Читать онлайн Карт-Хадашт не должен быть разрушен!

Глава 1

Новгород. Только пунический

Очнулся я в белом грузовичке, на котором мы с Ваней возвращались с оружейного склада. Ваню на арабском зовут Яхья, он сириец из села Маалула, где до сих пор говорят на арамейском языке – том самом, на котором разговаривал Спаситель. Ванино имя на арамейском звучит Йоханнан, и он собирался учиться на православного священника Антиохийского патриархата. Но тут в Сирии началась гражданская война. Маалула была захвачена теми, кого Америка называет «демократической оппозицией». После пятимесячного террора и после того, как Ванина старшая сестра, монахиня в монастыре святой Феклы, была взята в заложники, он ушел добровольцем в сирийскую армию. Сначала его послали на фронт, но потом перевели в водители.

Я же учился в Институте стран Азии и Африки на переводчика с арабского. Мне неожиданно предложили практику в Сирии. С Ваней я познакомился, когда сопровождал его в одной из поездок. Узнав, что он говорит по-арамейски, я попросил его обучить меня и этому языку – он был похож на иврит, который мы также изучали на факультете. Но современный иврит был для меня новоделом, зато то наречие, на котором говорил Ваня, произошло от языка времен Спасителя, лишь немного изменившись за два тысячелетия. А он, в свою очередь, попросил меня преподать ему начала русского. И первым его вопросом было, как бы его звали в России. Имя Ваня ему очень понравилось, и с тех пор по-русски я его называл только Ваней. И при любой возможности я предпочитал ехать на его грузовике.

А теперь мой друг все еще сидел на месте водителя. Вот только дверь с его стороны была испещрена мелкими дырочками от осколков мины, а меня же, судя по всему, знатно приложило о правую дверь – каюсь, я не был пристегнут. В левую руку впился осколок, который я осторожно достал, других ран мне не удалось обнаружить. А Яхья был мертвее мертвого.

Через ветровое стекло – оно каким-то образом осталось цело – были видны стены глинобитных зданий. Как мы сюда попали? Мы же ехали по асфальтированной дороге по пустыне, и никаких построек вдоль нее я не припомню. Я включил рацию, загорелся огонек, но все мои попытки установить связь оказались бесполезными. Включил от безысходности радио в машине – и вновь тишина, нарушаемая лишь треском помех. Я вздохнул, с трудом открыл дверь и вывалился наружу.

Машина стояла на продолговатой площадке, сооруженной из утрамбованной земли, посыпанной гравием. По левую руку поднимались стройные ряды винограда, а на склоне прямо передо мной виднелись оливковые деревья. Неподалеку находились какие-то постройки, вероятно хозяйственные, и на двери каждой висело по замку довольно необычного вида. Одна из дверей не слишком плотно прилегала к косяку, и в полумраке я увидел множество бочек, мало чем отличающихся от знакомых мне по экскурсиям на винодельни.

Солнце стояло чуть выше горизонта, между двумя холмами, и я не знал, было ли сейчас утро или вечер. Воздух оказался довольно прохладным, градусов, наверное, восемнадцать – и это после сорока с лишним в сирийской пустыне.

Я крикнул, но никто не отозвался. Подумав, я решил, что если это утро, то, может, здешние обитатели еще спят.

К стене одной из построек была прислонена примитивная лестница. Я забрался по ней и оказался на выпуклой крыше, с которой открывался вид на окрестности.

Мне вдруг вспомнился «Волшебник Изумрудного города», где Элли говорит собачке: «Мне кажется, Тотошка, что мы больше не в Канзасе». На Центральную Сирию это было совсем не похоже. Во-первых, далеко внизу я увидел море. Ладно, у Сирии тоже есть выход к Средиземному морю, но прибрежные районы страны находились достаточно далеко от мест, где я недавно пребывал.

А еще я увидел немалого размера город, окруженный тремя рядами стен. Над ним возвышалось нечто вроде акрополя, в середине которого на возвышении находилось огромное здание. В бинокль я смог разглядеть, что оно было похоже на греческий храм с колоннами по периметру. Далее город спускался к морю, а у подножия находилось нечто напоминавшее огромный ключ – длинный прямоугольник моря, окруженный чем-то вроде широких стен, и круглое кольцо в конце с островком посередине.

Я всмотрелся – и меня как током ударило: очень уж все это было похоже на город, виденный мною во сне, обрывки которого все еще не выходили у меня из головы. Вот только что это за город? Мне вспомнился Высоцкий: «И в ночь, когда из чрева лошади на Трою спустилась смерть (как и положено – крылата)». Может, и правда Троя? Или Иерусалим в семидесятом году, когда его осаждали римляне? Нет, он не подходит: в Святом городе, если верить картам, нет моря. Но были и другие города, полностью уничтоженные после того, как их взяли. Коринф, например, или Карфаген. И это только те, которые я знаю.

Но, как бы то ни было, даже через бинокль город был необыкновенно красив. И я неожиданно для себя попросил у Господа, чтобы то, что я пережил во время того ночного кошмара, не случилось наяву.

Спустившись вниз, я решил, что первым делом нужно было бы похоронить моего друга по-христиански, хотя бы пока. Когда я выйду к своим, то, надеюсь, земляки перезахоронят его со всеми почестями в его родной Маалуле. Или если я найду здесь батюшку, нужно попросить его отпеть раба Божьего Иоанна, хотя бы заочно.

Я с остервенением долбил землю и молил про себя Господа за упокой Ваниной души. За то время, что я провел в Сирии, он стал моим другом, а младшая его сестра Мариам, которую мне один раз довелось увидеть, была писаной красавицей – шатенка с серыми глазами. Если верить сирийцам, они на самом деле белые и пушистые, пардон, светловолосые и голубоглазые. Таких я не видел, но если кто и был близок к этому идеалу, так это она. Ваня мне однажды сказал, что готов выдать её замуж за меня: отец его был убит исламистами, и подобные решения теоретически мог принимать Ваня как старший мужчина в семье. Другой вопрос, захотела ли бы этого Мариам, да и я: все-таки я еще был молод и не горел желанием окольцовываться в ближайшем времени. Но все равно было приятно.

А теперь мне предстояло навсегда попрощаться с моим другом, да и с Мариам, которая осталась там, в многострадальной Сирии.

Место я выбрал не на самой площади, а чуть дальше, рядом с дорогой. Земля была каменистой, и даже с киркой я провозился, копая могилу, более двух часов. Солнце за это время ощутимо поднялось в небе, но намного жарче не стало, хотя я достаточно сильно вспотел от непривычной работы.

Но, наконец, я худо-бедно закончил свою работу, осторожно опустил тело товарища в яму, засыпал могилу, затем отрубил две ветки у одного из деревьев и соорудил грубый крест. Даст Бог, я сюда еще вернусь и перезахороню его в более приличествующем для этого месте или хотя бы поставлю что-нибудь получше. Но пока мне нужно хотя бы понять, куда я попал.

Однако когда я решил вернуться к машине, до меня донесся громкий испуганный женский крик.

Я сдернул с плеча автомат – после полугода пребывания в Сирии я без него чувствовал себя практически голым – и побежал по направлению к месту, где, как мне показалось, кричали. Почему с автоматом? Попробуйте-ка подраться садовым инвентарем. Эх, была бы у меня саперная лопатка… Но что поделаешь, за неимением гербовой, как говорится…

Тропинка повела меня через отрог холма и вниз, к двум зданиям – одно побольше и побогаче, второе же представляло собой небольшой опрятный домик, рядом с которым были привязаны четыре неоседланных лошади. И женские крики раздавались именно из того, второго.

Эх, не учили меня, как зачищать здания… Но у меня и так все неплохо получилось. Ворвавшись внутрь, я увидел, как четыре смуглых мужика с явно сексуальными намерениями раскладывают на полу двух полураздетых девушек. Рядом лежали трупы мужчины и женщины постарше и двух девочек – лет, наверное, шести и восьми. Кричала одна из жертв – та, что была одета побогаче (если судить по ткани, из которой было сшито сорванное с нее платье). Другая же пыталась вцепиться зубами в руку одного из насильников, но тот ударил ее наотмашь по лицу, а затем продолжил свое дело. Меня они не заметили – наверное, потому, что мои шаги не были слышны из-за криков жертвы.

И что-что, а стрелять я умел, и автомат заранее переставил на одиночные. Да и боевой опыт тоже имелся – мне довелось почаствовать в двух перестрелках. И если во время первой я поначалу вел себя не лучшим образом и вышел из ступора лишь тогда, когда стрелять уже не было необходимости, то во второй раз я все же сумел подстрелить двух злодеев. Как мне сказал тогда один капитан-спецназовец, коренастый крепыш с небольшой бородкой: «Молодец, уважаю». Но в следующий раз он попросил меня сидеть в укрытии и не высовываться: мол, стрелять и без тебя есть кому, а переводчики, особенно хорошие, – товар штучный и дорогой.

Как бы то ни было, сейчас я не медлил ни секунды. Четыре выстрела, потом четыре контрольных – и насильники ушли прямиком в ад, туда, куда им и дорога. Конечно, если бы они не были столь беспечными и если бы сообразили, что я один и что палка у меня в руках стреляет, мне, возможно, не так просто удалось бы их всех уложить…

На меня с ужасом смотрели две девушки в разорванных одеждах. Одна явно была госпожой: как я уже говорил, ее платье, напоминавшее сто лы, в которые обычно драпировали статуи римлянок, было сшито из более дорогого материала, чем у той, второй. Даже в подобной ситуации я не мог не заметить, что обе были писаными красавицами. У первой были роскошные каштановые волосы, сейчас сбившиеся и спутанные, серые глаза и, хоть я и пытался не смотреть на их обнаженные прелести, точеная фигурка и прекрасная небольшая грудь. Вторая была повыше, посветлее, и грудь ее была побольше, но ни капельки не отвисала. Первая мне кого-то очень сильно напомнила, но я не мог сообразить, кого именно.

Я улыбнулся и сказал им сначала по-русски:

– Не бойтесь, барышни, теперь эти мерзавцы не сделают вам ничего плохого!

Потом повторил то же самое на английском, французском, арабском и, наконец, латыни. Последнее было явной ошибкой – страх на лицах девушек сменился ужасом, и та, что пониже, спросила:

– Руми?

Похоже, она приняла меня за римлянина.

Я помотал головой:

– Руси.

Девушка еще раз спросила меня на языке, напомнившем мне больше библейский иврит, нежели арамейский, но имевший определенное сходство и с тем и с другим. Да, я когда-то заинтересовался языком Библии, но очень быстро понял, что он не слишком похож на современный разговорный иврит, который нам преподавали в универе. Но кое-что понять я все же смог. Она меня спросила, что такое «руси». И я попытался ей объяснить, что моя страна очень далеко.

Не выпуская из рук оружие, я осмотрел двух взрослых и двух девочек. Мама и папа – так я понял – были, увы, уже мертвы, младшая девочка тоже. А вот у старшей на шее билась жилка. Я аккуратно снял с нее окровавленное платье и посмотрел – ага, ножевое ранение. Большая потеря крови. Но жить, скорее всего, будет.

Я произнес на арамейском:

– Ждите меня здесь, я сейчас приду. Если что… – И протянул той даме, что была одета попроще, кривой нож одного из нападавших.

Она отшатнулась и стиснула зубы – подумала, наверное, что я собирался ее прирезать либо обесчестить.

Я укоризненно покачал головой:

– Для тебя. Для защиты.

Она неожиданно кивнула и робко улыбнулась. Протянул второй такой же нож другой девушке, после чего сбегал к грузовичку за аптечкой. С ее помощью я тщательно обработал рану девочки и перевязал ее.

– Нам надо отсюда уйти, – сказал я. – Только куда?

– В Карт-Хадашт, – сказала та, что побогаче, на ломаной латыни. – Ко мне домой. Только на чем? Верховая лошадь у нас только одна.

– У дома к дереву привязаны четыре лошади этих. – И я показал на убитых мразей. – Но лучше уж мы поедем на машине. Вместимся.

– А что это?

– Увидишь. Кстати, меня зовут Николай.

– Ни-ко-ла. А меня – Мариам.

Только теперь я сообразил, кого она мне напомнила: она была очень похожа на Ванину сестру, хотя я, понятно, ни разу не видел ту без одежды. Разве что волосы у этой Мариам были чуть посветлее.

Я поклонился и прижал руку к груди, не зная, как именно здесь выражают почтение. Но она лишь улыбнулась и продолжила:

– А ее зовут Танит. Она моя… – Она перешла на свой язык, и тут я не понял слова, но догадался, что имелось в виду «служанка» или «рабыня». – И подруга. А это, – показала она на девочку, – Ашерат.

– Надо бы их, – я показал на тела родителей и второй девочки, – похоронить. Да и этих, – я пнул ногой труп одного из насильников, – куда-нибудь убрать.

Конечно, это сейчас мне кажется, что я говорил на их языке, а тогда то, что я смог из себя выдавить, было мало похоже на тот язык, на котором говорили мои новые знакомые. Но Мариам лишь кивнула.

Лошадей мы определили в конюшню здесь же, у площадки в центре усадьбы. Там уже стоял конь, на котором прискакала Мариам. Тела убитых родителей и сестры Танит я бережно сложил на пол небольшого здания с двумя колоннами спереди – как я понял, храма какого-то местного божества. А трупы убийц я попросту выволок из дома и свалил в канаву. Я так понял, что Мариам пришлет людей, которые займутся похоронами одних и избавятся от других.

Машина завелась, как будто ничего с ней и не случилось. Она была небольшой – трофейный белый грузовичок из тех, которые американцы передали «сирийским демократическим силам», в результате чего все они оказались у игиловцев, а некоторые потом стали нашими трофеями. Кузов был забит под завязку, но что именно мы перевозили, я точно не знал: кузов был затянут зашнурованным брезентом.

Девушки – и девочка – сначала испугались, когда увидели моего «железного коня» и особенно когда я его завел и мы отправились на нем в путь. Мариам и Ашерат обе, не сговариваясь, завизжали, а Танит вздрогнула, но ничего не сказала. Впрочем, вскоре испуг на их лицах сменился восторгом, и Мариам стала указывать мне дорогу.

«Все-таки, наверное, Карфаген», – подумал я, когда вел грузовик по довольно неровному склону по направлению к городской стене. Первые ворота, к которым шла дорога, были замурованы, и мы повернули налево, вдоль стены. Через какое-то время мы увидели другие ворота, достаточно широкие, чтобы туда могла проехать наша машина.

Я уже собирался зарулить в них, когда к нам, опасливо озираясь, подошли несколько стражников в пластинчатых доспехах, с мечами и щитами, и начали кричать испуганными и злыми голосами. Но, увидев сидящую рядом со мной Мариам, они немного успокоились и стали вести себя приличней. А когда моя спутница предъявила им бронзовую пластину и что-то сказала приказным тоном, они позволили мне загнать грузовик за периметр первой стены и показали, где его поставить, даже не поинтересовавшись, что это за агрегат такой.

Похоже, там было что-то вроде таможенного загона: на площадке стояло несколько десятков повозок, и местные Верещагины осматривали груз каждой из них. Мне же дозволили припарковаться с другой стороны, и никто ко мне больше не приставал.

Мариам переговорила со старшим таможенником, после чего сказала мне:

– Не бойся. Не тронут. Ждем.

Точнее, это звучало как «Не бояться, не трогать, ждать». Я помнил из предисловия к учебнику библейского иврита, купленного мною, когда я заинтересовался и этим языком, что у глаголов не было времени – оно определялось контекстом[1]. Примерно то же, так я понял, было и в пуническом – языке Карфагена, на котором говорила Мариам. Это если, конечно, я находился в Карфагене.

Кто-то из стражников оседлал коня и поскакал в город. Минут через двадцать к нам подъехала повозка, запряженная двумя волами.

На мой немой вопрос Мариам ответила:

– Потом возьмем. Сейчас здесь. Поехали.

И мы покатили на повозке через весь город. Поездка, скажу я вам, оказалась незабываемой: дорога хоть и была относительно ровной, но лишь относительно. На каждом ухабе повозку нещадно подбрасывало, и, казалось, каждый раз на моей филейной части появлялся новый синяк.

Через вторые ворота мы прибыли на огромную рыночную площадь. Как я потом узнал, здесь иностранные купцы торговали с местными, ведь въезд в собственно Карфаген иностранцам разрешался, но без товара. Такой же рынок был внизу, у торгового порта.

Третьи же ворота привели нас в собственно город – в не самую богатую его часть. Улица, ведущая вглубь города, была широкая и вымощенная камнем. Вдоль обочин тут и там стояли каменные блоки. Я не мог понять зачем, пока не увидел, как один из жителей города с его помощью взбирался на лошадь, и подумал, что в этом был определенный смысл. А чуть дальше по желобам стекала вода.

Дорогу поначалу пересекали немощеные узенькие улицы, по краям которых стояли небольшие, но аккуратные домики. А вдоль проспекта возвышались дома побольше – в два, три, а то и четыре этажа, с наружными лестницами. Судя по всему, это было что-то вроде доходных домов, или римских инсул[2]. Хотя в Риме, как известно, они нередко бывали и в десять или более этажей, пусть и в более поздний период. Кое-где эти «инсулы» перемежались зданиями с двумя колоннами у входа, которые, как мне показалось, были храмами[3]. Так как я не знал, как будет «храм» на местном языке, я не решился спросить об этом у своих прелестных спутниц…

Чем выше мы поднимались, тем богаче выглядели улицы, которые уже были сплошь мощеными. Кое-где мостовая представляла собой некую мозаику из разноцветных камней[4]. «Многосемейных» домов больше не было, их вытеснили особняки с разноцветными фасадами и полукруглыми навершиями, сначала одно- и двухэтажные, а постепенно и повыше. Появились и другие сооружения, которые явно не были жилыми; лишь потом я узнал, что это были не только административные здания, но и библиотеки, крытые рынки и дорогие магазины, где продавались и книги, и мебель, и произведения искусства. Там же можно было купить живой товар – рабов.

Вскоре мы уперлись еще в одни ворота, которые открыли специально для нас и только после того, как придирчиво ознакомились с той же бронзовой пластиной: как я понял, эта часть города была «не для всех».

– Бырсат, – сказала Мариам.

Я не решился спросить, что это означало, но догадывался, что имелось в виду нечто вроде детинца или цитадели. В этой части города здания были особенно роскошными, многие из них были окружены оградами. Посередине, на небольшом холме, парил над городом красивейший храм. В отличие от тех, которые я видел в нижней части города, он был больше похож на древнегреческий. Его окружали ионические колонны, над входом красовался скульптурный фронтон, а вокруг, над колонным поясом, располагался прекраснейший скульптурный фриз с изображением различных сцен, наверное, из местной мифологии.

Мы обогнули Храмовую гору и вскоре подъехали к стене из крупных каменных блоков, окружавших немаленьких размеров участок. Мы проехали в ворота и остановились у здания, имевшего как уже привычное навершие, так и портик, более напоминавший Рим или Грецию. Фасад был мозаичным, из белого и черного мрамора; на нем были изображены корабли с несколькими рядами весел, а также множество животных – слон, черепаха, лев, бегемот, носорог, а также весьма искусно изображенный тапир, который, насколько я помнил, обитал лишь в Южной Америке[5]. Либо я ошибался, подумал я, либо хозяева этого дома были знакомы с этим далеким континентом.

К нашей повозке подбежали то ли слуги, то ли рабы – кто посветлее, кто потемнее, но негров среди них я не увидел – и почтительно помогли Мариам сойти. А на портик вышли четверо: мужчина и женщина средних лет, одетые весьма изысканно, и двое молодых людей – один постарше Мариам, один помоложе. Мужчина был очень похож на Мариам, тогда как женщина была жгучей брюнеткой, и оба мальчика были как две капли воды похожи на нее.

Мариам подбежала к ним и быстро о чем-то заговорила. Мужчина, посмотрев на меня, чуть поклонился и сделал приглашающий жест рукой. Я подошел, также поклонился и сказал «шалом алейкум» – кто сказал, что университетский курс иврита никуда не годен? Хотя от волнения я перемешал его с арабским. Но мужчина с женщиной – судя по всему, родители Мариам – улыбнулись и жестом пригласили меня в дом, тогда как оба брата смотрели на меня намного менее приязненно.

Поднявшись на портик, я обернулся и посмотрел вниз, на прекрасный город, спускавшийся амфитеатром к синему-синему морю. Но я не мог забыть тот самый страшный сон. Я подумал, что не знаю, получится ли у меня изменить историю, но мне очень не хотелось, чтобы этот город был разрушен. Хотя, конечно, все могло окончиться тюрьмой, рабским ошейником или топором палача: я здесь пока никто и звать меня никак.

Моя любовь к языкам проявилась в Америке, когда я при выборе школьных предметов решил выучить не только французский, но и латынь. Но начнем с самого начала. Мой папа – профессор химии, мама – известный хирург. Но в конце девяностых зарплата тогда еще доцента МГУ превратилась в пшик, да и ее часто задерживали месяцами, а мамину коллегу жестоко избили братки, когда на операционном столе умер член их «бригады» (как сказала мама, коллега сделала все, чтобы его спасти, но раны были несовместимы с жизнью). Именно тогда отец принял приглашение одного достаточно известного американского университета, и мы отбыли за океан.

Оказалось, конечно, что папиной зарплаты, которая в переводе на рубли выглядела огромной, в Америке еле-еле хватало для жизни, а маме пришлось сначала учить английский, потом сдавать экзамены по медицине, а затем, чтобы стать хирургом, пойти работать интерном за не столь уж большие деньги. И через шесть лет, когда обстановка в России несколько наладилась, мы продали все, что у нас было в Америке, и вернулись на родину. Одной из основных причин было то, что родители были весьма недовольны нашим образованием, хотя учились мы в одной из лучших школьных систем нашего штата[6].

Мы с братом и сестрой сразу же влились в американскую жизнь. В первый год я осенью играл за школьную команду в европейский футбол, весной бегал в школьной команде, а зимой осуществил свою давнюю мечту – занялся фехтованием. Конечно, я очень быстро понял, что это имеет мало общего с киношными д'Артаньянами, и в следующем году занялся уже американским футболом, баскетболом и – о ужас! – бейсболом. Во всех трех видах спорта мне прочили место в какой-нибудь университетской команде, пусть, вероятно, не высшего уровня. Так что я был весьма недоволен, когда мне было сказано, что мы возвращаемся в Россию.

Но про школу родители были правы. Приехав в Америку, я перескочил целый класс, а когда пошел в девятый и начал учиться в high school, выбрал себе классы «для самых умных» (в Америке по каждому предмету есть целая гамма классов, от «для дураков» до «почти университетского уровня»), но все равно, по маминому мнению, я безнадежно отставал от русской школы. Действительно, в этой школе, в отличие от российской, и математика, и науки, и история, и даже английский мне казались весьма простыми предметами. Зато мне очень понравился французский, а латынь я полюбил, что называется, с первого взгляда.

Так как я вдобавок ко всему остальному еще и подрабатывал по утрам разносчиком газет (вставать приходилось на час раньше, чтобы успеть на школьный автобус), то у меня были деньги не только на девочек, но и на учебники языков в местном букинистическом магазине. Именно там я купил себе университетские учебники по испанскому, французскому, латыни и древнегреческому, а также, к своему собственному удивлению, по библейскому ивриту. Так как они несколько устарели, я их приобрел за пару долларов за штуку, а иврит и вовсе за квортер, сиречь двадцать пять центов. Лежал он на столе для окончательно уцененных товаров, и у меня как раз хватило на него денег.

Родители пытались меня заинтересовать своими предметами (отец – науками, мать – медициной), и для них стало шоком, когда я решил поступать вместо медицинского, или химфака, или, на худой конец, какого-нибудь физфака или мехмата, на арабский язык. Сразу меня не приняли, и я отслужил срочную, а затем сдал экзамены повторно – и прошел в Институт стран Азии и Африки при МГУ. Так я и оказался в Сирии.

А теперь я мучительно пытался вспомнить библейский иврит – все-таки тот язык, на котором разговаривали в этом городе, был к нему достаточно близок. Но меня хватило лишь на «Меня зовут Николай» и «Я русский». А хозяев дома, как я узнал, звали Магон и Аштарот. Аштарот смотрела на меня достаточно приязненно, но, когда Магон заметил это, взгляд его стал намного более прохладным, хотя я не давал никаких поводов к ревности.

А потом открылась дверь, и вошел человек весьма крепкого телосложения. Если бы не абсолютно седые волосы, я бы подумал, что ему лет сорок.

– Здравствуй. Меня зовут Ханно. Ты говоришь на латыни? – спросил он меня на этом языке.

Конечно, я никогда не учился разговаривать на языке древних римлян, и получалось у меня это через пень-колоду. Тем более что Ханно выговаривал многие звуки по-другому, чем нам преподавали. Я поначалу думал, что это карфагенский акцент, но потом понял, что он все произносил именно так, как надо, ведь в наше время настоящей латинской фонетики никто не знал. Да и грамматика у моего собеседника была более архаичной, чем та, которой меня учили.

Но теперь я хотя бы мог с кем-то изъясниться. И первое, что я сделал, – это рассказал Ханно про грузовик и что его нужно куда-нибудь убрать.

Тот посмотрел на меня выпученными глазами:

– Когда Мариам сказала мне, что ехала на повозке, которая двигалась сама, я не поверил, но сейчас…

– Нужно бы его как следует укрыть и, главное, обезопасить груз.

– Оружие? – внимательно посмотрел он на меня.

– Именно. Вот только это оружие из моей страны.

– Хорошо. Поехали.

– Но вы…

– Мой друг, – усмехнулся Ханно, – мне уже шестьдесят пять лет, но мне еще ох как далеко до могилы. Если, конечно, меня туда не отправят римляне. Ну или нумидийцы вроде тех, кто напал на мою внучку.

По дороге (ехали мы на той же повозке, только лошадей заменили на свежих) мы с ним поближе познакомились. Ханно оказался дедом Мариам и отцом Магона. Старший его сын, Химилько, много лет назад ушел в экспедицию в Африку и там пропал. Старшинство перешло к отцу Мариам – если, конечно, Химилько не вернется.

Дед Ханно, которого звали Герсаккур, был одним из карфагенских старейшин – римляне их именовали сенаторами. Увы, по словам Ханно, дед проголосовал против того, чтобы после битвы при Каннах финансировать кампанию Ганнибала: он и сенатское большинство требовали скорейшего мира и возобновления торговли. В результате деньги кончились, нумидийская конница переметнулась на сторону римлян, и война была проиграна.

– Я слышал, Ганнибал сказал, что его победили не римляне, а карфагенский сенат, – блеснул я своими знаниями истории.

– Я тоже такое слышал, и в общем он был прав, – горько усмехнулся Ханно. – Но в результате мы проиграли, на нас наложили огромную контрибуцию, отобрали большую часть земель, и теперь мы не можем вести военные действия без разрешения римлян. Чем и пользуются нумидийцы. А меня и других детей отправили заложниками в Рим.

– В Рим?

– Да, мой друг Кола. – Именно так он обращался ко мне после того, как по его просьбе я назвал ему краткую форму своего имени. – Сначала меня должны были отпустить сразу после заключения мирного договора, но Сципион настоял на том, чтобы я оставался у них до тех пор, пока все условия договора не будут выполнены Карфагеном. Я, кстати, жил у него дома, и он даже хотел меня усыновить, но потом, через четыре года, все же отпустил меня к родителям. И когда я вернулся, я лучше говорил на латыни, чем на родном языке.

– А расскажи мне про ваш город, – попросил я.

– Это самый большой город известного нам мира. Только богам известно, сколько в нем живет людей: кто говорит, что двести пятьдесят тысяч, а кто называет и цифру семьсот тысяч. Я думаю, что истина где-то посередине.

Но начинался, по его словам, город с теперешней цитадели – это там, где находится дом Ханно. Правильное ее название – Барсат, но местные произносили его как «Бырсат». Посреди? на Храмовой горе? стоит храм бога-лекаря Эшмуна, супруга богини Аштарот. Кроме того, в Бырсате находятся особняки членов великих родов, а также Совет старейшин и некоторые другие общественные здания.

Севернее Бырсата находится главный военный и гражданский порт, именуемый «котон», он возник сразу после основания города. Котон похож на ключ: в длинной части швартуются гражданские суда, принадлежащие членам купеческой гильдии, в круглой – военные корабли. А на острове посередине круга находится резиденция того из шофетов – это что-то вроде римских консулов, – кто отвечает за торговлю.

Из Бырсата в котон идет Дерек-Котон, Портовая улица, самая красивая улица Нижнего города. А к востоку от котона расположен торговый порт для менее именитых купцов и иностранцев. На юг от Бырсата уходит Дерек-Нефер, Неферская улица, идущая в городок Тунес на Тунесской лагуне и далее в крепость Нефер. А на запад – Дерек-Ытикат, дорога на Утику, старую столицу Карфагена.

Сама же земля именуется Фаракат – «Страна жары». Многие произносят ее название как Фарыкат, но Ханно предпочитал старое название. У римлян это слово превратилось в «Африка».

К западу от Фараката находится Нумидия. Когда-то она была вассалом Карфагена, но после измены Массиниссы в конце предыдущей войны с римлянами стала вассалом Рима и в награду получила самые плодородные земли своих бывших союзников, а также три главных портовых города на западе и Лепкей на юге. А еще дальше к западу – Мавритания, где живут племена, говорящие на очень близком к нумидийскому языке. Но у них свои цари[7].

К востоку от Карфагена расположена территория, именуемая Ливией. Главные ее города также ранее были вассалами пунов, и большая часть населения в них такие же пуны, как и живущие в Карфагене. Вокруг живут племена, также родственные нумидийцам, но намного более мирные. А дальше в том направлении великая страна, именуемая Мицр, которую греки назвали почему-то Айгюптос. Примерно так же эту страну именуют римляне. Я догадался, что Ханно имел в виду Египет, тем более что на арабском он именовался примерно так же – Миср.

– А к югу? – спросил я его.

– На юге простирается огромная пустыня, в которой обитают лишь немногие кочевники. А еще дальше – земли, населенные черными людьми. С ними некоторые из нас торгуют, это далеко и небезопасно, зато весьма прибыльно. Именно там пропал мой старший сын.

Ханно вздохнул, кивнул каким-то своим мыслям и попросил:

– А теперь расскажи мне о своей родной стране.

Я подумал и начал:

– Я слышал, что греки иногда называют ее Гипербореей. Она далеко на полночь, там, где зимой очень холодно и выпадает снег, который не тает до весны.

– Видел я снег, он однажды выпал в Риме, но на следующий же день растаял. Но на горах, что недалеко от Рима, он лежит каждую зиму. А про Гиперборею рассказывают, что там живут очень высокие люди и что они умеют много такого, чего не умеет никто. Я это считал не более чем легендой. Ведь наши купцы бывали во многих землях – и на полдень, и на полночь, и на закат, и на восход, – но ни людей из Гипербореи, ни их чудных поделок никто не видел. Но сейчас, увидев тебя, я в это скорее поверю. Ладно, мы приехали.

Грузовик мы перегнали во второй периметр стен – там имелась пустая конюшня с более высоким потолком, чем обычно. Как мне объяснил Ханно (ранее он торговал с нумидийцами), здесь содержались кони на продажу. А выше здание сделали именно для того, чтобы произвести на покупателей впечатление.

Я открыл брезент и посмотрел на богатство, которое мне досталось от щедрот правительства Российской Федерации, – ранее было недосуг. Оказалось довольно-таки негусто: пара минометов, пара пулеметов Калашникова, две снайперских винтовки, с десяток АК-74, аптечки, портативные рации, несколько пистолетов, бронежилеты, каски… Но главное, было несколько десятков мин к минометам, целая стопка цинков с патронами (судя по маркировке, в основном для АК, но и для снайперок тоже были), гранатометы – «Мухи» и РПГ с боеприпасом, – а также гранаты и даже толовые шашки.

Капля в море, конечно, подумал я, но повоюем. При всем моем уважении к латыни и римской культуре, дохлый Катон мне очень даже напоминал дохлого же Маккейна из моего времени, а политика Рима до боли напомнила таковую той самой страны, где я провел часть своей юности. Тогда я и пообещал себе, что сделаю все, чтобы Карфаген не был разрушен. И неожиданно для самого себя спросил у Ханно:

– А как называется Карфаген на вашем языке?

– Карт-Хадашт. Это означает «Новый город». Первым городом в этих местах, основанным переселенцами из финикийского Тира, стала Ытикат, которую римляне именуют Утикой. Но расположение Карт-Хадашта оказалось намного более удачным, и Новый город стал нашей столицей.

Значит, подумал я, Новгород, а Утика – что-то вроде местной Ладоги.

– Римляне вроде высадились именно в Утике? – припомнил я историю Третьей Пунической войны, которую, если честно, знал весьма отрывочно.

– Именно так, – с грустью сказал Ханно. – Их шофеты – так называются верховные правители – перешли на сторону врага в обмен на обещание, что горожанам сохранят все их права и привилегии, а их Совет старейшин просто поставили перед фактом. Тогда наш Совет послал к римлянам делегацию, которая умоляла их заключить мир, пообещав им практически любые уступки. Их консул Луций Кальпурний Пизон Цезоний[8] потребовал, чтобы мы передали им все наше оружие и все боевые корабли, сказав, что этого будет достаточно для достижения мира. Большинство нашего Совета на это согласилось.

– И это ничего не дало.

– Нам – ничего. Я уже знал, что римлянам доверять в таких делах нельзя, проголосовал за войну – и оказался прав. Римляне оружие взяли, но выставили новые условия – разрушить город и где-нибудь основать новый, но не ближе чем за десять римских миль от берега, а это около пятидесяти тысяч шагов. Это означало бы конец Карт-Хадашта. Тогда мы каким-то чудом восполнили то, что им отдали, и даже выиграли несколько битв – в море, на Тунесской лагуне и в Нефере. Но наши враги, так мне кажется, решили пока не вести активных действий, зато теперь всячески пытаются помешать нашей торговле с другими странами. А без торговли у нас в городе не хватит даже еды.

– Я готов помочь, чем смогу. А я кое-что могу.

– Кола, – чуть поклонился он, – это же не твоя война.

– Ханно, ты знаешь, для нас, русских, несправедливость – зло. Я мог бы, конечно, уйти к римлянам: мол, я ваш, буржуинский. – Слова «буржуинский», понятно, в латыни не было, и я его заменил на «любитель Рима». – Но я буду сражаться за вас, как смогу. И если надо, отдам свою жизнь. Лишь бы не было как…

Я хотел сказать «как в нашей истории», но вовремя остановился.

Ханно же посмотрел на меня и сказал:

– Кола, тогда нужно сделать вот что. Иностранец обязан получить пропуск в город, а особенно в Бырсат, иначе он не может оставаться за третьим периметром стен и в Бырсате на ночь. Тебя мы оформим как нашего гостя – это даст тебе право на пребывание внутри крепостных стен и в Бырсате в течение трех месяцев. Этот пропуск можно будет продлить.

Здание Совета старейшин – так на самом деле именовалось то, что римляне и греки называли карфагенским Сенатом – находилось на краю Бырсата, недалеко от въезда в эту часть города. Назывались старейшины, как мне рассказал Ханно, «дирим» – «великие». Часть из них были делегатами великих родов, часть – от гильдий купцов и ремесленников, а еще были выборные делегаты, которых выбирали все граждане города мужского пола. Причем, по словам Ханно, выборы, как правило, проходили честно, в отличие от Рима.

Но эти самые дирим имели лишь опосредованную власть. Правили городом два шофета, сиречь судьи, но по всем основным вопросам они были обязаны советоваться со старейшинами, и если они не могли прийти к консенсусу, то решал Совет. Но у Совета не было права законодательной инициативы. Зато именно он принимал решения по вопросам гражданства и законности пребывания в городе.

Ханно провел меня в нечто вроде секретариата, где пожилой писец взял свиток и спросил у меня, как меня зовут, – это даже я понял. Я и сказал: «Николай, сын Алексея». Тот еще что-то спросил, на что Ханно ответил: «Русия». Писец переспросил, и Ханно начал что-то ему рассказывать, причем я понял лишь «нет, не римлянин». Писец что-то записал в свитке, потом с улыбкой сказал, как мне перевел Ханно, что пропуск будет готов через час.

И мы пошли в небольшую харчевню рядом со зданием Совета. Было на удивление чисто, а еще, что меня приятно удивило, при входе служка полил нам на руки из кувшина. Еда была простой, но очень вкусной: мясо со специями, какие-то овощи и местное вино, оказавшееся достаточно неплохим, но весьма густым, – его, как и в Риме, полагалось разводить водой.

После обеда я спросил, есть ли здесь… Я не помнил, как именно будет звучать «удобства» на латыни, но Ханно сообразил и показал на приземистое здание, стоявшее чуть в стороне. Оказалось, что в городе на каждом шагу были общественные уборные, причем – это на заметку потомкам – абсолютно бесплатные.

Когда-то давно я посетил с родителями Рим, и мы съездили в Остию – бывший порт Рима в устье Тибра, который население покинуло после того, как рукав Тибра, на котором он находился, обмелел; а потом и сам заброшенный город потихоньку занесло илом. Тогда я увидел на плане общественную уборную римского периода и замучил родителей, пока мы не нашли это заведение. Мне запомнился ряд мраморных сидений по периметру огромного квадрата – весьма, как мне показалось, неплохо, кроме того, конечно, что частной сферы там не было от слова вообще. Но, как было написано в путеводителе, посещение отхожего места было для римлян тоже своего рода возможностью пообщаться с другими.

Здесь же все было намного комфортнее – сиденья были также мраморными, но присутствовали разделительные стенки из мягкого камня по обе стороны каждого нужника. На них находились мозаики, а под ними народ вырезал разнообразные надписи, которые я читать не мог: я не только хреново знал язык, но и алфавит у них выглядел по-другому, чем в иврите и тем более в арабском. Впрочем, я где-то читал, что и сами евреи писали в древности другим алфавитом, больше похожим на финикийский, но я их версию семитской письменности не знал.

Подумав: «А чем я хуже?» – достал нож и выцарапал на родном языке надпись: «Здесь был Коля». Теперь и в общественном карфагенском туалете имелась надпись на русском языке.

Когда я вернулся, мне вручили бронзовую пластину. Согласно ей, я был НКЛ, сын АЛКС из Русии, гость рода Бодон (не подумайте, что это я сам смог прочитать, мне назвал буквы Ханно). Ну и фамилия, подумал я, прямо-таки «Бодун»… Хорошо еще, что она не моя.

Сведения о том, что у них нежданно-негаданно появился гость, хозяева восприняли по-разному. Обрадовались лишь Мариам и в какой-то мере Аштарот. Ее отец держался со мной подчеркнуто нейтрально, а братья ее бросали на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего. Еще бы, приезжает какой-то варвар и в тот же день поселяется у них в доме, и все благодаря выжившему из ума деду.

После ужина Химилько, младшему брату Мариам, было поручено организовать для меня ночлег, мне же было велено подождать на лавочке в саду. И через десять минут за мной пришел старый слуга, немного говоривший на латыни. Он и отвел меня в небольшой глинобитный домик в дальнем углу сада. Состоял тот из двух крохотных комнатушек. В одной из них находился топчан, вероятно, заставший еще основание города в восемьсот четырнадцатом году до нашей эры. Эта дата мне, как ни странно, запомнилась с детства, хотя из истории Карфагена я помнил крайне мало.

Как бы то ни было, кроме этого топчана, в комнате ничего бы не уместилось. Двери не было, был лишь проход в прихожую, в которой стояли не менее древний стол и две колченогих табуретки. И все. Вся мебель, равно как и пол, была покрыта толстым слоем пыли.

Я попросил тряпку. Слуга что-то проворчал на пуническом, но принес мне ветхий и грязный рукав какой-то пришедшей в негодность одежды. Я его спросил, где можно брать воду, и он, продолжая ругаться на своем языке – мол, понаехали тут всякие и отрывают честных людей от дел, – показал мне небольшой проточный прудик в саду. Рядом с ним находилась весьма примитивная уборная, достаточно чистая (в этом поместье все было более или менее чистое, кроме моего нового жилища), но напоминала она пресловутый туалет типа «сортир» в деревне, разве что глинобитный, а не дощатый.

Поставив на стол небольшой кувшин с водянистым пивом и положив кусок хлеба прямо в пыль, слуга ретировался, бросив на меня презрительный взгляд. Я же взял тряпку, смочил ее в прудике и начал убирать дом. Приведя его в более или менее приемлемое состояние, я проверил табуретки – на одной из них можно было сидеть, не опасаясь грохнуться на пол, – достал из рюкзака жестяную кружку и выпил немного пива, закусив его черствым хлебом, который я предварительно очистил, как мог, от пыли.

Солнце уже садилось, а фонарик мобильника у меня вряд ли долго бы протянул. Мне еще повезло, что у меня была солнечная батарея для мобилы, но заряжала она очень медленно. Так что я решил улечься спать, а завтра попробовать найти себе другое жилище. Проблема была в том, что у меня не было вообще никаких здешних денег, так что пришлось бы что-нибудь продать. Вот только что? И кому?

Родители меня воспитали в православии, но, должен сказать, я в студенческие годы практически полностью отошел от Церкви. В Сирии я вновь стал время от времени молиться, ведь на войне атеистов нет. А сейчас я встал на колени, поместил перед собой иконку Казанской Божьей Матери, которую мне дала мама, и попросил Господа и Богородицу о божественном вспомоществовании. Конечно, где-то в глубине души я осознавал, что и Спаситель, и Богоматерь еще не родились, но это были частности, ведь Бог, как известно, был всегда и везде.

Колыхнулась занавеска, которая служила в этом домике дверью, и вошел Ханно.

– Вот куда тебя определил этот негодяй, – сказал он зло.

Я прервал молитву и встал, чтобы его поприветствовать, а он лишь сказал:

– Бери все свое, и пошли. Будешь жить в моем крыле дома. Прошу прощения за действия моего внука. Я с ним еще поговорю.

– А что это за дом?

– Именно в этом доме когда-то давно жил наш предок, который был в числе первых переселенцев. Потом, конечно, он женился и построил домик побольше – тот не сохранился, – а в этом с тех пор жил раб. А потом и для слуг места не хватило, и были построены дома побольше. А сам этот дом – семейная реликвия, и, когда я был помоложе, за ним следили. Спасибо, что ты его хоть немного убрал. Но поселить в нем гостя – нарушение всех законов гостеприимства.

Я сказал Ханно, что мне не привыкать: домик был всяко приятнее ночевок в палатках в пустыне. Конечно, я не знал, как на латыни будет «палатка», но сумел это как-то показать руками. Он рассмеялся и сказал, что тоже ночевал в местах и намного хуже, особенно в дальних краях, но это не повод поступать так, как сделал его внук.

Мое новое обиталище на самом деле было квартиркой из двух комнат, каждая из которых была больше, чем весь домик, в который меня первоначально поселили. В спальне был даже умывальник с проточной водой. У спальни был свой выход в сад, рядом с которым располагался небольшой сортир. На кровати лежала толстая циновка из каких-то стеблей, накрытая чем-то вроде простыни, а на ней – одеяло из верблюжьей шерсти.

– Ночи здесь бывают прохладными, – пояснил Ханно, который лично показал мне мои апартаменты. – Все-таки уже наступил десятый день месяца, именуемого нами «этаним». А по римскому календарю сейчас приблизительно второе октября.

– Расскажи мне про ваши месяцы, Ханно.

– Раньше каждый из них начинался в день темной луны и продолжался, пока луна была видна на небе. Но около двух столетий назад было решено, чтобы каждый месяц длился ровно тридцать дней. А в конце года – время жертвоприношений, длящееся до начала следующего года. Поэтому первый месяц – этаним, потом идут бул, месяц дождей, и поэлет, когда вянет трава. Далее следуют студеные месяцы мерафе, карар и пегарим. В начале месяца абиб день вновь догоняет ночь, все начинает распускаться, а в зиф и хир все цветет. В начале месяца зевах шемеш – самый длинный день в году, за ним идут жаркие матан, также известный как мофият лифне, и мофият. Когда кончается мофият, наступают пять или шесть дней жертвоприношений, продолжающиеся до того, как звездочеты храма Эшмуна объявят, что день сравнялся по длине с ночью. И тогда начинается следующий год[9].

– А какой, кстати, сейчас год?

Ханно посмотрел на меня с удивлением, затем улыбнулся:

– Шестьсот шестьдесят пятый от основания города. А по вашему летоисчислению?

Я быстро подсчитал и начал было говорить:

– Сто сорок девятый…

И осекся. Все-таки «до нашей эры» здесь не поймут. Ну ладно, пусть будет сто сорок девятый. Вот только как объяснить, что следующий – сто сорок восьмой?

– Значит, ваша страна была основана сравнительно недавно?

– Так оно и есть, – облегченно ответил я.

– Тогда располагайся, а через час приходи на ужин.

Я не знал, что такое «час», но примерно через этот самый час – согласно моим часам – в дверь постучали. Я открыл ее и увидел человека, на удивление непохожего на все, что я видел пока в Карфагене, – и практически копию моего друга-венесуэльца из американской школы. Разве что тот был метисом, тогда как кожа моего визави была коричневой, а черты лица еще менее похожие на европейские. Кто видел фотографии индейцев-араваков из бассейна Ориноко, знает, о чем я говорю.

Тот чуть поклонился и сказал, тщательно выговаривая на латыни:

– Cena, domine[10].

Ханно ждал меня в небольшом обеденном зале. Стол из неизвестного мне дерева, такие же стулья с удобными спинками, на столе кувшин с вином и разнообразные закуски, вскоре сменившиеся жареным мясом со специями, овощами и чем-то вроде лапши. Еда была, наверное, менее изысканной, чем в кругу семьи, но более интересной. Подавал его тот самый слуга неизвестного происхождения, которого, как мне сказал хозяин, звали Кайо.

Я решил не давать понять Ханно, что догадался, из каких мест происходил его человек, равно как и тапир, чье мозаичное изображение украшало фасад. Вместо этого я расспрашивал его о Карфагене и в особенности о теперешней его ситуации.

– Про то, как мы пытались умилостивить римлян, я тебе уже рассказал. Тогда, увы, не оставалось никакой возможности, кроме войны. Все запасы железа в городе, а также практически все, что было из железа, было перековано в новое оружие. Купеческие корабли переделывались в военные, строились новые из подручных материалов. В месяце зевах-шемеш, именуемом римлянами июлем, римский флот после неудачи у Карфагена вошел в Тунесскую лагуну[11]. Мы подожгли пять кораблей – практически все, что у нас было на том озере, – и направили их на римские корабли; из-за скученности и довольно сильного ветра их флот сгорел полностью.

Римляне затем попытались взять крепость Нефер, прикрывающую дорогу на юг, но Хасдрубал из клана Гискон сумел отбить эту атаку. Тем временем было набрано еще одно войско, и оно под командованием Хасдрубала ушло к Утике, одержало несколько побед, но город так и не смогло взять: по словам многих, слишком уж Хасдрубал был медлительным и каждый раз давал римлянам уйти.

Ранее у нас была традиция – военачальники должны были отвечать за свои неудачи. Так, флотоводец Ганнибал из того же клана Гискон (не путать с великим Ганнибалом из клана Баркат, того самого, из которого происходила моя покойная супруга) после поражений при Аграганте и Мессане был казнен. Но теперь, как я ни пытался уговорить Совет заменить Хасдрубала, который был разбит нумидийским царем Массиниссой еще до римского вторжения, старейшины мне каждый раз возражали, что лучше у нас все равно никого нет.

Я лишь вздохнул. Именно Хасдрубал в моей истории «отличился» не раз и не два, и именно он, единственный из последних защитников храма Эшмуна, решил сдаться римлянам, когда другие предпочли смерть в огне. Его супруга, увидев, как он уходит, бросила детей в огонь перед его глазами и прыгнула туда сама.

– А есть полководцы получше?

– Молодые, как я считаю, есть. Да хоть мой сын Магон, хотя он слишком молод и горяч; он сейчас командует гарнизоном порта. Или Хаспар Барка, сын Ганнибала, он отличился во время боевых действий с Массиниссой, выйдя ему во фланг и разбив один из его отрядов. Не будь Хасдрубал, командовавший всем войском, столь нерешителен, битва могла бы кончиться по-другому, но так он хотя бы смог отступить, а иначе наше войско было бы полностью разбито.

– Не знал, что у Ганнибала был сын.

– Родился незадолго до его смерти, когда Ганнибал находился в изгнании в Тире. Мать вернулась в Карфаген вскоре после того, как овдовела, но местные старейшины заставили ее уехать в Утику. Хаспар и командовал тамошним ополчением, а после того, как этот город захватили римляне, он ушел в Карфаген. Ладно, Кола, я что-то устал. Давай продолжим наш разговор за завтраком.

Но позавтракать и продолжить разговор с Ханно мне так и не довелось.

Утром меня разбудили крики. Я выбежал во двор, где увидел Магона, облаченного в доспех и садившегося на коня. За ним на лошадях уже сидели оба его сына.

– Что тебе надо, чужеземец? – спросил он на плохой латыни. – У меня нет времени. Римляне высадились рядом с внешним портом.

– Я с вами.

– Это не твоя война.

– Будет моя.

– Тогда догоняй, если сможешь.

– А если не смогу, как я вас найду?

Магон скривился, но один из его спутников выдал на латыни:

– По Неферской улице, у храма Мелкарта налево и до конца.

Вчера, когда мы ездили к грузовичку, я взял с собой один «винторез», а также патроны к нему. Мне подвели коня, на котором лежала тряпочка – ни нормальных седел, ни стремян не было, и я подумал, что пора бы их «изобрести», но понятно, что не сейчас. Забираться на коня со снайперкой на плече и рюкзаком на спине было очень неудобно, и я вспомнил, что собирался хотя бы пристрелять ружье, но не успел.

Когда я служил срочную, меня назначили штатным снайпером взвода, и хоть я ни разу не участвовал тогда в боевых действиях, кое-чему все-таки научился. Конечно, винтовка у меня была другая, чем тогда, но «винторез» мне показали наши ребята в Сирии, и я примерно знал, как с ним обращаться.

Верхом же кататься я научился в детстве. Однажды к нам в Москву приехал двоюродный дедушка моей мамы, Захар Григорьевич. Почему-то я ему сразу же приглянулся, и он сказал маме: «Пришли его ко мне в станицу. Я сделаю из него настоящего казака». – «Да мы же иногородние, это ты потомственный казак».

Тогда я не знал, что значит «иногородние»; потом оказалось, что это те, кто приехал в станицу из других мест, и их потомки. Мой прадед был не просто иногородним – он был «хохлом», выходцем из Малороссии, что считалось еще хуже. Он рано умер, и прабабушка Мария вышла замуж за вдовца-казака Григория Андреевича. А дедушка Захар был его сыном от первого брака.

«Буденный тоже был иногородним, – усмехнулся тогда дедушка Захар. – И стал справным воином, любому казаку на зависть. А Николка мне, кажись, не чужой. Не бойся, ему понравится». Мама сначала не хотела соглашаться, но я долго канючил, и она наконец сдалась. Лето того года я запомню навсегда. Дедушка учил меня и верховой езде, и обращению с шашкой, и с нагайкой, и с арканом… И когда за мной приехала мама, она обомлела, настолько я выглядел здоровым и счастливым.

А вот на следующий год она прибыла чуть раньше и увидела, как я упражняюсь с острой шашкой. Как я ни пытался ей объяснить, что уже давно не резался, она сразу забрала меня домой, и поездки прекратились. Но умения, полученные в станице, помогли мне в фехтовании (хотя, конечно, кое от чего пришлось отучиться). Зато верхом с тех пор я ездил только однажды, когда моя подруга в Америке дала мне покататься. (Впрочем, она мне потом и просто «дала», но это уже совсем другая история.)

Но это, увы, было давно, и я не сразу смог даже забраться на коня. Да и к местному, с вашего позволения, седлу – это была, в общем-то, тряпка, наброшенная на спину коня, – я привык не сразу. А коня мне дали норовистого, и вначале он меня чуть не сбросил на землю. К моему счастью, я не понимал того, что мне кричали ротозеи по дороге: подозреваю, что это было не вполне лестно. А потом я приноровился, ведь дедушка Захар учил меня и езде на неоседланной лошади, и я довольно быстро вспомнил его уроки.

Как мне рассказал Ханно, портов в Карт-Хадаште было два. Основным портом являлся так называемый котон. Он состоял из длинной закрытой гавани для карт-хадаштских купцов, в конце которой находилась круглая часть с островом посередине. Именно здесь швартовались военные корабли, а на островке находился особняк, в котором в мирное время жил один из шофетов, в чью сферу ответственности входили порты и торговля.

Второй же порт предназначался для иностранцев, а также для тех из местных купцов, у кого не было денег на швартовку в котоне. Находился он восточнее и состоял из нескольких причалов и небольшой площадки перед ними, обнесенной стеной с двумя воротами. Первые вели через таможенный загон во второй периметр стен, к складам и рынку, вторые же, только для граждан Карт-Хадашта, – через другую таможню в основную часть города.

Я безнадежно отстал от Магона и его людей, но, следуя инструкциям, ехал по той самой дороге, ведущей к воротам, через которые я въехал в город. Увы, я не знал, как выглядит этот самый храм Мелкарта, и боялся спросить. И понял, что проскочил поворот, когда увидел стены и ворота, через которые въехал еще вчера. Хорошо, я догадался, что стены меня приведут к выходу из порта, и относительно скоро увидел, как через ворота в стене входил отряд Магона – точнее, то, что от него осталось.

Что-то просвистело, и я услышал глухой удар. Посмотрев вверх, на стену, я наконец-то обратил внимание на то, что она была достаточно сильно побита, а обе катапульты, находившиеся на ней, разбиты.

Я доложил Магону, что прибыл.

Тот лишь недобро усмехнулся:

– Пока ты там прохлаждался, я потерял, считай, треть отряда. Они не стали драться, а побили нас. – Тут он использовал слово «тормента», которое я не понял, ведь по-английски torment означает «мука».

Он еще раз взглянул на меня, лицо его скривилось, и он тихо так спросил:

– И где твои доспехи и меч?

Точнее, сказал он все это на своем языке, а один из его людей перевел мне, не без огрехов, на латынь.

– У меня есть вот это, – показал я на «винторез» в чехле. – И с ним я смогу принести больше пользы.

Магон рассердился:

– Прочь с моих глаз, чужеземец! Если бы ты не спас мою дочь, я бы зарубил тебя на месте за твои насмешки и твою трусость!

Я поскорее ретировался и взобрался по приставной лестнице на стену. Бойниц не было, был лишь парапет, за которым можно было спрятаться. Но в нем тут и там зияли бреши. Посмотрев, я увидел, как камень от римской катапульты ударяет по стене чуть ниже гульбища. И я расчехлил винтовку, после чего подскочил к одной из дырок. С той стороны я увидел около манипулы римлян[12], которыми командовал молодой офицер в щеголеватом доспехе, украшенном золотой мишурой. К берегу шли лодки с подкреплением и, как оказалось, не только: чуть дальше стояли две катапульты. И я выстрелил в того самого молодого римского командира.

Как я и предполагал, то ли ружье не было пристреляно, то ли прицел сбился, и пуля пошла не так – чуть выше и правее. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Пуля разнесла голову тому, кто руководил командой одной из катапульт, и другие остановились от растерянности. Я еще подумал, что если бы это увидел мой ротный, у которого я служил срочную, то этим римлянам пришлось бы весьма туго. Но мое дело было не думать, мое дело было отстреливать супостатов.

И я, сделав необходимые поправки, вновь выстрелил.

На сей раз щеголь упал, и я среагировал намного быстрее. Увидев, как некий человек в еще более богато отделанном панцире начинает отдавать команды, я пристрелил и его, а затем человека, распоряжавшегося у второй катапульты. И если после первых двух смертей римляне всего лишь пришли в замешательство, то теперь они запаниковали и побежали к лодкам. Я начал охоту за теми, кто эти лодки держал, и небезуспешно: вот одну лодку уносит от берега, вот вторую… Другие не стали ждать тех, чьи лодки ушли, и бросили их на берегу.

Я прекратил стрелять, решив, что боеприпас – вещь в данных условиях невосполнимая и что я убил четырех офицеров или унтер-офицеров, точнее, их здешний эквивалент, а также не менее двух лодочников. А те, кто выжил и остался на берегу, после того как их лодки унесло, попросту сдались подошедшим людям Магона, предпринявшего вторую вылазку в порт.

Я же тем временем настроил прицел, а затем не спеша собрал винтовку. Но не успел я ее зачехлить, как за мной пришли двое и повели к Магону. Я не знал, чего ожидать, и приготовился к очередному разносу.

Однако Магон посмотрел на меня с некоторым опасением и сказал на своем языке, а один из его людей перевел:

– Мои люди видели, как ты наставлял эту палку, и потом люди падали. Что это? Чародейство?

– Нет, это русское оружие. Из моей страны, – пояснил я, увидев, что тот меня не понял.

Один из людей Магона подбежал и что-то сказал; я разобрал «Скипион» и «Аймилиан».

Магон неожиданно расцвел и сказал уважительным тоном:

– Один из пленных говорит, что ты убил их командира, а это был сам Сципион Эмилиан[13]. Он считается – считался – одним из самых способных молодых командиров в римской армии. Кроме того, ты убил еще четверых, лишив их двух катапульт и двух лодок, а также оптиона[14] манипулы. Если бы не ты, я не знаю, чем закончился бы этот бой[15]. Так что позволь поблагодарить тебя от имени города и его жителей. И… прости меня за насмешки и за холодный прием.

Я чуть поклонился, давая понять, что инцидент исчерпан.

А Магон продолжил:

– А как у тебя с владением мечом?

– Не очень, – сказал я. – Кое-что умею, но другим мечом – коротким и кривым. – «И, – добавил про себя, – фехтование саблей – это спорт, а не бой, там нужно совсем другое».

– И еще: у тебя много… такого оружия?

– Мало, – покачал я головой. – И им нужно уметь работать. Кроме того, видишь ли, к нему нужны специальные такие… стрелы, ну или вроде стрел. И их у меня недостаточно. Зато я могу создать кое-какое оружие, которое можно будет делать массово. Тоже из моей страны, но там все будет проще. Мне нужны будут только дерево и металл. И мастера по дереву и металлу, которые смогут сделать то, что я им скажу.

– Найдем. Мастера у нас лучшие в мире.

– И еще: у вас есть земляное масло?

– Ты хочешь сказать, такое… черное, которое горит? Можно достать у купцов.

«Вот и хорошо, – подумал я. – Еще одна моя задумка, вполне возможно, прокатит. Или даже две».

– И я еще подумаю, что именно можно будет придумать такого, чего римляне не ожидают.

– Мы за все будем благодарны, Кола. А теперь… поехали домой.

«Домой… Значит, их дом теперь мой дом, – подумал я. – Неплохо…»

На сей раз мне предложили разделить с Магоном повозку. Коней забрали с собой его сыновья. И как только они отъехали, Магон еще раз подозвал переводчика – его, как я уже знал, звали Адхербал – и попросил его перевести.

– Я к тебе отнесся не очень хорошо, хоть ты и спас мою дочь. Ведь ты… ты ей очень понравился, а я не хотел, чтобы ее мужем стал какой-то варвар.

– Понимаю, – кивнул я и подумал: «Что-что, а жениться мне рановато».

– А теперь я даже не знаю… В любом случае ты теперь желанный гость под моей крышей. Ну что, поехали?

И если по дороге вниз я с непривычки отбил себе филейную часть, то назад я вернулся в относительном комфорте.

По прибытии Магон взял с собой Ханно, и они куда-то ушли. Меня же ожидал обильный и весьма вкусный обед. Перед его началом оба сына Магона подошли ко мне и, как мне показалось, попросили у меня прощения: я не совсем понял, что именно они сказали, но по выражению лиц и тону голосов подумал, что не так чтоб неправ и что мне нужно срочно учить пунический.

Кстати, как мне рассказал Ханно, жители Карт-Хадашта именовали себя «ханааним» – жителями Ханаана. «Ханаан» же было библейским названием Святой Земли, и, как я теперь понял, это наименование распространялось и на Финикию. А язык был ханаани – ханаанским. Но про себя я и далее продолжал называть его пуническим.

После обеда я решил немного поспать, слишком уж напряженным оказался день. Но где-то через час мой сон нарушил Ханно.

– Вставай, герой, – сказал он мне с улыбкой. – Совет старейшин, узнав о твоих подвигах, постановил: ты достоин быть гражданином Карфагена. Но у нас лучше принадлежать к какому-либо роду. Именно поэтому, если, конечно, ты не против, я хотел бы тебя усыновить – без права наследования. Это даст тебе право постоянно жить в Бырсате да и обезопасит от возможных нападок со стороны некоторых старейшин.

– Благодарю тебя, Ханно, – учтиво поклонился я. – А на наследство я не претендую. Вот только зачем это тебе?

– Знаешь… Во-первых, я считаю, что ты уже показал свою пользу для нашего города, а времена тяжелые, нам каждый толковый человек не помешает. И во-вторых, мне с тобой просто интересно. Чем-то ты даже напоминаешь меня в молодости… Завтра утром мы прибудем в Совет старейшин, а сегодня для тебя сошьют приличествующую этому случаю одежду: не в твоей же пятнистой хламиде туда идти.

– У меня еще есть…

– Нужно соответствовать. Все-таки у нас в городе любят хорошо одетых.

– «Встречают по одежке, провожают по уму» – так говорят у нас.

– Правильно говорят. Нужно, чтобы они твой ум разглядели. Ладно, отдыхай, ты заслужил отдых.

– Ханно, а нет у тебя чего-нибудь, на чем можно писать? Желательно, чтобы стоило это недорого.

– Я попытаюсь кое-что придумать.

Ханно подозвал Кайо, и тот вскоре принес мне вощеных дощечек и стилус, а также свиток пергамента, бронзовую чернильницу, брусок чернил и стебель какой-то травы.

– Кайо покажет тебе, как пользоваться стилусом, как делать чернила и как писать. Только учти: пергамент дорогой и у нас его мало. Папирус мы покупали в Египте, но теперь мореплавание стало небезопасным, и мы его практически не видим. Так что, пока можно, пользуйся дощечками. Записи можно стирать, Кайо тебя научит.

– Чем писать у меня найдется, Ханно, – улыбнулся я. – А вот за дощечки спасибо. Есть у меня кое-какие задумки, хочу попробовать сделать чертежи. И, кроме того, хотел бы наконец-то выучить ваш алфавит. Мне известен алфавит, которым пользуются… – Я хотел сказать «евреи», когда вспомнил, что и у них в этом времени алфавит был сродни финикийскому, а то, что сегодня считается еврейским алфавитом, на самом деле арамейский. – Которым пользуются арамейцы.

– Тогда ты сможешь очень быстро научиться нашему. Вот смотри…

И вместо отдыха я получил урок пунического правописания, а также выучил кое-какие слова.

А потом Ханно неожиданно спросил:

– А у вас, русских, есть письменность?

– А как же. – И я написал «Ханно», пояснив, что именно изобразил.

– Похоже очень на то, как пишут греки.

– А мы свою письменность и создали на основе их алфавита. Точно так же, как они создали свою на основе финикийского.

– Подозревал, но не знал, – усмехнулся Ханно. – А теперь…

Но пришел портной снимать мерки для моей новой одежды, и наш разговор закончился. А после этого мы репетировали мою благодарственную речь для Совета старейшин, и Ханно приятно удивился, когда я в конце начал более или менее понимать тот простой текст, который он мне написал, и даже вносить кое-какие изменения.

На следующее утро я разоделся в пух и прах по последней карфагенской моде. На мне было нечто вроде платья, или арабской кандуры, сделанной из дорогого красного материала, похожего на бархат, а сверху – что-то типа кардигана из подобной же ткани, но с вышивкой и длинной нашитой полосой цвета индиго. На ногах у меня были кожаные сандалии с нашитыми бронзовыми бляшками. Я был похож на павлина, но что поделаешь, нужно было произвести впечатление на городских старейшин.

Ханно все сокрушался, что у меня не было бороды, но я ему сказал, что мне и так хорошо: ну не нравятся мне бороды и усы. Пробовал один раз отпустить их в университете и понял, что это не мое.

Зал Совета старейшин оказался богато украшен: статуи, мозаики, фрески – все весьма искусной работы. В одном его конце находилось нечто вроде сцены с полом из красного порфира, там стояли столик прекрасной работы и что-то вроде высокой пепельницы, а перед сценой амфитеатром шли вверх резные кресла старейшин. Место Ханно было в первом ряду. К каждому креслу прилагался столик с табуреткой, на которой сидел секретарь. Я ожидал увидеть Кайо, но там сидел незнакомый пожилой человек с бородкой.

Впрочем, во всем зале безбородыми были лишь двое – я и странно одетый мужчина, проведший некий ритуал в начале заседания. Потом он что-то сказал, и Ханно показал мне, что нужно подойти к нему и встать на колени. Жрец – а это мог быть лишь он – возложил мне на голову руку и что-то возгласил, после чего достал из ящика голубя и принес его в жертву на той самой пепельнице – я догадался, что это был алтарь[16], – затем помазал мое лицо его кровью, а после, обложив углями тушку несчастной птицы, поджег ее.

«Да, – промелькнула у меня мысль, – я, православный христианин, принимаю участие в каком-то языческом ритуале». Но что делать? С волками жить – по-волчьи выть. Тем более что Спаситель еще даже не родился, а становиться ветхозаветным иудеем мне вовсе не хотелось, тем более что евреем я не был от слова вообще. Но про себя решил, что ни за что не перейду в языческую веру.

Затем подбежал служка, очистил и унес алтарь, а жрец с достоинством удалился. Вместо него на сцену вышли Ханно и двое одетых в мантии, в полукруглых шапочках с навершиями. Я догадался, что это были шофеты – верховные правители города. Мне опять жестом было велено стать на колени, на мою голову руку возложил на сей раз Ханно, после чего шофеты торжественно оповестили – я это даже понял, – что перед старейшинами находится Никола, сын Ханно из рода Бодон.

«Да, – подумал я. – Еще позавчера я радовался, что не из бодунов, а сегодня – пожалуйста. Но что поделаешь, такова их селяви, как говорят французы…» Впрочем, французы на сей момент не существуют в природе, и галлы, там обитающие, французского и близко не знают.

Я произнес заученную благодарственную речь и поклонился залу. Последовал поход в канцелярию, где у меня забрали старую пластину и выдали новую, и на этом мой визит закончился.

Тот вечер ознаменовался банкетом в доме Бодонов. Присутствовали оба шофета, а также дюжины три старейшин. Единственными женщинами были Аштарот и Мариам, ну и, конечно, служанки, разносившие еду; в их числе была и Танит.

Началось с торжественных речей, которые я уже немного понимал. Потом последовали многочисленные смены блюд и напитков, так что в конце пьяны были практически все. Тостов, впрочем, не было – их изобретут лишь в начале восемнадцатого века в Англии (если, конечно, тогда будет Англия); не было и игр с выпивкой, как в Риме эпохи империи. Так что я пил понемногу, несмотря на то что вина и правда были хорошими, и в конце застолья даже хотел помочь слугам донести иных гостей до их карет. Увидев это, Ханно, несмотря на подпитие, строго мне сказал, что члену высокого рода подобная работа не приличествует.

Следующий день я всецело посвятил планированию. Было ясно, что я не смогу производить ни патроны, ни более или менее современное оружие. Бензин для грузовика, учитывая наличие нефти, конечно, можно было получить: мне довелось видеть «чеченские самовары» – приспособления для перегонки нефти в низкокачественное горючее. Но я плохо представлял себе их устройство и потому вынужден был отказаться от идеи создать первый в мире НПЗ. Да и, как говорится, слона нужно есть по кусочкам, а не пытаться запихать его в рот разом. Поэтому я решил для начала сконцентрироваться на трех вещах.

Во-первых, придумать более совершенные седла, а также стремена. Полагаю, что для местной кавалерии это было бы более чем кстати.

Во-вторых, «изобрести» арбалет. Не самая сложная конструкция, но она без труда пробьет римский доспех. Конечно, английский лук лонгбоу, с помощью которого англичане победили французских рыцарей при Азенкуре, был бы еще лучше, но я в этом деле профан – не знаю ни как его делать, ни как целиться. А арбалет можно будет потом масштабировать в качестве своего рода баллист; конечно, баллисты уже существовали, но можно их сделать намного более точными.

И наконец, создать новый боеприпас для здешних катапульт – нечто вроде «греческого огня». Когда-то давно мы с пацанами в Америке решили попробовать сварганить его из подручных материалов. Не буду приводить всю номенклатуру того, что мы использовали (а вычитали мы кое-что в одной из энциклопедий), но сделали все просто на ура. Потом мы не знали, как эту дрянь потушить. Кто-то сбегал домой и принес уксус, и он вроде сработал. Хорошо еще, что мы подожгли плошку с получившейся адской смесью на камне, торчавшем из моря, и более ничего не сгорело. Но двое из нас получили ожоги, пытаясь потушить огонь[17]. Потом всех нас подвергли тому, что в Америке в нынешние времена именуется child abuse, сиречь кого-то выпороли, а кого-то просто примерно наказали.

Как бы то ни было, все ингредиенты можно было достать и здесь. Чем я и решил озадачить Ханно на следующий день, когда проспится. И лег спать – не любил я портить глаза при свете масляной лампы.

Ночью практически бесшумно отворилась дверь, и ко мне в постель юркнуло девичье тело. Я, конечно, был теоретически не против, тем более что с женщиной не был уже почти полгода, но ситуация меня немного озадачила.

Я чуть отстранился и смог спросить на пуническом:

– Кто здесь?

– Это я, Танит, – послышался тихий голос. – Хозяйка меня прислала к тебе.

– Хозяйка? Аштарот?

Я ничего не понимал.

– Нет, я теперь в услужении у Мариам. Она сказала, что тебя любит…

– И прислала тебя?

– Да, она попросила, чтобы я сделала тебе… приятно. Я же рабыня, поэтому это здесь принято.

– А сама ты хочешь? Или боишься?

– Боюсь… – И она вздохнула. – Не знаю, как это будет. Да и… вдруг у меня будет ребенок… И тогда он тоже будет рабом. Я бы не отказалась стать матерью твоего ребенка, но только если он будет свободным. А это может решить только хозяйка.

– Тогда лучше не надо.

– Можно я у тебя останусь? – спросила Танит. – Чтобы не печалить хозяйку. Да и, знаешь, ты мне очень нравишься. Обещаю, я не буду тебе мешать.

– Хорошо.

Я обнял девушку, тем более что было довольно-таки прохладно, даже под одеялом, и мы потихоньку заснули.

А с утра я проснулся, когда почувствовал, что неожиданно оказался один. Чуть прошелестело надеваемое платье, и девушка выпорхнула из комнаты. А я лежал и глупо улыбался, хотя ничего такого ночью и не произошло.

После завтрака Ханно вновь захотел поучить меня пуническому, и, должен сказать, несмотря на то что ему была решительно незнакома методология двадцать первого века, делал он это весьма эффективно. Конечно, мне помогало некоторое знание арамейского и то немногое, что я помнил из университетского курса иврита. Но мне было настолько весело, что я даже не заметил, что пришло время обедать.

А после обеда Ханно посмотрел на меня и сказал:

– Знаешь, Кола, я объездил немалую часть света, включая земли, которые обычно не видит никто. Как, например, земля, откуда я привез Кайо.

Я взял восковую дощечку и вывел на ней контуры Европы, севера Африки и побережья Карибского моря с прилегающими землями и Антильскими островами. Получилось, сказать честно, весьма хреново, но, когда я поднял голову, Ханно смотрел на меня выпученными глазами – таким я его еще не видел.

– Откуда тебе все это известно?

– У нас в России в школах преподают географию.

– Сын мой… я ни разу еще не видел карту, которая показывала бы столько земель. В том числе и тех, которые мне неведомы.

– Карта не самая лучшая, отец. – Да, он теперь был моим официальным отцом в Карфагене. – Но как мог, так ее и нарисовал. А скажи мне: Кайо и тапир на фасаде отсюда? – И я показал на Антилы и север Южной Америки.

– Значит, это животное ты называешь «тапир»? На языке локоно – именно на нем разговаривало племя Кайо – оно именуется «хема». Да, именно из тех мест. Вскоре после того, как я вернулся из Рима, я наткнулся на записки одного своего предка – его тоже звали Ханно. Оказалось, он успел побывать в неких землях далеко на закате. И мы с моим братом Химилько решили туда сплавать. Вернулись с немалым количеством золота и серебра – многое здесь построено на те деньги. Только потом Химилько еще раз отправился в те места и пропал…

Глаза Ханно заблестели, он отвернулся на секунду и украдкой, как ему показалось, смахнул слезу рукой. Потом повернулся и продолжил:

– Да, я назвал сына в память о брате. Но и мой Химилько точно так же не вернулся, когда ушел на юг, в земли черных людей. А Кайо жил на этом острове, – показал Ханно на Тринидад. – Его племя именовалось локоно, а их злейшими врагами были калина, которые жили на островах севернее. Однажды они пришли в его деревню – именовалась она Малали – и сожгли ее, взрослых перебили, а детей взяли с собой: их калина считали деликатесом. Да, калина любят человеческое мясо.

Мы с братом и нашими людьми захватили одну из лодок калина, на ней были двое еще живых детей – Кайо и его сестра Лалива – и корзина с жареным человеческим мясом. Калина мы перебили и бросили в море на съедение акулам, мясо сожгли и захоронили пепел, а выживших детей взяли с собой, и они нам очень помогли, когда мы путешествовали по тамошним землям. А когда мы вернулись, Химилько взял Лаливу (она стала его наложницей, его жена не возражала), а я Кайо, который стал не только моим слугой, но и другом. Когда-нибудь я расскажу тебе поподробнее, если тебе интересно.

– Очень интересно, отец. Но одного я не понимаю. Ты говоришь, что его жена была не против?

– А зачем ей быть против? Все супружеские права у нее, и только она решает, когда муж может спать с наложницей. Впрочем, бывает, что у человека две или три жены, но все равно первая из них остается главной. Химилько хотел взять Лаливу второй женой, но тут уж его супруга не согласилась. А согласие первой жены обязательно в таких случаях. В любом случае дети от жены (или от первой жены, если их несколько), наследуют в первую очередь. Я не хотел ни других жен, ни наложниц – я очень любил свою жену, – но каждый делает так, как он считает нужным.

12. Карт-Хадашт не должен быть разрушен!

Ханно пожевал губами, огладил бороду, посмотрел мне в глаза и спросил:

– Кола, я тебе уже говорил, что объехал немалую часть известного нам света и даже был в местах, которые мало кому известны. Но никогда я не слышал о твоей Руссии. И у вас много чудесных вещей: самобеглая повозка, на которой вы приехали в город, стреляющая палка, из которой ты убил врагов, включая Сципиона-младшего, чьего приемного отца я знал в детстве… Вот только где находится твоя страна, в которой есть такие чудеса?

– То, что я изобразил, лишь часть известного мне мира. Моя же страна здесь, отец. – И я показал на Крым, который тоже изобразил, и дальше вверх, туда, где уже не было дощечки.

– Но здесь, на Понте Евксинском, живут скифы и савроматы. Я побывал в городе Пантикапее, но даже там ни разу не слышал про руссов и Руссию и не видел ничего необычного. Разве что там растут деревья с маленькими красными плодами изумительного вкуса.

– Вишни, – сказал я, вспоминая, что Лукулл, бывший на самом деле не кулинаром, а военачальником, привез их из Крыма.

– Так что, Кола, я верю, что ты мне сказал правду. Но как такое может быть? Неужто твоя страна за волшебным занавесом?

– Нет, отец, это не так. Я тебе сказал правду, но, прости меня, не всю правду. Моя Руссия – мы ее называем Россией – в будущем. Я родился более чем через две тысячи лет, когда мир выглядел совсем иначе. А первые русские княжества появятся примерно через тысячу лет.

Ханно остолбенел. Через какое-то время он тряхнул головой и тихо проговорил:

– Да, только так, наверное, это и можно объяснить. Но ведь ты здесь, с нами…

– Отец, я сам не знаю, как я попал из нашего времени в ваше. Был на другой войне, происходившей к восходу от Сидона и Тира. Должен был погибнуть, а перенесся к вам. На другой войне, вдали от родины, мы вступились за людей, против которых ополчились многие. Мы эту войну выигрывали – и, наверное, выиграем. Там, в будущем.

– Если ты из будущего, то скажи: что будет с Карт-Хадаштом?

– В нашей истории он два года держался. А на третий консулом выбрали Сципиона-младшего. Да, того самого. И он сумел взять город. В Нижнем городе были вырезаны практически все. Бырсат сдали без боя в обмен на жизни пятидесяти тысяч человек, которые там еще оставались. После этого город был уничтожен полностью. И только через сотню лет его основали заново, уже как римский.

– Неужто так будет и на этот раз? – Ханно неожиданно постарел, осунулся.

– Отец, кое-что уже изменилось. Нет больше Сципиона, а те командиры, которых римляне присылали до него, показали себя не слишком хорошо. Но все равно нам предстоит трудный путь к победе. – Я поднял голову, посмотрел на моего приемного отца и твердым голосом сказал: – Да, отец. Мы сделаем все для победы. Карт-Хадашт не должен быть разрушен!

Глава 2

Священная война

Много лет тому назад (а теперь и вперед), когда мы жили в Америке, я прочитал знаменитый рассказ Рэя Брэдбери про бабочку, раздавив которую путешественник из будущего изменил историю. Но тогда же я начал читать другого автора – Пола Андерсона. Его теория была другой: история – она как резинка, и как ее ни растягивай, она вернется в исходное положение, и произойдут те же события, может, будет лишь разница в деталях. Единственное, что можно сделать, – это разорвать резинку.

Является ли смерть Сципиона таким разрывом? Не знаю. Может, да, а может, этого недостаточно. Я плохо помнил сон, который приснился мне перед тем, как я очнулся в этом мире, но почему-то мне казалось, что в нем я присутствовал в числе защитников города. Но город римляне все равно уничтожили, а мне, если я не ошибаюсь, была уготована смерть на римской арене. Что очень даже могло быть: в те времена еще не было официальных гладиаторских игр, но многие богатые люди организовывали свои игры, известные как munera, в память о близких или в честь неких побед.

И главное, в том сне я так и не смог спасти свою любимую (кем бы она ни была – этого я уже не помнил) от поругания римлянами. Ладно уж я умру, но она-то тут при чем? И десятки тысяч других девушек. И сам город – с его людьми в первую очередь, а также с архитектурой, скульптурой, мозаиками и фресками, литературой и библиотеками…

Так что, вместо того чтобы почивать на лаврах, нужно всячески рвать эту проклятую резинку дальше – до победного конца. Да, у нас есть кое-какое оружие, но будет его намного больше. Может быть, будет и новая тактика, новые командиры. Но моим лозунгом отныне будет, как пела Юлия Чичерина (ее песня вышла аккурат перед моим переносом сюда), – «Рвать!». А особенно припев:

Свинец жалеть, конечно, придется: его мало, и надо расходовать разумно, ведь патроны здесь невосполнимы. А все остальное именно так, подумал я.

И неожиданно услышал голос Ханно:

– Задумался, сын мой?

– Да, отец.

– А то я тебя уже три раза окликал, – улыбнулся он.

– Легко сказать «нам нужно победить», отец. Нужно понять как. И главное, не ждать нападения наших врагов, а самим устроить им здесь…

Я не знал, есть ли в их верованиях ад и поймут ли они «ад на земле», да и слова такого я на латыни не знал.

Но Ханно лишь кивнул:

– Именно так. Нужно бить самим.

– Только не там, где они этого ожидают, и не так.

– Хорошо, сын мой. Давай сделаем вот что. Иди пока отдохни, а я попробую связаться с одним человеком. А может, и не с ним одним…

Напевая «Эх, проводи ты меня, батька, на войну», я подумал, что самым простым, наверное, будет сконструировать более совершенное седло и стремена к нему. Помнится, в одной из книг, которые я читал в детстве, стремена входили в число важнейших изобретений за всю историю человечества. Конечно, через некоторое время и враги Карфагена перейдут на стремена, но поначалу это даст нашей – да, уже нашей – коннице неоспоримое преимущество. Надо только примерно вспомнить конструкцию достаточно простого седла будущего и стремян к нему.

Меня успели познакомить с местными мастерами, и мой визит они восприняли спокойно, но не слишком были ему рады. Еще бы, пришел человек и отвлекает их от работы. Да, здесь рабство было довольно-таки мягким, но все равно, если не сделаешь свою работу, тебя могут и наказать. Так что сначала я передал старшему из них – кожевеннику по имени Боаз – пластину от Ханно, где тот писал, что то, о чем я попрошу, важнее всего остального и должно быть сделано в первую очередь, а все остальное может подождать.

Боаз два раза перечитал написанное, прежде чем поднять на меня глаза и с поклоном сказать на неплохой латыни:

– Сделаем, мой господин. Все сделаем. Если сможем.

Конечно, седло не самая простая конструкция. Помнится, у нас были не только спецы-седельщики, но и специалисты по изготовлению арчака – конструкции, на которой покоится собственно седло и к которой прикрепляются кожаные ремни, на которых, в свою очередь, висят шпоры. Мои картинки были приблизительными, но Боаз быстро сообразил, что к чему, и посмотрел на меня с уважением.

– Я так понимаю, мой господин, что секрет изготовления нужно держать в тайне, как и положено новому изобретению.

– Пока да, Боаз. Сколько времени у тебя займет подобная работа?

– Если ее правильно организовать… может, неделю; все, что нужно, у нас есть. Но это лишь в первый раз. Потом, конечно, будет намного быстрее.

– Если ты найдешь способ сделать седло лучше, я буду только благодарен.

– Я думаю, что, после того как мы его сделаем, ты его попробуешь, мой господин, и скажешь нам, что именно нужно поменять.

– Благодарю тебя, мой друг.

Посмотрел он на меня как-то странно, и я сообразил, что господа к рабам так не обращаются.

Я достал еще дощечки, на сей раз с деталями для арбалета и методом его сборки. Охотничий арбалет был у отца одного моего приятеля в Америке, и я из него пару раз пострелял, когда родителей приятеля не было дома. Потом, конечно, нас застукала его младшая сестренка, я купил ей батончиков, чтобы ее задобрить, но маленькая ябеда все равно рассказала родителям. Но это уже совсем другая история… Во всяком случае, я сумел примерно воспроизвести то, что видел, в своем блокноте, а затем перенести на дощечку.

– Это похоже на баллисту, – кивнул Боаз.

– Наверное, только оно маленькое и у нас называется «арбалет». Из него может стрелять каждый, не нужно мастерство лучника, и на малые дистанции. Если сделать его правильно, а стрелы из металла, он пробьет и доспех, и даже щит. Скобу, я думаю, лучше сделать из железа. Ложе – из дерева. Тетива должна быть весьма прочной. А стрелы – вот такие.

– Есть у нас мастер по лукам, он умеет делать хорошую тетиву. Мой господин, и это твое изобретение очень интересно. Вот только стрелы у тебя практически без оперения.

– Это для ближнего боя, максимум пятьдесят-сто шагов, может, чуть больше. Существенный минус – тетиву достаточно сложно натягивать, нужно это делать ногой, вот так. Я подумаю, как сделать поворотный механизм для натяжения тетивы, тогда этим арбалетом сможет пользоваться даже конный.

– Если ты позволишь, мой господин, мы посмотрим, что можно сделать.

– Хорошо, мой друг. А сколько это займет времени?

– Постараемся побыстрее, мой господин.

– Лучше хорошо, чем быстро, мой друг Боаз.

– Мой господин, прости меня за дерзость, но неужто у вас в стране так много чудесных вещей?

– Это у нас в прошлом, мой друг, – усмехнулся я. – Но это мы, я надеюсь, сможем сделать, а все остальное было бы для нас слишком сложно… Впрочем, я подумаю. Может, еще что-нибудь придумаю.

В следующую пару дней я занимался боем на мечах и пуническим языком, а по вечерам разговаривал с Ханно. Он был весьма благодарным слушателем и все время просил меня рассказать о чем-нибудь еще. Но я предпочитал слушать его – не только о дальних краях, но и про Карфаген, про Рим, про нумидийцев…

А потом мне принесли «земляное масло» и другие составные части будущего «карфагенского огня». Сначала я сделал маленькую плошечку этой гадости и испробовал ее, как тогда в Америке, на камне, выступавшем из моря (этот самый камень я туда сам и привез). Получилось на удивление эффектно. Ханно, который поехал со мной, пытался это всячески затушить, но, пока не прогорело, ничего у него не получилось. Я поджег вторую порцию – и, как я и читал, ее удалось погасить уксусом.

– А как ты предлагаешь использовать это изобретение? – спросил меня Ханно.

– Прямо перед выстрелом добавляешь в горшок негашеную известь и запечатываешь его, потом стреляешь им из катапульты. Горшок разбивается о вражеский корабль, «карфагенский огонь» загорается, и…

– А что, это может сработать, – кивнул мой приемный отец. – Надо бы это где-то испробовать…

– И так, чтобы об этом знало как можно меньше народу. А то, как говорится, если знают двое, знает и свинья.

Я бессовестно присвоил слова Мюллера из «Семнадцати мгновений», но Ханно расхохотался и перевел выражение на пунический.

– Надо будет запомнить. А насчет проверки… Есть тут одна бухта, в которой редко кто-то бывает, хоть она и не так далеко от города. Нужно будет подготовить пару горшков с этим «огнем» и пару доз негашеной извести – наверное, придется делать ее на месте. Возьмем катапульту и старую лодку, потренируемся, а потом выстрелим твоим горшочком. Если не попадем, вторым. Если я дам тебе горшки, ты сможешь все подготовить к завтрашнему дню?

– Смогу, Ханно.

Получилось даже лучше, чем мы думали. Там были обломки старого причала, который, по словам Ханно, использовался контрабандистами. Так что и лодка, и причал сгорели дотла, после чего Ханно даже крепко обнял меня, что обычно за ним не водилось. И мы вернулись домой триумфаторами.

А там меня ждал еще один сюрприз. Коня, которого Магон одолжил мне перед боем, он подарил мне, когда я стал членом рода. Ханно тогда еще едко заметил, что Магон получил от меня целых четыре нумидийских лошади, не говоря уже о чести дочери, так что обмен был в любом случае неравноценным. Я назвал коня Абрек, как любимого коня дедушки Захара. Сейчас Абрек стоял оседланный, и его держал за уздечку сияющий Боаз.

Я подошел к коню, протянул ему морковку – она мало чем отличалась от привычных нам, кроме того, что была белая. Тот ее схрумкал, а я поставил ногу в стремя – да, на ней уже были стремена – и вскочил в седло, а затем чуть прокатился по Бырсату.

Сделано все было на славу. Я попробовал, как в молодости, наклониться вправо и чудом не сверзился – дело было не в стремени, оно-то выдержало, а в мастерстве горе-наездника. «Ну что ж, – подумал я, – надо будет с этим поэкспериментировать». И вернулся домой – да, это теперь был мой дом, – напевая «Был посошок, теперь давай по стременной». Понятно, что ни «посошка», ни «стременной» в Карфагене никто не знал, зато стремя теперь было.

Следующие дни я каждое утро выезжал на Абреке, сначала на несколько минут, а потом и на час-полтора. Кое-какие детали седла я решил улучшить – например, сделать заднюю луку чуть повыше, добавить кожаные крылья по бокам, да и усовершенствовать подушки на спине лошади. Придумал заодно и узду получше, включая длинный поводок на случай, если упадешь с коня.

Подоспел и первый арбалет. Я сначала испытывал его в саду – там было мертвое дерево, на котором я ножом вырезал мишень. По результатам испытаний была изготовлена вторая модель, с поворотной ручкой натяжения тетивы. Я решил испробовать ее верхом, и результат меня очень даже порадовал. Оставалось испытать его в более или менее походных условиях.

Для этого я выехал из города и поехал на участок, где когда-то захоронил Ваню. Там уже жила новая крестьянская семья – тоже из рабов Ханно. Меня они знали – мы с Ханно их уже навестили, когда я доставил туда новый крест для Вани. Я привез с собой кое-какой еды, и, после того как я пострелял с коня, мы с ними неплохо пообедали. Здесь, такое у меня сложилось впечатление, даже рабы жили лучше, чем в том же Риме, хотя, конечно, в столице нашего врага я не бывал. Точнее, бывал, но в далеком будущем…

На прощание я решил оставить им один арбалет – самую первую модель – и несколько стрел к нему. Против римского войска это вряд ли поможет, но если прибудут нумидийцы, то вполне. И отбыл, сопровождаемый низкими поклонами.

В первые два периметра стен я въехал без всяких вопросов, там лишь проверили, что я не вез с собой никаких товаров (оставшийся у меня арбалет они таковым не посчитали). Зато в третьем у меня потребовали право на въезд в город, и я вспомнил, что хотел взять с собой ту самую пластину, удостоверяющую мою личность, но забыл. В конце концов меня пропустили, когда я упомянул Ханно и Магона, но я слышал, как они ворчали мне вслед: мол, понаехали всякие варвары.

А в Бырсат меня наотрез отказались пускать: мол, а ты кто такой? Здесь имена Ханно и Магона из рода Бодонов ничего не дали: мол, ты, чужеземец, где-то про них слышал, а теперь мы должны тебя пускать? Пошел отсюда, пока мы тебя плетью не огрели!

К счастью, в это время подъехал один из воинов Магона, вспомнил меня по бою у порта, и стражники меня пропустили с недовольными минами на лицах. Он же мне сказал:

– Ты всегда можешь сказать, что у тебя дело к шофетам: тогда тебя обязаны пустить в Бырсат.

После этого я по совету Ханно сделал в канцелярии Совета копию своего удостоверения, чтобы не терять оригинал, а на своей хламиде попросил пришить для нее карман. Оказалось, что карманы здесь тоже еще не изобрели, и мой приемный отец, узнав о моей придумке, решил начать шить одежду с карманами – авось окупится.

Интересно, что здесь было что-то вроде системы патентов: изобретения регистрировались в канцелярии Совета, и автору их полагалось выплачивать пусть небольшие, но деньги за использование его идей – за этим строго следили местные гильдии, а семья Магона состояла практически во всех, так как у них были соответствующие мастера. Ханно зарегистрировал на мое имя – и на имя рода – не только карманы, но и конструкцию седла, новую уздечку, стремена, арбалет и конструкцию его перезарядки. И да, «карфагенский огонь».

Я оговорил, что денег за использование всего этого для обороны города до окончания войны не возьму, разве что для взаиморасчетов, если кто-нибудь потребует подобные отчисления у нас. На что Ханно резонно возразил, что карманы будут нашивать многие, и не только для воинов, так что они пусть платят; то же и про тех, кто делает седла на продажу. Я согласился.

А на следующий день я решил дать Абреку денек отдохнуть. В лавке недалеко от дома я купил четыре кувшина вина на деньги, полученные мною от Ханно в счет будущих отчислений: два самого лучшего, один для нас с Ханно, один для Магона и его семьи и два чуть подешевле, но все равно хорошего (я его сначала попробовал). То, что чуть подешевле, я подарил Боазу: «Для тебя и других мастеров». У него чуть глаза на лоб не вылезли. Он мне начал говорить, что, мол, «не положено, мы же рабы» и что ежедневную порцию вина им выдают. На что я сказал, что приятно наградить за честный труд и что он меня обидит, если не выпьет сам за мое здоровье и не позволит выпить другим мастерам. За чье-то здоровье здесь не пили, но Боаз не решился переспрашивать, а с низким поклоном забрал кувшины.

Я же решил денек отдохнуть, а заодно и попробовать вспомнить что-нибудь еще. Ведь пока что боевые действия практически прекратились, хоть я и твердил Ханно, что ни в коем случае нельзя «почивать на лаврах» после боя в порту. Тот однажды обмолвился, что, видите ли, старейшины все еще считают, что нужно мириться с римлянами, и тех, кто за активные боевые действия, единицы. Но вновь пообещал познакомить меня с некими «интересными людьми».

Однако не успел я прилечь на деревянной кушетке, как меня окликнул мелодичный голос:

– Здравствуй, Никола!

Я вскочил на ноги и увидел Мариам. До этого случая я лицезрел ее лишь тогда, когда меня приглашали на совместные трапезы, что было всего-то три-четыре раза. Конечно, два раза ко мне приходила Танит, сказав, что от Мариам, и оба раза мы провели ночь в одной постели, но не более того. После ее второго визита я даже напевал Высоцкого: «Ну а что другое если, мы стесняемся при ём».

– Здравствуй, Мариам, – сказал я с поклоном. – Рад тебя видеть.

– И я рада, Никола. Я бы приходила почаще, но папа с мамой мне это запретили. А сейчас я получила у них разрешение посмотреть на твою… сыделат.

Да, я не знал, как именно назвать «седло» в этой реальности. Я даже знал, как оно будет по-арамейски – «сарга», но здешний эквивалент – «сыргат» – означал тряпку, которую здесь клали на спину лошади. А я изобрел нечто новое. И взял русское название, сделав его женского рода вместо среднего, которого в пуническом не было, и добавив окончание «т».

– Конечно, Мариам.

И я провел ее к Абреку, который сегодня отдыхал. Тот ее узнал, радостно схрумкал белую морковку, которую ему протянула девушка, и я его оседлал. Конечно, в средневековой Европе женщины катались в «женском седле», но здесь ничего даже близкого не было: все ездили одинаково, и не в седле, а на сыргате.

Я показал Мариам, как пользоваться стременем, но все равно помог ей сесть на коня, и, хоть я старательно и не смотрел на то, что было у нее под столой, все равно увидел что-то белое, и, хотя это было вполне невинно, мне пришлось совершить усилие над собой, чтобы не возбудиться. Позже я узнал, что свободные женщины в Карфагене, кроме самых бедных, носили обычно нечто вроде полотенца, обвиваемого вокруг чресел: те, кто побогаче, шелковые, те, что победнее, льняные; а в «те дни» туда добавлялись старые тряпки.

Но как бы то ни было, Мариам ничего не заметила и, как только села, неожиданно полетела вскачь на Абреке. А я забрался, как сумел, на кобылу, стоявшую рядом (ее, как мне сказали, звали Лела, что означало «ночь»; интересно, что по-арабски это звучит почти так же – «лейла»), и поскакал за ней. Конечно, ехать на неоседланной лошади, да еще и без узды, было для меня удовольствием, как говорится, ниже среднего.

Когда я выехал из ворот поместья Бодонов, Мариам нигде не было видно, но мне показалось, что я слышал копыта чуть правее, по направлению к Неферским воротам. Я, естественно, за ней, хотя, конечно, Абрек был намного быстрее Лелы, а еще я ехал вообще без всякого седла, даже без здешнего сыргата. Я еще подумал, что одно неверное движение – и мне больше не придется сдерживать себя при визитах Танит по, так сказать, сугубо анатомическим причинам.

Я даже не подумал, что у меня с собой нет пластины, удостоверяющей мою личность, да и одет я был в камуфляжную куртку, футболку и шорты из будущего.

На футболке был изображен человек в форме восемнадцатого века, а под ним надпись – название моей школы и Patriots («Патриоты»). Так именовались те, кто воевал против англичан во время американской Войны за независимость, и так же называлась и наша школьная команда. Будь у меня хоть пять минут, я бы переоделся в свой «выходной» костюм, но в голове была лишь одна мысль: уже вечер, и если в Бырсате вряд ли что-нибудь случится с одинокой девушкой, то в городе всякое может быть.

Звук копыт все удалялся, но я ехал со скоростью, на которую только и была способна бедная Лела. У храма Мелкарта (да, того самого, где я тогда заблудился) я на сей раз повернул к внешнему порту. Район здесь выглядел намного хуже, чем по Неферской дороге, и я молил Бога, чтобы с девушкой все было в порядке.

Неожиданно я увидел Абрека, который плелся наверх по дороге без наездницы. Я поскорее пересел на него и поскакал дальше, ведя Лелу в поводу. И через минуту я услышал крик из какого-то переулочка.

Соскочив с Абрека, я крикнул:

– Стой!

Времени привязать ни его, ни Лелу у меня не было; а вот оружие – арбалет – у меня был, как оказалось, приторочен к седлу. Схватив его и небольшой футляр со стрелами, я побежал на голос.

И вновь четверо ублюдков старались сорвать одежду с Мариам, но на сей раз они были, судя по всему, местными. Я подстрелил сначала того, который пытался пристроиться между ее ног, и смог в рекордные сроки перезарядиться, подбегая. Второму я целился в область сердца, но попал в глаз. Вот только остальные двое побежали ко мне, а времени натянуть тетиву у меня попросту не оставалось. Эх, где мой автомат…

Я чуть не споткнулся о какую-то железку и увидел, что это был короткий меч одного из тех, кого я уже завалил. Ну что ж, это, конечно, не шашка, но все же, все же…

Один из них попытался достать меня таким же мечом, но я отбил его выпад, а затем ударил его по глазам. Не убил, но, полагаю, это было малоприятно. Последний бросил оружие и побежал.

Я не стал за ним гнаться и вместо этого подбежал к Мариам. Ее платье вновь было порвано, и я схватил ее на руки и побежал к нашим «средствам передвижения». К счастью, они еще были на месте. Какой-то мужик пытался схватить Абрека и при мне получил копытом по голове, а когда подбежал я с окровавленным мечом, предпочел спешно покинуть поле боя. Я накинул на Мариам свою куртку, посадил девушку на Абрека, сам сел на бедную Лелу, и мы поплелись наверх, к входу в Бырсат.

По дороге я спросил у Маши:

– Что случилось, милая?

– Я… спустилась с Абрека, чтобы… – Тут она употребила слово, которого я не знал, и, когда я посмотрел на нее с вопросом, показала себе между ног. – И отошла к канаве.

Действительно, если в Верхнем городе и в приличных районах были общественные туалеты, то в более бедных районах я не раз и не два лицезрел, как люди справляли малую нужду в кюветах вдоль дороги, причем и мужчины, и женщины – здесь это не считалось предосудительным. Большую же нужду, как мне объяснили, даже здесь нужно было справлять в специально отведенных местах.

– А они на меня навалились и схватили. Абрек убежал, а я сопротивлялась, сколько могла.

– Больше по вечерам не выезжай из Бырсата одна.

– Хо… хорошо, милый.

Одного этого слова «милый» мне хватило для счастья, хотя я понимал, что никаких чувств ко мне у нее не было и быть не могло.

На въезде в Бырсат нас окрикнули:

– Кто едет?

– Мариам и Никола из рода Бодонов, – сказал я.

– Ты бы хоть правильно говорить научился, чужеземец. Хватайте их. А девка-то ничего; хоть и в рванье, но платьице недешевое.

– Я Мариам из рода Бодонов, дочь Магона. Требую немедленно послать за моим отцом или моим дедом, старейшиной Ханно из рода Бодонов, – твердым голосом произнесла Мариам.

– Гляди ты, эта вроде из Карт-Хадашта. Ну что ж, кто-нибудь, сгоняйте к дому Магона, узнайте, правда ли это его дочь и что она делает в обществе этого. – И он показал на меня.

– Я гражданин Карт-Хадашта, принятый в род Бодонов, – сказал я.

– А вот это пусть начальник решает. Харбал, отведи его к нему. А ты, – и он показал на Мариам, которая порывалась встать, – посиди пока здесь.

Начальник мне сразу не понравился: толстый, со спесивым выражением на свинячьей физиономии. Он чем-то напомнил мне прапорщика из части, где я служил срочную, разве что одет был не в пятнистую камуфляжку, а в бархатный плащ поверх недешевой хламиды.

Посмотрев на меня, он неожиданно спросил на ломаной латыни:

– Ты кто и откуда?

– Никола из рода Бодонов, – ответил я.

Тот мерзко осклабился и процедил:

– Этот – римский… – Я не понял слова, но понял, что имелось в виду «шпион». – Взять его!

– Я не римлянин, – ответил я.

– Не ври. Ты одет не по-нашему, говоришь на языке врага, а на одежде у тебя латинские буквы.

– Неужто ты думаешь, что римлянин был бы столь глуп, чтобы…

– Заткнись! – заорал тот. – Покажите ему, ребята!

Меня схватили двое мордоворотов, заломили руки и потащили в соседнее приземистое здание. Я не сопротивлялся – зачем? Эти только обрадуются. А мне хотелось выйти отсюда без особых телесных повреждений. В том, что я выйду, я был вполне уверен: Мариам никто держать не рискнет, а Ханно меня вытащит.

Мою тушку протащили по каким-то коридорам, и я оказался в комнате, где при тусклом свете масляной лампы смог разглядеть каменные плиты пола с бурыми пятнами, квадратное отверстие посередине примерно метр пятьдесят на метр пятьдесят, закрытое крепкой решеткой, а рядом к железным штырям была привязана свернутая веревочная лестница. Что было под решеткой, видно не было – было слишком темно. Все это очень напомнило мне Мамертинскую тюрьму в Риме, в которой некогда содержался святой апостол Петр и которую мы с родителями посетили незадолго до возвращения в Россию. Разве что там не сохранились ни решетки, ни лестницы.

Один из сопровождающих откинул в сторону решетку; замка там не было, а имелся лишь металлический прут, не позволявший открыть ее снизу. Затем он поставил масляную лампу в небольшую нишу в стене и кивнул напарнику. Пусть я и не сопротивлялся, но меня повалили на плиты и начали бить. Я сначала попытался инстинктивно прикрыться левой рукой и получил такой удар по ней, что она повисла как плеть. А меня били дальше. По ребрам, по ногам, куда угодно, только не по лицу и не по голове: наверное, хотели сохранить товарный вид – то ли для того, кто будет допрашивать шпиона, то ли для суда.

Наконец-то они натешились, подняли меня, как куль, и сбросили через люк. Я каким-то чудом сумел сгруппироваться и вроде ничего не сломал, но все же ударился коленом, которое тоже сильно заболело. Решетку над моей головой, судя по скрежету, заперли тем же штырем, после чего один из моих мучителей сказал что-то (я разобрал лишь «руми» – «римлянин») и с хохотом справил на меня малую нужду через эту самую решетку. Затем они ушли, и я оказался в полной темноте.

В это время года дни были еще довольно-таки теплые, а ночи холодные. И еще я был мокрым от мочи этого ублюдка. Все тело болело, а еще страшно хотелось пить. Есть, как ни странно, не хотелось, хотя я и ускакал незадолго до ужина. Я попытался хотя бы заснуть, но сон не шел. И я молился, чтобы хотя бы с Мариам все было нормально.

Через час или два – точно я сказать не могу – над моей головой вновь забрезжил свет, а затем решетку отперли и спустили лестницу.

Я приготовился к худшему, но чей-то голос весьма участливо произнес:

– Мой господин, произошла страшная ошибка! Прошу вас, поднимайтесь наверх!

Я попытался привстать – и не смог, лишь застонал. Похоже, эти сволочи мне что-то повредили. Тогда один за другим в мою темницу спустились двое, бережно привязали меня к чему-то вроде носилок и подняли наверх – головой вверх, иначе я бы не пролез через люк. А после так же бережно куда-то понесли.

Я открыл глаза и неожиданно увидел, как навстречу мне ведут начальника стражи, а за ним обоих, кто надо мною глумился. Начальник попытался броситься передо мной на колени, но его потащили дальше, и я услышал три раза звук падения чего-то большого – похоже, они оказались там, где только что находился я. Ну что ж, как говорят в Америке, пусть попробуют свое же лекарство на вкус.

Меня принесли в комнату, где горело сразу несколько масляных ламп и было хоть что-то видно. На лавочке сидели Ханно и какой-то человек помоложе в богатом доспехе.

Увидев меня, Ханно сказал:

– Спасибо, сын мой, что ты вновь спас мою глупую внучку. Что они с тобой сделали?

Я попытался открыть рот, но закашлялся от боли, и тот, второй, сказал вместо меня:

– Избили, а еще один из стражников на него помочился. На гражданина Карт-Хадашта и члена нашего рода! На человека, которого похвалил сам Совет старейшин!

Ханно спохватился:

– Сын мой, познакомься. Это Паннебал. Мой племянник, сын моей сестры. Его только вчера назначили начальником стражи Бырсата, и тут сразу такое.

– Прости нас, Никола, – сказал Паннебал. – Я только недавно получил место начальника стражи и еще не разобрался, что за люди в ней служат. Все, кто так с тобой поступил, будут сурово наказаны. И я заменю их людьми, бывшими под моим началом и раньше.

– Рад с вами познакомиться, – улыбнулся я, как сумел, и повернулся к своему приемному отцу: – Как Мариам?

– Уже, наверное, дома. Все время спрашивала о тебе.

– А… все остальное?

– Абрека с Лелой увели в конюшню. Седло твое в порядке, а вот твой арбалет эти идиоты разломали. Подумали, что это что-то римское.

– Жаль, – с трудом поговорил я. – Ладно, Боаз еще сделает.

Боаз и его люди уже работали над новыми арбалетами, улучшенной конструкции. А еще я внедрил у них что-то вроде конвейера – теперь каждую деталь делает один человек или одна команда. Боаз сначала удивился, а потом пришел ко мне и очень за это благодарил, а я распечатал очередной кувшин с вином, выпил с ним по стаканчику и отдал остальное вино для других мастеров.

– Так что мы сейчас поедем домой. Только сначала тебя помоют, переоденут и осмотрят. Рупе!

Я думал, что так кого-то звали, но Ханно пояснил, что это означает «врач». Вошел человек лет, наверное, сорока, с двумя ассистентами, которые несли инструменты и масляную лампу побольше.

Ассистенты меня раздели, после чего врач осмотрел меня и сказал:

– Левая рука, к счастью, не сломана, но очень сильно ушиблена. Правое колено повреждено. Сломаны два ребра. Много… – Я не понял слова, но, наверное, он имел в виду синяки. – Но вылечим все. Будешь таким же красивым, как раньше, – улыбнулся он мне. – И то, что они на тебя… – я опять не знал слова, но сообразил, что он имел в виду «помочились», – это, как ни странно, хорошо: раны заживают быстрее.

– Спасибо, доктор.

Ребра доктор забинтовал тряпками, а колено и некоторые другие места бережно помазал какими-то не очень хорошо пахнущими мазями и перевязал, пообещав навестить меня завтра – все проверить. Затем его ассистенты одели меня во все чистое. Мою одежду хотели выбросить, но я попросил попробовать ее отстирать – все-таки память о той, будущей, жизни.

И меня отнесли на носилках домой, в мою комнату, где меня уже ждала Танит.

– Хозяйка поручила мне позаботиться о тебе, – строго сказала она.

– Милая, я сейчас вообще ни на что не годен, – ответил я.

– А я не об этом. Я буду заботиться о больном. Мариам хотела прийти сама, да ей родители не разрешили. Вот, я принесла тебе поесть и попить.

Я не возражал. То, что она принесла, было вкусно, вот только я не мог есть сам – моя сиделка меня кормила и подносила чашу с вином. Затем она аккуратно сняла с меня одежду, проверила руку и колено, затем, несмотря на мои протесты, помогла мне справить естественные нужды, сбегав за глиняным горшком. Потом она уложила меня в постель и бережно накрыла покрывалом и откуда-то взятым шерстяным одеялом. И когда ее руки на секунду задержались там, где, в общем, было необязательно, я ничего не сказал.

Сама же она легла на краю кровати, подальше от меня, наказав мне спать и присовокупив, что сразу проснется, если мне что-нибудь будет нужно. Я боялся, что после пережитого за последний день не засну, но отрубился сразу, провалившись в глубокий сон без сновидений.

На следующее утро я проснулся, когда мне показалось, что рядом кто-то всхлипывает. Я чуточку приоткрыл глаза и увидел, как Мариам и Танит, приоткрыв мое одеяло, в обнимку беззвучно плачут. Я сделал вид, что все еще сплю – вряд ли это зрелище было предназначено для моих глаз, – и на самом деле заснул, а когда проснулся, рядом была одна лишь Танит.

Я подумал, что мне это приснилось, но Танит сказала:

– Кола, Мариам была, но ты еще спал. И ушла – не хотела, чтобы родители узнали, что она была у тебя.

– Танит, я не понимаю. Я же не в состоянии…

– Ты это знаешь, и я это знаю, увы… – И она горько усмехнулась. – Но они-то этого не знают…

– Тогда скажи ей, что пусть не рискует. Еще увидимся.

В тот день все тело адски ломило, а на третий наметился перелом: ребра все еще болели, но рука пошла на поправку, да и хорошо перевязанное колено стало относительно функциональным. Мариам на сей раз действительно либо не пришла, либо я спал, когда она здесь была.

Доктор навещал меня каждый день и проверял мои раны – как ни странно, они потихоньку заживали. А я подумал, что неплохо бы наладить производство спирта – для начала медицинского, ведь тогда можно было не заморачиваться с двойной перегонкой. И нарисовал для Боаза схему самогонного аппарата. Что-что, а его конструкцию я помнил хорошо: был такой у дедушки Захара в сарае, и, когда я его там обнаружил, да еще и в процессе производства, дедушка сначала сказал, что рано мне об этом знать. А потом плюнул и все мне рассказал и показал, взяв с меня слово не пить спиртное до шестнадцати лет.

Увы, я нарушил свое слово в Америке: там, хоть легально я мог пить лишь с двадцати одного года, кто-то из друзей регулярно доставал алкоголь и приносил его на вечеринки. Наши родители думали, наверное, что в гостях мы занимаемся спортом и играем в разнообразные игры. Мы действительно это делали, но после ужина время от времени кто-то открывал бутылку дешевого кошерного приторно-сладкого вина типа «Манишевиц» или «Могендовид 20/20» (евреев среди моих друзей было немного, просто эти вина были самыми дешевыми), а то и водки «Попов» (гадость, кстати, страшная), и мы все опустошали. Однажды мама почувствовала запах спирта, и меня наказали месячным запретом ходить по гостям или принимать таковых в доме, а вскоре после этого мы уехали обратно в Россию.

Зато теперь я нарисовал все составные части и отдал чертежи Боазу. Забегая вперед, скажу, что сначала возник вопрос, как именно сделать длинную узкую медную трубочку, да еще и закрученную в спираль, но общими усилиями змеевик был создан, а потом мы получили первый спирт. Для питья он подходил мало, слишком велико было содержание сивушных масел, а для обработки ран – самое оно. Тогда же я продемонстрировал врачу эффект дезинфекции алкоголем.

После этого мое очередное «изобретение» также было зарегистрировано, и вновь полился ручеек серебра от врачей, которые пользовали гражданских лиц; от отчислений от алкоголя, поставляемого военным врачам, я, естественно, отказался «до конца войны». Позже мы начали фильтровать содержимое через древесный уголь и вновь его перегонять и получили питьевой алкоголь…

Но все это было лишь потом. А сейчас я, опираясь на палочку, с трудом спустился на первый этаж и пришел к Ханно.

Тот, посмотрев на меня, сказал:

– Сын мой, а тебе не рано вставать с постели?

– Отец, если бы мы жили в мирное время, тогда да, я бы еще полежал. А сейчас я не хочу терять времени на болезнь. Римляне же не будут ждать…

А про себя добавил: «Нужно рвать ту самую андерсоновскую резинку дальше, чтобы не случилось то, что я видел в том страшном сне».

Ханно посмотрел на меня и сказал:

– Сын мой, я обещал познакомить тебя с человеком, который сможет помочь нам в этом деле. Завтра я приглашу сразу двух таких людей. Надеюсь, вы найдете общий язык.

На следующий день у Ханно в столовой сидели сам хозяин, Магон и двое незнакомых мне мужчин средних лет. Прислуживал один лишь Кайо. У меня сложилось впечатление, что мой приемный отец не хотел, чтобы кто-либо лишний узнал о содержании нашей беседы.

– Познакомьтесь, друзья мои, – сказал он, обращаясь к гостям. – Это мой приемный сын, Никола из далекой Руссии, который отличился в битве в порту.

Оба гостя приложили правую руку к сердцу.

– А это Хаспар Баркат, сын Ганнибала, и Адхербал Баркат, потомок того самого адмирала Адхербала, который победил римлян при Дрепане во время самой первой войны с римлянами. Именно Адхербал командовал небольшой эскадрой, которая уничтожила римский флот на Тунесской лагуне. А про Хаспара и его подвиги я тебе уже рассказывал.

Теперь уже я приложил руку к сердцу, причем абсолютно искренне. Эти люди были как бы вне системы, но они уже показали себя. И именно такие, как они, смогут помочь нам и дальше рвать проклятую резинку.

Ханно продолжил:

– Я предложил Совету старейшин создать под началом Хаспара конный отряд, вооруженный в том числе и твоими арбалетами, а также, как ты предлагал, короткими изогнутыми мечами и длинными пиками.

– Да, Ханно рассказал мне про твои сытрем, – кивнул Хаспар. – И про то, что с их помощью можно драться совсем по-другому – сидя верхом.

«Сытрем» я назвал стремя: не было такого слова в пуническом, а также любом другом языке этого времени, кроме, кажется, китайского – у них, насколько я помнил, уже было некое подобие стремени, но лишь с одной стороны, чтобы было легче взбираться на лошадь. Так что я, не мудрствуя лукаво, взял русское слово, сократил его до «стрм», и получилось при прочтении «сытрем».

– Я могу продемонстрировать вам кое-что из техники боя на коротких саблях.

– А как твои увечья? – спросил Ханно.

– Заживают потихоньку. Ребрам это, конечно, не очень понравится, но хуже, думаю, не будет. А правая рука у меня в порядке. И колено тоже потихоньку заживает.

– Тогда хорошо. – И он перевел мои слова на пунический. Я уже практически все понимал.

Хаспар чуть подумал и сказал:

– Тогда давайте послезавтра. Я возьму с собой несколько своих людей.

Ханно хотел перевести, но я дал ему знак – мол, я понял – и сказал на пуническом:

– Хорошо, так и сделаем.

Ханно улыбнулся – мол, уже лучше – и продолжил на латыни:

– А Адхербалу интересны твои идеи с «карфагенским огнем».

– Это я могу показать хоть сейчас. Но для этого лучше поехать туда, где мы его проверяли. А то можно и город спалить… И вот что еще. Есть у меня приспособление, которое может бросить нечто, что намного более совершенно, чем горшок с огнем. Но для него мало зарядов, и я хочу им воспользоваться лишь в крайнем случае. У нас это называется «миномет».

Ханно перевел, и Адхербал улыбнулся:

– Мномет. Интересное название. И что эта твоя мномет может?

Я усмехнулся про себя – почти все, что кончается на «т», для местных женского рода – и сказал, вновь перейдя на латынь:

– Если против войск, то она поубивает и ранит всех вокруг места, где упадет ее снаряд. – Я не знал, как сказать «снаряд», и сказал «камень», но меня поняли. – А если против корабля и она попадет на палубу, то сделает то же со всеми, кто на палубе, и, возможно, потопит либо этот корабль, либо те, что рядом. Но я не знаю, как этим стрелять с корабля. Легче делать это с берега, особенно высокого.

Адхербал кивнул.

– Тогда приеду завтра, и ты нас научишь пользоваться «огнем». А про твою мномет… Ты не можешь заменить камни для нее?

– Увы, – развел я руками.

– Тогда лучше подождем, пока не появится возможность испытать ее в деле.

– Хорошо. А пока позвольте вас угостить.

Я распечатал принесенный кувшин очень хорошего вина – торговец меня уже знал и больше не пытался подсунуть мне, образно говоря, «Запор» по цене «Мерина». А отчисления кое-какие уже приходили, так что денег теперь хватало. Часть вина я перелил в пустую тару, долил воды и разлил смесь по стоявшим на столе глиняным кружкам – именно так его здесь употребляли.

Подняв свою кружку, я провозгласил (это я уже мог сказать на местном наречии):

– Выпьем же за нашу победу!

Магон и Ханно были знакомы с этим моим нововведением, а гости удивились, но последовали моему примеру – подняли кружки и бережно сдвинули их, а затем каждый сделал немаленький глоток.

А после Хаспар сказал:

– Никогда не слышал про такой обычай.

– Это с моей родины, из России.

– Мне нравится… – Адхербал с улыбкой кивнул.

Да, похоже, скоро тосты войдут здесь в моду.

И я на всякий случай провозгласил второй тост:

– За здоровье всех присутствующих! – И, подготовив и разлив остатки вина из кувшина, встал и дополнил третьим: – И за прекрасных дам!

– А зачем ты встал? – спросил удивленно Магон.

– У нас за женщин всегда пьют стоя.

Остаток вечера прошел, как говорится, в непринужденной дружеской беседе. И лишь в конце, когда гости попрощались и разошлись, Магон повернулся ко мне и сказал:

– Моя дочь просит разрешить ей выйти за тебя замуж. Мы с Аштарот раньше были против, но теперь решили дать свое согласие. Если ты, конечно, этого хочешь.

– Конечно хочу! Только я вроде член семьи. Это не будет препятствием?

– Если бы ты был ее родным или двоюродным братом, это было бы невозможно. Для троюродных нужно разрешение жрицы из храма Аштарот. Но для усыновленных, если они не родственники по крови, никаких ограничений нет.

Я встал на колени и попросил:

– Позвольте мне попросить вас о разрешении взять вашу дочь в жены!

Магон удивился:

– Никогда не видел, чтобы так просили о согласии на брак дочери.