Читать онлайн Наши лучшие дни

Глава первая

Вайолет возвела в принцип избегание Венди. Правда, одно время сестры были неразлучны – только с некоторых пор о прежней дружбе и помыслить не получалось. Вот почему относительно внезапного приглашения в ресторан у Вайолет имелись две версии. Первая: Венди вздумала примириться. Вторая: Венди постиг очередной экзистенциальный кризис, ей приспичило «об этом поговорить» и дела нет до того, что некоторые люди ведут функциональный образ жизни, им недосуг ехать в Уэст-Луп[2] посреди дня, и притом дня не выходного.

Ресторан, из категории трендовых, труднодоступных и предполагающих услуги парковщика – это в среду-то, в два пополудни, с условием, что в половине четвертого Вайолет должна была ехать в садик за Уоттом. О чем и решила сообщить Венди напрямую, хоть и в мягкой форме: «Я, мать двоих малышей, несу ответственность за их жизни и перемещение из садика в студию, из студии домой». Невеликодушно по отношению к сестре? Конечно. Не с добра ведь она утешается драматизированием и алкоголем среди дня. Чем еще ей утешаться – без высшего образования и без своего Майлза, ей, вечно правой по причине глубокой травмированности?

Вайолет пощипала переносицу – помогает от мигрени. Бокал вина теперь представлялся ей не таким уж излишеством. Наверняка Венди успела заказать целую бутылку, а в вине она при всем при том разбирается, нёбо имеет сверхчувствительное к танинам и кислотности. Вайолет страдала физически – туфли на плоской подошве натирали пятки. Этот вечный импульс напяливать ради сестры все лучшее сразу. Детей Вайолет возила на занятия в спортивном костюме – дорогущем, но чрезвычайно удобном, а сегодня надела шелковую блузку с рукавами-бабочками и джинсики-скинни, которые до рождения Эли смотрелись на ней куда лучше.

Вайолет попыталась припомнить, когда в последний раз видела сестру. Выходило, больше четырех месяцев назад, в День благодарения № 2, на ежегодном семейном сборище в родительском доме (Вайолет бесят такие мероприятия). Полнейший абсурд, ведь ее дом и дом Венди разделяют какие-то двадцать минут езды; ведь они почти целое десятилетие имели одну спальню на двоих; ведь в самый мрачный период жизни Вайолет вообще переехала к Венди и Майлзу. Наконец, они с Венди все равно что близнецы – рождены одной матерью с промежутком менее чем в год.

– Вы что-то потеряли, мэм? Помочь вам с поисками?

Парковщик.

– Просто выбираю путь отступления, – ответила Вайолет.

Парковщик заулыбался:

– Если вопрос стоит так, только знак подайте – войду и скажу, что машину вашу угнали.

Флиртует он, что ли? Нет, он – ее потенциальный спаситель.

– Буду иметь в виду. – Вайолет выудила из бумажника вторую десятку и припечатала к ладони парковщика. Когда она успела превратиться в женщину, которая ни единого действия не мыслит без финансового подкрепления?

Парковщик принял подачку как должное.

– Пожелайте мне удачи, – попросила Вайолет, и он ей подмигнул.

Он! Ей! Подмигнул! Наверняка еще и зад ее оценивающим взглядом окинул. Вайолет надеялась, что слишком строго он судить не станет.

Ее сразу провели в патио. Эх, надо было свитер захватить. Впрочем, за эту мысль Вайолет себя мысленно пнула: в клушу превращаюсь, а нельзя. Венди устроилась в самом углу – вероятно, чтобы курить, не беспокоя других посетителей. К слову, отсутствовавших. Потому что была чикагская весна, температура воздуха – от силы плюс шестьдесят[3].

Сначала Вайолет увидела затылок. Вроде мужской – точнее, юношеский, если только Венди, находясь в фазе глубокого самокопания, не притащила с занятий по концентрации психической энергии какого-нибудь йога с гибкой сексуальной ориентацией. Вайолет кольнула обида. Ну конечно. Стала бы Венди звать ее на ланч просто так! Нет, предполагались не посиделки для них двоих, а шоу под названием: «Погляди, каких высот я достигла». Лекция о предосудительной дремотной рутине нынешнего существования Вайолет и небывалом духовном росте Венди, который она осуществляет под чутким руководством андрогинной инструкторши по виньяса-йоге, читай – новой компаньонки-подлипалы.

Впрочем, насчет подлипалы она промахнулась.

Позднее, уже в машине, после третьей порции чаевых парковщику, Вайолет вспомнила о своем предчувствии. Распирающая тяжесть в груди, словно там, за солнечным сплетением, кристаллизуется нечто, – вот этот симптом ее постиг, едва Венди озвучила приглашение. И нет, слово «узнавание» тут не годилось. И поэтические красивости тоже – никакой молнии, пронзающей висок, никакого застывания крови в жилах. Да Вайолет его толком и не видела, он ведь сидел к ней спиной – в поле зрения попали, кроме затылка, левое ухо и нос. Однако этого оказалось достаточно. На молекулярном уровне. При рождении Уотта и Эли было иначе: с ними имело место животное узнавание – свой, свой. Этот – значимый сам по себе – вызвал жестокую спазму, и Вайолет от боли едва не скрючило. Получалось, она не визуально его узнала, а телесно, почти повторив процесс родов. И вот несется прочь от ресторана, прочь от сестры, прочь от юнца со спадающими на глаза темными вихрами, которому пятнадцать лет назад подарила жизнь, и прокручивает фразы для бомбардирования Венди – сплошь громкие, киношные: «Как ты посмела так со мной поступить?», «Нет у меня больше сестры!», «Психопатка чертова!», «Как ты посмела, как посмела, как посмела, как…». Хорошо, во всех отношениях хорошо, что Вайолет смылась прежде, чем он повернулся к ней лицом.

Перед благотворительной ярмаркой в фонд детской больницы Роберта Лурье разговор с Майлзом был просто необходим. Венди выплыла на террасу. Платье – «русалочий хвост» (неудачная покупка, опрометчивая, ибо при ходьбе платье так и ползет вверх по бедрам). В одной руке Венди держала бутылку водки «Грей Гус», в другой – сигарету «Парламент». Вторая сигарета ждала ее на столе.

– Что и требовалось доказать, – произнесла Венди. – Вайолет свалила прежде, чем я успела их друг другу представить. – Она прикурила сигарету. – Отпустишь мне этот грех? Сама не понимаю, о чем я только думала? Но дело сделано. А он славный мальчик. Он бы тебе понравился.

Майлз ничего не ответил.

– Прикид на мне идиотский, – продолжала Венди. – Хотя твоя мама, пожалуй, его и одобрила бы. – Венди откинулась на спинку кресла. – Вчера с отцом виделась. Для него выход на пенсию – катастрофа. Вообрази, сообщил мне, что подумывает о новом хобби. Каком – не угадаешь. Наблюдение за птицами. Чтобы отец по столько времени неподвижность сохранял? Немыслимо!

Венди практиковала такие разговоры с самой смерти Майлза. Иногда ей казалось, что Майлзов дух парит где-то совсем рядом, но в большинстве случаев она не чувствовала никаких намеков на его присутствие. Нынешний вечер как раз относился к большинству случаев, и Венди просто курила, обмякнув в кресле.

– Вечер убью в этом паноптикуме, – сказала она после минутного молчания. – Стервятники небось уже слетелись. Надеюсь, обойдется без жертв. Со своей стороны я ничего не обещала. Я никогда не обещаю.

Венди подняла глаза – не проявится ли Майлз каким-нибудь образом? Смотреть в небе было не на что – тучи собирались, звезды пока не проклюнулись. Ни малейших признаков, что Майлз ее слушает. Все-таки Венди направила сигарету вверх, туда, где, по ее представлениям, обретался покойный муж, и выдохнула колечко дыма.

– Ты ведь мной гордишься? Ведь гордишься? – спросила она еще через минуту. – Потому что я реально стараюсь держаться. – Непонятно, как Венди прожила вдовой уже почти два года. Она прикурила вторую сигарету. – Вот бы сейчас тебя поцеловать. Ямка у локтя сгодится.

Это было произнесено практически неслышным шепотом – вдруг соседи держат окна открытыми?

– Впрочем, для меня сохраняется шанс уже сегодня познакомиться с каким-никаким греком – наследником судостроительного бизнеса. А что? Пускай меня малость оберет. Не волнуйся, тут ключевое слово – «малость». Клянусь, бесценный мой. Черт возьми, как же я по тебе тоскую!

Она сделала еще с полдюжины затяжек и мысленно поведала Майлзу обо всех пустяках, которыми нынче занималась. Затем настало время провести ежесигаретный ритуал – напоследок затянуться максимально глубоко и, порциями выпуская дым, повторять «Я тебя люблю», насколько дыхания хватит.

Через считаные часы парень в смокинге накрыл ладонью ее левую грудь. Попытка поместить колено между бедер парня в смокинге привела к тому, что он потерял равновесие, почти сел на столешницу и нарушил цветочную композицию из лилий и калл.

– Осторожней, – шепнула Венди.

– Виноват, – отозвался парень.

Впрочем, какой там парень – юнец. Зовут Карсон. Венди, когда услышала, так и прыснула. Карсон обиделся, и пришлось наврать, что это был нервный смех, и увлечь его за собой, вести длинным холлом сюда, к лилиям.

Потная ладонь почти прилипла к соску. Венди передернуло. Недомужчина поцеловал ее в шею. Она усилила нажим бедра на его мошонку. Пожалуй, все-таки двадцать пять ему есть. Очень уж он уверенно держится.

– Ты свое имя не назвала.

Венди напряглась. Вспомнился Джона – как он сидел напротив нее сегодня в ресторане, какое искреннее недоумение отразилось на его лице и как он смутился, когда одновременно с Венди понял, что Вайолет слиняла. А вдруг и этот парень – незаконнорожденный?

– Тебе лет-то сколько?

Парень отстранился, расплылся в улыбке:

– Двадцать два.

Она выдохнула. Рука скользнула парню в брюки. С эрекцией у него порядок. Как и со всем остальным. Не иначе наследник какого-нибудь ловкача, который чужое ноу-хау стырил. Или продюсерский сынок; или отпрыск корреспондента «Fox News», из тех, в кого автозагар намертво въелся. Будет до седых волос дурака валять, хорошо, если тачкой своей никого не задавит и не свалит с места происшествия. Впрочем, целуется он неплохо.

– А тебе сколько лет?

– Семьдесят восемь, – невозмутимо ответила Венди.

– Ты шутница.

Венди почувствовала раздражение. Спросила, убрав предварительно руку с его боксеров:

– Чем твой отец занимается?

– Что?

– Отец твой, говорю, где работает? Как тебя сюда занесло?

– С чего ты взяла, что я тут в качестве прицепа? – Парень прекратил предварительные ласки, закатил глаза. – Мой отец – инженер. В сфере медицинских технологий и робототехники.

– А.

Утром она списки проверит – внесла эта семейка денежку или нет. Потому что такие как раз и норовят отделаться простой покупкой билета.

– Может, все-таки назовешь свое имя? – сказал парень. Прозвучало чуть враждебнее, чем в первый раз.

Она вздохнула:

– Венди.

– Как девчонка в «Питере Пэне», – констатировал он.

Венди закатила глаза:

– Родители не потрудились посвятить меня в причины своего выбора.

Вообще-то отец с матерью по-домашнему называли ее Венздей[4]. Несколько лет назад Венди устроила скандальчик, потребовала объяснений и не получила их.

– Злые вы, – сказала тогда Венди. – По аналогии с Венздей Аддамс меня назвали, да? Мам, я же была тощая, как скелет. Думаешь, очень остроумно?

– Детка, просто ты родилась в среду. Через несколько минут после полуночи. Сама-то я счет дням тогда не вела, а вот папа твой – он вел. Его идея.

Вот так вот. «Из-за тебя сбилось мое представление о пространственно-временном континууме. Ты наша первая промашка в плане предохранения».

Венди дернула парня за рукав:

– Давай выйдем, подышим.

– Венди, говоришь? Погоди – это типа как здесь?

Даже готовая увидеть постер, видевшая его сотни раз (деньги собирали на лечение детской лейкемии, на фото был истощенный малыш), Венди вздрогнула. Фотографию сопровождала надпись: «Венди Эйзенберг, член Чикагского общества женщин-филантропов». Инженер-робототехник определенно повременил бы жертвовать на детишек, если бы узнал, что организаторша, женщина бальзаковского возраста, обжимается с его двадцатидвухлетним сыном. Впрочем, потряс Венди вид собственной фамилии, особенно несоразмерная загогулина в «g». Ее до сих пор коробит, потому что раньше всегда писали: «Венди и Майлз Эйзенберг».

Венди попятилась от своего ухажера в смокинге, попыталась улыбнуться:

– Разве я похожа на устроительницу подобного мероприятия?

– Как твоя фамилия?

– Соренсон, – без запинки ответила Венди.

– А можно… можно тебе эсэмэску послать?

– Можно, – ответила Венди и добавила зловеще: – А сейчас я, пожалуй, с тобой попрощаюсь.

– Постой, а как же насчет выйти?

– Увы, я и так припозднилась. Я ведь сказала: я старуха. Карета вот-вот в тыкву превратится.

– Да? Ну окей. Было… было приятно.

А он милый, подумала Венди. Вот ей и приз – за правильное поведение.

– Послушай моего совета. – Венди потряхивало, и немилосердно натирала левая туфля. – В следующий раз, когда сочтешь женщину остроумной, не озвучивай свою мысль.

– А что же делать?

Карлтон – наследник инженера-робототехника – вдруг стал совсем сосунком: того и гляди расплачется от обиды, вон уже и физиономия сморщилась. У Венди в сердце проснулось что-то затаенное, загнанное глубоко, заставило пожалеть юнца, улыбнуться.

– Смейся, – посоветовала она и через миг поймала себя на том, что убирает с мальчишеского лба непослушную прядь волос. – В следующий раз, как нарвешься на остроумную женщину, просто смейся над ее шутками. Понятно тебе, Конрад?

– Карсон.

– Карсон. Удачи, малыш.

Новый приступ головокружения. Слово «малыш» сразу вызвало ассоциации с родителями. Вспомнилось, как на свадьбе Венди, услыхав в исполнении Отиса Реддинга «Тут найдешь – там потеряешь»[5], отец опустился перед матерью на одно колено и объявил: «Это ведь наша, малыш». Выходило, какую песню ни возьми – окажется «их песней». Любая композиция, записанная в последние шесть десятилетий, имеет отношение к Дэвиду и Мэрилин, невозможным ее родителям. Повстречав Майлза, Венди подумала: вот, нашла себе пару на всю жизнь, судьбу свою. Потому что не только матери такое везенье.

На глаза навернулись слезы, грудь сдавило. Вообще-то хозяйке не следовало уходить, раз гости остаются, но Венди знала: задержись она – и дело точно закончится сексом. Пальто ее висело в гардеробе. Плевать. Скорее на улицу. На воздух.

Говорят, чтобы горе переварить, обычно нужен год. Потом все мало-мальски устаканивается. Есть и другое мнение: через год как раз и начинаешь съезжать с катушек. Венди считала себя обитательницей лагеря таких вот – съезжающих. Майлз умер еще в две тысячи четырнадцатом году – а она по сей день страшится убрать его вещи с прикроватного столика, покупает продукты, которые он любил, сама же их и в рот не берет. Она вообще ведет дом в точности как при Майлзе, в точности как если бы до сих пор являлась партнером в супружеском союзе. Потому что отвыкнуть – нереально. Венди пыталась. Нашла новое жилье – квартиру в кондоминиуме в Ривер-Норт. Однако оформила она эту квартиру в стиле их с Майлзом гайд-парковского дома. И мебель туда перевезла, предварительно зачехлив и обмотав скотчем. Так грузчики и таскали шкафы и комоды – вместе со всем их содержимым. С его вещами.

Если кому-то одного года достаточно, чтобы оклематься, то, наверно, есть и подобные Венди персонажи – которые и после двух лет вдовства будто поездом раздавлены.

Весеннее оттаивание почвы символично совпало с этим новым состоянием – умиротворенностью. Такого у Мэрилин давно уже не было. Да что там «давно» – никогда, разве только в материнском чреве, да и то вряд ли, учитывая любовь матери к джину марки «Танкерей», учитывая общую нестабильность, расхлябанность даже, пятидесятых годов. Их – мать, джин и пятидесятые – Мэрилин винила по очереди, под настроение. Ничего. Теперешняя жизнь хороша. Во всяком случае, лично для Мэрилин. Магазин хозтоваров приносит доходы; многолетний хронический недосып позади; мышцам ног возвращена почти что прежняя упругость, ведь на работу Мэрилин ездит на велосипеде; анютины глазки – густо-киноварные, буйные – пламенеют на крыльце, во встроенных ящиках.

Если бы не семейные узы, она, Мэрилин Коннолли, высоко поднялась бы. Надежды подавала, да еще какие. А теперь она кто? Хозяйка магазина; член общества завязавших курильщиков с почти пятнадцатилетним стажем; довольно нерадивая прихожанка; владелица самых роскошных розовых кустов на Фэйр-Окс. Уж не личностный ли это расцвет? Впрочем, Мэрилин подозревала, что жене и матери четырех дочерей личностные расцветы, даже и припозднившиеся, заказаны. Разве только на минутку-другую расцветешь наедине с собой, пока рутина не отвлекла. А что до полетов… Взять человеческую фигуру в полный рост, надутую гелием, закрепленную возле риджлендской автозаправки: дергаться – дергается, в небо стремится, да веревки-пуповины не пускают воспарить. С этой-то фигурой Мэрилин себя и ассоциировала. Только расслабишься – либо сотовый в кармане зажужжит («Мама, послушай!»), либо стук в окно раздастся («Дорогая, не помнишь, случайно, где у нас грабли?»).

Мэрилин загнала велосипед в гараж и принялась ощипывать сухие листья на анютиных глазках. В доме ее заждался Лумис.

– Здравствуй, дружочек! – Мэрилин почесала его за ушами. Они с Дэвидом неуклонно превращались в клишированных «собачьих папочку с мамочкой» – возрастную пару, чье гнездо опустело, и едва последний птенчик упорхнул за высшим образованием, как вся любовь излилась на лабрадора.

– Привет, дорогая! – крикнул Дэвид.

Лумис рванул по коридору на хозяйский голос, Мэрилин последовала за ним. У двери помедлила. Муж сидел к ней спиной, и Мэрилин несколько секунд рассматривала трогательный поределый пух на его шее и лысину, расплывчатую, как галактика, ползущую от темечка вниз.

Дэвид ей больше не нужен; осознание кольнуло иголочкой маленькой измены. Вот он склонился над несколькими редкими изданиями, по левую руку – горка фисташковых скорлупок. Неряшлив стал – должно быть, результат многолетней пассивной агрессии, с какой Дэвид возил мокрой губкой по усыпанной крошками столешнице и выбирал, тяжко вздыхая, из сливного отверстия белокурые и каштановые волосины. Неряшливый, косный, не по возрасту похотливый – таков ее муж. Он поднялся из-за стола, чтобы поцеловать Мэрилин. Стряхнул с рубашки тонкие шелушки – и в этот миг мысль обрела форму: «Ты мне не нужен». Мэрилин увернулась, поцелуй пришелся меж бровей, но Дэвид настроился на большее – запустил пятерню ей в волосы, другой рукой обнял за талию, прижал к себе, губами раздвинул ее губы.

– М-м… – Мэрилин вырвалась. – Кажется, у меня простуда начинается, милый.

Вранье, притом бессмысленное. Кто-кто, а Мэрилин с Дэвидом чихать хотели на инфекции. Активно обменивались микробами – отпивали друг у друга кофе, по очереди откусывали от тостов, порой даже зубные щетки путали, когда, намаявшись за день, не имели сил включить в ванной свет и разглядеть, где синяя щетка, а где зеленая. Дэвид хвастал, что иммунитет у него как у аллигатора. Мэрилин же все равно постоянно недомогала – из-за девочек с их вечно липкими ладошками, грязными салфетками, с бесконечным доеданием макарон из детских тарелок. Словом, заразы они не страшились. Услыхав неуклюжую отмазку, Дэвид опешил.

И вправду ей Дэвид не нужен? Глупости. Очень даже нужен. На молекулярном уровне – а это самая глубокая из человеческих привязанностей. Ей просто помощь Дэвидова не нужна. И тело не нужно. Как в послеродовой период. Как во времена, когда три старшие девочки были маленькими (все разом) и когда они, опять же все три разом, были в подростковом возрасте. Мэрилин, хронически усталая, не имела сил на активность, подразумевающую даже вялый телесный отклик.

Да, теперь то же самое – минус усталость.

– Чем занимался? – Мэрилин повела мужа в сторону кухни.

– Разве не знаешь? Лужайку косил. Лумиса выгуливал. Дважды. – Целую минуту он молчал, наконец спросил: – А ты как день провела?

Мэрилин ответила не сразу. Неуместно было бы после монолога в духе милновского ослика Иа щебетать о растущей марже прибыли ее хозяйственного магазина, о юных продавцах с их шуточками и подначками, о наслаждении, с которым в минуты покупательского затишья она предается экзистенциальному самоанализу. Не ответишь ведь на подразумеваемую фразу «Я изо всех сил ищу себе полезные занятия, потому что это мой способ борьбы с депрессией» оптимистичным «Я никогда не была так счастлива!».

– Нормально, – сказала она. – С ужином поможешь?

Когда они только поженились и обосновались в Айова-Сити (Дэвида там приняли в ординатуру), в нелепом доме зеленого цвета, каждая возможность вместе состряпать ужин казалась им подарком судьбы. Они миловались на кухне («Успеем, вода еще не скоро закипит!»). Между тем порой в кастрюле или на сковородке все сгорало дотла, и приходилось развеивать дым своими тут же брошенными джинсами и рубашками. Теперь от Дэвидовой страдальческой гримасы, от беззащитной проплешины в седеющих его волосах защемило сердце. Мэрилин шагнула к мужу, обняла обеими руками за талию и горячо поцеловала. Потому что сексуальное желание и потребность в простой человеческой близости – совершенно разные вещи.

Дэвид чуть отстранился, но не более чем на секунду:

– У кого-то, если не ошибаюсь, простуда начинается.

– Ложная тревога. – Ладони Мэрилин скользнули в его задние карманы, язык заработал активнее.

– Я приготовлю ужин, милая.

Дэвид оторвался от нее – как вынырнул, чтобы воздуха вдохнуть. Мэрилин повторила трюк с языком и почувствовала вялое шевеленье внизу живота: вспомни, дескать, что совсем недавно этот мужчина был тебе дороже личного времени. Скорее прижаться к нему, прильнуть всем телом, удержать импульс… Увы – он угас, едва вспыхнув. Только челюсть от напряжения заломило.

Глава вторая

По слухам, маленький конверт вовсе не обязательно таит дурные вести. Личный опыт Грейс пока говорил об обратном. Обнаружив в почтовом ящике заодно с рекламой зубных виниров конвертик того размера, который обычно используют для личной переписки, Грейс бросила оба послания на стол, не распечатав. Все чувства у нее притупились по причине регулярных разочарований, включая чувство отвращения к съемному жилью – однотонной какой-то квартире. Будто в коробке с пшеничными хлопьями обитаешь, честное слово. Ну и пусть. Мини-холодильник вместо нормального, стены в спальне шлакоблочные. Душевая лейка поплевывает чуть теплой водицей, которая превращается в ледяную, едва кто-нибудь из соседей включает кран у себя, пусть даже с невинной целью сполоснуть тарелку.

Жилье – временное, на это Грейс упирала. Видела даже логику, находила даже нечто возвышенное в том, чтобы целый год ютиться в дешевой конуре (по свидетельствам знающих людей, аскетизм обстановки повышает продуктивность умственной деятельности и способствует приходу озарений). Грейс нужно осмотреться, определиться. Эту мысль она себе внушала в последние месяцы, наблюдая, как бывшие сокурсники один за другим разлетаются из Портленда: «Это временно, временно. Все впереди». За нее же цеплялась, получив результаты тестов для поступления на юридический факультет: таращилась в бумагу, ничего не понимая. Опечатка. Разумеется, это опечатка. Не могла Грейс такого напороть! Все наладится, Грейс отыщет свою нишу, определится насчет работы – выяснит, ради какого дела родилась. И ей встретится тот самый мужчина, и она займет особое, только ей предназначенное местечко под солнцем (как знать, может, это будет участок вполне приличных размеров). Да, еще недавно перспективы казались реальными. Наберись терпения, подкопи денег, милая прагматичная Грейс, бесценное позднее дитя любящих родителей.

Но уже апрель на носу, и далекие теперь сокурсники заняты – поступили кто в медицинский, кто в крутой гуманитарный университет, уехали кто в Нью-Йорк, кто в Сиэтл, кто в Сингапур. И только на Грейс продолжают валиться ответы с отказами, сама же она устроилась в некоммерческую организацию по юридической поддержке музыкантов-духовиков. Сидит на рецепции, получает девять с половиной долларов в час и, не владея искусством игры ни на одном духовом инструменте, не имеет и приятелей среди клиентов организации. А нерабочее время проводит в депрессивной своей конуре.

Колледж Рид она окончила прошлой весной. Университет Орегона – ее последняя надежда. И именно его адрес значится на конверте, что лежит сейчас на столе. Не предел мечтаний, но сойдет (все остальные учебные заведения ей отказали, в ушах так и звенит: «Спасибо, нет»). По крайней мере, ехать было бы недалеко – просто перебраться на другой берег реки, и все. Увы, похоже, Грейс приговорена к этой квартире; так ей здесь и торчать, в обществе мини-холодильника, который, несмотря на свои размеры, остается неприлично пустым. В данный момент, например, в холодильнике пребывают только бутылка шардоне и несколько сырных палочек.

Так, как Грейс, наверно, убийцы живут – едят от случая к случаю и испытывают перманентное чувство стыда.

Зазвонил мобильник. На экранчике высветилось «Лиза», и Грейс, ухватив пачку сигарет, ринулась на балкон. Именно его наличие решило вопрос с арендой, даром что на балконе Грейс чувствовала себя будто в детском манеже. Или в тюремной камере. В последние несколько месяцев Грейс доверительно разговаривала только с Лизой. Было что-то садистское в этом предпочтении Лизы двум другим сестрам. Лиза намного скучнее и Венди, и Вайолет – она не замужем, детей нет, призраки прошлого ее не преследуют. Никакой шлейф за ней не тянется, авантюризма ни на грош, с удачливостью тоже все сложно. А есть бежевый дом, бесперспективная преподавательская деятельность и депрессивный гражданский муж, и совокупность этих факторов ставит Лизу на третье по занятности место среди сестер Соренсон (сама Грейс – на четвертом, самую малость ниже Лизы).

– Гусенок, – начала Лиза, – у меня отличные новости.

«Чудесно», – сказала себе Грейс. Вжалась животом в металлические прутья балконной решетки и глаза закрыла.

– Угадай, кто у нас теперь штатный профессор?

Грейс хотела сострить («Неужели Питер Венкман?»[6]), но передумала. Потому что Лизина радость заслонила на некоторое время ее собственные печали.

– Серьезно? Лиза, ты молодчина! Поздравляю.

Разумеется, Лиза теперь на дюймик приблизится к характеристике «интересная личность». А Грейс так и будет торчать на нижней отметке шкалы – только совсем одна. Сестры намного старше, с их превосходством в плане жизненного опыта Грейс давно смирилась. А Лиза и правда молодец: не каждый преподаватель становится штатным профессором всего-то в тридцать два года. Умалять, даже мысленно, Лизины заслуги было бы гадко.

– Спасибо.

У Лизы дыхание перехватывало от счастья. Грейс улыбнулась, искренне радуясь за сестру. Родственникам под силу иногда вытаскивать тебя из идиотских пределов бессмысленного твоего существования – Грейс об этом как-то подзабыла.

– Представляешь, Грейси, я и не ожидала совсем. Декан мне капучино сварил. Собственноручно. У себя в кабинете.

– Ты давно заслужила переход на новый уровень.

Лиза рассмеялась:

– Я будто пьяная, честное слово, Гусенок. От счастья.

– Это естественно. И твое повышение нужно отметить.

– Я еду домой. Как раз на парковку «Бинниз»[7] выруливаю.

– Где сбываются все мечты.

– Райан будет рад, правда ведь? – Лиза единственная из сестер говорила с Грейс как с ясновидящей.

– Разумеется. Не волнуйся, Лиза. Ликуй и торжествуй. Все супер.

– Теперь я застрахована от увольнения.

– Хорош хвастаться. – И тише, с легким заискиванием – потому что, кажется, никому еще такого не говорила, кроме другой старшей сестры: – Я тобой горжусь.

Лиза ответила не сразу, и голос был растроганный – того и гляди расплачется:

– Спасибо тебе, Грейси. Я… я эмоциями фонтанирую. Не помню, когда в последний раз такое чувствовала. Кажется, никогда.

– В подробности посвятишь? Канцтовары, к примеру, за счет колледжа? И как насчет эмоционально зрелых старшекурсников?

– Из-за них-то я контракт и подмахнула. – И вдруг, словно опомнившись: – Погоди, Гусенок, а у тебя-то новости есть?

Грейс почему-то молчала. Взгляд ее скользнул через балконную дверь к столу. К конверту.

– Грейси, алло?

– Вообще-то… – Неизвестно откуда в голосе взялись оптимистические нотки. – Я только что получила один конвертик… из Университета Орегона.

А что? Конверт – вон он. Формально если подходить, Грейс не лжет.

– Что ж ты сразу не сказала?! Господи! Грейси, да это же просто фантастика! Я знала, я чувствовала… Подумать только – моя сестренка станет адвокатом! Тот самый Гусенок, которому я меняла подгузники! Ты ведь знаешь, что я их меняла, верно?

– Данный факт уже доводили до моего сведения.

Приятно было сравнять счет, пусть и на словах. Особенно после упоминания о смене подгузников, после подчеркивания девятилетней разницы в возрасте между Грейс и Лизой. Вдобавок Грейс ведь еще не солгала, даром что учащенное сердцебиение свидетельствовало об обратном. А в следующую секунду Лиза сама все за нее сказала:

– Я ужасно тобой горжусь, Грейси. Мама с папой уже знают?

Грейс ответила после паузы:

– Нет, я прикидываю, как получше подать им новость.

– Удивительный день сегодня!

Из трех старших сестер Лиза была не только самой неинтересной в личностном плане, но и самой доброй. Грейс сделалось стыдно.

– Слушай, Гусенок, мне сейчас надо домой. Но мы ведь еще поговорим, да? Мама и папа будут на седьмом небе! И знаешь что? Тебе тоже следует устроить сегодня праздник. Кстати, не волнуйся: я не стану требовать, чтобы ты говорила мне «Профессор», – если, конечно, ты не потребуешь обращения «Ваша честь». Я тебя люблю.

– Конечно, конечно. Езжай, Лиза, я все понимаю. Я тоже тебя люблю.

Нажав «отбой», Грейс поднялась (со скрипом, потому что заныли все суставы, будто стартовал ускоренный процесс старения) и прошла с балкона в кухню, удерживая взгляд на конверте. Вдруг за то, что она не опустилась до прямой лжи, что пробалансировала на недомолвках, ей будет награда? Мама говорит, иногда добрые вести расфасованы в миниатюрные упаковочки. Жители штата Орегон заботятся об экологии, а значит, не станут транжирить бумагу. Ограничатся листочком с парой фраз: «Вы приняты! Подробности на нашем сайте».

Грейс достала из ящика кухонный нож. Папа воспитал в ней и сестрах привычку аккуратно вскрывать конверты, чтобы бумага с краев клочьями не торчала. Касательно судьбы Грейс родители демонстрировали оптимизм, все на своем пути сметающий. Не сомневались, что младшенькая поступит на юрфак, будет получать хорошую стипендию и уверенным шагом двигаться к пику карьеры – престижной должности в Верховном суде США.

Грейс вскрыла конверт, пробежала текст наметанным глазом и швырнула бумажку в мусорное ведро. Шардоне было дрянь, дешевка, из тех, что продаются на заправках. Какой-то, прости господи, «Ходнаппс Харвест». Более дорогие бренды щеголяли этикетками с эстетскими рекомендациями: «Сочетается с рыбой на гриле и зеленым ризотто», про сырные нити – ни словечка. Зато на этой конкретной бутылке наличествовала семейная фотография (определенно, заявленные Ходнаппы, кто ж еще?). Прищурившись, Грейс разобрала мельчайший курсив: «Наше вино идеально сочетается с дружбой».

Грейс вылила добрую треть бутылки в кофейную кружку и пошла на балкон – помянуть свое будущее.

Подъезжая к дому, Лиза бодрилась, настраивалась. Внушала себе: я везучая, везучая. Венди остальным сестрам дорожку проторила тем, что встречалась с выродками из тех, у кого воротничок рубашки стоит стоймя[8], а на Кейп-Код[9] имеется вилла. Процессия белокурых реинкарнаций «Американского психопата»[10] стартовала, когда Венди еще в школе училась, а замыкающим стал сравнительно адекватный, хоть и неприлично богатый, ее муж, Майлз. Колледжский бойфренд Вайолет избегал визуального контакта с Соренсонами, зато исподтишка глядел на них как на потенциальных подопытных. Зато родители морально окрепли – когда Лиза привела в дом Райана, лишь покосились на его татуированные предплечья, и все. Однако открытым оставался вопрос, как родители примут прочие, не столь заметные глазу Райановы странности. Например, гипертрофированную тревожность. Или приступы жесточайшей депрессии. Порой, утром выйдя на кухню, Лиза не узнавала своего гражданского мужа. Перед нею сидел, сгорбившись, мужчина-мальчик – подавленный, отчаявшийся, судя по выражению лица. Лиза тогда начинала всерьез сомневаться, что именно с этим человеком делила, и не раз, весьма счастливые мгновения.

Ситуация усугубилась год назад, после переезда из Филадельфии. Переехали ради Лизы – чтобы она могла преподавать психологию в Иллинойсском университете Чикаго. Очень скоро у Райана стали случаться «плохие дни», когда он вел лежачий образ жизни. К примеру, у Лизы вечерние лекции, она с шести утра на ногах, к двум часам успевает проверить кучу рефератов. Ей уходить – Райан еще спит. Лиза возвращается с этих самых лекций – Райан, оказывается, без нее перебился единственным тостом, зато пересмотрел шесть эпизодов «Во все тяжкие»[11]. Дальше по сценарию: Лиза устраивается рядом с ним на диване, он распинается о своих ощущениях. «Экзистенциальную безнадежность» он чувствует, не что-нибудь; вот как все серьезно и уникально у Лизиного гражданского мужа. Лиза, конечно, вставляла робкие советы: а если позвонить филадельфийским коллегам или университетским приятелям? У Райана неизменно находились убедительные отговорки: Стив Гиббонс давно живет в Лос-Анджелесе, Майк Зиммерман всегда к нему, к Райану, питал скрытую неприязнь, и вообще он, Райан, уже два месяца компьютер не включает.

В конце концов Лиза советовать зареклась. Прошла нечто вроде точки невозврата. Отныне она, вернувшись из колледжа, наскоро перекусывала тостиком и забиралась к Райану на диван. И все бы ладно, если бы не этот почти необоримый импульс – сгрести Райана за костлявые плечи, встряхнуть как следует, чтобы вся дурь вон. Заорать: «Хорош дрыхнуть! Нормальному человеку семь часов – выше крыши! Вот и ты ложись вовремя, и вставай вовремя, и займись уже делом!» Не то чтобы Лиза не понимала Райановой депрессивной летаргии. Она и сама каждое утро боролась с желанием послать к черту будильник. Их с Райаном постель казалась ей лучшим местом в мире. Не будь у Лизы забот, не виси на ней ипотека и целая группа студентов, она бы из одеяльной пещеры, наверно, месяц вообще не вылезала бы. Смотрела бы «Нетфликс», а питалась хрустящими рогаликами из «Пенниз» и чувством удовлетворения, что имеет право не отвечать на звонки – пусть мобильник хоть лопнет от натуги. Но это потому, что Лизе было известно, что такое настоящая усталость.

Ее другое напрягало – нежелание Райана стремиться и добиваться. Бесило наличие в Райане потенциала, чуть ли не пинками загоняемого на дно самим же Райаном, однако превозносимого целым рядом уважаемых и одаренных людей. Люди эти, в частности, применяли к Лизиному гражданскому мужу эпитеты вроде «на редкость талантливый» и «многообещающий». Лиза психовала из-за отговорок Райана, из-за пофигизма, из-за того, что он не желал взглянуть на себя ее глазами, увидеть все хорошее, что видела в нем она.

– Ты такой умный, – сказала она однажды. Они по Лизиному настоянию ужинали как нормальные люди – за столом, и ужин был нормальный, а не эта вечная сухомятка. – Ты одарен свыше, Райан. Тебе под силу то, что тысячам и тысячам кажется невыполнимым. Неужели ты сам этого не знаешь?

– Дело не в одаренности. Дело в полезных знакомствах, – возразил Райан.

– Которые у тебя есть.

– Тебе не понять, Лиза. Только без обид. Не понять, и все тут.

Нет, от Райана и польза была. Хозяйственная. Например, он превосходно складывал выстиранное белье – уголок к уголку, носок к носку. Периодически мыл машины и пылесосил в доме. Выкручивал перегоревшие лампочки и вкручивал новые, говорил по телефону с Лизиными родителями, избавляя Лизу от этой повинности. Лиза честно старалась испытывать благодарность. Целовала Райана в шею, мурлыкала: она, мол, сама бы нипочем не вспомнила, что пора масло менять. Допустим, это правда, но стоит ли подобных славословий? Впрочем, по большей части Лиза, открыв дверь своим ключом, заставала Райана либо уткнувшимся в телевизор, либо оцепеневшим перед лэптопом и каждый раз, прежде чем просто сказать «привет», несколько тяжких секунд занималась когнитивной реструктуризацией. Потому что, хотя дом куплен частично на его деньги, на оплату коммунальных счетов стабильно отстегивала Лиза, и только Лиза. Потому что один старшекурсник домогался Лизы, а сделать она ничего не могла, поскольку нахал – протеже самого завкафедрой. Потому что нужды Лизины были ничтожны – вернуться домой и за бокалом вина выговориться перед кем-нибудь. Увы, ее «кто-то» подсел на «Декстера», с декабря ходит в одних и тех же серых спортивных штанах и глух к неприятностям среднестатистических работающих граждан, ибо его переживания несравнимо драматичнее.

Ни родителям, ни даже себе самой Лиза этого объяснить не могла. Как расскажешь о боли – физической, в буквальном смысле до ломоты в костях, – о той боли, когда целуешь мужа, а он отворачивается и бубнит: «Давай не сейчас»?

Или вот сегодня. Лиза – в тридцать два года! – становится штатным профессором. Прилетает домой – улыбка до ушей, в сумке мороженое-сэндвичи из «Мамблз» и бутылка пино-нуар за шестьдесят восемь долларов (от шампанского у Лизы мигрень). И что она видит? Все окна первого этажа наглухо закрыты, хотя весенний вечер восхитителен, Райан же пребывает в пижаме и в ступоре. Ну и на диване, конечно.

Райан взглянул исподлобья, определенно понял, что у Лизы чудесные новости, – и заплакал, чтобы через несколько минут устроить сеанс самобичевания:

– Проклятье. Извини.

Райан всхлипнул и весь подался к Лизе, потому что Лиза сама к нему шагнула, качнувшись, не сориентировавшись сразу в гостиной, обескураженная полумраком и затхлым воздухом после уличного света и свежести, потрясенная тем, до какой степени неладно у них дома. Мороженое она почти уронила еще в прихожей, вино оставила там же. Плащом накрыла свою надежду отметить повышение. Спрятала скромные его атрибуты – оставался шанс, что Райан не успел их заметить, что они его дополнительно не травмируют. Лиза обняла Райана, он уткнулся ей в грудь и разрыдался по-детски, со всхлипами. Она и не знала, до встречи с ним не видела, чтобы мужчины так рыдали.

– Я все порчу, Лиза… Прости, прости, – бормотал Райан, а она его укачивала, сама готовая заплакать, даром что несколько минут назад у нее голова от счастья кружилась.

– Ну что ты. Конечно, нет. – Лиза чмокнула Райана в темечко. Вот кошмар – когда-то она тем же способом утешала Грейси (они с сестрами катали младшенькую по Фэйр-Окс в тележке, из которой Грейси вывалилась). – Я здесь из-за тебя, милый.

Не успела произнести – испугалась: Райан непременно истолкует эту фразу по-своему: «Из-за тебя я тут сижу как в трясине». А Лиза ведь ничего подобного в виду не имела. Ведь не имела?

– Разве ты можешь что-нибудь испортить, родной?

Опять неправильно. Для его ушей звучит вот как: «Ты в принципе ничего не можешь испортить, потому что был и остаешься полнейшим ничтожеством».

Получив свою порцию утешения, Райан монотонно и путано заговорил о том, как паршиво он себя ощущает, причем усугубляется все полным непониманием, откуда у хандры ноги растут. В смысле, он подозревает, что пробный камень, заброшенный им в «Лемон Графикс», будет проигнорирован, – в этом причина дурного настроения. Хотя нет, пожалуй, все-таки не в этом. Лизе вспомнилось: в самом начале отношений Райан устремил на нее полный отчаяния взор и спросил: «Как нам с этим справиться?» Лизу тогда нежность захлестнула. Райан всерьез надеялся, что она знает ответ. Или не знает, но обязательно отыщет, порывшись в своих учебниках по психологии (определяющих депрессию как «состояние, которое длится от двух недель и больше и характеризуется подавленным настроением либо потерей интереса к привычным занятиям»). Увы, ровно ничего не говорилось там о тридцатитрехлетних мужчинах, что в одних трусах сидят целый день на диване, а по вечерам грузят своих гражданских жен: «Представь, с одиннадцати лет я только и думал, как бы запереться в гараже и мотор в машине завести. Потому что такой уход казался мне самым безболезненным». Тогда Лиза вот так же обняла Райана и после колебаний вымучила что-то вроде «Мы пройдем через это вместе». Райан не скрыл, не захотел скрыть разочарования. Наоборот, выразил лицом, до какой степени сокрушен Лизиным неумением быстренько и профессионально все исправить. Больше он ей этот вопрос не задавал.

– Я тебя люблю, – прошептала Лиза в Райаново темя. Снова и снова стала повторять эту фразу, столь мало места оставляющую для интерпретаций.

Так они сидели примерно час, пока Лиза не почувствовала жгучую потребность помочиться.

– Пойду лягу, – выдал Райан, и Лиза поднялась. – Устал сегодня. Нет, правда. Жуть как спать хочется. Прости.

Он смотрел выжидательно. Лиза знала: ему требуется что-то вроде напутствия, но чувствовала одну только неприязнь. Ей надо было в туалет еще днем, еще после беседы с деканом. Однако за беседой последовала встреча с завкафедрой, а потом, в аудитории номер 324, внеплановая консультация для Лизиного студента, у которого были проблемы с дипломной работой; юноша переутомлен, подавлен и определенно сидит на аддералле[12] – недаром же у него левый глаз дергается. И вот время – двадцать пять девятого, и огромен риск намочить «представительскую» кашемировую юбку-карандаш. Лиза же, вместо того чтобы мчаться к унитазу, гладит своего гражданского мужа по мокрым щекам, целует его соленые губы и повторяет:

– Не извиняйся, любимый. Все хорошо. Все будет в порядке.

Он же мрачнеет лицом, бормочет:

– Черт, ненавижу себя. Ты со мной замучилась.

– Вовсе нет, милый. Все хорошо. Все наладится.

Красноречия у нее определенно поубавилось. Но это потому, что все внимание теперь сосредоточено на тридцати восьми галлонах мочи, которая рвется покинуть тело.

– Видишь ли, я не уверен, что…

– Райан. Пожалуйста. Мне в туалет нужно. Я в последний раз отливала восемь часов назад.

Лиза не думала, что выйдет так резко. Райан изменился в лице, будто от удара. Целую секунду Лиза его за это ненавидела; когда же приступ ненависти отпустил, неуклюже загалопировала к ванной, повторяя на ходу:

– Райан, я тебя люблю. Все хорошо. Дай мне десять секунд, ладно?

Ворвалась в ванную. О, это блаженство сродни оргазму; эта тугая струя, достойная скаковой лошади! Лиза не успела закрыть дверь, и в проеме возник Райан – сущее дитя, малыш, делающий первые шаги, разбуженный дурным сном. Лизино раздражение улетучилось.

Райан шагнул к Лизе, поцеловал в лоб:

– Извини. Я ложусь спать.

Лиза завершила процесс, поднялась. Включить воду и вымыть руки не рискнула – вдруг за эти несколько мгновений Райан от нее ускользнет?

– Хорошо, любимый. Ложись, я скоро. – Лиза сжала его запястье, еще на миг притянула Райана к себе. – Желаю приятных сновидений.

Этой фразой мама спать их отсылала – четырех плутовок, пребывавших в вечном поиске причины откосить от детского садика. Необидно, зато доходчиво.

Райан прошаркал на второй этаж. Лиза дождалась, пока под ним скрипнет кровать. Теперь можно было приниматься за уборку. Восхитительное мороженое (порции размером с человеческое лицо) растаяло под Лизиным плащом, трансформировалось в лужу, где мокли тряпочки бывших вафель. Белая субстанция доползла до бутылки, окружила ее по диаметру, осталась, заново застывшая, на деревянном полу белым трафаретом, когда Лиза подняла бутылку.

Назавтра Райан проснулся первым. Спустившись в кухню, Лиза обнаружила, что он готовит завтрак.

– Надо же нам отметить, – пояснил он, оборачиваясь и неуверенно улыбаясь. – Я тобой горжусь, честно. Мои поздравления.

У Лизы в глазах защипало. Она шагнула к Райану, обняла его сзади. Он извернулся в ее объятиях, и она, уловив намек на знакомую искру, взяла его лицо в ладони.

Настоящего желания Лиза не испытывала. В большей степени это был искусственно стимулируемый оптимизм, а то и отчаянные попытки вернуть прежнее, утраченное – например, ту легкость, ту непосредственность, с какой они раньше отмечали успехи друг друга оладьями с черникой. Лиза уже и не помнила, когда у них в последний раз был секс, – вот, значит, насколько они с Райаном углубились во тьму.

– Я возбуждена, – сказала Лиза.

– Почему? – удивился Райан.

Она ответила «Не знаю», и они занялись сексом на разделочном столе – без прелюдий и слов, как в лучшие времена.

Позднее Лиза усиленно пыталась дистанцировать ребенка от обстоятельств его зачатия.

После незадавшегося ланча Венди забросала Вайолет голосовыми сообщениями, но Вайолет, прежде чем перезвонить, выждала три дня. Уотт был в садике, Эли спал после обеда, Вайолет слонялась по комнатам первого этажа. Сегодня Мэтт, жуя мюсли, высказался в том смысле, что Венди разыгрывает Вайолет, и тут важно не повестись. Разумеется, муж прав. Но его правота ничего не меняет. Мальчик никуда не девается. Мэтт обошелся без прощального поцелуя. Вайолет пощупала землю в горшке с карликовой финиковой пальмой. Сухо. Режим полива она для прислуги распечатала, только, судя по всему, Малгожата по-английски читать не умеет. Выговор ей сделать, жалованье урезать? Едва ли это политкорректно. Вайолет взяла лейку, пошла за водой, отдавая себе отчет в том, что просто тянет время. Оставался шанс, что мальчик совсем не тот. Но сообщения Венди говорили об обратном, как, впрочем, и интуиция самой Вайолет.

На полпути в кухню Вайолет набрала номер Венди – судорожно, поспешно, запрещая себе останавливаться для дальнейших раздумий. Она с этим покончит, вот так разом. Ха! Словно звонок – финальное действие, а не акт, запускающий длинную цепь событий.

– Похоже, у меня галлюцинации, – выдала Венди вместо приветствия.

Вайолет сразу ощетинилась.

– И нечего острить, – сказала она в трубку.

– Я раз восемьдесят звонила, не меньше. Начала думать, что тебя постигло пресуществление.

Вайолет напомнила себе, что имеет диплом юриста. Что однажды раскрутила ведущую авиакомпанию на компенсацию физического и морального ущерба пассажирам, каковой проистек из прокисшего апельсинового сока, поданного на борту. А сумма компенсации, между прочим, имела шесть нулей.

– Ты не вправе была ставить меня в подобное положение, Венди.

– Погоди, ты что, мои сообщения не слушала? Господи, Вайолет, там же все объяснено. Я неверно расшифровала пожелания целевой аудитории.

– Ты что, издеваешься?

Голос взмыл к куполообразному потолку оранжереи и стал стекать по стеклянным стенам. Семья Вайолет не из тех, в которых общаются на повышенных тонах. Сама Вайолет отличается уравновешенностью – тем страннее, тем постыднее поймать себя практически на визге.

– Венди, это… В смысле, сама знаешь, как мне тяжело… Я хочу сказать, разве только в другой вселенной я могла бы чисто теоретически обрадоваться такому… такому…

Определенно, собственные эмоции выходят у Вайолет из-под контроля. Она прижалась лбом к стеклянной стене, в глаза бросился древесный дом от «Кастом Седар» – он и определил приобретение ею и Мэттом дома основного. Ее жизнь – идеальный пейзаж, шедевр ландшафтного дизайнера. Но процесс разрушений уже запущен этим разговором. С сегодняшнего дня все изменится, и это необратимо.

– Как ты его отыскала, Венди?

– Это долгая история.

– Не сомневаюсь.

– Мне сделалось любопытно, – продолжала Венди. – Не только что, а некоторое время назад. И я начала копать.

– Когда?

– Неважно.

– В данном вопросе я решаю, что важно, а что нет.

– Господи, Вайолет! Я всего-то разок с его патронатной матерью пообщалась. И то в незапамятные времена. Не думала, что она снова проклюнется, а вот же. Пару месяцев назад она мне позвонила. Вот ты говоришь, я с прибабахом, – это ты ее не видела. Джоан Баэз[13] отдыхает. Как пошла распинаться: дескать, ваш звонок, Венди, – это предвестник перемен, и так далее, и в том же духе. Ну и я…

Из всего сказанного Вайолет выцепила только одно слово:

– Постой, Венди. Какая еще патронатная мать? Это же было полное усыновление, так откуда…

– А я предупреждала: история долгая. – Голос Венди вдруг смягчился, Вайолет уловила сострадание, по объемам приближенное к характерному для нормальных людей.

Она осела в шезлонг у окна, закрыла глаза:

– Давай с самого начала, Венди.

– Видишь ли, усыновители… они погибли. Оба разом, и отец, и мать. В автокатастрофе.

Знакомое чувство. Стоило захворать ее мальчикам, Вайолет как-то обмякала, слабела. Одним словом – расклеивалась. Когда Уотт плакал перед садиком, у нее тоже глаза были на мокром месте; молочные зубки Эли, казалось, пробиваются сквозь ее собственные воспаленные десны. Начало этим эмоциям положил комок теплой плоти, и сейчас Вайолет ощутила пульсацию внизу живота. Но не только – тоненькая жилка задрожала у нее на шее, сбоку, стоило представить мальчика (Вайолет до сих пор не спросила, как его имя), – вот были у него обожаемые папа с мамой, обожали его в ответ, но однажды просто не вернулись домой.

– Сколько ему тогда было?

– Четыре года.

– Господи. Значит, с тех пор он…

– Вот-вот. По патронатным семьям кочует. Одно время в Лэтроп-хаусе жил. Помнишь, когда мы еще в начальной школе учились, был там один малыш – мама на него без слез взглянуть не могла? Помнишь, а, Вайолет?

Не в силах ответить, Вайолет кивнула. В голове вертелась цифра: четыре года!

– Так вот, в этом-то Лэтроп-хаусе он и познакомился с Ханной. Мать-земля! Эта Ханна – она вообще не от мира сего. Тем не менее в патронате ей не отказали. Сейчас они живут в полумиле от наших родителей.

– Вот блин.

– И впрямь, других слов просто нет. Ханна говорит, что-то все время не срасталось с бумажками. Бюрократический бардак у них там. При нормальных обстоятельствах он бы снова был усыновлен, а вот же. Его мотало по патронатным семьям – знаешь, из тех, что берут детей ради пособия. По словам Ханны, ничего фатального с ним не случилось. Она вот как выразилась: ему повезло. Конечно, с учетом обстоятельств. Лично я даже думать не хочу, что за таким везеньем стоит и какое бывает НЕвезенье. Короче, он оказался в Лэтроп-хаусе, и Ханна его оттуда вызволила. Он живет у них с мужем целых полгода. Ханна утверждает, он тихоня: не видно его и не слышно, можно забыть, что он вообще в доме находится. И у меня сложилось такое же впечатление.

– Господи боже мой!

А если бы Уотту пришлось пройти через систему вроде этой? Непредставимо. Ни Уотта, ни Эли она не в силах вообразить в обстоятельствах, хотя бы подразумевающих нестабильность. «Гляди, Вайолет, – могут открыться двери, которые ты предпочла бы навсегда оставить закрытыми» – вот что сказал ей Мэтт нынче утром.

– Подытожим: несмотря ни на что, он очень мил. И на удивление покладист.

– Как его…

– Как его зовут? – Венди расхохоталась – громко, даже утробно. – А, черт! Мне следовало с этого начать. С имени. Джона его зовут. Фамилия, увы, Бендт. Видишь, как парня припечатали, – имечко для сантехника было бы в самый раз, тебе не кажется?

Джона. Вайолет беззвучно произнесла имя по слогам, пробуя на вкус, приноравливая к нему губы. Нет, сама она так сына не назвала бы. Впрочем, тогда она запрещала себе даже думать об именах, так что, по большому счету, ни одно имя не считалось соответствующим ее личному вкусу. Теперь бы еще соотнести юношу в ресторанном патио с мутным изображением на снимке УЗИ – том единственном, на который Вайолет позволила себе взглянуть.

Не должно было этого произойти. Вайолет столько трудов приложила, чтобы прошлому – этому конкретному событию – не было хода в ее тщательно распланированную жизнь. Ни единой молекулой чтобы он сюда не проник, не нашел ее. Хотя сама она, конечно, о нем вспоминала – нечасто, раз в неделю примерно. И нет, нет – только не сейчас, когда ее муж стал партнером в серьезной фирме, когда она сама сблизилась с эванстонской элитой, когда один ее сын уже ходит в садик, а другой, не успеешь оглянуться, его догонит.

– Кстати, я вообще это к чему? – продолжала между тем Венди. – К тому, что ситуация складывается непростая.

– Я поняла, – промямлила Вайолет, совершенно опустошенная. – Ты же сказала: предвестник перемен.

– Ага, я и есть этот предвестник.

Впрочем, голос Венди звучал теперь со всей серьезностью.

На лестнице появился Эли, щурясь спросонья, обнимая плюшевого утконоса. Вайолет поманила Эли, и он поспешил к ней, забрался на колени.

– Появилось одно обстоятельство, а именно Южная Америка, – продолжала Венди.

Ну конечно, ну разумеется. Нечто вроде Южной Америки, ни больше ни меньше, и должно было появиться. Потому что ее сестра и нормальность – вещи несовместимые. Потому что Вайолет не дозволено понежиться после обеда с младшеньким в объятиях, ибо Венди настроена на очередной сеанс манипулирования.

Вайолет стала гладить сына по спинке – ритмично, словно соблюдая некий ритуал. Так малыши сами себя убаюкивают, раскачиваясь взад-вперед. Так легче вникать в слова сестры.

1975

Здание факультета поведенческой психологии представляло собой лабиринт. План, висевший на первом этаже, был с виду вроде человеческого генома, а у тех, кто приближался к зданию с улицы, неизменно возникал эффект Гензеля и/или Гретель – очень уж здание смахивало на пряничный домик. Попав внутрь, студенты бродили ошалело, дивились отсутствию окон, нелогичной нумерации аудиторий, затерянности туалетов. Терялись сами. Но только не Мэрилин Коннолли – она, напротив, наконец-то себя нашла, ну почти. Шел второй семестр. Мэрилин жила не в кампусе Иллинойсского университета, она каждый вечер возвращалась домой, на Фэйр-Окс, делалась тихоней – дочкой вдового отца, но днем была вольна заниматься чем угодно.

На факультете Мэрилин быстро освоилась, узнала ходы-выходы. Открыла для себя один конкретный лестничный пролет, что вел к вечно запертому кабинету между вторым и третьим этажами. Ступени даже через несколько слоев одежды пронизывали холодом (готовый ревматизм, если регулярно укладываться), акустика – будто в соборе. В аудиторию, к своим, Мэрилин входила с высоко поднятой головой. Впервые в жизни она не скрытничала, впервые в жизни была популярна. Преподаватели смеялись ее шуткам, новые подружки шептались с ней во время лекций. Она вдруг стала интересна окружающим, ее оценили не за способность держаться на плаву в период домашних кризисов, когда отец перебирал с джином, и не за умение утюжить мужские сорочки со стоячими воротничками, но за острый ум. А еще (в закоулках здания-лабиринта) за красивое тело.

А происходило все как раз на лестнице. Эти парни – новые знакомые – смотрели на Мэрилин как на взрослую, самостоятельную, на что угодно способную. От их взглядов было и жутковато, и в то же время весело. Нравилась ей и физиологическая часть программы – нетривиальные обстоятельства места, бетонные ступени под спиной. Заполнение тягостной пустоты, которое ощущаешь, сомкнувши ноги на торсе очередного филолога; его губы на шее, на сосках. Всезнайка Дин МакГиллис, большой поклонник Джойса, без намеков на терпение или снисхождение учил Мэрилин тонкостям орального секса. И это казалось правильным, и нечего было стыдиться своей жажды. Ибо Мэрилин всего лишь наверстывала. Ибо слишком долго была лишена физического тепла (мать умерла, отец, раздавленный горем, не позволял дочери дружить, вообще контактировать с мальчиками). Слишком долго она существовала без этого – без эмоций, похожих на любовь, без телесного жара, без искрящего скольжения по грудям и бедрам ладоней, которые не являлись ее собственными, – так кто запретит ей, кто осудит за интенсивное компенсирование? Только справедливым казалось, что Мэрилин наконец-то имеет богатый выбор всегда готовых сокурсников.

Осложнение нарисовалось в марте. С виду и на осложнение-то не тянуло – очочки, плащик. Мэрилин ждала помощника преподавателя по теории личности, когда этот человек вошел в здание-геном. Помощников преподавателя было трое, но ни с одним из них Мэрилин до сих пор не встречалась. Различала их по почерку и цвету используемых чернил – все они оставляли замечания на полях, когда просматривали рефераты. Мысленно Мэрилин называла их Неразборчивый Синий Шарик, Карандаш-С-Упором-Влево и Нахрапистая Красноперка. Этот последний вызывал у нее особую неприязнь, ибо порой рвал бумагу своими краткими, но экспрессивными комментариями. Мэрилин уставилась на субъекта в очках. Поза напряженная, видно, что стесняется, вроде как извиняется за свой высокий – больше метра восемьдесят – рост. Худощавый, а плечи широкие; это красиво. Кто же он – кто из троих? Каким почерком пишет ей замечания на полях?

– Извините.

Мэрилин поднялась ему навстречу – сама скромность. Незнакомец замер.

– Вы, наверно… В смысле, я Мэрилин Коннолли.

В лице поубавилось непроницаемости, вокруг глаз наметилось даже что-то вроде морщинок – предшественников улыбки.

– Здравствуйте.

– У вас есть несколько минут? Потому что… – Мэрилин вдруг стало неловко за свой наряд – просторный пуловер с глубоким вырезом, замшевую мини-юбку А-силуэта, но главное – за коричневые сапоги в стиле «гоу-гоу» из телячьей кожи. Впрочем, мужчина смотрел ей строго в лицо, ни на секунду не позволил взгляду спуститься хотя бы до грудей. Мэрилин не могла определить, льстит ей это или обижает. – Давайте здесь присядем, – произнесла она. – Или лучше у вас в кабинете? – И прежде, чем он ответил, выдала: – По-моему, одна форма безоконной амбивалентности ничуть не предпочтительнее, чем другая.

Он улыбнулся:

– Простите, мне кажется, вы… А, неважно. Здесь будет в самый раз.

Они уселись друг против друга. Взгляд его (наконец-то!) прилип, пусть и на долю секунды, к коленке Мэрилин. Глаза были темные, почти черные. И что-то трогательное в посадке головы, в развороте плеч. С удивлением Мэрилин почувствовала, как искрит у нее в районе затылка. Да и на темечке тоже. Будто волосы чуть шевелятся сами собой.

– Я не расслышала, как вас зовут.

– А я не представился. Дэвид. Дэвид Соренсон.

– Доктор Соренсон?

– Нет, пока не доктор. Просто Дэвид.

– Очень приятно, Дэвид. Я… я насчет оценки за мою работу. – Мэрилин держала папку, словно пакет с ультиматумом. – Я отдаю себе отчет, что на нашем факультете любой мужчина, услыхав слово «сексуальность», расползается от смущения, будто мороженое без морозилки. Но тема «Сексуальное поведение» была в числе рекомендованных, разве нет? – Не дожидаясь ответа, Мэрилин продолжала: – Мой выбор темы вовсе не провокация, ничего общего с провокацией не имеет. Я сразу, с первых минут хочу это прояснить, Дэвид. Я взяла эту тему, руководствуясь личной заинтересованностью, – нам ведь именно на таких принципах рекомендуется темы выбирать, не правда ли? У меня специализация – английский язык. Меня волнует все, что связано с человеческими отношениями, с их динамикой и многоплановостью. Надеюсь, Дэвид, я понятно объяснила, почему считаю комментарии к моей работе и соответственно оценку весьма спорными?

– Я… я очень сожалею.

– А я подозреваю, что со студентом мужского пола обошлись бы снисходительнее.

– Право, не могу сказать.

– Я очень прилежна. И в целом, и на психологии. У меня сплошные «отлично».

Больше всего Мэрилин боялась, что расплачется прямо перед этим Дэвидом Соренсоном. Недаром же это пощипывание в носу. Про себя Мэрилин знала: она – одна из лучших, из самых способных. Но Мэрилин не оставляло противное ощущение: результат ее работы (а старалась она за двоих) просто смехотворен. Она все силы тратит, только чтобы на факультете со скрипом признавали: студентка Коннолли не глупее, чем остальные. Конечно, оценка «В» по неосновной дисциплине – далеко не конец света, но она, вне всяких сомнений, закроет для Мэрилин ряд программ, ведущих к получению докторской степени, станет крупным препятствием на пути, который до сих пор уверенно забирал вверх (а чего это ей стоило!).

Мэрилин сглотнула:

– В одном из комментариев, представьте, содержится фраза «Неоправданная непристойность».

– Я тут ни при чем.

– Все равно. Мне кажется, ко мне применяют иную систему стандартов. Нет, правда, доктор. Как хотите, а «В» с минусом для меня слишком мало. Я провела исследование, я не схалтурила, и вы не вправе занижать мне оценку только потому, что вам не по вкусу тексты, которые я процитировала.

– Я пока не доктор, – напомнил он.

Мэрилин отпрянула. Нет, просто неслыханно!

– И это все, что вы можете сказать?

– Вам, должно быть, очень некомфортно.

– Вот в этом вы правы. Господи, и вы намерены преподавать в университете? Думаете, получится отмахиваться от студентов подобными банальностями?

– Я не это имел в виду.

– Боже! Если дело принимает такой оборот… если вы усмотрели намеки на флирт… Нет, я вовсе не хотела…

– Кажется, вы меня с кем-то перепутали…

– Что?

– Мэрилин – так ведь ваше имя? Послушайте, Мэрилин, я сам студент. Будущий врач. А сюда пришел поговорить с профессором клинической психологии.

Мэрилин похолодела, но уже через миг ее охватила жгучая ярость.

– Что вы сказали?

– Простите. Мне правда очень неловко. Я виноват перед вами. Просто вы… вы были так расстроены, и я…

– Вы – что?

Он поежился:

– Я не рискнул перебить вас, Мэрилин.

Она рассмеялась театрально – выдохнула краткое, но громкое «ха».

– Разве я без умолку говорила? По-моему, достаточно шансов вам предоставила, чтобы себя как-то проявить. Нет, нормально вообще? Я тут распинаюсь, а вы…

– На самом деле шансов-то вы мне и не предоставили. Вы были в ударе, если уж на то пошло. – Дэвид Соренсон сунул руки в карманы и снова встретил взгляд Мэрилин. От темных его глаз так и повеяло теплом.

Мэрилин смутилась. Определенно, этот человек не имел дурного умысла.

– Если уж совсем начистоту, – продолжал Дэвид, – то я в некотором роде…

– Для индивидуума, чей такт не позволяет ему перебивать других, вы демонстрируете прискорбную неспособность заканчивать собственные фразы.

– Мне было приятно слушать вас. – Наверно, он прочел на лице Мэрилин негодование, потому и покраснел. – Я не о вашем голосе говорю, хотя он мне тоже нравится. Только не подумайте – я не какой-нибудь извращенец. Меня заворожило, как вы строите фразы. Очень музыкально выходит. Раньше я таких людей не встречал, чтобы изъяснялись – как стихи декламировали.

– Я думала, в нашем разговоре пик нелепости пройден, ан нет.

– Мне правда очень неловко. И вообще, странная на вашем факультете система оценок. Снизить балл только за выбор темы… за ее потенциальную… эротичность… – На слове «эротичность» Дэвид стал буквально пунцовым. – Если бы нас, медиков, так оценивали, мы бы все имели по анатомии не больше «В» с минусом.

Мэрилин поспешила прикрыть рот ладонью – потому что губы сами собой расплывались в улыбке. Ее потрясло, что ладонь такая горячая.

– Спасибо на добром слове. Я как раз подумала, что нашему миру не повредит пара-тройка потенциально эротичных докторов.

Он сник.

– Шучу, – спохватилась Мэрилин. – С ума сойти! Почему, ну почему вы меня не остановили? Вы сразу могли сказать «нет», как только я вам присесть предложила. Что вам стоило?

– Вообще-то подобный отказ дался бы мне очень трудно. – Дэвид потупился, но сразу же вновь сверкнул глазами на Мэрилин. – С такой красотой посидеть на ступенях – нечастый счастливый шанс.

Странным образом фраза эта, по форме – стихотворная строка, получилась у него легко и естественно, без намека на «домашнюю заготовку». Дэвид ее не продекламировал, а просто выдал. Мэрилин снова бросило в жар.

– Но сути дела это не меняет, – продолжал Дэвид. – Я вел себя как проходимец. Простите меня, Мэрилин. – Он кашлянул и добавил уже другим тоном: – Не знаете, случайно, где тут кабинет доктора Бартлетта?

– Увы, в этом лабиринте я ориентируюсь не лучше вас.

Вроде ничего потенциально привлекательного не представлял для нее этот Дэвид Соренсон. Слишком зажатый – такие с большим трудом раскрепощаются. Склонен к самоуничижению – проходимцем себя обзывает. Зато он был старше Мэрилин. Не фатально старше, но достаточно, чтобы воспринимать ее не просто как сокурсницу, обтершую все закоулки самого несуразного здания в университетском кампусе.

– Пожалуй, начну квест, – вздохнул Дэвид. – Еще раз извините, Мэрилин. Вы не представляете, до чего мне стыдно. Я никогда таких поступков не совершал.

– Постарайтесь выяснить, не нужны ли ЦРУ новые сотрудники. Вы бы им подошли, раз сумели меня облапошить.

Мысленно Мэрилин – вот проклятье! – уже приткнулась под нелепый этот плащик, умыкаемая «проходимцем». Она уже была далеко-далеко от этих стен вместе с Дэвидом Соренсоном – позволившая себя увезти, не оказавшая сопротивления, не струхнувшая перед неизвестностью.

– Предлагаю сделку, – произнесла Мэрилин. – Если до заката отыщете неуловимого доктора Бартлетта и умудритесь не ввести в заблуждение вторую скромную девушку… – Тут, перед ключевой частью фразы, сердце Мэрилин заколотилось где-то в горле. – Я, возможно, с вами и поужинаю.

– Я… я согласен. Сделка так сделка.

Дэвид протянул ей руку. На рукопожатие – эту малость – он решился с трудом. Настанет время – Мэрилин будет млеть от его застенчивости, а пока что не млеет. Ничего особенного не случилось, когда она взяла его руку, – не раздался киношный треск статического электричества и Мэрилин не пронзило всю, от макушки до пят, пресловутой молнией. Она ощутила лишь приятное живое тепло, нежное пожатие сильных пальцев. Да еще пульс тонкой ниточкой задрожал в Дэвидовом запястье, под неожиданно тонкой кожей. Да еще ладонь Мэрилин удивительно подошла к его ладони – словно кто по мерке вытачивал.

Глава третья

Биологическая мать оказалась разом и красивее, и противнее, чем он ожидал. Волосы темные, глаза огромные. В минус биологической матери шли нездоровая бледность, чуть ли не серость лица и манера поджимать губы. Манеру эту Джона знал и очень не любил – точно так же поджимала губы миссис ДельБанко, математичка, твердя, что он, Джона, недостаточно прилежен. Насчет матери: она и в кухню их не вписывалась. Приглушенно-синий пуловер ну никак не сочетался с густо-красным цветом стены над плитой. Не зря Ханна утверждает, что у Джоны впечатляющая способность подмечать каждую мелочь.

– Джона – настоящий художник, – сказала Ханна, словно прочитав его мысли.

«Вайолет Соренсон-Лоуэлл». Имя и то не материнское. Джона думал, ее будут звать как-нибудь… потеплее. Лиза или там Черил. Раз вечером, пока Ханна готовила ужин, Джона листал школьный справочник. Имя ученика, за ним имена родителей: Том и Бет Костнер, Курт и Каролина Ньюберг. Дальше – адрес, номер дома на улице, носящей название одного из штатов Среднего Запада; это для небогатых семей. В престижных районах улицы – Дубовые, Кедровые, Акациевые… Потом телефонные номера, три штуки – домашний, рабочий, сотовый. Сам Джона – Джона Бендт, – конечно, тоже фигурировал в школьном справочнике, но его родители, Ханна и Терренс, значились под другой фамилией, и телефонный номер у них был только один. Патронатные отец и мать оба работали дома и пользовались одним айфоном («На модные технические новинки не ведусь», – неоднократно говорила Ханна). Теперь Джона таращился на руки Вайолет, которые пребывали в движении – правая нервно поддергивала кольца на левой, обручальное и помолвочное, оба с бриллиантами. Ханна – та носит простое колечко, тоненький золотой ободок без камней. Все из-за того, что бриллианты – они кровью омыты[14]. Интересно, а Вайолет в курсе насчет крови? Наверняка никто ее не просветил, вон у нее и на шее бриллиантовое колье – так и сверкает.

– Да вот Джона сам сейчас расскажет, – произнесла Ханна.

Джона вздрогнул, поднял глаза. Ханна в кухне вполне уместна. Коричневый свитер, копна волос, которые подколоты, подхвачены кое-как; отлично вписалась. Улыбается ему. Даром что скоро в Южную Америку уедет. Насовсем.

– О чем рассказать? – не понял Джона. Взглянул на Вайолет.

– О твоих… В смысле, Ханна говорит, ты посещаешь занятия по гончарному мастерству.

– А, ну да. Там круто.

– Почему круто? В чем суть? – Ханна под столом наступила Джоне на ногу. – Недавно в школе проходила выставка «Терра Фиеста». Вот и расскажи Вайолет.

– «Терра Фиеста»? – Джона замолчал, тряхнул волосами – пряди упали на глаза. – Ну, это… Это типа ярмарки. Кто чего смастерил – приносит в школу. Можно прийти, посмотреть и купить, если захочется.

– Нет, Джона, ты объясни, по какому принципу выбирают работы для экспозиции, – не отставала Ханна.

– Голосуют.

Ханна повернулась к Вайолет:

– Вся школа участвует в голосовании. Вообразите, Вайолет, – все три тысячи восемьсот человек. Затем работы, набравшие большинство голосов, выставляются в одной из крупнейших галерей нашего города.

На самом деле в их городишке всего одна галерея, просто Ханне всегда удается незначительное подать как внушительное.

– Это потрясающе! – воскликнула Вайолет, сразу похорошев. – Это просто… Боже, да ведь это настоящий триумф! Тебе есть чем гордиться. Нет, правда.

– Одна кружка пошла за целых двадцать пять долларов, – похвастала Ханна.

Джону бросило в жар.

– Здорово, – прокомментировала Вайолет. – Чудесно. А еще остались? В смысле, я бы тоже хотела купить кружку.

Ханна смутилась. Напрасно Джона засматривал ей в лицо, искал подсказки – ему-то как себя вести?

– Да, остались. Несколько штук. Джона, мы ведь можем выбрать кружку для Вайолет? – Следующая фраза предназначалась уже непосредственно Вайолет. – Изнывать без кофеина нам не грозит. Джона снабдил нас кружками на всю оставшуюся жизнь.

Не добавила существенное уточнение: «Оставшуюся до отъезда в Эквадор». Джона очень сомневался, что кружки отправятся на новое место жительства. Ханна с Терренсом выставили свой дом на Висконсин-авеню на продажу и устроили аукцион для всех вещей, которые Ханна не удостоила характеристики «предмет абсолютной необходимости».

– Пойди, дружок, выбери для Вайолет кружку.

Втайне радуясь, что можно встать из-за стола, Джона шагнул к кухонному шкафу, где хранились его произведения. Из красной кружки пьет кофе Терренс. Ханне нравится лиловая – подарок ко Дню матери. Любую из оставшихся можно отдать Вайолет, но Джона, хоть режь, не представляет ее прихлебывающей утренний кофеек из такой вот посудины. В конце концов он выбрал темно-зеленую с трещинкой на ободке.

– Вау, – выдала Вайолет. Кружку она взяла как предмет, прибывший из зоны радиационного заражения. – Только… мне, право, неудобно. Давайте я хотя бы… Вот, сейчас…

В ее руках материализовался бумажник. Секунду спустя на столе очутились две двадцатидолларовые купюры, которые Вайолет подвинула в сторону Джоны. Он взглянул на Ханну: подскажи, что делать? Ханна смотрела на деньги с выражением тоски и отвращения. И Джона тоже на них уставился. Определенно, момент из тех, что Ханна называет «поворотными». От Джоны ждут единственно правильного решения. Сорок баксов – крупная сумма. Вайолет, судя по побрякушкам, сказочно богата. Для нее с такими деньгами расстаться – пустяк. В Ханниных глазах, конечно, не оправдание. А Джона вот взял да и сунул деньги в карман худи, еще и спасибо сказал.

Завтра же деньги будут на личном счету Джоны, открытом для него Терренсом, в его фонде «на случай чрезвычайных ситуаций». Фраза Джоне нравилась: заверение, что не все ситуации в его жизни – чрезвычайные. Что эти 326 баксов (теперь уже 366) – они вроде портала в другой мир. Где скудость Джониной жизни не так в глаза бросается.

– Это тебе спасибо. – Вайолет потрогала кружку. Пальцы у нее дрожали. Под лампочкой потолочного вентилятора блики на зеленой глазури конвульсировали подобно эпилептикам. – Какая красота!

Он не мог взглянуть на Ханну, встретить это ее особое выражение лица, и полез в другой шкаф – за цельнозерновыми крекерами.

Ханна мужественно выждала целую минуту.

– Почему бы вам, Вайолет, о себе немного не рассказать?

– Что же рассказывать? – (Джона развернулся к ней, так и не вытянув из коробки целлофановый «рукав» с крекерами.) – Ничего примечательного. Я взрослела… тут неподалеку. На Фэйр-Окс-стрит… На ее северной стороне… – («Она что – адрес назвать боится? – думал Джона. – Точно, боится. Ханна однажды сказала: “Когда капюшон надеваешь, ложное впечатление о себе создаешь”».) – Первым для меня стал Уэслиан[15], ДП[16] я получила в ЧУ. – (Ханна не выносит персонажей, которые направо и налево швыряются аббревиатурами.)

– Что это значит? – вежливо осведомился Джона.

– Ой, извините. – Вайолет смутилась. – Я хотела сказать, что получила диплом юриста в Чикагском университете.

– Страна высоколобых и оторванных от реальности, – выдал Джона. Ханну процитировал. Обе, и Вайолет, и Ханна, густо покраснели.

Вайолет взяла себя в руки первая – ойкнув, вымучила смешок.

– Очень престижное учебное заведение, – прокомментировала Ханна. Предала Джону.

– То есть вы адвокат? – уточнил он.

Вайолет стала совсем пунцовая:

– По профессии – да. Но я сейчас не практикую.

О детях он уже спрашивал, в частности о мальчугане с каштановыми кудряшками (фото попалось ему, когда он гуглил саму Вайолет). Есть и второй малыш, Эли; ему два года, а он уже ходит в подготовительную группу[17] и играет в ти-бол[18]. Джона знал также, что муж Вайолет – крутой адвокат, а сама она (по ее же словам) – «неравнодушная мать, активно участвующая в жизни своих сыновей». Джоне казалось, посыл он верно расшифровал: «Ублюдок в худи со Стьюи Гриффином[19] в мой дом не войдет». Странно, что в Ханнином лице надежда еще не погасла. Лэтроп-хаус, думал Джона, совсем не так уж плох. Отдельным старшеклассникам даже собственные комнаты предоставляют.

– Мои родители и сейчас живут в старом доме. – (Ханна – Джона ведь заметил! – на этих словах оживилась.) – Папа – пенсионер, – продолжала Вайолет, – а мама… у нее свой бизнес. Магазинчик хозтоваров на…

– Так это ей принадлежит «Мэллориз»? Мы обожаем этот магазин. Погодите, Вайолет. Неужто ваша мама – та очаровательная блондинка с парой собак на переднике? Забыла, как порода называется…

– Лабрадоры. Да, это она и есть. Я вот что хочу сказать, Ханна. Я… В общем, мама не в курсе… ну, вы понимаете. Так вот, я была бы вам очень обязана, если бы вы… Ну, словом, я надеюсь…

Из Ханны будто воздух выкачали.

– Разумеется, я вас понимаю, – процедила она.

– Это только на время. Я обязательно… – Вайолет снова принялась дергать свои кольца. – У меня три сестры.

– Три, – повторила Ханна.

Джоне вспомнилась другая ее фразочка – «бесконтрольное размножение».

– Мои родители – католики, – виновато пояснила Вайолет и сразу спохватилась. – Не в смысле – упертые католики, не подумайте. Обыкновенные, среднестатистические – без этого вот фанатизма. Просто о контрацепции понятия не имеют, и все. А вообще люди как люди.

– Я слыхал, что привычка трахаться без резинок передается по наследству.

Вырвалось будто против воли. Нет, честное слово, Джона этого не хотел. У Ханны лицо перекосилось – вот-вот заплачет. И у Вайолет, кажется, слезы близко, хотя по темноглазым труднее судить.

– Джона, – выдохнула Ханна. Даже не пнула его под столом, как раньше. Вот это, наверно, она и имела в виду, объясняя Джоне про самосаботаж.

– Все в порядке, – зачастила Вайолет. – Нет, честно. Так и есть на самом деле. Только… большое спасибо, мне, кажется, пора идти. Номер сотового я вам оставила. Звоните в любое время.

Вайолет поднялась. Ханна беспомощно взглянула на Джону.

– Круто, – ляпнул он. – Спасибо за деньги.

Вайолет буравила его взглядом, поддергивая на плече ремешок сумочки.

– Очень приятно было с тобой встретиться.

– Побудьте еще! – почти взмолилась Ханна, вставая.

Джона заметил степень ее волнения. Стыдно сделалось – хоть провались.

– Он не то имел в виду, Вайолет. Просто в нашем доме острят по поводу и без и юморок у нас весьма эклектичный.

– Дело не в этом. Мне просто пора ехать за детьми.

– Я вам позвоню, – с безнадежностью в голосе произнесла Ханна.

Вайолет кивнула:

– Конечно. В любое время.

Пристраивают, как щенка или комод какой-нибудь, с горечью думал Джона. И лишь на том основании, что женщина, произведшая его на свет, оказалась не готовой к роли матери; на том основании, что жизни приемных родителей отнял виадук. Джона вообще не знал, что он не родной, пока не погибла его мама – та, другая, с мягкими рыжими волосами, с фирменной «колыбельной» о том, как одного дяденьку держит в Мобиле мемфисский блюз[20]. Джона не просил, чтоб его рожали, равно как и чтоб усыновляли. Терпение его имело лимит, который уже весь вышел. И что они из разных стай, что он не вписывается в жизнь этой дамочки, этой Вайолет Соренсон-Лоуэлл, с ее поджатыми губами, бриллиантами и чувством превосходства – Джона почти сразу просек.

– Милый, попрощайся с Вайолет, – сказала Ханна.

– Приятно было познакомиться, – произнес Джона. Вайолет его оценивала, он кожей чувствовал. Кстати, она свою кружку на столе забыла.

– И мне. Правда-правда.

После этого повтора слова «правда» Джона всерьез заподозрил, что Вайолет они больше не увидят.

«Экомаргиналы» – вот самое мягкое слово, которое нашлось у Вайолет для характеристики патронатных родителей Джоны. Ханна – типичная «ботаничка» из пригорода. Дом запущенный, причем непонятно: бардак – это форма политического протеста или просто стиль жизни. Терренс, персонаж в футболке с портретом Матисьяху[21], явился на кухню из какого-то чулана и проторчал там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы представиться Вайолет и сложить ладони в йогическом «Как дела?». Теснота и куча хлама; соседский питбуль цепью к дереву прикован. Вайолет находилась в считаных кварталах от Фэйр-Окс-стрит, где тихие улицы затенены вязами, – но, стоя перед дверью, прижимала к боку сумочку с нехарактерной для себя судорожностью. Наконец ей соизволили открыть. Ханна сразу повела Вайолет в крохотную душную кухню; стены там были декорированы абстракциями, в которых угадывались очертания женских половых органов, а также пятнами брызг, имевших отношение к пищевым продуктам.

– Я художник, – пояснила Ханна, перехватив взгляд Вайолет.

Вайолет кивнула, натянула улыбку, сложила руки под грудью.

– Предпочитаю смешанную технику, но мне также нравятся работы кустарей из стран третьего мира, – продолжала Ханна.

– А кому они не нравятся? – Лишь когда фраза сорвалась с языка, Вайолет сообразила: в ней легко прочесть насмешку. – В смысле, мой муж привез мне из деловой поездки непальский браслет. Такая, знаете, замысловатая, тонкая работа…

– Какой вид деятельности забросил вашего мужа в Непал?

Вот интересно, можно еще сильней покраснеть? Кажется, да; кажется, это не предел.

– Мой муж – адвокат. Специализируется на защите интеллектуальной собственности. Вообще-то… вообще-то он купил браслет в Нью-Йорке. На благотворительной ярмарке. Надо уточнить, на что конкретно собирали деньги…

Ханна улыбнулась, несколько разрядив обстановку. Собственно, все из-за ее голоса; это Ханнин голос заставил Вайолет потерять бдительность, согласиться на личную встречу. «Нам нужна ваша помощь», – сказала по телефону Ханна. Униженно прозвучало, жалко, а у Вайолет к подобным интонациям иммунитета нет и не было.

– Вы готовы его увидеть, Вайолет?

– Я? Да. Конечно. Готова. Да.

Ханна позвала его по имени, и через секунду послышались тяжелые шаги. Прежде чем Джона возник на нижней ступени лестницы, Вайолет осознала: до его появления она выдохнуть боялась.

Красивый мальчик, спору нет. Правда, сутулится, но это возрастное, зато глаза большущие, ясные, а волосы того насыщенного кофейного оттенка, которого отчаянно добиваются мамочки, знакомые Вайолет по детскому саду, куда она возит Уотта. Когда Джона родился, Вайолет отказалась на него взглянуть, на руки не взяла. С ее согласия за врачом поспешила Венди – убедиться, что ребенок живой и здоровый. Венди потом разглагольствовала: редко, дескать, когда новорожденные такие милашки – ни «просяных пятнышек», ни отечности, кожа – и та не сморщенная. Словом, миг встречи должен был запустить некий процесс – а не запустил. Только тошноту вызвал. Вайолет дернулась на стуле, поднялась, простерла к мальчику руки. Вышла пародия на приветственное объятие, как если бы пластиковой кукле взбрело притвориться живой женщиной.

– Здравствуй, – выдала Вайолет, превозмогая головокружение. – Здравствуй, Джона. Я очень рада, что у нас появился шанс… все исправить.

Глаз на нем буквально отдыхал – ровно до тех пор, пока у него рот не раскрылся.

– А на фотках вы пополней. Сейчас – просто кожа да кости.

Ханне достался вопрошающий взгляд.

– На каких фотках?

– Я вас гуглил. Нашел кучу фоток – вроде как в детском саду сделаны. Там еще малыши копами наряжены.

– Карьерный день, – выдохнула Вайолет.

Понятно. «Тенистые Дубы», садик Уотта; мероприятие, порученное Вайолет и с блеском ею проведенное. Для детей заказали спецодежду точь-в-точь как у настоящих полицейских. Выручили чертову прорву денег на новую спецполосу шоссе, предназначенную исключительно для автомобилей, в которых более одного пассажира.

– Сейчас вы просто кожа да кости, – повторил Джона. Было в нем что-то от Венди: смотреть – одно удовольствие, ладить – из области фантастики.

– Просто… – Вайолет замялась. Не лишняя ли это будет информация? – Просто те фото сделаны вскоре после рождения моего сына. А с тех пор я похудела.

Вайолет обернулась к Ханне. Для чего она вообще присутствует? Приняла позу Наполеона, уставилась, будто перед ней теннисный матч. Подготовить мальчика не могла? Чтоб не отпускал комментарии насчет женского тела? Кажется, ей и осанка Джонина, риск развития сколиоза тоже глубоко параллельны. Неужели трудно сказать: «Расправляй плечи»? А что это у него на худи? Пенис?!

– Занятная у тебя худи, – выдавила Вайолет.

– Ага. Это Гриффины. – Он помедлил, счел необходимым уточнить: – Ну, сериал «Гриффины». Вы разве не смотрели?

– Признаю себя виновной.

Ладони у Вайолет вспотели. Прежде она с таким не сталкивалась. Нет, подобные разочарования ее точно не постигали. Подумать только: впервые встречаешь своего пятнадцатилетнего сына – и через пару минут обсуждаешь с ним телевидение.

– Вайолет, – Ханна наконец-то очнулась, – как насчет пуэра?

– Насчет чего?

Ханна уже проводила странные манипуляции с большим керамическим чайником.

– Нет, спасибо. Не надо. Я в порядке.

Вайолет села, Джона с Ханной заняли места за столом напротив нее, причем Джона поставил ногу на перекладину Ханниного стула. Вайолет кольнула привычная интимность этой позы, красноречивое «мы тут вот так живем, одной семьей».

Поза как бы задала тон дальнейшему. Говорила в основном Ханна. Джона и Вайолет отделывались краткими фразами, втайне довольные, что за столом не повисает молчание. Потом Ханна почти вынудила Джону выбрать для Вайолет одну из этих его хваленых кружек – топорную поделку. Вайолет же совершила худшее из возможного (никогда она себе этого не простит) – полезла в сумочку за бумажником. Джона пытался подарок ей преподнести, а она, словно эмоционально тупой «папочка» Уорбакс[22], сунула ему сорок долларов (в смысле, спасибо, брошенное мое дитя, за сувенир, а теперь ступай, купи себе что-нибудь). Едва пришлепнув купюры к столу, Вайолет горько раскаялась. Нет, не денег ей было жаль. Она бы с радостью отдала Джоне все содержимое бумажника – Дэнфорты явно еле сводят концы с концами, а Вайолет подсуетилась, навела справки о пособиях для патронатных семей. Ребенка на эти гроши воспитывать просто невозможно. Сама Вайолет за Уоттовы уроки игры на гитаре в месяц платит вчетверо больше. Сокрушалась она не из-за денег, а из-за холодной пустоты своего жеста. Почему так вышло – ведь цель была превознести работу Джоны? Детские ее карандашные рисунки, выставленные в «галерее» (разложенные на обеденном столе), папа покупал по одному-два доллара за штуку. Но Джоне сравнялось пятнадцать. Подобная льстивая опека в его случае неуместна. Вайолет – взрослая, она – мать. Где же пресловутое материнское чутье, где нежность, где благодарность? Ее собственная мать каждый неумелый рисунок своих девочек принимала как Вермееров шедевр. Вайолет следовало заключить Джону в объятия и без вопросов согласиться на пуэр (чем бы он ни был), причем пить его из бесценной зеленой кружки. Она же отмахнулась двумя двадцатками. Разве удивительно, что Джона буквально через несколько минут отпустил на ее счет гнусную шуточку? Вайолет встала, направилась к двери. Ханна поспешила за ней, стиснула ее локоть; была ли в этом реальная угроза, или Вайолет так только показалось?

– Вы только не подумайте, Вайолет, что Джона у нас невоспитанный, – заговорила Ханна. – Просто ему сейчас очень тяжело. Из-за нашего переезда. Он и так всю жизнь с рук на руки кочует…

– Почему вы его с собой не берете?

Они уже обсуждали это по телефону, когда Вайолет сама позвонила, чтобы установить первоначальный контакт.

Ханна побледнела:

– Мы всего-навсего патронатные родители.

Сказала, будто о кокер-спаниеле каком-нибудь.

– Почему бы вам его не усыновить? Все в деньги упирается? – Вайолет казалось, в ее тело вселился чужой – говорит за нее, слова и интонации подбирает. – Если проблема финансового характера, я могу… мы с мужем могли бы…

Ханнино лицо исказила гадливость. Впрочем, уже через миг Ханне удалось заменить гримасу нейтральным выражением, за что Вайолет ее возненавидела.

– Мы никогда не планировали усыновлять ребенка. Если бы мы не уезжали, тогда может быть… Но в данных обстоятельствах я действую на благо своей семьи.

– А я на благо своей.

Тогда, по телефону, Ханна выразилась в том смысле, что возвращение в Лэтроп-хаус не лучшим образом скажется на Джоне, то ли дело – семья. Вайолет на это ничего не ответила. Не то чтобы она категорически не хочет пускать Джону к себе; нет, на время, чисто погостить – пожалуй, они с Мэттом не против. Но на неопределенный период? Это совершенно исключено. И вообще, сначала Вайолет посмотрит на мальчика. Ей надо с ним встретиться хотя бы один раз.

Вот встреча и произошла.

– Я ведь вам, Ханна, ничего не обещала.

– Но вы, по крайней мере, подумайте. Прошу вас. У Джоны большой потенциал, но, если сейчас отправить его туда, откуда мы его забрали, все наши совместные достижения пойдут прахом.

– У меня двое маленьких детей.

– Я уверена, вы полюбите Джону, когда узнаете его поближе.

– Я и так его люблю, – прошипела Вайолет. – Я, блин, его на свет родила.

От собственных слов она застыла, окаменела. Возле сердца, где всегда горячо, где давно обосновались, заняв все пространство, Уотт с Эли, набухало что-то новое, до сих пор подавляемое. Вайолет воображала, что ей удалось забыть и любовь к новой жизни, что росла в ее чреве, и боль этой первой утраты. А сегодня глаза открылись: оказывается, Вайолет не справилась, не смогла, не сумела. Потерпела поражение – тоже первое? Не совершила поступок, когда это требовалось, и не почувствовала (где же пресловутая материнская интуиция?), как страдает, как борется за жизнь ее дитя. Наконец, по сути, вторично отреклась от него – да, прямо сейчас, зная уже обо всех обстоятельствах и имея средства помочь. Джона возник за Ханниной спиной. Поймав на себе ее взгляд, шагнул к ней, произнес, избегая смотреть в глаза:

– Вот, вы забыли, – и покраснел.

Вайолет тоже вспыхнула – теперь их лица были одного оттенка – и приняла от сына зеленую кружку с трещинкой на ободке.

Глава четвертая

Теперь Венди редко разговаривала с Вайолет. Только по выходным, на Фэйр-Окс-стрит, на террасе, после дозы спиртного, когда обеим осточертевало смотреть на родительские обнимашки. О чем говорили? Да ни о чем. Так, пустые комментарии. За пределами родительского дома общения между сестрами не происходило. Не то что раньше. Поэтому, когда экранчик мобильника высветил имя «Вайолет», Венди сразу поняла, по какому поводу сестра ей звонит. Уж она-то Вайолет знала достаточно (в определенный период даже и получше, чем кто бы то ни был). Она верно угадала ее следующий шаг.

– Ты у Дэнфортов была, – выдала Венди, предвосхитив первую фразу сестры. Постаралась, чтобы прозвучало обыденно. Ага, она, Венди, – этакая Кассандра, а посыл следующий: «Ничего не изменилось – я тебя по-прежнему насквозь вижу».

– Только не обольщайся насчет моего звонка; не думай, будто я тебя простила. Блин, Венди, меня от злости трясет! Но я… Господи, ты запустила этот процесс, и я при всем желании не могу сделать вид, будто… Ты поставила меня в невозможное положение, и… Послушай, дело не в том, что… – Голос Вайолет сорвался. – Короче, ему приют светит, если никто… Может, это кажется неправильным, но только я никак не могу… Наша с Мэттом жизнь… ее распорядок, ее устройство таковы, что не оставляют шансов…

Сам факт, что Вайолет запнулась, говорил: она внезапно осознала, сколь огромна ее ложь. Потому что у них в доме три спальни пустуют, а что до денег, так Мэтт, пожалуй, больше тысячи в час «делает». Впрочем, кому-кому, а Венди отлично известно: деньги, даже очень большие, решают далеко не каждую проблему. Венди, полулежа в кресле, прикурила косячок и стала блуждать взором по неохватному пространству потолка.

– Я как мать не допущу, чтобы мои дети подверглись столь резким и кардинальным переменам в привычном миропорядке, – продолжала Вайолет. – Вдобавок сейчас мое время полностью занято их нуждами.

Ишь какие основания приводит, думала Венди. Наверняка заранее речь отрепетировала, а то и вовсе по бумажке читает. Ничего удивительного. У Вайолет нарциссизм, отягощенный перфекционизмом, – ничто и никто, включая биологического сына, не вторгнется в ее восхитительную жизнь. Вайолет такого просто не допустит. Странно другое – почему она озаботилась сочинением отмазок?

– Погоди, – перебила Венди. – Сам-то он как тебе понравился?

– Сам? Не знаю. Ему пятнадцать.

– В смысле он прыщавый, неуклюжий оболтус?

– Ты недалека от истины. – Вайолет нервически хихикнула.

– А тебе не показалось, что он на тебя похож?

Венди буквально видела, как сестра каменеет от ее вопроса.

– Пожалуйста, не говори подобных вещей, ладно? – попросила Вайолет.

Что-то новенькое. В обычных обстоятельствах она сказала бы: «Незачем констатировать очевидное».

– Я пытаюсь проявлять объективность. Он реально клевый. Конечно, для юнца.

– Знаешь, я с такого ракурса не смотрю. Я не могу сказать, клевый он или не клевый, поскольку меня на юнцов не тянет. – Вайолет перевела дух. – Впрочем, ты права. Он еще растет, еще сто раз изменится. Сейчас, по-моему, он чем-то похож на папу. Пожалуй, будет недурен собой.

– То есть тебе удобнее утверждать, что папа недурен собой – папа, но не твой ребенок?

– Он не мой… – Вайолет прикусила язык. – Слушай, я не против с тобой это обсудить. В принципе. Но сейчас я не для того позвонила. Ситуация из категории… Словом, время не ждет, и я не…

– Ты за весь разговор НЕ завершила ни единой фразы.

Вайолет всхлипнула в телефон, и Венди смягчилась:

– Ох, черт. Ладно, успокойся. Все образуется.

– Я одного не пойму – зачем ты это подстроила? Зачем, Венди?

– Ничего я не подстраивала. Сложилось так, вот и все.

Ложь, и Венди это отлично известно.

– Давай я его возьму.

Марихуана малость обострила чувство справедливости, вот Венди и расхрабрилась. Бедняга племянник с этим своим дурацким, только для сантехника пригодным именем; невзгоды, выпавшие на его долю. Присутствовала и задняя мысль: было ведь время, когда именно за счет этого мальчика Венди получила преимущество над Вайолет. Сработает, значит, и во второй раз. Венди затянулась. Она бросила пробный камень – посмотрим, как ответит сестра. Вайолет, надо отдать ей должное, не фыркнула, не сказала «какого черта», не нажала отбой.

– Ты серьезно, Венди? – Слезы в голосе теперь были приправлены страхом: Вайолет словно не верила в свою удачу. – Ты его возьмешь?

Растроганная Венди и сама прослезилась:

– Дурища ты этакая. – Венди выпустила в потолок белесое дымное облачко. – Конечно, возьму, блин.

После звонка Вайолет – она, мол, должна сообщить нечто важное, причем в приватной обстановке, – Мэрилин не на шутку встревожилась. Еще одна беременность? Или проблемы с Мэттом? Мэрилин ошиблась. Ее догадки оказались столь далеки от истины, что в последующие шесть месяцев она мысленно пинала себя, недоумевая, когда и при каких обстоятельствах успела растерять пресловутое материнское чутье.

Мэрилин приготовила чай, накрыла стол на террасе. Сама с Дэвидом устроилась на двухместном диванчике. Вайолет села в плетеное кресло и ноги умудрилась переплести так, что и не поймешь, где начинается одна и заканчивается другая.

– Это… это очень трудно… для меня, – заговорила Вайолет, изрядно удивив Мэрилин. Не привыкла она, чтобы невозмутимая вторая дочь так вот мямлила. – Дело в том, что всплыли… некие обстоятельства, вот я и… Я решила, вы имеете право знать, хотя это… трудно.

– Что случилось, милая? – Мэрилин надеялась, выйдет ласково, но голос дрожал от страха.

Дэвид обнял ее, стиснул ей плечо.

– В тот год… Помните, я провела год в Париже?

– Конечно, помним, – подтвердил Дэвид, тоже явно перепуганный.

Так уж устроено было воображение Мэрилин – в моменты неопределенности подсовывало абсурднейшую из версий, объяснение на самой кромке разумного. Сейчас ей представился газетный разворот: на фото – девушка с глазами как у зомби, заголовок гласит: «Во Франции юная американка хладнокровно убила соседку по комнате».

– Вайолет, детка, ты… у тебя проблемы того характера, который…

– Я не летала в Париж, – зачастила Вайолет, словно стремясь поскорее прочесть некий текст. – Я была здесь, в Чикаго. Я была беременна. Родила ребенка и отдала его на усыновление.

Мэрилин удержалась – не хихикнула. Подавила этот истерический импульс. Лицо у Вайолет непроницаемое – ну так что ж? Это она шутит. Из всех девочек Вайолет самая серьезная, но вот сейчас разразилась шуткой – неудачной, разумеется, и имеющей единственную цель – напугать, чтобы через минуту, узнав об истинной проблеме, родители облегченно выдохнули – пустяк, мелочь по сравнению с ЭТИМ.

– Вайолет, что ты такое говоришь? – Тихий голос и натужное спокойствие в голосе мужа вернули Мэрилин в реальность.

– Я жила у Венди, – монотонно, не поднимая глаз, продолжала Вайолет. – Сразу после выпускного я перебралась к Венди и Майлзу в Гайд-Парк. Ребенок родился в январе.

А Мэрилин вспомнила. Она ведь беспокоилась о Вайолет, ее тревога усилилась после одного конкретного телефонного разговора. Она даже хотела лететь в Париж, озвучила свое намерение, а Вайолет стала возражать – мол, у нее «поиски себя», ей нужно время. Фальшивка театральная; как, вот как можно было повестись?

И однако, они повелись. Остальные девочки давали им с Дэвидом поводы для беспокойства, но Вайолет – никогда. Венди чуть ли не с пеленок была эмоционально нестабильной. Потом, не успело у нее наладиться, как удары судьбы посыпались один за другим. Лиза бесшабашно упряма. Не иначе причина в том, что она по счету третья, этакая «мертвая точка» в семье. Как машина на стоянке, со всех сторон зажатая другими машинами. Грейси – сущее дитя. Звонит родителям три-четыре раза в неделю, просит советов по элементарным вопросам и «стреляет» небольшие суммы денег. На днях Дэвид ей объяснял, как сменить пылесосный мешок. По телефону! Словом, о самой старшей и двух младших Мэрилин волновалась, а насчет Вайолет была почти совершенно спокойна. Чудовищный промах, как теперь понятно; медвежья услуга второй дочери.

– Но почему же ты… – Звук собственного голоса заставил Мэрилин вздрогнуть. – Как ты вообще… Господи боже мой, Вайолет, ты должна была все рассказать нам с папой. Ничего не понимаю. Дичь какая-то.

– Ребенка усыновили. Мы – в смысле, я и Венди – подошли к делу со всей ответственностью. Конечно, в данных обстоятельствах. Он попал в хорошую семью, и несколько лет все было прекрасно, пока… пока приемные родители не погибли в автокатастрофе. Понимаю: нелепо звучит. С тех пор он сменил несколько патронатных семей. Сейчас живет в Ок-Парке. Это в Саут-Сайде[23].

– Боже мой, Вайолет! – выдохнул Дэвид.

– Знаю, это ужасно. Знаю, мое признание отдает безумием.

– Я одного не понимаю – почему ты нам не сказала? – произнесла Мэрилин. – Как ты могла?

– Мама, даже если ты это триста раз повторишь, тебе понятнее не станет! – Вайолет наконец-то подняла глаза. Кажется, сама не ожидала от себя такой резкости. – Извини, мама. У меня нет ни объяснений, ни оправданий. Разве только это: я была слишком молода и переживала трудный период. Не знаю, что еще ты от меня хочешь услышать.

Нет, просто в голове не укладывается: две ее девочки живут под одной крышей и разрабатывают («подходя к делу со всей ответственностью») план – квинтэссенцию безответственности! Стоп. А сама Мэрилин – чем она занималась в тот год? Магазин хозтоваров уже был ею куплен. Грейси окончила начальную школу, перешла в среднюю. Все как обычно. Ну, может, чуточку больше абсурда, но превышение – в пределах допустимого. И вообще, Мэрилин абсурдом не смутишь.

– Откуда у тебя информация? – Дэвид перешел к делу. – Как ты вышла на него?

Вайолет снова потупилась:

– Это не я. Это Венди на него вышла. Говорит, ради интереса стала копать, ради забавы. Генеалогическое исследование провела…

– Но как ей удалось…

– Господи, да не знаю я! Мне огромных усилий стоит не думать об этом, потому что он – он уже найден. Ничего не изменишь.

Венди. Понятно. Старшая дочь, как всегда, оказалась в эпицентре семейной драмы.

– На самом деле, – куснула щеку Вайолет, – ситуация еще сложнее.

– Боже! – простонала Мэрилин.

Дэвид взял ее за руку.

– Патронатная семья должна уехать в Эквадор, – выдала Вайолет.

Мэрилин чуть снова не рассмеялась. Чем дальше, тем страшней.

– И он… ему одна дорога – обратно в приют. Туда, где он с Ханной – с патронатной матерью – и познакомился. Она там волонтер… Ханна подчеркнула: расставание с ними – с Дэнфортами – не скажется на нем отрицательно, если не допустить, чтобы он снова… – Вайолет заплакала.

Наконец-то, подумала Мэрилин, ее эмоции соответствуют масштабности событий, о которых она рассказывает. Ей и самой слезы на глаза навернулись.

– Как я поняла, он стал жертвой несовершенства системы. Сменил несколько патронатных семей. Ничего фатального, насколько мне известно, но и стабильности ноль. Но вы не подумайте – он не хулиган какой-нибудь. И голова на месте. Потом появилась Ханна. Изменения, которые с ним произошли, астрономические – это Ханнино выражение. Еще она говорит, что есть шанс их сохранить – при условии, что ему будет обеспечено проживание в стабильной и благополучной семье. Только дело в том… Короче, мы, я и Мэтт, оба считаем, что мальчики… слишком малы. Они в таком возрасте, когда крайне нежелательно вносить столь существенные изменения в структуру семьи. Последствия могут оказаться разрушительными, могут пагубно повлиять на дальнейшее развитие наших детей.

– Ну еще бы, – процедил Дэвид.

Вайолет вспыхнула:

– Поэтому я и подумала…

– Конечно, мы его заберем, – перебила Мэрилин.

И пускай Дэвид взглядом ее буравит – сама она будет буравить взглядом свою дочь, удерживая на лице выражение непреклонности. Мать она или кто, в конце концов? Дэвид, понятно, в ужасе: только-только развязался с обязанностями врача и отца несовершеннолетних – так вот пожалуйста, новый подопечный появляется. На самом деле заниматься мальчиком предстоит Мэрилин. На ее плечи лягут стирка, проверка уроков, утренняя побудка. Именно Мэрилин суждено переживать о результатах контрольной по химии и шансах на приличный университет, а также возить внука в торговый центр при первых признаках вырастания из куртки – чтобы голыми запястьями не светил. Дэвиду это известно, и не в этом видит он проблему. В его воображении уже стоит кухонный стол, заваленный учебниками и тетрадками. Он уже мысленно подтирает в прихожей следы от загвазданных кроссовок. Он со смесью брезгливости и тревоги засекает время, проводимое внуком в ванной. Прочтя на лице мужа все эти чувства, Мэрилин подавила усмешку. В режиме 24/7 Дэвиду мальчика растить не придется. Так же как и ни одну из девочек растить не пришлось.

– Разумеется. Нам это только в радость, – сказал Дэвид и сам едва не прослезился. Потому что кто, как не он, четырех дочерей воспитал? Благодаря кому Венди вообще с родителями разговаривает, Вайолет прививает Уотту и Эли любовь к животным, Лиза – профессор на полной ставке, а Грейси ни одной старушки с хозяйственной сумкой не пропустит, непременно вызовется покупки до дому донести?

Мэрилин трижды стиснула его ладонь, и он ответил пожатием, тоже троекратным, только более сильным. Так они согласились, решились вновь стать родителями, причем пройти самую тяжелую стадию – без умиления, которое вызывают младенцы и дошколята, без возвышающей трогательности прозрений, которыми вдохновляют дети в девять – одиннадцать лет. Мэрилин и Дэвиду суждено расхлебывать мутную взвесь подростковых разочарований. Они готовы. Они справятся, потому что они вместе, как всегда, пусть даже задачи Мэрилин больше связаны с бытом и меньше – с положительными эмоциями.

Вайолет смутилась:

– Боже… спасибо, конечно. Большое спасибо, но…

– Места у нас хватит, – поспешно сказал Дэвид. – И времени тоже. Я ничем конкретным не занят, так только – дом, сад, то да се.

У Мэрилин сердце защемило от этого «то да се». Дэвид из кожи вон лез, чтобы заполнить пенсионную пустоту.

– Повторяю, Вайолет, мы в состоянии о нем позаботиться, каковы бы ни были его…

– Он будет жить у Венди.

Дэвид настолько опешил, что ослабил пожатие. Спохватился, снова стиснул пальцы Мэрилин:

– У кого? Вайолет, что ты такое говоришь?

– Да разве можно ему к Венди? – У Мэрилин сердце запульсировало где-то в районе гланд.

– А почему бы и нет? У нее места достаточно. И времени тоже.

– Будто у нас недостаточно! Папа на пенсии не знает, чем заняться! – Мэрилин вдруг забыла, что у ее мужа есть гордость, которую надо уважать. – Сегодня с тряпкой его застала – он пыль стирал с картины!

– Ничего подобного! – возмутился Дэвид. – Вокруг гвоздя штукатурка раскрошилась, и я ее восстанавливал.

– Короче, Вайолет, место и время есть у нас с папой. И в вопросах воспитания мы куда опытнее, чем Венди.

– Малыш, не кипятись, – шепнул ей Дэвид.

Мэрилин высвободила руку:

– Получается, Вайолет, ты отдаешь предпочтение Венди? В то время как я просидела с нею, тобой и Лизой дома, пока Грейси в садик не пошла? По-твоему, мы – я и папа – не годимся, а Венди годится?

– Нет, я… Я просто постеснялась вас просить… – Вайолет бросило в краску. – Я думала, вы… как бы… в общем, устали и заслуживаете… отдыха. Что вам надо пожить для себя…

– Я полный день работаю, – возразила Мэрилин, противореча самой себе. Неужели она была такой кошмарной матерью и даже не догадывалась об этом? Неужели незримая связь с дочерьми – лишь плод ее воображения и эти восхитительные, независимые молодые женщины понятия не имеют о ее натуре и вдобавок полагают, что она жизнь прожила, не подозревая об их тайных страхах?

– Я подумала, ему будет полезно чаще бывать в центре города, – сказала Вайолет.

– По большому счету Ривер-Норт – не центр Чикаго, – возразил Дэвид, и Мэрилин ощутила прилив нежности к мужу. – А если речь о том, чтобы ему понюхать настоящей жизни, так это не получится. У Венди есть личный шофер, мальчик будет ездить с ним из красивейшего района в один из самых благополучных пригородов и обратно.

– Папа имеет в виду, что лучше мальчику жить в районе, где школа буквально под боком, и с людьми, которые… которые понимают… у которых достаточно опыта…

– Но, мама, Венди сама вызвалась.

Произнесено было как-то беспомощно. Мэрилин кольнула жалость к дочери. Вайолет – это все знают – перед Венди тушуется еще с детства. Венди достаточно брови сдвинуть, губы поджать по-особому – и Вайолет делается вроде воска.

– У Венди сейчас… не лучший период, – продолжала Вайолет. – Ты ведь не станешь этого отрицать, мама? Вот я и подумала: если в ее доме появится… подопечный, она… она пересмотрит свои отношения с окружающей действительностью. – Губы Вайолет сложились в прямую линию, строго перпендикулярную носу, – это у нее от Дэвида. – Дети меняют мировоззрение взрослых, не правда ли?

Боже, сколько чопорного самодовольства – и из чьих уст? Не эта ли Вайолет в относительно недалеком прошлом стонала: дескать, отсутствие джинсов из универмага «GAP» тормозит ее социальный прогресс? Не она ли смирно сидела в сумке-кенгуру, пока Мэрилин держала за ручку Венди, делавшую первые шаги? А теперь вытаскивает козырную карту – собственное материнство – и говорит с Мэрилин так, будто они обе присутствуют на родительском собрании.

Дэвид встрял прежде, чем Мэрилин сориентировалась насчет собственных эмоций.

– Разумеется! – воскликнул он.

– Да, но… – начала Мэрилин.

Снова мужнина рука на ее бедре – этакое предупреждение.

– Ты действительно уверена, Вайолет, что ему в данный момент будет лучше именно у Венди? – спросил Дэвид, напрямую, без обиняков, с этой готовностью принять любой ответ, с гарантией, что уважит любое решение.

Мэрилин убить его была готова.

– Ни в чем я не уверена, – вздохнула Вайолет. – Просто Венди сама вызвалась, у него положение аховое, я в отчаянии… Вот и решила: дам Венди шанс. Ну, раз ей кажется, что она справится…

– Стоп. Давайте-ка, девочки, успокоимся. – Продолжил Дэвид вопросом, с которого следовало начать и который из головы Мэрилин вытеснило негодование: – Какой он, наш старший внук?

Сама Мэрилин не сообразила хотя бы спросить, какого цвета у него глаза. Материнская оплошность № 429. Счет она открывала ежегодно первого января. С нуля.

– Мы их упустили, – сказала Мэрилин.

Вайолет уже уехала, они с Дэвидом сидели на заднем крыльце, пили вино и любовались закатом. Лумис носился вокруг дуба – сверху его дразнила белка.

– Вовсе нет…

– Что нам только ни мерещилось, Дэвид. Вроде все кошмары перебрали, все ситуации – кроме этой конкретной.

Он обнял Мэрилин, хотя не чувствовал в себе утешительского потенциала. Память подсунула случай на свадьбе Вайолет, не случай даже – обмолвку Венди. Почти десять лет назад его старшая дочь выдала нечто ну ни с чем не сообразное. Дэвиду бы напрячься, порасспросить Венди – а он на тормозах спустил. Потому что Венди ведь у них непредсказуемая, а тогда еще и пьяна была, и горем убита; с утра словно силилась навести тень на счастье Вайолет-невесты. Двух старших дочерей буквально сковывали нерушимые узы, суть которых оставалась непонятной для Дэвида. ДНК, двойная спираль в железной броне. Должно быть, это потому, что Венди с Вайолет – ирландские близнецы[24]. Связь держится на любви и зависти в равных долях – отсюда и спонтанность поступков относительно друг дружки. В конце концов Дэвид утешился мыслью, что имеет дело с одной из женских тайн, которую ему не разгадать просто в силу половой принадлежности.

– Хоть убей, не понимаю, – продолжала Мэрилин. – Как она могла… В смысле, почему она…

Дэвид тихо радовался: в кои-то веки жена делит с ним вакуум непонимания, в котором обычно он пребывает совсем один.

– По-моему, – начал он, – главное, мальчик в безопасности и здоров физически. Ну, с поправкой на обстоятельства. Что до Вайолет, она справится, так ведь? Она у нас гнется, да не ломается.

– В том-то и беда, – возразила Мэрилин. – Гибкость – это не всегда хорошо.

– Знаешь, я не считаю…

– Боже, у нас есть внук, которого мы никогда не видели.

Прибежал Лумис, будто чтобы напомнить: у них есть еще и лабрадор, которого они видят практически круглосуточно. Мэрилин принялась чесать его за ушами, а Дэвид под брюхом.

– Тебе не кажется, что нас подвела родительская интуиция, Дэвид? Нет, правда. Если бы мы делали то, что должны были делать, мы бы уж как-нибудь догадались, ну или хоть заподозрили.

– Мы как раз и делали то, что нам следовало, – мягко возразил он. – Жили. Работали. Четырех дочерей растили.

Мэрилин надолго замолчала. Потом сказала:

– А тебе никогда не казалось, что мы недостаточно внимания уделяли нашим девочкам? – (Дэвид чувствовал, как напряжено ее тело.) – Что были слишком зациклены друг на друге?

– Нет, – ответил Дэвид – отрицательно сразу на оба предположения.

– И что нам с этим делать?

– Не знаю. Наверно, дальше жить.

Мэрилин слабо улыбнулась:

– Это твое сугубо деревенское упрямство.

– Оно и девочкам передалось.

– Вот именно. – Мэрилин устроила голову у него на плече. – Это-то меня и пугает.

1976–1977

– Может, не надо? – промямлил Дэвид.

Оба – полуобнаженные под деревом гинкго, во дворе дома Мэрилин в Фэйр-Окс. Середина декабря. Листья почти все облетели (был заморозок), но несколько штук еще трепещут, отбрасывают на лужайку подвижные тени, и Дэвид, заметив боковым зрением их движение, всякий раз вздрагивает. Потому что ситуация, в его понимании, скандальная. Правда, Мэрилин ее таковой не считает – у нее взгляды шире.

– Расслабься наконец!

Голос Мэрилин прозвучал как-то по-новому. Ладонь, что легла Дэвиду на грудь, была неожиданно теплой, только кончики пальцев холодили, скользя вокруг соска, нежно массируя. Мэрилин уткнулась ему в подмышку, но он чувствовал – она улыбается.

– Не надо так нервничать, Дэвид.

– А вдруг там койоты?

– ТАМ пускай будет что угодно. А ЗДЕСЬ у нас… – Ладонь продолжила движение вниз. – Наблюдается устойчивый рост.

Дэвид до сих пор не привык, что Мэрилин прочно вошла в его жизнь. Что запах ее затылка (цитрусовый шампунь и свежий пот, это свидетельство восхитительной телесности) можно вызвать, наколдовать, просто закрыв глаза. Дэвид ловил себя на том, что мысленно рассказывает об их первой встрече («Вы не поверите – на лестнице ее нашел»). Интонации шутливые, а для кого рассказ, неизвестно – то ли для приятелей, то ли для детей, их с Мэрилин детей. Опережающие фантазии, обрывал себя Дэвид. Всему свое время. Между ними еще даже близости не случилось. Тепло ее тела, прильнувшего к его телу, до сих пор шокировало.

– Успокойся. Ради Господа Бога, – сказала Мэрилин.

В доме ее отца горела единственная лампочка над кухонной раковиной. Мэрилин внезапно дернулась, оперлась на левый локоть, извлекла из-под бока и предъявила Дэвиду засохшую головку расторопши.

– Дикарка моя, – прошептал Дэвид, хотя на самом деле его напрягала склонность Мэрилин к выходкам вроде ночевок под открытым небом. Что это, если не скрытый эксгибиционизм?

– Отец из дому не выйдет, не думай, – заверила Мэрилин.

– Отрицание последствий делает их более вероятными.

– А кто это у нас так крепко с логикой дружит? – (Волоски на груди зашевелились от ее дыхания.) – Нет, правда. Если бы ты и впрямь опасался, ты бы рубашку не снял.

– Вообще-то рубашку с меня ты сняла.

– Великомученик мой. – И тише, мягче, беря его за руку, ложась навзничь: – Иди ко мне. Согрей меня.

Отношения с Мэрилин застигли Дэвида, будто летний ливень в чистом поле. А с ливнями ведь как? Если дома нахлобучка не грозит – где умудрился так вымокнуть, стервец? – значит, потоки небесные – сплошное блаженство. Дэвиду хотелось раствориться в голосе Мэрилин. Он начинал догадываться: у него не просто появилась женщина, о нет; он заключил пакетное соглашение. В комплекте – целый товарняк, вагоны, полные ее любви, ее же надменности, ее ожиданий. В полной мере масштабов происходящего он так и не осознал, намеки на просветление возникли только через год. А пока, лежа рядом с Мэрилин на голой земле, под деревом гинкго, Дэвид чувствовал: ничего ему больше не надо.

Дэвид неуклюже навис над ней. Она приподнялась, поцеловала его в губы:

– Не бойся – не раздавишь.

На языке у Дэвида вертелось: «Откуда такая уверенность?» Он даже рот раскрыл, но тут вспомнил, что знает откуда. Спросить об этом – будто носом ткнуть Мэрилин в ее опытность, а заодно и в свою неопытность. Дэвиду это не нужно, тем более сейчас, когда Мэрилин склоняет его к физической близости. Он все еще не решался полностью перенести вес на ее хрупкое тело.

– Так не тяжело?

– Нет, очень хорошо. – Мэрилин повторила поцелуй, обвила его бедра ногами. – А тебе как? Нравится?

Чего она ждет? Следует ли Дэвиду продолжить раздеваться? Или надо сначала ее раздеть? У них что – так и случится, прямо на земле, под деревом? Впрочем, Мэрилин, кажется, не думает о каких-то там дальнейших Дэвидовых шагах. Мэрилин поглощена настоящим, которое – этого нельзя не признать – прекрасно. Жар ее груди, по-кошачьи узкий шершавый язычок, почти распутное скрещенье ног, толчки подвздошных косточек… Мэрилин не отпускала руку Дэвида, вела уверенно – все ниже, ниже. Юбка задрана, колготки спущены до лодыжек, трусики влажные, под тканью – неожиданная гладкость.

– Мне… как мне теперь?..

Нелепо, что нельзя остановиться, спросить. Такой ситуации Дэвид и боялся. Был почти уверен: когда ЭТО начнется, инстинкт его подведет. Он смутится, отпрянет, выдаст себя, разбудит в женщине материнскую жалость, вынудит устроить экскурсию, словно по музею. («Нащупал? Это и есть клитор».) Дэвида бросило в жар. Что, вот что ему с собственной жизнью делать, если он потеряет Мэрилин?

– Очнись! – Мэрилин прижала его ладонь к своему лобку, усилила хватку пальцев и вдруг отпустила: дескать, дальше сам. Так ребенка в детском саду оставляют. – У тебя отлично получается. Моя судьба в твоих руках. – Она потерлась о его ладонь. – Чуть побыстрее, если не возражаешь.

Дэвид ускорился, дыхание Мэрилин – тоже. Он снова открыл рот – хотел вслух поинтересоваться насчет прогресса. Передумал. Доверился чутью. По всем признакам, Мэрилин получает удовольствие. Более того – близка к экстазу. Голову склонила набок, видна ее напряженная гортань. Глаза прикрыты, улыбка легкая, как бабочка. Дэвид потянулся губами к ее рту, она стиснула его ягодицы и начала постанывать.

– Вот так. Так. Я уже почти… Давай-ка снимем с тебя… – Ее пальцы произвели мгновенную манипуляцию с его ширинкой. – На спину ложись. Я буду сверху.

Позднее он понял: Мэрилин избавила его от дальнейшей нловкости, выбрала позу, в которой мужчина практически не рискует обнаружить свою неопытность. Она его оседлала – и улыбнулась. На миг щелки ее глаз сверкнули совершенно по-волчьи.

– Так нормально? – спросила Мэрилин.

Он кивнул, и она почти легла на него, и ее вес уже не казался птичьим – Дэвид ощущал, сколь мускулисты внутренние стороны ее бедер, повиновался ее уверенным рывкам. Мэрилин приникла губами к его груди, затем к кадыку.

Не только Мэрилин, но даже Дэвид, с его недавней нервозной бдительностью, совершенно проигнорировал характерный скрип задней двери, не обратил внимания на тяжелые шаги по стертым деревянным ступеням, на хруст инея под подошвами.

– Вот дерьмо! Какого дьявола?!

Мэрилин вскрикнула и плотнее прижалась к Дэвиду, нечаянно надавив на мошонку.

– Папа… Это не то, что тебе показа…

– Слышу – копошатся. Подумал: зверюга во дворе, черт бы ее побрал! Видела бы тебя твоя мать! Что это за тип?

– Здравствуйте, сэр! – Дэвид завозился с ширинкой, краем глаза успев отметить, до чего жалко выглядит Мэрилин, натягивающая колготки. – Меня зовут Дэвид, сэр. – Он не без труда поднялся. – Дэвид Соренсон, сэр.

– Он не военнослужащий. Не обязательно так с ним говорить, – вмешалась Мэрилин.

– В моем же собственном доме, – бормотал отец Мэрилин, приближаясь. (Дэвид понял: он пьян. Мэрилин обмолвилась как-то, что после маминой смерти отец стал пить больше и чаще, но Дэвид почему-то все равно оказался не подготовлен.) – На моем же собственном растреклятом газоне вздумал мою же родную дочь поиметь, точно какой-нибудь…

– Папа! – Мэрилин отчаялась справиться с колготками, перехватила отцовскую руку. – Папа, мне уже двадцать. Все в порядке. Давай утром поговорим, ладно?

К удивлению Дэвида, мистер Коннолли не пытался продолжить разборку. Мэрилин уже поднималась с ним на крыльцо. Правда, он ворчал насчет «паршивца макаронника», но в дом себя ввести позволил.

– Утром поговорим, – повторила Мэрилин, на сей раз громче, определенно для Дэвида. Поймала его взгляд, мотнула головой – дескать, вон тропа, она дом огибает, по ней и сваливай.

Всю обратную дорогу в Олбени-Парк, где Дэвид жил с отцом, его одолевали мысли. Нет, он думал не о первом в своей жизни сексе и не о том факте, что влюбленность в женщину, которой досталась его девственность, к половому акту никакого отношения не имеет. Даже то обстоятельство, что отец возлюбленной ошибочно принял Дэвида за итальянца, забылось почти сразу. Перед его мысленным взором стояло лицо Мэрилин, уводящей мистера Коннолли. Дэвид все еще слышал странные нотки в ее голосе, этот налет фальши – тонкий, однако не позволяющий судить об отношениях отца и дочери так, как Дэвид судил еще накануне. Разве такой у Мэрилин голос, когда она с ним, с Дэвидом? Где дерзость, где фирменная бесшабашность? Только теперь он понял: зря обольщался, будто понимает Мэрилин, будто вообще можно до конца понять другого человека. Да он представления не имеет (никогда не имел) о жизни Мэрилин, о том, через что она проходит – день за днем, день за днем.

О том, что Дэвид принят, стало известно в пятницу. Коннолли-старший выходные проводил за городом, и Дэвид, явившись к Мэрилин на Фэйр-Окс отметить свою первую должность, остался ночевать. Выслушав новость – Дэвида берут работать в госпиталь при Айовском университете, он будет жить в Айова-Сити, – Мэрилин задвинула черные мысли о расставании и стащила из отцовской заначки «Вдову Клико» – не охлажденную, ну да ладно.

Дэвид уезжает. Не на край света, но достаточно далеко. У Мэрилин в пределах досягаемости теперь ни единой родной души не будет. Они уже на первом свидании разоткровенничались, поведали друг другу о своем полусиротстве: Дэвид потерял маму в пять лет (причина – лимфома); мама Мэрилин умерла, когда ей было пятнадцать, – от острой печеночной недостаточности.

– Мне все время казалось, что я несу ответственность за счастье родителей, – произнесла Мэрилин и сама удивилась, как это она в одну фразу вложила все противоречия собственного происхождения.

Дэвид слушал очень внимательно.

– Не в смысле, что я причина их счастья, а наоборот – будто оно от меня зависит. И знаешь, я до последнего времени не понимала, что это ненормально.

Дэвид пожал плечами:

– А кто вообще их устанавливает, эти границы нормальности?

– Не удивительно ли, что мы двое… – (И она, и Дэвид так и засветились от этого «мы двое».) – Тащим одинаковый эмоциональный багаж? – Она поцеловала его впервые за вечер и добавила: – Сегодня – самое печальное в моей жизни свидание.

Мальчик и девочка, потерявшие матерей; юноша и девушка, каким-то чудом сумевшие найти друг друга. Пока Дэвид не сообщил о переезде в Айову, Мэрилин думала, ей в жизни спокойнее не было. Дэвид – он же для нее создан, чтобы ее дополнить, уравновесить. В гостиную она вернулась чуть не плача.

– Я тобой горжусь, – сказала Мэрилин – и разрыдалась.

Он привлек ее к себе, стал гладить по головке, шептать: «Ну тише, ну не надо».

– Я так счастлива, – всхлипнула Мэрилин, и они оба рассмеялись.

– Я хотел спросить – может, ты согласишься поехать со мной?

Мэрилин отстранилась, оглядела его недоверчиво.

Он поднялся с дивана и шагнул к креслу-качалке, на спинке которого оставил пиджак. Извлек из кармана коробочку и снова сел рядом с Мэрилин. Признался:

– Ужасно волнуюсь.

Не в силах говорить, она погладила его руку.

– Я тебя люблю. Надеюсь, тебе это известно. Не умею я говорить… Так что не суди строго. Мне кажется, мы друг другу подходим. Счастливыми друг друга делаем. Не всегда в равной степени, не всегда одновременно…

– Так и есть.

– Я же говорю! – На его лице появился проблеск улыбки. – Я же чувствую. Поэтому я принес тебе… короче, вот. – Дэвид вручил ей коробочку. – Возьмешь?

Мэрилин взяла. Открыла осторожно, подняла глаза на Дэвида.

– Ты выйдешь за меня, малыш?

Вместо ответа она стала его целовать – в губы, в щеки (левую, с этой трогательно скульптурной скулой, и в правую, со скулой асимметричной). Затем отдала ему коробочку обратно и протянула левую руку.

Глава пятая

Багаж у него был убогий. Одежда напихана в мешок для мусора, за спиной рюкзачишко бренда «JanSport», да еще цветастая дорожная сумка – не иначе Ханна выделила. Когда Венди эту сумку несла в спальню, в ней подозрительно погромыхивало. Венди даже позволила себе поиграть предположением, будто племянник таскает с собой дюжину стволов. Фыркнула: какие стволы, парню пятнадцать, в сумке у него ноутбук, комиксы да порнушка. Во внешности же не сохранилось ничего от младенца, которого в далекий и мрачный день баюкала Венди. И слава богу, что не сохранилось. Тот младенец выглядел как помесь Дика Чейни с Горлумом. И неважно, что Венди сама же нахваливала его – это она чисто с целью успокоить сестру, да и выражения были – банальщина. Теперь Джона – вылитая Вайолет. Сходство бьет в глаза, потому что оба они мнутся в апартаментах у Венди, в холле, под дверью.

– Мы еще увидимся. – Вайолет протянула ему руку.

Целый день Джона был как шелковый. В ресторане, куда Венди его привезла для встречи с Вайолет, держался прилично, говорил в меру и только на общие темы – о школе и боевых искусствах. От фразы «Мы еще увидимся» у Венди волосы зашевелились. «Я была первой, кто тебя укачивал. Ты на моих глазах родился, я тебе «Shoop»[25] напевала на мотив колыбельной и пальчики пересчитывала, потому что мать твоя этого делать не могла». Джона никогда не узнает, какую кашу заварил, что наделал, как повлиял на сестер одним только фактом своего существования.

Он пожал протянутую руку – крепко, по-мужски.

Венди такие юнцы нравятся. Потому что смешные и потому что на них давить можно. Со взрослыми особо не развернешься, а с этими – пожалуйста. Джона – красивый, ершистый, зажатый. Когда Венди его увидела, у нее сердце защемило. Здорово похож на кого-то давнего – это во-первых. А во-вторых, Венди при нем вспомнила, каково в пятнадцать лет на свете живется.

– Нам необходима передышка. Чтобы каждый мог свыкнуться с ситуацией, – выдала Вайолет. Эффект получился как от опрокидывания изысканной цветочной композиции. – Если только… словом, Джона, если тебе что-нибудь нужно…

В его взгляде читалось: «Откуда, блин, я знаю, что мне нужно?» О, этот дивный микротриумф – биологической матери и вечной сопернице, Вайолет, Джона предпочитает ее, Венди!

– Гостевая комната полностью готова. – Венди обращалась не столько к Джоне, сколько к Вайолет. – У тебя будет собственная ванная. Вроде я ничего не забыла. По крайней мере, предметы первой необходимости там есть. – Венди купила для племянника фигурное мыло на козьем молоке – несколько мини-якорьков. Едва ли их можно назвать предметами первой необходимости (а также второй, да, пожалуй, и третьей), учитывая недавние Джонины обстоятельства места.

– Спасибо, – сказал он.

– Ну, мне пора. – Вайолет уже скрестила на груди руки, уже стреляла глазами – то на Джону, то на Венди. Ишь как нервничает. Просто приятно посмотреть. – Раз тебе, Джона, больше ничего не нужно, поеду-ка я домой. Увидимся как-нибудь.

Джона молчал, только моргнул пару раз.

– Может, пообедаем вместе?

Венди это предложение буквально выплюнула. Ее уже тошнило. Конечно, она сама вызвалась взять к себе Джону. Конечно, она ему рада. Но кто же знал, что Вайолет вот так вот запросто сорвется с крючка, умоет руки, умалит свою материнскую роль до случайных, мимолетных свиданий? Чего уж проще – под настроение налететь, как летняя гроза, и столь же быстро испариться? Снова она напортачила, а Венди должна в одиночку разруливать?

Вайолет уже глядела волком: в глазах огонь, зубы стиснуты, вон, желваки даже появились.

– Не думаю, что мы…

– Вообще-то я сейчас в подвешенном состоянии, – зачастила Венди. – Намечается одна встреча… Словом, я тебе сообщение отправлю, Вайолет, когда сама буду точно знать. Пусть Джона переночует у тебя. – Она повернулась к племяннику. – Ты ведь не хочешь торчать один целый вечер в малознакомом доме? С непривычки тебе будет некомфортно…

– Ты не называешь конкретную дату – разве я могу гарантировать, что в заявленный вечер буду свободна? – Вайолет попыталась отменить еще даже не выстроенные планы, очень на нее похоже.

– Вайолет, это не прихоть. Один старый друг Майлза будет в Чикаго проездом. Всего на один вечер.

Ложь, конечно. Просто Вайолет всегда уступает, если разыграть перед ней козырную карту – покойного мужа.

Вайолет медленно выдохнула:

– Хорошо. Я постараюсь. Договорились.

– Супер. – Венди чуть подтолкнула Джону локтем. – Вот увидишь, какой у них древесный дом – просто мечта.

– Короче, я поехала. – Вайолет взмахнула сразу обеими руками, словно малявка, угодившая на дурацкое детское шоу.

Венди все ждала: когда же она скажет спасибо? Так и не дождалась.

– До свидания, – бросил Джона и пошел в гостиную. Ну правильно – надо же было точку поставить.

– Счастливого пути, – процедила Венди.

Но, когда Вайолет, развернувшись, направилась к двери, Венди почувствовала удушье. Броситься вдогонку, вернуть. Венди сдержалась. Щелкнула за сестрой замком и обернулась. Джона сидел на диване – прямо, будто палку проглотил.

– Будь как дома, – сказала Венди с минимумом радушия.

Джона пару раз моргнул и расположил локоть на подлокотнике.

– Молодец, – похвалила Венди. – Ощущение, что ты здесь с пеленок живешь.

Джона оценил – чуть улыбнулся, вызвав у тетки головокружение.

– А вы богатая, – констатировал Джона, пощупав диванную обивку.

Венди села напротив:

– С чего ты взял?

Впрочем, отрицать было бы глупо. Продав их с Майлзом дом, Венди выбрала для жизни апартаменты в пентхаусе. Шаблонная хайтековская роскошь – панорамные окна, ослепительный лаконизм белых поверхностей со стальными вкраплениями. Стерильно и холодно, как в операционной. И до известной степени утешает.

– Ну вон же на полке «Властелин колец», первое издание.

– Похвальная наблюдательность Ты, как я погляжу, у нас книгочей. «Властелин колец» принадлежал моему мужу.

– Значит, ваш муж богатый.

– Есть мнение, что давать подобные характеристики бестактно.

– Но это же правда.

– Мой муж был богат. – В горле вдруг пересохло. – Сейчас он мертв.

Перед следующей фразой Джона выдержал паузу не более секунды:

– Вот и выходит, что вы богатая.

– Я материально обеспеченная.

– Вайолет тоже богатая.

– Ну да. Она приняла правильное решение, когда выбрала себе в мужья адепта сухих овсяных завтраков.

Джона вытаращил глаза.

– У Вайолет богатый муж, – пояснила Венди.

– А родители ваши богатые?

– Вот заладил. Других слов не знаешь?

– Они добрые?

Венди чуть подумала:

– Ничего. Со своими заморочками. – Не успела произнести – устыдилась. Встала, прошла к подставке для винных бутылок. – В смысле, да. Добрые. Очень хорошие. Они тебя полюбят. – Взяла одну бутылку, скользнула взглядом по этикетке. Снова повернулась к Джоне. Оказывается, он все это время глаз с нее не спускал. – Что смотришь?

– Откуда вы знаете?

Венди стала шарить в ящике стола – куда штопор запропастился?

– Про что?

Жаль, никто не предупредил Венди, насколько порой утомляют беседы с подростками.

– Про полюбят.

– Они всех любят.

– Не бывает таких людей, чтоб прямо всех любили.

– Ты, Джона, чертовски, катастрофически прав.

Пробка, извлекаемая Венди, вышла с характерным «оп». Парень смутился, и Венди по дороге к буфету за бокалом скроила улыбку.

– Шучу. Они тебя полюбят, потому что ты их внук, а они, родители мои, – коллекционеры детей с садистскими наклонностями. Высшее счастье для моих отца и матери – наблюдать, как на податливом, я бы даже сказала, плавком челе очередного отпрыска проступают их собственные генетические изъяны.

– Чего-чего?

Венди предприняла третью попытку:

– Мои родители жаждут с тобой познакомиться.

– Вы прямо сейчас вино пить будете?

Она взглянула на часы. Конечно, четырех еще нет, но день-то длинный выдался.

– Мои родители слишком рано нас на свет произвели, да и с количеством переборщили. Но в целом они славные люди. Милые. Отзывчивые. Слушай, а тебе разве не хочется обо мне узнать? Или о доме вот об этом? Да мало ли о чем!

– От чего умер ваш муж?

Венди неудачно глотнула, вино попало не в то горло, вызвало приступ кашля.

– Все нормально, – прохрипела Венди, заметив, как испуганно смотрит на нее Джона. Поморгала мокрыми глазами. – У него был рак почек. Что, изгадила я тебе настроение?

Джона побледнел, и Венди поспешила добавить:

– Это я так шучу.

– Простите.

– Не извиняйся. Жизнь порой жуткое дерьмо. Кому и знать, как не тебе?

– Мне?

– Опять шучу, – спохватилась Венди. – Ты как насчет еды заказать? В твоем возрасте у ребят аппетит зверский.

Оставшиеся силы понадобились на то, чтобы удержаться – по пути в кухню пулей из квартиры не вылететь.

Вайолет случалось ощущать острую потребность в приходящей няне. Женщина должна периодически выходить в свет со своим мужем – и чтобы оба предварительно приняли ванну, чтобы оделись изысканно и строго, чтобы без страха разбудить малышей могли вдоволь наговориться, причем в таком месте, где им гарантированно не помешает вообще никто. В «Тенистых Дубах» каждая мать поняла бы Вайолет, прониклась бы ее ситуацией (если бы, конечно, Вайолет хватило духу эту ситуацию раскрыть). Но ей не хватило.

Ибо речь шла не о демонстрировании собственного благополучия (дети наконец-то перестали просыпаться по ночам, Мэтт – партнер в престижнейшей фирме, Вайолет сбросила последние фунты жира, что накопился за беременность и грудное вскармливание Эли). До сих пор, если Вайолет с Мэттом приглашали няню и отправлялись на ужин, цель была – именно покрасоваться, а не брак спасти. А сейчас в их жизнь вторгся Джона, и вряд ли во всем Чикаго есть ресторан, крайней степенью фешенебельности способный сгладить эффект этого вторжения. Мэтт, конечно, про мальчика знал – Вайолет рассказала еще на первых стадиях отношений, однако известие о том, что ее старший сын объявился, смутило Мэтта не меньше, чем саму Вайолет, хотя он и санкционировал переселение Джоны к Венди.

Тем утром на парковке в «Тенистых Дубах» Вайолет бодро лгала – объясняла мамочкам, почему за Уоттом заедет няня. Вайолет требовалось, чтобы муж ее поддержал, утешил после содеянного – а именно после того, как она сплавила своего сына-отказника к скорбящей, морально неустойчивой сестре в пафосный ее пентхаус. Но, разумеется, открыть правду было немыслимо. И Вайолет выдала, что сегодня, пятого мая, у них с Мэттом годовщина знакомства. Да, четырнадцать лет, подумать только. Все произошло в «Логан-Сентер», на лекции – это, по крайней мере, правда. Вайолет сама настаивала (наверно, даже слащавость демонстрировала), чтобы они отмечали эту дату – хотя бы шампанским и объятиями, пока дети требовали постоянного их внимания. Да, еще совсем недавно Вайолет не смущалась. «Отметим», – говорила она – уверенная, спокойная. Нынче шампанским на диване не обойдешься. Вайолет заказала столик в Стритвилле, в заведении с заоблачными ценами, специализация – морепродукты. Машину она оставила на стоянке, максимально удаленной от дома Венди, и к офису Мэтта, что располагался на Норт-Диборн-стрит, пошла пешком.

Прикидывая, чем сейчас могут заниматься Джона и Венди, Вайолет отгоняла пугающие картинки: вот они по очереди затягиваются косячком; вот пригубливают элитное «Бароло». В тот день Джона был молчалив, замкнут – но только с ней, с Вайолет. Ханну-то он обнял, прямо-таки облапил, прощаясь. Пожитки свои сам тащил, хотя Вайолет предлагала помощь. А когда она уходила – ну, от Венди, – Джона к ней не шагнул, рук не простер в ее сторону. Вайолет плотнее запахнула курточку – ее потряхивало, и погода тут была ни при чем.

Вообще-то Вайолет не переживала, что карьера ее застопорилась. Ностальгировала она, только когда приходила к мужу на работу, – эти его коллеги, слишком серьезные, слишком занятые для коридорного трепа, заставляли Вайолет сожалеть, что она больше не вращается в их среде. Она подмигнула Кэрол, секретарше Мэтта. Палец к губам приложила, сделала страшные глаза на дверь кабинета – дескать, тише, готовится грандиозный сюрприз, однако у самой двери застряла, не решаясь войти. В щель ей был виден муж: он что-то писал от руки, не сознавая, что сильно горбится – вон, плечи выше ушей. Подумать, насколько в работу погрузился! О, эта его способность к полной концентрации, это упорство, благодаря которому он распутывает сложнейшие случаи! И все ради семьи, ради устойчивого, такого комфортного достатка в доме. В начале отношений именно эти качества ее и привлекли. Мэтт, думала тогда Вайолет, словно шоры надел добровольно – не желает отвлекаться на пустяки, уверенно движется к главной цели. Сам себе уровень определил, планку поставил – не остановишь его, не затормозишь даже.

– Мэтти, – позвала Вайолет.

Он вздрогнул, ручку уронил.

– Привет, незнакомец. – Эта фраза предназначалась главным образом для ушей Кэрол.

– Вайол, откуда ты взялась? Я думал, ты… – Мэтт осекся.

– Я для нас столик зарезервировала, – с нажимом сказала Вайолет.

– На сегодня? Детка, сегодня же Синко де Майо![26] Во всех барах будут толпы народу!

Вайолет ждала, пока он вспомнит.

– Ой. Я… словом, поздравляю с нашей годовщиной.

Вайолет лопатками ощутила, как напряглась Кэрол. Если позабытая годовщина может дать ей столько пищи для размышлений, значит, от скандальной новости о внебрачном отказном ребенке эта сплетница испытает поистине неземное блаженство.

– Речь не о годовщине свадьбы, – поспешил пояснить Мэтт. – Моя жена говорит о годовщине знакомства.

– У меня на редкость романтичный муж, – пропела Вайолет – снова исключительно для Кэрол. На самом деле Мэттова забывчивость сильно ее покоробила.

Насчет перегруженности баров Мэтт не ошибся. Как всегда на Синко де Майо, за барными стойками были широко представлены поддатые студенты из Университета Лойолы и отчаявшиеся женщины категории «30+» в сверкающих колье, взятых напрокат. Впрочем, Вайолет выбрала эксклюзивный ресторан, уровень цен в котором страховал рафинированных гостей от столкновений с пьяным сбродом.

– Ну как? – сухо спросил Мэтт.

Вайолет замялась. Она-то рассчитывала (с необоснованным оптимизмом), что разговор по настрою будет вроде тех, какие имели место между ней и Мэттом еще несколько месяцев назад. Что они станут болтать о детях, сплетничать о коллегах Мэтта, обменяются мнениями о последних мировых событиях. Легко, непринужденно – как родные люди. Но Мэтт сразу задал иной тон. Теперь он пристально смотрел на Вайолет. Он чуть расслабился (впрочем, сохранив разумный скептицизм), услышав, что Джона поселится у Венди и впредь будет в худшем случае иногда возникать на заднем плане идеального пейзажа, который представляет собой жизнь, выстроенная им, Мэттом.

Вайолет сделала неосмотрительно большой глоток коктейля (что-то фруктовое и довольно крепкое), обожгла губы, потому что кромка бокала была декорирована молотым чили.

– Порядок, – заверила Вайолет. – Передача заложника прошла без эксцессов.

Мэтт вскинул брови. Неэтичная шутка; как только она вырвалась у Вайолет?

– Он был внешне спокоен. Венди… Венди есть Венди. Вещей у него очень мало. Понимаешь, Мэтти, такое впечатление, будто вся его жизнь уместилась в два пакета. Ханна – та всплакнула, а Джона… он имел смиренный вид. Потому что привык; потому что тысячу раз его вот так передавали – с рук на руки. А я ничего не знала. Я практически не имею представления ни о нем как о человеке, ни о его жизни.

– То-то и оно, – ледяным тоном констатировал Мэтт.

Вайолет снова покоробило.

– Я не в том смысле – не в зловещем. Я хотела сказать, Джона многое перенес – мне такое и не снилось, – но сам он не опасен.

– А я и не говорю, что он опасен, Вайол. Дело в другом. Он – темная лошадка. Ты сама призналась, что представления о нем не имеешь.

– Ханна не сказала о нем ни одного дурного слова. Только хвалила.

– А кто совсем недавно охарактеризовал эту самую Ханну как ботаничку и экомаргиналку, которой приспичило ехать в Эквадор только потому, что на нее такой стих нашел?

– Да, все так, но… – Вайолет кашлянула, снова приложилась к коктейлю. – В общем, скоро он к нам придет ужинать. Когда именно – пока не знаю. Венди сообщит. Ей нужен будет свободный вечер.

Мэтт словно окаменел. Закрыл глаза, длинно выдохнул:

– Вай-о-лет.

– Венди меня поставила перед фактом, и я просто не смогла…

– Что ты не смогла?

– Она… Ты не понимаешь, насколько… каково это, когда она…

– Что – тобой манипулирует?

– Мэтти, она и так уже взяла Джону к себе жить. А мне стыдно, что я его оставила, будто мешок с одеждой в химчистке.

– Венди – выход для нас. – Мэтт заговорил с нарочитой отчетливостью, будто имел дело с несмышленым ребенком. – Ты сама не хотела, чтобы он снова оказался в приюте. Но по отношению к Эли и Уотту это несправедливо. Мы не вправе впустить в их жизнь незнакомца. Хотя бы об этом ты подумала? Уотт полгода привыкал к новой пиале; как он отреагирует на великовозрастного единоутробного брата, который ему будто снег на голову свалится? А что, если Джона не приживется у Венди? Что, если его все-таки придется отправить в приют? Как это отразится на наших сыновьях? Сама вообрази: сначала им предъявляют брата, потом этот брат куда-то девается.

– У многих детей появляются братья и сестры, и ничего. Мне было примерно столько же, сколько сейчас Уотту, когда родилась Лиза.

– Речь не о новорожденном, Вайолет. Как ты намерена объяснять детям происхождение Джоны?

– Наверняка есть специальная литература…

– О чем? О том, как представить дошкольникам внебрачного сына-подростка? – В Мэттовом голосе теперь слышался яд. – И тебе даже в голову не пришло поинтересоваться, что думает о подобных знакомствах твой муж.

– В последнее время мы почти не разговариваем. – Вайолет сама понимала: дешевенький приемчик использует. – Так вышло, Мэтт, ничего не поделаешь. Это все Венди. Извини, что я не посоветовалась с тобой. Просто… просто на меня это все обрушилось, я пытаюсь разрулить, как умею, а к тебе обращаться за каждой мелочью просто не могу.

– Зато пустить его в дом ты согласилась – глазом не моргнула.

– Венди загнала меня в угол. Что мне оставалось?

– Вероятно, загнать в угол меня. Потому что именно это ты сейчас и сделала. А ведь импульсивные решения не в твоем стиле. – Мэтт сжал в ладони стакан, уставился на дно. Качнул головой. – Ты очень изменилась, Вайолет.

Вместо того чтобы парировать: «Ты тоже» Вайолет почему-то сформулировала совсем другую фразу и тотчас ее выдала:

– Всегда сохранялся шанс, что он снова появится в моей жизни.

– Снова появится? Речь не о простом появлении, Вайолет. Он уже появился, так что проехали. Мы сейчас говорим о тебе. О том, что ты должна научиться тщательно обдумывать решения, от которых зависит благополучие нашей семьи. Нельзя разыгрывать единственную карту – «Венди есть Венди» – всякий раз, как тебе взбредет сделать что-нибудь…

– Что именно?

– Вайолет, сейчас твоя семья – это мы. Уотт и Эли должны быть у тебя в приоритете.

– Они и есть в приоритете.

– Лишь до тех пор, пока твоя сестрица не откроет рот. Тогда начинается сущий балаган. Ты распыляешься, Вайолет.

– Речь идет об одном-единственном ужине.

– Нет, это не так работает.

– В смысле?

– Все, что касается этого подростка, подразумевает долгосрочные последствия. Вот твой сын появляется у нас дома, знакомится с мальчиками. Но ведь одним ужином дело не кончится. Он живет у твоей сестры, он будет общаться с твоими родителями, он… Давай, поднапряги воображение. Неужели ты не видишь кругов, которые идут по воде от единственного брошенного камня? Подумай, чем обернется его нахождение у Венди.

Хуже всего было то, что Мэтт действительно нервничал. Говорил сердитым голосом, не следил за мимикой. До Вайолет вдруг дошло: его не столько сама ситуация пугает, сколько роль Вайолет. И последствия для ее психики.

– Но ведь нет же готовых правил, Мэтти, – почти прошептала она.

Мэтт чуть смягчился, даже удивил Вайолет, взяв ее за руку:

– Ты в порядке? Скажи честно: у меня есть поводы для беспокойства? Я не видел тебя такой пассивной с тех пор, как…

Дух противоречия проснулся моментально, заставил Вайолет отнять руку.

– С каких пор? Что же ты? Договаривай.

Пускай он скажет. Пускай вслух признает: у них уже несколько лет как разладилось, их союз дал трещину давно – задолго до появления Джоны.

Мэтт вдруг показался ей очень усталым.

– Я лишь хочу, чтобы данное событие имело на нас как на семью минимальное влияние. Ради наших детей. Ради… ради нас. Ради семьи.

– Я делаю что могу.

Они продолжали в том же духе, когда принесли закуски. Абсурдный, инфернальный, бесконечно-извечный разговор мужа с женой. Оба ели торопливо – скорей бы убраться отсюда. Только Вайолет забыла: резервируя столик, желая, чтобы их посадили у окна с видом на реку, она сказала по телефону, что у них не простой ужин, а годовщина. Сработало – вожделенный столик достался им, даром что в течение всего изматывающего матча по супружескому пинг-понгу Вайолет ни разу не глянула в окно.

– Комплимент от шефа, – пропела официантка и поставила между ними тарелку с шоколадным круассаном размером с поясную сумку. – Наилучшие пожелания по случаю годовщины.

Круассан, пышный, весь в сахарной пудре, показался им обоим гостем из прошлого.

Глава шестая

По дороге на Фэйр-Окс-стрит Лиза позволила себе размечтаться. Альтернативную реальность вообразила. Возможно ведь, что прямо в этот момент в параллельной вселенной вершится нечто аналогичное, а именно: влюбленная парочка, чьи чувства возникли еще в студенческие времена, узнает о ребенке и с этой благой вестью мчится в родительский дом будущей матери, где ждет ее, парочку, после демонстрации первого снимка УЗИ семейное торжество – шары, общий восторг, смех, игристый сидр и фейерверк.

А в реальности реальной Лиза вцепилась в руль и глядит сквозь лобовое стекло на дорогу с мрачной решимостью заключенного, которому назначили слушания о досрочном освобождении. В реальной реальности Райан притих на пассажирском сиденье, а на коленях у него неумолимо вянет букет камелий. Вот Райан тянется к Лизиной руке, вынуждая Лизу повернуться к нему. Улыбается без натянутости, и Лиза тоже приподнимает уголки рта, и это почти не стоит ей усилий, ибо вид счастливого Райана все еще радует ее. После того как Лизин тест оказался положительным, им с Райаном выпало несколько ничем не омраченных недель. Фраза «Я беременна» казалась Лизе слишком обязывающей для Райана; преподнести бы новость как-нибудь иначе. «Мне кажется, у меня будет ребенок» – вот вершина Лизиных умственных потуг. Райан предсказуемо смутился, и Лиза была вынуждена пояснить: ей не кажется, она знает наверняка, а сам ребенок родится после Нового года. Райан обнял Лизу как раньше – всем телом, поцеловал ее с пылом и жаром, заверил, что любит, что незапланированность события – пустяк и что не бывало еще новости лучше за всю историю человечества. Некоторое время сохранялось впечатление, что у Райана открылось второе дыхание, как если бы новость была зельем и Лиза впрыснула ее Райану непосредственно в вену. Лиза даже задумалась: неужели все так просто, неужели для возвращения его нормальности всего-то и требовался большой сюрприз, легкий толчок, пустяк? Нет, говорил диплом психфака, это тебе не криотерапия миндалин, это так не лечится. И все же, исподтишка наблюдая за Райаном – он теперь ходил пританцовывая и говорил энергично, – Лиза многие дни продолжала цепляться за этот хлипкий спасательный плотик.

– Волнуешься? – спросил Райан.

Лиза отрицательно качнула головой:

– С чего мне волноваться?

Райан надулся и замолчал.

– Ну то есть да, конечно, я волнуюсь. В хорошем смысле. – С деланым энтузиазмом Лиза сжала Райану ладонь. – А сам ты как? Выдержишь сегодняшний вечер?

Она нередко задавалась вопросом: а если у тебя муж алкоголик или, к примеру, республиканец – ощущения перед семейным сбором такие же? Они с Райаном привыкли бодриться, еще в машине договариваются, что засиживаться не будут. У них даже сигнал есть особый, шпионский: Райан массирует себе кадык между большим и указательным пальцами левой руки – значит, пора домой. Потому что Райан устал, или у него паранойя разыгралась, или в сон его клонит.

«Медовый месяц» после известия о беременности закончился, и все, разумеется, стало как раньше. То есть плохо. Но не может ведь Лиза одна, без Райана, сообщить родителям о своем положении. Нет, конечно, она поднаторела в объяснениях, почему Райан снова не приехал, но не до такой же степени.

– Ничего, потерплю, – сказал Райан. – Со мной порядок.

– Если что – только намекни…

– Говорю же – нормально все.

В альтернативной вселенной Райан никогда бы не огрызнулся. В альтернативной вселенной Райан сказал бы своей беременной подруге: «Главное – это твое состояние, милая». И вообще – в альтернативной вселенной Лиза была бы не подругой, а супругой. И определенно ее тошнило бы куда меньше – так она думала, заруливая на подъездную дорожку.

Родители сидели на крыльце вместе с лабрадором. При Лизином появлении пес бросился вниз по ступеням, и мама крикнула ему, впрочем без особого нажима:

– Лумис, место!

Лиза наклонилась потрепать его. В альтернативной вселенной ее личная новость и скандал с Вайолет не совпали бы по времени. Внебрачный сын Вайолет – не младенец, а подросток, почти юноша – не выскочил бы как черт из табакерки и не составил бы конкуренции Лизиному малышу.

– Вечер столь дивный, что даже не верится! – Мэрилин поднялась, распростерла объятия для них с Райаном.

– Мама у нас переселилась на террасу, – встрял отец. – Теперь до октября ноги ее в доме не будет.

Отец обнял Лизу, она к нему приникла, задержалась у него на груди лишнюю секунду, надеясь: вот он догадается, и страшась, как бы не догадался.

– Стараниями Венди мы вступили в винный клуб, – заговорила Мэрилин. – И текущий месяц объявлен месяцем белого вина. Об этой конкретной бутылке мне ничего не известно. Ее оставили сегодня утром у нас на крыльце, словно бомбу. Цена, по моим предположениям, превышает счет за газ. Ну что, Лиза, ты уже разлакомилась?

Пауза вышла чрезмерно долгая.

– На самом деле… – выдавила наконец-то Лиза – голос дрогнул на «де», получилось «д-де», как у заики.

Не так она планировала все подать; впрочем, внимание к себе привлекла. Щеки вспыхнули, в глазах защипало от слез.

– Лиза, доченька? – встревожилась Мэрилин.

– Мы… у нас… новость.

Родители переглянулись. Это заняло долю секунды. Этой доли оказалось достаточно – аффектированным жестом Мэрилин стиснула Лизино запястье.

– Лиза! Неужели?..

Лиза оглянулась на Райана. Он в крайнем смущении давил себе на большой палец ноги другой ногой, пачкая кант кроссовки бренда «Конверс».

– Я беременна.

Впервые Лиза произнесла эти слова. Все, теперь назад ходу нет. Мама снова обняла ее – в фирменном своем стиле, крепко, сердечно, с зарядом бодрящей энергии и обожания – и выдала:

– Боже! Девочка моя, что за чудесная новость!

Далее Мэрилин шагнула к Райану, и Лиза оказалась лицом к лицу с отцом. Дэвид не замедлил заключить ее в объятия, и тут-то Лиза не выдержала: шлюзы открылись, щекой она чувствовала, как мокнет от ее слез отцовская рубашка поло.

Дэвид чуть отстранился, взглянул на дочь проницательно:

– Лиза, что такое?

– Прости. Это от счастья, – солгала Лиза и поспешила спрятать лицо на отцовской груди.

– Зайка! – через минуту выдохнул Дэвид, интонацией заставив Лизу заподозрить, что и сам прослезился. – Я так рад за тебя! – Дэвид наконец разъял объятие и протянул руку Райану. – Поздравляю.

– Спасибо, доктор Соренсон, – пробормотал Райан – словно пятнадцатилетний пацан, обрюхативший докторову дочку прямо в кинотеатре, в последнем ряду.

Лиза заставила себя рассмеяться, пихнула его локтем:

– Ради бога, называй папу по имени. – И поспешно чмокнула – а то еще решит, что она рассердилась.

Мэрилин расцвела улыбкой:

– Нет, вы только поглядите на эту парочку, на наших замечательных будущих родителей! Но как же быть с напитками? Лиза, солнышко, может, тебе минералки? Или имбирного чаю? Тебя очень сильно тошнит? Погоди, я принесу все, что у нас есть безалкогольного. Да что же ты стоишь? Садись скорей. Рассказывай в подробностях. – Она всплеснула руками, как бы спохватившись. – В смысле, ВСЕХ подробностей не нужно. – И упорхнула на кухню.

Дэвид и Райан густо покраснели, Лиза принялась скрести Лумису брюхо.

– Ну а у тебя как дела, Райан? – спросил Дэвид. – Я о тех делах, которые не связаны со скорым отцовством.

– Нормально, – с живостью заговорил Райан.

Дэвид не из тех отцов, что каждым словом, каждой интонацией подразумевают: заботься о моей дочери, не то я тебя подвешу за твои эти самые. Но Райан почему-то до сих пор трепещет перед тестем, в частности никак не может сознаться, что работы у него пока нет.

– Я… у меня небольшая халтурка… перебиваюсь в ожидании, когда наметится нечто действительно стоящее и долгосрочное.

Лиза тайком взяла Райана за руку: мол, это ничего, что ты лжешь папе. Однажды – и очень скоро – твои слова перестанут быть ложью.

– Расскажи, милый, какое странное растение завелось у нас возле забора, – подбодрила Лиза. – С виду почти что кактус. Представляешь, папа?

– Наверно, это портулак, – со знанием дела произнес Дэвид.

Появилась мама с подносом:

– Господи! Милый, ты уже поднял тему сорняков? Не успев хотя бы узнать, когда родится наш внук?

«На помощь, на помощь, на помощь, – морзянкой выдавал Лизин мозг. – Добра из этого не выйдет. Мама, спаси меня. Папа, я плакала совсем не от счастья. Я не представляю, как быть. Научите меня, объясните, что делать».

Вслух Лиза сказала:

– Сейчас идет одиннадцатая неделя. Рожать в январе.

Отец с матерью снова переглянулись.

– Что такое? Чем вас январь не устраивает?

– Ну что ты, солнышко! – зачастила Мэрилин. – Я просто… я…

– Январь – великолепный месяц, – вымучил Дэвид.

– Ты не так поняла, дорогая. Просто… просто по странному совпадению Джона тоже родился в январе. Мы совсем недавно узнали от Вайолет. Вот меня и настигло дежавю.

У Мэрилин глаза наполнились слезами, и Дэвид обнял ее. Вот они, Лизины родители, – милуются на двухместном диванчике-качелях. В альтернативной вселенной не им, а Лизе простительно было бы разрыдаться, обнаружив, что минералка «Ла Круа» не той температуры, а задача Райана была бы обнять Лизу и подмигнуть тестю с тещей, мол, гормоны у моей «половины» – естественно в ее положении. В альтернативной вселенной никто не тянул бы на себя одеяло родительского внимания, и от Мэрилин и Дэвида не скрылся бы тот факт, что Лизино дитя обречено страдать, ибо Райан болен, ибо его благих намерений недостаточно, и перед Лизой простерлись десятилетия совместной жизни, больше похожей на гористый ландшафт. Лизе светит вести по этим горам и кручам фургон их маленькой семьи, причем править она сможет только одной рукой – другая будет отягощена тем, кого они с Райаном зачали, кому дали жизнь. Впрочем, нет. В альтернативной вселенной подобная ситуация вообще не возникла бы.

Лиза подняла глаза. Отец глядел на нее с некоторой тревогой.

– Прости, Лиза, меня только что осенило, – заговорила Мэрилин. – Разумеется, это ничуть не умаляет значения вашей с Райаном чудесной новости. Январь. Очень удачно складывается. Как раз конец семестра, не так ли? Ты ведь сможешь взять отпуск на весь второй семестр?

– Мы пока так далеко не заглядывали, – вмешался Райан. – И вообще вам первым сообщили.

– Мы польщены, – проворковала Мэрилин, устраивая голову на Дэвидовом плече. – У вас уйма времени, чтобы смазать лыжи.

«При чем здесь лыжи, мама? Какие могут быть лыжи в моем положении?»

– Ждем от вас профессиональных советов, – выдал Райан, чем растрогал Лизу.

Мэрилин рассмеялась:

– За профессиональными советами лучше обратиться к профессионалу.

– О да, – подхватил Дэвид. – Мы как еще в семьдесят пятом запутались, так с тех пор и не разберемся.

Дэвид как отец вечно начеку. Впрочем, с его «цветником» и не расслабишься. Вот и сейчас он же видит, что с Лизой неладно. Когда Лиза позвонила и сообщила, что они с Райаном приедут, у них НОВОСТЬ, – Дэвид и Мэрилин оба были почти уверены: дело дошло до разрыва. Оставалось надеяться, что отцовское объятие Лиза расшифрует правильно: «Помни, милая, со мной тебе лукавить не надо». Напрямую он ни одной из дочерей такого сказать не мог. Неудобный нюанс отцовства, что ж поделаешь.

После ужина Лиза, как всегда, поднялась, чтобы убрать посуду, и Дэвид, тоже как всегда, поспешил присоединиться. Привычные действия, слаженность, наработанная годами. Не странно ли, что особенная близость Дэвида с третьей дочерью возникает, когда оба они по локоть в пенном средстве для мытья посуды?

– Как дела у Грейси? – спросила Лиза. – Я с ней давненько не созванивалась.

Дэвид и Мэрилин в обычных своих «террасных» дискуссиях тоже давненько не говорили всерьез о Грейс – так только, упомянут, что она в университет принята, и переключаются на Джону и Лизины проблемы.

– Не знаю, Лиза. Грейс освоится, конечно. Сейчас она как бы в подвешенном состоянии, потому и голосок грустный. Чувствуется, что ей одиноко. Ничего, вот начнутся занятия… – Дэвид крутнул холодный кран – незачем транжирить энергию на нагрев воды. – У тебя нет такого ощущения, что по-настоящему ты разогналась только в аспирантуре?

Лиза фыркнула:

– У меня еще не было разгона как такового.

– Ну что ты… В смысле, Лиза, ты…

– Грейси не о чем волноваться. Слушай, а как мама приняла новость о Джоне? Вроде бы она…

Понятно: Лиза меняет тему. Раскусила Дэвида, ловко уходит от расспросов.

– За маму не бойся. Просто очень уж неожиданно все открылось. – Дэвид выдержал паузу. – Скажи, Лиза, ты ведь не знала… ну, насчет Джоны?

– Кто – я? Откуда, папа? – Лиза рассмеялась. – Я вообще всегда все последней узнаю. Вайолет с Венди отродясь меня в свои тайны не посвящали.

Тайны. Множественное число.

Когда Лиза и Райан уехали, Мэрилин, вопреки ожиданиям, гипотезами не зафонтанировала. Ограничилась полуулыбкой в адрес Дэвида и потерла щеки.

– Когда речь идет о мытье посуды, ты просто бог, – сказала она. – Как же я устала! Глаза не глядят. Если бы мне еще пришлось с вилками-ложками возиться, наверно, я бы просто не выдержала.

Не этого Дэвид от нее ожидал, совсем не этого. Однако все равно улыбнулся:

– Пустяки, дорогая. Подумаешь, посуда. Слушай, а полеты сегодня разбирать не будем? Может, по бокальчику на сон грядущий?

– Ах, милый! Я бы с удовольствием. Но только… Давай лучше за завтраком поговорим? Сходим в кафе, омлет закажем… – Не иначе Мэрилин увидела Дэвидову гримасу, потому что зачастила: – Или я сама что-нибудь приготовлю. Кофе. И яичницу-болтунью. На террасе стол накрою. Как тебе перспектива?

Дэвид обнял жену, она обмякла в его руках. Вот он эгоист. Напридумывал себе. Мэрилин и впрямь устала, это чувствуется.

– Извини, я забыл, что ты сегодня еще и в магазине работала. Ляжем спать, дорогая. Ты иди наверх, а я Лумиса во двор выпущу.

Мэрилин потерлась щекой о его рубашку:

– Спасибо.

Пес материализовался рядом с ними, в предвкушении завилял хвостом.

С удовольствием Дэвид отметил, как хорош их сад. Никогда, кажется, в таком порядке не был, только гинкго картину портит. Вслед за Лумисом он сошел с крыльца, чтобы наломать сирени для Мэрилин. Без повода. Просто так. Потому что захотелось. Лумис, на законной своей территории отлив под каждым кустом (эти кусты Дэвид подстригает чуть ли не маникюрными ножницами), терся теперь возле хозяина, фыркал, ждал, пока тот выберет лиловые кисти посвежее. Когда-то на заре отношений Мэрилин привезла на свидание несколько веточек вот с этого самого куста (дом еще принадлежал ее отцу), вручила Дэвиду с нарочитой небрежностью, сказала: «Держи. Стереотипы достали: мол, только парни могут девушкам цветы дарить, а не наоборот». У Дэвида была здоровенная кофейная кружка, в нее-то он сирень и определил. До упора не выбрасывал. Уже и вода протухла, запах будил Дэвида каждое утро… С максимальной деликатностью Дэвид отделял побеги от основного ствола.

– Весна снова с нами, красавица моя… – начал было он на пороге спальни.

Осекся, увидев, что жена крепко спит – при включенном свете, свернувшись калачиком под пуховым одеялом. Он поставил сирень на прикроватный столик, разделся и лег.

– Наверно, мне… – пробормотала Мэрилин. Желая и не имея сил проснуться, она дернула ногой, чуть не лягнув Дэвида.

– Тише, солнышко. Это всего-навсего я. Все хорошо.

Еще толчок.

– Ты… Я хотела… извини, что отключилась…

– Так ведь ночь на дворе. Спи, спи.

Не открывая глаз, Мэрилин подалась к мужу, прильнула всем телом к его долговязому телу. Дэвид обнял ее, поцеловал в темечко.

– От меня, увы, сегодня толку ноль. Знаю, мы всегда обсуждаем дневные события, но…

У Дэвида от сердца отлегло. Мэрилин тоже в курсе. Ее предчувствия и подозрения аналогичны его предчувствиям и подозрениям. С девочками неладно, у каждой свой собственный хаос.

– Ну и как прошло? Твое мнение? – Дэвид поцеловал Мэрилин в шею.

– На девять баллов. Чудесный вечер.

Он похолодел. Жена льнула к нему, тщась вновь обрести позицию, когда позвоночником впитываешь живое тепло, елозила под одеялом ногами.

– Что, слишком мало? Или слишком много?

– Девять баллов?!

– У нас будет еще один внук. Это же чудо. Лиза выглядит довольной.

«Лиза выглядит вялой, определенно жалеет, что забеременела, и вообще она на грани срыва. Только не обижайся, но именно такое впечатление производила ты, родная, во время каждой своей беременности. Райан за весь вечер от силы три слова из себя выдавил. И рубашка на нем нелепая – рукава слишком короткие. Тебе тоже показалось, что у него на запястье вытатуирована дискета?»

Однако вместо того, чтобы разразиться этой тирадой, Дэвид констатировал:

– Ты хорошо провела время.

– Чудесно, – выдохнула Мэрилин, уже на полпути в царство сновидений.

Определенно, она решила на все закрыть глаза. Лиза, сообщая о своей беременности, обошлась одной фразой: нате вам, дескать, свершившийся факт. Грейси на прошлой неделе во время телефонного разговора курила – это же яснее ясного. Вдохи-затяжки и судорожные выдохи ни с чем не спутаешь. Почему Мэрилин не признаёт вслух: Лиза едва не расплакалась, узнав, что Джонин день рождения тоже в январе? И напрасно Дэвид поглаживает ее животик вокруг пупка – особое местечко, магическое, одно из тех, массаж которых побуждает пойти на контакт. Дыхание Мэрилин выровнялось – она спит глубоким сном. Вот, пожалуй, один из самых убедительных аргументов в защиту института брака: супруги несут эмоциональную вахту по очереди. Покуда один тревожится, другому позволено поспать.

– Будь Майлз жив, досталось бы от него системе образования, – проговорила Венди.

Джона был недоволен расписанием на осень: ему не дали доступа в читальный зал, вынудили взять идиотский курс «Занимательный английский язык», который в классах коррекции преподают, а он, Джона, не дефективный, он просто на восьмой ступени не сдавал стандартный тест, что ни разу не его вина – он тогда месяц жил в этой дыре, у парочки фриков, которые коллекционировали фигурки животных. Потом уже Ханна и Терренс его взяли.

– Я нормально успеваю, – объяснил Джона. – Просто надо учитывать, что я не из этих, не из гребаного поколения игрек. Не заточен под Принстон.

Резко получилось. Не надо бы так.

– Ты тоже сможешь поступить в гребаный Принстон, – выдала Венди. Бокал с вином в ее пальцах чуть качнулся. – Для того я и тему подняла.

– Я туда не хочу.

– Согласна. По-моему, тебе Принстон не нужен. Но ты от него открещиваешься, будто какой-нибудь обитатель медвежьего угла, который двух слов связать не может. А между тем Майлз, чтобы такого студента заполучить, душу продал бы.

Всего несколько дней понадобилось Джоне, чтобы перестать вздрагивать от имени Майлз. В целом нормально, что Венди до сих пор тоскует по мужу. Конечно, Джона не в теме насчет брака, но, по всей видимости, это не фигня, а вроде судьбы – предопределение, вот. Да и несправедливо, когда человек умирает молодым, как муж Венди.

– В любом случае городской колледж тебе не грозит – уж мы постараемся, будь спок, – продолжала Венди. Презрение в ее голосе смутило Джону. – Взять Грейси – она, похоже, отлично себя чувствовала в Риде – это университет портлендский. Не дешевле Принстона, к слову, зато не такой рассадник непуганых лохов.

– Я навряд ли вообще…

– Когда время придет… – Венди запрокинула голову, выпустила колечко дыма. – Я лично прослежу.

Не понимает он эту семейку, хоть режь. О себе говорят «мы люди обычные», сами на работу не ходят, но вот взяли чужого человека к себе – а бюджету хоть бы что. И не подслушаешь у них разговоров, какие вели Ханна с Терренсом, – о покупке продуктов на неделю или о зубной страховке[27]. Квартирка у Венди – впору злодею из «Бэтмена»: тридцать шестой этаж, вид на озеро, сплошные окна, всюду прохладный гладкий мрамор. Потолки высоченные, столики и диваны огромные, но разбросаны редко. Вообще живешь как внутри музейной экспозиции «Мир будущего». Много чем владеет Венди, а Джоне нужен мизер. И впервые в сознательной жизни он не чувствует себя навязанным, лишним. Кажется, наконец-то начало везти. Джона прижился у Венди, которая вино пьет как воду и вообще словно выше привычного мира, где просыпаешься, когда на улице светло станет, и весь день по правилам играешь, отклониться – ни-ни. И лучше жить с богатой социопаткой, чем в Лэтроп-хаусе. Лучше иметь собственную спальню (туда, конечно, порой доносятся стоны тетушки Венди, зато партнеров ее Джона никогда не видел, они к утру испаряются). Так вот, лучше спать в собственной спальне, чем прикидываться спящим в дортуаре с идиотским названием «Смежная комната», где пацаны мастурбируют до потери пульса, а просыпаются с желанием тебе накостылять. Кукурузных хлопьев у Венди в доме – хоть ушами ешь. Плюс полуночные разговоры, до которых Джона не дозрел, – вовлеченность самолюбию льстит, да еще как. Словом, в Джоне человека видят, а не порядковый номер. Ну а что тетя Венди на книжках помешана, так это хобби непредосудительное. Насмотрелся Джона на тех, которые книжек в руки не берут.

У мамы – той, давней – мягкие волосы медью отливали. В детской на постельном белье был принт – виндсерферы. Джона помнил домашние вафли, рыхлые клеточки, до краешков налитые сиропом. Во дворике у них, на лужайке, стоял ороситель, и Джоне нравилось в одних плавках бегать туда-сюда среди радужных брызг. А пахло от мамы свежим хлебом. Папе чужие дяди и тети сигналили, потому что он на зеленый свет не сразу газовал.

Джона помнил день, когда обоих просто не стало. Помнил женщину с тугим узлом волос – как она сказала, что папа и мама на машине врезались в какой-то «виадук». Потом случилась Джонина первая патронатная семья – ему пришлось жить в городишке, который пропах навозом. Засыпая, Джона слушал треск цикад и думал: а папа с мамой тоже их слышат? Далее патронатные семьи сменяли одна другую. В них ругались, порой пинали своих собак, порой забывали, что пора обедать. А два года назад очередной патронатный отец отвел Джону в Лэтроп-хаус, где его поселили в «Смежной комнате» с четырьмя другими мальчиками.

– Я тебя обыскалась. – Венди, разомлевшая от вина, возникла в патио. Улыбнулась и уточнила: – Ты в порядке вообще?

Джона кивнул. В квартире у Венди никакие цикады не стрекочут. Только автомобили далеко внизу проносятся – шух-шух, да зловещий ветер дует с озера. Зато, если войти в комнату и закрыть за собой раздвижные двери, все внешние звуки останутся за ними. Герметичность водонепроницаемого мешка. В доме будут только звуки внутренние – производимые тетей Венди. А это либо фальшивое напевание композиций Мерайи Кэри, либо уже упомянутые стоны из спальни – мысль о них Джона усиленно гонит прочь.

– Слушайте, Венди, а вы знаете, кто мой отец?

Венди даже вином поперхнулась:

– Предупреждать надо.

Правда, сразу посерьезнела.

– Вопрос провокационный, Джона. – Венди прикурила сигарету, откинула голову, выдохнула дым. – Ну да, я знаю, кто он. Однажды Вайолет привезла его на День благодарения номер два. Больше, кажется, мы не пересекались. Вайолет встречалась с ним пару лет, в колледже.

Джона не сводил с нее глаз – ждал.

– Видишь ли, не мне эту информацию выкладывать.

– Но ведь нашли меня именно вы? – Джона случайно подслушал разговор Ханны и Венди. – Выходит, рассказать Вайолет про меня – то же самое, что рассказать мне про моего отца, разве нет?

– Вайолет я про тебя не рассказывала, Вайолет о тебе знала и без меня. На минуточку, она замешана в твоем появлении на свет.

– Вы же понимаете, о чем я.

Венди отхлебнула еще вина:

– Понимаю. И ты в своем праве. Только давай не будем пороть горячку, договорились? Не хочу, чтобы ты себе информационный обвал устроил – по крайней мере, пока не познакомишься с Грейси.

– Вы хотя бы расскажите о нем, а?

Венди задумалась – вроде и правда решила рассказать.

– Если честно, он как-то не врезался мне в память. Неплохой парень, но какой-то… пресный, что ли. Впрочем, у Вайолет других и не бывало. Все как один нормальные до воя. Он на биофаке учился. Ты силен в естественных науках, Джона?

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, может, проявятся еще способности – попозже. Может, станешь выдающимся врачом. Теперь внешность. Мне помнится бледный, неуклюжий субъект в рубашке навыпуск и с короткими рукавами. И все, Джона. Больше никаких подробностей, к сожалению. – Венди вздохнула. – Знаешь, моего мужа воспитывала мачеха. Его мама умерла родами, отец женился через год, прежде чем Майлз успел осознать свое сиротство. До подросткового возраста он и не подозревал, что растет с мачехой.

– Паршиво.

– Да, хорошего мало. Но я это к чему? К тому, что генетика – это еще не все.

Разговор Джоне надоел. Он-то надеялся, Венди про отца в курсе.

– А что это за День благодарения номер два?

Венди рассмеялась:

– Тебя, Джона, ждет еще уйма сюрпризов.

1977–1978

Каждый раз, входя в новую свою кухню, Мэрилин боролась с импульсом немедленно оттуда выйти. Причиной была цветовая гамма: тошнотворно-оливковые шкафчики, линолеум оттенка несвежей горчицы. По утрам Мэрилин, прищурившись, смотрела строго на кофейник, затем несла его в гостиную, оформленную в бежевых тонах. Гостиная ей тоже не нравилась, но там, по крайней мере, Мэрилин могла продержаться, особенно с чашкой кофе и газетой. Главное, говорила она себе, не зацикливаться. Не такое оно уродливое, их с Дэвидом первое жилище, снаружи так вообще игрушечка. Темно-зеленый коттеджик, и по фасаду высажены кусты с желтыми цветами – форзиции, кажется? На почтовом ящике, на калитке, написано: «Супруги Соренсон», вследствие чего даже вынимание телефонных счетов стало маленьким интимным праздником, вроде романтического ужина.

Словом, Мэрилин изо всех сил искала плюсы. Переезд оказался небезболезненным – вместо того чтобы сразу сорваться вместе с Дэвидом, Мэрилин еще несколько месяцев торчала в Чикаго, морально готовила отца к разлуке. Дэвид тем временем обустраивал для них дом на айовской Дейвенпорт-стрит. После пересечения границы штата Иллинойс все университетские баллы Мэрилин уже не считались, и теперь, в Айове, ей пришлось записаться на отупляющие какие-то курсы в муниципальном колледже[28] и посещать их, пока не начнется очередной семестр в местном университете. Зима нагрянула непривычно рано, принесла нечто вроде анабиоза: неделя за неделей размазывала бледную немочь по каждой грани их с Дэвидом существования. Из щелястых рам тянуло холодом, тучи цвета шифера застили солнце. Вот и попробуй в таких условиях сохрани на подъеме моральный дух. Впрочем, к марту снег почти растаял, а небо начало очищаться от зимней серости. Ничего, Мэрилин примут в университет, уже летом она возобновит учебу. Пока ей надо дом обустроить, а то такое ощущение, будто в нем пара подростков обосновалась. И Мэрилин развешивала по стенам объекты искусства из комиссионок – все в стиле фанк[29] – и сама шила занавески для столовой с большущими окнами. Создание уюта оказалось делом неожиданно трудным. В свое время Мэрилин ошибочно полагала, что у мамы вкус врожденный. Ничего подобного, вкус надо развивать – это она теперь поняла. И за порядком следить постоянно. Потому что вещи в комоде склонны устраивать кавардак, а пыль способна скопиться – и копится – на любой поверхности буквально за одну ночь.

Не совсем так представляла себе Мэрилин замужнюю жизнь. Ей казалось, они с Дэвидом из постели вылезать не будут, разве только для перекусов или вечерних посиделок на террасе, предполагающих свежий деревенский воздух и подкармливание окрестных кошек. Но Дэвид, занятый курсовой работой – что-то там по эмбриологии и неврологии, – как правило, уходил, когда Мэрилин еще спала, а возвращался, когда она уже спала. Поначалу она пыталась его дожидаться. Но застарелая бессонница вкупе с вновь обретенной привычкой ополовинивать вечером бутылку вина делала свое дело – Мэрилин отключалась. Все ее достало в этой Айове, и больше всего сама Айова. Мэрилин практиковала длительные одинокие прогулки у реки, иногда заглядывала в больницу – сэндвич Дэвиду передать, просто обнять. Такие посещения не радовали мужа. Окруженный молодыми амбициозными врачами, взвинченный от хронической усталости, он смущался и спешил поскорее выпроводить Мэрилин. А она-то настроилась на уют, на стабильность – они с Дэвидом оба студенты, оба при деле…

Решение перекрасить кухню пришло внезапно. Краску Мэрилин купила в девять утра, за работу взялась сразу, – словом, двенадцатью часами позже, к возвращению Дэвида, все было готово. Сама Мэрилин спала, распластав руки на пластиковой столешнице, в стенах ненавязчивого голубого оттенка.

Дэвид стал ее будить, трясти за плечи.

– Милая, здесь токсичные пары!

Мэрилин не поднимала головы. Клеенчатая скатерть приятно холодила ей щеку.

– Да проснись же! – Дэвид распахнул окна, принялся махать учебником, выгоняя дурной воздух. – Здесь нельзя находиться!

– Все нормально, – пробормотала Мэрилин. – Высохло почти.

– Надо выйти на крыльцо! Скорее, Мэрилин! Сколько же времени ты на кухне провела? Ты сознание потеряла, да?

– Конечно, нет!

Мэрилин вышла, ведомая Дэвидом. Он указал на стул, но Мэрилин опустилась прямо на ступени, и Дэвид после минутного раздумья последовал ее примеру.

– Что с тобой происходит, малыш?

Прозвучало с неожиданной прямотой. Еще один подводный камень супружества: раньше Дэвид не рискнул бы в таком тоне говорить, а теперь пожалуйста.

– Мэрилин, ты совсем… в смысле, нельзя засыпать в помещении со свежепокрашенными стенами – они токсины выделяют. И мы вообще перекраску не обсуждали! Мне казалось, такие вещи мы будем решать вместе.

– А тебе что, не нравится?

– Дело не в этом. Я за тебя беспокоюсь. В последнее время ты чем-то несколько… гм… удручена, милая.

– Господи!

– Я тебя просто не узнаю, – продолжал Дэвид. – Такое вытворить…

– Я ведь не напалмом стены обработала, в конце-то концов! Я хотела что-то полезное сделать. Дом этот гадкий привести в божеский вид.

– С каких это пор дом – гадкий?!

– Дэвид, ты просто днем дома не бываешь. А когда и бываешь, не замечаешь, что кухня того же оттенка, что стены в палате для умалишенных. То есть была, пока я за дело не взялась. Я думала, ты обрадуешься. Я даже цвет не просто так выбрала, а потому, что на нашей свадьбе ты был в голубом галстуке. А ты одним озабочен – почему без спросу. Для этого я с тобой жизнь связала? Чтобы стать жертвой мужского шовинизма?

– Что ты такое говоришь? – Он обиделся, причем сильно. – Я тебя о самочувствии спрашиваю. Твое поведение не совсем адекватно, и я обязан о тебе позаботиться. Не думал, что заботу ты воспримешь как оскорбление, а к самому факту, что я мужчина, твой муж, прицепишь словечко «шовинизм».

– То есть о причинах неадекватности ты не догадываешься? А кто меня привез в эту дыру, кто меня запер в этом кукольном домике – занимайся, мол, хозяйством, обеспечивай быт? Сам-то ты работаешь, с людьми общаешься, пользу приносишь, а со мной совсем не бываешь!

– По-твоему, я тебя специально избегаю? Господи боже мой! Что за бред?

– Значит, я уже и рехнулась. Чудненько.

Мэрилин встала, открыла дверь. Проходя мимо кухни, критически оглядела свою работу. Завтра надо будет вторым слоем стены покрыть. Достала бутылку вина. Дрянь штопор у них, дешевка, никак не впихивается в пробку.

– Опять за старое? Напиться и забыться? – крикнул с крыльца Дэвид.

– Не напиться, а употребить один бокал. Потому что моя жизнь – сплошная тоска, мой муж в мою сторону даже не глядит. Я живу в айовистой Айове, насчет которой меня не предупреждали, что она… что она до такой степени… среднезападная! – Вина Мэрилин налила от души; ставя бокал, силу не рассчитала. Мерло расплескалось, закапало со столешницы, будто кровь, на пол, устеленный полиэтиленовой пленкой.

– Ты сама согласилась. Чего ты теперь от меня хочешь? Чтоб я прощения попросил? Хорошо. Прости, дорогая Мэрилин, за то, что я тебя предупреждал, какова жизнь в среднезападной айовистой Айове, а ты все равно разочарована, твою мать! Ну? Хватит или мне и дальше каяться? В каких конкретно выражениях?

– Не знаю. – Мэрилин дышала натужно, бокал сжимала крепко, рискуя раздавить стекло. – Раньше ты на меня не кричал.

– Я и сейчас не кричу, – сказал Дэвид. И это была чистая правда.

Позднее Мэрилин невольно ассоциировала зачатие Венди с их первой ссорой, с упрямым, ребяческим своим решением не пользоваться колпачком. («Я на полшага вперед не вижу? Ладно же, Дэвид, ладно же!») Логичным казалось уравновесить Венди с двумя событиями – взрослением Мэрилин, к которому она шла извилистой тропой, и с первым случаем, когда Дэвид выругался в ее адрес («Твою мать!»). Впрочем, через годы, в тот или иной из более благополучных периодов, Венди символизировала для Мэрилин еще и форму любви к мужу – самую примитивную, если не сказать первобытную. Ибо той ночью, слишком измотанные для чего бы то ни было, они с Дэвидом в очередной раз нашли утешение друг в друге.

Она сидела за самым дальним столиком, и пшеничные ее волосы, подсвеченные сзади, были в точности как нимб. Он обожал на нее смотреть, когда она об этом не знала, особенно же если вокруг были люди. Вне домашних стен что-то менялось в ней, и она становилась почти незнакомкой. В жестах появлялась сдержанность, в лице – новая привлекательность. Налюбовавшись, он прошел к ней, наклонился, чмокнул в щеку:

– Извини, опоздал. Сюда позвонил, а потом… потом замотался совсем. – Он виновато улыбнулся, сел напротив. – Как же я рад тебя видеть.

Эти слова вызвали у нее настоящую улыбку, искреннюю.

– Я тоже рада тебя видеть!

Он взял ее руки в свои, спросил:

– Как прошло? – Хотя еще раньше, по ее поникшим плечам, догадался, что прошло не очень.

– Я провалилась.

– Погоди. Быть не может.

– Может. Пятьдесят восемь баллов всего.

– Все-таки больше половины.

Неубедительно получилось, он сам чувствовал.

– Я пройду, только если последний экзамен хорошо сдам.

– Ты сдашь. Вместе будем готовиться.

– Он назначен на семнадцатое.

Синяя воздушная блузка, туго обтянувшая ее живот. Дитя, притихшее между ними. Срок родов – девятое декабря. Девятое.

– Ну, это мы с самого начала знали – что дату экзамена придется перенести. Ты вроде говорила, позволят письменную часть выполнить дома. Нам просто нужно…

Почти неуловимо изменился ее взгляд: была обреченность – стала жалость, был страх – стало чувство превосходства. «Ах ты, наивный! – как бы говорила она. – Не прикидывайся, что у тебя идеи имеются». Значит, она извращенное удовлетворение находит в ситуации? Ей нравится играть роль взрослой, а он чтобы был этаким несмышленышем? Если и так, не ему ее винить.

– Профессор Грейди согласен просто отпустить меня, – продолжала Мэрилин. – Его жена работает в секретариате. Мне и деньги вернут – вошли в положение.

Еще секунда – и расплачется. Она просто бредила окончанием университета: раз Дэвид высшее получил, значит, и ей надо. И она этого заслуживает, тут не поспоришь. А он… он мысленно выдохнул. Потому что видеть больно было, как она бьется за полночь над заданиями, как паникует перед каждым экзаменом, как проявляется этот страх на физиологическом уровне. И потом – неужели они своего первенца отдадут какой-то няньке или вовсе в заведение по уходу за младенцами? Добро бы ради путных «корочек», а то ведь у нее в дипломе было бы написано «филолог, специальность – английская литература», тьфу. Подленькие мыслишки, он сам это понимал. Вызваны не чем иным, как хронической усталостью.

Официантка возникла у него за плечом, будто привидение. Ишь, улыбается от уха до уха. Что за люди здесь – доброжелательны до того, что кажутся слабоумными. В своем родном районе на северо-западе Чикаго Дэвид никогда себя жителем мегаполиса не чувствовал. А тут, в Айове, в этой дырище, почему-то чувствует.

Он уставился на официантку:

– Простите, что вы сказали?

– Это я с вами по телефону говорила? Беременная блондинка в синей кофте – ваши ведь слова?

Неужели его? Неужели по телефону, чужому человеку, он именно так ее описывал? От стыда в горле пересохло. Это ведь как про собственную ладонь вслух рассказывать. Он смотрел на жену. Какая она? Красивая. Целеустремленная и в то же время бесконечно печальная. А Дэвида хватило только на «беременную блондинку в синей кофте». Слишком шаблонно для студентки филфака.

– Это я и есть, – произнесла Мэрилин.

Он один уловил грусть в ее голосе.

– Вы уже определились? – спросила официантка.

На мгновение он заподозрил, что она каким-то образом прочла мысли их обоих. Но тут Мэрилин вытащила меню, на которое, оказывается, Дэвид локти поставил. Аппетит у него улетучился, зато Мэрилин заказывала не стесняясь: бургер без майонеза, картошка фри плюс салат, двойная порция маринованных огурчиков с укропом.

– Конечно, вам нужно кушать за двоих, – прокомментировала официантка.

А он знал: Мэрилин бесит, когда проходятся насчет ее беременности. Видел: жена сдерживается из последних сил. Не торчи над ними эта баба с пошлым своим оптимизмом, Мэрилин расплакалась бы, слезы капали бы прямо в ледяной чай.

– А вы что будете заказывать? – Официантка повернулась к нему.

Мэрилин как-то заметила вслух, мол, тебя если от мыслей отвлечь простым вопросом, ты вздрагиваешь и цепенеешь, как олень в свете фар. «Задумчивый мой, – говаривала Мэрилин, гладя его по щеке. – Мой безумный ученый».

– Ему то же самое, – сказала она сейчас – пришла на помощь. – Только бургер с майонезом, вместо чеддера швейцарский сыр и помидорчик. Салата не нужно. А вот огурчиков положите – я их съем.

– Вы, наверно, чревовещатель, – сострила официантка. – Что-то я не видела, чтоб вы рот раскрывали.

Мэрилин в один миг осунулась. Зубы стиснула, понял он по характерному западению щек.

– Моя лучшая половина! – Он стал третьим в этой любительской постановке, в этом скетче о супружеских узах, тяге к солененькому и готовом выплеснуться отчаянии. Выдавил: «Спасибо», взглядом взмолился: «Да уйди ты, ради всего святого!» Прочел на беджике имя официантки – Джанет. Подумал: «Имена не выбирают».

Хвала Господу, официантка Джанет убралась на кухню. В глазах Мэрилин стояли слезы. Пальцы теребили соломенную подставку под горячее.

Он накрыл ее ладони своими. Покосился по сторонам и произнес:

– Я буду делать за тебя домашние задания. – Вот и возможность искупить мерзкие мысли – все до единой. – И тест финальный тоже. Ты потом своим почерком перепишешь.

– Милый. – Несколько слезинок скатилось-таки по ее щекам, но она сумела улыбнуться. – Во-первых, очень это будет подозрительно, если я вдруг получу «А» после двух месяцев жалких «D».

– Для меня шекспировские шедевры все равно что по-гречески написаны, но твердую «С» я тебе гарантирую.

– А во-вторых, думаешь, я на это пойду? Позволю тебе такое? Чтобы тебя выгнали с треском? Нет, я сейчас со всем этим разделаюсь, пока ситуация в моих руках. Ну то есть не совсем в моих.

– Одним курсом меньше. Не конец света. Не надо так расстраиваться.

– Жена профессора Грейди уже вернула мне деньги за все уроки. Теперь продержимся. А лукавить я больше не собираюсь, в том числе и перед самой собой.

– Ты сама все решила? Со мной не поговорив?

– Я подумала: зачем тянуть? Развяжусь сразу.

– То есть ты бросила колледж.

– Что за слово – бросила! Ничего я не бросила, просто… просто так лучше. Для нас.

– Но не для тебя. Ты ведь хотела совсем другого.

– Я устала.

– У тебя есть на то причина. И твои преподаватели, насколько я понимаю, входят в положение.

– В смысле, я очень сильно устала. Не только физически. Моя душа измотана, опустошена. Понимаю, Дэвид, как это звучит, но…

Эту идею он уже выдвигал однажды – смутил тогда Мэрилин ужасно. Теперь ему показалось, что со второй попытки прокатит.

– Любимая, послушай. Почему бы тебе не обратиться… к специалисту? Просто поговорить об этом, а? Принимая во внимание диагноз твоей мамы…

– Моя мама допилась до цирроза с летальным исходом, потому что чувствовала себя хронически несчастной, – отчеканила Мэрилин. – Ее гены в моем организме не значат, что и мне предстоит тащить этот крест – вечную депрессию. Господи! Я вся в заботах. Мне одиноко. Мой гормональный фон нестабилен. Но это, Дэвид, не симптомы сумасшествия.

– Разве я произнес слово «сумасшествие»? А если тебе одиноко, ты просто поговори со мной.

– Вдобавок мы до сих пор не купили детскую кроватку, – произнесла Мэрилин с нажимом, и Дэвид понял: нравится это ему или нет, а тему они сейчас сменят.

Они все распланировали заранее. Думали, пять, от силы шесть семестров – и диплом у Мэрилин в кармане. Думали, она устроится официанткой в ночную смену – это на первых порах, – а потом найдет работу посерьезнее. Интеллектуальное что-нибудь, в местной газете, к примеру. Его задача – жилье. Шаг второй – ученая степень для Мэрилин, более просторный дом. Только после этого – ребенок. Не раньше.

– Мы справимся, – заверил Дэвид еще весной, когда Мэрилин сообщила, что у нее задержка около двух месяцев; отсутствие, предполагающее наличие.

И они справлялись ровно до нынешнего дня, до тех пор, пока не очутились в позитивном ресторане с не менее позитивной Джанет. Все лето Мэрилин принимала препараты на основе мела и ходила слушать курс «Ирландская поэзия». Живот обрисовался к осеннему семестру. Мэрилин с удовольствием занималась средневековой литературой, нередко в постели читала вслух из «Сэра Гавейна», делая пометки на полях.

– Давай, если мальчик родится, Артуром его назовем, – поддразнивал Дэвид, кладя ладонь ей на живот, чтобы уловить, как толкается его дитя. – А если девочка, то Шантеклер.

Но Мэрилин игру не поддерживала. Улыбалась, как Мона Лиза, отгораживалась одеялом. Не трепетала, подобно Дэвиду, перед тайной новой жизни. Усмехалась:

– Шантеклер – мужского рода. Для девочки не подходит. – Или: – У меня температура чуть ли не вдвое выше твоей. Не надо объятий, ладно?

Он все лелеял надежду, что вместе они отыщут способ быть счастливыми. И без того зыбкая, надежда эта теперь таяла с каждой минутой.

– Не будем ссориться, – сказала Мэрилин. Больнее всего Дэвида ранила ее покорность обстоятельствам. – Прости, что решила все сама. Мне казалось, это простейший выход. – Улыбка стала горькой – такая умирающей впору. – Если уж ломать себе жизнь, то лучше при этом поменьше денег потратить. Теперь мы, может, и на детские качели выкроим.

Появилась луноликая Джанет: улыбка прежняя, обе тарелки на предплечье, чудом держатся. Вызвала в Дэвиде новый приступ раздражения – чего скалится, и зачем эти фокусы, вовсе они тут неуместны. Взяла бы просто по тарелке в каждую руку.

– Что еще для вас добыть, ребята?

Дэвид взглянул на жену. Она расстелила салфетку на коленях, точнее на том их небольшом участке, который был не занят животом. Откинула со лба прядь волос, вонзила вилку в маринованный огурец – неестественно голодная, послушная требованиям наполовину сформировавшего существа, которое, родившись, компенсирует матери все разочарования.

– Сто тысяч долларов и машину времени, – сказала Мэрилин.

Улыбка сползла с лица Джанет. Мэрилин вгрызлась в огурец.

Дэвид поспешил исправить ситуацию:

– Еще пару салфеток, пожалуйста.

Джанет исчезла.

– На будущий год… – заговорил он, под столом коснувшись колена Мэрилин. Они это уже обсуждали – как она весной возьмет академку, будет с малышом дома, а осенью возобновит занятия. – На будущий год мы снова попробуем, мы трое.

Мэрилин не ответила.

Он, уже в одном белье, сидел в постели спиной к изголовью и ждал, пока жена уложит дочку. Мэрилин вошла и начала раздеваться, отвернувшись от него, будто стесняясь, будто он не муж ее, а какой-нибудь тренер по плаванию, сексуальный хищник. Но вот, словно ставши собой прежней, она влезла в его футболку – из-за разницы в росте футболка ей почти до колен – и легла рядом, встревоженная, но счастливая, любящая с поправкой на материнство. Новая Мэрилин все норовила погладить Дэвида меж лопаток, волосы ему взъерошить, в лоб чмокнуть за завтраком. Теперь вот руку его взяла, обняла и держит у груди, как плюшевого зверя.

– Ты заметил – Венди теперь не все время кулачки сжимает.

Дэвид был совершенно очарован двухмесячной Венди, пьян от любви к ней, обескуражен бесконечностью ее потребностей, беспомощен перед загадкой крошечного личика. К вечеру он выматывался сильнее прежнего, но сам факт усталости казался правильным, справедливым, ведь насыщенный рабочий день стал поводом ждать главного – общения с дочкой. Но Дэвиду очень не хватало жены – ее заботливости, энергичности, неиссякаемой страстности. Она одна умела рассмешить его, сама будучи полусонной.

Он поцеловал ее в макушку:

– Завтра понаблюдаю.

– Задание тебе на воскресенье, – произнесла Мэрилин и вдруг замолчала. – А завтра вообще воскресенье? Господи, я совсем счет времени потеряла. Когда именно? И этого не помню, представляешь?

– А что вообще есть время? – изрек он с философским видом, но Мэрилин не улыбнулась.

– Ты очень устал?

Ну и как отвечать? Обычно их прелюдии обходились без диалогов.

– Вообще-то искра жизни во мне еще теплится. А в тебе?

Мэрилин поцеловала его, как бы прощупывая почву:

– Во мне тоже. Я подумала, может, мы…

Разумеется, перспектива близости с женой его завела. Пресловутые восемь недель прошли, их дочке пятьдесят девять дней. Дэвидова рука скользнула Мэрилин под футболку, стала продвигаться вверх. Мэрилин словно окаменела.

– Подожди, Дэвид. Давай лучше мы… лучше я… – Она вдруг оседлала его. – Что, если так? – Прильнула к его губам. – Или, если хочешь, я могу… если только ты не… – Теперь она приподнялась и отвернулась, говорила куда-то вбок: – Если ты не против, я… я это сделаю… – Она подвинулась ниже.

– О чем ты? Милая, иди ко мне. – За руки он притянул ее к себе на грудь.

Они стали целоваться, но через считаные секунды Мэрилин отпрянула.

– Но я… я могла бы… – Ладонь забралась ему в трусы-боксеры. – Я могла бы тебя ублажить.

– Ну что ты, солнышко, не утруждайся. Или… погоди, ты нервничаешь? Боишься, что больно будет?

Ее левая рука оставалась на прежнем месте. Она качнула головой.

– Родная, что случилось?

Мэрилин легла рядом, прижала ладони к глазам.

– Сказать, откуда мне известно, что сегодня как раз восемь недель? От кассирши в супермаркете. Она спросила, сколько нашей деточке, – тут-то меня и осенило. Доктор ведь говорил, что через восемь недель уже можно. Просто, Дэвид, я своего тела не узнаю́. И это ужасно, особенно когда я с тобой, потому что наша близость – такое счастье, такое… – Как ни странно, Мэрилин не плакала; наоборот, в голосе сквозило безразличие. – Мое тело мне больше не принадлежит. Я себя потеряла. Конечно, я о таком слышала, и не раз, да только не верила. И потом, я так устала. Прости. Не получается у меня, вот в чем дело.

Дэвид придерживался другого мнения. За женой он наблюдал с трепетным восторгом. Мэрилин умудрялась управляться по хозяйству, действуя одной рукой (на свободном плече лежала Венди). Мэрилин снова взялась за Апдайка – читала «Кролик вернулся»[30], пока Венди спала. Мэрилин пела дочке «Голубую луну»[31] и песню из «Сорвавшихся с цепи»[32] голосом столь убаюкивающим, что Дэвид и сам почти отключался. От мысли о возможностях ее тела, о молниеносной перемене, которую сотворило с ней материнство, у Дэвида буквально дух захватывало.

Он взял ее за руку:

– Милая, лучше тебя никто не справился бы.

– Никто! Как бы не так! – возразила Мэрилин. – Вчера в библиотеке я видела одну женщину – трое детей, младший – как наша Венди. У матери никаких проблем. Собранная, знает, чего ей надо. Я же, как полусонная, возле полок с новинками шаталась, а домой пришла – гляжу, пуговка на блузке расстегнута. Лифчик виден. Да еще от меня теперь… пахнет. Ты, наверно, чувствуешь. Ведь пахнет, да?

По правде сказать, запах имел место. Раньше Мэрилин брызгалась туалетной водой, теперь, в запарке последних восьми недель, про воду забывала. Пахла чем-то сугубо человеческим. Но Дэвиду это даже нравилось. Больше того – возбуждало. Он словно открывал жену с другой стороны.

– От меня прежней мало что осталось, Дэвид. Я больше не… Короче, я погрязла в быту, и я теперь… я пресловутый сосуд. Практически без содержания.

– Малыш! – Дэвид воспользовался моментом, чтобы обнять ее, и она поддалась.

В том, что Мэрилин не рисуется, Дэвид не сомневался. Конечно, она всерьез считает себя бесформенным, инертным, сексуально непривлекательным существом. Клушей.

– Ты никакой не сосуд. Ты живая, – мягко заговорил Дэвид. – Ты моя красавица, ты идеальная мать нашей дочурки, и сейчас я люблю тебя сильнее, чем когда бы то ни было.

Мэрилин находилась так близко – их разделяли всего несколько дюймов, – что Дэвид не мог толком разглядеть выражение ее лица. Он видел только распахнутые глаза – огромные, оливкового оттенка.

– Спасибо, что родила мне дочь. – (Поцелуй в лоб.) – Спасибо, что заботишься о ее здоровье. – (Поцелуй в скулу.) – И ее безопасности. – (Поцелуй в шею.) – Спасибо, что делаешь меня столь счастливым. – (Очередь ладони, оснований каждого из пальчиков.) – Спасибо, что ждешь меня с работы.

В качестве завершающего аккорда Дэвид погладил Мэрилин по волосам:

– Ты отлично, великолепно справляешься, дорогая.

Мэрилин запрокинула лицо, ожидая поцелуя в губы.

За несколько недель до первого дня рождения Венди появилась на свет Вайолет.

Глава седьмая

– За тебя, Лиза, мне волноваться никогда не приходилось.

Так однажды сказала мама, стоя возле кухонной раковины: пустой взгляд устремлен в окно, на лице – все признаки измождения. Тот год тянулся под знаком Джиллиан. Родители друг с другом не разговаривали. Совсем.

– Почему? – спросила Лиза.

Неплохо, когда о тебе волнуются; конечно, не все время, а изредка. Если же этого не происходит, можно по крайней мере не усугублять положение озвучкой, особенно за мытьем брокколи.

Мама обернулась к Лизе – лицо успело снова стать узнаваемым, обыденным, натянула улыбку:

– Потому что ты у нас умничка и лапочка. Только это я и имела в виду.

И вот она, умничка и лапочка, девятнадцать лет спустя на четырнадцатой неделе беременности – в постели доктора философии Маркуса Спира, своего коллеги и начальника. Маркус преподает промышленную и организационную психологию (Лизе видится в специализации особая ирония). Также видится ей, из выигрышного положения на спине, что Маркус Спир – большой поклонник Джеймса Паттерсона[33]: вон, все полки его опусами уставлены. До сегодняшнего дня отношения Лизы с Маркусом Спиром характеризовались дружескими подтруниваниями, и тем удивительнее сейчас Лизе доверительность в интонации, с какой она нынче пригласила Маркуса Спира прогуляться. Маркус Спир, благослови его Господь, не позволяет себе сексуальных излишеств. Он, если так можно выразиться о любовнике, вдумчив и выдержан, от него знаешь чего ожидать. В сексе он подкупающе неуклюж, все внимание сосредоточивает на том, чтобы не сделать что-нибудь не то, – поэтому Маркус Спир и не замечает перемен в Лизе: ни ее набухших грудей, ни слез, которые чуть было не пролились после акта. Короче, он осторожен и нежен, а Лиза изнывает. Ей теперь все время хочется, но только не с Райаном. Вчера докатилась – мастурбировала в туалете для инвалидов на четвертом этаже, распялившись между поручнем и стеной, воображая – отчасти невольно, зато с хищной страстью – героя «Сумерек»[34], юного вампира на серебристой «Вольво».

С того ужина в доме родителей Райан снова ушел в себя – не то чтобы с концами, но все же на изрядную глубину. По утрам, когда Лизу тошнило, он преспокойно спал. Не пошел с Лизой на плановый двенадцатинедельный осмотр. Когда Лиза поднимала тему отпуска по уходу за ребенком или покупок для ребенка – всем своим видом выражал крайнюю степень утомления. Но главное – Райан физически выключился из Лизиной жизни. По ночам она часами лежала без сна, и некому было погладить ее по спине, утешить. Новая должность предполагала кучу дополнительных обязанностей – Райан ни разу не поинтересовался, каково Лизе приходится – в ее положении да с такой нагрузкой. Наконец, даже речи не было об удовлетворении на самом примитивном, животном уровне – а у Лизы в прямом смысле свербело, не иначе из-за гормонов; она даже терлась об угол кухонного стола, лишь бы хоть что-нибудь почувствовать. И этот же неуемный зуд толкнул Лизу в постель к поклоннику мейнстримовской криминальной фантастики.

Спустя несколько секунд Лиза тщилась – и не могла – представить собственное лицо. Да разве способна она – большеглазая зануда с волосами мышиного оттенка – на столь безумный, дикий поступок? Нет, все дело в чрезмерном сексуальном возбуждении, да еще в отчаянии – дайте, дайте мне сиюминутное, примитивнейшее из удовольствий, а на последствия я плевала. Секс с Райаном у Лизы был в последний раз в то катастрофическое, аномальное утро трехмесячной давности. На вялого Райана в кои-то веки накатило, и вот результат: чужая постель и тошнота – ее вызывает дитя, которому вряд ли светят отцовские заботы.

– Мне было очень хорошо, – произнес Маркус, вынырнув из-за ее коленей; чуть помедлил, прежде чем обнять.

Постфактум Лиза оценивала масштабы своей глупости – надо же было связаться с коллегой, с человеком, который на каждом заседании кафедры отныне сможет – и станет – пялиться на ее груди, буравя блузку рентгеновским взглядом! Ну да ладно. Зато кончается весна, завершается ленивый второй семестр. Лиза в просторной квартире-студии района Рейвенсвуд с мужчиной, который только что довел ее до оргазма губами и языком. И впрямь хорошо. За одним «но»: в Лизином теле имеет место быть ребенок. Не ребенок, нет, а пока только эмбрион, мысленно вскинулась Лиза – феминистка, человек с ученой степенью, просто женщина. Ладно, пусть так. Только отец заявленного эмбриона-младенца сейчас дома – вероятно, смотрит «Место преступления», весь из себя разнесчастный, в униформе жертв затяжной депрессии – тренировочных штанах и футболке участника давнишней конференции по кибербезопасности.

Определенно, умнички и лапочки так себя не ведут.

– Мне тоже, – рассеянно бросила Лиза, отстраняясь. – Спасибо.

Ребенок, если верить интернету, уже размером с лимон Мейера. Вот чем, чем лимон Мейера отличается от нормального лимона?

Маркус рассмеялся:

– Это тебе спасибо.

Тот самый Маркус, который при первой встрече похвалил Лизины туфли, – она его тогда геем сочла. Маркус, который никогда не был женат, который в аудитории мрачнеет и словно вползает, как улитка, за свои очки в массивной черной оправе. Маркус – хозяин кошки Салли (наречена в честь Салли Браун из «Мелочи пузатой»[35]) и кота Уолтера (наречен в честь Уолтера Мондейла[36]). Маркус, по документам – Маркус и по жизни тоже Маркус. Маркус, не задающий вопросов, кроме: «Не желаешь ли бокал вина?»

На этот вопрос Лиза ответила, поднимаясь:

– Желаю, черт возьми.

Мама утверждает, что во время беременности никакого алкоголя себе не позволяла. Ну а предыдущие поколения нализывались коктейлем «Манхэттен» и без конца курили. И что? Родители Лизины нормальными получились, разве нет?

Всего один бокал – уже одевшись, уже выйдя на балкон. Лиза поглаживала стеклянную ножку, смотрела вниз – там какой-то хипстер выгуливал питбуля на поводке. Родители в Лизином возрасте едва ли наслаждались безоблачным счастьем, однако не возникает никаких сомнений в маминой верности папе. Мама никогда не спала с другим мужчиной. Вообще никогда, за все годы брака. А чтобы беременной изменять, чтобы носить под сердцем очередную дочь – и лезть в чужую постель? Ни с чем не сообразно. Снова подкатила тошнота, связанная, возможно, вовсе не с беременностью, а с Лизиным отвращением к себе самой. И в этот же миг сотовый прожужжал сообщением от Райана: «Не думаю, что смогу сегодня пойти с тобой к твоим». Лиза приложилась к бокалу – глоток вышел трудный, ибо в горле стоял ком. Внезапная усталость, какая бывает разве только у древних стариков; отчаянное желание ввериться чьим-нибудь заботам. Еще глоток, и еще, и еще. Ком в горле смягчается, вино согревает гортань, а Лиза просит Маркуса Спира подбросить ее на Фэйр-Окс.

К чему Джона никак не мог привыкнуть в этой семейке, так это к размерам домов. Ненормально же занимать помещение, достаточное для дюжины футбольных команд. У Венди, к примеру, один только первый этаж просторнее, чем весь дом Дэнфортов. Дом Дэвида и Мэрилин, хотя тоже огромный, как выяснилось, больше походит на человеческое жилье – над дверью звенит китайская «музыка ветра», перед крыльцом буйство растений и поджидают хозяев дорогущие велики марки «Кэннондейл». Еще есть диван-качалка с потертыми цветастыми подушками и собственно качели красного цвета. Сам дом из коричневатого кирпича, окна витражные (не картинки, а просто геометрические узоры); по всему периметру двора вроде изгороди какие-то кусты с лиловыми цветами. Крыльцо выложено керамической плиткой – цвет «терракота», а когда ступаешь на нее, она скрипит противно. Будто мелки подошвами крошишь. Бр, мороз по коже.

– Готов? – спросила Венди.

В машине она всю дорогу болтала. Каждую из сестер описывала в шутливо-язвительных выражениях. Не стеснялась даже по внешности пройтись. Типа: «Лиза у нас прехорошенькая – была бы, если б не цвет волос. Экрю, прости господи. Если человеческим языком – вообрази бактерицидный пластырь». Или: «Грейси ты сегодня не увидишь. Какая она? Точь-в-точь как кукла с Капустной Грядки[37]». И давние прегрешения перечисляла: «Конечно, Вайолет в жизни не признается, да только это она стащила браслет-макраме, который, между прочим, для меня мой парень сам сплел».

Теперь они с Венди стояли на крыльце.

– Расслабься, – сказала Венди, коснувшись его плеча. – Они тебя больше боятся, чем ты их. Сам понимаешь.

– Боятся?! Меня?!

– Да нет. В смысле – нет. Неудачно выразилась. – Венди стиснула Джоне плечо, и тут на подъездной дорожке затормозил «Нисан-Инфинити». Хлопнув дверцей, из него выбралась Вайолет.

– А мальчики где? – спросила Венди.

Вайолет вспыхнула:

– Дома остались, с Мэттом. Я решила, вечер будет не совсем подходящий для детей.

– Думаешь, до поножовщины дойдет? Или до тестов на отцовство?

Вайолет стала пунцовой. Выдохнула. Взмолилась:

– Венди, может, хватит уже?

– Да мне просто странно, что ты без Мэтта.

– Мы не смогли найти няню. Это объяснение тебя устраивает? Господи. Родители ждут.

А ему, Джоне, даже «привет» не сказала. Даже не спросила, как он поживает в чужом доме, куда она его, по сути, подбросила. Прежде чем Джона успел опомниться, Вайолет нажала кнопку звонка, и дверь открылась. В проеме, как в раме, стояли Дэвид и Мэрилин – держались за ручки, словно злосчастные близняшки из «Сияния»[38]. Между ними сидел черный пес размером с лошадь.

– Зачем звонишь? Не заперто, – произнес Дэвид, отпуская руку Мэрилин, чтобы отодвинуть противомоскитный экран. Мэрилин взяла пса за ошейник.

Вайолет смутилась:

– Я просто подумала… прикинула, что…

– Нас ждет великое разоблачение, – выдала Венди. – Слезоточивая церемония в лучших традициях реалити-шоу.

Вообще Венди он симпатизировал. Пусть она богачка, пусть чокнутая – зато шутит, зато позволяет Джоне смотреть «Дейли Шоу»[39]. А еще у Венди всегда наготове нужная фраза. Вот как сейчас. Правда, сейчас-то она всех здорово сконфузила. Дэвид застыл, в противомоскитный экран вцепился. Мэрилин попятилась, на ощупь нашла Дэвидову свободную руку, стиснула ее.

Впрочем, уже через пару мгновений ей удалось произнести:

– Входите. Добро пожаловать. Мы очень рады.

Венди шагнула в дом, махнула Джоне – мол, давай за мной. Вторая заминка случилась в холле – Дэвид и Мэрилин все еще стояли на пороге, Джона, Венди и Вайолет замерли у входа в гостиную, под аркой из массивных книжных стеллажей.

Вайолет вдохнула, сделала шаг к Джоне. Рука ее взлетела. Сейчас обнимет, подумал Джона, но рука повисла в паре дюймов от его плеча. Будто он завшивленный.

– Папа, мама, это Джона.

Дэвид подошел, протянул руку для пожатия. Высокий, статный. Волосы темные с сединой, а пальцы в машинном масле. Уловив замешательство Джоны, Дэвид пояснил:

– Это я с велосипедом Мэрилин сегодня возился.

Джона пожал испачканную руку.

– Я Дэвид. Очень приятно познакомиться с тобой, Джона.

– Мне тоже. С вами…

– А это наш Лумис! – Дэвид притянул пса за ошейник.

Джона невольно напрягся, попятился, наткнулся спиной на Венди.

– Тебе… некомфортно с собаками? Лумис безобидный, даром что великанище такой. Не беда, мы можем… милый, мы ведь можем…

Джона вспыхнул. Стыдно бояться дурацкой псины, пусть даже и огромной. Мэрилин того и гляди расплачется – от жалости, от чего ж еще. Венди как в воду глядела, когда сказала «шоу». Шоу и есть, все атрибуты присутствуют: слезы, красные щеки, пес-мутант, старики, которые за ручки держатся.

– Конечно. – Дэвид обрадовался подсказке жены. – Я сейчас его уведу. Пускай у себя в комнате пока побудет.

– Где-где? – Венди вскинула брови. – У собаки – своя отдельная комната?!

– Пойдем, Венди, я тебе ее покажу, – произнес Дэвид.

Венди прикусила язык и последовала за отцом. Джона остался с Вайолет и бабушкой.

– Мама. – Вайолет начала второй заход. – Это Джона. Джона, это моя мама. Мэрилин.

– Здрасьте, – сказал Джона.

Мэрилин бросилась его обнимать, руки к бокам притиснула, будто связала. Наконец отпустила, чуть отстранилась:

– Мы просто счастливы, что ты наконец-то с нами, Джона.

Теперь он отчетливо видел: Мэрилин плачет.

– Извини, я на минутку.

Она чуть ли не бегом бросилась к лестнице, исчезла. Оставила Джону наедине с Вайолет.

– Боже, – прошептала Вайолет. – Черт! Ой, прости. Она… она и правда счастлива. Они оба счастливы, можешь мне поверить. Да. Слушай, ты пить хочешь? Почему бы нам не пойти на кухню? Не знала, что ты собак боишься. Следовало это заранее уточнить. Моя вина. Лумис не кусается. Избаловали его папа с мамой, правда. А сам по себе он безобидный… Вода тебя устроит? Просто родители… они вообще-то…

– Я купил содовой, – донеслось из коридора, и появился Дэвид, уже без собаки.

– Ты купил содовой? Ты в жизни ее не покупал!

– Сегодня особый случай. Я подумал, Джона любит содовую.

– Спасибо, сэр, – сказал Джона. Обращение вместе с интонацией – как в одном фильме про Джеймса Бонда, почему сейчас всплыли – непонятно. Причем не только Джоне, но и Дэвиду. Впрочем, Дэвид все-таки чуть улыбнулся.

Вернулась Мэрилин, повлекла всех в столовую, сама снова исчезла, на сей раз в кухне. Слышно было, как она гремит посудой. Они сели за стол, но Дэвид почти сразу поднялся – типа помочь жене – и тоже сгинул. Венди и Вайолет многозначительно переглядывались.

– В целом все отлично, – прокомментировала Венди. – Ее бояться не надо, даром что она у нас чокнутая.

– Венди! – предостерегла Вайолет.

– А ты что – не согласна?

– Перестань.

– Просто, Джона, с тех пор, как она родила Грейс, – принялась объяснять Венди, – с ней ничего столь же захватывающего не случалось. Вообще мама на всю голову прибабахнутая, но намерения у нее неизменно благие.

– Я же просила перестать! Что непонятного? – Вайолет обернулась к Джоне. – Для мамы… для Мэрилин… это нелегко. Ты ни при чем. Все из-за меня. Она освоится. Вы подружитесь. Не стесняйся, спрашивай о чем хочешь. Они переволновались, но это от радости.

– Боже, сколько патетики! Будто Джона для них первый…

– Кажется, курочка самую малость в духовке перестояла! – Мэрилин вошла с большим блюдом.

Джона старался – и не мог – уследить за ней, так быстры были ее движения. Она ставила блюдо на подставку для горячего, щелкала зажигалкой над фитилями высоких синих свечей, смахивала с Дэвидовой рубашки одной ей заметную ворсинку – все почти одновременно.

– Вайолет, солнышко, я правильно поняла – Мэтт и мальчики не приедут?

– Няня нам отказала в последний момент, – ответила Вайолет.

Венди фыркнула, но Мэрилин снова заняла себя – принялась убирать три лишних прибора. Наконец уселась, но за секундной паузой последовали странные манипуляции, и боковым зрением Джона заметил, как Венди закатывает глаза.

– Во имя Отца, – начала Мэрилин, – и Сына, и Святого Духа.

– Аминь, – подхватила Вайолет.

Раздался смешок Венди. Или, может, Джоне послышалось.

– У Лизы сегодня заседание кафедры, – сказала Мэрилин. – Но к десерту она обещала быть.

– А что, и десерт намечается? – съязвила Венди.

– Да. Папа испек пирог, – отчеканила Мэрилин, и на сей раз Венди рассмеялась в открытую.

– С яблоками и соленой карамелью, – пояснил Дэвид.

– Ах, простите, многоуважаемый Гордон Рамзи, – не унималась Венди. – Вы это серьезно?

– Твой отец прекрасно готовит. Чтобы раскрылся этот его талант, нужно было всего-то с медициной завязать. Кто бы подумал. Вайолет, солнышко, попробуй брюссельскую капусту.

– Гордон Рамзи? Это еще кто такой? – спросил Дэвид.

И Джона вдруг услышал собственный голос:

– Это шеф-повар, у него свое телешоу, там люди соревнуются, кто лучше готовит и кто станет шефом в крутом ресторане, только они все злые и пакости строят, чтоб от конкурентов избавиться.

Администрация Лэтроп-хауса нарочно провела кабельное, чтобы один пацан с синдромом Аспергера[40] мог сколько влезет смотреть «Адскую кухню».

Все уставились на Джону.

– Вон оно что, – протянул Дэвид. – Пожалуй, дорогая, начнем это шоу смотреть. – Он взял у Мэрилин из рук блюдо с брюссельской капустой. – А ты, Джона, кулинарией интересуешься?

– Я? Нет. В смысле, не очень.

– Он керамист, – вмешалась Вайолет. В точности Ханнины интонации скопировала. – Так ведь, Джона?

– Вроде того. Извините, мне в ванную нужно.

А нужен ему был передых. Чтобы хоть минуту не слышать миллион народу разом. Нет, хаосом Джону не смутишь, вся его жизнь – хаос, только безденежный. Здесь – хаос иного толка. Мало того что от Соренсонов достатком прямо разит, так они еще и искрят. Внутрисемейные интриги у них. Это когда один человек за столом гримасы строит другому, а остальным его мимика вообще ничего не говорит. Взять Венди: разражается смехом, когда вроде ничего смешного. Взять Дэвида и Мэрилин с этими их взаимными прикосновениями: то она его по предплечью гладит, то он руку кладет на спинку ее стула. Джона привык, что он самый тихий за общим столом; вот и в Лэтроп-хаусе взрослые постоянно подчеркивали его безмятежность. Но он не привык, чтобы за ним наблюдали. Для Соренсонов Джона – повод собраться вместе за ужином. Раньше он никогда поводом не был. Ни для чего.

Он вышел в холл. По глазам резанул оранжевый свет – предзакатное солнце радиоактивным апельсином зависло в окне, перехватило взгляд, притянуло его к зеленому универсалу «Субару», к парочке, что целовалась на переднем сиденье. Джона замер: интересно же. Стекла были беспечно опущены, шею женщины охватывал длинный шарф – тоже оранжевый, концы его развевались подобно флагам. Наверно, соседи Дэвида и Мэрилин. Нашли место. Будто дома не могут. Джона двинул дальше.

Вернулся в столовую, сесть не успел – вот она, новая гостья.

– Всем привет! – раздалось от двери. – Извините за опоздание.

В дверях, разматывая оранжевый шелковый шарф, стояла женщина – та самая, из «Субару». Лиза, судя по описанию Венди. Прехорошенькая, факт: сияющие зеленые глаза и хвост золотистых волос – наверно, Венди их с пластырем сравнивала из вредности.

– А вот и я. Еще раз здравствуйте. Заседание кафедры раньше кончилось, вот я и подумала – еще успею собственно к ужину. Райан… он сегодня занят.

– Джона, это моя сестра Лиза, – произнесла Вайолет.

Джона неуверенно поднялся, покосился по сторонам. Все остальные сидели. Но снова плюхаться на стул теперь было поздно.

– Очень рада познакомиться! – Лиза вдруг обняла Джону.

Он смутился, но оценил Лизины находчивость и такт.

– Извиняюсь за вторжение.

– Все нормально, – вымучил Джона. Интересно, почему парень из машины – это ведь Райан и есть? – не удосужился хотя бы зайти в дом.

– Выпьешь чего-нибудь, солнышко? – спросила Мэрилин.

– Да, воды, пожалуйста.

– Лиза ждет ребенка, – объяснила Вайолет.

Как будто тому, кто пьет воду, нужны оправдания!

– Что ты с ним как с недоразвитым! – бросила Венди.

– Венди! – вспыхнула Вайолет.

– Беременность Лизы – не секрет, – парировала Венди.

– А мне не это претит, а твой лексикон, – прошипела Вайолет.

У Джоны от них ото всех голова кругом шла. Казалось, он игру в вышибалы по телику смотрит.

– Похоже, я вам весь настрой сбила, – нахмурилась Лиза. – Извините. Я, честно говоря, думала, вы еще только собираетесь ужинать.

– Нет, мы сегодня в ускоренном режиме, – пояснила Венди. – У мамы обострилось шизоидное расстройство личности.

– ВЕНДИ! – На сей раз Дэвид сам оборвал старшую дочь.

– Ладно, ладно! – Венди замахала рукой, взяла бокал с вином.

Вернулась Мэрилин. Лиза выждала, пока мать сядет за стол, и подняла стакан с водой.

– Джона, твое здоровье. Добро пожаловать в семью.

Так сказала Лиза. Тоже с прибабахом, подумал Джона. Чего и удивляться, черта семейная. Но Лиза по крайней мере искренна в своем дружелюбии.

– За Джону, – подхватил Дэвид, и все стали чокаться.

Джона неуверенно поднял свой стакан с кока-колой.

Разговоры начинались – и почти сразу обрывались. Джону атаковали вопросами – он отвечал, неумело приукрашивая и речь, и факты. Венди рассказывала про барре-фитнес[41], Лиза – про своих студентов. Мэрилин хоть бы на секундочку угомонилась – нет, она то подливала в бокалы, то перехватывала капли воска, готовые заляпать скатерть. Когда все поели, Дэвид начал убирать тарелки. Джона, вспомнив установленные Ханной порядки, дернулся помочь, но Венди коснулась его руки:

– Сиди. Это папина обязанность.

Пришлось остаться среди женщин. Сцена из ужастика: Вайолет, Лиза, Венди и Мэрилин – будто четыре училки начальных классов, с виду серые мыши, а собрались на шабаш и примеряются, как бы половчее выпотрошить Джону.

– Понимаю, прозвучит странно, – заговорила Мэрилин с некой мечтательностью в голосе, – но у тебя, Джона, нос точь-в-точь как у моего отца.

Джона поерзал на стуле:

– А это… простите, это хорошо или плохо?

Мэрилин впервые за все время рассмеялась, и Джона прямо там, в столовой этого большого несуразного дома, понял, что с бабушкой точно поладит.

Глава восьмая

– Неужто это наш будущий адвокатик? – Именно так приветствовал ее папа в то июньское утро.

Был четверг. Грейс сама позвонила домой. Разумеется, ложь следовало задушить в зародыше. Сгодилась бы любая глупость, например: «С Лизой я говорила под кайфом, мне очень стыдно». Или: «Известие о том, что я принята, прислали по ошибке». У Грейс просто не хватило духу – вот почему, когда родители позвонили ей назавтра после Лизы, она продолжила лгать – деликатно, если это слово подходит ко лжи; так, будто до сих пор не знала наверняка про университет. «Ну да, – сказала тогда Грейс, – похоже, я остаюсь в Портленде». Вот же она дура! Не представляла, на что идет, по-детски рассчитывала выплыть из океана обстоятельств!

Она поселилась в коробке, выстланной линолеумом. Зарабатывает триста восемьдесят долларов в неделю «грязными», и единственная ее реальная перспектива – отшельническое существование на обочине юности и самой жизни. Она перепрыгнула ту стадию отчаяния, на которой еще плачут от жалости к себе; дальше – только безумный смех над собой. Ложь получилась случайно, и сегодняшний звонок отцу – это шанс внести ясность. Родительская любовь безгранична и с успехами Грейс никак не связана. Плюс папа и мама переживают сейчас за беременную Лизу – значит, не слишком рассердятся, когда Грейс откроет им, что до сих пор выдавала желаемое за действительное. Над дверью спальни зияет щель. Она там с самого начала, но в последнее время вроде как плесенью ее затягивает. И плесень – черные точки – выше идет, к потолку. Или это асбест обнажился? Его вообще можно увидеть невооруженным глазом?

– А как у Гусенка делишки? – спросил папа.

«Делишки в данный конкретный момент далеко не блестящи». Грейс сглотнула:

– Нормально. А у тебя?

Папин ответ, прозвучавший далеко не сразу, ошарашил Грейс:

– Честно, солнышко?

Ну а как еще, если не честно? Папа никогда не лукавил, и само предположение, что он в принципе способен быть неискренним, заставило Грейс нервно поежиться.

– У нас тут жизнь бьет ключом, и все по голове, – заговорил папа. Голос был усталый, тон – стариковский. – Во-первых, твои сестры. Во-вторых, хлопоты по дому. В-третьих, одно из наших деревьев гинкго – с ним серьезные проблемы. Туго приходится, словом.

– Ой! – вырвалось у Грейс.

Потому что обычно на ее «Как там у вас?» папа в подробности не вдавался. Бросал «отлично» и сразу спрашивал, что новенького у Грейс. Говорить о себе было ему несвойственно. И вот теперь Грейс осенило: а ведь трудно, наверно, быть единственным мужчиной на пятерых женщин. Право голоса практически отсутствует. Право на выражение эмоций – тоже. Да что там – не только выражать, но хотя бы ИМЕТЬ эти самые эмоции папе непозволительно. Он их подавляет, подавляет без конца…

Грейс растрогалась:

– Папа, но ведь все в порядке? С Лизой и… с этим мальчиком…

– С Джоной, – подсказал папа. – В целом да. Хотя тут как посмотреть. Что до Лизы – она чувствует себя нормально. Правда, немного… переутомилась, я бы сказал. Ты ведь в курсе – Лизу повыси…

– Да, я в курсе.

– Джона нам понравился. Очень славный, умный, способный. Вы с ним точно подружитесь.

Конкурент, кольнуло Грейс; претендент на роль младшенького в семье, вот и папочку ее очаровал. Ишь, славный он, видите ли, умный, способный… Раньше ее, Грейс, в таких выражениях нахваливали.

– На прошлой неделе у нас был совместный ужин, – продолжал папа, не догадываясь, что сыплет соль на рану Грейс. – Мы все собрались вместе, только тебя недоставало.

Ревность Грейс не была всепоглощающей – к ней примешивалось беспокойство за папу. Все эта его новая интонация. Или не такая уж и новая? Грейс вспомнился один эпизод из детства – они вдвоем с папой ехали по скоростной трассе. Тогда после определенных папиных слов Грейс внезапно поняла, что папа – обычный человек, что и ему свойственны сомнения и растерянность.

– Погоди, папа. Я про тебя спрашиваю – сам-то ты в порядке?

На эту фразу последовал ответ, которого Грейс ожидала несколько раньше. Папа рассмеялся. Папа сказал:

– Конечно, Гусенок! Я в полнейшем порядке. Хватит про меня. Расскажи-ка лучше, что у тебя новенького? Настраиваешься на учебный процесс? Между нами: мама хочет в подарок кружку с символикой твоего университета, так что будет свободная минутка – загляни в сувенирный магазинчик. Мама узнала, что ваш маскот – селезень. Это так и есть?

Значит, они гуглили Орегонский университет. Значит, верят в способности Грейс нормально, как все люди, строить карьеру. И Грейс представила: вот мама уткнулась в древний свой комп, задала в поисковике: «Орегон маскот смотреть картинки», и явлен ей диснеевский селезень в беретке, без намека на креативный подход нареченный Орегонским Селезнем. Видение оказалось последней каплей – Грейс осела прямо на пол в кухне, приняла позу лотоса.

В последнее время Грейс часто плакала – хорошо хоть срывалась исключительно наедине с собой. Лишь теперь предательский ком подступил к горлу в самый неподходящий момент. Вообще Грейс и понятия не имела, что можно быть одинокой до такой степени – до физической боли. Что одиночество давит, когда идешь по улице, когда просыпаешься одна в квартире, когда совершаешь вылазки в продуктовый магазин – не сетевик, а такой, с претензией, откуда несешь, подобно библейской вдове, вино, мед и пророщенные зерна люцерны.

– Грейс? – отец испугался. – Грейси, что такое? Ты в порядке?

Тут-то она и решила: нельзя, непозволительно добавлять тревоги папе – ее папе, который растерян, кажется, впервые в жизни. Грейс себе не простит, если станет для папы причиной лишнего стресса. Папа только-только вышел на пенсию, а какие у пенсионера занятия? Гольф, игра на бирже через интернет да разгадывание кроссвордов. Ее папа – пожилой, он старше всех известных Грейс других пап, но тратит силы на ее старших сестер, а понадобись дополнительная энергия самой Грейс – поднатужится и выжмет. Нечестно, короче, пользоваться папой.

Как, вот как можно было настолько опуститься? Ровесницы Грейс учатся в аспирантуре. Ровесницы Грейс обручаются, носят одежду в стиле бизнес-кэжуал, путешествуют по экзотическим странам в компании крепких, выносливых приятелей, которые органично смотрятся с рюкзаком на плечах. Ровесницы Грейс делают карьеру, живут с сексуальными партнерами и на двоих заводят домашних питомцев. А что сама Грейс? Сама Грейс обитает в квартире, больше похожей на камеру для жертв вампира Носферату. Сама Грейс не далее как вчера доедала холодный бурый рис руками, потому что у нее из столовых приборов только одна вилка, вымыть которую не дает депрессия. У самой Грейс вся романтика сводится к ответам на рекламные телефонные звонки да обмену любезностями с велокурьером, что иногда доставляет посылки ее боссу. Курьер этот молод, хорош собой, носит красную бандану. Сама Грейс напорола в пробном тесте – неудивительно, что все юрфаки ее отвергли.

И однако: у Грейс все вовсе не так беспросветно, как у Венди. В случае с Грейс речь не идет о вынашивании нового человека, как в случае с Лизой, – потому и ставки куда ниже. Наконец, что скрыла от семьи Грейс? Только тот факт, что ее не взяли на юрфак. А что скрыла в свои двадцать два, о чем лгала потом еще целых пятнадцать лет Вайолет? То-то же.

Грейс подавила всхлип:

– У меня все хорошо, папа. Просто я устала. Немного.

Ровесницы Грейс ложатся спать в нормальное время. Сама Грейс пьет вино прямо в постели и отключается под «Сплетницу» – подростковый сериал, между прочим.

И главное: ровесницы Грейс едва ли настолько сильно тоскуют по своим родителям. Грейс же буквально видит сейчас папу: он в кухне, за барной стойкой, пьет чуть теплый кофе, а свободной рукой треплет Лумиса по холке. Вот это Грейс особенно пугает. Нигде и ни с кем ей не было так же комфортно, легко, хорошо, как с родителями, со своей семьей. Казалось, что никто и никогда не взглянет на Грейс с нежным восторгом, как мама, и не ощутит за нее тайной, горячей, болезненной гордости, как папа. Что она обречена вызывать в посторонних одно только разочарование.

Ей ужасно хотелось не по телефону с папой говорить, а рядом с ним находиться. Как сразу после рождения, когда Грейс угрелась на отцовской груди, когда они были одни, потому что мама лежала без сознания, кровотечение у нее все не останавливалось, она балансировала между жизнью и смертью. Грейс и прежде с трепетом представляла эту сцену, но сейчас видела все глазами отца. Что чувствует мужчина, отец семейства, когда его отсылают от умирающей жены в пустую больничную палату, когда вся ответственность за новорожденную дочь ложится на его плечи?

Почти пять лет назад папа ей, первокурснице, помогал обустроиться в общежитии. Пыхтя над сборкой икейской мебели под повторяющееся «спасибо», он тогда бросил:

– Пустяки, Грейси. Этот пункт у меня в отцовском контракте прописан.

Вот бы и сейчас озадачить папу чем-нибудь столь же конкретным. И поблагодарить за конкретное. Вот бы снова сделаться объектом чьей-нибудь ответственности. Но должна же хоть одна из дочерей вызывать родительскую гордость. Папа и мама Грейс этого заслуживают. Другое дело, что с младшим ребенком всегда так: уровень планки, которую для него устанавливают, напрямую зависит от поведения детей старших. Если младший просто не переступает границ, в свое время нарушенных старшими, ему очки засчитываются уже за одно это. Грейс границ не переступала. Ну а если родителям откроются масштабы содеянного ею? Как папа и мама будут уязвлены – вообразить страшно! Нет, Грейс пока будет помалкивать. Ей нужно время. Она найдет выход из ситуации – максимально безболезненный. И уж тогда облегчит совесть.

– Извини, папа, мне надо работать.

– Ну с Богом, Гусенок.

Через два дня курьером службы «Федэкс» прямо к порогу Грейс был доставлен конверт. Внутри оказались пять новеньких, хрустких двадцаток и стикер из маминого магазина «Мэллориз» с коротеньким текстом: «Гусенок, устрой себе шикарный ужин. Успехов в работе. Мы тебя любим. Папа и мама».

Почерк был папин. Грейс проплакала сорок пять минут.

Информации по теме «древесные болезни» в интернете обнаружилось на удивление много. С некоторых пор Дэвид, проводив Мэрилин на работу, усаживался на террасе – чашка кофе, лэптоп на стареньком столике, пес у ног – и начинал изыскания. Сайт за сайтом: корневая нематода, защита растений от фитофторы, борьба со слизнями. Мэрилин же сказала: подумай, что тебе интересно. И чем, спрашивается, садоводство – не хобби? Дэвид чувствовал душевный подъем, как раньше, когда ставил диагноз, выяснял природу поражения, перебирая варианты: васкулярное, инфекционное, токсическое, аутоиммунное… Из головы не шла Грейси – очень потерянный у нее был нынче голос, но Дэвид знал, как Мэрилин отреагирует на его тревогу. Нам, скажет Мэрилин, хватит уже квохтать над Грейси, пора младшенькой приступить к поискам собственного жизненного пути. Мысленно прослушав аргументы жены, Дэвид не без усилия переключился на анализ готовых фактов. В этом году листья на дереве гинкго не спешили распускаться; когда наконец проклюнулись, то были какие-то мелкие, жалкие. Дэвид начал собирать образцы, складывать на кухонном подоконнике. С вызовом специалиста тянул. Пафосу много, буржуазностью отдает: вот, мол, у нас денег куры не клюют, можем себе позволить. Нет, Дэвиду хотелось самому разгадать загадку дерева гинкго.

Если гинкго умирает от естественных причин (в числе которых, возможно, мерзкие слизни, этот бич Среднего Запада, или нехарактерно холодная зима) – Дэвид против природы не пойдет. В конце концов, дерево было старым еще сорок лет назад, когда они с Мэрилин только строили отношения. Может, срок ему вышел. Когда сидишь на пенсии, поневоле философствовать начинаешь, природные процессы на себя примерять, находить, что они – в самую пору. Конечно, Дэвид не желает смерти дереву гинкго, но, раз уж так суждено, готов смириться. Ну да, он, имея досуга с избытком, листает книжки Мэрилин, это ньюэйджистское[42] чтиво. У него тоже есть представление об осознанном мышлении.

Ствол дерева гинкго оказался слишком гладким – по нему не вскарабкаешься. Дэвид приставил к стволу лестницу. Чувствовал себя молодым и ловким. О, это подзабытое ощущение, что все тебе по силам! Вот так же, играючи, Дэвид крепил к гаражной крыше хеллоуинские гирлянды, сделанные Мэрилин, а сама она глядела на него с восторгом и, если девочек не было поблизости, отпускала замечания вроде: «С этого ракурса твой зад очень недурен».

Он продолжил подъем, удерживая секатор под мышкой, добрался до крепкой с виду ветки, оседлал ее. Несколько секунд отдохнуть. Обозреть двор с высоты пятнадцати футов.

Лабрадор Лумис бегал внизу – взад-вперед, взад-вперед. Дэвид сорвал лист и рассматривал его с повышенным вниманием, вертел так и этак. Окраска неравномерная – пол-листа зеленого цвета, пол-листа имеет нездоровую белесость, и с обеих сторон гадкие черные точки. Поодаль, на дубу, стучал дятел. Дэвид потер плечо – оно ныло, тягучей болью пыталось внушить ему, что чрезмерный энтузиазм при садовых работах в его возрасте чреват. Дэвид прислонился к стволу, вздохнул.

Дурацкая все-таки теория – осознанное мышление. Дэвид был продуктом эпохи совсем других ценностей. Его приучили: нужно всего самому добиваться, работа придает жизни смысл, форму, содержание. Упорядочивает жизнь, словом. Он сам себя сделал, а для чего? Чтобы в шестьдесят четыре, будучи врачом с многолетней практикой, лазать по деревьям, как мальчишка? Чтобы занимать разум пакостью вроде слизней и плесени? Несправедливо, нечестно так резко лишать человека привычного статуса, будто пинком под зад из жизни выбили. Должна быть некая промежуточная стадия, перегон, если хотите, между полной занятостью в больнице и торчанием на сайте DiagnoseYourDecidua.com. Дэвид отправил веб-мастеру электронное письмо (прицепляя к своей фамилии ничем не обоснованное «Д. М.» – «доктор медицины», испытывал скромную гордость), в котором указал на очевидную лингвистическую ошибку: decidua, мол, ничего общего не имеет с deciduous, ибо означает децидуальную оболочку матки, вместе с плацентой выходящую из женского организма после родов. Думал озадачить создателей веб-сайта. Объяснил – терпеливо, доходчиво, свысока – насчет латинского decid («отрезать») или decidere («сбросить»): второе годится, пусть и с натяжкой, для описания обоих процессов – листопада и отпадения эндометрия, сформировавшегося во время беременности.

Пока печатал – гордился собой, но уже через двадцать минут гордость трансформировалась в стыд. Еще бы: не далее как в прошлом году Дэвид принимал роды, имея непосредственный контакт с децидуальной оболочкой, теперь же натаскивает в латыни анонимного дендролога, который не иначе в магазине «Все по одной цене» работает.

Словом, полная чушь это «осознанное мышление». Дом с фасада облупился, Дэвиду хочется покраской заняться, а Мэрилин уперлась: нет, и все тут. Людей наймем, пусть они и красят. Пожалуй, надо вновь поднять вопрос о покраске. Напомнить Мэрилин, что он взрослый мужчина, в недавнем прошлом человек уважаемый. И вообще, не его ли повадки она любовно и восторженно называла кошачьими (пусть имелась в виду спальня – никто не станет спорить, что Дэвид сохранил отличную координацию движений). «Понимаю, звучит банально, – скажет нынче Дэвид, – но у меня ощущение, будто я оставлен на обочине жизни».

Внезапно закружилась голова. Прошло почти сразу, но боковым зрением Дэвид заметил что-то золотисто-желтое. Восковые диски, похожие на раковины моллюсков. Вон там, повыше его головы, их целая россыпь. Дэвида передернуло. Тварей вроде кораллов и актиний – ноздреватых, губчатых, пористых, с присосками и щупальцами, с ответвлениями, растущими, как раковые опухоли, – он боялся до дрожи, не в пример дочерям, которые обожали ходить в Чикагский океанариум, где неизменно застывали в восхищении перед всякой придонной мерзостью.

– Твою мать! – выдохнул Дэвид.

– Милый!

Он вздрогнул, чуть не потеряв равновесие. Обеими руками вцепился в сук, на котором сидел.

– Господи!

Внизу, запрокинув голову, щурясь на солнце, стояла Мэрилин. Рука ее взметнулась, прижалась к сердцу.

– Ой, прости, пожалуйста!

– Погибели моей хочешь, малыш?

– Дорогой, какая же я непредусмотрительная! Почему мне даже в голову не пришло, что ты можешь испугаться?

Мигом вернулось раздражение.

– Я не испугался. Просто я не знал, что ты уже дома.

Мэрилин молчала. Дэвид догадался: решает, спустить его резкость на тормозах или устроить перепалку.

– А я вот она.

Прозвучало натянуто. Дэвид глянул вниз. Мэрилин улыбалась ему. В уголках глаз уже залегли «гусиные лапки», но сами глаза, огромные, зеленые, были на удивление яркими.

– Медовый опенок, – произнес Дэвид.

Мэрилин склонила голову набок, явно удивленная столь нестандартным любовным прозвищем:

– А ты – сладкий пирожок.

– В смысле, на дереве. Вон, слева от меня.

Дэвид старался не показать, насколько огорчен. Он прочел о древесных болезнях достаточно, он знал: опята не причина, а следствие. Дерево обречено.

– Если такие грибы на стволе выросли, стало быть, корни заражены.

– И что теперь?

– Ничего хорошего. Дерево и само погибнет, да еще и другие деревья может заразить.

– О, Дэвид! – Мэрилин выгнула спину, вгляделась. – О, бедное наше гинкго!

Поразительно, сколько в его жене любви и сострадания ко всему и вся!

Мэрилин простерла к нему руки:

– Слезай, любимый. Я с утра никого не целовала.

Несмотря на внезапное необоримое желание обнять жену, Дэвид спускался с чрезмерной осторожностью, чтобы Мэрилин ни мгновения лишнего не волновалась.

С некоторых пор Вайолет к каждому событию, в котором была замешана Венди, применяла десятибалльную шкалу. Ее, только применительно к степени боли, давным-давно разработал для своих девочек папа, и теперь взрослая Вайолет регулярно прикидывала – насколько ей хочется нанести Венди физический ущерб? И если измерять в баллах настрой Вайолет на убийство, то последняя эскапада Венди оценивается в семь с половиной. Нет, ну правда, кто так делает? Венди пригласила Вайолет на кофе, а за пятнадцать минут до предполагаемой встречи в кофейне вдруг выяснилось, что у нее срочное заседание Общества женщин-филантропов. И ладно бы просто отменила кофепитие, так нет – прислала вместо себя Джону. Конечно, это не так жестоко, как при первом предъявлении Джоны (одиннадцать баллов из десяти возможных). Конечно, аналогичное проявление жестокости имело место между сестрами всего однажды, причем по вине Вайолет. Но все равно Вайолет была в бешенстве.

Ну не желает она общаться с Джоной. Да, ей за это стыдно, как и за многое другое, только факт остается фактом. Вайолет в курсе: она должна ждать таких встреч, ибо разве не радость – открывать для себя родного сына, выяснять, что он за личность, чего хочет от мира, тешиться надеждой, что для Джоны не все потеряно, даром что и она сама, и вселенная его пробросили. Родители Вайолет очарованы Джоной. Венди будто всю жизнь его знает. А Вайолет при нем внутренне вздрагивает и ежится, чего Джона, конечно, не может не чувствовать. Что до Мэтта, и выходку Венди, и саму встречу от него лучше утаить – Мэтт относится к Джоне с настороженностью, твердит об эффекте камня, брошенного в воду. Что ж, эти эмоции вполне понятны.

Венди остановила выбор на ближайшем к своему дому «Старбаксе». Вот и хорошо. Заведение шумное, со своей спецификой – не засидишься. Черт! Она еще даже не встретилась с Джоной, а уже думает, как бы от него отделаться. Гадко с ее стороны, но, по крайней мере, она смотрит правде в глаза. А правда в том, что Джона ее нервирует. Вклиниваясь на парковочное место набережной Делавэр, Вайолет мысленно признала: дрянь она еще та. Ладно, по крайней мере, она отдает себе в этом отчет.

Джона явился первым. В объемной худи с надписью «WE HAVE THE FACTS AND WE’RE VOTING YES»[43], лицо полускрыто капюшоном, он стоял у дверей кофейни. Вайолет не сразу вышла из машины. С минуту она, невидимая для Джоны, наблюдала за ним. Нормальный подросток. Осанка плохая, нос все еще великоват для не вполне сформировавшегося лица и уж точно унаследован не от нее, Вайолет; плюс чудовищная застенчивость. Вайолет оплатила парковку и шагнула на проезжую часть.

– Извини за опоздание!

Не только Джону – саму Вайолет передернуло, настолько неестественно резко прозвучал ее голос. Она снизила уровень децибел:

– Давно ждешь?

– Мм…

Ни да ни нет.

– Рада тебя видеть. Может, кофейка для рывка?

Джона пожал плечами, и Вайолет направилась к дверям кофейни.

Они заняли очередь.

– Как день складывается? – Вайолет предприняла третий заход. Джона вновь отделался хмыканьем, и она спросила: – Ты когда-нибудь проверял, сколько часов продержишься, не употребляя нормальные слова, с того момента как проснешься?

Вроде остроумно вышло, но никогда прежде Вайолет не сталкивалась со столь упорным нежеланием подыграть ей и теперь уже не была уверена, что шутка действительно удачная.

Джона вытаращился на нее и после паузы выдал:

– Очередь подошла.

– Что? Ой. И правда. Здравствуйте. – Давно уже Вайолет так не раздражалась. – Я буду некрепкий капучино. С цельным молоком, но экстрасухой[44]. Что не так? – Это уже относилось к Джоне, который усмехался в открытую.

– Да просто мы с Венди на днях обсуждали, какой это выпендреж – говорить «я буду» вместо «приготовьте мне». Получается, вы лично будете сушить кофе.

– Венди в своем репертуаре. А тебе чего хочется?

– Эспрессо, – выдал Джона, глядя на бариста.

– А не рановато ли кофеин употреблять?

Джона рассмеялся. На лице бариста отразилось нетерпение.

– Кофеин вызывает задержку роста, – пояснила Вайолет. – Глупо на него подсаживаться, когда организм, будучи совсем юным, не нуждается в дополнительных стимуляторах. – Вайолет начиталась специальной литературы про физиологию подростков, даром что Эли еще носил подгузники. Привыкла к любой ситуации применять научный подход.

– Да я курю с тринадцати лет, – сообщил Джона.

Бариста всеми силами старался загнать улыбку подальше.

– Ладно, – сдалась Вайолет. – Пусть будет эспрессо. Но только один.

Расплатилась она, не поднимая глаз на Джону.

За столиком Вайолет попыталась перезапустить разговор:

– Как прошел ужин у моих родителей?

– Вы ж там сами были.

Вайолет залилась краской:

– Я имела в виду, какие впечатления у тебя лично? Тебе было… комфортно? Ты очень понравился моим отцу и матери.

– Они хорошие.

Вайолет улыбнулась. С минуту ждала, что Джона разовьет мысль; понятно, не дождалась. Была вынуждена продолжать:

– Как тебе отдыхается на каникулах? Уже освоился в городе?

Вспомнились слова Мэтта: «Появление этого юноши запустит целую цепь событий».

– Ага, порядок. – Джона поднес к губам чашку и выпил кофе залпом.

Вайолет больших усилий стоило не содрогнуться. Правда, она испытала садистское удовольствие, наблюдая за мимикой Джоны. Бедняга пытался подавить гримасу отвращения.

– Как ты проводишь время?

– По-разному. Смотрю «Нетфликс». Гуляю. Израильской борьбой занимаюсь.

– Чем-чем?

– Меня Венди записала.

– В смысле, это… это нечто… организованное?

– Ну да. Называется крав-мага. Рукопашный бой в израильской армии.

– То есть с подачи Венди ты тренируешься по системе израильских военных?

– Тренировки проходят в спортзале.

Вайолет чуть отпустило. Впрочем, полноценно выдохнуть она пока не могла.

– Эта крав-мага – она вроде джиу-джитсу?

– Правильно говорить «дзюдзюцу». С ударением на второй слог. Произношение «джитсу» – это результат вестернизации. Но крав-мага на дзюдзюцу не похожа. Она жестче.

– Жестче? В каком смысле?

Джона пожал плечами – на сей раз не безразлично, а уклончиво. Вайолет решила не давить. Она позднее с Венди поговорит.

– Ну а в целом как ты? С Венди ладишь?

Оживился он при упоминании о ее сестре или Вайолет только показалось?

– Да. Венди – она потрясающая.

И что Вайолет чувствовать – удовлетворение или ревность?

– Рада слышать. Не зря я надеялась, что вы подружитесь.

Она и правда надеялась? Поди разберись.

Бариста, плут, долил-таки молока в капучино.

– В отличие от Венди я не всегда… гм… под рукой, – заговорила Вайолет. – Но это потому, что у меня двое маленьких сыновей. Выходит, я работаю, причем на полной занятости. – Она попыталась вымучить смешок. – Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты обращался ко мне во всех случаях. Захочешь спросить о чем-нибудь или если тебе что-то понадобится – пожалуйста, не стесняйся.

– Расскажите о моем отце.

У Вайолет сердце упало. Рухнуло, как оборвавшаяся кабина лифта. Всплыла в памяти лекция из колледжского курса – о поэтике Аристотеля, о том, что события бывают одновременно неожиданными и неизбежными. Именно вопроса об отце Вайолет страшилась – и вот пожалуйста, Джона его задал, причем с полным на то правом. Так почему же Вайолет сдерживает порыв прямо здесь, в сетевой кофейне района Голд-Кост, влепить своему сыну пощечину? Впрочем, как раз это желание ее удивлять не должно бы.

Наверно, вид у Вайолет был жалкий, потому что Джона снова потряс ее – теперь уже тем фактом, что пошел на попятную:

– Я просто имел в виду… ну… если вам неудобно, то…

– Не то чтобы неудобно, а скорее это разговор для другого случая. – Почему бы теперь не спросить: «Найдется полчасика в две тыщи девяносто четвертом году?» – Это все… довольно сложно.

Джона продолжал таращиться. Выражение его лица ничуть не изменилось, глаза того оттенка синего, в какой красят почтовые ящики, глядели не мигая.

– По-моему, сейчас нам обоим следует все силы бросить на то, чтобы притереться друг к другу. В ближайшее время я не собираюсь говорить о твоем отце. В будущем мы вернемся к этой теме, а пока я не готова.

Джона вдруг выдохнул. Выражение «камень с души» задержалось на его лице от силы на миг, но Вайолет этого было достаточно. Мысленно она уже корила себя: слова выбирать надо, зачем она обнадежила Джону обещанием стабильности, о которой молила ее Ханна? Неудивительно, что он зацепился за это «в будущем», – отсюда и вздох облегчения.

Неужели этот юноша за столиком напротив имеет прямое отношение к ребенку, что когда-то был ей единственным союзником? Неужели это благодаря ему Вайолет, пусть ненадолго, поверила в благосклонность к себе вселенной? Это ему – самому близкому существу, результату опрометчивого поступка, крошечному своему конфиденту – Вайолет нашептывала по ночам, держа ладони на животе, примерно следующее: «Все думают, я знаю, что делаю, а я запуталась, мне только одно теперь понятно: вселенная всегда такие ловушки расставляет людям собранным, целеустремленным. Так-то, малыш. Про человека думают: ну, этот и сам справится, он самодостаточен, а на самом деле полностью самодостаточных не бывает, и я вот тоже много в чем нуждаюсь. Спасибо, что выслушал. Завтра приналягу на протеины». С ужасом Вайолет почувствовала: в глазах щиплет, значит, слезы близко.

– Так и думала, что еще застану вас двоих.

Никогда Вайолет до такой степени не радовалась появлению Венди.

– Проклятая жара. На улице как в сауне, – прокомментировала Венди, усевшись между Вайолет и Джоной. – Заседание мы быстренько свернули. Оказалось, «Круг Гранд Кюве» всем нравится больше, чем «Дом Периньон»[45] девяносто восьмого года. Ой, кажется, я вам помешала.

– Ничуть, – возразила Вайолет. Венди вторглась, но вторжение ее благословенно, как эффект от зелья: знаешь, что ядовитое, но зато смягчает боль. – Мы обсуждали джиу-джитсу.

– Надо говорить «дзюдзюцу». Ударение на второй слог.

Спелись, с досадой подумала Вайолет.

– Ну да, я записала Джону в секцию крав-мага. В моем фитнес-клубе инструктор – супер. А Джона – он способный. Прирожденный гимнаст. И вообще, крав-мага – это круто. Расслабиться не дает. Полную боеготовность подразумевает в каждый момент жизни. Учит обращать агрессию на обидчика. И потом, сами упражнения. Ну-ка, Джона, покажи ей свои трицепсы.

К счастью, Джона, как и Вайолет, счел предложение неприличным. Венди и впрямь выставила себя гибридом сценической мамочки и миссис Робинсон[46].

– Я и сама подумываю, не перейти ли на крав-мага, – сказала Венди. – Барре-фитнес – он для заторможенных.

– Это что-то новенькое, – бросила Вайолет.

– Определенно, я вам помешала.

– Да нет же.

Через час надо забирать Уотта – он в спортивном лагере. Эли наверняка на седьмом небе – играет в «Саймон велит»[47] с Каролиной, приходящей няней (предполагалось, что нужда в няне не возникнет, поскольку мамочка между Эли и карьерой выбрала Эли). Мэтт сегодня утром поцеловал Вайолет, но как-то отстраненно, даже небрежно. А ее раздавленная личным горем сестра благополучно вовлекла Джону в вид единоборств (пусть и сомнительный) только потому, что просто не знает, куда время девать. Что ж, логично; нет, неожиданно и неизбежно – ибо Джона «всплыл» именно стараниями Венди. Вот пусть она о нем и хлопочет.

– Так приятно с тобой пообщаться, – вымучила Вайолет. Кажется, за четверть часа она израсходовала эмоциональной энергии больше, чем за последние десять лет. Вот они, ее сестра и мальчик, которого Вайолет все еще не может, как ни старается, даже мысленно назвать сыном, сидят рядышком. Глядя на них, игнорируя тревожные звоночки, которые при Венди всегда звенели громче, Вайолет заставила себя порадоваться, что эти двое нашли общий язык. Вайолет допила капучино. Проклятое молоко! Теперь до вечера кол в горле гарантирован. – То есть с вами обоими.

1978–1979

Вайолет родилась за четыре дня до Дня благодарения, и первым, что пришло Дэвиду на ум, было эгоистичное «слава Богу». Конечно, за то, что девочка крепенькая, здоровенькая, но еще и за то, что теперь есть отмазка от ежегодной обязательной поездки в Олбени-Парк. Отец отмечал этот праздник по раз и навсегда установленной схеме – сколько Дэвид себя помнил, на День благодарения у них были индейка, бурбон и футбол на двоих во дворике. Мэрилин отчасти оживляла унылый ритуал, но настоящего веселья или хотя бы душевности не удавалось создать даже ей. При каждой встрече с отцом Дэвид дополнительно укреплялся во мнении, что новая его жизнь куда лучше прежней. Пусть в ней мало покоя и полно мелких неурядиц, зато есть главное – теплота. В отцовском доме одинокое детство представлялось взрослому Дэвиду еще более одиноким. Хотелось поскорее уехать. Он позвонил отцу прямо из больницы, и тот после ряда стандартных вопросов уточнил с утвердительной интонацией:

– Так в четверг я вас жду.

Дэвид опешил. Мэрилин, вымотанная родами, то погружалась в беспокойный сон, то вздрагивала и открывала глаза.

– Не думаю, что мы сможем приехать. Мэрилин так быстро не оправится. И потом, с двумя малышками… это слишком хлопотно.

Мэрилин в очередной раз очнулась, прижала к себе новорожденную, одними губами спросила мужа: «О чем разговор?»

– Жаль, что ты раньше не предупредил, – сухо произнес отец.

– Мы ведь не знали точно, когда начнутся роды. Тут не угадаешь.

Почему приходится объясняться? Будто он, Дэвид, только что получивший на руки вторую дочь, опытнее собственного отца!

– Дай я с ним поговорю, – шепнула Мэрилин, потянувшись к телефону, и Дэвид не без колебаний передал ей трубку. – Рич, здравствуйте. – Она улыбнулась, как если бы свекор мог ее видеть. Симпатизировала ему. Еще после знакомства сказала: «Славный у тебя отец. Сразу ясно – добрая душа». – Как себя чувствую? Хорошо, Рич. Отлично. На седьмом небе. Малышка – вылитый Дэвид. – Тут она взглянула на Дэвида и подмигнула. – Нет, Рич, не в этом году. Нынешний День благодарения пройдет без меня. Я буду с маленькой. А к вам в гости приедут Дэвид и Венди. Тоже неплохо, да?

Дэвид окаменел. Вскинул руки к телефонной трубке, глазами выразил «Какого дьявола?». Ему достался сердитый взгляд.

– Оба ждут не дождутся, Рич. Я тоже хотела бы приехать, но… – Мэрилин помолчала, слушая. – Совершенно верно. Жизнь вносит свои коррективы.

– Господи, зачем? Зачем ты это сделала? – спросил Дэвид, когда она повесила трубку. Постарался, чтобы вышло не слишком зло, – как-никак, Мэрилин только что ему дочь родила.

С нарочитой тщательностью она стала поправлять детское одеяльце, затем взяла малышку на руки, поддерживая ладонью крошечную головку. Идиллический туман, гормональный всплеск – словом, пограничное состояние, вызванное процессом родов, вызвавшее любовь ко всему сущему, – вот что она переживала. Рядом с ней, по контрасту с ее лучистой радостью, Дэвид чувствовал себя ребенком – упрямым и черствым.

– Милый, всего-то один день. Тебе ничего не стоит, а отца осчастливишь.

– Мэрилин, ты только что родила, – бросил Дэвид. Умнее ничего не мог придумать.

– Неужели? А я-то думаю, откуда эта малюточка! – Она улыбнулась ему, перевела взгляд на Вайолет. – Съездишь на денек и вернешься, не развалишься. Не хочешь ради собственного отца – сделай это ради меня.

И он сделал это ради нее. Через четыре дня поехал на машине в Чикаго. Венди, прежде не слишком ласковая, после рождения сестренки буквально висла на Дэвиде. В отцовской гостиной в Олбени-Парк мордашку прятала у него под подбородком.

– Как Мэрилин? Как маленькая? – допытывался отец.

– Отлично. Хлопот, конечно, невпроворот, но Мэрилин справляется – лучше и желать нельзя. Диву даюсь, откуда у нее энергия берется.

Дэвид слушал себя будто со стороны. Да он ли это вообще говорит? Перед отцом хвалиться, глаза ему колоть: вот какая у меня жена – любящая, домовитая, и я могу рассказывать о ней в НАСТОЯЩЕМ времени. Осознав, устыдился. Полез в карман, нащупал монетку, дал Венди – пусть поиграет.

– Как же, помню. Когда ты родился, твоя мать совершенно изменилась, – произнес отец.

Дэвид вздрогнул. Крайне редко отец поминал маму.

– Я тоже смотрел – глазам не верил. Она всегда знала, что делать, в любой ситуации. Инстинкт, не иначе. Я себя кроманьонцем каким-то чувствовал.

– О да, способности женщин поистине обескураживают, – сказал Дэвид. При отце у него речь менялась. Цветистые метафоры сами выскакивали, шутки делались претенциозными. Главное, против его же воли. Выходило жестоко.

– Недельки через две я это дело повторю. Если Мэрилин не против.

– Что – День благодарения?

– Нет, праздничный обед. Надо же отметить рождение второй внучки. Короче, приедете на денек.

– Значит, все-таки День благодарения номер два.

Отец улыбнулся:

– Да. Мне нравится. Вот именно – День благодарения номер два.

Повод был веский, жест – широкий, и Мэрилин (Дэвид знал) растрогается и обрадуется, но все равно ему сделалось досадно.

– Я у нее узнаю и перезвоню тебе.

– Напрасно ты ей это дал, – произнес Ричард. – Гляди, в рот тянет. Подавится ведь.

И правда, двадцатипятицентовая монета уже наполовину скрылась в ротике Венди. Дэвид выхватил монету, Венди захныкала.

– Ну, ну, не надо плакать. Все хорошо, – зачастил Дэвид.

Венди ударилась в рев. Дэвид с ней на руках поднялся, оглядел комнату – чем бы отвлечь?

– Смотри-ка, львеночек мой, а что это у нас? Это зеркало. А вот это платочки носовые, целая коробка.

Венди отвлеклась на катушку ниток. «Катушка, – рассеянно подумал Дэвид. – Откуда? Отец что – шьет?» Воображение подсунуло картинку: Ричард, собственноручно подрубающий штаны. Стало грустно до тошноты. Если отец и правда шьет, должна быть подушечка для иголок. Представилась почему-то точно такая же, как у Мэрилин, – в виде помидора… Как странно, как несправедливо: он, Дэвид, испытывает новый прилив счастья, вызванный рождением второй дочери, его семья увеличивается естественнейшим путем – и совсем рядом существует в неизбывной скорби пожилой его отец. И какой же он чурбан бесчувственный – радовался «отмазке», чуть было не отнял у отца одну из немногочисленных оставшихся ему радостей.

На плечо легла тяжелая рука. За спиной стоял отец.

– Ты и сам неплохо справляешься, сын.

Прозвучало тепло – нечасто Дэвид удостаивался таких интонаций. И вот он снова – подросток, они с Мэрилин – парочка несмышленышей, обремененных двумя малышками. Они не догадываются, сколько подвохов имеется в арсенале у жизни.

– Повезло твоим девочкам, – добавил Ричард.

Дэвиду осталось только кивнуть, ибо в горле стояли слезы.

Праздничный стол, накрытый на две персоны, бедро индейки – пополам, тыквенный пирог отец растянет еще на четыре дня.

– Ей спать пора. Вот уложу – давай, что ли, мяч погоняем?

Отец явно удивился. Просиял, насколько вообще мог просиять. Кивнул:

– Что ж, давай погоняем.

«Оказывается, жена у меня хорошая актриса», – думал Дэвид, издали наблюдая за Мэрилин. Они находились в гостиной трехэтажного особняка (стиль – неоклассицизм); их пригласил в гости декан медицинского университета. Удерживая Вайолет на слинге, чуть покачиваясь из стороны в сторону, крошечными глоточками потягивая красное вино, с сонной и прелестной улыбкой Мэрилин говорила декану:

– Я в полном восторге от материнства. И вообще, это наши лучшие дни.

Дэвид придерживался другого мнения, но в жизни бы его не озвучил. Дома жена бывала с ним резка, выглядела несчастной и даже одержимой. Она либо качала разом обе детские кроватки, либо с остервенением киношной бабули-итальянки, наполовину выжившей из ума, вручную стирала слюнявчики и распашонки. Спала она урывками, зато крепко. Обморочный этот сон казался Дэвиду нездоровым, но одновременно необходимым организму на каком-то животном уровне. Он и сам вот так же отключался, сам работал на пределе сил и за их пределом: путал вторник с пятницей, сумерки с зарей. Иногда Мэрилин заглядывала в университет с обеими девочками. Дэвид обнимал ее, и она к нему липла, как самоклеящаяся лента. Она, пожалуй, и шла-то ради одних только объятий – так идет за дозой наркоман. Никогда первая не высвобождалась. Дэвид тянул время и, в конце концов отстраняясь от жены, чувствовал боль.

И вот его жена ведет беседу с профессором, и неизвестно, которою из двух ипостасей видит доктор Флетчер, невролог сорока с хвостом лет. Уверенную в себе красавицу блондинку? Тогда Дэвиду пора ревновать или спешить на помощь. А может, доктор Флетчер видит страдающую хроническим недосыпом и гормональными скачками домохозяйку без профессии, рискнувшую на эпатаж – ибо что, если не эпатаж, эта ее фраза: «Наши лучшие дни»?

– Серьезное заявление, – выдал профессор.

Дэвида пронзила жалость к жене. Мэрилин еще такая молоденькая и выглядит молоденькой, «зеленой», особенно по контрасту с доктором Флетчером. Вон губки задрожали. Дэвид бросил товарищам по ординатуре «Извините» и шагнул к жене. Рука легла ей на талию.

– А я тут, по словам вашей супруги, пытаюсь проникнуться счастьем родительства, – произнес Флетчер, осклабившись.

Издевается над Мэрилин? Да, не иначе. Мэрилин взглядом взмолилась: «Поддержи, не противоречь. Хотя бы перед этими типами. Помню, знаю – утром были рыдания в ванной, но если сейчас не поможешь – я пропала».

– Нет более благодарного, всепоглощающего, прекрасного, святого занятия в жизни, чем растить детей, – с нехарактерным для себя пафосом изрек Дэвид.

Мэрилин улыбнулась ему, чуть потерлась крестцом о его ладонь. Спросила:

– А у вас есть дети, доктор Флетчер?

Дэвид стал массировать ей поясницу. Венди сейчас дома, на попечении соседки. Вайолет десять недель от роду – слишком мало, чтобы оставлять ее с няней. Брать с собой в гости обеих девочек как-то неудобно. До сих пор они услугами няни не пользовались, и отсутствие Венди для Мэрилин словно фантомная боль.

– Нет, – отвечал Флетчер. – Мне всегда казалось, при моей занятости в университете завести детей было бы жестоко. По отношению к ним, разумеется.

Мэрилин покраснела. Дэвид не спускал с нее взгляда.

– Хотя некоторым удается справляться, – добавил Флетчер.

– О да, – сказал Дэвид.

Доктор Флетчер с видом заговорщика весь подался к Дэвиду и Мэрилин:

– Вам, дорогие мои, я бы советовал остановиться на достигнутом. Возьмите Корригана – у него четверо спиногрызов. – Флетчер повел взглядом на Дэвидова университетского наставника.

Рядом с Корриганом маялась женщина, вероятно его жена. Оба – как ходячие мертвецы: вид потасканный, глаза мутные, разлеплять веки явно стоит огромных усилий; поникшие, ссутуленные, не друг к другу клонятся, а наоборот – в разные стороны.

– Четверо? – Дэвид плотнее прижал ладонь к бедру Мэрилин.

– На прошлой неделе Корриган отключился прямо в операционной. В смысле, заснул. Стоя. Пока аппендикс удалял, – пояснил доктор Флетчер.

Мэрилин извинилась, оставила их. Прежде чем исчезнуть, сжала руку Дэвида. Что имела в виду – он не понял.

По дороге домой Мэрилин отмалчивалась.

– Красивый у него дом, – заговорил Дэвид, когда они прошли по мосту. – Я и не знал, что в этих широтах вообще есть такие дома.

Сказал – и понял: сам же дверь распахивает, которую столь усердно баррикадировал.

– Да, – отозвалась Мэрилин. – Ни наш дом, ни соседние с профессорским и рядом не стояли.

Навстречу, слепя фарами, ехал автомобиль. Мэрилин вскинула руку, прикрыла личико спящей Вайолет.

Их район Айова-Сити считался захудалым, но, по крайней мере, не криминальным. В нескольких кварталах от дома имелся парк, где Мэрилин гуляла с детьми. Сам дом отличался добротностью – вот зима, а они не мерзнут. Дэвид напрягся, ощетинился даже, однако прежде, чем обида полностью им завладела, Мэрилин взяла его под локоть:

– Извини, милый. Просто я сегодня не в духе.

– Флетчер – кретин высоколобый, – выдал Дэвид.

Мэрилин прижалась теснее. Бедра их несколько раз соприкоснулись, прежде чем они приноровили друг к другу шаг.

– Ты слишком снисходителен. Господи, что он обо мне подумал? «Наши лучшие дни» – угораздило же ляпнуть! Тебе за меня стыдно, да? – Мэрилин смотрела не на Дэвида, а на дальние огни, которые отражала река.

Дэвид отчаянно замотал головой:

– Ну что ты! Конечно, нет. Ни в малейшей степени.

– Интересно, я вообще когда-нибудь на вечеринке блесну?

– Ты слишком строга к себе.

– Просто ты пытаешься меня успокоить. – Мэрилин поддернула сумочку на плече. – Курить до смерти хочется.

Если в Чикаго Мэрилин покуривала, то после переезда в Айову начала курить постоянно. Правда, забеременев в первый раз, бросила, держалась, пока носила Венди, и сейчас держится, потому что кормит грудью Вайолет.

– Одна из немногих радостей земных, благодаря которой мне, возможно, удастся сохранять рассудок, но…

– А мы, значит, тебя не радуем – я и девочки?

– Радуете. Только я сейчас про земное говорю, а вы мне с неба посланы и к материальной сфере отношения не имеете, счастье вы мое непостижимое.

Прозвучало чрезвычайно романтично и в то же время невыносимо печально.

По возвращении домой Мэрилин бросилась в детскую, а Дэвид остался рассчитываться с соседкой. Когда она ушла, Дэвид принялся намазывать хлеб арахисовым маслом и джемом. Сделал бутербродов побольше – Мэрилин на приеме почти не ела – и понес блюдо наверх. В спальне он застал следующую картину: Мэрилин укачивает Вайолет, а свободной рукой гладит по спинке Венди, сладко спящую у нее на коленях. Слава богу, его жена снова дома, снова с малышками и не обязана оправдываться за то, что вообще живет на свете, перед высоколобым подонком; избавлена от беспокойства о собственной интеллектуальной незрелости. Мэрилин подняла взгляд на Дэвида, и у него колени стали как ватные.

– Слушай, мастит ведь сразу проявляется? В смысле, если бы он у меня был, я бы видела? – Мэрилин чуть нахмурилась и добавила: – Венди нужно подгузник сменить. Сделаешь?

Фраза «Наши лучшие дни» превратилась у них в семейный мем. С тех пор, стоило им повздорить, либо Дэвид, либо Мэрилин вслух ее вспоминали.

Глава девятая

Со времен адвокатской практики Вайолет крепко помнила, как следует себя вести, когда дело пахнет скандалом. Надо пресечь слухи в зародыше; как только пресечешь – ситуация из-под контроля уже не выйдет. Этот же подход она применила к ужину с Джоной. Мэтт всячески выражал крайнюю степень обеспокоенности, любое упоминание о приходе к ним Джоны встречал гримасой, в которой легко читалось: «А ты точно этого хочешь?» И даже больше: «Не собираюсь тебя останавливать – ведь одуматься ты должна сама». Вот почему перед ужином с Джоной Вайолет внутренне собралась, словно перед судебным процессом. Наличествовало тут и классическое, детское какое-то «назло» – куда же в браке без духа противоречия, какая жена не переживает время от времени импульсов поступить наперекор мужу?

Увы, никто почему-то не написал пошаговую инструкцию «Как представить мужу своего внебрачного сына-отказника». И аналогичную – как его же представить своим законным, желанным детям, об отказе от которых и речи не шло, и намека на мысль не возникало? За неимением особых рекомендаций Вайолет обеспечила доставку пиццы на дом (пицца ведь всем по вкусу, не так ли?) и удостоверилась, что вина в доме хватит для нее и Мэтта. Объяснила, как умела, Уотту с Эли: семьи бывают разные, пятнадцать лет назад мама была совсем-совсем другая – даже не знала, что папа живет на свете. Короче, у них есть старший брат. Правда, брат он лишь наполовину, но это неважно. Его зовут Джона, и сегодня он придет к ним ужинать. Мальчики выслушали новость стоически, однако Вайолет не обольщалась. Дело вовсе не в том, что они заочно приняли Джону, – они просто в силу возраста почти ничего не поняли. Мэтт, явно недовольный видимым спокойствием сыновей, присел перед ними на корточки и сказал:

– Чур, пока это наша тайна, договорились?

– Мэтт! – воскликнула Вайолет.

Действительно – они ведь мальчиков правдивыми растят.

Мэтт встал на ноги и понизил голос:

– Неужели тебе и правда хочется, чтобы слухи докатились до детского садика?

И Вайолет живо представила: вот мамочки из «Тенистых Дубов» ходят вокруг нее хороводом, словно индюшки вокруг мертвого тела[48].

– Папочка прав, маленькие мои. Пусть это будет нашей семейной тайной. Помните, как мы с вами ходили в библиотеку и там тетя рассказывала про медвежью семью – все готовят вечеринку-сюрприз для папы-медведя? Так вот, чтобы сюрприз удался, ротик нужно держать на замочке. – Вайолет жестом застегнула воображаемую молнию собственного рта.

Эли захихикал, но Уотт по-прежнему глядел недоверчиво.

– Мы ведь не хотим, чтобы Джоне было некомфортно? Поэтому давайте помалкивать. У Джоны сейчас насыщенный период в жизни.

К Венди Вайолет поехала одна. Везя Джону в Эванстон, кивала по сторонам: «Чтобы собрать средства на строительство вот этой бесплатной библиотеки, мы устроили ярмарку»; «А это Уоттов садик»… Вайолет перечисляла ориентиры, не давая себе осмыслить масштабов однообразия, каких в последние годы достигла ее жизнь. Отрезвил ее взгляд в сторону Джоны, явная скука на его лице. А вот как бы Джона провел для нее экскурсию по району своего детства? Да, наверно, примерно так: «Вот в этом сквере я белок терроризировал», «Вот эту забегаловку поджечь хотел – то-то бы народ из нее повыскакивал, прикольно же». Остаток пути они ехали в молчании.

Когда Вайолет свернула на подъездную дорожку, он присвистнул:

– Очуметь!

Вайолет напряглась.

Он хмыкнул, пояснил:

– В смысле, красиво. Дом красивый, и вообще.

Раньше Вайолет об этом не задумывалось, теперь как ударило: человек, которому она дала жизнь, угла собственного не имел – она же все эти годы провела в особняке (площадь – шесть тысяч квадратных футов претенциозности, тюдоровский стиль, зеркальная гладь озера). Но нельзя ведь вменить ей в вину степень диспропорции!

– Когда мы его купили, он был сущей развалюхой, – запальчиво ответила Вайолет. Потом она неуклюже представила Джону сыновьям и мужу: – Это… это мой… как бы… в общем, Джона.

– Вобщем-Джона. – Мэтт, не отличавшийся чувством юмора, на сей раз сумел сострить.

Он подал Джоне руку, а Вайолет вдруг подумала: что он видит, узнаёт ли в Джонином лице ее черты? А может, вообразил Ваойлет с другим мужчиной или вынашивающей дитя другого мужчины, принадлежавшей другому до него, до Мэтта?

– Очень рад познакомиться, – сказал Мэтт.

Прозвучало дружелюбно, и Вайолет с благодарностью коснулась его спины.

Джона шагнул к мальчикам, неловко помахал каждому в отдельности. Эли спрятался за Вайолет, с опаской глядел, просунув мордашку меж материнских коленей.

– Не бойся, – с видом заговорщика произнес Уотт. – Мы про тебя никому не расскажем.

Джона покосился на Вайолет, и она поняла: ухмылка – только прикрытие, на самом деле мальчик уязвлен.

– Спасибо, малыш, – бросил он Уотту.

Оказалось, у Джоны талант общаться с детьми. Никакого сюсюканья, разговор как с равными. Дети от этого в восторге, по крайней мере сыновья Вайолет. Сразу бросились показывать Джоне своих многочисленных человечков лего. А Мэтт увлек Вайолет на кухню:

– Я вовсе не имел в виду, что мальчики с нашей подачи должны лгать про Джону. Я просто не хочу, чтобы они о нем трезвонили. Мы ведь еще и сами не уверены, что…

Вайолет протянула Мэтту свой бокал с вином:

– Я все понимаю. Ты прав.

– И тем не менее ты употребила слово «брат», в то время как мы даже не обсуждали…

– Господи, у меня ведь нет инструкции! Как иначе я могла объяснить его появление? Типа мама с папой взяли и ни с того ни с сего завели дружбу со старшеклассником?

– Я просто считаю, что перестраховка не повредит. Сама знаешь, какие они впечатлительные.

– Ты о наших детях? О тех самых, с которыми я провожу целые дни? Да, я в курсе насчет впечатлительности.

– Совсем не обязательно утрировать.

– Послушай, Мэтт. Сегодняшний вечер и сам по себе – стрессовая ситуация. Может, обойдемся без ссоры?

– Ты же первая начала…

– Мама!

Звук Уоттова голоса вызвал панику. Первая мысль: вот, доигралась, впустила в дом субъекта, потенциально опасного для собственных детей. Вайолет ринулась вон из кухни, на ходу морально готовясь застать в детской абсолютно любую сцену, надеясь на проявление дремлющего инстинкта каждой самки. Он, инстинкт, непременно выстрелит, такие случаи известны – не одна мать, вмиг сгруппировавшись, буквально выталкивала свое дитя из-под колес автомобиля…

В игровой комнате Джона делал стойку: ладони распластаны на полу, вес тела на предплечьях, причем локти неестественно вывернуты. Ноги разводит-сводит, как ножницы. На Уоттовой мордашке благоговение и восторг.

– Мама, смотри! – выдохнул Уотт.

Вайолет несколько секунд понадобилось, чтобы взять себя в руки.

– Родной, ты меня напугал. Я бог знает что подумала… – Вайолет прикусила язык – на Джонином опрокинутом лице были смущение и обида.

Джона опустил ноги на пол.

– В смысле… Я решила, кто-то… поранился…

Понятно, какой посыл в ее словах слышится Джоне: «Буквально на пару минут тебя с мальчиками оставила, тебе же этого времени хватило, чтобы умертвить мое дитя!»

– Он и на одной руке может, – сообщил Уотт, будто сам своим словам не веря.

Джона успел принять нормальное положение и стоял теперь у окна, сложив руки на груди словно для самозащиты.

– Просто… просто у мальчиков сейчас особенно травмоопасный возраст. Вот я и переволновалась, – заговорила Вайолет, и пара извиняющихся ноток прозвучала в ее голосе. Спиной же она чувствовала тяжкое Мэттово «А я предупреждал!». – И потом, я не знала, что ты гимнаст.

Джона фыркнул:

– Я не гимнаст.

– Выходит, просто где-то подсмотрел этот трюк? – Вайолет подхватила Эли на руки. Какое облегчение, какое блаженство – знать на тактильном уровне, что твое дитя в целости и сохранности. Эли с Уоттом не пострадали. Все хорошо.

– Ага, так и было.

– В смысле, уроков ты не брал?

Идиотский вопрос. Некрасиво колоть ему глаза этой своей привилегией. Кто она теперь для Джоны? Дамочка, которая без платных уроков (будь то гимнастика или игра на альте) жизни не мыслит?

– Попробовал – получилось, только и всего, – спокойно сказал Джона.

– Гибкий ты точно не в меня.

Да что это с Вайолет? Каждая новая фраза неудачнее предыдущей, а уж эта конкретная – апофеоз неуклюжести. Джона покраснел.

– А ты меня научишь, Джона? Научишь? – взмолился Уотт.

Джона, прежде чем ответить, взглянул на Вайолет:

– Едва ли, малыш. Для тебя это опасно.

Раздался звонок в дверь. Мэтт пошел открывать.

– Пиццу доставили, – сказала Вайолет. – Надеюсь, никто не против? Пицца – она ведь такой универсальный объединитель…

Джона открыл рот, подумал и снова закрыл.

– Только не говори, что не любишь пиццу, – усмехнулась Вайолет.

– Я пиццу обожаю! – вмешался Уотт.

– У меня непереносимость лактозы, – сообщил Джона.

– Непереносимость лактозы? Я не знала… Почему Венди меня не предупреди…

Разумеется, Венди ни при чем. Просто очередной сгусток чуждой энергии завис между Вайолет и Джоной, ехидно подмигивает, дескать, ха, это, милочка, только вершина айсберга!

– Пустяки, – сказал Джона. – Я есть не хочу.

– Тебе пятнадцать, – возразила Вайолет. – У тебя чувство голода перманентное. Ну хотя бы глютен ты переносишь?

– Что? Глютен? – Он улыбку подавил или это Вайолет показалось? – Да. Глютен – да.

– Я тебе сэндвич приготовлю.

Позже, когда Мэтт повез Джону домой, Вайолет убирала посуду и вдруг заметила: на подставке трех винных бутылок не хватает. Но ей было до того стыдно за сэндвич с арахисовым маслом и мармеладом, который она сделала для Джоны, что она поспешно отвела от подставки и взгляд, и мысли.

Буквально за секунду до того, как рыжий нашел цель, Венди почуяла присутствие постороннего. Сначала решила, это «Грей Гус» с ней шутки шутит. Но тут бородка кольнула клитор, она рефлективно вздрогнула, угол зрения поменялся – и отрицать наличие фигуры в дверном проеме стало невозможно.

– Твою мать – вырвалось у Венди.

Несколько мгновений заняла сцена почти балаганная: рыжая голова почему-то оказалась захвачена коленями Венди, сама она, вздернув руку, больно ударилась локтем об изголовье кровати.

– Господи боже мой! Что ты здесь делаешь?

Сентиментальный ужин с другом Майлза, разумеется, ложь. Венди воспользовалась своей бездетностью, чтобы «проветриться». Слышала, как вернулся от Вайолет Джона, однако была слишком занята рыжим. Рассчитывала, что Джона сразу ляжет спать.

– Какого черта? – Рыжий вскочил будто на пружинах, кулаки сжал, спина – горбом; в полутьме – неоспоримое сходство со вздыбленной песьей холкой. – Это еще кто?

– Все в порядке, – сказала Венди, поджимая ноги, натягивая одеяло. Успела схватить рыжего за локоть, прежде чем он ринулся к Джоне. – Успокойся. Он здесь живет.

– Живет?! Почему ты… – Рыжий переводил взгляд с Венди на Джону и обратно. – Это твой сын, что ли?

Рыжий произвел вычисления с обидной быстротой, а ведь Венди ему сказала, что ей тридцать два…

– Не сын – племянник. Джона. Джона, это…

Проклятье! Как же его зовут? Имя вылетело из головы. Венди давно уже за собой такие провалы замечала. Причин могло быть две – ранняя болезнь Альцгеймера и склероз, вызванный злоупотреблением алкоголем.

– Слышь, ты! Ты за нами подсматривал? Отвечай!

Под пальцами Венди напряглось мускулистое предплечье.

– Нет. Я просто… мне тайленол нужен, я шел спросить, где он хранится. Извините.

– Тайленол? Ты заболел? Зачем тебе тайленол? – Венди не ожидала, что первой ее реакцией будет тревога о здоровье Джоны.

– Мышцу, должно быть, растянул. Детям Вайолет один трюк показывал, и вот…

– Возьми лучше ибупрофен. В ванной на первом этаже, третья полка справа.

– Спасибо. Мне правда очень неловко.

– Двух таблеток хватит. Три для тебя много, – продолжала наставлять Венди.

– Да. Хорошо. Простите. Рад познакомиться. – С этим лепетом Джона исчез.

Рыжий дернулся, высвободил руку. Буркнул:

– Блин, фигня какая.

– Ну да. Не задалось. – Венди села, свесив ноги.

– Он, значит, у тебя живет? Почему ты не предупредила? Черт!

– С какой стати я должна предупреждать? – неожиданно для себя вспылила Венди.

– С такой, что мы хотели… собирались… блин! По-твоему, со мной вот так можно? Чтоб я ни сном ни духом про юнца, который подглядывать привычку имеет?

– Он не подглядывал.

Венди сама себе не верила. У Джоны не сработал рефлекс – бежать сломя голову, как только ему открылась любовная сцена. Значит, что? Значит…

– Слушай, Венди… мне реально жаль… только я… я, это, того… короче, расхотелось.

– Можно дверь закрыть, – апатично предложила Венди. Возбуждение, и поначалу-то несильное, улетучилось, только между ног еще было сыровато. Стив. Имя явилось как озарение.

– Пойду, пожалуй. – Стив избегал ее взгляда. – Я тебе позвоню.

Венди давала это обещание достаточно часто, чтобы знать: оно гроша ломаного не стоит.

– Мама, а ты не думала… – заговорила Лиза. Они с Мэрилин сидели на крыльце. – В смысле, выпадают же моменты… Так вот, у тебя такого, случайно, не было – тебе не казалось, что ты могла бы прожить и без папы?

Что Лизу в родителях восхищало – точнее, в целом их поколении, – так это способность не заморачиваться. Те ребята не думали. Они поступок совершали, если поступок казался подходящим, а правильные представления иметь – уже полдела. Достигаешь, к примеру, определенного возраста – значит, ищи себе парня (в меру смазливого, в меру положительного, живого) и оставайся с ним до конца, даже если он трансформируется в зануду, или скупердяя, или социопата. Не слишком романтично, а все-таки хорошо. Лизе импонировали упрямство, невозмутимость, отчаянность старшего поколения.

Правда, этот сценарий не для ее родителей. Папа и мама до сих пор безумно влюблены друг в дружку. Вспыхнуло, похоже, с первого взгляда – и не гаснет, судя по многочисленным фотографиям у отца на рабочем столе и в кухне на подоконнике. Даже шкафчики в ванной – и те изнутри оклеены фотками. Двадцатилетняя Мэрилин – просто девушка с обложки – на пляже, отец обнимает ее сзади за талию. Дэвид среди хеллоуинских тыкв, Мэрилин, беременная Венди, рядом, смотрит оценивающе. Дэвидова ладонь на ее животе. Мэрилин и Дэвид в день свадьбы. Только-только обвенчались, еще от алтаря не отошли, а смеются, захлебываются счастливым смехом.

– Господи, нет! – воскликнула Мэрилин.

Лизино сердце переполнилось восхищением, а в следующий миг упало. Здорово, что были на Земле времена такой любви. Жаль, мучительно жаль, что они ушли безвозвратно.

Мэрилин успела вытянуть два бокала вина. Лиза была трезва как стеклышко. Держались мать и дочь соответственно.

– Чесались ли у меня руки оплеуху ему отвесить? – продолжала Мэрилин. – Чесались. Хотелось ли от отдельных его высказываний поставить под вопрос устройство самой Вселенной? – Чуть захмелев, Лизина мать вдруг стала выражаться очень поэтично. – О да! Но чтобы вовсе вычеркнуть его из своей жизни? – (Очередной глоток.) – Такого не было. В другую комнату от него уйти? Периодически. Рот ему заткнуть и с глаз долой его убрать? Без сомнения.

– Но не более, – произнесла Лиза.

Они с Райаном познакомились еще в колледже. Тогда казалось, у них все шансы на прочный союз. Время самое подходящее: оба по молодости лет не сознают собственной глупости, у каждого пирамида из тайн и бзиков растет еще пока под мало-мальским контролем и не быстрее, чем другой успевает в эти тайны и бзики проникать.