Читать онлайн Пустая книга

От автора

Жанр рассказа появился в моей жизни тогда, когда я ещё не имел понятия о том, что такое рассказ в принципе. То есть, конечно, читал я запоем и огромных количествах, но, когда короткий текст заканчивался, я думал только о том, что только что прочёл. О форме, конструкции, задумке и фабуле подумать было как-то недосуг.

Стал постарше, пробовал себя в жанре короткого текста на всевозможных интернет-порталах. Это была глупость, хотя кое-что из раннего в этот сборник я решил включить. Скорее всего для того, чтобы самому сравнить, какой я был амбициозный неуч. Но, конечно, я все их до единого очень люблю и с большим трудом редактирую – всё равно, что отрезать ребёнку палец.

Конечно, подгуливает иногда логика в моих рассказах. Но это от того, что я редко когда пишу текст несколько дней или месяцев. Основная моя профессия обязывает делать всё и сразу, залпом, поэтому профдеформация распространилась и на это небольшое моё хобби. Вот, к примеру, недавно, перед самой почти публикацией, перечитал свои опусы и выловил пару логических ошибок. И безжалостно их исправил. Чего зря смешить людей?

Рецензенты, которые в числе первых ознакомились с моим творчеством, почти все как один попеняли мне на очевидную депрессивность рассказов и ощущение безысходности после прочтения. Я не стал спорить, но в свою защиту скажу, что я ничего не выдумываю – любая из описанных мною ситуаций (кроме, конечно, откровенно фантасмагорических, фантастических, мистических, как, к примеру, в рассказах «Тьма» или «Таро») может произойти с каждым из тех, кто держит в руках книгу и читает эти строки. Может быть, даже прямо сейчас происходит, может быть у вас есть друг Володя Пчелинцев или котик по кличке Беляш.

Конечно, всё это вкусовщина и то, что интересно мне, может статься, неинтересно всем остальным 7 миллиардам. Но всё-таки я решился взяться не только за перо, но и, наконец-таки, за ум и вступить на тернистую тропу писательства, познать все её горести и радости, чтобы в конечном итоге дойти до сияющей цели, до этого Изумрудного города для каждого, кто хочет стать писателем – до Читателя с большой буквы.

Того самого, что будет с единомышленниками обсуждать произведения, спорить, предлагать варианты открытого финала, сетовать на то, что писатель «скатился» или, напротив, с нетерпением дежурить у дверей книжного или на сайте, ожидая старта продаж очередной новинки – вдруг хотя бы она окажется, наконец, бестселлером и оправдает те деньги, что уже были затрачены на предыдущие книги?

Этот полумифический персонаж представляется очень близким мне по духу человеком. Не другом, не родным, а просто – близким по духу. И именно для Читателя я и примеряю на себя роль творца и созидателя.

Именно только примеряю, потому что назваться писателем имеют право, по моему скромному мнению, единицы из всех, кто когда-либо садился перед пустым листом или перед пишущей машинкой.

Но кто знает – может быть судьба будет благосклонна, и мой Читатель улыбнётся и мне? Пусть даже он и будет один-единственный.

Абсолютно все совпадения с реальными людьми и происходящими/произошедшими событиями случайны.

Публикация не имеет цели кого-либо оскорбить, унизить, очернить или травить. Это просто мой мир, каким он представляется только мне.

Всегда ваш, Дин Бейсембаев

БЕЗ САЛАТА (ДЛЯ Т. В. Б.)

Все события не вымышлены, но любые совпадения с реальными людьми случайны.

Никто из местных жителей не мог с точностью сказать, когда именно появился на улице этот маленький ларечек с шаурмой. Появился он там так давно, что даже подростки из соседних домов начали считать годы не по году рождения, а по тому сколько лет они питаются шаурмой, приготовленной заскорузлыми пальцами старика Озада.

– Я уже лет 10 точно ее ем!

– Не свисти, ты только пять лет как переехал с «Металлистов»!

– Сам ты свистишь, спроси у старого!

Озад щурится на горелку: от горящего газа, клокочущего куриного мяса, истекающего оранжевым жиром в потускневший от старости и бесчисленных царапин поддон, от удушающего жара нет иного спасения. Только щуриться и периодически отирать пот со лба.

На предплечьях Озада – посеревшие рукава, которые он нехотя надел чёрт знает сколько лет назад, когда санэпидстанция пришла с очередной проверкой и настояла, чтобы было именно так. Ткань посерела не от времени и стирки – старик утирается рукавами. От пота, который впитался, въелся в эти ветхие рукава и, кажется, уже даже заменил собой хлопковые нити и молекулы.

Озад редко видит солнце – так много работает. Спозаранку он открывает ларек, заходит внутрь, поджигает горелку, кряхтя, поднимает и насаживает чуть поодаль от нее полный курицы вертел, берет нож и прищуривает глаза. Все. До поздней ночи он не перекроет газ и не перестанет нарезать мясо. Куски курицы падают в поддон, два ножа, толщиной в детский палец (стерлись от постоянной заточки) бесконечно скрежещут по металлу, шуршит бумага, из которой Озад сворачивает кульки для готового товара, вульгарные звуки издает упаковка с кетчупом. Вот и вся его жизнь – от зари до зари.

Бесконечен поток покупателей. Он не иссякает ни днем, ни поздним вечером, даже когда сильный мороз сжимает городишко в покрытых инеем лапах. Наоборот: клиенты жмутся ближе к ларьку, словно пытаясь слиться с ним и забрать хоть частичку тепла, излучаемого верной озадовской горелкой. Озад усмехается в усы, морщины в уголках его глаз полны слез и пота, а руки автоматически нарезают мясо и скручивают тугие рулоны, съедобные рулоны, наполненные теплом, запахом перегоревшего жира и неизвестных никому специй.

– Мне без салата, полную! – девушка с печальными зелеными глазами нервным движением отбрасывает непослушную прядь со лба. Озад кивает, встает вполоборота, чтобы было лучше слышно и восклицает:

– Симсот, красависа! Бистра сделаю!

Девушка хоть и не хочет улыбаться, всё равно невольно растягивает аккуратные губки в улыбке – у Озада смешной акцент, смешные усы, смешной китайский фартук в дурацкий цветочек. Девушку не пугают такие страшные термины как «антисанитария», «кишечная палочка», «болезнь грязных рук». Она ест эту шаурму уже 15 лет – каждый вечер, когда возвращалась сначала из школы, потом из института, потом с работы. И так получилось, что каждый вечер на ее пути вставал ларек с шаурмой и приветливым щурящимся Озадом внутри.

Озад девушку не помнит и понятия не имеет, как ее зовут. Несмотря на то, что она покупает у него еду каждый вечер, он сильно удивится, если она об этом скажет. Озад не помнит таких мелочей. Он помнит только родину, сладкие арбузы и жаркое солнце, на которое он щурился так же, как уже не один десяток лет щурится тут на газовую горелку. От зари до зари.

– С салатом, половинку, дядя. Вкусно у вас, только тут беру, – щуплый парнишка явно пытается сбить цену в будущем, но Озад неумолим. Он щурится вполоборота, как и девушке, и с улыбочкой отвечает:

– Двести, маладой щалавек. У меня всигда вкусна, пасиба!

Заморыш огорченно уходит, сосредоточенно жуя полумесяц шаурмы с салатом, а Озад вытирает руки пока у него есть на это время. Стоит только чуть раскрыть глаза и вздохнуть, как снова кто-то наклонится в окошко и закажет что-нибудь.

Десятки раз Озаду говорили: обнови ларек, расширяйся, люди идут, на что тебе столько денег, в бизнес надо вкладывать. Десятки раз Озад отказывал советчикам, пожимал плечами, мотал седеющей головой и утром снова приходил в помятый ларек, поджигал горелку и, кряхтя, насаживал вертел с кусками курицы.

Долгие годы счастливые и несчастные люди городка ели шаурму Озада, думая о своем, бегая по делам и от дел подальше, женились, разводились, уезжали и возвращались. И в один прекрасный день увидели рядом с неприметным ларёчком огромный павильон, расцвеченный огнями и блестящий витринами. На павильоне красовались броские надписи: «донер», «шаурма», «самса» и ещё какие-то прилагательные, вроде, «свежее», «вкусное».

Озад пришёл в ларёк как всегда ранним утром, не глядя по сторонам. Щелчок горелки, скрип вертела, скрежетание ножей. Шуршащий пакет хлопнулся на колченогий стол – там лепёшки для шаурмы. Озад протёр пальцами усы, сощурился и, подбоченившись, стал ждать покупателей.

Никто не пришёл через 10 минут, через полчаса и час. Озад заволновался было, но потом вспомнил, что такое иногда бывало – в какой-то из дней все клиенты, не сговариваясь, вдруг решали взять выходной и не то, что не приходили за шаурмой, а будто вовсе не выбирались из дому. Озад решил, что такой день наступил и сегодня и, вздохнув, уселся на стул напротив горелки.

Но ещё через пару мгновений его внимание привлекла какая-то толкотня на улице у ларька. Приоткрыв окно, Озад выглянул наружу и обомлел – в глаза ему сразу же бросилась цветная мишура из названий блюд и красивых прилагательных, в беспорядке налепленных на павильон отталкивающе-красного цвета. Только вот клиентов он почему-то не отталкивал, а совсем наоборот – притягивал с какой-то необъяснимой силой.

– Это щито, а? – пробормотал Озад, почёсывая висок, – щито это, а?

Он высунулся из окошка почти на половину туловища и никак не мог оторвать глаз от ярко-красного прямоугольного чудовища. Он осторожно поймал за рукав проходящего мимо парнишку и ткнул в чудовище пальцем:

– Это щито, а?

Парнишка брезгливо отдёрнул руку и раздражённо бросил:

– Стрит-фуд. Слепой что ли?

– Щито? – Озад сощурился, силясь разобрать непонятное слово и собрался было переспросить снова, но парнишка уже отбежал в сторону и скрылся в чреве монстра с непонятным названием.

Всего в тот день за шаурмой зашли человек тридцать – капля в море, по сравнению с тем, что было, хотя бы, вчера. Ситуация не исправилась и на следующий день. И на следующий за ним. И через неделю.

В какой-то момент Озад понял, что не может распродать мясо даже с одного вертела, а в шуршащем пакете вечером остаются лепешки. Он перестал заготавливать и то, и другое заранее и впрок, но наступил момент, когда и эти крохи перестали продаваться. Мясо кисло и тухло, лепёшки засыхали, а Озад недоумённо почёсывал висок, привычно щуря глаза в вечное пламя горелки. Вскоре погасло и оно – стало нечем платить за газ.

Тогда Озад решил столкнуться с алым чудовищем лицом к лицу и в один из дней вошёл в павильон, щуря глаза от ослепительного света ламп, висящих где-то в районе солнца и луны.

– Донер, шаурму, самсу? Или чайку, может быть? – приветливо обратился к Озаду парень, стоящий у прилавка. Нахально закрученные усы и мерцание тёмно-карих глаз вызывали какое-то непонятное чувство: то ли стыда, то ли ужаса.

– Нет. Тоись, да. Да, шаварму мне, можна? Полный, без салата, – пробормотал Озад, зашуршав банкнотами, давно зажатыми в кулаке.

– Как это, без салата? В смысле, «айсберг» не добавлять или что? – заморгал парень за прилавком.

– Щито? Какой айсбарк? Шаварма, полный, без салата, я тибе говорю, – заморгал в ответ Озад.

– Ну как это, без салата? Какой салат? Лист салата имеется в виду?

– Нет. Шаварма, полный. Знаищь? Вот его, без салата, понял?

– Нет. Не понимаю. Одну минутку, – парень торопливо вышел из-за прилавка и кого-то позвал. В зал вышел мужчина лет сорока с мясистым лицом и огромным носом картошкой.

– Чего надо? – грубо пророкотал он, наклоняясь над Озадом. Тот нервно сглотнул, но решил идти до конца.

– Шаварма нада. Полный, без салата.

– Какого салата, твою мать? Скажи конкретно, чем тебе мой салат не нравится? – зарычал мясистый. Озад прищурился, почесал висок и пожал плечами.

– Мне твой салат не нада. Мне шаварма нада. Без салат, понял?

– Да катись ты, – вдруг как-то лениво и отрешённо бросил мужчина и ушел из зала. Озад взмахнул кулаком с зажатыми в нём купюрами, но не нашёлся что ответить. Парень наклонился через прилавок и аккуратно спросил:

– Может, всё-таки донер?

– Не нада. Шаварма нада, – прошептал Озад.

На следующее утро Озад снова сидел в ларьке. Он занял деньги у родственников, купил газ, замариновал с вечера мясо, накрошил спозаранку салат и приволок целый пакет лепёшек. Щуря глаза, Озад был полон решимости сегодня распродать всё, вернуть долг и снова начать работать, как прежде. Кормить разных людей, пересчитывать деньги и красиво постукивать ножом о поддон, стряхивая с него остатки курицы.

Ничего не вышло, но теперь Озада это не удивило. Весь вечер он готовил шаурму, составлял её рядком, а после задумчиво ел. Кончилось всё тем, что он так объелся, что попросту не смог встать и пойти домой. Плюнув на неудобство, он скукожился на составленных в ряд стульях и погрузился в беспокойный сон…

________________________

– Доброе утро! Он там живой вообще?

Озад открыл глаза и сразу же вскочил. В ларьке за ночь сгустился холод, изо рта даже вырывались едва заметные облачка пара. Он обернулся и увидел в окне ангела.

– Доброе утро! – повторил ангел, – санкнижку предъявите, будьте добры.

– Щито? – хриплым ото сна голосом переспросил Озад. «Ангел» весь в белом закатил грустные зелёные глаза.

– Санитарную книжку. Да вы что в самом деле? Спите вы тут что ли?

– Да, тоись, нет. Щас, кинижка дам, падажди, – засуетился Озад. Он вскочил со стульев, недовольно крякнув – после ночи на стульях защемило спину – и проковылял к шкафчику, криво закреплённому на стене у выхода. Это была святая святых. Дрожащими от холода и неожиданного вторжения пальцами, Озад подцепил скользкую обломанную ручку и раскрыл дверцу. Чихнул от взметнувшейся пыли и быстро вытащил на свет синенькую книжицу, абсолютно нетронутую временем и чьими-то руками.

Озад получил её в какие-то незапамятные времена, вместе с посеревшеми от пота и жира нарукавниками и с тех пор очень берёг, и никому не показывал. Казалось, что тощая книжица – это дверь в мир настоящей торговли.

– Вот, кинижка. Всё тама, всё написано, – суетясь, протянул «ангелу» книжку Озад. «Ангел» в белом взглянула в щурящиеся глаза и углубилась в чтение.

– И правда всё написано. И вроде бы всё у вас тут хорошо. Инвентарь протираете? А моете? А мясо с рук берёте или на рынке?

Озад растерялся. Столько вопросов ему не задавали никогда в жизни. Но, бросив взгляд на моргающего всеми цветами радуги монстра поодаль от его убогого ларька, он набрался смелости и выпалил всё, как есть.

Поставщики давно известные, салат делает сам, лепёшки – родственники (они же, кстати, помогли деньгами), горелка, правда, старовата, но он планирует к новому году накопить побольше и прикупить новую – помощнее и покрасивее, может быть, тогда клиенты к нему вернутся.

– Вот. Такой мой дело, дочка, – вздохнул Озад, отчего-то сильно расстроившись. Девушка в белом халате понимающе улыбнулась.

– Будет у тебя «другой дело», отец, обязательно будет. Ты потерпи, ладно? И завтра выходи на работу. Со всем своим мясом и скарбом. Понял?

– Ага. Ну я так и так выйду. Шаварма людям нада. У меня вкусный, – вдруг начал петушиться Озад. Девушка рассмеялась.

– Вкусный, вкусный. Ещё какой вкусный. Работай, отец, на здоровье. Только не уходи, ладно? Обещаешь?

– Нет, тоись, да. Канешна, дочка. Завтра прихады, – тоже заулыбался Озад. Гнев как рукой сняло. Он взял книжку из рук «ангела» и вернул её в шкафчик.

__________________

Наутро павильон-монстр прикрыли – только за последний месяц в нём кишечной палочкой заразились 95 человек. А у Озада не заразился никто за десятки лет.

P.S. Модный павильон вскоре стал торговать смартфонами. А Озад продолжил кормить людей шаурмой с салатом и без.

P.P.S. «Ангел» за шаурмой так и не пришёл. А может быть Озад просто не запомнил, в какой из дней он приходил.

ГЕНЕРАЛ (ДЛЯ Р.)

Наступление не клеилось. Ничего не клеилось вообще. Части одна за другой разбивались о неприступную оборону противника, авиация была бессильна, бесчисленные артиллерийские удары также не приносили желаемого результата.

Генерал периодически вскакивал на ноги и начинал, точно лев в клетке, метаться по комнате, издавая какой-то нечленораздельный рык. Его полки – о, его бесстрашные полки! – в ужасе отступали о какого-то мелкого противника, от какого-то глупейшего вражишки, которого стальная пята его всесильной армии должна была раздавить ещё в первые часы войны. В У-ЖА-СЕ!

Генерал всплеснул руками: только что хитроумно приготовленный резерв, состоящий из элитной пехоты попросту завяз в оборонительных порядках врага и бесславно отступил зализывать раны. Да что отступил – едва унёс ноги! Ничего их не берёт! Может быть снова выпустить бомбардировщики?

Генерал почмокал губами, словно оседлал лошадь, прошерстил трёхдневную щетину на подбородке и взмахнул рукой. Тотчас же из-за его спины с оглушительным рёвом взмыло в небо звено стратегических бомбардировщиков, прикрываемое истребителями. Чуть позади летели тяжёлые транспортники, в которых наверняка сейчас тревожно дремали парашютисты.

Вражеские зенитчики сбили три бомбардировщика ещё на подлёте к укрепрайону. Ещё пять отбомбились куда попало, также попали под заградительный огонь и пылающими факелами устремились к земле. Противник даже не стал поднимать в небо свои истребители! Неслыханная наглость, невероятное везение!

Кассетные бомбы обрушились на вражеские позиции, круша и поджигая всё, что имело несчастье находиться там в момент их падения. Всполохи и зарево далёкого пожара отразились на лице генерала, высветив бьющуюся в истерике жилку на лбу, борозды морщин и седеющую щетину. Ордена и медали на генеральском кителе на краткий миг превратились в кроваво-алые, будто окрашенные кровью павших – своих и чужих. Но лишь на миг.

До аэродрома едва дотащился всего один бомбардировщик. Транспортники, едва сбросив десант, тут же взорвались в воздухе, а парашютистов ждала незавидная участь – они высадились практически среди вражеских окопов и их вырезали, как свиней в течение минут десяти.

Генерал взволнованно вскочил, звеня кителем точно причудливым тамбурином. Надо попробовать атаковать морем! Вот верный вариант! Сколько раз моряки выручали его, сколько медалей, с позолоченным свистом аккуратно приземлилось ему на китель за то, что тысячи моряков, блюющих собственной кровью и морской водой, выползали на чужие берега и штурмовали, штурмовали, штурмовали их и не было видно тому штурму конца.

По мановению генералова пальца среди синих волн из ниоткуда появились блестящие линкоры. На их стальных бортах, казавшихся серебряными, отражалось зарево пожара, закатное солнце и тысячи судеб доблестных моряков, готовых по приказу родного генерала снова вгрызаться в песчаную отмель, чтобы отбить её у противника, растоптать его и расправить флаг всемогущей державы.

Генерал покачал кургузым пальцем ещё раз и линкоры ахнули дружный залп в направлении противника. Но то ли ветер сыграл злую шутку, то ли знание артиллерийской премудрости подвело наводчиков, но почти все снаряды ушли "в молоко". Да какого дьявола тут происходит в конце концов?

Разъярённый генерал уселся было на пол, снова вскочил, снова сел. Он не находил себе места. Нужен решительный шаг! Удар всеми силами разом, со всех сторон – с суши, моря и небес! Сейчас же!

Всё вокруг зашипело, задёргалось, засвистело, заверещало, залязгало. Последние резервы поднялись из окопов, последние силы были собраны в кулак, линкоры снова грянули дружный залп из всех орудий, самолёты взревели двигателями. Смерть разделилась на миллион маленьких стальных кусочков и спряталась в каждой ракете, бомбе, снаряде, пуле и осколке. И приходила, приходила к каждому. Её титановая коса мелькала в воздухе столь часто, что слилась в одну тёмно-фиолетовую полосу.

А потом всё закончилось. Шипя и пузырясь, потонули линкоры, с ужасным грохотом взорвались в небесах самолёты, с одним и тем же предсмертным криком пали ничком все солдаты, заглохли и печально повесили орудия все танки и самоходки. А потом над вражьим укрепрайоном взвился белый флаг.

Генерал снова вскочил и зарычал победную песнь. Пусть дорогой ценой, но победа отдалась ему, как дешёвая привокзальная шлюха. Ну это точно орден. Пора принять капитуляцию. Генерал приосанился, украдкой протёр самую большую медаль рукавом кителя, пригладил волосы и, прихрамывая, пошёл к позициям противника, переступая через трупы своих и чужих солдат…

– Чего ты руки тянешь? Тебе бабла дать или чё?

Два солдата в замызганном камуфляже с удивлением смотрели на растрёпанного, грязного мужичка. Трёхдневная щетина, китель с оборванными погонами, на груди кое-как привязаны разномастные крышечки – от водки, колы, сгущёнки, молока, солёных огурцов.

– Ты чё, дебил? Говорить умеешь? – один из солдат растянул губы в презрительной усмешке, обнажив ряд сгнивших пеньков, заменявших ему зубы, – может тебе вломить? А, придурок?

Мужичок испуганно замотал головой и ткнул грязным пальцем в автомат на груди солдата.

– Бабахало тебе дать? А в торец тебе не дать? Пшёл вон отсюда, – солдат моментально нахмурился и грубо оттолкнул мужичка. Второй осадил его:

– Да не тронь ты. Чего мы, звери какие что ли? Хер с ним, пусть ползёт куда хочет, пошли, нас патруль ждёт

– Исчезни, – прорычал первый и смачно плюнул мужичку прямо в лицо.

Поминутно чертыхаясь и спотыкаясь на кучах хлама, солдаты медленно побрели прочь от растерянного юродивого. И спустя минуту их остановил окрик:

– А НУ СТОЯТЬ, ТВАРИ, ЗАБЫЛИ КАК ГЕНЕРАЛ ВЫГЛЯДИТ?

Солдаты остановились как вкопанные. Грубый резко повернулся и направил на мужичка автомат. Тот, вместо того, чтобы взвыть и упасть на колени, наоборот, приосанился и поднял подбородок.

– Ну и сдохни, – буркнул солдат и спустил курок. Мужичок вздрогнул, постоял ещё секунду и тут же мешком свалился на кучу мусора.

– Идиот, – сказал второй, покачав головой. Первый окрысился:

– Ты же слышал, чё он гонит? Чё я ему сухпай дать должен был или в лысину расцеловать? Пошли уже.

– Интересно, откуда у него китель генеральский…

– Да спиздил, наверно. Какая хер разница? Пошли, там патруль стоит, нас только ждут.

Рука генерала разжалась. В лужу гниющего молока медленно скатился оловянный солдатик. Кровь быстрым пятном расплылась в вонючей белой субстанции. Победа будет за нами. Это уж точно.

ЖАКАН

Сашке не терпелось испробовать новый метод. Метод, который он подслушал в разговоре двух старших пацанов – ничего там такого сложного или невероятного. Главное найти прямую трубочку и подходящий кусок дерева. А там дальше уже проще.

По всему выходило так. Но Сашка известен всем был своим неуёмным желанием изобретать там, где изобретать было не нужно вовсе. Поэтому, конструкция постепенно усложнялась. Увидев, что получается вообще не то, что нужно, мальчишка остановился на оптическом прицеле и в остальном решил следовать «технологиям».

Сашкино увлечение армией и вообще всем военным было притчей во языцех не только во дворе, но и в школе. Не раз уборщица тётя Люся гоняла гогочущего Сашку по коридору, когда он оставался в гулкой и опустевшей альма-матер, чтобы до одури маршировать по всем трём этажам. Как положено – ать-два, ать-два.

– Ууу, военщина! – грозилась тётя Люся, будучи не в состоянии догнать нахального пацана. Отбежав на безопасное расстояние, Сашка вновь принимался маршировать, чётко отбивая стоптанными каблуками шаг: ать-два, ать-два.

Кончилось всё тем, что уборщица визгливым своим голосом нажаловалась завучу, та директору, тот не преминул всё рассказать родителям и Сашке влетело, что называется, по первое число. Мать устало вздыхала, а вечно пьяный отец грохотал по комнатам, натыкаясь то на этажерку, то на книжный шкаф, то на кресло, в котором всхлипывала бабушка.

– Нашёлся мне тоже, солдафон. Да ни в жисть у нас в семье такого не было, – орал Ковешников-старший, а мать грустно кивала, зная, что если она надумает перечить, наутро пойдёт на работу на комбинат с ещё одним большим фингалом. В ЛТП Ковешникова никак не забирали, за тунеядство привлечь никак не могли и глава семейства чувствовал себя очень вольготно, – у меня дед Беломорканал строил, так эти суки в шинелях винтовками их там по горбам отоваривали!. А ну-ка и я тебя, иди сюда, щенок!

Костлявые кулаки прыгали по тощей сашкиной спине как мячи, нарисованные художником-кубистом, бьющимся в припадке. Бабушка всхлипывала, мать, закатив глаза, уходила в ванную, а Сашка ревел белугой. Но от желаний своих не отказывался – буду военным и точка. Правда, маршировать теперь ходил на пустырь, за старым рынком. Тут ему никто не мешал, а даже наоборот – старик Пал Палыч, замшелый пропойца и нищий в третьем поколении, нарочито аплодировал мальчишке и, почёсывая вшивую бороду, горланил на немецкий манер: «Настаяшшый зольдат, айн-цвай!».

Вот так и рос Сашка – выжигой и охламоном. А уж когда его друг Ванька Капотов показал ему одну штуку, которую коротко и важно обозвал странным словом «жакан», выжигать и охламонничать стало совсем весело.

Ванька пояснил, что эти жаканы делает его дед в огромных количествах. Как именно, Ванька не знал, но знал, где они хранятся. Играть тяжёлой, явно кустарной пулей было очень занятно. Очень скоро Санька и Ванька придумали привязывать жаканы верёвочкой и вращать ими над головами, как какие-нибудь папуасы из познавательной телепередачи, швырять их в разные стороны, расплющивать кирпичами – да мало ли ещё что?

Баловство с жаканами продолжалось довольно долго, пока, наконец, Ваньку не изловил, что называется с поличным, Капотов-дед. Капотов-внук простоял на горохе целых четыре часа, изревел в искреннем покаянии всю свою ребячью душу и клятвенно зарёкся не приближаться больше к дедовым подсумкам с жаканами (Капотов-дед вскоре бестолково погиб – по пьяному делу угодил под трамвай. Невостребованные жаканы пылились на затхлом балконе ещё лет 15, пока, наконец, не были безжалостно выброшены на помойку женой повзрослевшего Капотова).

На Сашку Ванька не обиделся, но вести себя стал отчуждённо (видимо, сказывалось столь длительное стояние на горохе) и постепенно Сашка сам понял, что дружбы больше не склеится. Поэтому просто перестал звать товарища гулять, вместо этого до одури, исступлённо маршировал на пустыре под оглушительное рыгание старого Палыча.

Но теперь его мозг занимала совершенно иная идея, та самая, которую удалось подслушать в разговоре старших пацанов. Она объединила в себе и жаканы, и крепкие колотушки пьяного отца, и маршировку, и мечту об армейской жизни. Огнестрельное оружие, практически настоящее.

Сашку удивило то, что нужная ему деталь – металлическая трубка – нашлась почти сразу. Её приволок пацану всё тот же Палыч, которому он поведал о своих планах. А вот нужное для трубки ложе никак не находилось, хотя в городе росли, наверное, десятки тысяч деревьев. Сашка лазал по ним, как обезьяна за бананами, отмерял огрызком линейки, прищурив глаз проверял неровности ветвей, но нужная деталь так и не находилась.

Мальчишка так отчаялся, что начал снова захаживать во двор Таи Семёновой, которую любил и ненавидел всей душой. Любил, потому что от Таи всегда пахло леденцами и чем-то цветочным, а ненавидел, потому что был оборванцем и жиганом, сыном алкоголика, а она – дочерью инженера и учительницы словесности. Сашка был ей не ровня, такие нужны только «на подхвате». А Тая была нужна, казалось, всему свету – врачам, архитекторам, музыкантам, артистам театра. Маленькая, худенькая, с глазами на пол-лица – она вызывала в Сашке непонятную дрожь, заставляла его, его – горлопана Сашку! – прятаться за углом и оттуда с гремучей смесью нежности и отвращения просто наблюдать.

Владлен Семёнов – ведущий инженер – ездил с водителем на чёрной как смоль «Волге», всегда носил с собой дипломат, а осенью каким-то особенно шикарным жестом поправлял шляпу и длинный плащ. Сашку не замечал – что ему этот пащенок, который, говорят, на помойках кормится, учится через пень колоду, да ещё и метит в генералы. Дурость какая. Какая ему армия, по нему же тюрьма плачет!

Семёнов степенно заходил домой, небрежно сбрасывал с плеч плащ, который заботливо подхватывали жена и дочь, обстоятельно мыл руки, садился за стол и начинал рассказывать. Один из таких рассказов Сашка совершенно случайно подслушал, когда болтался летом под открытым окном Семёновых.

Инженер вещал о каких-то деталях. В его рассказе мелькали непонятные и незнакомые для сашкиного уха слова: «актировка», «президиум», «оборонка». Сашка понял только последнее слово – оно наверняка связано с армией. Это осознание заставило его ещё сильнее воспылать к Тае мальчишеской страстью (она ведь дочь человека, который имеет отношение к настоящей армии!) и ещё сильнее возненавидеть её (как дочь армейского человека, она наверняка будет задаваться с каждым днём всё больше).

В бесцельных поисках необходимой детали прошёл год. Нищий Палыч то ли умер, то ли отправился куда-то, не сказав никому куда именно (слухи разнились). Ковешников-старший наконец-таки убрался из дома, но не в ЛТП – сашкин отец, что называется, допился и его, с почётным караулом из воя сирен и плохо выбритого милиционера препроводили в больницу. Ковешников-старший орал что-то про китайских фашистов, про то, что советские авиаторы ещё завоюют небо над Атлантидой и ещё бог весть какие глупости. Сашке было страшно, но и весело одновременно – неизвестно как долго, но бить его не будут.

Сашка ошибся – в тот же вечер его отлупила мать, которая оказалась удивительно сильной, несмотря на то, что казалась довольно хрупкой и достаточно безобидной. Мальчишка долго глотал слёзы и размазывал по подбородку сопли, а дождавшись, пока затихнет скрип панцирной кровати в комнате матери и надтреснутый кашель бабушки, схватил куртку и тихонько выскользнул из квартиры.

Стоял август. Осень в этом году, видимо, решила взяться дружно – на улице уже было сыро и неприятный ветер поигрывал с ещё зелёными листочками, которые почему-то уже попадали на грязный асфальт микрорайона. Сашка зябко поёжился, но домой не вернулся – ну их. В армии тоже дерутся, но хотя бы за дело, за свободу, за страну, а не просто так – от делать нечего. И не пьют там. Наверное.

Угрюмые мысли, крутившиеся в мальчишеской голове, сбивали с толку, застили глаза. Сашка и сам не заметил, как ноги принесли его во двор Семёновых. Когда очнулся и помотал головой – уже начало светать. Солнце, скрытое где-то за типовыми многоэтажками самой счастливой в мире страны, придавало этому важному утру болезненный, неживой, будто бы гнилостный оттенок. Сашкина рука задрожала, когда он насыпал в по́джиг заботливо и скрупулёзно очищенные спичечные головки. Побольше, побольше, должно жахнуть как следует…

Сашка прицелился в первое попавшееся окно и чиркнул обрывком от спичечного коробка по запальному отверстию. Зазмеился дымок, послышалось шипение, а потом резкий толчок в руку и грохот, показавшийся Сашке грохотом седых гор, простоявших три тысячелетия и внезапно решивших провалиться в тартарары.

Следом зазвенело стекло и раздался тонкий девичий крик…

_____

Вокруг «неотложки» бегал бледный и испуганный Владлен Семёнов. Он уговаривал угрюмого врача рассказать ему, что с его дочерью, насколько опасен осколок стекла, вонзившийся в глаз, что будет дальше, он льстил ему, поминутно совал в мясистую руку мятую бумажку, то, вдруг, начинал сыпать угрозами и потрясать каким-то удостоверением.

Врач оставался глух, но в какой-то момент сделал вид, что не видит, как бумажка скрывается в кармане перепачканного кровью халата. В неверных лучах больного солнца он казался не белым, а грязно-бурым.

– Там разберут. И чем смогут помогут. Не кипятитесь, товарищ, – отрезал он и захлопнул дверцу видавшей виды «буханки», едва не прищемив длинные тонкие пальцы инженера. Глухо заревел мотор, машина зачихала клубами едкого дыма и неторопливо покатила со двора. Мигалку и сирену на ней так и не включили, видимо, оберегая тревожный сон рабочих…

_____

Помочь Тае не смогли. Наверное, не сильно хотели. Таисия Семёнова вышла из больницы с повязкой на том месте, где когда-то красовался её огромный, в пол-лица глаз. Тая, как в грубом каламбуре, начала таять на глазах, несмотря на все усилия Семёновых. Но всё же они увенчались некоторым успехом – Таисия Владленовна стала известным в городе врачом, которая несмотря на своё увечье, весьма успешно лечила детей. В том числе и с травмами глаз – тоже больших, красивых, в пол-лица. Театр и кино оказались недоступны ей, но это нисколько не помешало ей выйти замуж за лётчика, который не видел в дефекте ничего дурного. Наверное, слишком был ярок блеск забронзовевшего Владлена Семёнова.

_____

А что же Сашка, спросите вы? А военным Сашка так и не стал. Получилось только бухгалтером.

НЕБО СЕВЕРНОЙ АФРИКИ

Дряхлый на вид старичок верхом на осле медленно ехал по остывающему песку великой пустыни. На голове старичка – огромная потёртая чалма, на тощих плечах – какое-то рубище, бывшее когда-то пёстрым. Осёл, как это принято во всём мире, а не только в Африке, ни во что одет не был, но ему всё равно было очень жарко, несмотря на то, что быстро сгущались сумерки, и пустынная холодная ночь быстро наползала на пески.

Старик на осле не торопился – то ли в силу почтенного возраста, то ли просто незачем и некуда было ему спешить. Кто знает, какие мысли роились в голове этого умудрённого опытом старца. И уж точно никто не знал, что творилось в мохнатой и ушастой голове его ослика, который, понурившись, тащился по явно давно знакомому маршруту.

Из-за очередного бархана заблистал новёхонький противотанковый ёж, играющий лучах быстро догорающего заката, будто внеземной красоты алмаз. Старик слегка прищурил глаза, но ладонью их не прикрыл, как обычно это делают все пожилые люди, глядящие на солнце или его отблески. Ёж стремительно увеличивался в размерах и наконец стал таким огромным, словно бы пытался заслонить собою всю Вселенную и просто-напросто проглотить старика вместе с его осликом.

– Aspettare! – услышал старик резкий окрик. Несмотря на то, что итальянский часовой (а это был именно он – кто ещё будет требовать остановиться на подступах к Триполи, да ещё и на итальянском языке?) окликнул старика достаточно грубо, у него был очень мелодичный и молодой голос.

К подобным окрикам старик давным-давно приспособился. Лучшее сейчас – остановиться, спешиться и никуда не идти, просто стоять возле осла, как вкопанный. Его осмотрят, пошарят по карманам да и отпустят.

Часовой подошёл к старику, держа винтовку наготове. Поблёскивал в темноте примкнутый штык.

– Кто ты, старик? Что тебе здесь нужно? Здесь земли Италии, уходи, – сказал солдат по-арабски. Старик лишь едва заметно склонил голову и медленно, по-старчески надтреснуто, ответил:

– Здесь нет вашей земли. И нашей земли здесь нет. Вся земля принадлежит Аллаху, а мы – его дети.

Итальянец рассыпал нервный, но такой же мелодичный, как и окрик, смешок.

– Когда дуче приведёт сюда наш народ – вы про Аллаха и думать забудете. Будете верить в Деву Марию. Если вас всех, торгашей проклятых, конечно, не повесят.

– Я не могу не думать об Аллахе. Я же его сын, – твёрдо ответил старик, но с места не сдвинулся. Итальянец медленно опустил винтовку и упёр приклад в песок. Часовому явно было скучно: "Пустынные крысы" Монтгомери наверняка сейчас окапываются и подвозят боеприпасы для своих неповоротливых танков, чтобы в очередной раз броситься на Триполи в ближайшие дни, охранять на этой заставе, кроме четырёх ржавых бочек с топливом и хилого костерка нечего, все товарищи по оружию давным-давно спят в своих палатках, измученные дневным патрулированием.

– А что он тебе дал, скажи, старик? Этот ваш Аллах, что он вам дал?

Солдат явно ехидствовал. Он был очень молод и мечтал сейчас о глотке чистой воды, о ласках своей подруги, о доме. Ему до смерти надоели эти бесконечные пески, тучи гнуса, испепеляющая жара. А ещё ему надоело бояться. Поэтому оскорбить чужого бога, тем более, когда в руках верная винтовка, представлялось весьма забавным занятием.

Старик внимательно посмотрел на солдата и усмехнулся:

– Ты говоришь на языке Пророка, спрашивая меня о том, что мне дал мой бог. А что тебе дал твой? Почему ты находишь нужным быть здесь, среди чужой для тебя пустыни? Это ли повеление твоего бога?

Итальянец вспыхнул и даже дёрнулся, чтобы снова прицелиться в старика, но почему-то передумал.

– Accidenti! – выругался он, а затем снова заговорил по-арабски – какое тебе дело до моего бога, ты, плешивый торговец? Живо отвечай мне на вопрос!

Ослик запрядал ушами, словно бы чувствуя, что близится какой-то скандал. Но старик по-прежнему не выказывал смятения или беспокойства.

– Мой бог дал мне жизнь и возможность смотреть на этот песок. И тебе твой бог дал то же самое. Но ты вооружён, а я нет. И задаёшь мне вопрос, на который я ответил. Мне пора ехать.

С этими словами старик взобрался на ослика и медленно тронулся прочь. Часовой ошарашенно поглядел ему вслед, а затем окрикнул снова:

– Я с тобой ещё не закончил! Кто ты такой?! Ты шпион! Я застрелю тебя

Внезапно поднявшийся лёгкий ветерок донёс до итальянца негромкий ответ старика:

– Можешь стрелять. Бог у нас всё равно один.

Итальянец вскинул винтовку к плечу, прицелился, но не выстрелил. Внезапно в прицеле он увидел чёрное небо, усыпанное огромными звёздами, точно бы на платье его подруги, оставшейся в далёкой Италии. Росчерком божественного пера в небе плыли тёмные облака и скопления едва заметных тусклых фонариков. Дико стрекотали цикады и с тихим шуршанием песок полз из-под сапог.

– Надо будет доложить старшему, – почему-то снова по-арабски пробормотал часовой и опустил винтовку.

Старик верхом на ослике продолжал свой путь через вековечные барханы. На пустыню тяжёлым чёрным саваном опустилась ночь и звёзды в небе стали ещё ярче. Дым и пыль от вчерашней канонады уже разошлись и теперь каждое созвездие было отчётливо видно. Старик поднял голову и улыбнулся своим мыслям.

– Halt! – резкий окрик снова заставил старика посмотреть перед собой. Из-за очередной горы песка показался капот немецкой бронемашины, похожий на тупое рыло бородавочника. Тощий немецкий солдат в песочной форме, перемазанной кровью и пятнами масла, спускался с бархана навстречу старику, держа оружие наизготовку.

– Кто ты, старик? Что тебе здесь нужно? – сказал солдат по-арабски.

– Направляюсь домой. Мне не нужна ваша война. И ваш мир мне не нужен. У меня есть свой, в котором я – гость. Аллах соизволил, чтобы было так.

– Причём здесь Аллах? Что ты делаешь возле наших оборонительных постов, чёрт побери? – немец начал раздражаться, и винтовка в его руках угрожающе покачнулась. Старик не дрогнул и даже не изменился в лице. Только ослик снова запрядал ушами.

– Мне только что об этом говорил твой друг. И тоже на языке пророка. Зачем вам стрелять друг в друга, если все мы – дети Аллаха? – спросил старик, медленно проведя рукой по лбу, словно бы стирая с него пот.

Немецкий солдат выглядел ошарашенным. Кто бы мог подумать, что итальяшки так быстро выучат арабский язык, да ещё так хорошо, чтобы вести с местными душеспасительные беседы.

– Это мой долг. Я поклялся Родине и фюреру, что буду стрелять во всех, кто может принести вред моей стране. Даже в тебя. Но ты, вроде, вреда мне ещё не принёс. И моей стране тоже.

– Мы братья. Мы дети Аллаха. Или твой бог решил иначе?

– Я не верю в бога, старик, – немец всё ещё оставался растерянным.

– Не нужно верить в бога. Наши боги – это одно и то же лицо. Просто надо об этом помнить. Мне пора, – старик снова взгромоздился на ослика и медленно тронул, оставляя солдата позади в полном недоумении.

А, может, это один из шпионов, что Монтгомери набрал из числа местного населения? Собирает информацию о расположении блокпостов вместе со своим дурацким ишаком. Или нет?

Взревел двигатель бронеавтомобиля и вскоре место встречи солдата и старика быстро занесло песком.

______________________________________________________________________

Когда началась атака, итальянский часовой встретил её один. Его товарищи сначала не поняли, что произошло, а потом, один за другим, в обе палатки точнёхонько угодило по снаряду из гаубиц. Сопротивляться после такого попадания было, собственно, некому.

Молодой итальянец, наверное, навеки запомнился наступающим "Пустынным крысам": в отличие от большинства своих сослуживцев, он отстреливался до последнего, даже когда его явно контузило выстрелом из танкового орудия. Даже когда британцы перешагнули через мешки с песком и начали медленно обходить лагерь в поисках выживших, итальянец продолжал слепо размахивать оторванным взрывом от винтовки штык-ножом. Только выстрел милосердия смог, наконец, остановить этого фанатичного юнца.

– Здорово их, знать, Муссолини муштрует. Вон как сопротивляются, – хмыкнул один из солдат, перезаряжая винтовку.

– Чувствуют, что скоро крышка. Монти уже на хвост им наступил. Завтра сровняем Триполи с землёй и можно возвращаться домой, – вяло ответил другой и приложился к фляге, в которой плескалась отвратительно тёплая вода с привкусом гнили.

______________________________________________________________________

Бронеавтомобиль с чёрным крестом на борту разорвало пополам – снова прямое попадание от молодцев-артиллеристов. Крепкие ребята-валлийцы, бьют точно мухе в глаз.

Рядом с подбитой машиной лежал скрюченный окровавленный труп немецкого солдата. Рядом с ним – винтовка и маленький медальон с обгоревшей фотографией.

– Фриду свою вспоминал, фриц проклятый, – процедил сквозь зубы один из солдат, поддевая медальон носком ботинка, – а про мою малышку Бетти не подумал, сволочь, когда бомбы ей на голову сыпал? А, скотина?

С яростью он опустил тяжёлый приклад своего "Ли-Энфилда" точно на белобрысую голову погибшего, отчего та с чавкающим звуком промялась внутрь, как старая бочка от удара камнем.

– Полноте, сэр, – усмехаясь, остановил его сослуживец, – придём к ним в Берлин, там и рассудим, кто прав. Побереги силы.

______________________________________________________________________

Светало. Огромный гриф с унылым видом сидел около тела итальянца и неспешно глотал куски быстро тухнущего мяса, словно бы смакуя их. Остекленевшие глаза мертвеца всё ещё смотрели ввысь, в светлеющее африканское небо, на котором всё ещё можно было разглядеть несколько десятков звёзд. А Бога там разглядеть было уже нельзя.