на него пристально и спокойно. Похоже, это была смерть. Он уже был обречен вытаять весной из-под снега, как все «подснежники», которых, как правило, обнаруживали стаи воронов. Они кружили над такими телами и истошно орали.

Больше всего таких «подснежников» было среди замерзших на промысле замерщиц. Там качалки работали круглосуточно и в любую погоду давили из земли черную-черную кровь. А еще «весенними цветочками» были не дошедшие до крова пьяницы. Они тонули, как правило, вдоль дорог.

Но Ванечке не суждено было здесь упокоиться до весенних оттепелей. Какая-то неведомая сила вытащила его за цигейковый воротник из теплой и мягкой могилы. Уже на верху оврага он где-то ногами, где-то ползком по проулку добрался до своих дверей с четырьмя булками хлеба. Две из них по 22 копейки, две по 16.

* * *

До «Объекта 700» шли в соответствии с заданным режимом скорости. Метеорологические условия своевременно должны были позволить увидеть наземную мишень, и бомбометание должно было пройти в заданном режиме с высокой точностью.

Бомба, согласно контрольной карте, должна была упасть в точку со странным названием «Маточкин шар». После сброса бомбы экипаж приготовился к проходу светового излучения и ударной волны.

Они отключили автопилот, перешли на ручное управление, зашторили окна кабины, надели темные светозащитные очки и приступили к дыханию чистым кислородом. Но в любом случае ощутили очень яркую вспышку, затем пришла первая сильная ударная волна, вторая была слабее, третья – еще слабее.

Внутри самолета непонятно откуда появилась пелена пыли. Иван визуально наблюдал за развитием облака – пелена от взрыва быстро поднялась на высоту полета и стала разрастаться в гриб. Он воочию видел смерть, и она была серебряной. И даже чудилось, что ее можно потрогать. Было ощущение, что он причастен к ее сотворению. И в этот момент ему почему-то вспомнился тот самый бородатый, в телогрейке, попутчик в плацкартном вагоне и его непонятный сказ о голове и блюде. Экипаж прошел санобработку в специально подготовленном для них помещении. Иван пошел в штаб для подготовки донесения.

* * *

Ваня еле-еле достал свои ноги в отцовских портянках, которые от воды и снега стали, как деревянные колодки. Он портянки распрямил и бросил на трубу парового отопления. Труба мгновенно зашипела, а в дыру валенка уже пролез не один палец, а весь кулак. Внутри себя Ванечка уже не ощущал благого вестника. Серебряную монетку он все же потерял и сейчас, сидя около горячей трубы в потемках, думал пойти ее искать, но понимал даже своим детским умом, что это невозможно и глупо. Во рту у него до сих пор было липко и сладко, а вот 20 копеек было жалко. Это ведь целая булка черного хлеба, да еще и со сдачей!

Ванечка большим ножом, как это делала мама, разрезал булку черного вдоль, потом наломал кусками и замочил все это в кастрюле с теплой водой, через пять минут отжал и понес курочкам. Голодные замерзшие куры – это еще то зрелище. В маленьком помещении, где они жили свой век, под потолком горела самая слабая лампочка. Для них это и было солнышко, которое какое-то тепло приносило к их телам. Ванечка вскипятил чайник и вроде как под чай отрезал себе горбушку белого хлеба, полил ее постным маслом и посолил, из кастрюли достал вчерашнюю одеревенелую вареную картошку и всем этим отобедал.

Завтра уже заканчивались зимние каникулы, а в школу ему предстоит проделать примерно тот же самый путь. Вообще он любил школу, особенно после каникул, когда все тетрадки были чистенькими и пахли по-особенному. Ванечка всегда при этом сам себе обещал, что будет в них писать ровно и без помарок, но без помарок и ошибок никогда не получалось.

* * *

Командующий 3-ей воздушной армией всему экипажу объявил недельный отпуск. Всем, кроме Ивана.

В марте 1956-го года должен был состояться первый строевой полет машины 3М. Он был назначен командиром экипажа. Самолет прошел все испытательные полеты и теперь должен был быть принят в боевой строй воздушного флота. И не в силу звания, а больше по причине своего возраста он еще долгое время должен будет отбывать свою вахту за штурвалом и передавать свой опыт молодым летчикам уже послевоенного настроя. Но с ним любили летать, он считался везучим и являл собой практического инструктора в последней инстанции. Именно принимать решения в сложных обстоятельствах учили в летных школах. Но в реальных обстоятельствах это всегда возникало в другом виде. Это умение и было базовой дисциплиной в «Серебре», ибо груз, ими перевозимый, был, как всем казалось, мерилом счастья и благополучия.

Он не очень и огорчился, что не отпустили на неделю, ибо согласен был со словами командующего. Иван в последнее время стал замечать к себе повышенный интерес секретных служб. И, конечно, с пониманием к этому относился, пытаясь все время соблюдать привычный порядок, когда в квартире раскладывал свои вещи.

Подозрительность была на грани шпиономании, и все носители секретов окружались плотным кольцом внимания. Вчера была лекция для определенного круга генералов и офицеров по теме бомбардировки американцами японских городов. Читал лекцию подполковник из Москвы, он был в их летном кителе, но почему-то в галифе общевоинского цвета и покроя, да еще к тому же чересчур причесанный и напомаженный.

Похоже, он сам не летал никогда, а был каким-то носителем специальных полномочий. Но ходил по учебной аудитории, скрипя зеркальными хромовыми сапогами, и рассказывал о преимуществах социалистического способа хозяйствования над капиталистическим, что, по сути, мало имело отношения к самому ядерному оружию. Надо было видеть его довольную надменную физиономию, когда он сравнивал то, что сбросили на Хиросиму в августе 1945-го года, и то, что сейчас мы можем подкинуть в случае нужды.

– Наша одна РДС-37 мощнее того заряда в триста раз!

Особо он резвился на тему, сколько погибло японцев. Он предавался приблизительным подсчетам, что мы-то сможем «навалять» не меньше миллиона одной только бомбой. Похоже, он был очень горд имеющимся у нас потенциалом убивать. А пока он говорил о перспективах, загадочно щурясь, вроде как он обладает каким-то государственным секретом, который назывался просто «Кузькина мать». И мы, если Родина прикажет, всем покажем! А когда он сравнивал наш сегодняшний потенциал ядерного оружия, то явно возбуждался, но в аудитории сидели люди бывалые, и поэтому эти сравнения звучали несколько фальшиво и непрофессионально. Те уже давно понимали все свои возможности, и мало кто мог впечатляться от слов этого лощеного ректора. Ивану стало несколько не по себе, когда закрутили фильм, очень секретный, о бомбардировке Хиросимы в 1945-м году. Все это показывали с цитатами из классиков марксизма-ленинизма, и они настойчиво призывали быть бдительными, ибо враг не дремлет.

* * *

Метель потихоньку утихала, Ваня это видел в окне, где снег просел, и появились просветы серого зимнего утра. Он сел за стол и продолжил шиковать, отрезав от белой булки горбушку. Намазал ее густым рябиновым вареньем, но, подумав, отложил это лакомство в сторонку. Вышел в сенцы; там на гвозде в старой рваной сетке висела здоровенная замороженная кетина. Все, кто хотел рыбного блюда, могли от промерзшего рыбного тела отрезать ломтики мяса и жевать. Рыба была пересоленная, но все равно вкусная. А вот теперь можно и чаю! Ваня открыл синюю жестяную коробочку с надписью «Чай грузинский, первый сорт», взял оттуда щепотку и кинул в большую кружку. Почти сразу по комнате раскинулся приятный аромат. Теперь можно уже и горбушку с вареньем. Для него с хлебом все было вкусно и сытно.

Ваня прилег на свою панцирную койку; рядом с ней стоял покрашенный шаровой краской стол, на котором стоял маленький, в одно ведро воды, аквариум. Он был самодельный и постоянно протекал, и Ваня его латал размятым до горячей жижи пластилином. Стекла были изрядно заросшими изнутри зеленой плесенью, но рыбки были различимы. Это были четыре гуппи, которые еще как-то умудрялись размножаться, два мелких красных меченосца и толстенький, отливающий синевой макропод, который очень любил, когда ему бросали надоедливых мелких домашних мух.

Чуть дальше стоял радиоприемник «Урал-57». Когда Ваня его включил, засветился зелененький глазок. Он крутил ручку настройки, но если где-то и было ясно слышно, то говорили о каком-то «ягодном» оружии и крепости потенциала военного блока Варшавского договора. На большинстве волн и вовсе что-то булькало и чавкало на непонятном языке. Ванечка опустил голову на свою тоненькую ватную подушку и сразу же заснул, как умеют засыпать только дети, мечтающие стать взрослыми, ходить на работу и получать достойную зарплату, лучше серебром.

* * *

Осенью 1956-го года простая демонстрация в Венгрии превратилась в кровопролитную гражданскую войну.

Враг не дремал! Все началось с шествия студентов, к которым постепенно начали присоединяться местные жители и венгерские солдаты. Начали гибнуть люди, и 4-го ноября в Венгрии началась войсковая операция «Вихрь». По своему размаху и накалу она соответствовала сражениям Второй мировой войны. Советские войска под командованием маршала Конева с боем вошли в Будапешт. Под его началом были 1130 танков и самоходок, 615 орудий и минометов и свыше 30-ти тысяч солдат и офицеров. Но советская армия не использовала в боевых целях авиацию, хотя при этом над небом Венгрии было тесно от самолетов, но в первую очередь это была военно-транспортная авиация, обеспечивающая непрерывную связь с войсками. А также это были машины, которые осуществляли разведку и прикрытие войск и правительственных самолетов. Главный политический противник СССР – США, понятно, не остались в стороне от происходящих событий, и можно было ожидать каких угодно действий с их стороны, направленных на развал социалистического лагеря. В этой кровавой стычке нужен был козырь, который бы и обеспечил убедительное превосходство социалистического лагеря, но ни танки, ни артиллерия уже не могли быть полной гарантией и аргументом со стороны СССР в этой кровавой истории.

* * *

Ванюшка проснулся глубоко за полночь. Ветер на улице окончательно стих, было очень тихо. Было даже слышно, как макропод булькает в аквариуме. Комната была наполнена каким-то слабым мерцающим светом, это за окном под луной искрился снег. Ване действительно было страшновато спать в пустом доме одному, хотя он, по сути, был не из робких. Но, наверное, одиночество всегда страшно. Он встал, сбегал по холодному полу куда надо, включил свет в кухне для общего спокойствия и, раздевшись, опять забрался под одеяло с расчетом проспать до утра. Второкласснику Ванечке хотелось подвига. Ему, бывало, и сны такие снились, как он, преодолевая великие преграды, выходит победителем после боя со страшным чудовищем и целой армией Урфина Джюса. Но деревянные солдаты только казались злыми, на самом деле они были просто деревянными и безмозглыми и выполняли все команды своего хозяина. С такими вот мыслями уснул мальчик на узенькой панцирной кровати. А под головой его лежала тоненькая ватная подушечка солдатского образца еще довоенного времени.

* * *

И этот аргумент был найден. В этот день с Ваней имели беседу дважды. Сначала это были два человека в гражданском, но явно с кремлевскими манерами ведения беседы, а вторым был человек в сером френче без погон, но явно с большими-большими полномочиями. Смысл обеих бесед был одинаковый: готов ли он, Герой Советского Союза, генерал Иван Панфилов, выполнить особо важное задание Родины? Ваня подтвердил свою готовность к выполнению любого задания.

Прошел еще один день. Похоже, его кандидатуру согласовали в самых высоких инстанциях власти. И вот тогда уже дали пояснения по существу, и давал их тот же самый человек в сером френче без погон. Он держался как-то холодно и отчужденно. Вероятно, так ему было положено по должности. Первое, что он еще раз подтвердил, это уровень секретности всего происходящего. Знать о том, что ему поручается, вместе с ним будут еще два человека из первых лиц руководства партии и правительства. И чтобы еще раз подчеркнуть важность и секретность, этот человек во френче доложил, что даже министр обороны об этом не проинформирован, а министром обороны в тот год был не кто иной, как Г.К. Жуков. Завтра, 7-го ноября, он, с урезанным до минимума экипажем, должен поднять в воздух 3М, в бомболюках которого будет находиться две бомбы РДС-37.

Он должен будет на максимальной высоте барражировать над географическим центром Европы и ждать приказа о бомбометании. Так как еще не до конца были отработаны механизмы автоматической бомбежки, оставался один вариант сброса бомб – это ручное открывание бомболюков и ручное сбрасывание. Он не забыл подчеркнуть, что от Ивана будет зависеть, какой завтра будет мир.

Плохо в эту ночь спал летчик Иван Панфилов. Ему мерещилось, что он общается с какими-то тенями и говорит с ними на неизвестном языке. Снилось серебряное блюдо, на котором стояла голова пророка и пыталась что-то сказать ему. А еще те самые круглые жилища на севере Сахалина, которые он видел только мельком. Ему снилась не война, которую он прошел от начала до конца, где пять раз горел в воздухе и выживал. Снилась какая-то другая война, война где-то внутри себя самого. Этой ночью Иван, наконец, вспомнил дословно, что говорил ему тогда в поезде бородатый и совершенно непонятный человек в телогрейке, а сказал он так:

– Бог есть дух, который обитает в людях, и мы – его руки и ноги на этой земле…

* * *

Ванечка проснулся от того, что за стенкой у изголовья, а это значит в сенцах, кто-то шоркал по полу веником-голяком. В окно через корку наледи и снега пробивался неяркий солнечный свет. Иногда тут бывало, что после бурана наступала солнечная и безветренная погода, холодная, но с чистым высоким небом, в котором в такие дни обязательно можно было увидеть стаи воронов, выписывавших круги над темными пятнами в сугробах. Это были чаще всего собаки или кошки, не сумевшие добраться до теплотрассы. Таких вороны добивали, даже если те подавали признаки жизни. А теплотрассы были сами по себе удивительным явлением. Тут трубы отопления не закапывались в землю, а покрывались деревянными коробами прямо поверху.

Вот такой короб, тянувшийся вдоль всей строчки бараков, летом был реально осязаемый, а зимой прятался под спрессовавшимися снежными заносами. И в этих траншеях всегда была тайна. Снег вокруг них вытаивал, образуя ровный круглый свод, высотой, бывало, даже в метр. Это пространство всегда оставалось теплым и служило пристанищем для бездомных собак, кошек, крыс и откуда-то изгнанных тараканов. Бывало даже – из-под досок короба в самое глухозимье пробивались хилые ростки подорожника или одуванчиков.

Еще весной, когда Ваня с пацанами услышали, что первый советский человек в космосе, то сразу же решили в теплотрассе сделать кабину космического корабля. Но той весной это делать было уже поздно, а к следующей зиме уже забылось, и все осталось, как и было всегда. А в теплотрассе всегда была возможность на человека натолкнуться. Но это были люди, которые уже питались денатуратом и клеем БФ, а потом слепли и умирали от удушья. Еще были те, кто пил напиток из столярного клея с названием «табуретовка», те еще страшнее умирали. А у пацанов к теплотрассам был свой интерес. Они делали там свои штабы и тащили туда все, что плохо лежало: старые телогрейки, эмалированные кружки и миски. Но главное – это все же свечи, ибо света в туннелях по понятным причинам не было.

* * *

К осени 1956-го года холодная война стояла на пороге реформации, рискуя превратиться в очень горячую. Наступал последний момент, и это был момент устрашения. Операция устрашения носила название «Железный кулак»: это были кодовые слова, по которым надо было открыть бомболюки практически в самом центре Европы и навсегда поменять мироустройство. Будет ли отдан такой приказ, не знали даже и те драконы, которые все это придумали. По их мнению, все будет зависеть от политической и оперативной обстановки, как они им покажутся. Но драконы были уверены, что тот, кто первый заносит кулак, тот и победит. И таким кулаком стал Иван со своим экипажем.

В рамках высшей секретности управлять этим монстром взлетной массой более 200 тонн, предстояло, не как прописано, семерым, а как было определено сейчас, только четверым, вместе с Иваном. 3М стоял, выведенный на старт взлетной полосы в окружении автоматчиков, и серебрился боками под холодным ноябрьским солнцем. Ивана туда привезли на газике без крыши. Сопровождал его все тот же человек во френче без погон с мутным и блуждающим взглядом. Кольцо солдат расступилось, и они подъехали прямо к трапу. Тот, что во френче, остался в машине, а Иван поднялся на борт. Его задачей было осмотреться и, если что-то надо, дать знак. Он включил внутренний свет. Два устройства РДС-37, как два толстых порося, упершись боками, висели над бомболюком. Очередность сброса между ними составляла пять секунд. В кабине рычаг управления был закрыт выпуклым стеклянным колпаком, который просто от удара должен был разлететься в мелкие брызги.

В кабине все было готово к взлету. Иван сел в кресло командира и посмотрел вперед. Только тут он уже окончательно понял, что борьба с собой закончилась, и он сделал свой выбор. Он спустился к трапу, попросил привезти экипаж и дать один час на подготовку к взлету. Троих из экипажа тут же подвезли, они зашли во чрево этого зверя и закрыли за собой дверь.

* * *

Сегодня после бурана пацаны обязательно должны будут побывать в своем штабе. Сегодня же воскресенье – последний день зимних каникул. Мама сидела на табуретке и палкой помешивала в кастрюле дымящуюся перловую кашу – обед для курочек. Мама обняла Ванечку, стараясь хоть как-то проявить к нему материнскую ласку. Вид у нее был очень уставший, ведь на ее работе и глаз не сомкнешь. Ваня снял валенок с батареи, он высох до хруста, но протертая дырка в размерах не уменьшилась. Мама заметила его кукиш через дырку в подошве и сходила в сенцы, принесла кусок от старых полусгнивших валенок, которые выдавали на нефтепромыслах. Он был серого цвета и весь волосился. Мама выставила кастрюльку с перловой кашей на снег остужаться и принялась кроить стельку из этого серого волосатого вещества. К тому моменту, когда она что-то соорудила, в сенцах загремело, захрипело и послышались привычные слуху маты. Сомнений не было: папа вернулся из командировки. Он уже был в подпитии, активный и бодрый. В руках у него была сетка, в которой было на первый взгляд больше десятка жестяных банок без этикетки, в солидоле. Это была солдатская тушенка. Да еще серебряной бескозыркой светилась бутылка «Московской».

Он как-то неуклюже поцеловал маму, назвал ее нежно Карькой, смысл этого слова Ваня никогда не понимал. Потом снял с себя рабочую робу и, усевшись на «тубарь», взялся за стакан. Он из какого-то тайника ловко достал свой очень острый сапожный нож по имени бокорез и быстренько перекроил стельки на валенки. Примерка показала, что дырки совсем не чувствуются. Все были довольны, и мама тоже. Она вывалила на сковородку банку тушенки, добавила водички и все это кипящим вылила в горячую картошку, а потом разложила по глубоким тарелкам. Они сели всей семьей за стол, посреди которого стояла нарезанной его вчерашняя булка белого хлеба.

Папа сдернул с бутылки «бескозырку» и, налив себе граненую рюмку, тут же выпил. Ваня уже совсем был готов рассказать о своей вчерашней потере, но отец его перебил другими новостями. Оказалось, что у него было две «Московских». С одной он зашел поздороваться в барак к старому приятелю. А там – детектив: обокрали тетю Фросю, нашу бывшую соседку, и украли, конечно же, столовое серебро.

Отец сказал Ване:

– Сходил бы ты, проверил наше, целое ли оно.

Но Ваня точно знал, что оно целое и не пошел смотреть. А к Фросе пришел милиционер с собакой, только собака на выходе из барака след потеряла и кидалась на всех, кто был рядом. Оставалась загадка – куда мог сунуться преступник в такой буран? Или в сугроб, или на небеса. После разборок стало понятно, что тот лихоимец вроде как свататься приходил, а сам хвать коробку и бежать. Видимо, хотел где-то на спирт поменять, чтобы сватовство было веселей. А так как он до утра не явился, то Фрося заявила на него, как на грабителя. Батяня выпил еще рюмку и совсем размяк. Мама всегда ему пьяному стелила на пол. Вот и на этот раз так же получилось. Быстренько его уложили, мама размотала ему портянки. Ноги были белые, прелые и вонючие.

* * *

Час прошел, и пришла команда запускать двигатели соответственно в порядке очередности. Человек во френче сообщил драконам о боевой готовности вылета. Теперь те знали до минуты, когда «Железный кулак» начнет движение по траектории, ими очерченной.

Все прошло по протоколу. Огромный самолет чуть дрожал и вибрировал, готовясь прыгнуть в стратосферу матери-Земли. Так и случилось. 3М плавно, как это умеют делать только большие самолеты, оторвался от бетонного покрытия и, дымя всеми четырьмя двигателями, стал набирать высоту. Его никто не сопровождал, видимо опять же из соблюдения тайны миссии. После того как набрали максимальный потолок в 14 тысяч метров, до заданной точки оставалось лететь около двух часов. Экипажу уже стало понятно, что полет проходит не на Новую Землю и не на Семипалатинский полигон, а что летят они в сторону Европы, где сейчас война, а это ни для кого тайной не было.

Иван огласил экипажу самим же им придуманное полетное задание. Надо было приготовить все парашютное оборудование с учетом кислородного обеспечения для эвакуации с высоты четырех тысяч метров. Это тоже никого не удивило, все быстро и умело все исполнили и даже опробовали эвакуационный люк.

Сейчас полет проходил точно по утвержденному плану, и вносить какие-то коррективы было еще рано. Через час Иван стал менять эшелон полета, приводя его к четырем тысячам метров. Это не входило в план задания, но увидеть этот маневр с земли никто не мог. Иван подал команду экипажу покинуть самолет, по его расчету они должны были коснуться земли где-то между Минском и Брестом, в районе Столбцов. Отсюда он летал бомбить Берлин в мае 1944-го года. Экипаж так и молчал, и только майор, самый старший по званию и возрасту, взял командира за руку и негромко сказал:

– Что бы ты ни решил сделать, генерал, помни, что мы с тобой.

Три фигурки быстро превратились в точки. Прыжок был затяжной, Иван не видел, как раскрылись парашюты, да и видеть не мог. Он уже сидел в кресле командира и изучал планшеты с картами. Все получалось, экипаж был десантирован на территорию своей страны. Теперь он остался один на один со всем миром и самим собой. Он доложил по связи, что все идет согласно плану, а к заданному району он подойдет с небольшим опозданием по времени. После чего он отключил рацию и стал опять забираться на свой рабочий «потолок» – 14 тысяч м. Машина была очень послушная, и было впечатление, что она с ним заодно.

* * *

Его барачный друг и одноклассник Сашка сидел на своем крыльце в ожидании, и хотя был тоже в рваных валенках, но зато на нем поверх всего была повязана шаль с большим узлом на спине. Сашка всей мимикой и жестами показывал, что он готов к приключениям. Ребятам надо было в штаб Красной Армии, но почему-то тоненькая корочка льда на входе в лабиринт была сломана, и лаз был покрыт серебристой изморозью. Иван полез первым и, не успев проползти даже пары метров, вдруг уперся головой в подошвы кирзовых сапог. Тоннель был обвален, и было ясно, что под обвалом человек. Пацаны кинулись в барак. По причине воскресенья на общей кухне было много народа. Завал быстро разрыли лопатами и нашли того самого жениха-злоумышленника. Окоченевшими руками он прижимал к себе коробку с той самой серебряной дрянью, которую ему кто-то пообещал на спирт поменять. Прибежал участковый с собакой, которая опять пыталась кусать всех подряд. Фроська нарочито плакала, а милиционер все допытывался у нее, зачем этот гражданин полез в эту дыру? Она, похоже, не знала ответа на этот вопрос, а может, знала, но лукавила. Если бы в ночь не задавило этого страждущего, то днем задавило бы пацанов. Фроське тут же вернули ее сокровище, и у нее опять появился шанс послать кого-нибудь обменять тот предмет на бутылку с голубенькой этикеткой, по цене 6,54.

У пацанов обломилось со штабом, но они из опыта знали, что корка опять скоро нарастет, а то, что там можно задохнуться в случае обвала, их не пугало. Это была территория по их габаритам и возрасту. И сейчас они просто кувыркались в снегу под ярким солнцем. Даже в снежки было не поиграть: снег был пушистым, рыхлым и совсем не лип к рукам. Вороны это чувствовали и расхаживали по барачной помойке без всякой опаски и стеснения. Пацаны быстро вымотались и разошлись по домам сушиться. Завтра с утра в школу надо было готовиться.

* * *

У драконов шкура пошла буграми, когда пришло сообщение, что трое из четырех членов экипажа «Железного кулака» задержаны Минской комендатурой. Они не дают никаких пояснений, ссылаясь на секретность задания. Дальше еще хуже: борт не выходит на связь и, по расчетам наземных служб, он уже находится за пределами СССР. Картина становилась страшной. Если тот рулевой сошел с ума, то в ближайшее время можно ждать чего угодно. События стали развиваться по каким-то своим траекториям, не зависящим от воли и прихоти драконов.

А рулевой в полном спокойствии сидел в кресле командира корабля, со скоростью 900 км в час на высоте 14 тыс. м двигался к границе страны социалистического содружества и вез им двух нежданных гостей весом по 6 тонн каждая. Ему вдруг вспомнилось начало войны, июль 1941-го года, когда он в должности командира бомбардировочного полка сам воевал на СБ, который считался передовой моделью в 30-х годах, но уже к 1941-му году сильно устарел. «Мессершмитты» их легко сбивали. Из-за недостатка своих истребителей приходилось вылетать на бомбежку без прикрытия, чтобы хоть как-то замедлить продвижение врага.

Над переправами через Западную Двину его самолет был атакован, он загорелся и стал терять высоту. Ценой огромных усилий ему удалось посадить горящий самолет. Сам он был ранен, а штурман и радист убиты. Так Иван оказался на уже захваченной территории и был вынужден уходить от погони. Летчиков бомбардировочной авиации фашисты ненавидели, равно как и снайперов, и за каждого плененного летчика получали награды и отпуска. Только на третий день ему удалось встретить в лесу окруженцев и выйти вместе с ними к своим.

Оказалось, что они в этот вылет очень хорошо отбомбились по немецким переправам, и его снова наградили серебряной звездой. Это была четвертая по счету, а пятая будет позже – за Кубань. Но сейчас уже стало понятно, что шестой не будет никогда, а будет травля, да еще и с собаками, как тогда, в лесах Белоруссии в лето 1941-го года.

* * *

Мамы дома не было, похоже, отец денег получил, и мама пошла по уже пробитой тропе в магазин. Всегда было правило – с получки или аванса покупать что-то вкусное. Вчерашняя бутылка «Московской» была допита досуха, но, вопреки традициям, стояла пустая на столе. Возможно, ее вид как-то ублажал горящие внутренности отца. Глядя на нее похмельным взглядом, он, вероятно, думал, где найти собутыльника, ведь наверняка из полученных командировочных припрятал заначку. Как отец любил говорить:

– Воскресенье – не тот день, в который должно сидеть дома.

Но мама как-то быстро обернулась и принесла ему бутылку красного не то вермута, не то портвейна. Того самого, что дешевое, но торкучее. Отец сразу оживился и стал резать колбасу местного производства, которая в нашем доме тоже была только с получки. А Ване мама принесла абрикосов в жестяной, примятой, слегка тронутой ржавчиной банке и кулек ирисок «Золотой ключик». Ваня снова вспомнил свой утерянный сребреник и совсем было собрался исповедаться. Но вот только мама из своего сиротского кошелька достала две блестящие монетки достоинством в 20 копеек и положила на стол.

Из разговора родителей стало понятно, что эти монеты, как выразился отец, с серебром и рядом не валялись, а все, что говорилось – было болтовней и провокацией, запущенной врагами нашей родной советской власти. На отца, бывало, нападало, что он и пьяный начинал вспоминать о своем членстве в рядах, и тогда его уже остановить было невозможно, и он мог пить по три дня, а то и неделю. Отцу, похоже, опять спать на полу, а ему всего 35 лет, а маме и того меньше – 30. А Ване уже восьмой год, и только-только наступил 1962-ой, и советской власти исполнялось 45 лет.

Мама всех накормила, в том числе и курочек. Они сегодня увидят солнце в своем окошке с треснутым стеклом. А папа, немножко еще посидев, забрал оставшиеся полбутылки, плотно запечатал пробкой, свернутой из газеты. Он не мог без собутыльника и собеседника. Будучи пьяным, он очень страшился одиночества. А Ваня начал собирать портфель: завтра на учебу. Тут же он поймал двух полусонных мух на раме для своего макропода. Мухи были толстые и блестящие.

* * *

Драконы чуть поуспокоились, когда на советской базе в Венгрии на РЛС обнаружили 3М на высоте его предельного потолка в 15 км. Он заходил на большой круг над Будапештом. Это соответствовало их плану, что успокаивало. Но такое состояние продолжалось всего 20 минут, пока не пришло сообщение, что борт не пошел на полный круг, а лег на обратный курс в сторону государственных границ СССР. Там запрашивали о своих действиях в отношении этого самолета. В теории его мог достать как новый МиГ-17, так и МиГ-15, но ответ Москвы был категоричным «Не приближаться»! А тех, кто будет иметь такие намерения, независимо от государственной принадлежности – уничтожать всеми доступными средствами.

Ситуация явно выходила из-под контроля. Срочно доставили из Минска трех десантированных членов экипажа, но они, похоже, ничего не знали о планах мятежного генерала, а лишь подтвердили, что тот в одиночку сможет управлять самолетом.

Драконов трясло и подкидывало. Если получится, что курс самолета будет даже в сторону Москвы, его придется в срочном порядке ликвидировать, а что может за этим последовать, никто не знал. Ученые хмыкали и пожимали плечами в знак того, что при такой игре РДС-37 могли повести себя непредсказуемо, что обещало ужасные последствия. Придуманный ими «железный кулак» по определению одного из драконов вдруг превратился в обезьяну с бомбой. Затребовали полный доклад по этой самой «обезьяне», но там было все как надо: без рода и племени, детдомовский, всем обязанный партии, да и имя у него – Иван Иванович. На что главный дракон высказался категорично: мол, это те самые русские Иваны, которые родства не помнят. Это единственное новое, что можно было добавить к психологическому портрету генерала. Резолюция была такая: «как бы ни сложилась ситуация, везде-везде вычеркнуть этого самого Ивана и вымарать из живых». Его не должно быть ни в историях болезни, ни в историях награждений и выдачи званий. Ничто не должно было напоминать о том, что этот человек вообще существовал. А если случится так, что его пленят живым, то без всяких сантиментов повесить.

Вот такую встречу готовила ему родина, и Иван это понимал. Как и вилки с ложками, термоядерные бомбы были статусом, и у них была своя карма. Но Иван не собирался бомбить драконье логово, он прокладывал курс на пять с половиной тысяч км от венгерской границы на восток. В то место, которое ему было знакомо по службе – Усолье-Сибирское, авиабаза «Белая». Там когда-то он служил, в расквартированной 31-й тяжелой бомбардировочной дивизии 30-й воздушной армии. Совершив оттуда большое количество вылетов, он знал все подходы и выходы.

* * *

Ванечка накормил свое хозяйство. Гуппешка плавала раздутая – наверное, опять родит. Но детенышей ее он никогда не видел, их, похоже, съедали. Отец заявился уже очень поздно и сильно подраненный. Ночью, когда Ваня встал, ему пришлось перешагивать через отца, спавшего на полу; он был только наполовину разутый. А утром мама его, как положено, пилила, одновременно собирая ему котомку на работу. Она встала рано и что-то успела приготовить. Вид у отца был очень удрученный, он старался как можно быстрее уйти из дома. Вероятно, будет снова искать как здоровье поправить, но лишь бы до работы добрался. Он ушел.

На улице было тихо, как вчера днем. Мама гладила Ване пальтишко, а он сидел и с упоением ел гречневую кашу с тушенкой, да еще и с хлебом, который, согласно своей хлебной природе, начал чуть подсыхать. Мама его ловко одела как, наверное, только мама умеет одевать. Он взял свой портфель с привязанным к нему мешочком с сандаликами и тут вспомнил, что чернила закончились. Достав чернильницу, налил немного из бутылки школьных фиолетовых чернил и измазался, конечно. Пока мыл руки, мама с него взяла обещание, что уж в этой четверти он будет стараться. На улице еще не совсем рассвело, но тропинка была со вчерашнего дня протоптана. Снег уже чуть спрессовался, и идти было вполне сносно. Ваня добрался до барака в надежде, что друг выйдет, и они пойдут вместе. Но того не было, и он двинулся один.

На торчащем из сугроба столбе, обмотанном ржавой колючей проволокой, сидел ворон и всем своим видом пытался показать, что он совсем не певчая птичка, а стервятник.

Друган уже был в школе. Теперь он его ждал, чтобы раздеться вместе. Пока они вошкотились в раздевалке, тот рассказал, что подслушал у взрослых в бараке. Оказывается, что замерзший мужик прятался от другого, тоже как бы жениха Фроськи, так вот его в «штабе» и завалило. Оказалось еще, что крысы ему погрызли нос и уши. У тети Фроси вечером опять были то ли поминки, то ли сватовство, но все закончилось дракой, и опять пришел участковый с собакой, а та что-то унюхала в помойном ведре и перевернула его. Вроде как били собаку, и участковому досталось, кто-то приложил его утюгом.

Учительница рассказывала о природе, и тут, заметив, что Ваня болтает, спросила его, какую ночную птицу он знает. Ваня тут же нашелся и ответил:

– Ворон! – и добавил, – потому что он питается и живым, и мертвым.

Учительница не стала комментировать.

* * *

Еще рядом с авиабазой в шаговой доступности есть мини-городок по имени Сосновый, где живет его друг, дружбу с которым уже нечем было проверять. Друг – тоже Иван. Сейчас самой большой проблемой для генерала была метеорология. Отключенный от связи, он не мог знать, что его ждет на неблизком пути в пять тысяч километров. На той высоте, на которой он находился сейчас, в большинстве случаев всегда ясно и прозрачно, но, когда придется опуститься ниже горизонтом, что там навалится на машину, было неизвестно. И больше всего зависела от погоды именно посадка. Какое-то время ему придется медленно снижать высоту, и чем дольше будет время потери высоты, тем легче состоится посадка. Он в 95% своей летной практики сажал уже пустые, без бомбовой нагрузки самолеты.

Сейчас же случай совсем другой. Понятно, что последней точкой его маршрута был, конечно, не Сосновый, где его найдут и арестуют не позднее чем через 48 часов, чтобы пригвоздить к позорному столбу в назидание другим. Он не хотел позора, он мечтал о жизни. А ему определили виселище.

* * *

Корефан ему на ухо нашептал, что сегодня видел Ваниного папу у себя в бараке. Он в коридоре о чем-то шептался со своим другом-инвалидом. Стало понятно, что отец на работу не пошел, а шептались они по понятной причине: где бы взять для стабилизации здоровья и мыслей. Теперь его не будет несколько дней, а потом придут спрашивать с работы, не хворает ли, хотя точно знали, чем хворает, и название хворобы им было известно.

Отец почему-то считал, что имеет полное право при желании удариться в загул. Мол, душе нужен отдых. Только потом он будет валяться на полу с грязными ногами, вонючий, и материться на весь белый свет.

Ваня почувствовал, что стелька опять пытается ускользнуть из валенка, а отец-то обещал, что подошьет их дратвой для вечной носки. Но вечность ладно, доходить бы до весны. Он не знал, что мама, предчувствуя такой исход событий, в промтоварном магазине купит ему новые валенки с тонкой подошвой, которую он быстро протрет на скользких спусках. Но сейчас хотя бы будет запас в один валенок, ведь у этой обуви не было правого и левого, все они были одинаковые. При всех имеющихся условиях взаимозаменяемость была важной вещью. Это серебро и никель вроде бы похожи, а по существу – ничего общего.

* * *

Иван, думая о своем друге в Сосновом, вспоминал, как он после воздушного вояжа на севере вернулся в Хабаровск, а там ждала телефонограмма, что его пока не намерены использовать в летной программе. Ему предписывалось сойти с поезда в Иркутске, а цели и задачи ему там разъяснят. Так и случилось, хотя Иван был нацелен на то, что его командировка не будет продолжительной. Было не секретом, что приближается финская кампания, и летчики бомбардировочной авиации там будут в первом эшелоне.

На перроне Иркутского вокзала его и встретил тот человек, с которым он подружился и к которому сейчас летел. Все он делал вопреки уставам и правилам, на которых его кормили и воспитывали. Тогда в Иркутске он получил разъяснения, ему предписали инструктировать летчиков в лесоохранной, только что нарождающейся авиации, которую надлежало задействовать в тушении пожаров.

В стране в 1934-м году впервые провели работу по высадке парашютистов к местам лесных пожаров, что позволило создать государственную авиационную службу по охране лесов. Вот в эту службу и был до полного выздоровления прикомандирован Иван. На практике это выглядело так: ему предстояло летать на самолете У-2, на борту которого было 2 летчика, наблюдатель и пожарный парашютист. Командиры посчитали, что для Ивана это будет еще период легкого труда, хотя легкого там ничего не было. Вот такую первую информацию о предстоящей службе он и услышал на перроне Усолье-Сибирского вокзала от курчавого и улыбчивого лейтенанта, которого по воле случая тоже звали Иваном. Он был молодым и, похоже, горячим, как паровой котел. Казалось, что с него свищет пар, когда он втолковывал, насколько важна эта работа, которой они теперь вместе будут заниматься. Лейтенант ему сразу понравился, и мороз, которым его встретила Сибирь, уже не казался таким жгучим и требовательным.

До авиабазы «Белая» ехать было 18 километров по не очень хорошей дороге. Лейтенант сидел за рулем «полуторки» ГАЗ-АА, еще довольно новой и не раскуроченной. Рулить у него получалось.

* * *

3М отзывался на все его просьбы, и даже когда уже за Уралом появились первые признаки непогоды, вроде как сама попросила снизить потолок. Она была на его стороне. Лететь, предположительно, оставалось три часа, но эти часы были самыми сложными: внизу уже зима, ночь и непогода. Иван знал, что ему нельзя растерять свою поклажу: любая авария может принести что-то страшное. Сейчас карта оставалась его единственным ориентиром, а с земли, он надеялся, его давно потеряли, а если не потеряли, то вот-вот потеряют. Драконы топали ногами, они истребовали данные с учетом расхода топлива, где мог сесть 3М. Вариантов было много, была в этих расчетах и авиабаза «Белая», но, с учетом расхода топлива, он мог долететь и до Хабаровска. Драконы склонялись к мнению, что он будет лететь, пока не кончится топливо в баке, а его, по расчетам, хватало на 12 тысяч километров. Две термоядерных бомбы лежали, прижавшись боками и, похоже, никуда не собирались.

«Полуторка» хоть и была новая, но ехали почти час. Время уже было вечернее, и Ванек его сразу же повез к себе, в Сосновое, что было, по сути, за забором авиабазы. Вокруг поселка были сопки, поросшие сосновым лесом, а в соснах – прорехи для взлета и захода на посадку. Когда-то перед самой Испанией Иван в рамках тренировочных полетов летал сюда на больших машинах. Он всегда точно попадал в эти прорехи, что было предметом шуток у экипажа. Жену Ванек отправил к маме, чтобы не мешала мужскому общению. Но, прежде чем уйти, она от души наготовила.

Ванек-то был очень даже местным парнем, потомком то ли просто переселенцев, то ли еще царских каторжан. Он в 1934-м году окончил летную школу в Иркутске, и по требованию властей был отправлен в родной край организовывать авиаборьбу с лесными пожарами, которые, как выразился Ванек, происходили тут чуть ли не каждый год, и были бичом. Под его команду предоставили материальную базу и два У-2, новеньких, как и «полуторка». И он все это время занимался подготовкой парашютистов-пожарников. А вот выталкивать их силой со второго сиденья У-2 с парашютами не очень получалось. Но сейчас зима, и период был не пожароопасный, а вот с весны начнется. Ванек за ужином все это рассказал, горячо переживая за планы, которые ему предстояли. В этом же двухэтажном доме он ангажировал для командировочного комнату, а жена ее привела в жилое состояние. Ванек при каждом удобном случае хвалил свою жену, используя при этом очень своеобразные словосочетания и обороты речи, вроде как «Ярославна», хотя она была Катей.

После сибирской рыбы и хорошей порции водки Иван ушел в свою комнату и, улегшись на панцирную кровать с солдатским матрасом, быстро уснул. И ему все время снился стук колес по рельсам, огонь лесного пожара, который был почему-то зеленого цвета, и весенние одуванчики, которые Ярославна жарила в сковородке вместе с рыбой.

* * *

А тут – зима как зима, метельная и морозная, но уже к апрелю ближе, когда снег утрамбуется до плотного наста, мальчишки будут развлекаться своей любимой игрой, которая называлась «в палки». С одной стороны дрын затачивался топором, а с другой скруглялся под хват рукой. Все это сотворялось из любого попавшего под руку деревянного материала; чаще всего это были торчащие из снега доски забора. Смысл был такой: первый втыкал как можно глубже в снежный наст свой снаряд, а второй старался подбить его палку так, чтобы она вылетела и приняла горизонтальное положение. Вот тогда она считалась проигранной. Похоже, такая игра была эндемиком, так-то больше в эту игру никто и нигде не играл.

Папа работал и пил, мама ночами дежурила, а днем старалась как-то украсить нищенский быт. Отец где-то разжился здоровенной стеклянной банкой, в нее входило два ведра воды. Этот сосуд был где-то изъят с промысла, он был из толстого стекла и с узким горлом. Отец долго над ним колдовал, ниже горла клеил какую-то специальную нитку, потом ее поджигал, и как-то вечером случилось так, что нить загорелась, и стекло лопнуло прямо по этой самой нити. Так дома появился новый аквариум, который уже не подтекал. Чему вся подводная живность страшно обрадовалась, а больше всех обрадовался Ваня. Вся барачная детвора прибегала увидеть это чудо-изделие.

Папа по этому поводу, конечно, выпил, но остался в рабочем русле. Бабушка с дедушкой Иваном к ним зимой ходили очень редко, они все время сидели в комнате своего барака, жарили картошку и курили папиросы «Север». Они всегда их курили. И бабушка, и деда Ваня ходили по очереди сторожить гараж, который был рядом с их бараком, на то и жили. Дедушка ему был не родной, родного его дедушку звали Виктором, и он пропал без вести зимой 1941 года под Смоленском. Бабушка Шура ждала его 20 лет, и вот, как сказала мама, «засветилась», но Иван Иваныч Ване нравился. Он был очень необычный и добрый, как сказочный герой, знал много смешных историй и умел их рассказывать.

В апреле сосульки выросли от самой крыши до завалинки. И когда пацаны их ломали, они с сильным грохотом падали, пытаясь за собой утащить утлую крышу, покрытую черным толем, из-за которого крыша первой и оттаивала. По склонам оврагов ребята катались на чем попало. Санки своими узкими полозьями проваливались и потому не работали, особо были в чести ржавые крылья от «Студебеккеров» и «МАЗов», тех, что с деревянными кабинами. В эти крылья они набивались по пять-шесть человек и неслись по твердому насту. Так проходила зима, которая вместе с холодной и длительной осенью занимала две трети года. Так из года в год родители выжимались и дряхлели, а пацаны на участке росли; а сейчас все просыпалось для новой жизни, ведь дата наступления коммунизма уже обозначена была, а что есть счастье, если не коммунизм?

* * *

Самолет в плотной облачности потряхивало, и он упорно терял высоту, чуть клюнув головой. Иван рассчитывал проскочить этот горизонт и визуально осмотреться. По времени, карте и компасу все сходилось: земля уже должна была встретить рассвет, а, следовательно, появится и видимость. И только после четырех тысяч он понял, что все еще в толще снежных облаков. Снег в ноябре здесь явление обычное. Он уже садился тут в такую погоду, но, правда, с поддержкой земли и на других машинах. Неожиданно толща облаков закончилась, и появилась картинка. Хорошо, что снег шел по-осеннему мелко и не закрывал полусферу панорамы. Впереди были Восточные Саяны, а за ними сразу Черемховская равнина, а это и есть Усолье-Сибирское, то есть авиабаза «Белая». Потеряться было невозможно, ведь на горизонте виднелся главный ориентир – великий Байкал и вытекающая из него Ангара. А вот и Иркутск, основанный когда-то как казачье зимовье.

Иван перешел на ручное управление, машина послушно отдалась в его руки, это были руки советского генерала с пятью серебряными звездами и одной золотой. И у этого генерала было собственное понимание – что есть добро, и что – зло, и где оно – спасение. За то его и приговорили быть обесчещенным и повешенным. Самолет плавно шел к земле, она вырисовывалась из наступающего рассвета серо-зелеными красками и с такой высоты казалась уже совсем плоской. Но Иван знал, что это иллюзия.

Земля была рассечена хребтами Восточных Саян, в которых он и должен найти проход к бетонке аэродрома. На двух тысячах метров он включил все бортовые сигнальные огни. По посадочной инструкции на аэродроме должны были загореться ориентиры посадки. Так и случилось, его уже увидели на земле. Даже не понимая, что к ним приближается, они обязаны ответить на сигнал с просьбой о посадке. А может уже ждали лихоимца с конвоем и собаками? Понятно, что практический опыт пролета этого участка сыграл свою роль, и Иван попал в эту «прореху» с уже выпущенными шасси, и коснулся посадочной полосы именно там, где и пристало. Тут уж он знал все ориентиры, и думал, что ничего не поменялось. Он покатился по полосе, а тормозные парашюты выбросились автоматически. Они быстро обмякли, сделав свое дело, и самолет просто так потихоньку ехал на колесах, которыми уже можно было тормозить.

Иван не стал маневрировать и пытаться занять положенное для такой техники место, да и не было человека, который бы помог завершить эти наземные маневры. Человек не появился, а значит, там была неразбериха. Это означало, что не приготовились, и было хоть сколько-то времени, чтобы побороться – теперь не за весь мир, а только за себя. Самолет медленно дополз до конца посадочной полосы и замер, как статуя на постаменте вечности.

* * *

Жена у Вани оказалась русоволосой, круглолицей женщиной. Хоть Ванек и говорил, что она была его одноклассницей, но выглядела постарше. Может, была второгодницей? Она поварила на базе, и поэтому с питанием у Вани был полный шоколад. После утреннего чая с пирожками поехали смотреть антипожарное хозяйство, оба самолета У-2 были действительно новые и в базовой комплектации.

К 10 часам собралась пожарная команда; она состояла из шести мужиков. Нетрудно было поверить, что им сложно было прыгать с парашютов, так как они ни грамма были не похожи на молодых парашютистов с горящим взором, каких видел Иван в свою бытность в Осоавиахиме. Но сейчас сезон был не пожароопасный, и они все были на окладе, но просто сидеть, балдеть и ждать пожара, которого могло и не быть, у них не всегда получалось. Они предчувствовали, что Ваня не зря приехал, и их теперь будут приучать к парашютному спорту. Но это тоже можно было делать только по погоде, а у них сейчас то снег, то ветер. Сибирь же. Профессия пожарных всегда была в двух ипостасях: героизм и ожидание. Но погоды все-таки случались, и Ваня их все же как-то научил нырять вниз головой с заднего сиденья двухместного биплана. К весне они вроде уже и смирились с этим беспокойством.

* * *

Иван выдохнул, сделал парочку больших глотков воды из штатной бутылки и попрощался с самолетом так, как умеют это делать только летчики. В грузовом отсеке при внутреннем свете бока «толстушек» отливали серебром. Иван обеих их похлопал по бокам без всякого зла. Хотел было перекреститься, но передумал. Он не стал использовать основной люк, чтобы выйти наружу, и не без труда вылез через эвакуационный проход, а выйдя, защелкнул его. Он создал впечатление, благодаря тусклому внутреннему свету в кабине, что самолет сел, но экипаж его не покинул. Сделал он это с расчетом отсрочки времени начала его поиска на земле. Пускай повозятся, пока поймут, что борт пустой. Пройдя 20 минут своими ногами, он уперся в дощатый забор, пролез под ним и оказался по ту сторону. До городка Сосновый было не больше километра. Он просыпался, в окнах кое-каких домов светили лампочки. У Ивана было ощущение, что он совершил какое-то большое и важное дело, а теперь ему надо бежать без оглядки.

Драконы, убедившись, что дубина в руках обезьяны где-то далеко от их лежки, в эту ночь спали. И снилось им, как они свой умысел довели до конца, и негодяя повесили без суда и следствия, ведь это – самый настоящий государственный преступник, а они – воплощение благодетели и богов. И на каждом месте обитания их вассалов может быть сотворен для них памятник.

* * *

Но вот оказалось, что таких памятников нет в Ванаваре, куда его тем летом, 1938-го года, принудил лететь Ванек. При летных возможностях У-2 надо было добираться галсами: сначала до Братска, потом до Усть-Илимска, а потом уже в Ванавару. И весной в хорошую безветренную погоду это конечно можно было сделать. Бомбардировщики, где бы ни крутились, все равно возвращались на авиабазу «Белую». Так вот, один из бортов заметил в том районе задымление, и Ваньку надо было произвести разведку, так уж было предписано. Вот так она начиналась, эта история. Ванек, оказалось, уже был в тех местах, ему приходилось обслуживать метеорологическую экспедицию в середине 30-х гг. Он привозил почту для них, что-то из вещей и продукты, хотя ни одного из исследователей в глаза не видел. Иван с завистью смотрел на бомбардировщики, которые согласно учебному заданию взлетали и садились на аэродроме. А вся эта возня с Ванюшкой казалась ему какой-то детской игрой. Но пока он был определен сюда приказом, должен был это делать.

На вылет собрались рано утром, был месяц май. Русоволосая «одноклассница» Ванька насовала им в дорогу всякой снеди. До Братска летели три часа; все было красиво, блестели ручейки, озера и блистали озерца. Выше 500 метров не поднимались, нажевались всухую пирожков и прилично замерзли. В Братске они залились бензином и, отобедав куриным супом, двинулись дальше. До Усть-Илимска было полтора часа лету, уже не так холодно стало. Оттуда оставалось еще порядка 270 километров по прямой, там намеревались переночевать, а на следующий день с утра – на базу. Но в реале получилось совсем уже не так. Конечный пункт прилета имел хорошую полосу для эвенкского поселка. Тут была даже больница и школа-интернат для детей коренного населения, но для них было главным, чтобы был бензин.

Эвенки – народ приветливый, но с тех пор как сюда зачастили геологи и всякого рода другие исследователи, они стали умеренно подозрительными. Однако у летчиков был самолет, а у местных обязательно было что-то, что надо передать на большую землю. Поэтому их накормили вкусной шурпой из оленины, с непроизносимым названием «Яэвэй», жареными хариусами и компотом из ягод. Положили спать в чум на вонючие, но мягкие шкуры. С самого утра местные жители начали громко орать, казалось, что у них какое-то несчастье. Но выяснилось, что они так служат своим богам, и гостям тоже пришлось встать еще до восхода солнца. Хорошо, что одноклассница Ванюшки положила сверток заварки, а то местный ягодный чай был хоть и горячим, но кислым. Хозяин чума притащил какое-то мясное, подозрительного вида блюдо, но они отказались от угощения. В этом поселке действительно не было памятника вождям, но власть все равно была, и она была родоплеменной. Жили там несколько русских, и они непонятно чем занимались, возможно, беглые какие-нибудь. Их ласточка запустилась в два оборота, задымилась и заработала как положено. Теперь за рулем Иван, Ванюшка будет что-то сверять, наблюдать и отмечать, согласно должности. Им предстояло лететь по руслу реки Чамба, а пока их путь пролегал над Подкаменной Тунгуской. Им надо провести разведку обозначенного с бомбардировщика квадрата, вернуться назад, заправиться – и в обратную дорогу.

Но тут Иван почувствовал, что хорошо бы уже повернуть назад. Когда он пытался увеличить обороты, мотор как-то неявно, но подозрительно хрюкнул. Иван понимал, что означает этот сигнал на таких двигателях. Похоже, на свечах были не выставлены зазоры или не зачищены контакты, что было плохим знаком. Через несколько минут мотор хрюкнул два раза подряд и стал давать перебои, что грозило его остановкой. Надо было где-то парковаться и залезть в двигатель. Поломка была понятной, но только в воздухе неустранимой. Винт переставал в нужном режиме загребать воздух, и У-2 стал терять высоту.

За изгибом Чамбы, поблескивая на солнце гравием, открывалась коса. Безаварийно сесть на нее шансов было мало, но выбора еще меньше. Иван выключил двигатель и стал планировать. Половодье месяц как прошло, и вода упала. Дикая Ангара сосала воду из всех своих притоков, чтобы отнести ее к могучему Енисею. Обернуться назад у Ивана возможности, конечно, не было, но он чувствовал, что взгляд Ванька сверлит ему затылок. Если «Уточка» сразу ляжет на бок, то обязательно перевернется через голову, а если не влезет в полосу косы и зацепит колесом воду, то хвостом начнет разворачиваться вперед и переворот сделает через крыло.

Промах был смертельно опасен. И Иван попал в эту узкую полосу, самолет зарычал, затрещали стойки шасси, заскрипела фанера, запищали тряпки, но самолет выдержал и, недолго прокатившись, встал. Ванек похлопал Ивана по плечу и сунул под нос карту. И произнес странное слово «Фарингтон», было понятно, что так называется гора, что была справа. Координаты их были определены. Но Иван вдруг заметил другое, то, зачем они сюда прилетали: дальше по косе был раскидан еловый лапник, и он еще кое-где дымился. Этот лапник очень дымовитый, вот его-то и видели с бомбардировщика, и пожар этот был явно сотворен человеческими руками. Недалеко в слабом обличье дыма стояла фигура и махала руками, она то ли приглашала, то ли прогоняла.

* * *

За забором была натоптана дорожка, похоже, обслуга авиабазы пользовалась этим коротким путем до дома. Иван все знал о жизни Ванюшки по той причине, что все эти годы переписывался с ним. Тот оказался любителем писать письма, а Иван постепенно втянулся отвечать. Большим летчиком Ванек так и не стал, в 1939-м на Халхин-Голе был ранен и комиссован подчистую из авиации. Но, вернувшись домой, был восстановлен в своей должности, хоть и в гражданском статусе, сам летал на пожары в тайгу, хотя теперь уже и вторым номером. Свою красавицу «одноклассницу» он выгнал, она еще тогда не к маме уходила ночевать, а к завпроду аэродрома; мама ее тщательно прикрывала. Вот такая банальная история. Последние письма Ванек начинал со слов из песни «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд». В начале этого года его наградили орденом «Трудового Красного Знамени», он спас от стихии много живой природы. Вот таким был Ванек.

Двухэтажные бараки стояли ровными строчками. Они были из хорошей сибирской сосны и за те годы, что Иван их не видел, казалось, что и не обветшали. Иван постучал в знакомую дверь, но никто не ответил, тогда он вышел на крыльцо и присел на ступеньку. Мысли начали разбегаться в разные стороны, но шаги по тротуару заставили его оглянуться: чуть прихрамывая, к нему приближался Ванек. Он каким был, таким и остался, открытым и улыбчивым. Ваня почему-то ему не сообщил, что опять женился, завел двух девочек-близняшек и утром водил их в ясельки. Жена у него сегодня дежурит на метеостанции в ночь, но скоро уже будет. Он как всегда выглядел счастливым и сразу начал с того, что, когда вдруг чуть светвсе вокруг засветилось и загудело, он сразу почему-то о нем подумал.

– От наших самолетов шума и грохота в два раза меньше, да и в такой час уже давно ни одного борта не принимали.

Иван в ответ сказал прямо, без вступления, что за ним гонятся с собаками, и хорошо бы было, чтобы у Вани его никто не видел. Весь свой горестный рассказ Иван втиснул в две минуты, времени было мало. Ванек уже не улыбался; все, что он услышал, было страшно и несправедливо. Иван просил помочь ему исчезнуть, он в тот же момент начал ему помогать тем, что вытащил из-за шторы коробку с деньгами и все, что было, отдал ему. Потом достал из шкафа какую-то гражданскую одежку и заставил Ивана переодеться. Понимая, что у того уже не может быть никаких офицерских удостоверений, сунул ему какой-то свой членский билет с фотографией и печатью. Ванек знал, что если исчезать, то надо успеть на станцию, на поезд, идущий на восток, а он стоит не больше пяти минут. Теперь у Вани был служебный Газик с брезентовым верхом. Он ладно завелся, и они тронулись прямиком на вокзал, у Ванька в кассе были какие-то прихваты, и он купил билет на свое имя в плацкарт до Хабаровска. Когда Иван уже ступил на ступеньку вагона, Ванек сказал только одну фразу:

– Ты теперь принадлежишь истории, и я горд, что был твоим другом.

Так они и расстались, два Ивана, и вот он опять на жесткой полке плацкарта, ошельмованный и приговоренный.

* * *

Ваньку ничего не надо было подсказывать, он вытащил тяжелый ящик с инструментами из-под заднего сиденья. Человек на берегу перестал махать руками, но не пытался приблизиться. Иван радовался, что машина целая; теперь встал вопрос, возможно ли ее опять поднять в воздух из этого ущелья сосновых пиков. Шансы, хоть маленькие, но были. К этим шансам надо было подработать руками взлетную полосу и при взлете не зацепиться колесом за воду, а если ко всему этому прибавить встречный ветер, то шансы возрастали. Так он думал, стоя рядом с этим почти игрушечным самолетом и поглаживая его по тряпичному крылу. Он хотел было перекреститься, но почему-то опять передумал. Через час Ванек выкрутил все пять свечей, две из них были закопченными, а остальные так себе. Все указывало на то, что их заправили не очень хорошим бензином – понятно, что не на авиабазе «Белая». Если предстоит обратный путь, то лить бензин будут только с новой бочки.

Похоже, они с Ванюшкой разобрались от чего поджоги, которые и стали причиной всех этих злоключений. Оказалось, что, когда вода уходит, появляются мели, которые хорошо прогреваются, и приходит огромная стая хариусов на икромет. А за ней появляются толпы медведей, которые рыбу топчут лапами и едят. Порой медведей в одном месте бывает до полутора десятков. Этими дымами кто-то пытался их отпугивать. Медведи меньше боятся огня, чем дымовой завесы.

Мотор у самолета решили пока не заводить. Компрессия в цилиндрах была что надо, и сомнения не было в его работоспособности. Теперь они могли осмотреться. Во-первых, надо было подчистить отмель, во-вторых, дождаться нужного ветра. Но главное – река в этом месте метров 250 текла по прямой, это должно позволить набрать 30-40 метров высоты и взлететь над соснами. Часа два ковыряли камни, дело оказалось непростым, сели передохнуть. Ванек достал мешок от «одноклассницы», но кушать решили пойти в сторону костра, который дымился на бугре тонкой струйкой, да и солнце уже скатывалось к вершинам сосен.

На высоте метров в 10 над уровнем реки стоял самый что ни на есть настоящий шалаш. Он сверху был прикрыт какими-то тряпками, тут было что-то даже похожее на дверь, свитую из прутьев ивняка. Над маленьким костром торчала деревянная рогулина, на которой висел закопченный чайник. Из него исходила тоненькая струйка пара, человек сидел на корточках и смотрел на чайник, всем своим видом демонстрируя недоброжелательность. Он был не рад пришельцам, которые и так нашумели, ведь лес, как известно, не любит шума.

Тут Ванюшка вспомнил, что они забыли сделать, и убежал к самолету. Его надо было поставить на якорь. Было слышно, как он в землю забивает колья. Скоро он вернулся с куском брезента, на него и вывалили щедроты от «одноклассницы». Там, помимо двух булок хлеба, было кое-что еще интересное. Они еще раз повторно незнакомцу сказали «здравствуйте» и чуть ли не одновременно начали объяснять, что они пожарники и все, что делают – это облет вверенной им территории, а приземлились здесь из-за поломки, которую уже устранили, и завтра собираются улететь в случае благоприятного ветра. Когда до человека все же дошло, что они не по его душу, он заметно расслабился, сходил в шалаш и вернулся оттуда с котелком модели Первой мировой войны и с большим кульком, в котором оказались макароны. Он какими-то сказочными жестами показал, что это надо поставить варить с двумя банками тушенки, которые лежали на брезенте и сверкали боками, освещенными всполохами костра.

Ванюшка сгонял за водой, снял чайник и подвесил котелок, а Иван поднял крышку чайника, и оттуда пыхнул аромат то ли брусники, то ли клюквы. А когда он взял с брезента упаковочку грузинского чая, незнакомец активно закивал, видно соскучился по такому угощению. Внешне он был вроде обычным гражданским, возрастом, конечно, старше Ивана, только вся его фигура, лицо и даже голос выдавали какую-то обреченность, как у смертельно больного человека. Но рядом с этой обреченностью чувствовалась непокладистость и противление. Он так и не сказал своего имени, а попросил по необходимости называть его Дедом. В то время в стране было много людей, которые предпочитали, чтобы их имена вообще не вспоминали. Дед – значит Дед.

А от роду этому Деду было 30 лет, и когда-то их было трое друзей. Их дразнили мушкетерами. Кто-то из них был мудрее, поэтичнее и смелее, но, без всяких натяжек, они были уникальными ребятами. Познакомились они в 1925-м году, при поступлении на факультет прикладной математики в университет имени Ломоносова. Все годы обучения они были не разлей вода и всегда соревновались за проникновение в самое чрево математической науки. А там все было непросто. Но еще в процессе учебы среди них особо блистал Цыган, так вот тот демонстрировал фантастические способности в математических построениях всего окружающего мира. Он был лучшим среди лучших, но для него это не было поводом быть неравным среди равных. Они все трое в 1931-м году окончили с отличием университет, а в этом году состоялась очередная экспедиция к месту падения вроде как метеорита в сибирской тайге в 1908-м году.

Это породило новую волну обсуждений и гипотез в обществе. Все бы ничего, если бы не рассказ писателя-фантаста с гипотезой о том, что это упал космический корабль с Марса. И молодые сердца вчерашних студентов застучали этому в унисон; они искали загадки, а тут – вот она, рядом. Они готовы были жертвовать всем ради того, чтобы прийти к истине.

Но тут случилось непонятное: за все время мушкетерской дружбы вдруг возникло принципиальное непонимание, и оно их разделило, так получилось, что навсегда. Двое кинулись пробиваться к цифрам и результатам экспедиции, ранее проведенной в тех местах, и выстраивать свою математическую модель, но Цыган отнесся к этому очень прохладно и с какой-то иронией. Он высказался, что математик должен заниматься строительством реальных благ на Земле, а не подогревать своим участием эту фантасмагорию. Пусть подобными делами занимаются почвоведы, геологи и другие, кто пожелает. И ушел Цыган в Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ) инженером, а Дед, как его прозвали еще на первом курсе за то, что он немного сутулился, и еще один из мушкетеров по прозвищу Феникс, что было созвучно с его именем, попытались покорить непокоренное.

Макароны получились что надо, их еще и было досыта. Дед поел и, показалось даже, оттаял понемногу. Теперь они занялись настоящим чаем; хозяин хлебал чай непрерывно, было ощущение, что ему не хватает жидкости. С теменью опустилась прямо-таки молочная пелена, при полном безветрии стояла такая тишина, что было даже слышно, как хлюпает в речке рыба и медведи озоруют на меляках. Ванюшка пошутил, что если медведи начнут заводить самолет, то по-любому они услышат. Хотя по своему опыту было понятно, что никогда звери не подойдут к машине, от которой прет бензином и маслом. Эти животные, хоть и достаточно любопытные, но такое им не по силам, так что улететь они точно не смогут. По-хорошему, друзьям-летчикам уже хотелось спать, макароны делали свое дело. Дед предложил пойти в шалаш, места там хватит всем. В шалаше было прохладно и сухо, но, прежде чем уложить гостей, Дед сказал не очень понятную фразу о том, что сны здесь снятся хорошие, но очень уж своеобразные. Летчики-пилоты в недоумении переглянулись, вероятно, первый раз почувствовав, что они где-то в не совсем обычном месте

и в не совсем обычных обстоятельствах. А он, увидев их растерянные лица, продолжил:

– Сны тут только о будущем, но не вашем и не ваших друзей и близких, сны о непонятных событиях и обстоятельствах. Не ищите там себя и не ищите знакомых, ибо никого из них в названных временах уже не будет. Это сны не пророческие и не ученические.

Летчики уже на все были согласны, усталость их быстро сморила, и они уснули. А Дед ушел к костру и еще раз закипятил закопченный чайник, чуть сыпанув заварки прямо в большую алюминиевую кружку, и стал пить, обжигаясь, но явно с наслаждением. Медведи где-то в тумане хлопали лапами по мелкой воде, изредка рычали и грызлись между собой. Дед, вроде и сам стал сидя засыпать, но тут где-то рядом рявкнул филин, который тоже был охоч до хариуса, и мужчина, вздрогнув, проснулся. Он встал, сходил куда-то недалече и вернулся с узелком. Он его развернул на коленях, при свете костра было трудно разглядеть, что там такое, но это было нечто, похожее на прозрачную сферу. Она пропускала через себя свет костра, испуская лучи и искры. Дед сидел и долго смотрел на эту сферу. Было ощущение, что он ворожит, и это ощущение подчеркивал густой туман, в котором с трудом проглядывала черная полоса леса. Как-то в это волшебное безветрие дым костра уходил тонкой струйкой в бесконечные небеса.

Ивану снилось то, что было невозможно ни узнать, ни с чем-то сравнить. Люди со странным образом жизни, с какими-то странными потребностями и непонятными способами их осуществления. Они как бы были люди как люди, но жизнь их проходила в другом времени. Их окружал фантастический быт и такая же фантастическая техника. Эти люди, похоже, нигде не работали, но жили широко и с большими притязаниями, выдумывая для самих себя развлечения и приключения. Вдруг, ближе к весне этот народ заразился идеей уверовать в Бога, и все они вдруг начали исполнять Великий пост – воздержание. Они все кинулись поститься, правда по правилу «нельзя, но если никто не видит, то можно». Все они ждали послабления, и оно пришло в апреле, в день Вербного воскресенья, когда разрешено съесть рыбу и испить немного красного вина. Народ решил все это совершить на природе в виде небольшого и дружного пикника. Загрузились в большие, необыкновенные автомобили и поехали за три деревни на природу. За тремя деревнями была речка, где компания собиралась поймать рыбу и съесть ее с благословения Царя Небесного.

Приехав туда, из трех машин выложили провиант, и, как оказалось, рыбы понабрали огромное количество, она была и копченая, и соленая, в красивых банках из металла и каких-то прозрачных сосудах. Потому решили, что ловить в речке рыбу уже нецелесообразно. Еще жарче было с вином: оно, как положено, было красным, но в огромных количествах, в бутылках и даже каких-то картонных коробках. Пока разводили костер, выпили под холодное по стакану красного и, конечно, захмелели. Потом еще по одному, а потом уже стали копченую рыбу насаживать на шампуры и готовить шашлык, ведь мясо было нельзя. Тут же, с учетом, что трава имеет растительное происхождение, выкурили несколько папирос анаши. Потом обоссали все окружающие кусты. Все как бы находились в особом смирении и самостоятельно залезть в авто не могли, их грузили водители, которым не налили ни грамма. Испоганив все вокруг, двинули обратно, через три деревни.

* * *

Так и разошлись три мушкетера: двое ушли в одну сторону, а желающий приносить реальную пользу и строить социализм – в другую. Дед с Фениксом решили сами выдвинуться ранней весной к месту падения Тунгусского феномена. Но прежде они перевели в математические формулы все, что было известно об этом событии. Чтобы картинку нарисовать ясную, их личное присутствие было необходимо на месте происшествия. В страну тунгусов они намеревались прибыть весной. Исходной точкой своих поисков они просчитали гору Фарингтон, как она была обозначена на карте. Но случилось, что в конце марта Дед «припарковался» с приступом запущенного аппендицита, и Феникс вынужден был отправляться один. Слишком много было путевых договоренностей, которые нельзя было нарушить.

Он прибыл в Ванавару, когда редкие льдины еще тянуло по реке. Ему пришлось прожить там неделю; вот за эту неделю, не зная языка эвенков, при помощи жестов и других хитростей узнал, что того места, куда они собрались, эвенки боялись с давних времен, а почему – и сами не знали. Но на их фактории уже побывало немало желающих попасть к месту предполагаемого падения небесного тела, и они хорошо ориентировались в том районе. Феникса туда доставили по первой открытой воде. Эвенкам мужчина понравился: он отлично играл на губной гармошке, что было дивным дивом в такой глухомани. Все прямо от него сходили с ума, принимая его за волшебника. Там им построили шалаш, и как-то обустроили территорию обитания, сделали верши для ловли рыбы и научили ими пользоваться, да показали, как жарить и варить рыбу. Понятно, что человек, который еще в 25 лет защитил докторскую диссертацию по математическому построению сфер, имел, наверное, право, быть не очень сведущим в коммунальном хозяйстве. Эвенки собрались уже в ночь уплывать, теперь им двигаться по течению. И, уже садясь в лодки, они показали Фениксу на гору, у основания которой он поселился, и, как смогли, объяснили, что многие из их народа наблюдали на горе огонь, который был каким-то нечеловеческим.

* * *

На краю каждой из придорожных деревень стояли вроде как небольшие столовые с названием «Шашлык». И в первой же попавшейся на глаза столовой все двенадцать страждущих, кое-как выбравшись из машин, протиснулись в узкую дверь. С порога объявили, что они в смирении и мясо есть не будут, только если немного красного винца, сегодня ведь можно. Выпили они там все что было, даже то, что напоминало помои. Тут и сало им выдали за рыбу. Коллектив столовой, похоже, был напуган такой непростой компанией, и, видимо, по их просьбе, подъехала желтая машина с сигнальными фонарями на крыше. Тут впервые прозвучало непонятное слово «крыша». «Крыша» сидела с ними в зале, швыркала чай и наблюдала за постившимися. А в финале двинулись в колонне четвертой машиной. Все, что было здесь, повторилось зеркально еще дважды, но деревни закончились, и «крыша» повернула в обратную сторону.

Главный «закоперщик» и вдохновитель божьего почитания проснулся от яркого солнечного света, который сочился через окно. Он лежал в непонятном месте, а рядом с ним была незнакомая и совершенно голая женщина вся в крови, и руки его тоже были в крови. Было впечатление, что он ее убил и пытался съесть. Но все оказалось прозаичнее и без спецэффектов: рядом с кроватью стоял тазик, весь заблеванный красным, и то, что ему показалось кровью, было испражнениями желудка. Вот так прошло Вербное воскресенье. Но, право, надо собраться, ведь через неделю Пасха Господня, и вот теперь-то они себя покажут.