Читать онлайн Тринадцать / четырнадцать

© А. Колчев, наследники, 2024

© Д. Файзов, Ю. Цветков, составление, 2024

© Е. Прощин, предисловие, 2024

© Н. Звягинцев, оформление, 2024 © «Культурная инициатива», 2024

Алексей Колчев – поэт. Родился в 1975 году в Рязани, скончался в 2014 году там же. Учился на факультете русского языка и литературы Рязанского государственного университета и филологическом факультете МГУ имени М. В. Ломоносова. Стихи публиковались в журналах «Textonly», «Воздух», «Волга», «Дети Ра» и др. Сотрудничал с музыкальным коллективом «Majdanek Waltz». Автор книг стихов «Частный случай» (2013), «Несовершенный вид» (2013), «Лубок к родине» (2013). Лауреат конкурса имени Владимира Бурича в номинации «Поэзия» (Кострома, 2000), финалист премии «Различие» (2014).

У Колчева плотность поэтической ткани порождает высказывание, концентрированное настолько, что к концу стихотворения хочется перевести дух, поставить точку, которой там на самом деле нет. Потому что ткань эта, как палимпсест, состоит из множества слоёв, подсвечиваемых одновременно снаружи и изнутри Истории, частных историй, и нет им конца. Стихи Колчева не столько игра ума, сколько жизнь на фоне текста, превращающегося на глазах читателя в знакомые руины, в «и это тоже мы».

Алексей Александров

Алексей Колчев – поэт подлинный, его слова, даже будучи поставленными в ритмические ряды и образующие созвучия на концах строк, никогда не скругляют письмо, не закольцовывают его набирающую энергию силу. Колчев взрыхляет поэтическую землю. Для этого у него есть специфические языковые инструменты. Особое качество этих стихов состоит в их открытости разнообразному опыту, вплоть до самого радикального, диктуемого «кровавой» музой – опыту, присутствующему в книге, в том числе, благодаря почти физиологически честному наблюдению за её «бедолагами»-героями.

Виталий Лехциер

Феномен Алексея Колчева раскрывается и распускается, свидетельствуя о самом себе. Феноменально быстрое развитие вдруг «заговорившего» дара. Начало как отголосок нео-экспрессионизма, догнавшего русскую поэзию спустя столетие (поистине, медленна лет арба!). Затем отважная и беспощадная по отношению к себе работа над сырым первоначально материалом (эта сырость нам сейчас тоже нравится, как может нравиться молодое вино любителям его). И теперь уже можно любоваться и сравнивать. Случай Колчева весьма поучителен для всех, кто начинает жить стихом. Смерть его поймала на взлёте, но не уловила в свои сети. Он поймал свою волну. Можно сказать, он поймал сам себя. В последние три отведённых для жизни года (ну как тут не вспомнить Георга Хайма, немецкого экспрессиониста, зверским чутьём понимавшего, что времени у него нет) он сделал всё, чтобы победить смерть. Трёх лет обоим хватило, чтобы одержать верх. Как бы медленна история ни была. Трёх лет хватит.

Алёша Прокопьев

От составителей

Этой весной исполнилось десять лет с момента ухода из жизни поэта Алексея Колчева. В книгу, которую вы держите в руках, вошли все стихи Алексея, опубликованные на его странице в «живом журнале» (https://simplizissimus.livejournal.com/) и не включённые автором в три прижизненные книги, вышедшие в 2013 году[1].

При составлении было принято решение отказаться от хронологического принципа, поскольку к одним и тем же темам автор неоднократно в течение последнего года жизни возвращался. Мы взяли на себя смелость предложить именно такой порядок стихотворений, стремясь в итоге получить цельное поэтическое высказывание.

Название книги, кроме первого, очевидного, прочтения (стихи, написанные в 2013–2014 годах), предполагает игру, свойственную автору. Алексей был музыкантом. Для многих знаком зачин ударника рок-группы перед началом новой композиции: «Три-четыре!». Это и ритмическое отсчитывание, и начало нового этапа в размышлении о месте Колчева на карте русской поэзии.

Алексей Колчев в своих текстах полностью или частично отказывается от нормативных пунктуационных норм, при подготовке издания изменения в его тексты практически не вносились, были исправлены лишь немногочисленные опечатки.

Отдельно хочется отметить авторские знаки пунктуации, например, отсутствие пробелов после знаков препинания в ряде случаев (см. «голубь?неужто», или «кто?иванов», или «лес: дуб»). Это написание свидетельствует об интонационной двусмысленности, из которой следует двусмысленность семантическая. Такого рода применение своеобразной «нотации» встречалось, скажем, у конструктивистов (Александра Квятковского, раннего Сельвинского, Алексея Чичерина, подписывавшегося, кстати, Чьи!черин).

Составители дали по своему выбору сноски, объясняющие ряд неочевидных слов (термины, диалектизмы, архаизмы и проч.).

Хотелось бы выразить благодарность нашим друзьям, поэтам и филологам Даниле Давыдову и Евгению Прощину за советы при подготовке книги к печати.

Надеемся, полное комментированное издание творческого наследия Алексея Колчева ещё предстоит, и эта книга станет важным источником, а может быть и стимулом к тому, чтобы такое издание увидело свет.

Данил Файзов, Юрий Цветков

«люди злы добры злы добры злы добры злы»

О книге Алексея Колчева совершенно не хочется писать, прибегая то ли к премортальной, то ли к постмортальной оптике, хотя все резоны для этого имеются. Здесь собраны тексты, что создавались в последние два года жизни Алексея. Он знал свой диагноз, понимал, что шансы невелики. Казалось бы, это максимально комфортный для исследователя случай: смотреть на сочинённое как сочинённое в непосредственной близости «от Орковых полей, от Леты берегов», но парадокс в том, что это будет совершенно излишним. Алексей Колчев не относится к тем авторам, что одержимы влечением к прецедентным текстам, поэтому в этой книге совершенно невозможно увидеть и услышать интонацию «последних песен». Так же бессмысленно экстраполировать содержание книги на наши горькие годы. Ни ретроспективным меланхоликом, ни горячечным пророком Колчев не был, да и не мог стать. Он знал, что может уйти, но вообще-то собирался жить, просто так случилось, что именно эти тексты оказались последними.

Об их родословной говорить сложно: поэзия Алексея не представляет непротиворечивый, последовательно расположенный в хронологии корпус текстов. Так случилось, что в своё время и в один год у него вышло сразу три книги, к одной из которых я волею судеб оказался причастен. Такой казус синхронности совершенно ломает стереотипное представление о начале, продолжении и конце. Наверное, высшая ирония в том и заключается, что все эти книги оказались книгами уже сложившегося автора, со своим словом, миром и ритмом. Поэтому развернуть содержание книги, которую вы держите в руках, вспять, по отношению к уже изданному и напечатанному можно только условно. Эта книга ни в коем случае не кода, она не объясняется тем, что уже написано, и соответственно сама не проливает новый свет на старые обстоятельства.

Повторюсь, эти тексты писал человек, который собирался жить. В них нет ни следа спешки, ни минуты оторопи. Они все написаны с пониманием того, как и что нужно писать, и это не инерция стиля или ложно понятый профессионализм. Поэзия Колчева связана с культурой читателя, то есть не просто с замечательным кругозором, но с самой необходимостью чтения, с потребностью ощущать чужое слово и той самой пресловутой радостью от «голоса в хоре» соответственно. Потому ни на секунду не складывается впечатление, что такие тексты поддерживаются самодостаточной эрудицией, которой можно гордиться на фоне провинциальных соплеменников. Читать надо не столько уметь, сколько любить, и у Алексея это получалось замечательным образом.

В свою очередь, эрудиция необязательно влечёт дистанцию от так называемой реальности. Так называемой не потому, что её нет, но потому, что она является предметом дискутируемым. Если исходить от неизбежной для русской поэтической традиции дихотомии профетического и гражданского, то поэзия Колчева оказывается не исключением, но специфическим примером своего рода диффузии традиционных лирических моделей. Механизм профетического предполагает априорную преференцию поэтического регистра, механизм же гражданского связан с перемещением голоса или, точнее, его перепоручением, как бы переводом согласно той задаче, которая поставлена поэтом вполне сознательно, а не является, как в случае с профетическим, выводом из бессознательной актуализации возвышенного. Тем самым гражданское может вообще быть внешне маской чьей-то речи, но это обманчивое впечатление. Если профетическая концепция выстраивается по указке («Глаголом жги сердца людей»), то гражданская – по заказу («И я сказала: / – Могу»). Заказчик в данном случае никакой не социально высокий авторитет в духе XVIII столетия, а именно существо, униженное и оскорблённое. Перед ним может возникнуть обязательство куда более принципиальное, чем перед волей божьей, потому что дух веет, где хочет, а гражданское прецедентно и слишком связано с пространством. Оно скорее запускает полемику, перенимая элементы публицистического, и тем самым всегда каузально, то есть развёрнуто к причине своего появления. Говоря просто, это ситуация «не могу молчать». Однако Алексей Колчев скорее не то чтобы не может молчать, а именно может говорить. Тем самым его практически невозможно вписать в разобранную нами дихотомию без существенных потерь.

В последние годы мы привыкли исходить из долженствования – то ли долга писать, то ли долго не писать, – но представить здесь и сейчас ситуацию автономного, беспечного, моцартианского голоса практически невозможно. Сложно не игнорировать происходящее, начав жить не в календарном, а реальном XXI веке, в котором, как пока кажется, очень неуютно. Подобная (так и хочется сказать) абьюзивная зависимость вынуждает всё время перепонимать написанное несколько ранее, даже не просто вчитывая то, что «случилось с Родиной и с нами» позднее написанного, а заменяя саму интонацию такой, которая нас более устраивает. Однако стихи Алексея Колчева – пример речи свободной. Свободной не от экстраэстетических факторов, а от априорно-апостериорной конструкции профетического и гражданского, где либо функция речи уже назначена, либо голос обретает своё существование в момент неполного совпадения с тяготами заказчика. Способность говорить в нашем случае – это сама способность как таковая, наличие речевых центров. Возможно, Колчев оказался волею судеб одним из последних авторов, который существовал в такой ситуации, тем самым выпадая из оппозиции столичного – провинциального и из противопоставления двух поэтических каузальностей: профетического и гражданского.

Собственно, самое первое стихотворение книги объясняет, почему существует такая возможность:

Что профетическое, что гражданское выводятся из доминанты аудиотактильного начала. Неустойчивая привычка к письму, а не речи, зарождаясь у Тютчева, станет лишь одной из версий в поэтическом модернизме (попутно так и не сделав верлибр основной формой стиха) и более-менее существенно утвердится лишь во второй половине XX века. Из-за этого обращение что к первой («золотой»), что ко второй («серебряной») классике становится проблемой не внутреннего, интралингвистического перевода с одной версии языка на другую, но именно интрасемиотическим переводом, так как одно и то же слово – «поэзия» – в силу катастрофичности наших внешних процессов означает скорее разные версии культуры, а не стили языка как таковые. Интересно, что слово сохраняет в себе признаки жизни: прошлое не мертво, а скорее немо (боги ушли, оставив язык), но манифестировано через материальные знаки («черты и резы»), которые требуется не просто дешифровать, а заново применить. То есть профетическое невозможно из-за отошедшей в прошлое эры богов («боги боги боги куда вы кудах вы зачем ушли»), а гражданское трансформируется, так как аудиотактильное уступает в важности письму («киноварью красной краской железной начну строку»), но принципиальным смыслом всё равно остаётся антропоцентрический фактор. Колчев уверенно опрокидывает предвзятое представление о письме как мономании и монотонии. Культура письма вовсе не является упражнением в стиле, игрой с современниками в классиков и т. п. Она может полноценно обращаться к содержанию человеческих жизней. Поэт живёт не в пустыне, он больше не пророк и не возвышается над толпой, он более не глашатай её безмолвия. Поэт через письмо развернут к жизни другого, а не в противоположном направлении. Я не могу сказать, что такая конфигурация уникальна в современности, но то, что поэзия Алексея Колчева – ярчайший её пример, – несомненно.

Доминанта письма над речью не приводит к особому режиму языка, в котором нет места «говорным» стихам. Нет, таковых у поэта много, со времен 1990-х годов это стало общим местом русской поэзии или, точнее, особо узнаваемым паттерном. Однако эта доминанта утверждается через кризис поэтики пространства, заметнее всего, если перед нами образ пространства государственного. Оно хаотично, как у Андрея Белого или упомянутого уже Тютчева, это вообще характерный признак акцентуированного письма:

Такое пространство катастрофично, оно может быть связано с образами тоталитарного отчуждения или же десакрализованной эсхатологии:

В этом примере человек сменяется на Земле животными («придут они»), но вообще это достаточно редкий для Колчева случай отчётливого градуирования. Автор склонен больше к гротесковым формам, иронии языка, гибридизации прежде антропоцентрического мира. Его персонажи при этом не мутанты или гомункулы. Это скорее мир, в котором человек просто не занимает доминирующее положение, его существование шатко, поэтому образ человека не снижается сопоставлением с животным началом (всё же Колчев никакой не актуальный сатирик), а дополняется и комментируется им:

Иногда даже складывается впечатление, что тексты Алексея опираются на едва ли не мантрические авторские способности, но скорее дело заключается всё же в здравом понимании настоящего: Колчев и так не видит отчётливый образ будущего, щедро разбрасывая в текстуальном поле варианты грядущего расчеловечивания:

Это, конечно, мир постбэконовский (имеется в виду Фрэнсис), в котором едва вышедшие из абстракции формы снова расплываются, становятся полдневным фантомом, теряют определённость. В результате становится ясно, кто его персонажи, коих в поэзии Колчева очень много, и они важны наравне с его лирическим субъектом, который не по-модернистски продолжает себя в них, как в метафорических масках Другого, а соседствует, скажем так, метонимически. То есть его персонаж онтологически и культурно «недостоверен», потому что в нём ослаблен принцип бинарности, и мёртвое сочетается с живым, природное с техногенным, духовное с телесным. И такой персонаж не имеет никакой генеалогии, его биографию можно постулировать как чисто поэтическую:

Все остальные совпадения, как говорится, случайны. Мир Колчева конструируется из множества отсылок, которые нон-иерархичны по отношению друг друга. Диапазон отсылок необычайно велик: от высокой поэзии до низкого блатного перебора, от неподцензурной лирики до массового кинематографа:

И это тоже необходимый контекст «недостоверности» персонажа. Он не укладывается в словарное определение стиля, не подчиняется иронии и травестии, его невозможно выстроить линейно и системно. Колчев не пытается следовать принципу диктофона, он не воспроизводит реалии речи, в любом случае трансформируя их в письмо посредством своеобразной транскрипции. Даже самое простое и как бы сказанное на улице всё равно ожидает перевод на более высокий уровень языка: сказанное автором или персонажем в любом случае нуждается в бумаге, как улица – в странице. Всё же для поэта это (не) желание выдать на-гора гору речевых реди-мейдов или якобы гуманоцентричных вербатимов. Язык всегда создаёт свои собственные смыслы, которые возникают в процессе чтения или перечитывания. Эти смыслы не находятся на улице, в чужом сознании или же сознании поэта. Именно это имеется в виду, когда я говорю, что Колчева необходимо читать. Его лирический субъект не подчиняет нашу эстетическую интуицию, не является авторитарной монологической структурой. Поэт оставляет субъекта не до конца воплощённым, всегда как бы останавливаясь на пороге решительной и бесповоротной формулы своей художественной идентичности.

Закономерно одним из самых близких Колчеву автором, если говорить о контексте поэтической автоидентичности, мне представляется Ян Сатуновский, который одним из первых приучал читателя не ждать от поэта заговора, выговора или же приговора. Для обоих поэтов выбор традиционной просодии или же верлибра лишён смысла («ничего подобного, это одно и то же»). Стихи Колчева ещё ждут своего исследователя, но с Сатуновским поэта роднит не интонация (вот здесь как раз общего мало), а сам контур поэтической персоны, которая напрочь лишена героичности, а скорее оказывается лишённой всякого пафоса по отношению к себе самой, в числе прочего и из-за показательной беззащитности перед обстоятельствами:

В этом нет никакого фатализма, просто уже в начале десятых Колчев прекрасно понимал, что бессмысленное надувание щёк и выстраивание конструкций наподобие левацких умозаключений типа «только современная поэзия актуально отражает социальную проблематику страдающего большинства» гроша ломаного не стоит. Последние лет двадцать – двадцать пять можно наблюдать перманентный информационный провал поэзии, а в годы текущие её актуальная яркость просто схлопнулась, стала ещё одним примером полной неготовности к произошедшему. А Колчев не строил иллюзий и, обладая прекрасной самоиронией, фактически писал для себя и для того хора, где найдётся место и Бодлеру, и Орфею в несерьёзно-серьёзном размышлении, что поэт окружён скорее прозой и бытом, нежели плотным кольцом недругов:

Кстати, совершенно закономерно Колчев не скрывает в текстах наиболее близкие ему поэтические имена, плотность которых впечатляет. Некоторые тексты буквально держатся на них, как на контрфорсах и прочих аркбутанах:

Это второе кольцо поэтического «окружения». Это уровень, который не возвышается над бытом или закапывается от него в почву, закрывается щитом неочевидных филологоцентричных реминисценций. Нет, это уровень, который метонимичен быту, как в стихотворении «гребёнка» блюзовая на самом деле ситуация (жена ушла от лирического героя, как ушла жена от поэта Заболоцкого) разрешается характерной сюрреалистической трансформацией недостоверного персонажа именно в бытовой предмет, который при этом становится впечатляющим образом самой поэзии:

Стихи Алексея Колчева вроде бы легко сместить во времени по отношению к нам (благо его прошло всего ничего), надёргать цитат, приспособить к реалиям последних нескольких лет. Но было бы совершенно неверным рассматривать их в статусе податливо-пластичного комментария. Самое лучшее – это не вчитывать в тексты всё то, что мы пережили за десятилетие, в котором Алексея уже нет. Если бы он был автором профетическим, то можно было бы увидеть в его стихах духовную прозорливость и правоту. Если бы он был автором гражданским, то можно было бы рассматривать его стихи как публицистические прецеденты. Но установка на opus magnum или же полемический триггер плохо срабатывает. Мне кажется, смыслы текстов Колчева важны сами по себе, безо всякого присвоения, перемещения или сопоставления. Вполне достаточно формулы, что перед нами большой русский поэт, без указания на его географию, хронологию, поэтику, социологию и прочее. Десятилетия вполне хватает для предварительного понимания того, что, конечно, можно прочитать себя и своё время через поэзию Колчева, но не правильнее ли будет читать поэзию Колчева и его время без превращения этого в знак, намёк или тем более фигу в кармане? Те, кто знал его лично, прекрасно понимают, что было его не только эстетической, но и жизненной позицией, что он мог бы сказать здесь и сейчас. Но здесь и сейчас, к сожалению, имеется только у его поэтического двойника. Поэтому не стоит унижать поэзию попытками экстраэстетического манипулирования ею. В такой поэзии, как поэзия Алексея Колчева, безо всякого сомнения есть то, что принадлежит и вчера, и сегодня, и завтра. Сегодня мы находимся только в начале долгого пути её осмысления, и книга, которую вы держите в руках, принципиально важна, чтобы такое концептуальное, а не ситуативное осмысление могло состояться.