Читать онлайн Татьяна и Александр

Глава 1

Госпиталь в Морозове, 13 марта 1943 года

Темным вечером в рыбацкой деревушке, превращенной в штаб Красной армии на время Невской операции Ленинградского фронта, в военном госпитале лежал раненый, ожидая смерти.

Он долго лежал со скрещенными руками, не шевелясь, пока свет не погас и в отделении все не затихло.

Скоро за ним придут.

Это был молодой парень двадцати трех лет, побитый войной. От долгого лежания на больничной койке его лицо побледнело. Он давно не брился, его черные волосы были коротко подстрижены, а карие глаза, уставившиеся в пространство, ничего не выражали. Александр Белов казался мрачным и подавленным, хотя не был ни жестоким, ни холодным человеком.

За несколько месяцев до этого во время битвы за Ленинград Александр побежал спасать лейтенанта Анатолия Маразова, лежавшего на льду Невы с простреленным горлом. Александр устремился к погибающему Анатолию, так же неразумно поступил и врач из Бостона, представитель Международного Красного Креста по имени Мэтью Сайерз, который провалился под лед и которого Александру пришлось вытаскивать и тащить через реку к бронированному грузовику для укрытия. Немцы пытались с воздуха подорвать грузовик, но вместо этого подорвали Александра.

Именно Татьяна спасла его от четырех всадников Апокалипсиса, которые пришли за ним, считая по пальцам в черных перчатках его добрые и дурные поступки. Татьяна, которой он как-то сказал: «Немедленно уезжай из Ленинграда и возвращайся в Лазарево». Лазарево – небольшая рыбацкая деревня, спрятавшаяся у подножия Уральских гор в сосновых лесах на берегу реки Камы. В Лазареве она какое-то время могла быть в безопасности.

Но Татьяна была похожа на того врача – такая же неразумная. «Нет», – сказала она ему. Она не поедет. И она сказала «нет» четырем всадникам, грозя им кулаком. Слишком рано предъявлять на него права. И потом вызывающе: «я не позволю вам забрать его. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать вам забрать его».

И она это сделала. Собственной кровью защитила от них Александра. Она влила в него свою кровь, осушила свои артерии, заполнив его вены, и он был спасен.

Своей жизнью Александр был обязан Татьяне, а доктор Сайерз – Александру. Сайерз намеревался переправить Александра с Татьяной в Хельсинки, откуда они отправились бы в Соединенные Штаты. С помощью Татьяны они придумали план. Александр несколько месяцев пролежал в госпитале, подлечивая спину, вырезая из дерева фигурки людей и копья и воображая, как они с Татьяной поедут через Америку. Никакой боли, никаких мучений, только они вдвоем поют под звуки радио.

Он жил, летая на крыльях надежды, но надежда была такой призрачной. Он понимал это, даже окунаясь в нее. Это была надежда человека, окруженного врагами, который, совершая последний бросок в безопасное место, молится о том, чтобы успеть нырнуть в омут жизни, пока враг не перезарядил оружие, пока в ход не пущена тяжелая артиллерия. Он слышит выстрелы, слышит крики за спиной, но продолжает бежать, надеясь на отсрочку свиста снаряда. Нырнуть в надежду или умереть в отчаянии. Нырнуть в Каму.

Судьба Александра была предрешена. Он спрашивал себя, с каких пор она была предрешена, но не хотел отвечать на этот вопрос.

С того момента, как он покинул маленькую комнату в Бостоне в декабре 1930 года, – вот с каких пор.

Александр не мог уехать из России. Но перед ним продолжала маячить тоненькая нить надежды. Последнее слабое мерцание гаснущей свечи.

Вывезти Татьяну из Советского Союза. Александр Белов стиснул зубы и закрыл глаза. Сжав кулаки, он отодвинулся от нее, оттолкнул от себя, отпустил.

Одно оставалось ему в его прежней жизни: встать и поприветствовать врача, который может спасти его жену. А пока надо было только ждать.

Не желая, чтобы его забрали в больничной одежде, Александр попросил медсестру из ночной смены принести его форму майора и офицерскую фуражку. Он побрился с помощью ножа прямо у койки, оделся, сел на стул и сложил на груди руки. Когда за ним придут, к чему он был готов, он хотел уйти с той мерой достоинства, какую позволили бы шестерки из НКВД. Он слышал громкий храп, который доносился с соседней койки, отгороженной ширмой.

Какой будет реальность Александра нынешней ночью? Что определит сознание Александра? Но еще важнее, что произойдет с ним через час или два, когда все то, чем некогда был Александр, будет поставлено под сомнение? Когда глава тайной полиции генерал Мехлис поднимет на него свои заплывшие жиром глаза-бусинки и спросит: «Скажите нам, кто вы, майор?» – каким будет ответ Александра?

Он муж Татьяны?

Да.

– Не плачь, милая.

– Не кончай пока. Пожалуйста. Не надо. Не сейчас.

– Таня, мне пора уходить.

Он пообещал полковнику Степанову, что вернется на воскресную ночную перекличку, и не мог опоздать.

– Пожалуйста. Не сейчас.

– Таня, у меня будет следующая увольнительная на выходных… – Он тяжело дышит. – После битвы за Ленинград. Я приду сюда. Но сейчас…

– Не надо, Шура, прошу тебя, не надо.

– Ты так крепко обнимаешь меня. Разомкни ноги.

– Нет. Не двигайся. Пожалуйста. Просто…

– Уже почти шесть, детка. Мне пора.

– Шура, милый, прошу тебя… не уходи.

– Не кончай, не уходи. Что мне делать?

– Останься здесь. Внутри меня. Навсегда внутри меня. Не сейчас, не сейчас.

– Ш-ш-ш, Таня, ш-ш-ш. – И пять минут спустя он готов выскочить за дверь. – Мне надо бежать, нет, не провожай меня до казарм. Я не хочу, чтобы ты шла одна в темноте. Пистолет, который я тебе дал, все еще у тебя? Останься здесь. Не смотри, как я иду по коридору. Просто… иди сюда. – Он заворачивает ее в шинель, прижимая к себе, целует ее волосы, губы. – Будь хорошей девочкой, Таня! И не говори: «Прощай!»

Она отдает под козырек.

– Увидимся, капитан моей души, – произносит Татьяна, лицо которой омыто слезами с пятницы до воскресенья.

Он солдат Красной армии?

Да.

Тот ли он человек, который доверил свою жизнь Дмитрию Черненко, жалкому демону, скрывавшемуся под маской друга?

И снова да.

Но когда-то Александр был американцем Баррингтоном. Он разговаривал как американец. Он смеялся как американец. Он играл в летние игры и плавал как американец. И будучи американцем, принимал свою жизнь как должное. У него были друзья, которые, как ему казалось, останутся с ним на всю жизнь. Когда-то были леса Массачусетса, которые Александр называл домом, и у него была детская сумка, где он хранил свои маленькие сокровища: ракушки и стертые осколки стекла, найденные им в проливе Нантакет, обертку от сахарной ваты, кусочки бечевки и тетивы, а также фотографию друга Тедди.

Когда-то у него была мать, и ее смуглое смеющееся лицо с большими глазами часто всплывало в его памяти.

И когда на черном небе светила голубая луна и на него проливали свет звезды, на какой-то миг Александр понимал, как ему ускользнуть от всей его советской жизни.

Однажды.

Жизнь Александра Баррингтона подходила к концу. Что ж, он не собирался уйти тихо.

Он прикрепил к кителю три медали «За боевые заслуги» и орден Красной Звезды, полученный за провод танка через озеро по тонкому льду, надел фуражку, сел на стул у койки и стал ждать.

Александр знал, как НКВД приходит за людьми вроде него. Им надо было привлечь к себе как можно меньше внимания. Они приходили глубокой ночью или на многолюдном железнодорожном вокзале, когда вы собирались отправиться на отдых в Крым. Они приходили на рыбный рынок или заявлялись к соседу, который на минуту приглашал вас к себе в комнату. Они спрашивали разрешения сесть за один стол с вами в столовой, где вы ели пельмени. Они плутали по магазину, а потом просили вас подойти к ним в отделе заказов. Они садились рядом с вами на скамейке в парке. Они всегда были вежливы, спокойны и щегольски одеты. Машина, подъезжающая к тротуару, чтобы доставить вас в Большой дом, и находящееся при них оружие никогда не бросались в глаза. Одна женщина, арестованная среди толпы, громко закричала и, взобравшись на фонарный столб, продолжала кричать так, что даже обычно безразличные прохожие остановились и стали смотреть. Она сделала работу НКВД невозможной. Им пришлось оставить ее в покое, и она, вместо того чтобы затеряться где-то на просторах страны, отправилась домой и легла спать. Они забрали ее ночью.

За Александром впервые пришли после школьных занятий. Он был с другом. К нему подошли двое мужчин и сказали, что он забыл о встрече с учителем истории. Не мог бы он вернуться на минуту и поговорить с учителем? Александр сразу распознал, учуял их ложь. Не двигаясь, он схватил друга за руку и покачал головой. Друг поспешно ушел, так как догадался, что он здесь лишний. Александр остался наедине с двумя мужчинами, обдумывая возможные варианты. Увидев черную машину, медленно подъезжающую к тротуару, он понял, что вариантов становится меньше. Станут ли они стрелять ему в спину средь бела дня, если вокруг полно людей? Решил, что не станут, и дал деру. Они погнались за ним, но им было тридцать с хвостиком, а не семнадцать. Через несколько минут Александр оторвался от них, свернул в переулок, спрятался, а потом пошел на рынок у Никольского собора. Купив немного хлеба, он побоялся идти домой. Он подумал, что они придут за ним туда, и провел ночь на улице.

На следующее утро он пошел в школу, считая, что в классе будет в безопасности. Сам директор принес Александру записку с просьбой зайти в канцелярию.

Едва он вышел из класса, как его схватили, без шума отвели на улицу и посадили в машину, ожидающую у тротуара.

В Большом доме его били, а затем перевели в «Кресты», где он ждал решения своей судьбы. Иллюзий у него не было.

Но когда они пришли к нему той ночью, Александр понимал, что они не захотят поднимать шум в отделении интенсивной терапии военного госпиталя. Фарс, разыгранный ими спектакль, что они отвезут его в Волхов для присвоения звания подполковника, сыграл бы на руку аппаратчикам, не будь рядом свидетелей. Александр стремился не попасть в Волхов, где уже было подготовлено все для «суда» над ним и казни. Здесь, в поселке Морозово, среди неопытных и неумелых, он имел больше шансов на выживание.

Ему было известно, что по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР от 1928 года он не является даже политзаключенным. Если бы его обвинили в преступлениях против государства, то он становился бы преступником и был бы осужден. Ему не было нужды быть американцем, или уклоняющимся от советского правосудия, или иностранным провокатором. Ему не было нужды быть шпионом или ура-патриотом. Ему не было даже нужды совершать преступление. Даже намерение было преступно и наказуемо. Намерение предать каралось со всей суровостью, как само предательство. Советское правительство гордилось этим явным признаком превосходства над западным правопорядком, бессмысленно дожидающимся совершения преступления и лишь затем назначающим наказание.

Все фактические или замышляемые действия, направленные на ослабление советского государства или советской военной мощи, были наказуемы смертью. И не только действия. Бездействие также считалось контрреволюционным.

Что касалось Татьяны… Александр понимал, что так или иначе Советский Союз сократит ее жизнь. Когда-то Александр планировал сбежать в Америку, оставив ее, жену дезертира из Красной армии. Или он мог погибнуть на фронте, оставив ее вдовой в Советском Союзе. Или его друг Дмитрий мог донести на Александра в НКВД, что он и сделал, и она осталась бы русской женой американского шпиона и классового врага народа. Таковы были пугающие перспективы у Александра и несчастной девушки, ставшей его женой.

«Когда Мехлис спросит меня, кто я такой, смогу ли я взять под козырек, сказать, что я Александр Баррингтон, и не оглянуться назад?»

Смог бы он так поступить? Не оглядываться назад?

Он не был уверен, что сможет.

Приезд в Москву, 1930 год

Одиннадцатилетнего Александра мутило.

– Что это за запах, мама? – спросил он, когда они втроем вошли в небольшую холодную комнату.

Было темно, и он почти ничего не мог разглядеть. Отец включил свет, и стало намного лучше. Лампочка светила тусклым желтым светом. Александр дышал ртом и опять спросил мать, но та не ответила. Она сняла изящную шляпку и пальто, однако, поняв, что в комнате слишком холодно, снова надела пальто и зажгла сигарету.

Отец Александра бодрой поступью расхаживал вокруг, дотрагиваясь до старого комода, деревянного стола, пыльных занавесок на окнах, а потом сказал:

– Совсем неплохо. Будет отлично. Александр, у тебя отдельная комната, а мы с мамой будем жить здесь. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Александр пошел за ним:

– Но запах, папа…

– Не волнуйся. – Гарольд улыбнулся. – Знаешь, мама приберется. К тому же это пустяки. Просто… много людей живет рядом. – Он сжал руку Александра. – Это запах коммунизма, сынок.

Поздно ночью их наконец привезли в общежитие гостиничного типа. В Москву они прибыли ранним утром того дня после шестнадцати часов на поезде из Праги. До Праги они добирались двадцать часов на поезде из Парижа, где пробыли двое суток, ожидая то ли документов, то ли разрешения, то ли поезда – Александр толком не знал. Париж ему понравился. Взрослые нервничали, но он не обращал на них внимания. Он был занят чтением своей любимой книги «Приключения Тома Сойера». Если он хотел отключиться от взрослых, то открывал «Тома Сойера», и ему становилось лучше. Потом, разумеется, мама пыталась объяснить ему, что произошло между ней и отцом, а Александр не знал, как сказать ей, чтобы она последовала примеру отца и ничего не говорила.

Он не нуждался в ее объяснениях.

Но только не сейчас. Сейчас он нуждался в объяснениях.

– Папа, запах коммунизма? Что это значит, черт возьми?!

– Александр! – воскликнул отец. – Чему учила тебя мама? Не разговаривай так. Где только ты подцепил такие слова? Мы с твоей мамой не употребляем подобные выражения.

Александру не нравилось перечить отцу, но он мог бы напомнить ему, что, ссорясь друг с другом, они тоже употребляют подобные выражения и даже хуже. Видимо, отцу казалось, что, поскольку ссора не касается Александра, тот ничего не слышит. Как будто родители не были в соседней комнате или прямо перед ним. В Баррингтоне Александр никогда ничего не слышал. Спальня родителей находилась в дальнем конце коридора наверху и была отделена от его спальни другими комнатами, поэтому он никогда ничего не слышал. Так и должно было быть.

– Папа, – снова попытался он, – пожалуйста. Что это за запах?

Отец смущенно ответил:

– Просто уборная, Александр.

Оглядев комнату, Александр спросил, где же она.

– Дверь в коридоре. – Гарольд улыбнулся. – Смотри на вещи оптимистически: тебе не придется ночью идти далеко.

Александр положил рюкзак и снял пальто. Ему было наплевать на холод. Он не станет спать в пальто.

– Папа, – сказал он, дыша ртом и сдерживая позыв к рвоте, – разве ты не знаешь, что я никогда не встаю ночью? Я сплю крепко.

В комнате стояла узкая кровать, покрытая тонким шерстяным одеялом. Когда Гарольд вышел из комнаты, Александр подошел к открытому окну. Был декабрь с минусовой температурой. Выглянув на улицу из окна второго этажа, он заметил пятерых человек, лежащих на земле у одного из подъездов. Он оставил окно открытым. Свежий холодный воздух выветрит запах.

Выйдя в коридор, он собирался пойти в уборную, но не смог. Вместо этого он пошел на улицу. Вернувшись, разделся и забрался в кровать. День выдался долгим, и Александр моментально заснул, перед тем поразмыслив о том, имеет ли капитализм свой запах.

Глава 2

Прибытие на остров Эллис, 1943 год

Татьяна выбралась из кровати и подошла к окну. Было утро, и медсестра собиралась принести ей ребенка на кормление. Отодвинув белые занавески и отведя щеколду, Татьяна попыталась поднять окно, но рама застряла из-за присохшей белой краски, тогда она подергала раму, та подалась, и Татьяна, подняв окно, высунула голову наружу. Утро было теплым, пахнущим соленой водой.

Соленая вода. Сделав глубокий вдох, Татьяна улыбнулась. Ей нравился этот запах, не похожий на знакомые ей запахи.

Зато были знакомы чайки, с пронзительными криками разрезающие воздух.

Вид из окна не был ей знаком.

Этим туманным утром Нью-Йоркская бухта представлялась расплывчатым зеркальным пространством зеленоватой морской воды, и вдалеке Татьяна увидела высокие здания, а справа от нее из тумана выступала огромная статуя, которая держит факел в поднятой правой руке.

Сидя у окна, Татьяна зачарованным взглядом рассматривала эти здания. Такие высокие! И такие красивые! Их было так много на горизонте. Шпили и выступающие плоские крыши вырисовывались на фоне неба, вознося смертного человека в бессмертные небеса. Кружащиеся птицы, спокойная вода, громадные здания и зеркальная бухта, выплескивающаяся в Атлантику.

Вскоре туман рассеялся, Татьяне в глаза ударило солнце, и ей пришлось отвернуться. Бухта утратила свою зеркальность, когда по ней начали курсировать паромы и буксиры, все разновидности лихтеров и грузовых судов и даже несколько яхт, издававшие радостную какофонию гудков и свистков. Татьяна собралась даже закрыть окно, но передумала.

Татьяна всегда мечтала увидеть океан. Она побывала на Черном море и на Балтийском море и повидала много озер – одна Ладога чего стоит, – но никогда не видела океана. Что до Александра, то он однажды в детстве плавал на катере по океану, наблюдая фейерверк 4 июля. Похоже, скоро наступит 4 июля. Может быть, Татьяна увидит фейерверк. Надо будет спросить у Бренды, ее медсестры, которая была не очень-то приветлива, закрывая от Татьяны нижнюю часть лица – и сердце – защитной маской.

– Да, – сказала Бренда. – Фейерверк будет. Четвертое июля через два дня. Все будет не так, как до войны, но все же будет. Но что тебе до фейерверка? Ты в Америке меньше недели и спрашиваешь про фейерверк? Тебе надо беречь ребенка от инфекции. Ты была на прогулке? Ты ведь знаешь, доктор велел тебе гулять на свежем воздухе, и прикрывать рот, если кашляешь, и не поднимать ребенка, потому что это утомит тебя. Ты была на воздухе? А завтрак?

«Бренда всегда тараторит слишком быстро, – подумала Татьяна, – нарочно, чтобы я не поняла».

Даже ворчание Бренды не могло испортить завтрак – яйца, ветчину, помидоры и кофе с молоком (не важно, сухое молоко или нет). Татьяна завтракала, сидя на своей кровати. Приходилось признать, что простыни, мягкий матрас и подушки, как и толстое шерстяное одеяло, дают прекрасное ощущение комфорта.

– Можете принести мне сына? Мне надо его покормить.

Ее груди налились молоком.

Бренда со стуком опустила окно.

– Не открывай больше, – сказала она. – Твой ребенок простудится.

– Простудится от летнего воздуха?

– Да, от влажного летнего воздуха.

– Но вы только что велели мне выходить на прогулку…

– Воздух снаружи – это одно, а воздух в помещении – совсем другое, – ответила Бренда.

– Он же не подхватил от меня туберкулезную палочку, – сказала Татьяна, нарочито громко кашляя. – Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.

Бренда принесла ребенка, и Татьяна покормила его, а потом снова открыла окно и уселась на подоконник, качая младенца на руках.

– Взгляни, Энтони, – прошептала Татьяна на родном русском языке. – Видишь? Видишь воду? Красиво, правда? А на том берегу бухты стоит большой город, где много людей, где красивые улицы и парки. Энтони, как только я поправлюсь, мы сядем на один из этих шумных паромов и прогуляемся по улицам Нью-Йорка. Ты хотел бы туда? – Гладя личико своего крошечного сына, Татьяна всматривалась в город на той стороне бухты. – Твой папа хотел бы, – прошептала она.

Глава 3

Морозово, 1943 год

Мэтью Сайерз появился у койки Александра около часа ночи, констатируя очевидный факт:

– Ты все еще здесь. – Он помолчал. – Может быть, тебя не заберут.

Американец доктор Сайерз был неизменным оптимистом.

Александр покачал головой:

– Ты положил в ее рюкзак мою медаль Героя Советского Союза? Спрятал, как я просил?

– Спрятал, как мог, – ответил доктор.

Александр кивнул.

Сайерз извлек из кармана шприц, пузырек и маленький флакон с лекарством:

– Тебе это пригодится.

– Мне больше нужен табак. Есть у тебя немного?

– Самокрутки, – сказал Сайерз, доставая полную коробку папирос.

– Сойдут.

– Даю тебе десять гран раствора морфия. – Сайерз показал Александру маленький пузырек с бесцветной жидкостью. – Не принимай все сразу.

– Зачем мне вообще его принимать? Я уже несколько недель не принимаю.

– Может понадобиться, кто знает? Принимай по четверти грана. Максимум полграна. Десяти гран достаточно, чтобы убить двоих взрослых мужчин. Видел, как его вводят?

– Да, – моментально вспомнив Татьяну со шприцем в руке, ответил Александр.

– Хорошо. Поскольку ты не сможешь начать курс внутривенного введения, лучше всего уколы в живот. Тут есть сульфаниламидные препараты для защиты от повторной инфекции. Маленький пузырек с фенолом для стерилизации раны, если не будет других средств. И пачка бинтов. Тебе надо ежедневно менять повязку.

– Спасибо, доктор.

Они замолчали.

– У тебя есть гранаты?

– Одна в сумке, другая в сапоге, – кивнул.

– Оружие? – (Александр похлопал по кобуре.) – Они заберут его у тебя.

– Им придется. Сдавать добровольно я не собираюсь.

Доктор Сайерз пожал Александру руку.

– Помнишь, что я тебе говорил? – спросил Александр. – Что бы со мной ни случилось, ты возьмешь это. – Он снял офицерскую фуражку и вручил ее доктору. – И составишь свидетельство о моей смерти, и скажешь ей, что видел, как я погиб на озере, и столкнул меня в прорубь, поэтому тела нет. Понятно?

– Я сделаю то, что должен, – кивнул Сайерз. – Хотя мне не хочется этого делать.

– Знаю.

Оба помрачнели.

– Майор… что, если я действительно найду тебя мертвым на льду?

– Ты составишь свидетельство о моей смерти и похоронишь меня в Ладоге. Прежде чем столкнуть в прорубь, перекрести меня. – Он слегка поежился. – Не забудь передать ей мою фуражку.

– Этот парень Дмитрий Черненко постоянно крутится около моего грузовика, – сказал Сайерз.

– Да. Он не даст тебе уехать без него. Это точно. Тебе придется взять его.

– Я не хочу брать его.

– Ты ведь хочешь спасти ее, верно? Если он не поедет, у нее не будет шанса. Так что перестань думать о вещах, которые не можешь изменить. Просто будь с ним осторожен. Не доверяй ему.

– А что делать с ним в Хельсинки?

Здесь Александр позволил себе чуть улыбнуться:

– Я не вправе советовать тебе на этот счет. Просто не делай ничего, что может угрожать тебе или Тане.

– Разумеется.

– Ты должен быть осторожным, невозмутимым, непринужденным, смелым, – продолжил Александр. – Уезжай с ней как можно скорее. Ты уже сказал Степанову, что возвращаешься?

Полковник Степанов был командиром Александра.

– Я сказал ему, что возвращаюсь в Финляндию. Он попросил меня отвезти… твою жену в Ленинград. Он сказал, ей будет легче, если она уедет из Морозова.

– Я уже разговаривал с ним. Попросил отпустить ее с тобой. Ты повезешь ее с его одобрения. Хорошо. Тебе будет проще уехать с базы.

– Степанов сказал, что у них принято перевозить военных в Волхов для повышения по службе. Это ложь? Я перестал понимать, где правда, а где ложь.

– Добро пожаловать в мой мир.

– Он знает, что тебя ждет?

– Именно он рассказал мне, что со мной будет. Они должны перевезти меня через озеро. Здесь у них нет тюрьмы, – объяснил Александр. – Но он скажет моей жене то же самое, что и я сказал ей, что меня повышают по службе. Когда грузовик взорвется, энкавэдэшникам будет даже проще согласиться с официальной версией. Они не любят объяснять аресты старших офицеров. Гораздо проще сказать, что я погиб.

– Но здесь, в Морозове, у них все-таки есть тюрьма. – Сайерз понизил голос. – Я не знал, что это тюрьма. Меня попросили осмотреть двух солдат, умирающих от дизентерии. Они находились в каморке в подвале заброшенной школы. Это было бомбоубежище, разделенное на крохотные ячейки. Я думал, их посадили на карантин. – Сайерз взглянул на Александра. – Я не смог даже помочь им. Не понимаю, почему им просто дали умереть, а меня позвали слишком поздно.

– Они позвали тебя вовремя. Таким образом, солдаты умерли под присмотром врача. Врача Международного Красного Креста. Это вполне законно.

Тяжело дыша, доктор Сайерз спросил:

– Ты боишься?

– За нее, – посмотрев на доктора, ответил Александр. – А ты?

– До смешного.

Александр откинулся на спинку стула:

– Скажи мне одну вещь, доктор. Моя рана зажила достаточно, чтобы идти воевать?

– Нет.

– Она может открыться снова?

– Нет, но может инфицироваться. Не забывай принимать сульфаниламидные препараты.

– Не забуду.

Прежде чем уйти, доктор Сайерз тихо сказал Александру:

– Не беспокойся за Таню. С ней все будет в порядке. Она будет со мной. Я не спущу с нее глаз до Нью-Йорка. И там тоже все будет хорошо.

Чуть кивнув, Александр сказал:

– С ней будет все хорошо, насколько это возможно. Угощай ее шоколадом.

– Полагаешь, этого достаточно?

– Предлагай иногда, – повторил Александр. – Первые пять раз будет отказываться, а на шестой возьмет.

Уже в дверях отделения доктор Сайерз оглянулся. Двое мужчин в упор посмотрели друг на друга, а потом Александр взял под козырек.

Жизнь в Москве, 1930 год

Их встретили на железнодорожном вокзале, сразу отвезли в ресторан, где они весь вечер ели и пили, и только после этого отправили в гостиницу. Александр порадовался тому, что отец был прав: жизнь здесь оказалась замечательной. Еда была сносной, и ее было много. Хлеб, правда, был несвежим, и, как ни странно, курица тоже. Сливочное масло держали при комнатной температуре, как и воду, но черный чай был сладким и горячим. Когда все подняли хрустальные стопки с водкой под громкие возгласы «За здоровье!», отец даже позволил Александру сделать глоток, но вмешалась его мать:

– Гарольд, не давай ребенку водки! Ты что, с ума сошел?

Сама она не любила спиртное, так что лишь поднесла стопку к губам. Александр сделал глоток из любопытства, ему страшно не понравилось, горло долго горело огнем. Мать поддразнивала его. Когда в горле перестало жечь, Александр уснул прямо за столом.

Потом эта гостиница.

Потом туалеты.

Гостиница была зловонной и темной. Темные обои, темные полы, полы, которые местами, включая комнату Александра, были кривыми. Александр всегда считал, что углы в помещении должны быть прямыми, но что он знал? Может быть, успехи революционного советского инженерного искусства и строительной технологии не успели оказать влияния на Америку. Слушая разговоры отца о советском чуде, Александр не удивился бы, узнав, что колесо не было изобретено до Великой Октябрьской революции 1917 года.

Покрывала на их кроватях, как и обивка диванов, были темными, шторы – темно-коричневыми, дровяная печь на кухне – черной, а три кухонных шкафа – из темного дерева. В соседних комнатах, выходящих в темный, плохо освещенный коридор, жили три брата из Грузии, что на побережье Черного моря. Все с курчавыми темными волосами, смуглой кожей и темными глазами. Они сразу же приняли Александра в свою компанию, пусть у него была светлая кожа и прямые волосы. Они звали его Сашей, своим маленьким мальчиком и заставляли есть жидкий йогурт, называемый кефиром, который Александр возненавидел до отвращения.

Он обнаружил, к своему несчастью, что многие русские кушанья вызывают у него отвращение. Он совершенно не выносил еды, приправленной луком и уксусом.

Бóльшая часть русских блюд, поставленных перед ним другими дружелюбными жильцами общежития, была щедро приправлена луком и уксусом.

За исключением русскоговорящих братьев-грузин, другие обитатели их этажа почти не говорили по-русски. На втором этаже гостиницы «Держава» жили тридцать других постояльцев, приехавших в Советский Союз в основном по тем же причинам, что и Баррингтоны. Там жила семья коммунистов из Италии, которых выгнали из Рима в конце двадцатых, а в Советском Союзе приняли как своих. Гарольд с Александром считали это благородным поступком.

Жили там семья из Бельгии и две семьи из Англии. Британские семьи нравились Александру больше всего, потому что они говорили на языке, напоминающем тот английский, который он знал. Однако Гарольду не нравилось, что Александр продолжает говорить по-английски, не очень нравились ему и сами британские семьи, как и итальянцы, и вообще никто с их этажа ему особо не нравился. При каждом удобном случае Гарольд пытался отговорить Александра от общения с сестрами Тарантелла или с Саймоном Лоуэллом, пареньком из Ливерпуля в Англии. Гарольд Баррингтон хотел, чтобы его сын подружился с советскими девочками и мальчиками. Он хотел, чтобы Александр погрузился в московскую среду и освоил русский язык, и Александр, желая порадовать отца, слушался его.

Гарольд без особого труда нашел в Москве работу. Когда он жил в Америке, ему не было нужды работать, но он попробовал себя во многих областях и, не будучи профессионалом, делал многое хорошо и быстро обучался. В Москве власти направили его в типографию «Правды», советской газеты, где он по десять часов в день работал на ротаторе. Каждый вечер он приходил домой с руками, заляпанными темно-синей, почти черной, типографской краской. Эта краска никак не отмывалась.

Он мог также стать кровельщиком, но в Москве не было обширного нового строительства. «Еще нет, – говорил Гарольд, – но очень, очень скоро будет».

Мать Александра следовала примеру отца: она все сносила, за исключением убожества удобств. Александр дразнил ее:

– Папа, ты одобряешь то, как мама избавляется от запаха пролетариата? Мама, папа не одобряет, хватит убираться.

Но Джейн все равно целый час оттирала общую ванну, перед тем как залезть в нее. Каждый день после работы она драила туалет, после чего готовила обед. Александр с отцом дожидались еды.

– Александр, надеюсь, ты моешь руки после туалета…

– Мама, я не ребенок, – отвечал Александр. – Я не забываю мыть руки. – Он втягивал воздух носом. – О-о, вода коммунизма. Такая едкая, такая холодная, такая…

– Перестань! И в школе тоже. Мой руки везде.

– Да, мама.

Пожав плечами, она сказала:

– Знаешь, не важно, что здесь плохо пахнет, но не так плохо, как в конце коридора. Ты знаешь, как пахнет в комнате Марты?

– Конечно. Там особенно силен новый советский запах.

– Знаешь, почему в ее комнате так плохо пахнет? Там она живет с двумя сыновьями. О-о, эта грязь, эта вонь!

– Я не знал, что у нее двое сыновей.

– О да. В прошлом месяце они приехали из Ленинграда в гости и остались.

Александр ухмыльнулся:

– Ты говоришь, в комнате воняет из-за них?

– Не из-за них, – с противным смешком ответила Джейн. – Это проститутки, которых они приводят с собой с Ленинградского вокзала. Каждую ночь у них новая шлюха. И от них в комнате вонь.

– Мама, ты такая суровая. Не все могут купить «Шанель» в Париже. Может, ты одолжишь им свои духи? – Александр был доволен своей шуткой.

– Пожалуюсь на тебя отцу.

– Может, тебе лучше перестать говорить с одиннадцатилетним сыном о проститутках, – сказал присутствовавший при их разговоре Гарольд.

– Александр, милый, приближается Рождество. – Сменив тему, Джейн задумчиво улыбнулась. – Папа не любит вспоминать эти бессмысленные ритуалы…

– Дело не в том, что не люблю, – возразил Гарольд. – Просто хочу, чтобы они заняли свое место в прошлом, а теперь они не нужны.

– И я полностью с тобой согласна, – спокойно продолжила Джейн, – но разве время от времени ты не грустишь?

– Особенно сегодня, – сказал Александр.

– Да. Что ж, это верно. У нас был отличный обед. Ты получишь подарок на Новый год, как все советские дети. – Она помолчала. – Не от Деда Мороза, а от нас. – (Снова пауза.) – Ты ведь больше не веришь в Санта-Клауса, сынок?

– Не верю, мама, – не глядя на мать, медленно произнес Александр.

– С какого времени?

– С этого самого момента, – ответил он, вставая и убирая тарелки со стола.

Джейн Баррингтон нашла работу библиотекаря в университетской библиотеке, но через несколько месяцев ее перевели в справочный отдел, потом в отдел карт, затем в университетский кафетерий подавать обеды. Каждый вечер, вымыв уборную, она готовила своей семье русский обед, время от времени сетуя на отсутствие сыра моцарелла, оливкового масла для хорошего соуса к спагетти или свежего базилика, но Гарольда с Александром это не беспокоило. Они ели капусту, сосиски, картофель, грибы и черный хлеб, натертый солью, и Гарольд требовал, чтобы Джейн научилась готовить густой борщ с говядиной в традициях русской кухни.

Александр спал, когда его разбудили крики матери. Он нехотя вылез из кровати и вышел в коридор. Его мать в белой ночной рубашке громко ругала одного из сыновей Марты, который, не оборачиваясь, крался по коридору. В руках Джейн держала кастрюлю.

– Что происходит? – спросил Александр.

Гарольд не вставал с постели.

– Я сходила в туалет, а после решила пойти выпить воды. И что я увидела на кухне? Этот мерзавец, эта грязная скотина запустил в мой борщ свою гадкую лапу, вытащил мясо и стал есть его! Мое мясо! Мой борщ! Прямо из кастрюли! Мерзость! – Она кричала на весь коридор. – Подонок! Никакого уважения к чужой собственности!

Александр стоял, слушая мать, которая не унималась еще несколько минут, а потом со злобным удовольствием вылила в раковину всю кастрюлю недавно приготовленного супа.

– И подумать не могу, что стану есть борщ, в котором побывали руки этого скота, – заявила она.

Александр вернулся в свою постель.

На следующее утро Джейн продолжала говорить об этом. И днем, когда Александр пришел домой из школы. И за обедом – без борща и мяса, а с тушеными овощами, которые ему не понравились. Александр понял, что предпочитает мясо всему остальному. Мясо насыщало его, как никакая другая еда. Он стеснялся собственного растущего тела, но организм надо было питать. Курятиной, говядиной, свининой. Иногда рыбой. Его совсем не привлекали овощи.

Гарольд обратился к Джейн:

– Не волнуйся. Ты совсем извела себя.

– Как не волноваться? Как ты думаешь: этот мерзавец вымыл руки после того, как лапал вокзальную шлюху, побывавшую с полусотней других грязных подонков вроде него?

– Ты же вылила суп. К чему столько шума? – спросил Гарольд.

Александр пытался сохранять серьезное выражение лица. Они с отцом обменялись взглядами. Отец промолчал, но Александр откашлялся и сказал:

– Мама… гм… мне кажется, ты поступаешь не совсем по-социалистически. Сын Марты имеет все права на твой суп. Как и ты имеешь все права на его шлюху. Разумеется, тебе этого не нужно. Но тебе дается право на нее. Как дается право на его масло. Тебе не хочется его сливочного масла? Пойду принесу немного.

Гарольд и Джейн мрачно уставились на Александра.

– Александр, ты с ума сошел? Зачем мне может понадобиться что-то, принадлежащее этому человеку? – поинтересовалась Джейн.

– Это моя точка зрения, мама. Ему ничего не принадлежит. Это твое. И тебе тоже ничего не принадлежит. Это его. Он имеет все права шуровать в твоем борще. Именно этому ты меня учила. Этому меня учит московская школа. Мы все получаем от этого пользу. Вот почему мы так живем. Преуспевать от процветания каждого. Радоваться и извлекать выгоду из достижений друг друга. Я лично не понимаю, почему ты сварила так мало борща. Ты знаешь, что Настя с нашего этажа с прошлого года ест борщ без мяса? – Александр с вызовом взглянул на родителей.

– Господи, что на тебя нашло? – спросила мать.

– Послушай, когда следующее партсобрание? – покончив с обедом, изобиловавшим капустой и луком, спросил Александр отца. – Не могу дождаться.

– Знаешь что? Думаю, никаких больше собраний, сынок, – заявила Джейн.

– Как раз наоборот, – взъерошив Александру волосы, сказал Гарольд.

Александр улыбнулся.

Они приехали в Москву зимой и по прошествии трех месяцев осознали, что для покупки нужных товаров – пшеничной или ржаной муки либо электрических лампочек – надо идти к частным торговцам, спекулянтам, которые околачивались у вокзалов, продавая фрукты и ветчину прямо из карманов своих отороченных мехом пальто. Их было немного, и цены они заламывали непомерные. Гарольд был против этого, довольствуясь небольшими порциями черного хлеба и борщом без мяса, картофелем без сливочного масла, но с большим количеством льняного масла, которое прежде считалось пригодным лишь для производства краски и линолеума и для пропитки древесины.

– У нас нет денег, чтобы платить частным торговцам, – говорил он. – Одну зиму проживем и без фруктов. Следующей зимой будут фрукты. У нас нет лишних денег. Откуда нам взять денег, чтобы покупать у спекулянтов?

Джейн не отвечала, Александр пожимал плечами, потому что не знал, что сказать, но, когда Гарольд засыпал, Джейн тайком приходила к сыну в комнату и шептала, чтобы назавтра он пошел и купил себе апельсинов и ветчины или молока сомнительной свежести. И тогда он убережется от цинги и дистрофии.

– Слышишь меня, Александр? Я кладу американские доллары во внутренний кармашек твоего школьного портфеля, хорошо?

– Хорошо, мама. Откуда взялись эти американские деньги?

– Не важно, сынок. Я привезла небольшой излишек, просто на всякий случай. – Она пододвигалась к нему, и в темноте ее губы находили его лоб. – Не приходится ждать чего-то хорошего. Ты знаешь, что происходит в нашей Америке? Депрессия. Бедность, безработица, повсюду проблемы, это тяжелые времена. Но мы живем согласно нашим принципам. Мы строим новое государство, основанное не на эксплуатации, а на принципах братства и взаимной выгоды.

– С небольшим излишком американских долларов? – шепотом спрашивал Александр.

– Да, – обхватив его голову руками, соглашалась Джейн. – Но не говори отцу. Отец очень огорчится. Он посчитает, что я предала его. Так что не говори ему.

– Не скажу.

Следующей зимой, когда Александру уже исполнилось двенадцать, в Москве по-прежнему не было свежих фруктов. Стояли такие же жгучие холода, и единственное различие между зимой 1931 года и зимой 1930-го состояло в том, что спекулянты у вокзалов пропали. Все они получили по десять лет в лагерях Сибири за контрреволюционную, антипролетарскую деятельность.

Глава 4

Жизнь на острове Эллис, 1943 год

Выздоравливая, Татьяна пыталась читать, чтобы улучшить свой английский. В небольшой, но хорошо составленной библиотеке на Эллисе она нашла много книг на английском, подаренных медсестрами, врачами и другими благотворителями. В библиотеке было даже несколько книг на русском: Маяковский, Горький, Толстой. Татьяна читала в своей палате, но чтение на английском не поглощало ее целиком, внимание рассеивалось, и тогда видения рек, льда и крови перемешивались с видениями бомбежек, самолетов, минометов и прорубей во льду, застывших матерей на диванах с мешками для трупов в руках, и умирающих от голода сестер на грудах трупов, и братьев, погибших при взрывах поездов, и отцов, превратившихся в пепел, и дедушек с инфицированными легкими, и бабушек, умирающих от горя. Белый камуфляж, лужи крови, влажные спутанные черные волосы, лежащая на льду офицерская фуражка – все видения настолько отчетливые, что ей приходилось шатаясь идти по коридору в общую ванную комнату с приступом рвоты. После этого она заставляла себя сосредоточиться на английском, не позволяя мыслям блуждать, но ее душа продолжала страдать от пустоты в груди, черной пустоты, вызывающей такой страх, что, закрыв глаза, она начинала задыхаться.

Тогда Татьяна доставала спящего Энтони из кроватки и клала себе на грудь, чтобы успокоиться. Но, как бы приятно ни пах Энтони и какими бы шелковистыми ни казались его волосы, ее мысли витали в другом месте. Во всяком случае…

Но ей нравилось вдыхать его запах. Ей нравилось раздевать его, если было достаточно тепло, и прикасаться к его пухлому и мягкому розовому тельцу. Ей нравились запах его волос и младенческое молочное дыхание. Ей нравилось переворачивать его на живот и трогать его спинку, ножки и длинные ступни, вдыхать запах его шейки. Он безмятежно спал, не просыпаясь даже от всех этих ласк и прикосновений.

– Этот ребенок когда-нибудь просыпается? – спросил во время одного из обходов доктор Эдвард Ладлоу.

Медленно подбирая английские слова, Татьяна ответила:

– Считайте, что он лев. Спит двадцать часов в сутки, а ночью просыпается, чтобы отправиться на охоту.

– Видимо, ты поправляешься, – улыбнулся Эдвард. – Уже шутишь.

Татьяна печально улыбнулась в ответ. Доктор Ладлоу был худощавым привлекательным мужчиной с плавными движениями. У него были внимательные глаза. Он не повышал голоса, не размахивал руками. Его глаза, его речь, все его движения успокаивали. Он обладал прекрасным врачебным тактом, что является обязательным атрибутом хорошего врача. Татьяна считала, что ему лет тридцать пять. Он держался очень прямо – вероятно, в прошлом был военным. Она чувствовала, что может доверять ему.

Когда месяц назад Татьяна прибыла в порт Нью-Йорка, доктор Ладлоу принимал у нее роды, и она разрешилась сыном. Теперь он каждый день проведывал ее, хотя Бренда говорила, что обычно он работал на острове Эллис пару дней в неделю.

Взглянув на свои наручные часы, Эдвард сказал:

– Время идет к ланчу. Почему бы нам не прогуляться, если не возражаешь, и не перекусить в кафетерии? Надень халат, и пойдем.

– Нет-нет. – Ей не нравилось выходить из палаты. – А как же туберкулезная палочка?

Он отмахнулся от нее:

– Надень маску и выходи в коридор.

Она неохотно вышла. Во время ланча они сидели за одним из узких прямоугольных столов, стоящих по периметру большого зала с высокими окнами.

– Не слишком большая порция, – заметил Эдвард, глядя на свою тарелку. – Вот, возьми у меня немного говядины.

Он отрезал половину куска говядины с соусом и положил ей на тарелку.

– Спасибо, но посмотрите, сколько у меня еды, – сказала Татьяна. – У меня есть белый хлеб, есть маргарин. У меня есть картофель, рис и кукуруза. Так много еды…

Она сидит в темной комнате, и перед ней – тарелка с куском черного хлеба размером с колоду карт. В хлебе есть опилки и картон. Она берет нож с вилкой и медленно разрезает кусок на четыре части. Она съедает один кусочек, тщательно жует, с трудом проталкивая хлеб в пересохшую глотку, потом другой и, наконец, последний. Она особенно тянет с последним кусочком, так как знает, что до следующего утра другой еды не будет. Ей хочется быть сильной и оставить половину хлеба до ужина, но не получается. Подняв глаза от своей тарелки, она видит свою сестру Дашу. Ее тарелка давно пуста.

– Хорошо бы, приехал Александр, – говорит Даша. – У него может быть еда для нас.

«Хорошо бы, приехал Александр», – думает Татьяна.

Она вздрогнула, одна картофелина упала на пол. Наклонившись, Татьяна подняла ее, сдула пыль и съела, не говоря ни слова.

Эдвард уставился на нее, не донеся до рта вилку с куском говядины.

– Здесь есть сахар, и чай, и кофе, и сгущенное молоко, – дрожащим голосом продолжила Татьяна. – Есть яблоки и апельсины.

– Но зато почти нет курятины и говядины, очень мало молока и совсем нет сливочного масла, – возразил Эдвард. – Раненым нужно масло. Знаешь, они быстрее поправляются, если едят масло.

– Может быть, им не хочется быстрее поправляться. Может, им здесь нравится. – Татьяна, заметив, что Эдвард снова ее изучает, о чем-то задумалась. – Эдвард, вы говорите, у вас есть молоко?

– Немного, но да, натуральное молоко, не сгущенное.

– Принесите мне большой бак молока и деревянную ложку с длинной ручкой. Литров десять молока или двадцать. Чем больше, тем лучше. Завтра у нас будет масло.

– Какое отношение молоко имеет к маслу? – поинтересовался Эдвард; теперь настала очередь Татьяны удивленно смотреть на Эдварда, который сказал с улыбкой: – Я врач, а не фермер. Ешь-ешь. Тебе это нужно. И ты права. Несмотря ни на что, еды все же полно.

Глава 5

Морозово, 1943 год

За ним пришли ночью. Спавшего на стуле Александра грубо растолкали четверо мужчин и заставили его подняться.

Он медленно встал.

– Вы едете в Волхов получать повышение. Поторопитесь! Нельзя терять время. Нам предстоит пересечь озеро до рассвета. Немцы постоянно бомбят Ладогу.

Мужчина с землистым цветом лица, говоривший вполголоса, очевидно, был за старшего. Остальные трое не открывали рта.

Александр взял свой вещмешок.

– Оставьте это здесь, – велел мужчина.

– Но я солдат. Я всегда ношу с собой вещмешок.

– У вас есть при себе оружие?

– Конечно.

– Давайте его сюда.

Александр сделал к ним шаг. Он был на голову выше самого высокого из них. В своих невзрачных серых зимних пальто они чем-то напоминали бандитов. На пальто у них были маленькие синие нашивки – символ НКВД, Народного комиссариата внутренних дел, подобно тому как Красный Крест был символом международной помощи.

– Не могу понять, о чем вы меня просите, – стараясь сохранять спокойствие, сказал Александр.

– Вам же легче, – запинаясь, пробормотал первый мужчина. – Вы ведь ранены, так? Вам, должно быть, тяжело носить все эти шмотки…

– Это не шмотки. Это мои личные вещи. Их немного. Пойдемте! – громко произнес Александр, отходя от кровати и отодвигая людей в сторону. – Послушайте, товарищи, мы теряем время.

Это была неравная борьба. Он был офицером, майором. Их звания он не знал, не видя погоны на плечах. Они не имели над ним власти и, только выйдя из здания, могли лишить звания его самого. Тайная полиция предпочитала вершить свои дела без свидетелей, в темноте. Они не хотели, чтобы их услышали чутко спящие медсестры или раненые солдаты. НКВД нравилось, чтобы все выглядело оправданно. Раненого офицера отправляют среди ночи по льду озера, чтобы получить повышение по службе. Что в этом такого необычного? Но чтобы их притворство не раскрылось, пришлось оставить ему оружие. Как будто они могли отобрать его.

Когда они выходили из палаты, Александр заметил, что две соседние с ним койки пусты. Исчез солдат с затрудненным дыханием и еще один.

– Они тоже идут на повышение? – покачав головой, сухо спросил Александр.

– Без вопросов, просто идите, – велел один из мужчин. – Быстро!

Александру было трудновато идти быстро.

Пока они шли по коридору, он гадал, где сейчас спит Татьяна. За одной из этих дверей? Она где-то здесь? Пока еще так близко. Он сделал глубокий вдох, словно желая учуять ее.

Позади здания их ожидал бронированный грузовик. Он стоял рядом с джипом доктора Сайерза из Красного Креста. Александр разглядел в темноте красно-белую эмблему. Когда они приблизились к грузовику, из темноты, прихрамывая, вышел человек. Это был Дмитрий. Он согнулся над своей загипсованной рукой, а его лицо представляло собой черное месиво с распухшей шишкой вместо носа, – так с ним недавно обошелся Александр.

Дмитрий остановился и секунду молча смотрел на Александра, а потом сдавленным голосом, особо выделив фамилию Белов, произнес:

– Куда-то собираетесь, майор Белов?

– Дмитрий, не подходи ко мне, – сказал Александр.

Словно послушавшись его предостережения, Дмитрий сделал шаг назад, потом беззвучно засмеялся:

– Ты больше не причинишь мне вреда, Александр.

– Как и ты.

– О-о, поверь мне, – произнес Дмитрий вкрадчивым голосом, – я все еще могу навредить тебе.

И в тот момент, когда Александра подталкивали к грузовику НКВД, Дмитрий в исступлении откинул голову назад и погрозил Александру трясущимся пальцем, оскалив желтые зубы под распухшим носом и прищурив глаза.

Александр повернул голову, расправил плечи и, даже не взглянув в сторону Дмитрия, запрыгнул в грузовик и очень громко и четко, с явным удовольствием произнес:

– Твою же мать!

– Залезай в грузовик и заткнись! – гаркнул на Александра один из энкавэдэшников, а Дмитрию бросил: – Возвращайся в свое отделение, уже миновал комендантский час. Почему ты здесь околачиваешься?

В глубине грузовика Александр увидел своих дрожащих соседей по палате. Он не ожидал, что в грузовике вместе с ним окажутся еще двое солдат Красной армии. Он думал, будет только он и энкавэдэшники. Рисковать или жертвовать собой будут только они и он. А что теперь?

Один из энкавэдэшников схватил вещмешок Александра, но тот дернул его к себе. Мужчина не отпускал.

– Похоже, вам тяжело его нести, – сказал он. – Я заберу мешок и верну вам на том берегу озера.

– Нет, он останется у меня. – Александр покачал головой и вырвал мешок из рук энкавэдэшника.

– Белов…

– Сержант! – громко произнес Александр. – Вы разговариваете с офицером. Для вас я майор Белов. Оставьте мои вещи в покое. Поехали. У нас впереди долгий путь.

Улыбаясь про себя, он отвернулся, больше не обращая внимания на сержанта НКВД. Спина у него болела не так сильно, как он ожидал. Он мог ходить, прыгать, разговаривать, наклоняться, сидеть на полу грузовика. Его огорчала лишь собственная слабость.

Двигатель грузовика набрал обороты, и они начали удаляться – от госпиталя, от Морозова, от Татьяны. Александр глубоко вдохнул и повернулся к двоим мужчинам, сидящим перед ним.

– Кто вы, черт побери?! – спросил он.

Слова были грубыми, но тон миролюбивым. Александр вскользь оглядел солдат. Было темно, и он с трудом различал их черты. Они сидели, съежившись и прислонившись к борту грузовика. Тот, что поменьше ростом, был в очках, а тот, что повыше, с повязкой на голове, сидел, завернувшись в шинель. Видны были только его глаза, нос и рот. Его яркие и живые глаза различимы были даже в темноте. «Яркие» – не совсем подходящее слово. Дерзкие. Чего нельзя было сказать о глазах невысокого солдата. Тусклые.

– Кто вы? – повторил Александр.

– Лейтенант Николай Успенский. А это ефрейтор Борис Майков. Мы были ранены во время операции «Искра» пятнадцатого января, со стороны Волхова… Нас разместили в походной палатке, пока мы…

– Достаточно, – сказал Александр, протягивая руку.

Прежде чем продолжить, ему захотелось пожать каждому из них руку, чтобы понять, из какого они теста. С Успенским все было ясно – уверенное и дружеское рукопожатие. Не слабое, как у Майкова.

Александр сел, прислонившись спиной к борту грузовика, и нащупал гранату в сапоге. Черт возьми! Успенский был тем самым бойцом, которого Таня разместила в палате рядом с Александром, – тем самым, с одним легким, – и он тогда не слышал и не говорил. А вот сейчас он сидит, самостоятельно дышит, слушает, разговаривает.

– Послушайте, – начал Александр, – соберитесь с силами. Они вам понадобятся.

– Чтобы получить медаль? – недоверчиво спросил Майков.

– Если не возьмешь себя в руки и не перестанешь трястись, то получишь медаль посмертно, – сказал Александр.

– Как ты узнал, что я трясусь?

– Слышу, как стучат твои сапоги, – ответил Александр. – Успокойся, солдат!

Майков повернулся к Успенскому:

– Я говорил тебе, лейтенант, что это странно, когда тебя будят ночью…

– А я велел тебе заткнуться! – приказал Александр.

Через узкое оконце в передней части грузовика пробивался тусклый голубоватый свет.

– Лейтенант, – обратился Александр к Успенскому, – можешь встать? Мне надо, чтобы ты загородил окошко.

– В последний раз, когда я это слышал, моему соседу по казарме врезали, – с улыбкой произнес Успенский.

– Не сомневайся, здесь никому не врежут, – сказал Александр. – Вставай!

Успенский подчинился.

– Скажи правду. Мы получим повышение?

– Откуда мне знать?

Когда Николай загородил окошко, Александр снял сапог и вынул одну из гранат. Было так темно, что ни Майков, ни Успенский не увидели, что он сделал.

Он подполз к задней части грузовика и сел, прислонившись спиной к дверям. В кабине находились только два энкавэдэшника. Они были молоды, у них не было опыта, и ни один не хотел пересекать озеро из-за повсеместной опасности немецких обстрелов. Недостаток опыта у водителя проявлялся в его неспособности вести грузовик быстрее двадцати километров в час. Александр знал: если немцы отслеживают действия советской армии со своих позиций в Синявине, то неспешное движение грузовика не ускользнет от внимания разведки. Пешком он шел бы по льду быстрее.

– Майор, вы идете на повышение? – поинтересовался Успенский.

– Мне так сказали и разрешили оставить при себе оружие. Пока не услышу другого, буду оставаться оптимистом.

– Они не разрешили оставить при себе оружие. Я видел и слышал. У них просто не хватило силы отобрать его.

– У меня тяжелое ранение. – Александр достал папиросу. – Если бы захотели, отобрали бы.

Он закурил.

– У вас найдется еще одна? – спросил Успенский. – Я три месяца не курил. – Он пытался разглядеть Александра. – Не видел никого, кроме медсестер. – Он помолчал. – Правда, слышал ваш голос.

– Ты не хочешь курить, – сказал Александр. – Насколько я знаю, у тебя проблемы с легкими.

– У меня одно легкое, и моя медсестра нарочно поддерживала меня в больном состоянии, чтобы меня не отправили обратно на фронт. Вот что она для меня сделала.

– Вот как? – Александр старался не закрывать глаза при воспоминании о медсестре Николая – миниатюрной ясноглазой блондинке из Лазарева.

– Она приносила лед и заставляла меня вдыхать холодные пары, чтобы заставить легкие работать. Жаль, она не могла сделать для меня чего-то большего.

Александр протянул ему папиросу. Он хотел, чтобы Николай замолчал. Вряд ли Успенский обрадовался бы, узнав, что Татьяна спасла его лишь для того, чтобы он попал в лапы Мехлиса.

Вынув пистолет Токарева, Александр встал, направил оружие на заднюю дверь и выстрелил, выбив замок. Майков вскрикнул. Грузовик замедлил ход. Очевидно, люди в кабине были озадачены источником шума. Сидя на полу, Успенский больше не загораживал окошко. У Александра оставалось несколько секунд до остановки грузовика. Распахнув двери, он вытащил чеку из гранаты, приподнялся над крышей ползущего грузовика и бросил гранату вперед. Она приземлилась за несколько метров впереди по пути следования машины. Через пару секунд раздался оглушительный взрыв. Он успел лишь услышать блеяние Майкова: «Что это…» – когда его швырнуло из грузовика на лед. Он ощутил резкую боль в незалеченной ране на спине, подумав, что швы наверняка разойдутся.

Грузовик дернулся и с грохотом начал тормозить. Его занесло, он закачался и упал боком на лед, со скрежетом остановившись у проруби, проделанной гранатой Александра. И хотя прорубь была не так велика, грузовик был тяжелее сломанного льда. Лед трещал, и прорубь расширялась.

Александр поднялся и, прихрамывая, подбежал к задней двери, делая знак бойцам ползти к нему.

– Что это было? – прокричал Майков.

Он ударился головой, и у него шла носом кровь.

– Выбирайтесь из грузовика! – заорал Александр.

Успенский и Майков выполнили его команду – и как раз вовремя, так как передняя часть грузовика медленно погружалась под ладожский лед. Сидящие в кабине, вероятно, потеряли сознание при ударе о стекло и лед. Они не пытались выбраться.

– Майор, какого черта…

– Заткнись! Через три-четыре минуты немцы начнут обстреливать грузовик.

На самом деле Александр не собирался умирать на льду. До встречи с Успенским и Майковым он рассчитывал, что будет один, и после подрыва грузовика с энкавэдэшниками вернется на берег, в Морозово, и уйдет в леса. В последнее время у всех его надежд была, похоже, одна общая черта – недолговечность, черт возьми!

– Вы хотите остаться здесь, чтобы увидеть в действии эффективную немецкую армию, или хотите идти со мной?

– А как же те, что в кабине? – спросил Успенский.

– Это сотрудники НКВД. Куда, по-вашему, они везли вас на рассвете?

Майков попытался приподняться. Он собирался что-то сказать, но Александр пригнул его ко льду.

Они находились недалеко от берега, километрах в двух. Был предрассветный час. Кабина уже погрузилась, пробив во льду большое отверстие, в которое постепенно уходил весь грузовик.

– Простите меня, майор, – сказал Успенский, – но вы порете чушь. Я никогда не совершал промахов за все время службы. Они пришли не за мной.

– Да, – сказал Александр. – Они пришли за мной.

– Кто вы, мать вашу?!

Грузовик исчезал подо льдом.

Успенский уставился на лед, на дрожащего, ошеломленного Майкова с разбитым носом и рассмеялся:

– Майор, может быть, вы расскажете нам, что мы будем делать на открытом льду, когда грузовик затонет?

– Не беспокойтесь, – с тяжелым вздохом ответил Александр. – Обещаю вам, мы недолго останемся одни. – Кивнув в направлении удаленного берега с Морозовом, он достал два своих пистолета.

К ним приближался свет фар легкого военного внедорожника. Джип остановился в пятидесяти метрах от них, и из него выскочили пятеро мужчин с автоматами, нацеленными на Александра:

– Встать! Стоять на льду!

Успенский и Майков моментально встали, подняв руки вверх, но Александру не нравилось получать команды от младших офицеров. Он не собирался вставать, и на то была веская причина. Он услышал свистящий звук снаряда и закрыл голову руками.

Подняв голову, он увидел, что двое энкавэдэшников лежат ничком, а оставшиеся трое ползут к Александру, нацелив на него винтовки и шипя: «Лежать, лежать». «Может, немцы убьют их раньше меня», – подумал Александр. Он пытался рассмотреть берег. Где там Сайерз? Джип НКВД представлял собой удобную тренировочную мишень для немцев. Когда энкавэдэшники подползли близко к нему, Александр предложил им сесть в джип и вернуться в Морозово на умеренной скорости.

– Нет! – завопил один из них. – Мы должны доставить тебя в Волхов!

Просвистел следующий снаряд, упав на этот раз в двадцати метрах от джипа, единственного транспортного средства, на котором они могли добраться до Волхова или вернуться в Морозово. Если немцы попадут в джип, то группа людей останется на открытом льду не защищенной от немецкой артиллерии.

Лежа на животе, Александр уставился на энкавэдэшников, тоже лежащих на животе:

– Вы намерены ехать в Волхов под огнем немцев? Поехали.

Мужчины взглянули на бронированный грузовик, в котором везли Александра. Тот почти скрылся под водой. Александр с любопытством наблюдал, как инстинкт самосохранения борется с чувством долга.

– Давайте вернемся, – сказал один из энкавэдэшников. – Вернемся в Морозово и будем дожидаться дальнейших инструкций. Мы сможем доставить его в Волхов завтра.

– Полагаю, это мудрое решение, – заметил Александр, на которого Успенский взирал с изумлением. – Давайте все на счет «три». Бегите к джипу, пока его не взорвали.

Александр хотел не только выжить, но и сохранить свою одежду сухой. Если он вымокнет до нитки, его жизнь будет стоить немного. Он понимал: и в Волхове, и в Морозове ему не удастся найти сухую одежду. Если он останется в мокрой, то заболеет пневмонией, которая его погубит.

Все шестеро мужчин подползли к джипу. Энкавэдэшники приказали прочим военным залезть в кузов. Успенский и Майков с тревогой взглянули на Александра.

– Забирайтесь.

Туда же забрались двое энкавэдэшников. Успенский и Майков с облегчением выдохнули.

Александр достал папиросы и передал одну Николаю, а другую – побледневшему Майкову, но тот отказался.

– Почему вы это сделали? – шепотом спросил Успенский у Александра.

– Я скажу почему, – ответил Александр. – Просто потому, что я не хотел, чтобы меня повышали по службе.

Добравшись до берега, джип поехал в штаб. На пути они встретили медицинский транспорт, который направлялся к реке. Александр заметил на пассажирском сиденье доктора Сайерза. Александру удалось улыбнуться, хотя кончики пальцев, в которых он держал папиросу, у него дрожали. Все шло хорошо, как и следовало ожидать. Зрелище на льду вполне могло сойти за последствия атаки немцев. Трупы на льду, затонувший грузовик. Сайерз составит свидетельство о смерти, подпишет его, и будет казаться, что Александра никогда не существовало. НКВД будет благодарно, поскольку они предпочитали не афишировать свои аресты, и к тому времени, как Степанов узнает, что произошло на самом деле и что Александр жив, Татьяна и Сайерз уедут. Степанову не придется лгать Татьяне. Не имея фактической информации, он сам будет считать, что Александр вместе с Успенским и Майковым погибли на льду озера.

Проведя ладонью по волосам, Александр закрыл глаза, но тут же открыл их. Унылый русский пейзаж был лучше того, что всплывало перед его внутренним взором.

Все выиграют. НКВД не придется отвечать на вопросы Международного Красного Креста, Красная армия сделает вид, что скорбит по убитым и утонувшим бойцам, в то время как Александр останется в руках Мехлиса. Пожелай они убить его, убили бы сразу. Это было не в их правилах. Кошка любит поиграть с мышью, прежде чем разорвать ее на куски.

Они вернулись в Морозово около восьми часов утра, а так как в поселке уже кипела жизнь, их следовало спрятать до дальнейшей отправки. Александра, Успенского и Майкова бросили в тюрьму, устроенную в подвале бывшей школы. Это была бетонная камера шириной чуть больше метра и длиной меньше двух метров. Им приказали лечь на пол и не двигаться.

Камера была слишком короткой для Александра, чтобы он мог лежать на полу. Как только охранники ушли, трое мужчин сели и поджали ноги к груди. У Александра пульсировала рана. Сидение на холодном бетоне было ему не на пользу.

Успенский продолжал донимать его.

– Что тебе нужно? – поинтересовался Александр. – Хватит спрашивать. На допросе тебе не придется врать.

– Зачем нас допрашивать?

– Вас арестовали. Разве не ясно?

Майков смотрел на свои руки:

– О нет! У меня жена, мать, двое маленьких детей. Что с нами будет?

– У тебя? – спросил Николай. – Кто ты такой? У меня жена и два сына. Два маленьких сына. Наверное, моя мать тоже жива.

Майков не ответил, но они оба уставились на Александра. Майков сразу опустил взгляд, Успенский нет.

– Ладно, – произнес Успенский. – За что вас?

– Лейтенант! – Александр при любой возможности напоминал о своем более высоком звании. – Ты меня достал.

Успенский не сдавался:

– Вы не похожи на религиозного фанатика. – (Александр молчал.) – Или еврея. Или подонка. – Успенский окинул его взглядом. – Вы кулак? Член Политического Красного Креста? Кабинетный философ? Социалист? Историк? Сельскохозяйственный вредитель? Промышленный мародер? Антисоветский агитатор?

– Я татарский ломовой извозчик, – ответил Александр.

– За это вам дадут десять лет. Где ваша телега? Моя жена сочла бы ее полезной для перевозки лука с близлежащих полей. Вы хотите сказать, что нас арестовали, потому что нам чертовски не повезло оказаться на соседних койках с вашей?

Майков издал скулящий звук, перешедший в вой.

– Но мы ничего не знаем! Мы ничего не сделали!

– Да? – удивился Александр. – Скажите это группе музыкантов и их слушателям, которые в начале тридцатых собирались на музыкальные вечера, не сообщив предварительно домовому комитету. Чтобы возместить затраты на вино, они собирали с каждого по несколько копеек. Когда всех их арестовали за антисоветскую агитацию, то посчитали, что собранные ими деньги пошли на поддержку почти исчезнувшей буржуазии. Все музыканты и слушатели получили от трех до десяти лет. – Александр помолчал. – Ну… не все. Только те, кто сознался в своих преступлениях. Тех, кто не сознался, расстреляли.

Успенский и Майков уставились на него.

– И откуда вы это знаете?

Александр пожал плечами:

– Потому что я – мне тогда было четырнадцать – сбежал через окно и меня не схватили.

Услышав, как кто-то подходит, они замолчали. Александр встал и, когда дверь открылась, сказал Майкову:

– Ефрейтор, представь, что твоя прежняя жизнь закончилась. Представь, что у тебя отобрали все, что можно, и ничего не осталось…

– Давай, Белов, выходи! – прокричал плотный мужчина с винтовкой Мосина в руках.

– Только так ты выживешь, – закончил Александр, выходя из камеры и услышав, как за ним захлопывается дверь.

Он сидел в небольшом классе покинутой школы за партой, перед столом, стоящим у школьной доски. Ему казалось, в любую минуту войдет учитель с учебником и начнет урок на тему пороков империализма.

Вместо учителя вошли двое. Теперь в помещении находилось четверо: Александр за партой, охранник в задней части класса и двое мужчин за учительским столом. Один, лысый и очень худой, с длинным носом, представился как Эдуард Морозов.

– Вы родом из этого поселка? – спросил Александр.

– Нет, – сухо улыбнулся Морозов.

Другой, весьма массивный, лысый, с носом картошкой, испещренным лопнувшими капиллярами, на вид запойный пьяница, представился как Миттеран, что показалось Александру почти забавным, поскольку Миттеран был лидером французского Сопротивления в оккупированной нацистами Франции.

– Майор Белов, вы знаете, почему вы здесь? – спросил Морозов, тепло улыбаясь и разговаривая вежливо и дружелюбно.

Это напоминало светскую беседу. В следующую минуту Миттеран предложил Александру чай и даже глоток водки, чтобы успокоиться. Александр подумал, что это шутка, но, как ни странно, из-за стола появилась бутылка водки и три стопки. Морозов разлил водку.

– Да, – бодро ответил Александр. – Вчера мне сказали, что меня повышают по службе. Присвоят звание подполковника. Нет, спасибо, – отказался он от спиртного.

– Отвергаете наше гостеприимство, товарищ Белов?

– Я майор Белов, – громко произнес Александр, поднимаясь. – У вас есть военное звание? – Он подождал, но мужчина не ответил. – Думаю, нет. На вас нет формы. Будь у вас форма, вы носили бы ее. И я не стану пить водку. Я не сяду, пока вы не скажете, что вам от меня нужно. Я готов содействовать вам в том, в чем смогу, товарищи, – добавил он, – но не надо притворяться, что мы лучшие друзья. Что вообще происходит?

– Вы арестованы.

– А-а-а… Значит, никакого повышения? Вы так и не сказали, что вам от меня нужно. Не уверен, что вы сами это знаете. Почему бы вам не поискать кого-нибудь, кто скажет мне об этом? А пока отправьте меня обратно в камеру и не тратьте понапрасну мое время.

– Майор! – одернул его Морозов.

Однако оба мужчины выпили водку. Александр улыбнулся. Если они продолжат в том же духе, то сами доведут его до советско-финской границы. Они обращаются к нему как к майору. Александр превосходно понимал психологию субординации. В армии существует лишь одно правило: нельзя грубо разговаривать со старшими по званию. Неукоснительно соблюдается иерархия.

– Майор, – повторил Морозов, – оставайтесь здесь.

Александр сел за парту.

Миттеран разговаривал с молодым охранником, стоявшим у двери. Отдельных слов Александр не слышал, но понял суть. Это дело было не только Морозову не под силу, но и вне его компетенции. Чтобы разобраться с Александром, требовалась рыба покрупнее. И вскоре эта рыба прибудет. Но сначала они намеревались расколоть его.

– Руки за спину, майор! – приказал Морозов.

Александр бросил папиросу на пол, растер ее ногой и встал.

Они забрали у него личное оружие и нож, а затем стали рыться в вещмешке. Найдя бинты, ручки и ее белое платье – ничего такого, что стоило изъять, – они решили забрать его медали, а также сорвали погоны, сказав Александру, что он больше не майор и не имеет права на свое звание. Однако они так и не предъявили ему обвинений и не допрашивали его.

Он попросил отдать ему вещмешок. Они посмеялись. Он почти беспомощно глянул на вещмешок в их руках, зная, что там платье Татьяны. Еще одна вещь растоптана, потеряна навсегда.

Александра поместили в камеру без окна, в ней не было ни скамьи, ни койки, ни одеяла. Он был там один, ни Успенского, ни Майкова. Кислород поступал в камеру, лишь когда охранники открывали дверь, либо приоткрывали зарешеченное окно в двери, либо наблюдали за ним в глазок. И еще воздух шел из небольшого отверстия в потолке, возможно используемого для подачи отравляющих газов.

Ему оставили наручные часы, а поскольку его не обыскивали, то не обнаружили лекарств в сапогах. Он полагал, что лекарства находятся в ненадежном месте. Но куда их положить? Сняв сапоги, Александр достал шприц, пузырек с морфием и маленькие таблетки сульфаниламидов и затолкал все это в карман нижней фуфайки. Чтобы обнаружить их там, им придется искать более тщательно.

Наклоняясь, он вновь испытал острую боль в спине, и к концу дня ему стало казаться, что рана распухла. Он подумывал сделать себе укол морфия, но потом отказался от этой мысли. Ему не хотелось одурманивать себя в ожидании предстоящих событий. Но он все же разжевал кисло-горькую таблетку сульфаниламида, не измельчив ее, не попросив воды. Просто положил таблетку в рот и, разжевав, с отвращением проглотил. Александр тихо сел на пол, понимая, что его не могут видеть, так как в камере слишком темно, и закрыл глаза. Или, может быть, они оставались открытыми, трудно было сказать. В конце концов это не имело значения. Он сидел и ждал. Закончился ли день? Прошел один день или больше? Ему хотелось курить. Он сидел без движения. Уехали ли Сайерз с Татьяной? Позволила ли Таня уговорить себя, подтолкнуть, успокоить? Собрала ли она свои вещи и села ли в джип Сайерза? Покинули ли они Морозово? Что бы Александр не дал за весточку о ней. Он очень боялся, что доктор Сайерз не выдержит, не сможет уговорить ее и она останется здесь. Он попытался представить себе, что она рядом, но не почувствовал ничего, кроме холода. Он знал: если она останется в Морозове, то, начав серьезно допрашивать его и узнав о ней, с ним покончат. При мысли о том, что она еще рядом, у него перехватывало дыхание. Пока он не узнает наверняка, что она уехала, ему необходимо было ненадолго отвлечь НКВД. Чем скорее она уедет, тем скорее он сможет отдаться на милость государства.

Казалось, она очень близко. Он почти мог дотянуться до вещмешка, и нащупать ее платье, и увидеть ее в белом платье с красными розами, с длинными развевающимися волосами и сверкающей улыбкой. Она очень близко. Ему нет нужды прикасаться к платью. Он не нуждается в утешении. Это она нуждается в утешении. Он так ей нужен, как она сможет пройти через это без него?

Как она без него переживет такую потерю?

Александру нужно было подумать о чем-то другом.

– Болван! – услышал он снаружи. – Как ты собираешься следить за заключенным, если у него нет света? Ведь он мог там покончить с собой. Ну ты и тупица!

Открылась дверь, и вошел мужчина с керосиновой лампой.

– Тебе нужно постоянное освещение, – сказал мужчина.

Это был Миттеран.

– Когда мне скажут, что здесь происходит? – поинтересовался Александр.

– Ты не вправе задавать нам вопросы! – прокричал Миттеран. – Ты больше не майор. Ты никто. Будешь сидеть и ждать, пока мы не займемся тобой.

Похоже, единственной целью визита Миттерана было наорать на Александра. После ухода Миттерана охранник принес Александру воды и три четверти буханки хлеба. Александр поел хлеба, выпил воды и стал шарить по полу в поисках стока. Он не хотел быть на свету. И он не хотел соперничать из-за кислорода с керосиновой лампой. Он вылил из лампы почти весь керосин в сток, а тот, что остался, сгорел за десять минут. Охранник открыл дверь с криком:

– Почему лампа погасла?

– Керосин закончился, – дружелюбно откликнулся Александр. – Есть еще?

У охранника не было.

– Это плохо, – сказал Александр.

Он спал в темноте, сидя в углу, прислонив голову к стене. Когда он проснулся, была такая же кромешная тьма. Он не был уверен, что проснулся. Ему снилось, что он открыл глаза и что было темно. Ему снилась Татьяна, и, проснувшись, он думал о Татьяне. Сон и реальность перемешались. Александр не понимал, где кончается ночной кошмар и начинается жизнь. Ему снилось, что он закрыл глаза и уснул.

Он ощущал обособленность от себя самого, от Морозова – от госпиталя, от своей жизни, – и эта отстраненность странным образом его успокаивала. Он замерз. Это вернуло его в стесненное, страждущее тело. Он предпочел бы что-нибудь другое. Рана на спине болела немилосердно. Он стиснул зубы и постарался отогнать мрак.

Гарольд и Джейн Баррингтон, 1933 год

Гитлер стал канцлером Германии. Президент фон Гинденбург ушел с поста. Александр чувствовал в воздухе что-то необъяснимое и зловещее, не имеющее названия. Он давно уже перестал надеяться на нормальное питание, на новые ботинки, теплое зимнее пальто. Однако летом пальто ему не было нужно. Баррингтоны проводили лето на даче в Красной Поляне, и это было хорошо. Они снимали две комнаты у литовской вдовы, живущей с пьяницей-сыном.

Однажды днем после пикника с крутыми яйцами, помидорами, болонской колбасой и водкой для его мамы («Мама, с каких пор ты пьешь водку?») Александр лежал в гамаке с книгой, когда услышал чьи-то голоса в лесу у себя за спиной. Нехотя повернув голову, он увидел мать с отцом. Они стояли на прогалине у озера, бросая камешки в воду и негромко разговаривая. Александр не привык к спокойному общению родителей, они вечно волновались и ссорились. В обычной ситуации он вернулся бы к книге. Но эта негромкая беседа, эта задушевность – он не знал, как это понимать. Гарольд забрал камешки из руки Джейн и привлек ее к себе, обняв одной рукой за талию, а другой взяв ее за руку. Потом он поцеловал ее, и они начали танцевать. Они медленно вальсировали по полянке, и Александр услышал, как отец поет – поет!

Они продолжали вальсировать, кружились в супружеском объятии. Александр смотрел на отца и мать, которые никогда прежде не представали перед ним в таком виде и никогда больше не предстанут. Его переполняло счастье и желание, которое он был не в состоянии ни определить, ни выразить.

Оторвавшись друг от друга, они с улыбкой взглянули на него.

Он несмело улыбнулся в ответ, смутившись, не в силах отвести взгляд. Они подошли к гамаку. Отец продолжал обнимать маму за талию.

– Сегодня у нас годовщина, Александр.

– Твой отец спел мне нашу свадебную песню. Мы танцевали под эту песню в тот день, когда поженились тридцать один год назад. Мне было девятнадцать. – Джейн улыбнулась Гарольду. – Останешься в гамаке, сынок? Еще почитаешь?

– Я никуда не иду.

– Хорошо, – сказал Гарольд и, взяв Джейн за руку, пошел с ней к дому.

Александр вернулся к книге, но после часа переворачивания страниц не мог вспомнить ни единого слова из недавно прочитанного.

Зима наступила слишком быстро. И в зимнее время по четвергам после ужина Гарольд брал Александра за руку и вел по Арбату, где собирались музыканты, писатели, поэты и певцы, а пожилые дамы продавали безделушки царских времен. Неподалеку от Арбата в небольшой прокуренной двухкомнатной квартире с восьми до десяти часов вечера собиралась группа иностранных и советских граждан, все ярые коммунисты, чтобы выпить, покурить и обсудить, как успешно продвигать коммунизм в Советском Союзе, как ускорить создание бесклассового общества, – общества, не нуждающегося в государстве, полиции и армии, потому что устранены все основания для конфликта.

– Маркс говорил, что единственный конфликт – это экономический конфликт между классами. Когда он будет устранен, то отпадет необходимость в полиции. Граждане, чего мы ждем? Это продлится дольше, чем мы ожидали? – Это были слова Гарольда.

В разговор вмешался даже Александр, вспомнив что-то из прочитанного:

– Пока существует государство, свободы быть не может. Когда придет свобода, государство отомрет.

Гарольд одобрительно улыбнулся, слушая, как сын цитирует Ленина.

На собраниях Александр познакомился с шестидесятисемилетним Славаном, иссохшим седым мужчиной, у которого морщины, казалось, были даже на черепе, но небольшие глаза сверкали, как голубые звезды, а губы были всегда сложены в сардоническую улыбку. Он говорил мало, но Александру нравилось ироничное выражение его лица и теплота, с какой он всегда смотрел на Александра.

После двух лет этих встреч Гарольда и еще пятнадцать человек вызвали в обком, где спрашивали, не будет ли в фокусе их будущих встреч нечто другое, чем более успешное продвижение коммунизма в России, ибо это подразумевало, что пока коммунизм продвигается не так успешно. Услышав об этом от отца, Александр спросил, каким образом партия узнала, о чем компания из пятнадцати подвыпивших мужчин разговаривает раз в неделю по четвергам в городе с населением пять миллионов человек. Гарольд ответил, в свою очередь процитировав Ленина:

– «Это правда, что свобода – это нечто ценное, настолько ценное, что ее нужно тщательно нормировать». Очевидно, есть способы узнать, о чем мы говорим. Возможно, это Славан. На твоем месте я перестал бы с ним разговаривать.

– Папа, это не он.

После вызова в обком группа продолжала встречаться по четвергам, но теперь они читали вслух отрывки из «Что делать?» Ленина, или из памфлетов Розы Люксембург, или из «Манифеста Коммунистической партии» Маркса.

Гарольд часто пользовался одобрением американских сторонников коммунизма, чтобы показать, что советский коммунизм постепенно получает интернациональную поддержку и что это лишь вопрос времени.

– Послушайте, что перед смертью Айседора Дункан сказала о Ленине. – Гарольд процитировал слова Дункан: – «Другие любят себя, деньги, теории, власть. Ленин любил ближнего… Ленин был богом, как Христос был Богом, потому что Бог есть любовь, и Христос и Ленин оба были любовь».

Александр одобрительно улыбнулся отцу.

Весь вечер, несколько часов кряду, пятнадцать человек, за исключением молчаливого, улыбающегося Славана, пытались объяснить четырнадцатилетнему Александру значение выражения «уменьшение стоимости». Каким образом изделие – скажем, ботинки – может стоить меньше после своего изготовления, чем суммарные затраты на производство и стоимость материалов.

– Чего ты не понимаешь? – кричал в раздражении коммунист, инженер по специальности.

– То, как зарабатывают деньги при продаже ботинок.

– Кто сказал о получении денег? Разве ты не читал «Манифест Коммунистической партии»?

– Читал.

– Не помнишь, что сказал Маркс? Разница между тем, что фабрика платит рабочему за производство ботинок, и тем, сколько фактически стоят ботинки, – это капиталистическое воровство и эксплуатация пролетариата. Именно это и пытается искоренить коммунизм. Разве ты не обратил на это внимание?

– Обратил, но уменьшение стоимости – это не просто исключение прибыли, – сказал Александр. – Уменьшение стоимости означает, что производство ботинок обходится дороже, чем цена, по которой их можно продать. Кто оплатит разницу?

– Государство.

– Где государство найдет деньги?

– Государство будет временно платить рабочим за производство ботинок меньше.

Александр немного помолчал.

– Значит, в период ужасающей всемирной инфляции Советский Союз будет платить рабочим меньше? Насколько меньше?

– Меньше, вот и все.

– А как мы будем покупать ботинки?

– Временно не будем. Придется носить прошлогоднюю обувь до тех пор, пока государство не встанет на ноги. – Инженер улыбнулся.

– Хорошо, – спокойно произнес Александр. – Государство достаточно окрепло, чтобы покрыть затраты на «роллс-ройс» для Ленина, да?

– Какое отношение имеет «роллс-ройс» Ленина к теме нашей беседы?! – взорвался инженер, а Славан рассмеялся. – В Советском Союзе все будет хорошо, – продолжил инженер. – Наша страна пока в стадии младенчества. Если понадобится, займет денег за рубежом.

– При всем уважении, товарищи, ни одна страна в мире не одолжит больше денег Советскому Союзу, – сказал Александр. – Эта страна отказалась от уплаты иностранных долгов в тысяча девятьсот семнадцатом году после большевистской революции. Мы еще долго не увидим иностранных денег. Мировые банки закрыты для Советского Союза.

– Нам надо набраться терпения. Перемены не происходят в одночасье. А тебе надо иметь более позитивный настрой. Гарольд, чему ты учишь своего сына?

Гарольд не ответил, но по дороге домой спросил:

– Александр, что на тебя нашло?

– Ничего. – Александр хотел взять отца за руку, как обычно, но вдруг подумал, что уже вырос, однако через какое-то время все же взял отца за руку. – По какой-то причине экономика не работает. Революционное государство основано прежде всего на экономике, и это государство предусмотрело все, за исключением того, как платить рабочей силе. Рабочие все меньше ощущают себя пролетариями и все больше – государственными фабриками и станками. Мы живем здесь уже больше трех лет. Мы только что завершили первый пятилетний план. И у нас так мало еды, и ничего нет в магазинах, и… – Он хотел сказать, что люди продолжают исчезать, но промолчал.

– Ну а как, по-твоему, обстоят дела в Америке? – спросил Гарольд. – Безработица – тридцать процентов, Александр. Ты думаешь, там лучше? Весь мир страдает. Посмотри на Германию: какая чрезмерная инфляция. Ныне этот человек Адольф Гитлер обещает Германии окончание всех их бед. Может быть, он достигнет успеха. Немцы определенно на это надеются. Что ж, товарищи Ленин и Сталин обещали то же самое Советскому Союзу. Как Сталин назвал Россию? Второй Америкой, да? Мы должны верить и следовать нашему курсу, и скоро станет лучше. Увидишь.

– Да, папа. Наверное, ты прав. И все же я знаю, что государство обязано платить народу за труд. Насколько меньше будут тебе платить? Мы уже не можем позволить себе мяса и молока, но, даже если бы могли, этих продуктов почти не бывает. И тебе будут платить еще меньше – до какого предела? Они поймут, что для работы правительства им требуется больше денег, а ваш труд – это их наибольшие переменные расходы. Что они намерены делать? Сокращать ваше жалованье – до какого предела?

– Чего ты боишься? – Гарольд сжал руку Александра. – Вырастешь и освоишь серьезную специальность. Ты по-прежнему хочешь стать архитектором? Станешь. Займешься своей карьерой.

– Боюсь, – сказал Александр, вырывая руку у отца, – это лишь вопрос времени, когда все мы станем не более чем основным капиталом.

Глава 6

Эдвард и Викки, 1943 год

Татьяна с закрытыми глазами сидела у окна, одной рукой держа своего двухнедельного сына, а другой – книгу, но, услышав чье-то дыхание, тотчас же открыла глаза.

В нескольких футах от нее с выражением любопытства и тревоги на лице стоял Эдвард Ладлоу. Она все понимала. С момента рождения ребенка она почти не разговаривала. Она не считала это чем-то необычным. Должно быть, многие люди, приехавшие сюда и оставившие за спиной прежнюю жизнь, были молчаливы в небольших белых палатах, разглядывая статую Свободы, словно до их сознания только-только начала доходить громадность того, что осталось позади, и того, что предстояло.

– Я волновался, как бы ты не уронила ребенка, – сказал Эдвард. – Я не хотел испугать тебя…

Она продемонстрировала, как крепко держит Энтони:

– Не беспокойтесь.

– Что ты читаешь? – Он взглянул на ее книгу.

– Я не читаю, просто… сижу.

Это была книга «„Медный всадник“ и другие поэмы» Александра Пушкина.

– Ты в порядке? Сейчас середина дня. Я не собирался будить тебя.

Она потерла глаза. Энтони крепко спал.

– Этот ребенок не спит ночью, а только днем.

– Совсем как его мама.

– Мама соблюдает его режим. – Она улыбнулась. – Все хорошо?

– Да-да, – поспешно произнес доктор Ладлоу. – Хотел сказать, что пришел сотрудник Службы иммиграции и натурализации, чтобы поговорить с тобой.

– Что он хочет?

– Хочет дать тебе шанс остаться в Соединенных Штатах.

– Я думала, потому что мой сын… потому что он родился на американской почве…

– На американской земле, – деликатно поправил ее доктор Ладлоу. – Генеральному прокурору необходимо лично ознакомиться с твоим делом. – Доктор помолчал. – Пойми, во время войны в Соединенные Штаты прибывает не так уж много безбилетных пассажиров. Особенно из Советского Союза. Это необычно.

– Он считает, что ему безопасно приходить сюда? Вы сказали, что у меня туберкулез? – спросила Татьяна.

– Сказал. Он наденет маску. Кстати, как ты себя чувствуешь? Есть кровь в мокроте?

– Нет. И температура снизилась. Я чувствую себя лучше.

– Понемногу выходишь гулять?

– Да, соленый воздух полезен.

– Да… – Он с важным видом посмотрел на нее, а она в ответ уставилась на него. – Соленый воздух полезен. – Откашлявшись, он продолжил: – Все медсестры удивлены, что твой мальчик не подхватил туберкулез.

– Объясните им, Эдвард, что если целый год меня каждый день будут навещать десять тысяч человек, то из них только десять-шестнадцать заразятся от меня. – Татьяна помолчала. – Болезнь не так заразна, как думают люди. Так что присылайте сюда этого служащего, если он считает себя невосприимчивым к инфекциям. Но скажите ему о рисках. И скажите, что я не слишком хорошо говорю по-английски.

Улыбнувшись, Эдвард похвалил ее английский и спросил, хочет ли она, чтобы он остался.

– Нет. Нет, спасибо.

Том, сотрудник Службы иммиграции и натурализации, разговаривал с ней пятнадцать минут, чтобы проверить, владеет ли она английским на элементарном уровне. Татьяна владела на элементарном уровне. Он спросил о ее навыках. Она ответила, что является медсестрой и что умеет также шить и готовить.

– Ну, во время войны есть определенная нехватка медсестер, – заметил он.

– Да, и здесь, на острове Эллис, – сказала Татьяна.

Она подумала о том, что Бренда занимается не своим делом.

– У нас нечасто бывают случаи вроде вашего. – (Татьяна промолчала.) – Хотите остаться в Соединенных Штатах?

– Конечно.

– Думаете, сможете получить работу, чтобы помогать в военных действиях?

– Конечно.

– Не собираетесь находиться на государственном содержании? Это для нас очень важно в военное время. Понимаете? Генеральный прокурор подвергается проверке всякий раз, как кто-то вроде вас ускользает от него. В стране неразбериха. Нам необходимо убедиться в вашей эффективности и лояльности этой стране, а не вашей.

– Не беспокойтесь об этом. Как только вылечусь от туберкулеза и получу разрешение на работу, я найду себе занятие. Я стану медсестрой, швеей или поваром. Если надо, буду тем, другим и третьим. Когда выздоровею, я буду делать то, что должна.

Словно вдруг вспомнив, что у нее туберкулез, Том встал и, поправляя маску, пошел к двери.

– Где вы будете жить? – приглушенным голосом спросил он.

– Я хочу остаться здесь.

– После выздоровления вам надо будет найти жилье.

– Да. Не беспокойтесь.

Кивнув, он записал что-то в своем блокноте:

– А какое имя вы хотели бы иметь? Я видел в ваших документах, что вы выехали из Советского Союза как медсестра Красного Креста под именем Джейн Баррингтон.

– Да.

– Насколько фальшивы эти документы?

– Не понимаю, о чем вы спрашиваете.

– Кто такая Джейн Баррингтон? – помолчав, спросил Том.

Теперь замолчала Татьяна.

– Мать моего мужа, – наконец сказала она.

– Баррингтон? – Том вздохнул. – Не слишком русская фамилия.

– Мой муж был американцем. – Она опустила взгляд.

– Это то имя, которое вы хотите иметь в карточке постоянного жителя?

– Да.

– Никакого русского имени? – Она задумалась; Том подошел ближе. – Иногда прибывающие сюда беженцы цепляются за частичку своего прошлого. Может быть, оставляют свое имя, а меняют фамилию. Подумайте об этом.

– Только не я, – ответила Татьяна. – Измените все. Я не хочу – как вы сказали? – цепляться за что-то.

Он сделал запись в своем блокноте:

– Значит, Джейн Баррингтон.

Когда он ушел, Татьяна открыла книгу «Медный всадник» и снова села у окна, глядя на Нью-Йоркскую бухту и статую Свободы. Она дотронулась до фотографии Александра, хранящейся в книге. Не глядя, она прикоснулась к его лицу и фигуре в военной форме, шепча короткие слова по-русски, чтобы на этот раз успокоить себя – не Александра, не его ребенка, а себя.

– Шура, Шура, Шура, – шептала Джейн Баррингтон, ранее известная как Татьяна Метанова.

Дни Татьяны состояли из кормления Энтони, переодевания Энтони и стирки его немногочисленных рубашечек и подгузников в раковине ванной комнаты, а также из коротких прогулок на свежем воздухе, когда она сидела на скамье с сыном, завернутым в одеяло, на руках. Бренда приносила ей завтрак в палату. Ланч и обед Татьяна тоже ела в палате. Если Энтони не спал, Татьяна не спускала его с рук. Она смотрела лишь на Нью-Йоркскую бухту и своего сына. Но какое бы утешение она ни получала, держа ребенка на руках, это утешение улетучивалось из-за того, что она изо дня в день оставалась одна. Бренда и доктор Ладлоу называли это выздоровлением. Татьяна называла это одиночным заключением.

Одним утром в конце июля, устав от себя, от сидения в палате, Татьяна решила прогуляться по коридору, пока Энтони спит.

Из коридора она услышала стоны и вошла в палату с ранеными. Единственной медсестрой в палате была Бренда, явно недовольная своей участью и не скрывавшая этого. Что-то отрывисто говоря, она с хмурым видом промывала рану на ноге солдата, не обращая внимания на его громкие просьбы делать это более осторожно или же пристрелить его.

Татьяна предложила Бренде свою помощь, но Бренда ответила, что ей определенно не нужно, чтобы больная девушка заразила раненых, и велела Татьяне немедленно возвращаться в палату. Татьяна стояла не двигаясь и смотрела на Бренду, смотрела на свежую рану на бедре солдата, вглядывалась в солдатские глаза, а потом сказала:

– Позвольте перевязать ему ногу, позвольте помочь вам. Смотрите, у меня маска на лице. Еще четверо в другом конце палаты умоляют о помощи. У одного высокая температура. У другого из уха сочится кровь.

Бренда поставила ведро на пол, перестала терзать ногу солдата и ушла, хотя Татьяна заметила, что несколько мгновений Бренда, очевидно, раздумывала, что же вызывает у нее большее неудовольствие: уход за солдатами или упрямство Татьяны.

Татьяна закончила промывать рану. Солдат выглядел успокоенным или спящим. «Или спит, или умер», – заключила Татьяна, перевязывая ему ногу. Он по-прежнему не шевелился, и она пошла дальше.

Она продезинфицировала одну рану на руке, рану на голове и начала внутривенное введение морфия, жалея, что не может ввести немного морфия себе, чтобы притупить душевную боль. Татьяна думала о том, как повезло немецким подводникам, которых привезли в Америку для заключения в тюрьму и лечения.

Неожиданно появилась Бренда и, удивившись, что Татьяна все еще в отделении, велела ей немедленно вернуться к себе, пока Татьяна не заразила всех раненых туберкулезом. Могло показаться, что Бренду волнует состояние пациентов.

Идя по коридору в свою палату, Татьяна увидела у питьевого фонтанчика высокую стройную девушку в форме медсестры. Девушка громко рыдала. Длинноволосая и длинноногая, она была очень красива, если не обращать внимания на размазанную по лицу тушь для ресниц, опухшие от слез глаза и щеки. Татьяне хотелось пить, и она с трудом протиснулась к фонтанчику, остановившись почти вплотную к девушке.

– Ты в порядке? – дотронувшись до локтя девушки, спросила Татьяна.

– Все хорошо, – ответила девушка сквозь рыдания.

– Ох!

– Знала бы ты, как чертовски я несчастна! – воскликнула девушка, сжимая пальцами намокшую от слез сигарету.

– Я могу тебе помочь?

Она исподлобья взглянула на Татьяну:

– Кто ты такая?

– Можешь звать меня Таня.

– Ты не та безбилетная пассажирка с туберкулезом?

– Я уже выздоравливаю, – тихо ответила Татьяна.

– Тебя зовут не Таня. Я обрабатывала твои документы, мне их дал Том. Ты Джейн Баррингтон. Ах, какая разница! В моей жизни полный хаос, а мы говорим о твоем имени. Мне бы твои проблемы.

Поспешно пытаясь найти слова утешения на английском, Татьяна сказала:

– Могло быть и хуже.

– Вот здесь ты ошибаешься, дорогуша. Хуже не бывает. Ничего более плохого не могло случиться. Ничего.

Татьяна заметила на пальце девушки обручальное кольцо, и ее затопило сочувствие.

– Мне жаль… – Она помолчала. – Это связано с твоим мужем?

Не отрывая взгляда от своих рук, девушка кивнула.

– Это ужасно… – произнесла Татьяна. – Я понимаю. Война…

– Это ад, – кивнула девушка.

– Твой муж… он не вернется?

– Не вернется?! – воскликнула девушка. – В том-то и дело! Очень даже вернется. На следующей неделе. – (Татьяна в недоумении сделала шаг назад.) – Ты куда? Судя по твоему виду, ты сейчас свалишься. Не твоя вина, что он возвращается. Не переживай. Наверное, с девушками на войне случаются вещи и похуже, просто я об этом не знаю. Хочешь выпить кофе? Хочешь сигарету?

Татьяна помолчала.

– Я выпью с тобой кофе.

Они устроились в обеденном зале за одним из прямоугольных столов. Татьяна села напротив девушки, назвавшей себя Викторией Сабателла («Но зови меня Викки»). Викки энергично встряхнула руку Татьяны со словами:

– Ты здесь с родителями? Уже несколько месяцев не видно иммигрантов, прибывающих этим путем. Корабли не доставляют их. Ты больна?

– Я выздоравливаю. Я здесь сама по себе. – Татьяна помолчала. – Со своим сыном.

– Иди ты! – Виктория стукнула чашкой о стол. – Нет у тебя сына.

– Ему почти месяц.

– А тебе сколько лет?

– Девятнадцать.

– Господи, вы там рано начинаете! Откуда ты?

– Из Советского Союза.

– Ух ты! Так или иначе, откуда взялся этот ребенок? У тебя есть муж?

Татьяна открыла рот, но Викки продолжала говорить, не дожидаясь ответа на вопросы. Едва переведя дух, она рассказала Татьяне, что сама никогда не знала своего отца («Умер или ушел, не важно») и почти не знала мать («Родила меня слишком молодой»), которая сейчас живет в Сан-Франциско с двумя мужчинами («Не в одной квартире»), изображая из себя то ли больную («Да, психически»), то ли умирающую («Из-за всех этих страстей»). Викки вырастили дедушка и бабушка со стороны матери («Они любят маму, но не одобряют ее»), и она по-прежнему живет с ними («Не так это весело, как можно подумать»). Поначалу она хотела стать журналисткой, позже маникюршей («В обеих профессиях работаешь руками, я считала это естественным продвижением вперед») и наконец решила («Скорее, была вынуждена») заняться сестринским делом, когда в войну в Европе были втянуты Соединенные Штаты. Татьяна молча и внимательно слушала, но тут Викки взглянула на нее и спросила:

– У тебя есть муж?

– Был когда-то.

– Да? – Викки вздохнула. – Когда-то. Вот если бы у меня когда-то был муж…

В этот момент их разговор был прерван появлением болезненно угловатой, очень высокой, безупречно одетой женщины в белой шляпе с полями. Дама энергично прошла через обеденный зал, размахивая белой сумочкой и крича:

– Викки! Я с тобой разговариваю! Викки! Ты его видела?

Викки со вздохом закатила глаза:

– Нет, миссис Ладлоу. Сегодня я не видела его. Думаю, он сейчас на другом конце города. Здесь он бывает после обеда по вторникам и четвергам.

– После обеда? Его нет в Нью-Йорке! И почему ты так хорошо знаешь его расписание?

– Я работаю с ним два года.

– Ну а я восемь лет замужем за ним и не знаю, где он сейчас, черт возьми! – Подойдя к столу, она нависла над девушками и с подозрением оглядела Татьяну. – Кто ты?

Татьяна подняла маску с шеи на рот.

– Она из Советского Союза. Едва говорит по-английски, – вмешалась Викки.

– Что ж, ей следует учиться – так ведь? – если хочет остаться в этой стране. Мы находимся в состоянии войны, мы не должны всех опекать. – И, едва не задев Татьяну по голове сумочкой, женщина вылетела из столовой.

– Кто это? – спросила Татьяна.

– Не обращай внимания, – махнула рукой Викки. – Чем меньше будешь знать о ней, тем лучше. Это помешанная жена доктора Ладлоу. Раз в неделю она врывается сюда в поисках мужа.

– Почему она его все время теряет?

– Пожалуй, следует спросить, почему доктор Ладлоу так часто теряется, – рассмеялась Викки.

– И правда, почему?

Викки отмахнулась от Татьяны, и та поняла, что Викки не хочет говорить о докторе Ладлоу. Татьяна одобрительно улыбнулась. Теперь, когда Викки перестала плакать, Татьяна увидела, какая Викки эффектная девушка, красивая, вполне сознающая свою красоту и делающая все, чтобы окружающие это понимали. У нее были длинные блестящие волосы, обрамляющие лицо и рассыпающиеся по плечам, глаза подведены черной подводкой, а ресницы подкрашены тушью. На полных губах остались следы ярко-красной помады. Белая униформа обтягивала ее стройную фигуру, юбка не доходила до колен. Татьяна задумалась о том, как раненые реагировали на прелести Викки.

– Викки, почему ты плакала? Ты не любишь своего мужа?

– О, я люблю его, очень люблю! – Она вздохнула. – Мне лишь хотелось бы любить его за тысячу миль. – Понизив голос, она продолжила: – Просто сейчас не очень подходящее время для его возвращения.

– Для возвращения мужа к жене? Когда для этого неподходящее время?

– Я не ждала его.

Она снова заплакала, роняя слезы в кофе. Татьяна немного отодвинула чашку, чтобы Викки смогла позже допить кофе.

– Когда ты ожидала его?

– На Рождество.

– А-а-а. Почему он так рано возвращается домой?

– Ты не поверишь. Его ранили над Тихим океаном. – (Татьяна вытаращила глаза.) – О-о-о, он в порядке, – пренебрежительно бросила Викки. – Царапина. Небольшое поверхностное ранение плеча. После того как его подстрелили, он пролетел на самолете девяносто миль. Вряд ли это серьезно.

Татьяна поднялась из-за стола:

– Мне пора кормить сына.

– Да, но Крис будет расстраиваться.

– Кто такой Крис?

– Доктор Пандольфи. Ты его не видела? Он приходит сюда с доктором Ладлоу.

Крис Пандольфи. Верно.

– Я знаю его.

Доктор Пандольфи был врачом, поднявшимся на борт судна, на котором она прибыла, и решил, что не станет принимать у нее роды на… земле Штатов. Он хотел отправить ее назад в Советский Союз, несмотря на то что у нее отошли воды и она больна туберкулезом. Однако Эдвард Ладлоу сказал «нет», вынудив доктора Пандольфи помочь Татьяне попасть в госпиталь на острове Эллис. Татьяна похлопала Викки по плечу. Она не считала Криса Пандольфи такой уж находкой.

– Все будет хорошо, Виктория. Может, стоит держаться подальше от доктора Пандольфи. Твой муж возвращается домой. Тебе так повезло!

Виктория встала и проводила Татьяну до ее палаты.

– Зови меня Викки, – сказала она. – Можно, я буду звать тебя Джейн?

– Кого, меня?

– Разве тебя зовут не Джейн?

– Зови меня Таней.

– Зачем мне звать тебя Таней, если твое имя Джейн?

– Мое имя Таня. Джейн только по документам. – Она заметила смущенное выражение на лице Викки. – Называй, как тебе нравится.

– Когда ты уезжаешь?

– Уезжаю?

– С острова Эллис.

Татьяна задумалась.

– Пожалуй, я не уеду. Мне некуда идти.

Викки вошла в палату вслед за Татьяной и увидела спящего в кроватке Энтони.

– Какой он маленький, – рассеянно произнесла она, дотрагиваясь до белокурых волос Татьяны. – Его отец был темноволосым?

– Да.

– Ну и каково это – быть матерью?

– Это…

– Знаешь, когда выздоровеешь, я хочу, чтобы ты приехала ко мне домой. Познакомишься с бабушкой и дедушкой. Они любят маленьких детей. Все время уговаривают меня родить ребенка. – Викки покачала головой. – Да поможет мне Бог! – Она снова взглянула на Энтони. – А он миленький. Плохо, что папа так и не увидел его.

– Да.

Малыш был таким беспомощным. Он не умел двигаться, поворачивать или держать голову. Татьяне, с ее неумелыми материнскими навыками, так трудно было его одевать, что подчас она просто оставляла сына только в подгузнике и заворачивала его в одеяло. Детской одежды у нее почти не было, за исключением нескольких рубашечек, принесенных Эдвардом. Стояло лето, было тепло, и Энтони, слава богу, многого не требовалось. Его голова никак не хотела проходить в горловину рубашки, а ручки залезать в рукава. Купать его было еще сложнее. Его пупок не совсем зажил, поэтому она протирала его тельце влажной тканью, и это было нормально, но вымыть ему волосы ей было не по силам. Он сам ничего не умел, ничем не мог ей помочь. Он не мог поднять руки или не шевелиться, когда ей это было нужно. Его головка запрокидывалась назад, тельце выскальзывало у нее из рук, ножки болтались над раковиной. Татьяна жила в постоянном страхе, что уронит сына, что он выскользнет у нее из рук и упадет на черно-белый кафельный пол. Ее ощущения по поводу его абсолютной зависимости от матери колебались от сильного беспокойства за его будущее до почти удушающей нежности. Каким-то образом – вероятно, так распорядилась природа – его потребность в ней сделала Татьяну сильнее.

А ей необходимо было стать гораздо сильнее. Зачастую, когда он спал и с ним все было хорошо, сама Татьяна чувствовала, будто ее слабое тело с болтающейся головой, свисающими руками и ногами соскальзывает с подоконника и падает на бетонную площадку внизу.

И чтобы получить от него поддержку, она распеленывала его и прикасалась к его тельцу. Она вынимала сына из кроватки и клала себе на грудь, и он засыпал, приникнув головкой к ее сердцу. У него были длинные ручки и ножки, и, лаская Энтони, она представляла себе, что смотрит на другого мальчика глазами его матери, на маленького мальчика, такого же мягкого и темноволосого, как он, которого купает, нянчит и ласкает его молодая мама, всю жизнь мечтавшая иметь такого сына.

Глава 7

Допрос, 1943 год

Он услышал доносящиеся снаружи голоса, и дверь открылась.

– Александр Белов?

Александр собирался ответить «да», но почему-то подумал о Романовых, расстрелянных в тесном подвале среди ночи. Сейчас ночь? Та же ночь? Следующая ночь? Он решил ничего не говорить.

– Пойдем. Сейчас же!

Охранник привел его в небольшую комнату наверху. Это было то ли бывшее складское помещение, то ли пост медсестер.

Ему приказали сесть на стул. Потом встать. Потом снова сесть. За окном было по-прежнему темно. Он не понимал, который сейчас час. Он спросил, но его одернули:

– Заткнись!

Он решил больше не спрашивать. Через минуту в комнату вошли двое: толстый Миттеран и еще один, его имени Александр не знал.

Когда ему в лицо ударил яркий свет, Александр зажмурился.

– Открой глаза, майор! – велел незнакомый мужчина.

– Владимир, ну перестань, – мягко произнес толстый Миттеран. – Мы можем сделать это по-другому.

Александру понравилось, что его называют майором. Значит, они пока не смогли привезти на допрос полковника. Как он догадывался, здесь, в Морозове, некому было им заняться. Надо было бы доставить его в Волхов, но они не хотели снова рисковать своими людьми при переправе по льду озера. Однажды они уже потерпели неудачу. В конечном итоге, когда лед растает, его могут переправить на барже. Ему придется провести еще месяц в заключении в Морозове. Выдержит ли он хотя бы еще минуту?

– Майор Белов, хочу сообщить, что вы арестованы за государственную измену, – сказал Миттеран. – Мы располагаем неоспоримыми документами, обвиняющими вас в шпионаже и предательстве Родины. У вас есть чем ответить на данные обвинения?

– Они беспочвенны и безосновательны, – ответил Александр. – Что-нибудь еще?

– Вы обвиняетесь в том, что являетесь иностранным шпионом!

– Неправда!

– Нам сообщили, что вы жили по поддельным документам, – сказал Миттеран.

– Неправда, мои документы подлинные, – возразил Александр.

– Вот бумага, в которой сказано о том, что мы проинформировали вас о ваших правах согласно статье пятьдесят восемь Уголовного кодекса тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Подпишите.

– Я ничего не буду подписывать, – заявил Александр.

– Человек, лежавший в госпитале на соседней койке, сообщил, что слышал ваши разговоры, как он считает, по-английски с врачом из Красного Креста, который навещал вас каждый день. Это правда?

– Нет.

– Зачем врач приходил к вам?

– Не знаю, в курсе ли вы, почему солдаты попадают в отделение интенсивной терапии госпиталя, но я был ранен в бою. Может, вам стоит поговорить с моими командирами. Майор Орлов…

– Орлов погиб! – выпалил Миттеран.

– Сожалею об этом, – вздрогнув, произнес Александр.

Орлов был хорошим командиром. Не Михаилом Степановым, но все же.

– Майор, вы обвиняетесь в том, что вступили в армию под вымышленным именем. Вы обвиняетесь в том, что являетесь американцем Александром Баррингтоном. Вы обвиняетесь в совершении побега по пути в исправительный лагерь во Владивостоке, будучи осужденным за антисоветскую агитацию и шпионаж.

– Все это наглая ложь! – заявил Александр. – Где мой обвинитель? Хотелось бы с ним встретиться.

Какая по счету эта ночь? По крайней мере, следующая? Уехали ли Таня с Сайерзом? Александр знал, что если уехали, то взяли с собой Дмитрия, и тогда НКВД будет очень трудно утверждать, что обвинитель есть, когда сам обвинитель исчез, как один из членов сталинского политбюро.

– Я не меньше вашего хочу добраться до сути, – с вежливой улыбкой произнес Александр. – Возможно, даже больше. Где он?

– Здесь не вы задаете вопросы! – завопил Миттеран. – Мы будем задавать вопросы.

Беда в том, что у них больше не осталось вопросов. Но они вновь и вновь задавали один и тот же вопрос:

– Вы американец Александр Баррингтон?

– Нет, – отвечал американец Александр Баррингтон, – не понимаю, о чем вы говорите.

Александр не знал, сколько времени это длилось. Ему светили фонариком в лицо, он закрывал глаза. Ему приказывали встать, что Александр расценивал как возможность размять ноги. Он с удовольствием стоял примерно час, огорчаясь, когда ему приказывали сесть. Он не знал, сколько времени в точности прошло, но, чтобы занять себя во время нудного допроса, принялся считать секунды на завершение каждого раунда, начиная с «Вы американец Александр Баррингтон?» и кончая «Нет, не понимаю, о чем вы говорите».

На это уходило семь секунд. Двенадцать, если он тянул с ответом, постукивал ногами, закатывал глаза или тяжело вздыхал. Один раз он начал зевать и не мог остановиться тридцать секунд. От этого время шло быстрее.

Они задали этот вопрос 147 раз. Чтобы продолжать, Миттерану пришлось шесть раз прикладываться к бутылке. Наконец он передал бразды правления Владимиру, который меньше пил и лучше действовал, даже предложив Александру выпить. Александр вежливо отказался. Он знал, что не должен никогда принимать того, что ему предлагают. Тем самым они пытались добиться его уступчивости.

Но особо не преуспели. Повторив 147 раз один и тот же вопрос, Владимир произнес с нескрываемым разочарованием:

– Отведите его в камеру. – И добавил: – Мы заставим вас признаться, майор. Мы знаем, что против вас выдвинуты справедливые обвинения, и сделаем все возможное, чтобы вы признались.

Обыкновенно, когда партийные аппаратчики допрашивали заключенных с целью скорейшего их обвинения и отправки в исправительно-трудовой лагерь, все понимали, какой разыгрывается спектакль. Следователи знали, что обвинения ложные, и оцепеневшие заключенные тоже знали об этом, но в конечном счете ожидающие их альтернативы были слишком суровыми, чтобы стоило продолжать отрицать очевидный обман. Скажи нам: ты, живший по соседству с контрреволюционером, состоишь в сговоре с ним, а иначе тебе светит двадцать пять лет Магадана. Если признаешься, получишь только десять. Таковы были альтернативы, и заключенные сознавались, чтобы спасти себя или своих родных или потому, что их избивали, унижали. Они были сломлены, парализованы потоком лжи. Александр спрашивал себя: неужели впервые с тех пор, как эти фальшивые следователи начали свои допросы несколько десятилетий назад, они предъявляют заключенному правдивые обвинения? Правда состояла в том, что он действительно Александр Баррингтон, и эту правду он должен отрицать, похоронить под горой лжи, если хочет выжить. Он подумывал о том, чтобы намекнуть об этом Миттерану и Владимиру, но подумал, что они не поймут или не оценят его мрачную иронию.

После того как Александра отвели в камеру, вошли двое охранников и, наставив на него винтовки, приказали ему раздеться.

– Чтобы мы постирали твою форму, – сказали они.

Он разделся до трусов. Они велели ему снять наручные часы, сапоги и носки. Александр очень пожалел о носках, потому что пол в камере был ледяной.

– Вам нужны мои сапоги?

– Мы почистим их.

Александр порадовался, что предусмотрительно переложил лекарства доктора Сайерза из сапог в трусы.

Он неохотно отдал им сапоги, которые охранники выхватили у него из рук, после чего молча вышли.

Оставшись один, Александр поднял с пола керосиновую лампу и поднес к себе, чтобы согреться. Его больше не заботила нехватка кислорода. Тюремщик заметил это и прокричал, чтобы Александр не трогал лампу, но тот не послушался. Тогда охранник вошел и забрал лампу, оставив Александра в холоде и темноте.

Его продолжала беспокоить рана на спине, тщательно перевязанная Татьяной. Средняя часть его туловища была обернута бинтами. Вот если бы все тело замотать белыми бинтами!

Он старался как можно меньше соприкасаться с холодными поверхностями. Александр стоял в центре камеры на ледяном полу и воображал себе тепло. Он держал руки за головой, за спиной, на груди.

Он представлял себе…

Перед ним стоит Таня, склонившись головой на его голую грудь и слушая его сердце, а потом она поднимает на него взгляд и улыбается. Она стоит на цыпочках, крепко держась за его плечи и вытягивая шею, чтобы быть с ним вровень.

Тепло…

Не было ни утра, ни ночи. Не было ни солнечного света, ни света ламп. Он потерял счет времени. Ее образ стоял перед ним постоянно, он не мог оценить, как долго он о ней думает. Он пытался считать и понял, что качается от усталости. Ему надо было поспать.

Спать или замерзнуть?

Спать.

Он съежился в углу, непроизвольно дрожа и пытаясь ослабить мучения. Наступил уже следующий день, следующая ночь?

Следующий день после какого? Следующая ночь после какой?

Они хотят уморить меня голодом до смерти. Они хотят замучить меня жаждой до смерти. Потом они изобьют меня до смерти. Но сначала окоченеют мои ноги, а потом все внутренности. Они превратятся в лед. И моя кровь тоже, и мое сердце, и я все забуду.

Тамара и ее истории, 1935 год

У них на этаже двадцать лет жила старая бабушка Тамара. Дверь в ее комнату всегда была открыта, и иногда после школы Александр заглядывал к ней и они разговаривали. Он заметил, что старикам нравится компания молодых людей. Это давало им возможность передавать свой жизненный опыт молодым. Однажды Тамара, сидя на неудобном деревянном стуле у окна, рассказала Александру, что ее муж был арестован по религиозным соображениям в 1928 году и приговорен к десяти годам лишения свободы.

– Погодите, Тамара Михайловна, десять лет где?

– В исправительно-трудовом лагере, конечно в Сибири. Где же еще?

– Его осудили и послали туда работать?

– В тюрьму…

– Работать бесплатно?

– Александр, ты перебиваешь, а мне надо кое-что тебе рассказать. – (Он замолчал.) – В тысяча девятьсот тридцатом арестовали проституток рядом с Арбатом, и они не только вернулись на свои улицы через несколько месяцев, но и воссоединились со своими родными, которых навещали в старых городах. А вот моему мужу и группе верующих вернуться не разрешат, особенно в Москву.

– Еще только три года, – медленно произнес Александр. – Три года исправительно-трудовых лагерей.

Покачав головой, Тамара понизила голос:

– В тысяча девятьсот тридцать втором я получила телеграмму от властей Колымы. Там было сказано, без права переписки. Знаешь, что это такое? – (Александр даже не рискнул предположить.) – Это значит, его уже нет в живых и переписываться не с кем, – опустив голову, произнесла Тамара дрожащим голосом.

Она рассказала ему, как три священника из ближайшей церкви были арестованы и осуждены на семь лет за то, что не хотели отказаться от орудия капитализма, которое в их случае представляло собой организованную, персональную и непоколебимую веру в Иисуса Христа.

– Тоже исправительно-трудовой лагерь?

– Ох, Александр! – Он замолчал, а она продолжила: – Но вот что забавно: ты знаешь гостиницу неподалеку, у входа в которую еще несколько месяцев назад толкались проститутки?

– Гм… – Александр знал.

– Ну а ты заметил, что все они исчезли?

– Гм… – Александр заметил.

– Их увезли. За нарушение общественного покоя, за нанесение вреда общественному благу…

– И за то, что не отказались от орудия капитализма, – сухо произнес Александр, и Тамара рассмеялась, погладив его по голове:

– Это верно, мальчик мой. Это верно. А знаешь, какой срок им дали в этих исправительно-трудовых лагерях? Три года. Подумай только: Иисус Христос – семь, проститутки – три.

– Ладно, – произнесла Джейн, входя в комнату, взяла сына за руку и, перед тем как уйти, укоризненным тоном сказала Тамаре, обращаясь при этом к Александру: – А нельзя ли нам побольше узнать о проститутках от беззубых старух?

– Мама, а от кого я, по-твоему, должен узнать о проститутках? – спросил он.

– Сынок, мама хотела, чтобы я с тобой кое о чем поговорил. – Гарольд откашлялся.

Александр сжал губы и затих. У отца был такой смущенный вид, что Александр с трудом сдерживался от смеха. Мама делала вид, что прибирается в другом углу комнаты. Гарольд сердито посмотрел в сторону Джейн.

– Папа… – произнес Александр самым своим низким голосом.

Несколько месяцев назад у него начал ломаться голос, и ему очень нравилось, как звучало его новое «я». Очень взросло. К тому же он стремительно вырос, вытянувшись за последние полгода более чем на восемь дюймов, но, похоже, почти не прибавил в весе.

– Папа, хочешь, прогуляемся и поговорим?

– Нет! – возразила Джейн. – Я ничего не услышу. Говорите здесь.

– Ладно, папа, говори здесь, – кивнул Александр.

Прищурившись, он постарался выглядеть серьезным. Он мог бы высунуть язык или скорчить рожу. Гарольд не смотрел на сына.

– Сынок, – начал Гарольд, – ты приближаешься к тому возрасту, когда ты… да, я уверен… и к тому же ты красивый мальчик. Я хочу тебе помочь, и вскоре, а может быть, уже – и я уверен, что ты…

Джейн неодобрительно хмыкнула. Гарольд замолчал.

Александр посидел еще несколько мгновений, потом встал и похлопал отца по спине со словами:

– Спасибо, папа. Ты мне очень помог.

Он пошел к себе в комнату, и Гарольд не последовал за ним. Александр услышал, как родители бранятся за стенкой, а через минуту раздался стук в дверь. Это была его мать.

– Можно с тобой поговорить?

Стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, Александр сказал:

– Мама, честно, по-моему, папа сказал все, что нужно, я не знаю даже, можно ли что-то добавить…

Она опустилась на его кровать, а он сидел на стуле у окна. В мае ему исполнялось шестнадцать. Он любил лето. Может быть, они снимут комнату на даче в Красной Поляне, как в прошлом году.

– Александр, вот о чем папа не сказал…

– Разве он о чем-то не сказал?

– Сынок…

– Пожалуйста, продолжай.

– Я не собираюсь давать тебе урок по обращению с девушками…

– Слава богу!

– Послушай, я хочу только, чтобы ты помнил об этом… – Она замолчала; он ждал. – Марта сказала мне, что одному из ее беспутных сыновей удалили половой орган! – прошептала она. – Удалили, Александр, и знаешь почему?

– Не уверен, что хочу это знать.

– Потому что он офранцузился! Знаешь, что это такое?

– Я думаю…

– А у другого сына по всему телу венерические язвочки. Отвратительно!

– Да, это…

– Французская напасть! Сифилис! От этого умер Ленин, – прошептала она. – Никто об этом не говорит, но все же это правда. Ты хочешь такого для себя?

– Гм… – хмыкнул Александр. – Нет.

– Ну… это здесь повсюду. Мы с твоим папой знали мужчину, потерявшего из-за болезни свой нос.

– Лично я предпочел бы потерять нос, чем…

– Александр!

– Извини.

– Это очень серьезно, сынок. Я сделала все, чтобы вырастить тебя хорошим, чистым мальчиком, но посмотри, где мы живем, а скоро ты будешь жить своей жизнью.

– Как скоро, по-твоему?

– Что, по-твоему, произойдет, если ты не знаешь, где побывала проститутка, с которой ты встречаешься? – решительно спросила Джейн. – Сынок, я не хочу, чтобы ты был святым или евнухом, когда вырастешь. Я просто хочу, чтобы ты был осторожен. Я хочу, чтобы ты всегда защищал то, что принадлежит тебе. Ты должен быть чистоплотным, бдительным и должен помнить, что, если не будете предохраняться, девушка залетит, и что потом? Тебе придется жениться на девушке, которую не любишь, из-за своей неосторожности!

Александр уставился на мать.

– Залетит? – переспросил он.

– Она скажет тебе, что ребенок твой, и ты никогда не узнаешь наверняка. Будешь знать только, что тебе не отвертеться.

– Мама, право, пора остановиться.

– Понимаешь, о чем я тебе говорю?

– Как можно не понять?

– Отец должен был все тебе объяснить.

– Он объяснил, и, по-моему, очень хорошо.

– Может, прекратишь свои шуточки? – Джейн встала.

– Да, мама. Спасибо, что зашла. Я рад, что мы поболтали.

– У тебя есть какие-нибудь вопросы?

– Никаких.

Перемена названия гостиницы, 1935 год

Однажды морозным днем в конце января Александр спросил отца, когда они направлялись на партийную встречу:

– Папа, почему снова изменили название нашей гостиницы? Это уже третий раз за полгода.

– Наверняка не третий.

– Да, папа. – (Они шли рядом по улице.) – Когда мы только приехали сюда, это была «Держава». Потом еще каких-то два названия, а вот теперь гостиница «Киров». Почему? А кто такой этот Киров?

– Он был руководителем партийной организации Ленинграда, – ответил Гарольд.

На собрании старик Славан, услышав тот же вопрос Александра, хрипло рассмеялся. Поманив его к себе, он потрепал Александра по волосам:

– Не беспокойся, сынок, сейчас это гостиница «Киров», такое название и останется.

– Ну ладно, довольно, – сказал Гарольд, пытаясь увести сына.

Но Александру хотелось послушать, и он отодвинулся от отца.

– Почему, Славан Иванович?

– Потому что Киров мертв, – ответил Славан. – Убит в Ленинграде в прошлом месяце. Теперь начались облавы.

– Убийцу не поймали?

– Поймали, все нормально. – Старик ухмыльнулся. – А как же все прочие?

– Какие прочие? – Александр понизил голос.

– Все заговорщики, – ответил старик. – Им тоже придется умереть.

– Это был заговор?

– Ну, разумеется. А иначе, зачем нужны облавы?

Гарольд строго позвал Александра и позже, когда они шли домой, сказал:

– Сынок, почему ты так дружелюбен со Славаном? Что он рассказывает тебе?

– Он потрясающий человек, – сказал Александр. – Ты знал, что он жил в Акатуе? Пять лет. – В сибирском Акатуе была царская каторжная тюрьма. – Он рассказывал, что ему дали белую рубаху. Летом он работал только по восемь часов в день, зимой – по шесть, и его рубаха никогда не пачкалась. Он получал кило белого хлеба на день плюс мясо. Он говорил, это были лучшие годы его жизни.

– Незавидная доля, – проворчал Гарольд. – Послушай, я не хочу, чтобы ты с ним так много говорил. Сиди рядом с нами.

– Гм… – хмыкнул Александр. – Вы все слишком много курите. Мне щиплет глаза.

– Я буду курить в другую сторону. Но Славан такой баламут. Держись от него подальше, слышишь? – Гарольд помолчал. – Он долго не протянет.

– Где не протянет?

Две недели спустя Славан перестал ходить на собрания.

Александр скучал по симпатичному старику и его историям.

– Папа, с нашего этажа продолжают пропадать люди. Тамары нет.

– Она мне никогда не нравилась, – прихлебывая водку, вставила Джейн. – Наверное, заболела и попала в больницу. Она была старая, Александр.

– Мама, в ее комнате поселились два молодых человека в костюмах. Они собираются жить там вместе с Тамарой, когда она вернется из больницы?

– Ничего об этом не знаю, – решительно ответила Джейн и столь же решительно долила себе водки.

– Итальянцы уехали, мама. Ты знала, что итальянцы уехали?

– Кто? – громко спросил Гарольд. – Кто пропадает? Фраскасы не пропали. Они уехали в отпуск.

– Папа, сейчас зима. Где они могут проводить отпуск?

– В каком-то санатории недалеко от Краснодара. По-моему, в Джубге. Они вернутся через два месяца.

– Да? А ван Дорены? Куда они уехали? Тоже в Джубгу? В их комнате живут какие-то новые люди. Русская семья. Я думал, на этом этаже живут только иностранцы.

– Они переехали в другое здание в Москве, – ковыряя вилкой в еде, ответил Гарольд. – Обком пытается интегрировать иностранцев в советское общество.

Александр отложил вилку:

– Ты сказал «переехали»? Куда переехали? Потому что в нашей ванной спит Никита.

– Кто такой Никита?

– Папа, ты не замечал в ванне мужчину?

– Какого мужчину?

– Никиту.

– О-о. И давно он там?

Александр с матерью обменялись ничего не выражающими взглядами.

– Три месяца.

– Он живет в ванной три месяца? Почему?

– Потому что в Москве не смог снять жилье. Он приехал сюда из Новосибирска.

– Никогда его не видел, – произнес Гарольд голосом, подразумевающим, что раз он никогда не видел Никиту, то Никита не существует. – Что он делает, если кто-то хочет принять ванну?

– Он уходит на полчаса. Я наливаю ему стопку водки, и он идет прогуляться, – ответила Джейн.

– Мама, – бодро жуя, сказал Александр, – в марте к нему приедет жена. Он умолял меня поговорить со всеми на этаже и попросить нас принимать ванну пораньше, чтобы они с ней могли немного…

– Послушайте, перестаньте морочить мне голову! – заявил Гарольд.

Александр посмотрел на мать, а потом сказал:

– Папа, иди проверь. А когда вернешься, скажи мне, куда могли в Москве переехать ван Дорены.

Вернувшись, Гарольд пожал плечами со словами:

– Этот человек – никудышный бродяга.

– Этот человек, – Александр глянул на стоявшую перед матерью стопку водки, – главный инженер Балтийского флота.

Месяц спустя, в феврале 1935 года, Александр пришел домой из школы и услышал, как мать с отцом ругаются. Опять. Он слышал, как они несколько раз произнесли его имя.

Мать переживала за Александра. Все у него было хорошо. Он свободно говорил по-русски. Он пел, пил пиво и играл с друзьями в хоккей на льду в парке Горького. Он был в порядке. Почему же она переживает? Он хотел пойти и сказать ей, что все в порядке, но ему не нравилось вмешиваться в ссоры родителей.

Вдруг он услышал, как что-то упало, а потом, как кого-то ударили. Он вбежал в комнату родителей и увидел мать с покрасневшей щекой, лежащую на полу, и склонившегося над ней отца. Александр подбежал к отцу и толкнул его в спину.

– Что ты делаешь, папа! – заорал он, опускаясь на колени рядом с матерью.

Приподнявшись, она гневно взглянула на Гарольда:

– Хороший пример ты показываешь своему сыну! Ты для этого привез его в Советский Союз – чтобы научить обращению с женщиной? Со своей женой, возможно?

– Заткнись! – воскликнул Гарольд, сжимая кулаки.

– Папа! – Александр вскочил на ноги. – Перестань!

– Александр, твой отец уходит от нас.

– Я не ухожу от вас!

Приняв боевую стойку, Александр пихнул отца кулаком в грудь. Гарольд оттолкнул сына, а потом влепил ему оплеуху. Джейн ахнула. Александр покачнулся, но не упал. Гарольд собрался еще раз ударить его, но Александр успел отскочить. Джейн схватила Гарольда за ноги, дернула и повалила его на спину.

– Не смей прикасаться к нему! – закричала она.

Гарольд был на полу, Джейн тоже, только Александр стоял. Они тяжело дышали и старались не смотреть друг на друга. Александр вытер кровь с разбитой губы.

– Гарольд, посмотри на нас! Нас губит эта долбаная страна. – Стоя на коленях, Джейн плакала. – Давай вернемся домой, начнем новую жизнь.

– Ты рехнулась? – сдавленным голосом произнес Гарольд, переводя взгляд с Александра на Джейн. – Ты хоть понимаешь, что говоришь?

– Понимаю.

– Ты забыла, что мы отказались от американского гражданства? Забыла, что в данный момент мы не являемся гражданами какой-либо страны и ожидаем оформления нашего советского гражданства? Думаешь, Америка захочет нашего возвращения? Да ведь они, по сути, выпихнули нас вон. А что, по-твоему, подумают власти Советов, узнав, что мы повернулись к ним спиной?

– Мне наплевать на то, что подумают власти Советов.

– Господи, ты такая наивная!

– Если я наивная, тогда какой ты? Ты заранее знал, что все так и будет, но все равно привез нас сюда! Привез сюда нашего сына!

Он укоризненно взглянул на нее:

– Мы приехали сюда не за хорошей жизнью. Хорошую жизнь мы могли бы иметь в Америке.

– Ты прав. И она у нас была. Мы справимся с тем, что у нас здесь, но, Гарольд, Александру не предначертано быть здесь. Его, по крайней мере, отошли домой.

– Что? – почти потеряв дар речи, хриплым шепотом спросил Гарольд.

– Да. – Александр помог матери подняться с пола, и она встала перед мужем. – Ему пятнадцать. Отошли его обратно домой!

– Мама! – вмешался Александр.

– Не дай ему умереть в этой стране! Неужели не понимаешь? Александр вот понимает. Я тоже. Почему ты не понимаешь?

– Александр ничего такого не понимает. Правда, сынок?

Александр молчал, не желая идти против отца.

– Видишь! – торжествующе воскликнула Джейн. – Прошу тебя, Гарольд. Скоро будет слишком поздно.

– Ты несешь чушь! Поздно для кого?

– Поздно для Александра, – побледнев от отчаяния, подавленно произнесла Джейн. – Ради него позабудь хотя бы на миг свою гордость. Прежде чем его запишут в Красную армию, когда в мае ему исполнится шестнадцать, пока всех нас не настигла трагедия, пока он еще гражданин США, – отошли его обратно. Он еще не отказался от своих прав на Соединенные Штаты Америки. Я останусь с тобой, доживу жизнь с тобой, но…

– Нет! – в ужасе воскликнул Гарольд. – Все вышло не так, как я рассчитывал. Послушай, мне жаль…

– Не жалей меня, подлец! Не жалей меня – я спала с тобой в этой кровати. Я знала, что делаю. Жалей своего сына. Что, по-твоему, с ним произойдет?

Джейн отвернулась от Гарольда, а Александр отвернулся от родителей. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Был февраль, на улице темно.

За спиной он слышал разговор матери с отцом.

– Дженни, перестань, все будет хорошо. Увидишь. В конечном итоге Александру будет здесь лучше. Коммунизм – будущее мира, ты знаешь это не хуже меня. Чем глубже в мире пропасть между богатыми и бедными, тем более необходимым становится коммунизм. Америка – безнадежный случай. Кто еще, кроме коммунистов, позаботится о простом человеке, кто защитит его права? Просто мы переживаем сейчас трудный период. Но я не сомневаюсь: коммунизм – наше будущее.

– Господи! – воскликнула Джейн. – Когда ты остановишься?

– Не могу, – ответил он. – Мы должны довести дело до конца.

– Это верно, – согласилась Джейн. – Сам Маркс писал, что капитализм породит собственных могильщиков. Ты не думаешь, что, возможно, он имел в виду не капитализм?

– Вовсе нет, – возразил Гарольд. – Коммунисты не любят скрывать свои взгляды и цели. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты только путем принудительного устранения существующих условий. Гибель капитализма неизбежна. Устранение эгоизма, жадности, индивидуализма, накопительства.

– Устранение процветания, комфорта, человеческих жилищных условий, личного пространства, свободы! – выпалила Джейн, пока Александр продолжал тупо смотреть в окно. – Вторая Америка, Гарольд. Вторая чертова Америка!

Не поворачиваясь, Александр представил себе сердитое лицо отца, огорченное лицо матери, а перед собой увидел тусклую комнату с отваливающейся штукатуркой, сломанный дверной замок, закрепленный изолентой, за десять метров почуял запах уборной, но не сказал ни слова.

До переезда в Советский Союз единственным местом, имеющим смысл для Александра, была Америка, где его отец мог взойти на трибуну и проповедовать свержение правительства США. Приходила полиция, защищающая это правительство, спускала отца с трибуны и помещала в Бостонскую тюрьму, где он отсыпался, остывая от своего мятежного рвения, а затем через день-другой его выпускали, и он мог с новой энергией просвещать интересующихся о прискорбных пороках Америки 1920-х годов. И если верить Гарольду, их было множество, хотя сам он признавался Александру, что никак не мог понять иммигрантов, наводняющих Нью-Йорк и Бостон, которые жили в ужасающих условиях, работали за гроши и заставляли поколения американцев краснеть от стыда, ибо иммигранты с радостью жили в ужасающих условиях и работали за гроши, и эта радость омрачалась лишь невозможностью привезти в Соединенные Штаты других своих родственников, которые стали бы жить в ужасающих условиях и работать за гроши.

Гарольд Баррингтон мог проповедовать революцию в Америке, и это имело большой смысл для Александра, поскольку он читал Джона Стюарта Милля «О свободе» и Джон Стюарт Милль поведал ему, что свобода не означает делать то, что тебе чертовски приятно, она означает говорить то, что тебе приятно. Его отец одобрял Милля в великих традициях американской демократии, что с этим было не так?

То, что не имело для него смысла, когда он приехал в Москву, была сама Москва. Шли годы, и в Москве оставалось для него все меньше и меньше смысла: нужда, дикость, лишения посягали на его юношеский дух. Он перестал держать отца за руку по пути на собрания по четвергам. Но чего Александру остро не хватало, так это апельсина в руке зимой.

Называя Россию второй Америкой, товарищ Сталин провозглашал, что через несколько лет в Советском Союзе будет столько же железных и асфальтированных дорог, столько же отдельных домов для одной семьи, сколько в Соединенных Штатах. Он говорил, что в Америке индустриализация шла не такими быстрыми темпами, как в СССР, потому что при капитализме прогресс носит хаотический характер, а социализм способствует прогрессу на всех фронтах. В США бывала безработица до тридцати пяти процентов, в отличие от Советского Союза с его почти полной занятостью. При Советах все работали – доказательство их превосходства, – в то время как американцы погибали в благополучном государстве из-за нехватки работы. Это было очевидно, вне всякого сомнения. Тогда почему всеобъемлющим было чувство дискомфорта?

Однако сомнения и дискомфорт Александра были второстепенными. Главным была юность. Даже живя в Москве, он оставался юным.

Повернувшись к матери, Александр подал ей салфетку, чтобы вытерла лицо, а свое лицо вытер рукавом. Уходя и оставляя родителей наедине с их горестями, он сказал отцу:

– Не слушай ее. Я не поеду в Америку один. Мое будущее здесь, на радость и горе. – Он подошел к отцу ближе. – Но не бей больше маму. – Александр успел вымахать на несколько дюймов выше отца. – Если опять ударишь ее, тебе придется иметь дело со мной.

Неделю спустя Гарольда уволили с должности типографщика, так как по новому закону иностранцам не разрешалось работать на полиграфическом оборудовании вне зависимости от их опыта и лояльности Советскому государству. Очевидно, существовала масса возможностей для саботажа, для печатания поддельных газет, поддельных документов, недостоверных новостей и для распространения лжи в целях ниспровержения советского режима. Многих иностранцев ловили как раз на совершении подобных дел с последующим распространением их зловредной пропаганды среди трудящихся советских граждан. Так что Гарольд перестал работать в типографии.

Он поступил на инструментальный завод, производящий храповые механизмы и отвертки. Эта работа продолжалась несколько недель. Очевидно, и здесь иностранцы были ненадежны. Их ловили на изготовлении ножей и оружия для личных нужд.

После этого Гарольд нанялся сапожником, что развеселило Александра. «Папа, что ты знаешь об изготовлении обуви?»

На этой работе Гарольд продержался всего несколько дней.

«Как? Сапожное дело тебе тоже не доверяют?» – спрашивал Александр.

Очевидно, так и было. Иностранцев уличали в изготовлении галош и горных ботинок для добрых советских граждан, чтобы они убегали через болота и горы.

Однажды апрельским вечером 1935 года хмурый Гарольд пришел домой и, вместо того чтобы приняться за готовку ужина – теперь ужин для семьи готовил Гарольд, – тяжело опустился на стул и сказал, что в школу, где он работал подметальщиком, пришел человек из обкома партии и попросил его найти новое жилье.

– Они хотят, чтобы мы нашли себе жилье. Стали более независимыми. – Гарольд пожал плечами. – Это вполне справедливо. Последние четыре года нам было относительно легко. Необходимо отдавать что-то государству.

Помолчав, он зажег сигарету. Александр заметил, что отец украдкой посмотрел на него.

– Знаешь, Никита пропал, – откашлявшись, сказал Александр. – Наверное, мы сможем занять ванну.

Баррингтонам не удалось найти комнату в Москве. После месяца поисков Гарольд, вернувшись домой с работы, сообщил:

– Послушайте, ко мне снова приходил член обкома. Мы не можем оставаться здесь. Нам придется переехать.

– И когда? – воскликнула Джейн.

– Через два дня. Они хотят, чтобы мы съехали.

– Но нам некуда идти!

– Мне предложили перевестись в Ленинград. – Гарольд вздохнул. – Там больше работы: промышленные предприятия, деревообрабатывающее производство, электротехнические заводы.

– Папа, а что, в Москве нет электротехнических заводов?

Гарольд проигнорировал вопрос:

– Мы поедем туда. Там будет больше жилья. Увидишь, Дженни, ты получишь работу в Ленинградской публичной библиотеке.

– Ленинград! – воскликнул Александр. – Папа, я не уеду из Москвы. У меня здесь друзья, школа. Пожалуйста!

– Александр, поступишь в новую школу. Найдешь новых друзей. У нас нет выбора.

– Да, – громко произнес Александр. – Но когда-то у нас был выбор, верно?

– Александр, не смей повышать на меня голос! – воскликнул Гарольд. – Слышишь?

– Громко и четко! – прокричал Александр. – Я не поеду! Слышишь?

Гарольд вскочил. Джейн вскочила. Александр вскочил.

– Нет, прекратите это, прекратите, оба! – крикнула Джейн.

– Не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Мы едем, и не хочу больше об этом говорить. – Гарольд повернулся к жене. – И вот еще что. – Он смущенно откашлялся. – Они хотят, чтобы мы изменили имена и фамилии. На что-то более русское.

Александр хмыкнул:

– Почему сейчас? Почему после всех этих лет?

– Потому что! – теряя самообладание, гаркнул Гарольд. – От нас ждут проявления лояльности! В следующем месяце тебе исполняется шестнадцать. Тебя запишут в Красную армию. Тебе необходимо русское имя. Чем меньше вопросов, тем лучше. Нам нужно стать русскими. Это облегчит нам жизнь. – Он опустил взгляд.

– Господи, папа! Это когда-нибудь прекратится? Мы даже не можем оставить свои имена? Мало того что нас вышвыривают из дому, заставляют переехать в другой город! И имена тоже придется потерять? Что еще у нас остается?

– Мы поступаем правильно? Наша фамилия американская. Давно нужно было ее поменять.

– Это верно, – согласился Александр. – Фраскасы не поменяли. Ван Дорены не поменяли. И посмотрите, что с ними стало. Они в отпуске. Бессрочном отпуске. Да, папа?

Гарольд поднял на Александра руку, но сын оттолкнул его:

– Не прикасайся ко мне!

Тогда Гарольд попытался еще раз, и Александр снова оттолкнул его, на этот раз стиснув отцовские руки. Он не хотел, чтобы мама видела, что он выходит из себя, его бедная мама, дрожащая и плачущая. Сжимая руки, она умоляла своих мужчин:

– Милые мои, Гарольд, Александр, прошу вас, перестаньте, перестаньте!

– Скажи ему, чтобы перестал! – заявил Гарольд. – Ты его таким воспитала. Никакого уважения к старшим.

Мать подошла к Александру и схватила его за плечи:

– Прошу тебя, сынок, успокойся! Все будет хорошо.

– Ты так думаешь, мама? Мы переезжаем в другой город, мы меняем имена, совсем как эта гостиница. И ты называешь это «хорошо»?

– Да, – ответила она. – Мы по-прежнему есть друг у друга. Мы по-прежнему живы.

– До чего меняется смысл слова «хорошо», – сказал Александр, отодвигаясь от матери и беря свое пальто.

– Александр, не уходи, – попросил Гарольд. – Я запрещаю тебе выходить за дверь.

Повернувшись к отцу и глядя ему прямо в глаза, Александр сказал:

– Попробуй остановить меня.

Он ушел и не приходил домой два дня. А потом они упаковали вещи и выехали из гостиницы. Его мать была пьяна и не смогла помочь нести чемоданы к поезду.

Когда Александр впервые почувствовал, догадался, что с его матерью творится что-то ужасное? В том-то и дело: это ужасное произошло не сразу. Поначалу она была немного не в себе, и вряд ли Александр мог понять, что происходит с матерью. Мог бы заметить отец, но он был слеп. Александр знал, что отец не в состоянии удержать в голове личное и всеобщее. При этом не имело значения, осознавал ли Гарольд проблему, игнорируя ее, или просто был невнимательным. Это не меняло того факта, что Джейн Баррингтон постепенно, без лишнего шума, без особых на то указаний перестала быть человеком, которым была когда-то, превратившись в собственную тень.

Глава 8

Остров Эллис, 1943 год

Эдвард пришел проведать Татьяну в середине августа. Она жила в Америке уже семь недель. Она сидела на своем обычном месте у окна, держа Энтони в одном подгузнике, и щекотала его пальчики ног. Она чувствовала себя гораздо лучше, дыхание было глубоким, она почти не кашляла. Уже месяц она не замечала в мокроте крови. Воздух Нью-Йорка шел ей на пользу.

Эдвард отнял от ее груди стетоскоп:

– Послушай, тебе гораздо лучше. Пожалуй, скоро я тебя выпишу. – (Татьяна никак не отреагировала.) – Тебе есть куда пойти? – Эдвард помолчал. – Тебе понадобится найти работу.

– Эдвард, мне здесь нравится, – сказала Татьяна.

– Что ж, я знаю. Но ты выздоровела.

– Я думала: может, я поработаю здесь? Вам нужны медсестры.

– Хочешь работать на острове Эллис?

– Очень.

Эдвард поговорил с главным хирургом департамента здравоохранения, и тот приехал побеседовать с Татьяной. Он сказал ей, что ее примут на трехмесячную стажировку, чтобы выяснить, как она справляется с работой и имеет ли необходимые навыки, и что наймет ее на работу не госпиталь на острове Эллис, а департамент здравоохранения, поэтому иногда ей придется нести дежурства в больнице Нью-Йоркского университета в городе, поскольку у них там не хватает медсестер. Татьяна согласилась, но спросила, нельзя ли ей жить на острове Эллис и может ли она работать в ночную смену? Хирург не понял ее намерений.

– Зачем это вам? Вы могли бы найти себе жилье на том берегу бухты. Наши граждане здесь не живут.

Татьяна, как могла, объяснила, что надеется на помощь кого-нибудь из застрявших на Эллисе беженок. Они смогут присмотреть за ее маленьким сыном. Она сказала, что очень хочет работать, но ей не с кем оставлять сына, а чтобы все упростить, она может остаться в своей нынешней палате для выздоравливающих.

– Но палата такая маленькая!

– Как раз для меня.

Татьяна попросила Викки купить ей униформу и туфли.

– Знаешь, что получишь только две пары туфель? – спросила Викки. – Нормирование в военное время. Хочешь, чтобы одна пара была для работы?

– Хочу, чтобы моя единственная пара была для работы, – ответила Татьяна. – Зачем мне еще туфли?

– Что, если ты захочешь пойти на танцы?

– Куда пойти?

– На танцы! Знаешь, потанцевать линди-хоп или джиттербаг? Что, если тебе захочется хорошо выглядеть? Твой муж не вернется, да?

– Да, – сказала Татьяна, – мой муж не вернется.

– Что ж, тебе, как вдове, определенно понадобятся симпатичные новые туфли.

Татьяна покачала головой:

– Мне нужны туфли медсестры и белая униформа, и я должна остаться на острове Эллис, а больше мне ничего не нужно.

Викки покачала головой, у нее блестели глаза.

– На самом деле нужно. Когда ты придешь к нам на обед? Как насчет воскресенья? Доктор Ладлоу сказал, что тебя выписывают.

Викки купила Татьяне униформу, немного великоватую для нее, и туфли подходящего размера. После того как Эдвард выписал ее, она продолжала делать то, что делала, облачившись в серый больничный халат: ухаживала за иностранными солдатами, которых доставляли в Нью-Йорк, лечили и затем отправляли на континент выполнять трудовую повинность военнопленных. Многие были из Германии, некоторые из Италии и Эфиопии, был один или два француза. Советских солдат не было.

– О-о, Таня, что мне делать? – Викки сидела в ее комнате на кровати, на которой лежала Татьяна, кормя грудью Энтони. – У тебя перерыв?

– Да, перерыв на ланч, – с улыбкой ответила Татьяна.

– Кто присматривает за твоим малышом, когда ты на дежурстве?

– Я беру его с собой и кладу на свободную кровать, пока занимаюсь ранеными.

Видя это, Бренда каждый раз выходила из себя, но Татьяне не нравилось оставлять спящего ребенка одного в палате, поэтому она не обращала внимания на недовольство Бренды. Будь здесь больше иммигрантов, кто-нибудь присмотрел бы за ее ребенком, пока она работает. Но на Эллис приезжало совсем мало народа. Двенадцать человек в июле, восемь в августе. И у всех свои дети, свои проблемы.

– Таня! Мы можем поговорить о моей ситуации? Ты ведь знаешь, мой муж сейчас со мной дома.

– Я знаю. Подожди немного. Может, война снова его заберет.

– В том-то и дело! Он им не нужен. Он не может управлять тяжелой техникой. Его уволили со службы с хорошей аттестацией. Он хочет, чтобы у нас был ребенок. Можешь себе представить?

Татьяна ответила не сразу:

– Викки, зачем ты вышла замуж?

– Была война. Что ты хочешь этим сказать – «зачем я вышла замуж»? А ты зачем вышла замуж? Он уходил на войну, сделал мне предложение, и я согласилась. Я подумала: что тут плохого? Война. Что может быть хуже?

– Вот это, – ответила Татьяна.

– Я не думала, что он так быстро вернется! Я думала, он вернется к Рождеству. Может, его убьют. Тогда я смогу сказать, что была замужем за героем войны.

– Он разве сейчас не герой войны?

– Это не считается. Он жив!

– Ох!

– Пока он не вернулся, я каждые выходные ходила на танцы, а сейчас не могу. Господи! – воскликнула она. – Замужество – это такая тоска!

– Ты его любишь?

– Конечно. – Викки пожала плечами. – Но я люблю и Криса тоже. А две недели назад я познакомилась с рентгенологом… такой милый… но между нами все уже кончено.

– Ты права, – откликнулась Татьяна. – Замужество очень мешает. – Она помолчала. – Почему бы тебе не… как это по-английски?

– Развестись?

– Да.

– Ты что, с ума сошла? Из какой страны ты приехала? Что у вас за обычаи там?

– В моей стране мы верны нашим мужьям.

– Его здесь не было! Как можно ждать от меня верности, когда он за тысячи миль отсюда и замышляет недоброе на Дальнем Востоке? Что до развода… я слишком молода, чтобы разводиться.

– Но не слишком молода для вдовы? – Сказав это, Татьяна вздрогнула.

– Нет! Вдовой быть почетно. А вот разведенной я быть не могу. Я что, Уоллис Симпсон?

– Кто?

– Таня, ты хорошо работаешь. Бренда говорила мне, хотя и ворчала немного, – Эдвард улыбнулся, – что ты прекрасно обращаешься с пациентами.

Эдвард с Татьяной ходили между койками больных. Татьяна несла на руках проснувшегося Энтони.

– Спасибо, Эдвард.

– Ты не боишься, что твой малыш заболеет среди больных людей?

– Они не больные, – ответила Татьяна. – Правда, Энтони? Они раненые. Я приношу своего мальчика, и они радуются. У некоторых остались дома жены и сыновья. Они дотрагиваются до него и чувствуют себя счастливыми.

– Он у тебя очень славный. – Эдвард улыбнулся и погладил Энтони по темной головке, в ответ ребенок просиял беззубой улыбкой. – Ты ходишь с ним гулять?

– Постоянно.

– Хорошо. Младенцам нужен свежий воздух. И тебе тоже. – Он откашлялся. – Знаешь, по воскресеньям врачи из Нью-Йоркского университета и департамента здравоохранения играют в софтбол на Овечьем лугу в Центральном парке, а медсестры приходят их поддержать. Хочешь прийти в воскресенье с Энтони?

От волнения Татьяна не нашлась, что ответить. Они начали подниматься по лестнице, когда услышали стук каблуков.

– Эдвард! – донесся пронзительный голос с первого этажа. – Это ты?

– Да, дорогая, это я, – спокойно произнес Эдвард.

– Слава богу, я нашла тебя! Искала тебя повсюду.

– Я здесь, милая.

Миссис Ладлоу, задыхаясь, поднялась по лестнице, и все трое остановились на площадке. Татьяна крепче прижала к себе сына. Жена Эдварда неодобрительно оглядела Татьяну:

– Новая медсестра, Эдвард?

– Медсестра Баррингтон, вы знакомы с Марион?

– Да, – ответила Татьяна.

– Нет, мы никогда не встречались, – заявила Марион. – Я никогда не забываю лиц.

– Миссис Ладлоу, мы каждый вторник встречаемся в столовой. Вы спрашиваете меня, где Эдвард, а я отвечаю, что не знаю.

– Мы с вами незнакомы, – с необычайной твердостью в голосе повторила миссис Ладлоу.

Татьяна промолчала. Ничего не сказал и Эдвард.

– Эдвард, можно поговорить с тобой наедине? А вы, – сердито глядя на Татьяну, добавила она, – слишком молоды, чтобы держать на руках ребенка. Вы неправильно его держите. Не поддерживаете головку. Где мать этого ребенка?

– Марион, она и есть мать ребенка, – сказал Эдвард.

Миссис Ладлоу на миг замолчала, неодобрительно фыркнула и, пробубнив себе под нос слово «иммигранты», утащила Эдварда за собой.

Викки ворвалась в отделение госпиталя, схватила Татьяну за руку и вывела ее в коридор.

– Он просит у меня развода! – негодующе и обиженно прошипела Викки. – Подумай только!

– Гм…

– Я сказала, что не дам ему развода, что это не по-человечески, а он сказал, что подаст в суд на развод и выиграет, потому что я – даже не понимаю, что он сказал, – нарушила какой-то договор. О-о, сказала я, будто ты не был со шлюхами с Дальнего Востока, когда уехал от меня, и знаешь, что он ответил?

– Гм…

– Он сказал «да»! Но у солдат это по-другому, заявил он. Представляешь? – Викки тряслась, Викки пожимала плечами, Викки негодующе сверкала глазами. Тушь у нее на ресницах не расплывалась, а губы не теряли блеска. – Отлично, сказала я, просто отлично, ты как раз пожалеешь об этом, и он сказал, что уже жалеет. Фу! – Она вздрогнула и оживилась. – Эй, приходи на обед в воскресенье. Бабуля приготовит воскресную лазанью.

Но Татьяна не пришла.

Приходи на обед, Таня. Приезжай в Нью-Йорк, Таня. Приходи поиграть с нами в софтбол на Овечьем лугу, Таня. Поехали с нами на пароме, Таня. Поехали с нами на машине на Медвежью гору, Таня. Давай, Таня, возвращайся к нам, живым.

Глава 9

Со Степановым, 1943 год

Когда Александр открыл глаза – он их открыл? – была все та же чернота, тот же холод. Александр дрожал, обхватив себя руками. Нет стыда в смерти на войне, в смерти молодым, в смерти в холодной камере, в избавлении своего тела от унижения.

Однажды, когда он шел на поправку, Татьяна, перебинтовывая его рану и не глядя на него, спросила, видел ли он свет, и он ответил: «нет, не видел».

Это было только отчасти правдой.

Потому что он слышал…

Галоп рыжего коня.

Но здесь все цвета поблекли.

В каком-то оцепенении Александр смутно слышал, как отодвигается металлический засов и поворачивается ключ. В камеру вошел его командир, полковник Михаил Степанов, с фонариком в руке. Александр скорчился в углу.

– А-а-а, – произнес Степанов. – Так это правда. Ты жив.

Александру хотелось пожать Степанову руку, но он слишком замерз, и у него сильно болела спина. Он не пошевелился и ничего не сказал.

Степанов присел на корточки рядом с ним:

– Что, черт возьми, произошло с тем грузовиком?! И я сам видел твое свидетельство о смерти, выписанное врачом из Красного Креста. Я сказал твоей жене, что ты умер. Твоя беременная жена думает, что ты умер!

– Все так, как и должно быть, – ответил Александр. – Приятно видеть вас, полковник. Старайтесь не вдыхать воздух. Здесь недостаточно кислорода для нас обоих.

– Александр, не хочешь рассказать мне, что с тобой произошло? – (Александр покачал головой.) – Но для чего взрыв грузовика, свидетельство о смерти?

– Я хотел, чтобы она думала, что для меня не осталось надежды.

– Зачем?

Александр не ответил.

– Куда бы ты ни поехал, я поеду с тобой, – говорит Татьяна. – Но если ты остаешься, тогда я тоже останусь. Я не оставлю в Советском Союзе отца моего ребенка. – Она склоняется над потрясенным Александром. – Что ты сказал мне в Ленинграде? Какую жизнь смогу я построить, зная, что я оставила тебя умирать – или прозябать – в Советском Союзе? Я повторяю твои же слова. – Она улыбается. – И в одном только я вынуждена с тобой согласиться. – Она понижает голос. – Если я оставлю тебя – не важно, какой путь я выберу, – меня всю мою бесконечную ночь, вплоть до собственного ужасного конца, с тяжелым топотом будет преследовать Медный всадник.

Он не мог рассказать этого командиру. Он не знал, уехала ли Татьяна из Советского Союза.

– Хочешь курить?

– Да, – ответил Александр. – Но здесь нельзя. Не хватит кислорода.

Степанов поднял Александра на ноги:

– Постой несколько минут. Разомни ноги. – Он взглянул на голову Александра, склоненную набок. – Эта камера слишком мала для тебя. Они этого не ожидали.

– Ожидали. Вот почему меня сюда поместили.

Степанов стоял спиной к двери, а Александр напротив него.

– Какой сегодня день, полковник? – спросил Александр. – Сколько я здесь нахожусь? Четыре, пять дней?

– Сегодня утро шестнадцатого марта, – ответил Степанов. – Утро твоего третьего дня.

«Третий день! – потрясенно подумал Александр. И внезапно пришел в восторг. – Третий день! Это может означать, что Таня…»

Он не успел додумать эту мысль. Очень тихо, почти неслышно Степанов подался вперед, и Александр с трудом различил его слова:

– Продолжай говорить громко, чтобы они слышали, но слушай меня, чтобы мы вместе посмеялись, когда ты вернешься на клеверное поле и я научу тебя есть клевер.

Александр взглянул в лицо Степанову, еще более напряженное, с серыми глазами и опущенными в тревоге и сочувствии уголками рта.

– Полковник?..

– Я ничего не сказал, майор.

Отгоняя от себя видения луга, солнца, клевера, Александр тихо повторил:

– Полковник?..

– Все пошло к черту, майор, – шепотом произнес Степанов. – Они уже ищут твою жену, но… похоже, она исчезла. Я убедил ее вернуться в Ленинград с доктором Сайерзом, как ты меня просил. Я помог ей с отъездом. – (Александр ничего не сказал, только впился ногтями в ладони.) – А теперь она пропала. Знаешь, кто еще пропал? Доктор Сайерз. Он сообщил мне, что возвращается в Ленинград с твоей женой.

Чтобы не смотреть на Степанова и не заговорить, Александр еще сильнее вонзил ногти в ладони.

– Он собирался в Хельсинки, но сначала должен был заехать в Ленинград! – воскликнул Степанов. – Чтобы отвезти ее туда, забрать свою медсестру из Красного Креста, работающую в Греческом госпитале. Послушай меня. Ты слушаешь? Они так и не добрались до Ленинграда. Два дня назад автомобиль Красного Креста был найден перевернутым, сожженным и ограбленным на финско-советской границе в Лисьем Носу. Произошло столкновение с финскими военными, и четверо наших людей были убиты. Никаких признаков Сайерза или медсестры Метановой.

Александр молчал. Ему казалось, сердце выпрыгнуло у него из груди. Было темно, и Александр не мог найти его. Он как будто слышал, как сердце укатилось от него, как оно билось в углу, пульсируя и истекая кровью.

Степанов еще больше понизил голос:

– И финский отряд тоже понес потери. И это еще не все.

– Не все? – переспросил Александр.

– Никаких признаков доктора Сайерза. Но… – Степанов помолчал. – Вашего доброго друга Дмитрия Черненко нашли убитым на снегу.

Для Александра это было малоутешительно. Но все же…

– Майор, почему Черненко оказался на границе?

Александр не ответил. Где Татьяна? Он хотел задать лишь этот вопрос. Как они могут без машины добраться куда-нибудь? Что они делают без машины? Идут пешком по болотам Карелии?

– Майор, твоя жена пропала. Сайерз пропал, Черненко мертв… – Степанов замялся. – И не просто мертв. Застрелен. К тому же на нем была военная форма финского летчика, а при нем нашли финский паспорт вместо внутреннего паспорта!

Александр ничего не сказал. Ему было нечего скрывать, за исключением информации, которая стоила бы Степанову жизни.

– Александр! – свистящим шепотом проговорил Степанов. – Не отгораживайся от меня. Я пытаюсь помочь.

– Полковник, прошу вас не помогать мне больше, – стараясь заглушить страх, сказал Александр.

Жаль, у него не было ее фотографии. Ему хотелось еще раз прикоснуться к ее белому платью с красными розами. Хотелось увидеть ее, такую юную, стоящую рядом с ним в день их бракосочетания.

Страх, острая паника, испытываемая им, запрещали Александру думать о Тане в прошедшем времени. Вот чему ему следует научиться – запретить себе смотреть на нее даже мысленным взором.

Дрожащей рукой он осенил себя крестным знамением.

– Все было нормально, – наконец выдавил он, – пока вы не пришли и не сказали, что пропала моя жена.

Его охватила неудержимая дрожь.

Степанов подошел ближе, снял пальто и отдал его Александру:

– Вот, накинь на плечи.

Тотчас же голос из-за двери прокричал:

– Пора!

– Скажи правду, – шепотом произнес Степанов, – ты велел жене уехать с Сайерзом в Хельсинки? Таков был ваш план?

Александр не ответил. Он не хотел, чтобы Степанов знал. Одной жизни, двух, трех было достаточно. Индивидуум – это миллион человек, поделенных на миллион. Степанов не заслуживал смерти из-за Александра.

– Почему ты такой упрямый? Перестань! Ничего не добившись, они пришлют к тебе на допросы нового человека. Очевидно, своего самого жесткого следователя. Ему всегда удается получить подписанное признание. Они держат тебя здесь почти голым в холодной камере, но скоро, чтобы расколоть тебя, придумают что-нибудь еще. Они станут бить тебя, опускать твои ноги в холодную воду, светить в лицо фонариком, пока ты не свихнешься. Следователь будет умышленно говорить вещи, за которые ты захочешь убить его, и тебе необходимо быть сильным, чтобы все это вынести. В противном случае у тебя не останется шанса.

Александр слабым голосом произнес:

– Вы думаете, она в безопасности?

– Нет, я не думаю, что она в безопасности! Кто здесь вообще в безопасности? – прошептал Степанов. – Ты? Я? Определенно не она. Ее повсюду разыскивают. В Ленинграде, в Москве, в Лазареве. Если она в Хельсинки, ее найдут, ты это знаешь, верно? Они вернут ее назад. Утром они звонили в госпиталь Красного Креста в Хельсинки.

– Пора! – вновь завопили за дверью.

– Сколько еще раз в жизни мне придется слышать эти слова? – спросил Александр. – Я слышал эти слова о матери, слышал об отце, слышал о жене, а теперь слышу их о себе.

Степанов взял свое пальто:

– Обвинения, которые тебе предъявлены…

– Не спрашивайте, полковник.

– Александр, отрицай все!

Когда Степанов повернулся к двери, Александр сказал:

– Полковник… – Он настолько ослаб, что с трудом говорил, ему было наплевать, что стена такая холодная, он не держался на ногах и, вжавшись телом в ледяной бетон, опустился на пол. – Вы ее видели? – Он поднял взгляд на Степанова, и тот кивнул. – Как она?

– Не спрашивай, Александр.

– Она была…

– Не спрашивай.

– Скажите.

– Помнишь, когда ты вернул мне сына? – спросил Степанов, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Благодаря тебе я обрел утешение. Я смог увидеть сына перед смертью, смог похоронить его.

– Хорошо, молчу, – сказал Александр.

– Кто-нибудь мог дать подобное утешение твоей жене?

Александр закрыл лицо ладонями.

Степанов вышел.

Александр неподвижно сидел на полу. Ему не нужен был морфий, не нужны были лекарства, не нужен фенобарбитал. Ему нужна была пуля в чертову грудь.

Дверь открылась. Александру давно уже не давали ни хлеба, ни воды, ни одежды. Он не имел представления, сколько времени пробыл раздетым в холодной камере.

Вошел мужчина, очевидно не желавший стоять, так как вслед за ним караульный внес стул. И этот высокий лысый мужчина с неприятным лицом, но с приятным гнусавым голосом сел на стул и начал:

– Вы знаете, что у меня в руках, майор?

Александр покачал головой. Между ними стояла керосиновая лампа.

– У меня вся ваша одежда, майор. Вся ваша одежда и шерстяное одеяло. И смотрите, у меня для вас хороший кусок свинины на косточке. Он еще теплый. И картофель со сметаной и маслом. Стопка водки. И можно будет вдоволь покурить. Можете выйти из этого жуткого холодного места, поесть и одеться. Как вам это?

– С удовольствием, – бесстрастно произнес Александр.

Его голос не дрогнет перед незнакомцем.

– Я так и думал, – улыбнулся мужчина. – Я приехал из Ленинграда, чтобы побеседовать с вами. Как по-вашему, можем мы немного поговорить?

– Почему бы и нет, – ответил Александр. – Мне особо делать нечего.

– Да, это верно, – рассмеялся мужчина. – Заняться нечем.

Его не смеющиеся глаза пристально изучали Александра.

– О чем вы хотите поговорить?

– В основном о вас, майор Белов. И кое о чем другом.

– Отлично.

– Хотели бы вы получить свою одежду?

– Уверен, что для такого умного человека, как вы, ответ очевиден, – сказал Александр.

– У нас есть для вас другая камера. Теплее, больше и с окном. Гораздо теплее. Сейчас там должно быть двадцать пять градусов по Цельсию, не как в этой, где, вероятно, не более пяти. – Мужчина снова улыбнулся. – Или вы хотите, майор, чтобы я перевел это для вас в градусы по Фаренгейту?

Фаренгейт? Александр прищурился:

– В этом нет необходимости.

– Я упоминал о табаке?

– Упоминали.

– Все эти вещи, майор, – элементы комфорта. Желаете что-нибудь из этого?

– Разве я не ответил на ваш вопрос?

– Ответили. У меня к вам еще один вопрос.

– Слушаю.

– Вы Александр Баррингтон, сын Гарольда Баррингтона, человека, приехавшего сюда в декабре тысяча девятьсот тридцатого года с красивой женой и симпатичным одиннадцатилетним сыном?

Стоя перед сидящим следователем, Александр и бровью не повел.

– Как ваше имя? – спросил он. – Обычно ваши люди представляются.

– Наши люди? – Мужчина улыбнулся. – Знаете что? Ответьте мне, и я отвечу вам.

– Каков ваш вопрос?

– Вы Александр Баррингтон?

– Нет. Как вас зовут? – (Мужчина покачал головой.) – Что? Вы просили меня ответить на ваш вопрос. Я ответил. Теперь ваша очередь.

– Леонид Слонько, – ответил следователь. – Какая вам разница?

Александр пристально разглядывал его. Раньше он уже слышал фамилию Слонько.

– Вы сказали, что приехали из Ленинграда для разговора со мной?

– Да.

– Вы работаете в Ленинграде?

– Да.

– Давно, товарищ Слонько? Мне говорили, вы очень опытны в работе. Как долго занимаетесь этим направлением?

– Двадцать три года.

Александр уважительно присвистнул:

– Где в Ленинграде?

– Где – что?

– Где вы служите? В «Крестах» или в следственной тюрьме на улице Воинова?

– Что вам известно о следственной тюрьме, майор?

– Я знаю, что здание было построено во время правления Александра Второго в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Там вы и служите?

– Время от времени я допрашиваю там заключенных, да.

Кивнув, Александр продолжил:

– Красивый город Ленинград. Впрочем, я до сих пор к нему не привык.

– Да? Ну а зачем привыкать?

– Верно, зачем? Я предпочитаю Краснодар. Там теплее. – Александр улыбнулся. – Ваше звание, товарищ?

– Я начальник оперативного отдела, – ответил Слонько.

– Значит, не военный? А я и не думал.

Слонько вскочил, держа в руках одежду Александра:

– Мне пришло в голову, майор, что мы здесь закончили.

– Согласен, – сказал Александр. – Спасибо, что заглянули.

Разгневанный Слонько в спешке ушел, оставив лампу и стул. Через некоторое время за ними вернулся охранник.

Снова тьма.

Такая выматывающая. Но страх выматывал еще больше.

На этот раз ждать пришлось недолго.

Открылась дверь, вошли двое охранников и велели идти с ними.

– Я не одет, – возразил Александр.

– Там, куда вы идете, одежда не потребуется.

Охранники были молодыми и энергичными – худший вариант. Александр шел между ними, чуть впереди, босиком по каменным ступеням, потом по школьному коридору и через черный вход – к лесу, босиком по мартовской слякоти. Они заставят его рыть яму? Он чувствовал, как в спину ему упираются винтовки. Ступни Александра онемели, его тело постепенно немело, но не онемела грудь, в которой билось сердце. Если бы только у него перестало болеть сердце, он перенес бы все это гораздо легче.

Он вспоминал десятилетнего бойскаута, американского мальчика, вспоминал советского мальчика. Перед ним маячили призрачные очертания голых деревьев, но на миг он обрадовался глотку холодного воздуха и серому небу. «Все будет хорошо, – подумал он. – Если Таня сейчас в Хельсинки и помнит мои слова, то уговорит Сайерза отправиться как можно скорее. Возможно, они уже уехали. Возможно, они уже в Стокгольме. И тогда все остальное не важно».

– Повернитесь! – велел один из охранников.

– Сначала остановиться? – спросил Александр, у которого стучали зубы.

– Стойте! – приказал смущенный охранник. – И повернитесь!

Александр остановился, затем повернулся.

– Александр Белов, – стараясь говорить как можно более напыщенно, произнес низенький охранник, – вы признаны виновным в измене и шпионаже против нашей Родины во время войны, развязанной против нашей страны. Наказание за военную измену – смерть. Приговор будет немедленно приведен в исполнение.

Александр стоял не двигаясь. Он поставил ноги вместе, а руки опустил вдоль туловища. Не мигая, он смотрел на охранников. Они моргали.

– Ну и что дальше? – спросил он.

– Наказание за измену – смерть, – повторил низенький и, подойдя к Александру, протянул ему черную повязку на глаза. – Вот.

Александр заметил, что руки молодого человека дрожат.

– Сколько тебе лет, ефрейтор? – тихо спросил он.

– Двадцать три, – ответил охранник.

– Забавно. Мне тоже. Только подумай, три дня назад я был майором Красной армии. Три дня назад на моей груди висела медаль Героя Советского Союза. Удивительно, правда?

Руки охранника продолжали дрожать, когда он поднес повязку к лицу Александра, но тот отодвинулся и покачал головой:

– Брось! И я не повернусь спиной.

– Я лишь выполняю приказы, майор, – сказал молодой охранник, и Александр вдруг узнал в нем одного из ефрейторов, три месяца назад бывших вместе с ним на огневой позиции при штурме Невы во время прорыва блокады Ленинграда.

Он был тем ефрейтором, которого Александр оставил у зенитки, когда побежал помогать Анатолию Маразову.

– Ефрейтор… Иванов? Так-так. Надеюсь, расстрелять меня у тебя получится лучше, чем сбивать эти долбаные самолеты люфтваффе, едва не прикончившие нас. – (Ефрейтор не смел даже взглянуть на Александра.) – Тебе придется посмотреть на меня, когда будешь целиться, ефрейтор. – Александр выпрямился во весь рост. – Иначе промажешь.

Иванов отошел к другому охраннику.

– Пожалуйста, повернитесь, майор, – сказал он.

– Нет, – ответил Александр, держа руки по швам и глядя на двоих парней с винтовками. – Вот он я. Чего вы боитесь? Как видите, я почти голый и без оружия. – Он расправил плечи; солдаты замерли. – Товарищи, не мне же отдавать приказ поднять оружие. Вам придется сделать это самостоятельно.

– Ладно, приготовься, Иванов, – сказал второй ефрейтор.

Они подняли винтовки. Александр заглянул в дуло одной из винтовок и прикрыл глаза. «Господи, прошу, позаботься о Тане, которая остается одна в этом мире!»

– На счет «три», – сказал ефрейтор, и двое парней взвели курок винтовки.

– Раз…

– Два…

Александр взглянул на их лица. Оба были напуганы. Он заглянул себе в душу. Ему было холодно, и он чувствовал, что не завершил свои дела на земле, – дела, которые не могут ждать вечно. Александр не видел дрожащих ефрейторов, он видел лицо одиннадцатилетнего паренька в зеркале комнаты в Бостоне в тот день, когда их семья покидала Америку. «Каким я стал человеком? Стал ли я тем человеком, каким хотел видеть меня отец?» Александр сжал губы. Он не знал. Но он знал, что стал человеком, каким сам хотел быть. «В такой момент, как сейчас, это помогает», – подумал он, расправляя плечи. Он был готов услышать «три».

Но «три» не прозвучало.

– Постойте! – услышал он чей-то крик сбоку.

Солдаты опустили винтовки. К Александру живо подошел Слонько, одетый в теплое пальто, фетровую шляпу и кожаные перчатки.

– Отойдите, ефрейторы! – Слонько накинул на спину Александра пальто. – Майор Белов, вы счастливчик. Сам генерал Мехлис приносит вам извинения.

Слонько положил руку на плечо Александра. Почему Александр от этого вздрогнул?

– Пошли. Вернемся. Вам надо одеться. Вы закоченели.

Александр холодно рассматривал Слонько. Однажды он читал о подобном опыте Федора Достоевского с гвардейцами Александра II, готовыми казнить его. В последнюю минуту его помиловали по воле императора и вместо казни отправили в ссылку. Это испытание, когда он смотрел смерти в лицо, а потом был помилован, изменило Достоевского. У Александра же не было времени, чтобы так глубоко заглянуть в свою душу и измениться за пять минут. Он считал, что это не милосердие, а какая-то уловка. До этого он был спокоен и сейчас оставался спокойным, если не считать дрожи, время от времени пронизывающей его до костей. К тому же, в отличие от Достоевского, за последние шесть лет он слишком часто смотрел смерти в лицо, чтобы в этот момент пасть духом.

Следом за Слонько Александр вошел в здание школы, а замыкали группу двое ефрейторов. В небольшой теплой комнате он нашел свою одежду и сапоги, а на столе – еду. Дрожа всем телом, Александр оделся. Он засунул ноги в носки, как ни странно, выстиранные, и долго разминал ступни, чтобы возобновить приток крови. Он заметил на пальцах черные пятна и на мгновение задумался об обморожении, инфекции, ампутации, но лишь на мгновение, потому что его рана на спине горела огнем. Ефрейтор Иванов предложил ему стакан водки, чтобы согреться. Александр выпил водку и попросил горячего чая.

После неторопливой трапезы в теплой комнате Александр почувствовал сытость и сонливость. Не просто сонливость, а нечто близкое к беспамятству. На миг он закрыл глаза, а когда открыл их снова, перед ним сидел Слонько.

– Сам генерал Мехлис спас вам жизнь, – сказал Слонько. – Он хотел показать нашу добрую волю и веру в милосердие.

Александр не стал даже кивать. Он изо всех сил старался не заснуть.

– Как вы себя чувствуете, майор Белов? – поинтересовался Слонько, доставая бутылку водки и два стакана. – Бросьте, мы оба разумные люди. Давайте выпьем.

Александр покачал головой:

– Я поел и выпил чай. Я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно.

Он был не в состоянии держаться прямо.

– Хочу с вами немного поговорить.

– Похоже, вы хотите услышать от меня ложь, но я не могу лгать. Пусть даже вы заморозите меня. – Он сделал вид, что щурится, а на самом деле у него просто закрывались глаза.

– Майор, мы спасли вам жизнь.

С огромным усилием Александр вновь открыл глаза:

– Да, но почему? Вы спасли меня, потому что поверили в мою невиновность?

Слонько пожал плечами:

– Слушайте, это так просто. – Он пододвинул к Александру лист бумаги. – Все, что от вас требуется, – это подписать данный документ, в котором говорится, что вы признаете факт сохранения вашей жизни. Вас сошлют в Сибирь, и вы будете спокойно жить вдали от войны. Вас это устраивает?

– Не знаю, – ответил Александр. – Но я ничего не подпишу.

– Придется подписать, майор. Вы наш пленник. Вам придется делать то, что вам велят.

– Мне нечего добавить к тому, что я вам уже сказал.

– Не добавляйте, просто подпишите.

– Я не поставлю свое имя ни под какой бумагой.

– И какое же имя? – спросил вдруг Слонько. – Вы хотя бы знаете?

– Очень хорошо, – сказал Александр, и его голова качнулась вперед.

– Не могу поверить, что вы заставляете меня пить в одиночестве, майор. По-моему, это невежливо.

– Может, вам не стоит пить, товарищ Слонько. Легко оказаться на краю пропасти.

Слонько поднял глаза, долго и пристально смотрел на Александра и наконец с расстановкой произнес:

– Знаете, когда-то давно я знал женщину, очень красивую женщину, пристрастившуюся к выпивке.

Никакого ответа от Александра не требовалось, и он молчал.

– Да. Это было нечто. Она была очень смелой, но ужасно страдала от отсутствия спиртного в тюрьме. Когда мы забрали ее на допрос, она была пьяна. Только через несколько дней она протрезвела, и у нас был долгий разговор. Я предложил ей выпить, и она выпила, а затем я дал ей лист бумаги на подпись, и она с благодарностью подписала. Она хотела от меня только одного… Знаете чего?

Александр с трудом покачал головой. Вот когда он услышал фамилию Слонько!

– Спасти ее сына. Она просила лишь об этом. Спасти ее единственного сына – Александра Баррингтона.

– Как мило с ее стороны, – заметил Александр.

Он сжал руки, чтобы они не дрожали, и приказал телу не двигаться. Ему хотелось стать стулом, партой, школьной доской. Ему не хотелось быть оконным стеклом, дребезжащим на мартовском ветру. В любой момент это стекло готово было выпасть из рамы. Как витраж в церкви в Лазареве.

– Позвольте узнать, майор, – осушив стакан и ставя его на деревянный стол, дружелюбно начал Слонько, – о чем вы сами попросили бы перед казнью?

– Выкурить сигарету.

– Не помиловать вас?

– Нет.

– Вы знаете, что ваш отец тоже умолял меня о снисхождении к вам?

Александр побледнел.

– Ваша мать умоляла меня трахнуть ее, но я отказался, – произнес Слонько по-английски, помолчал, а потом улыбнулся. – Сначала.

Александр стиснул зубы. Больше ничто в нем не шевельнулось.

– Вы говорите со мной, товарищ? – спросил он по-русски. – Потому что я говорю только по-русски. Меня пытались заставить учить в школе французский, но, боюсь, языки мне не давались.

После этого он ничего не говорил. У него пересохло во рту.

– Хочу снова спросить вас, – сказал Слонько. – Спросить терпеливо и вежливо. Вы Александр Баррингтон, сын Джейн и Гарольда Баррингтон?

– Отвечу вам терпеливо и вежливо, – терпеливо и вежливо произнес Александр, – хотя меня об этом спрашивали уже сто пятьдесят раз. Нет.

– Но, майор, зачем человеку, рассказавшему нам об этом, лгать? Откуда он мог взять эту информацию? Он знал такие подробности о вашей жизни, каких никто не мог знать.

– Где этот человек? – поинтересовался Александр. – Мне бы хотелось увидеть его, спросить, точно ли он говорил обо мне. Я уверен, он ошибся.

– Нет, он уверен, что вы Александр Баррингтон.

Александр заговорил громче:

– Если он так уверен, пусть опознает меня. Он честный товарищ – тот человек, о котором вы говорите? Порядочный советский гражданин? Он не предатель, он не пренебрег своей страной? Он служил ей верно, как я? Он был награжден, никогда не уклонялся от сражения, каким бы неравным, каким бы тяжелым оно ни было? Человек, о котором вы говорите, пример для всех нас, да? Дайте мне встретиться с образцом нового советского сознания. Пусть он посмотрит на меня, укажет на меня пальцем и скажет: «Это Александр Баррингтон». – Александр улыбнулся. – И тогда посмотрим.

Теперь настала очередь Слонько побледнеть.

– Я приехал из Ленинграда, чтобы поговорить с вами как с разумным человеком, – прошипел он, теряя свое фальшивое дружелюбие, щуря глаза и скаля зубы.

– И я, безусловно, рад поговорить с вами. – Александр чувствовал, как потемнели его темные глаза. – Как всегда, рад побеседовать с ревностным советским следователем, который ни перед чем не остановится, доискиваясь до правды. И я хочу помочь вам. Приведите сюда моего обвинителя. Давайте раз и навсегда проясним это дело. – Александр поднялся и с угрожающим видом сделал шаг к столу. – А когда мы это выясним, я хочу, чтобы мне вернули мое обесчещенное имя.

– И какое это будет имя, майор?

– Мое законное имя: Александр Белов.

– Вы знаете, что похожи на свою мать? – вдруг спросил Слонько.

– Моя мать давно умерла. От тифа. В Краснодаре. Наверняка ваши шпики сообщили вам об этом.

– Я говорю о вашей настоящей матери. Женщине, которая ради стопки водки отсасывала у любого надзирателя.

Александр и глазом не моргнул:

– Интересно. Но думаю, моя мать, жена простого крестьянина, ни разу не видела надзирателя.

Слонько плюнул и вышел.

Рядом с Александром встал охранник. Это был не ефрейтор Иванов. Александр хотел лишь закрыть глаза и заснуть. Но всякий раз, когда он закрывал глаза, охранник тыкал ему в подбородок прикладом винтовки, чтобы разбудить. Александру приходилось учиться спать с открытыми глазами.

Холодное солнце село, и в комнате стало темно. Ефрейтор включил яркий фонарь и стал светить в лицо Александру. Стал более жестко действовать прикладом. Когда он в третий раз попытался сунуть дуло в глотку Александру, тот схватился за дуло, вывернул его из рук охранника и направил на того. Возвышаясь над ефрейтором, он сказал:

– Тебе надо лишь не давать мне спать. Более жесткие меры не требуются. Можешь это сделать?

– Отдай винтовку!

– Отвечай!

– Да, могу.

Александр вернул охраннику оружие. И тот, забрав винтовку, двинул Александра по лбу ее прикладом. Александр вздрогнул, у него потемнело в глазах, но он не издал ни звука. Охранник вышел из классной комнаты и вскоре вернулся с подменой, ефрейтором Ивановым, который сказал:

– Давайте, майор, закрывайте глаза. Когда они войдут, я заору и вы откроете глаза, да?

– Сразу же, – с благодарностью ответил Александр и закрыл глаза, сидя на очень неудобном стуле с низкой спинкой без подлокотников.

Он надеялся, что не свалится со стула.

– Вот этим они и занимаются, знаете ли, – слышал он голос Иванова. – День и ночь не дают спать, не кормят, держат нагишом в сырости, холоде и темноте, пока человек не сломается, не назовет белое черным и не подпишет их долбаную бумагу.

– Черное – это белое, – не открывая глаз, произнес Александр.

– Ефрейтор Борис Майков подписал их чертовую бумагу, – сказал Иванов. – Вчера его расстреляли.

– А что другой? Успенский?

– Его вернули в лазарет. До них дошло, что у него одно легкое. Ждут, когда умрет. Зачем тратить на него пулю?

Александр был так изможден, что не мог говорить. Иванов понизил голос:

– Майор, я слышал, как несколько часов назад Слонько спорил с Миттераном. Он сказал Миттерану: «Не беспокойся. Я расколю его, или он умрет». – Александр промолчал, но слышал, как Иванов шепотом говорит: – Не дайте им сломать вас, майор.

Александр не ответил. Он спал.

Ленинград, 1935 год

В Ленинграде Баррингтоны нашли две небольшие комнаты в коммунальной квартире обветшалого дома постройки XIX века. Пятнадцатилетний Александр пошел в новую школу, распаковал свои немногочисленные книги и одежду. Гарольд нашел работу плотника на мебельной фабрике. Джейн сидела дома и пила. Александр старался реже бывать в двух комнатах, которые они называли домом. Бóльшую часть времени он проводил в прогулках по Ленинграду, который нравился ему больше Москвы. Оштукатуренные здания пастельных тонов, белые ночи, река Нева. Ленинград, с его историей, садами, дворцами, широкими бульварами и малыми реками и каналами, пересекающими не знающий сна город, представлялся Александру полным романтики.

В шестнадцать, как и было положено, он встал на военный учет как Александр Баррингтон. Это был мятеж. Он не стал менять имя.

В коммунальной квартире Баррингтоны старались держаться особняком, но они так мало могли дать друг другу, не говоря уже о чужих людях. Однако супружеская пара со второго этажа, Светлана и Владимир Виссельские, искали их расположения. Виссельские жили в одной комнате с матерью Владимира и поначалу были просто очарованы Баррингтонами, хотя немного завидовали тому, что у них две комнаты. Владимир был дорожным инженером, Светлана работала в библиотеке, постоянно напоминая Джейн, что и для нее там найдется работа. Джейн получила работу в библиотеке, но была не в состоянии вставать по утрам и идти на службу.

Александру нравилась Светлана. Ей было под сорок. Она хорошо одевалась, была привлекательной и остроумной. Александру было приятно, что она разговаривала с ним почти как со взрослым. Летом 1935 года ему нечем было заняться. Испытывая финансовые трудности, его родители не сняли дачу. Лето в городе без возможности завести новых друзей не особо привлекало Александра, и ему оставалось только днем бродить по городу, а по ночам читать. Он записался в библиотеку, где работала Светлана, и частенько сидел там, просто разговаривая с ней и лишь время от времени читая. Нередко они вместе шли домой.

Под влиянием Светланы его мать немного оживилась, но вскоре снова начала пить.

Александр все больше времени стал проводить в библиотеке. Когда они вместе возвращались домой, Светлана предлагала ему сигарету, и в конце концов он попробовал. Она предлагала ему выпить водки, но он упорно отказывался. Он думал, что сможет в любой момент отказаться от сигарет, но постепенно стал предвкушать их горьковатый вкус на губах. То, как действовала на него водка, ему не нравилось, а вот сигареты успокаивали его юношеское возбуждение.

Однажды они вернулись домой раньше обычного. Мать лежала в отключке в своей комнате. Они пошли в его комнату немного посидеть, а потом Светлане надо было идти к себе. Она предложила Александру сигарету, пододвигаясь на диване ближе к нему. Какое-то время он смотрел на Светлану, спрашивая себя, правильно ли истолковал ее намерения, а потом она вынула сигарету изо рта и сунула ему в рот, прикоснувшись губами к его щеке.

– Не беспокойся, – сказала она. – Я не кусаюсь.

Значит, он правильно ее понял.

Ему было шестнадцать, и он был готов.

– Боишься? – потянувшись губами к его рту, спросила она.

– Я – нет, – ответил он, бросая на пол сигарету и зажигалку. – А вот вы должны.

Они провели на диване два часа, после чего Светлана выскользнула из комнаты и пошла по коридору нетвердой походкой человека, вступающего в битву с мыслью о легкой победе, но после схватки бредущего прочь, потеряв все свое оружие.

Она проковыляла мимо Гарольда, вернувшегося домой с работы и кивнувшего Светлане в коридоре со словами:

– Не хотите остаться на обед?

– Обеда нет, – слабым голосом ответила Светлана. – Ваша жена все еще спит.

Александр с улыбкой закрыл дверь в свою комнату.

Гарольд приготовил обед для себя и Александра, который уединился в своей комнате, делая вид, что читает, а на самом деле просто дожидался завтра.

Завтра никак не наступало.

Очередной день со Светланой, и еще один, и еще один.

Целый летний месяц ранними вечерами она встречалась с Александром.

Он наслаждался Светланой. Ей всегда удавалось в точности объяснить, что именно ему следует делать, чтобы доставить ей удовольствие, и он ни разу не обманул ее ожиданий. Все, что он узнал о терпении и настойчивости, он узнал от нее. В сочетании с его собственной природной склонностью доводить любое дело до конца это приводило к тому, что Светлана все раньше и раньше уходила с работы. Он был польщен. Лето пролетало незаметно.

В выходные, когда Светлана приходила с мужем в гости к Баррингтонам и они с Александром никак не проявляли свою близость, сексуальное напряжение казалось ему почти самоцелью.

Потом Светлана начала выспрашивать его о проведенных вне дома вечерах.

Беда была в том, что теперь, когда Александр попробовал сладких яблок по ту сторону забора, ему захотелось быть по ту сторону, но не только со Светланой.

С радостью продолжая отношения с ней, он проводил бы время с девушками своего возраста, но однажды в воскресенье вечером, когда все пятеро ужинали картошкой с селедкой, Владимир, муж Светланы, сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Думаю, моей Светочке нужна вторая работа. В библиотеке ее, очевидно, перевели на полставки.

– Но когда же она будет навещать мою жену? – положив себе в тарелку еще картошки, поинтересовался Гарольд.

Все они сидели за небольшим столом в комнате родителей Александра.

– Ты меня навещаешь? – спросила Джейн у Светланы, и на миг за столом повисла тишина. – Ну конечно. Каждый день. Я вижу тебя днем.

– Наверное, вы, девчонки, классно проводите время, – сказал Владимир. – Она всегда приходит домой в таком прекрасном настроении. Не знай я ее так хорошо, то подумал бы, что она завела какой-то бурный роман. – Он рассмеялся, как мужчина, которому сама мысль об интрижке жены кажется восхитительно абсурдной.

Светлана откинула голову и тоже рассмеялась. Даже Гарольд хохотнул. Только Джейн и Александр сидели с каменными лицами. Оставшуюся часть обеда Джейн не проронила ни слова, только напивалась все больше и больше. Вскоре она заснула на диване, а остальные убирали со стола. На следующий день, когда Александр пришел домой, он застал трезвую и хмурую мать, ожидавшую сына в его комнате.

– Я отослала ее, – сказала она сыну, когда он вошел и бросил на пол пакет с библиотечными книгами и свою куртку, встав перед матерью со сложенными на груди руками.

– Ладно.

– Что ты делаешь, Александр? – тихо спросила она.

Он догадался, что она плакала.

– Не знаю, мама? А что делаешь ты?

– Александр…

– Что тебя тревожит?

– То, что я не слежу за своим сыном, – ответила она.

– И тебя это волнует?

– Не хочу, чтобы было слишком поздно, – произнесла она тонким взволнованным голосом. – Я знаю, это моя вина. В последнее время я не слишком… – Она замолчала. – Но что бы ни происходило в нашей семье, ей больше нельзя сюда приходить, если она хочет скрыть это от своего мужа.

– Будто ты скрываешь от своего то, чем занимаешься днем?

– Будто ему есть до этого дело, – возразила Джейн.

– Будто Владимиру есть до нее дело, – бросил Александр.

– Перестань! – воскликнула она. – Какой в этом смысл? Встряхнуть меня?

– Мама, я знаю, ты не поверишь, но это не имеет к тебе ни малейшего отношения.

– Александр, мне действительно в это очень трудно поверить, – с горечью сказала Джейн. – Ты, такой красивый парень, говоришь мне, что не смог найти себе молодую девушку взамен женщины почти моего возраста, к тому же моей подруги?

– Кто сказал, что не смог? И могла бы эта школьница отучить тебя от выпивки?

– О, вижу, это все же имеет ко мне какое-то отношение! – Она так и не поднялась с дивана, пока Александр стоял перед ней со скрещенными на груди руками. – Ты в это намерен превратить свою жизнь? Стать игрушкой для скучающих взрослых женщин?

Александр почувствовал, что выходит из себя, и стиснул зубы. Мать чересчур его раздражала.

– Отвечай! – громко потребовала она. – Ты этого хочешь?

– Чего? – так же громко произнес он. – Тебе кажется, у меня много более привлекательных вариантов? Что в этом тебе кажется таким отталкивающим?

– Не забывайся! – Джейн подскочила. – Я все же твоя мать!

– Тогда поступай как моя мать! – прокричал он.

– Я заботилась о тебе!

– И посмотри, куда это нас завело. Баррингтоны обустраивают свою жизнь в Ленинграде, а ты тратишь на водку половину папиного заработка, и тебе все мало. Ты продала украшения, продала книги, шелк и белье. Что осталось, мама? Что еще ты можешь продать?

Впервые в жизни Джейн отвесила Александру пощечину. Он понимал, что заслужил ее, но не смог сдержаться:

– Мама, ты хочешь предложить мне решение. Хочешь сказать мне, что делать, после того как месяцами не разговаривала со мной. Оставь, я не стану слушать. Тебе придется стать лучше. – Он помолчал. – Перестань пить.

– Сейчас я трезвая.

– Тогда давай завтра поговорим.

Но назавтра она напилась.

Возобновились занятия в школе. Александр познакомился с девочкой по имени Надя. Однажды Светлана встретила его у дверей школы. Он смеялся вместе с Надей. Извинившись перед ней, Александр пошел со Светланой по улице.

– Александр, я хочу поговорить с тобой. – Они дошли до небольшого сквера и сели на скамейку под осенними деревьями. – Твоя мать знает, верно?

– Да. – Он откашлялся. – Послушай… так или иначе, нам надо расстаться.

– Расстаться?

Она произнесла это слово так, будто оно ни разу не приходило ей на ум.

Он с удивлением взглянул на нее.

– Нет, не надо! – воскликнула она. – Ради чего?

– Светлана…

– Александр, неужели не понимаешь? – Она задрожала и взяла его за руку. – Это просто испытание для нас.

Он отнял свою руку:

– Это испытание, которое мне не выдержать. Не знаю, о чем ты думала. Я школьник. Мне шестнадцать. Ты замужняя женщина тридцати девяти лет. Сколько, по-твоему, это могло продолжаться?

– Когда мы начинали, – хриплым голосом произнесла она, – я не думала об этом.

– Ладно.

– Но теперь…

Он опустил глаза.

– Ох, Света…

Она встала со скамейки. Хриплый всхлип, вырвавшийся из ее груди, обжег Александру легкие, словно он вдохнул в себя ее несчастную одержимость им.

– Разумеется. Я нелепа. – Она ловила ртом воздух. – Ты прав. Конечно. – Она попыталась улыбнуться. – Может быть, в последний раз? – прошептала она. – В память о старых временах? Чтобы по-человечески попрощаться?

Вместо ответа Александр опустил голову.

Отступив от него на шаг, она взяла себя в руки и произнесла как можно более спокойно:

– Александр, идя по жизни, помни о том, что у тебя есть удивительный дар. Не расточай его понапрасну, не раздавай бездумно, не принимай как должное. Это твое оружие, которое будет с тобой до конца твоих дней.

Больше они не виделись. Александр записался в другую библиотеку. Владимир и Светлана перестали у них бывать. Поначалу Гарольд интересовался, почему они больше не приходят, но вскоре забыл о них. Александр знал, что отец с его неустроенной внутренней жизнью вряд ли стал бы беспокоиться, почему не видит больше людей, которые ему не очень-то нравились.

Наступила зима. 1935 год сменился 1936-м. Они с отцом встретили Новый год вдвоем. Пошли в местную пивную, где отец заказал Александру стакан водки и попытался поговорить с ним. Их разговор вышел кратким и вымученным. Гарольд Баррингтон, будучи по-своему разумным и дерзким, не обращал внимания на сына и жену. Александр не понимал тот мир, в котором жил отец, и не мог понять, даже если бы мог. Он знал, что отец хотел бы, чтобы сын был на его стороне, понимал его, верил в него, как верил в детстве. Но Александр был уже не способен на это. Время идеализма прошло. Осталась только жизнь.

Утрата одной комнаты, 1936 год

Ну сколько можно было терпеть все это?

Одним темным январским утром в субботу на их пороге появился невысокий человек из домоуправления в компании еще двоих с чемоданами и помахал бумажкой, извещающей Баррингтонов, что они должны освободить одну из своих комнат для другой семьи. У Гарольда не было сил спорить. Джейн была пьяна и не возражала. Только Александр попытался возразить. Но это было бесполезно. Жаловаться было некому.

– Не говорите, что это несправедливо, – сказал Александру ухмыляющийся домоуправ. – У вас на троих две прекрасные комнаты. Их двое, и у них нет жилья. Она беременна. Где ваш социалистический дух, товарищ, будущий комсомолец?

Александр с Гарольдом перенесли кровать Александра, его маленький комод, книжный стеллаж и вещи. Александр поставил свою кровать у окна, а комодом и стеллажом сердито отгородился от родителей. Когда отец спросил, расстроен ли Александр, тот огрызнулся:

– Я мечтал в шестнадцать лет жить с вами в одной комнате. Я знаю, вы тоже не нуждаетесь в личном пространстве.

Они говорили по-английски, используя слово, которого не было в русском языке и обозначало личное пространство.

Проснувшись на следующее утро, Джейн пожелала узнать, что делает Александр в их комнате. Было воскресенье.

– Я здесь навеки поселился, – сказал Александр и вышел.

Он сел на поезд до Петергофа и один гулял по парку, смущенный и сердитый.

Чувство, сопровождавшее Александра в его юной жизни, что он пришел на эту землю для чего-то особенного, не покинуло его, но растворилось внутри его, заполнило его кровеносные сосуды. Оно больше не пульсировало в его теле. Александр теперь не знал, к чему нужно стремиться, его переполняло отчаяние.

«Я мог бы пережить это, если бы только продолжал считать, что после детства, после юности что-то в этой жизни будет моим, то, что я смогу сделать своими руками, и, совершив это, я сказал бы: я сделал это со своей жизнью. Я сделал свою жизнь такой».

Надежда.

Она покинула Александра в то ясное солнечное воскресенье, и пропала его целеустремленность.

Конец, 1936 год

Гарольд перестал приносить в дом водку.

– Папа, а ты не думаешь, что мама сможет доставать водку другими путями?

– На что? У нее нет денег.

Александр не сказал отцу о тысячах американских долларов, привезенных из Америки и припрятанных ею.

– Перестаньте говорить обо мне так, словно меня здесь нет! – прокричала Джейн.

Они с удивлением посмотрели на нее. Впоследствии Джейн стала красть деньги из карманов Гарольда и покупать на них водку. Гарольду пришлось держать деньги вне дома. Потом Джейн застукали в чужой комнате, где она рылась в вещах людей, успев захмелеть от найденных ею французских духов.

Александр опасался, что следующим естественным шагом матери будет растрачивание на выпивку денег, привезенных из Америки. Это прекратится, лишь когда кончатся все деньги. Сначала советские рубли, накопленные ею на службе в Москве, затем американские доллары. Мать вполне может за год потратить все свои доллары на водку, покупая ее на черном рынке. Она потратит деньги, и что потом?

Без этих денег он пропадет.

Александру надо было, чтобы мать какое-то время продержалась в трезвом состоянии, разрешив ему спрятать деньги вне дома. Он знал: если она обнаружит, что он взял их без ее разрешения, то впадет в истерику и Гарольд узнает о ее предательстве. Если Гарольд узнает, что его жена не доверяла ему с момента их отъезда из Соединенных Штатов, не доверяла, когда любила и уважала его, не верила в его устремления, идеалы и мечты, которые, как он считал, она разделяла с ним с самого начала, – если он об этом узнает, то, как чувствовал Александр, не оправится. А он не хотел отвечать за будущее отца, он хотел лишь иметь деньги, которые помогли бы ему устроить собственное будущее. Этого же хотела его трезвая мать. Он знал об этом. В трезвом состоянии она позволит ему спрятать деньги. Весь фокус заключался в том, чтобы привести ее в трезвое состояние.

Как-то Александр промучился два выходных дня, пытаясь удержать мать от выпивки. Она в приступе ярости осыпала его бранью и изливала на него свою желчь. В конце концов даже Гарольд не выдержал:

– Ради бога, дай ей выпить и скажи, чтобы заткнулась!

Но Александр не дал ей выпить. Он сидел рядом с ней, вслух читал ей Диккенса по-английски, Пушкина по-русски. Он читал ей самые смешные рассказы Зощенко. Он кормил ее супом с хлебом, угощал кофе. Он клал ей на голову мокрые холодные полотенца, но она продолжала ругаться. В один из спокойных моментов Гарольд спросил у Александра:

– Что она имела в виду, говоря о тебе и Светлане?

– Папа, разве ты до сих пор не понял, что нельзя слушать ее бред?

– Да-да, конечно, – в задумчивости пробормотал Гарольд, отходя от Александра, хотя и недалеко, потому что в узкой комнате идти было некуда.

В понедельник, пока отец был на работе, Александр пораньше ушел из школы и весь день уговаривал мрачную и жалкую трезвую мать спрятать ее деньги в надежном месте. Александр пытался объяснить ей, сначала терпеливо и спокойно, а затем нетерпеливо и с криками, что если, упаси бог, с ними что-нибудь случится и их арестуют…

– Не говори чепухи, Александр! Зачем им нас арестовывать? Мы советские люди. Мы живем небогато, но мы и не должны жить лучше других русских. Мы приехали сюда разделить их судьбу.

– И мы делаем это достойно, – сказал Александр. – Мама, подумай сама. Что, по-твоему, случилось с другими иностранцами, жившими с нами в Москве? – Он помолчал, и мать задумалась. – Даже если я ошибаюсь, нам не повредит проявить предусмотрительность и спрятать деньги. Так сколько денег осталось?

Немного подумав, Джейн сказала, что не знает. Она разрешила Александру пересчитать деньги. Там было десять тысяч долларов и четыре тысячи рублей.

– Сколько долларов ты привезла с собой из Америки?

– Не знаю. Может быть, семнадцать тысяч. Может быть, двадцать.

– О-о, мама!

– Что такое? Часть этих денег ушла на покупку апельсинов и молока в Москве, или ты уже забыл?

– Не забыл, – усталым голосом ответил Александр.

Интересно, сколько ушло на апельсины и молоко? Пятьдесят долларов? Сто?

Джейн, куря и наблюдая за Александром, прищурила глаза:

– Если я разрешу тебе спрятать деньги, ты позволишь мне в знак благодарности выпить стопочку?

– Да. Только одну.

– Конечно. Все, что мне надо, – это маленькая стопочка. Знаешь, когда я трезвая, то чувствую себя гораздо лучше. Всего пара глотков в этом взвинченном состоянии не помешает мне остаться трезвой. Понимаешь?

Он хотел спросить мать, до какой степени наивным она его считает, но промолчал.

– Хорошо, – сказала Джейн. – Давай с этим покончим. Где ты намерен спрятать деньги?

Александр предложил вклеить деньги в задний переплет книги, достав одну из добротных материнских книг в твердом переплете и наглядно объяснив свою идею.

– Если отец обнаружит, он ни за что тебе не простит.

– Это будет дополнением к списку вещей, которых он мне не простит. Давай, мама. Мне пора в школу. Когда книга будет готова, я отнесу ее в библиотеку.

Джейн уставилась на книгу, предложенную Александром. Это был ее старый экземпляр «„Медного всадника“ и других поэм» Пушкина.

– Почему бы не вклеить деньги в Библию, привезенную из дома?

– Потому что, если в ленинградской библиотеке обнаружат книгу Пушкина, это никого не насторожит. А вот Библия на английском языке в русской библиотеке может и насторожить. – Он улыбнулся. – Разве нет?

Джейн улыбнулась в ответ:

– Александр, прости, что доставляю вам неприятности. – (Он опустил голову.) – Не хочу больше говорить об этом с твоим отцом, поскольку у него уже не хватает терпения, но у меня в семейной жизни масса проблем.

– Мы знаем. Мы заметили. – Она обняла сына, и Александр похлопал ее по спине. – Ш-ш-ш. Все в порядке.

– Эти деньги, Александр, – подняв на него взгляд, сказала Джейн, – думаешь, они тебе помогут?

– Не знаю. Лучше иметь их, чем не иметь.

Он взял с собой книгу и после занятий зашел в Ленинградскую публичную библиотеку. В заднем помещении пушкинского отдела, где в несколько рядов стояли стеллажи, Александр нашел место на нижней полке и поставил свою книгу между двумя научного вида томами, которые не перерегистрировались с 1927 года. Он подумал, что это хорошая гарантия того, что его книгу тоже не станут перерегистрировать. Но все же место не казалось ему вполне надежным. Жаль, что не нашлось тайника получше.

Когда в тот вечер Александр вернулся домой, мать была снова пьяна, никак не проявляя своей привязанности к сыну, смешанной с раскаянием, которое он видел в ее глазах утром. Он молча поел с отцом, слушая радио.

– В школе все хорошо?

– Да. Отлично, папа.

– У тебя есть друзья?

– Конечно.

– Среди девочек тоже есть друзья?

Отец пытался завязать разговор.

– Да, среди девочек тоже.

Отец откашлялся:

– Красивые русские девочки?

Улыбнувшись, Александр спросил:

– По сравнению с кем?

– Красивым русским девочкам нравится мой мальчик? – осторожно спросил Гарольд и улыбнулся.

Александр пожал плечами:

– Да, я им нравлюсь.

– Помню, как вы с Тедди тусовались с той девочкой, как там ее?

– Белинда.

– Да! Белинда. Она была симпатичная.

– Папа, нам было по восемь, – рассмеялся Александр. – Да, она была симпатичной для восьмилетней девчонки.

– Как же она была в тебя влюблена!

– А как был влюблен в нее Тедди.

– К этому сводятся все взаимоотношения людей на земле Господа.

Они вышли в пивную.

– Я немного скучаю по нашему дому в Баррингтоне, – признался Гарольд Александру. – Но лишь потому, что я не жил достаточно долго в других условиях. Так долго, чтобы мое сознание изменилось и я стал личностью, которой мне надлежит быть.

– Ты жил в новых условиях достаточно долго. Вот почему ты скучаешь по Баррингтону.

– Нет. Знаешь, что я думаю, сын? Думаю, здесь это так хорошо не работает, потому что мы в России. Полагаю, в Америке коммунизм был бы более успешным. – Он просительно улыбнулся Александру. – Ты не согласен?

– О-о, папа, ради бога!

Гарольд не хотел больше об этом говорить.

– Не важно. Схожу ненадолго к Лео. Хочешь пойти со мной?

Альтернатива была: либо вернуться домой в комнату со спящей в полуобморочном состоянии матерью, либо сидеть в прокуренной комнате с друзьями-коммунистами отца, толкующими неясные места из «Капитала».

Александру хотелось побыть с отцом, но наедине. Он вернулся домой к матери. Ему хотелось побыть наедине с кем-нибудь.

На следующее утро, когда Гарольд и Александр готовились начать новый день, Джейн, не до конца протрезвев после вчерашнего вечера, взяла Александра за руку:

– Задержись, сынок, мне надо поговорить с тобой.

После ухода Гарольда Джейн торопливо проговорила:

– Собери свои вещи. Где та книга? Надо сбегать и принести ее.

– Для чего?

– Мы с тобой едем в Москву.

– В Москву?

– Да. Мы доберемся туда к вечеру. Завтра с утра я отвезу тебя в консульство. Ты останешься там, пока они не свяжутся с Государственным департаментом в Вашингтоне. А потом тебя отправят домой.

– Что?

– Александр, да. Я позабочусь о твоем отце.

– Ты не в состоянии позаботиться даже о себе.

– Не беспокойся обо мне, – сказала Джейн. – Моя судьба предрешена. А у тебя все еще впереди. Позаботься о себе. Твой отец ходит на собрания. Он думает, что, играя со взрослыми, избежит наказания. Но у них есть его номер. И мой номер у них тоже есть. А у тебя, Александр, номера нет. Я должна отправить тебя отсюда.

– Я не поеду без тебя или папы.

– Разумеется, поедешь. Твоему отцу и мне никогда не разрешат вернуться. Но ты вполне сможешь вернуться домой. Я знаю, в Америке сейчас трудно, работы не хватает, но ты будешь свободным, у тебя вся жизнь впереди, так что поедем. И перестань спорить! Я твоя мама. Я знаю, что делаю.

– Мама, ты везешь меня в Москву, чтобы сдать американцам?

– Да. До окончания школы за тобой присмотрит тетя Эстер. Государственный департамент договорится, чтобы она встретила твой корабль в Бостоне. Тебе всего шестнадцать, Александр, консульство тебе не откажет.

В свое время Александр был очень близок с сестрой своего отца. Она обожала его, но жестоко ругалась с Гарольдом по поводу сомнительного будущего Александра в Советском Союзе, и с тех пор они не разговаривали и не переписывались.

– Мама, есть два момента. Когда мне исполнилось шестнадцать, меня поставили на воинский учет. Помнишь? Воинская обязанность. Таким образом я стал советским гражданином. У меня есть паспорт, доказывающий это.

– Консульство не обязано об этом знать.

– Знать об этом – их дело. Но второй момент… – Александр замолчал. – Я не могу уехать, не попрощавшись с отцом.

– Напиши ему письмо.

Поезд шел долго. У Александра было двенадцать часов, чтобы подумать. Непонятно было, как удалось матери за все это время обойтись без выпивки. Когда они прибыли на Ленинградский вокзал в Москве, у нее сильно дрожали руки. Была ночь, они устали и были голодны. Им негде было спать и нечего было есть. В конце апреля стояла теплая погода, и они поспали на скамейке в парке Горького. Александр со сладкой тоской вспоминал, как они с друзьями играли в этом парке в хоккей на льду.

– Мне нужно выпить, Александр, – прошептала Джейн. – Надо выпить, чтобы снять напряжение. Побудь здесь, я скоро вернусь.

– Мама, – сказал Александр, крепко удерживая ее за руку, – если ты уйдешь, я вернусь на вокзал и сяду на ближайший поезд до Ленинграда.

Глубоко вздохнув, Джейн пододвинулась к Александру, указывая на свои колени:

– Ложись, сынок. Поспи немного. Завтра у нас долгий день.

Александр положил голову на плечо матери и вскоре заснул.

На следующее утро им пришлось ждать около часа у ворот консульства, прежде чем к ним вышел человек и сказал, что они не могут войти. Джейн назвала свое имя и показала письмо с изложением ситуации сына. Они с тревогой ожидали еще два часа, наконец появился охранник и сообщил, что консул не в состоянии им помочь. Джейн умоляла, чтобы ее впустили всего на пять минут. Охранник покачал головой, говоря, что ничего не может сделать. Александру пришлось сдерживать мать. В конечном итоге он отвел ее в сторону и вернулся, чтобы поговорить с охранником. Тот извинился и сказал по-английски:

– Мне жаль. Если хотите знать, они изучали ваш вопрос. Но дело вашего отца и вашей матери было отослано назад в Государственный департамент в Вашингтоне. – Он помолчал. – Ваше тоже. Будучи советским гражданином, вы перестаете быть под нашей юрисдикцией. Они ничего больше не могут сделать.

– А как на счет политического убежища?

– На каком основании? Знаете, сколько советских людей приходит сюда, прося политического убежища? Каждый день – десятки. По понедельникам – около сотни. Мы находимся здесь по приглашению советского правительства. И мы хотим поддерживать связи с советским обществом. Начни мы принимать ваших людей, долго ли нам разрешат здесь оставаться? Вы стали бы последним. Как раз на прошлой неделе мы смягчились и пропустили к нам овдовевшего русского отца с двумя маленькими детьми. У отца были родственники в Соединенных Штатах, и он сказал, что найдет работу. У него была востребованная специальность электрика. Однако разразился дипломатический скандал. Нам пришлось ему отказать. – Охранник помолчал. – Вы не электрик, нет?

– Нет, – ответил Александр. – Но я американский гражданин.

Охранник покачал головой:

– Но вы же знаете, что в армии нельзя служить двум начальникам.

Александр знал, но попытался еще раз:

– У меня есть родственники в Америке. Я буду жить у них. И я могу работать. Я буду шофером такси. Я могу продавать что-нибудь на углу улицы. Могу стать фермером. Могу валить деревья. Буду делать все, что потребуется.

– Дело не в вас. – Охранник понизил голос. – Дело в ваших родителях. Они слишком заметны, чтобы вовлекать в это консульство. Приехав сюда, они подняли чересчур много шума. Хотели, чтобы все о них узнали. Вашим родителям следовало дважды подумать, прежде чем отказываться от гражданства США. Зачем было спешить? Сначала нужно было увериться в правильности решения.

– Мой отец был уверен, – сказал Александр.

Поездка из Москвы заняла столько же времени, что и поездка в Москву. Почему же по ощущениям она длилась в десять раз дольше? Мать молчала. За окном тянулись плоские унылые поля.

Джейн откашлялась:

– Я отчаянно хотела родить ребенка. Ты появился только через десять лет, после четырех выкидышей. В год твоего рождения в Бостон ворвалась эпидемия испанки, от которой умерли тысячи людей, включая мою сестру, родителей и брата твоего отца и многих наших близких друзей. Все наши знакомые кого-то потеряли. Я пошла к врачу на прием, потому что плохо себя чувствовала, с ужасом думая, что, возможно, у меня этот ужасный грипп. Врач сказал, что я беременна. Я сказала: как это возможно, мы заболеем, мы отказались от семейного наследства, мы разорены, где мы будем жить, как нам сохранить здоровье, а врач взглянул на меня и сказал: «Ребенок сам принесет свою еду». – Она взяла Александра за руку, и он не отнял руки. – Ты, сынок, ты принес собственную еду. Мы с Гарольдом это почувствовали. Когда ты родился, Александр, когда ты родился, была поздняя ночь, и ты явился так неожиданно, что не было времени ехать в больницу. Приехал врач и принял тебя в нашей кровати, говоря, что ты, похоже, очень торопишься начать жить. Ты был самым крупным младенцем в его практике, и я до сих пор помню, что, когда мы сказали ему, что назовем тебя Энтони Александр в честь прадеда, он поднял тебя, такого красного и темноволосого, и воскликнул: «Александр Великий!» Потому что ты был таким большим, понимаешь? – Джейн помолчала. – Ты был таким красивым мальчиком, – прошептала она.

Александр отнял свою руку и отвернулся к окну.

– Мы возлагали на тебя необычайные надежды. О каком только будущем для тебя мы не мечтали, прогуливаясь по Бостонскому пирсу с тобой в коляске. Все пожилые леди останавливались поглядеть на ребенка с черными волосами и блестящими глазами.

Мимо окон пролетали унылые поля.

– Спроси своего отца, спроси его, когда представится случай, было ли все это в его мечтах о судьбе единственного сына.

– Просто я не принес достаточно еды, да, мама? – произнес Александр, у которого были такие черные волосы и такие блестящие глаза.

Глава 10

Призраки острова Эллис, 1943 год

В жизни и работе на острове Эллис было что-то неоспоримо утешительное. Мир Татьяны был таким маленьким, таким замкнутым и таким наполненным, что ей не было нужды воображать другую жизнь, переноситься в мыслях в Нью-Йорк, в реальную Америку, или возвращаться в воспоминаниях в Ленинград, к Александру. Она уже так долго прожила со своим младенцем на острове Эллис в маленькой комнате с большим белым окном, засыпая на узкой кровати на белом постельном белье, надевая единственный комплект белой одежды и скромные туфли, так долго жила она в этой комнате с Энтони и своим черным рюкзаком, что ей не было нужды представлять себе невозможную жизнь в Америке без Александра.

Отчаянно пытаясь отделаться от этого черного рюкзака, она частенько тосковала по своим шумным родным, по хаосу их споров, по музыке громогласных выпивох, по запаху сигаретного дыма. Она тосковала по своему невыносимому брату, по сестре, по неопрятной матери, по грубому отцу и по бабушке и дедушке, которых боготворила. Она тосковала по ним так, как тосковала по хлебу во время блокады. Татьяне хотелось, чтобы они на самом деле шли вместе с ней по коридорам госпиталя, так как постоянно чувствовала их присутствие, молчаливые призраки рядом с ней, беспомощные перед его кричащим призраком, который тоже был рядом.

В течение дня она носила на руках своего мальчика, бинтовала и кормила раненых, оставляя собственные кровоточащие раны до ночи, когда вылизывала и лечила их, вспоминая сосны, и рыбу, и реку, и топор, и лес, и костер, и чернику, и сигаретный дым, и громкий мужской смех.

Невозможно было ходить по пустым коридорам Эллис-Айленд-Три, не слыша миллионов шагов людей, ходивших по этому полу в черную и белую клетку до Татьяны. Когда она осмеливалась перейти по короткому мостику в Большой зал на Эллис-Айленд-Один, ощущение усиливалось, потому что, в отличие от Эллис-Айленд-Три, где продолжалась жизнь, Эллис-Айленд-Один был заброшен. Все, что осталось в готическом здании, на лестницах, в коридорах, серых пыльных комнатах, было призраком прошлого – тех людей, прибывших сюда раньше, начиная с 1894 года, прибывавших по семь раз в сутки на грузовых судах, которые пришвартовывались в Касл-Гарден, или тех, кто, спустившись по сходням и попадая прямо в Зал иммиграции, затем тащился вверх по лестнице в Большой зал, вцепившись в свои сумки и баулы и прижимая к себе детей, поправляя головные уборы. Эти люди оставили в Старом Свете все: матерей и отцов, мужей, братьев и сестер, обещая, что пошлют за ними, либо ничего не обещая. Пять тысяч в день, восемьдесят тысяч в месяц, восемь миллионов в год, двадцать миллионов с 1892 по 1924 год – без виз, без документов, без денег, только в одежде, которая была на них, и с полезными навыками, которыми они обладали: плотники, швеи, повара, слесари, каменщики, продавцы.

«Мама хорошо устроилась бы здесь со своим шитьем. Папа занимался бы водопроводными трубами, Паша удил бы рыбу. Ну а Даша присматривала бы за сыном Александра, пока я работаю. Каким бы ироничным и печальным это ни казалось, она делала бы это».

Люди приезжали с детьми, никто не оставлял детей на родине, ибо ради детей они приезжали, желая подарить им здания Америки, улицы, времена года, Нью-Йорк. Нью-Йорк, стоящий на той стороне бухты, такой близкий и все же невероятно далекий для тех, кому предстояло пройти иммиграционный контроль и медицинский осмотр, прежде чем ступить на остров Манхэттен. Многие были больны, как Татьяна, и даже еще серьезнее. Сочетание заразных заболеваний, незнания языка и отсутствия полезных рабочих навыков подчас вынуждало врачей и чиновников Службы иммиграции и натурализации отказывать иммигрантам. Таких было не много, несколько человек в день. Пожилые родители могли быть разлучены со взрослыми детьми. Мужья могли быть разлучены с женами.

«Как разлучили и меня. И вот я осталась одна».

Угроза неудачи, страх возвращения, жгучее желание быть допущенным были так сильны, что оставались на стенах и полах, проникая в каменную кладку между разбитыми оконными стеклами, и вся отчаянная надежда эхом отдавалась от стен, передаваясь Татьяне, пока она шла с Энтони на руках по коридорам, выложенным плиткой в елочку.

После принятия закона об ограничении иммиграции в 1924 году остров Эллис перестал быть центром иммиграции в Соединенные Штаты. Тем не менее суда с иммигрантами продолжали приходить каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц. Прием на острове Эллис сократился с миллионов до тысяч в год, потом до сотен. Большинство людей прибывало в порт Нью-Йорка с визами на руках. Иммигрантов без виз теперь на законных основаниях могли отправить домой, и зачастую так и делали, поэтому все меньше и меньше людей рисковало совершать опасное судьбоносное путешествие, грозившее отправкой домой из порта назначения. Но все же в год перед войной 748 человек без документов и без денег тайно прибыли в Нью-Йорк, спрятавшись среди ящиков с помидорами.

Их не отправили назад.

Как раз когда начались разговоры о закрытии ставшего практически ненужным острова Эллис, разразилась Вторая мировая война, и неожиданно в 1939, 1940 и 1941 годах остров Эллис стал использоваться в качестве госпиталя для беженцев и безбилетных пассажиров. Когда Америка вступила в войну, пленных и раненых немцев и итальянцев доставляли сюда из района боевых действий в Атлантике и содержали под стражей.

В этот период на остров Эллис прибыла и Татьяна.

Она чувствовала себя нужной. Никто не хотел работать на Эллисе, даже Викки, интуитивно понимающая, что ее изумительный природный талант к флирту в основном тратится понапрасну на раненых иностранцев, которые вернутся к себе на родину или будут работать на американских фермах батраками. Викки с неудовольствием выполняла свои обязанности на Эллисе, предпочитая больницу Нью-Йоркского университета, где раненые, если не умирали, могли доставить удовольствие Викки, привлекательной девушке, в среднесрочной перспективе.

Раненых немцев продолжали понемногу привозить на остров Эллис, и они продолжали выздоравливать. Итальянцы разговаривали даже перед смертью, говорили на языке, которого Татьяна не понимала, но говорили с модуляцией голоса, с пылом и яростью, которые она понимала. Они заливались искренним смехом, издавали гортанные крики, хватались за нее цепкими пальцами, когда их несли с корабля, всматривались в ее лицо, бормоча слова надежды на выживание, слова благодарности. А иногда перед смертью, когда им мало было держать ее за руку и если у них не было никакой инфекции, она приносила им своего мальчика и клала им на грудь. Они обнимали тельце спящего ребенка своими натруженными войной руками и затихали.

Она жалела, что не может принести спящего сына Александру.

Что-то в самой замкнутой природе острова Эллис успокаивало ее. Она не тяготилась тем, что постоянно находится с Энтони в небольшой комнате с белеными стенами, с чистым постельным бельем. Она могла три раза в день питаться в столовой, экономя при этом на порциях мяса и масла. Она нянчилась с сыном, наслаждаясь его плотным тельцем, его здоровьем и исходившим от него светом.

Однажды на исходе лета Эдвард и Викки пригласили ее в столовую, поставили перед ней чашку кофе и попытались уговорить ее переехать в Нью-Йорк. Они рассказали ей, что во время войны в Нью-Йорке кипит жизнь: открыты ночные клубы, устраиваются вечеринки, продается одежда и обувь, и, может быть, ей удастся снять небольшую квартирку с кухней, и, может быть, у нее будет своя комната, а у Энтони – своя. Может быть, может быть…

За тысячи миль отсюда шла война. За тысячи миль отсюда была река Кама, были Уральские горы, которые все видели и все знали. И галактики. Они знали. Они светили своими полночными лучами в окно Татьяны на острове Эллис, шепча ей: продолжай. Давай поплачем. А ты живи.

До Татьяны доносились отголоски чьих-то разговоров, ей казались знакомыми коридоры, белые простыни, запах соли, складки мантии на спине статуи Свободы, ночной воздух, мерцающие огни города мечты на том берегу бухты. Татьяна уже и так жила на острове мечты, и Нью-Йорк не мог ей дать того, что ей было нужно.

Костер погас. На поляне темно, и они сидят на холодном одеяле. Александр расставил ноги, и Татьяна прижимается спиной к его груди. Он обхватил ее руками. Оба молча смотрят в небо.

– Таня, ты видишь звезды? – шепчет Александр, целуя ее в голову.

– Конечно.

– Хочешь заняться любовью прямо здесь? Пусть они смотрят на нас, чтобы никогда не забыли.

– Шура… – У нее тихий печальный голос. – Они уже видели нас. Они знают. Смотри, видишь то созвездие наверху справа? Видишь, как скопление звезд внизу образует улыбку? Они нам улыбаются. – Она молчит. – Я много раз видела их, глядя поверх твоей головы.

– Да, – произносит Александр, плотнее закутывая ее в одеяло. – Думаю, это созвездие Персея, греческого героя…

– Я знаю, кто такой Персей. – Она кивает. – В детстве я очень увлекалась греческими мифами. – Она прижимается к нему. – Мне нравится, что Персей улыбается нам, когда ты занимаешься со мной любовью.

– Ты знаешь, что желтые звезды в созвездии Персея могут скоро взорваться, но голубые, самые большие, самые яркие…

– Они называются новыми звездами.

– Да, они сияют, становятся все ярче, взрываются и гаснут. Посмотри, Тата, как много голубых звезд окружает улыбку.

– Я вижу.

– Ты слышишь звездный ветер?

– Я слышу шелест.

– Ты слышишь, как звездный ветер доносит с небес шепот, прямо из Античности… в вечность…

– Что он шепчет?

– Татьяна… Татьяна… Та… тьяна…

– Пожалуйста, перестань.

– Ты это запомнишь? Где бы ты ни оказалась, посмотри в небо, найди там созвездие Персея, найди эту улыбку и послушай, как галактический ветер шепчет твое имя, и ты поймешь, что это я зову тебя… зову тебя вернуться в Лазарево.

Татьяна вытирает лицо о рукав Александра и говорит:

– Тебе не придется звать меня, солдат. Я никуда отсюда не уеду.

Глава 11

Бейсбол в Центральном парке, 1943 год

Миновал июль, и август, и сентябрь. Семь месяцев прошло, как она уехала из Советского Союза. Татьяна оставалась на Эллисе, ни разу не отважившись пересечь бухту, пока наконец однажды в субботу Эдвард и Викки едва ли не силой усадили ее с Энтони на паром и все вместе отправились в Нью-Йорк. Не слушая возражения Татьяны («У меня нет коляски для Энтони»), Викки купила в магазине подержанных товаров коляску за четыре доллара:

– Это не для тебя. Это для ребенка. Нельзя отказываться от подарка ребенку.

Татьяна не отказывалась. Она часто жалела, что у сына мало одежды, мало игрушек, что нет коляски для прогулок. В том же магазине Татьяна купила Энтони две погремушки и плюшевого мишку, хотя ему больше понравились бумажные упаковочные пакеты.

– Эдвард, что скажет твоя жена, узнав, что ты слоняешься по веселому Нью-Йорку не с одной, а даже с двумя медсестрами? – с ухмылкой спросила Викки.

– Она выцарапает глаза девице, которая расскажет ей об этом.

– Мой рот на замке. А ты, Таня?

– Я не говорю по-английски, – ответила Татьяна, и все рассмеялись.

– Не могу поверить, что эта девушка ни разу не была в Нью-Йорке. Таня, как тебе удается не посещать Службу иммиграции? Разве ты не обязана беседовать с ними раз в несколько недель?

С благодарностью глядя на Эдварда, Татьяна сказала:

– Меня навещает клерк из Министерства юстиции.

– Но три месяца! Разве тебе не хотелось съездить в Нью-Йорк и увидеть самой, из-за чего вся эта суета?

– Я занята работой.

– Занята уходом за ребенком, – вставила Викки. – Он славный малыш. Скоро не будет влезать в коляску. По-моему, он очень крупный для своего возраста. Это все молоко.

Она взглянула на полную грудь Татьяны и громко кашлянула.

– Не знаю, – с гордостью глядя на Энтони, сказала Татьяна. – Я не знаю, какие бывают мальчики его возраста.

– Уж поверь мне, он огромный. Когда ты придешь к нам на обед? Может быть, завтра? Не хочу больше слышать от бабули о моем разводе. Знаешь, это официально. Я разведена. А моя бабушка за каждым воскресным обедом сетует, что ни один мужчина меня больше не захочет – разведенную женщину. – Викки закатила глаза.

– Викки, почему ты не хочешь доказать ей, что она не права? – спросил Эдвард, а Татьяна подавила смешок.

– Меня интересует лишь один мужчина. Крис Пандольфи.

Татьяна фыркнула. Эдвард улыбнулся:

– Наша Таня не очень любит Криса. Да, Таня?

– Почему? – спросила Викки.

– Потому что он называет меня медсестра Баттеркап. Мне кажется, он насмехается надо мной. Что такое баттеркап?

Покачав головой и улыбнувшись, Эдвард положил ладонь на спину Татьяны и сказал:

– Это счастливый желтый цветок, лютик.

Викки стала рассказывать, что Крис повезет ее на Кейп-Код на День благодарения и что она нашла себе потрясающее платье из шифона для танцев в следующую субботу.

Рынок перед входом в Бэттери-парк кишел народом.

Татьяна, Викки и Эдвард везли спящего Энтони в коляске мимо рынка, по Черч-стрит, а затем повернули на Уолл-стрит и по Саут-стрит через рыбный рынок Фултона дошли до Чайна-тауна и Маленькой Италии. Эдвард и Викки сильно устали. Татьяна шла, завороженная высокими зданиями, толпами веселых, шумных и подвыпивших людей, уличными торговцами, предлагающими подсвечники, свечи, старые книги, яблоки, музыкантами на углах улиц, играющими на губных гармониках и аккордеонах. Она шла, не чуя под собой ног, едва касаясь ими тротуара. Ее поразили ведра с картофелем, горохом и капустой, стоящие на краю тротуара, персики, яблоки и виноград, запряженные лошадьми повозки, с которых продавалась одежда из хлопчатобумажных тканей и постельное белье. Открыв рот, она глазела на такси и машины, тысячи машин, двухэтажные автобусы, прислушивалась к постоянному лязгу надземки на Третьей и Второй авеню.

Они остановились у кофейни на Малберри-стрит. Викки с Эдвардом сразу опустились на стулья, стоящие на тротуаре. Татьяна продолжала стоять, держась за коляску. Она смотрела на невесту с женихом, которые на той стороне улицы спускались по ступеням церкви. Вокруг них было много народа. Новобрачные выглядели счастливыми.

– Знаешь, она на вид такая хрупкая, кажется, вот-вот свалится с ног, но взгляни на нее, Эдвард, она даже не запыхалась, – заметила Викки.

– А я вот потерял несколько фунтов. Со времени службы в армии не ходил так много пешком, – сказал Эдвард.

Выходит, Эдвард – военный.

– Эдвард, ты каждый день столько же проходишь по госпиталю во время обходов, – заметила Татьяна, продолжая смотреть на пару у церкви. – Но ваш Нью-Йорк – это нечто.

– А как по сравнению с Советским Союзом? – поинтересовалась Викки.

– Выигрывает, – ответила Татьяна.

– Как-нибудь расскажешь мне об этом. О-о, смотрите, персики! – воскликнула Викки. – Давайте купим.

– Нью-Йорк всегда такой? – спросила Татьяна, стараясь скрыть свое восхищение.

– О нет. Он такой из-за войны. Обычно он более оживленный.

Через две недели Татьяна с Энтони и Викки отправились в Центральный парк, чтобы посмотреть, как Эдвард играет в софтбол против чиновников из департамента здравоохранения, включая и Криса Пандольфи. Жена Эдварда не пришла. Он сказал, что она отдыхает.

Татьяна улыбалась прохожим и продавцам фруктовых киосков. Над головой носились птицы, вокруг кипела жизнь. Одной рукой она придерживала коляску с сыном, а другой трогала персики, говоря: «Да, эти спелые и сладко пахнут». Она собиралась в одно из воскресений поехать на Медвежью гору с Викки и Эдвардом, когда у Эдварда будет несколько галлонов бензина, а жена останется отдыхать дома. А это воскресенье Татьяна проводит в Центральном парке в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки, держа Энтони на руках. Светит яркое солнце. Эдвард играет в софтбол. Викки подскакивает при каждом ударе и каждом захвате. И Татьяне все это не снится.

Но где же мама Энтони? Что с ней случилось? Татьяна хочет, чтобы та девочка вернулась, та девочка, какой она была до 22 июня 1941 года, девочка, сидевшая на скамейке в белом платье с красными розами и евшая мороженое в тот день, когда началась война. Девочка, которая плавала с братом Пашей и читала летние дни напролет. Девочка, у которой вся жизнь была впереди. На освещенной солнцем улице перед ней стоит в парадной форме старший лейтенант Красной армии. Она могла бы не купить мороженое, могла бы сесть на предыдущий автобус, который помчался бы по городу в другом направлении, к другой жизни. Но только она непременно должна была купить мороженое. Такой она человек. И из-за этого мороженого теперь она здесь.

И вот Нью-Йорк военного времени с его кипучей суетой, и Викки с ее заразительным смехом, и Энтони с его слезами, и Эдвард с его мягким юмором – все это пыталось вернуть ту девочку. Все, что когда-то было у Татьяны впереди, ныне стало прошлым. Самое плохое и самое хорошее тоже. Она подняла веснушчатое лицо, услышав громкие крики Викки, улыбнулась и пошла купить кока-колы для друзей. Длинные белокурые волосы Татьяны были, как всегда, заплетены в косу. На ней был простой голубой сарафан, великоватый для нее, слишком длинный и широкий.

К ней подошел Эдвард, спрашивая разрешения подержать Энтони. Татьяна кивнула. Она низко наклонила голову, чтобы не видеть, как Эдвард держит сына Александра. Пусть древние руины останутся в Риме, где им и место, далеко от раннего вечера на Овечьем лугу с Викки и Эдвардом.

Она купила кока-колу, воду и немного клубники, и они медленно пошли к ее одеялу на траве. Татьяна молчала.

– Таня, взгляни, как он улыбается. – Эдвард рассмеялся. – Ничто не может сравниться с улыбкой младенца, да?

– Гм… – пробурчала Татьяна, не глядя на сына.

Она хорошо знала беззубую улыбку Энтони от уха до уха. Она видела ее в госпитале на Эллисе. Немецкие и итальянские солдаты обожали Энтони.

– Я купил что-то вкусненькое тебе и ему. Думаешь, ему еще рано есть клубнику?

– Да.

– Но посмотри, какая она аппетитная! Я купил много. Угощайся. Может, ты сумеешь как-нибудь ее приготовить?

– Сумею, – тихо произнесла Татьяна, а потом выпила воды. – Я умею делать джем, желе, консервировать ягоды целиком в сахаре, умею печь пироги с ягодами, могу заморозить их на зиму. Я королева консервирования фруктов.

– Таня, сколько существует способов приготовления черники?

– Ты удивишься.

– Я уже удивлен. Что ты варишь сейчас?

– Джем из черники.

– Мне нравится пенка с него.

– Иди сюда и попробуй.

Она подносит ложку к его рту и дает попробовать. Он облизывает губы:

– Мне нравится.

– Гм… – Она видит выражение его глаз. – Шура, нет! Мне надо закончить. Необходимо постоянно помешивать. Это для старушек на зиму.

– Таня…

– Шура…

Он обнимает ее за плечи:

– Я говорил, что черника мне до смерти надоела?

– Ты невозможен.

Глава 12

Разговоры со Слонько, 1943 год

– Майор!

Александр мгновенно открыл глаза. Он по-прежнему сидел на деревянном стуле в классной комнате, где проводили допрос, по-прежнему под охраной Иванова. Широкими шагами вошел сумрачный Слонько.

– Что ж, майор, похоже, вам пора прекращать эти игры.

– Это замечательно, – отозвался Александр. – У меня нет настроения играть.

– Майор!

– Почему все кричат? – Александр потер виски, его голова раскалывалась.

– Майор, вам знакома женщина по имени Татьяна Метанова?

Александру было трудно сохранять невозмутимость. Пришлось собрать волю в кулак. «Если я это переживу, – подумал он, – то переживу что угодно». Он не знал, стоит лгать или говорить правду. Слонько явно что-то затевает.

– Да, – ответил Александр.

– И кто она такая?

– Она была медсестрой в госпитале в Морозове.

– Была?

– Ну, меня ведь там больше нет, – спокойно произнес Александр.

– Оказывается, и ее там уже нет.

Это был не вопрос, и Александр промолчал.

– Она больше чем просто медсестра, не так ли, майор? – Слонько достал из кармана внутренний паспорт Александра. – Вот прямо здесь написано, что она ваша жена.

– Да, – произнес Александр.

В одной строчке вся его жизнь. Он взял себя в руки. Он знал, что Слонько не ограничится общим планом. Ему надо быть готовым.

– А где она в данный момент?

– Будь я всеведущим, знал бы это, – ответил Александр.

– Она у нас, – подавшись вперед, сказал Слонько. – Она у нас под стражей. – Он с удовлетворением рассмеялся. – Что вы думаете об этом, майор?

– Что я думаю об этом? – в упор глядя на Слонько, переспросил Александр. Сложив руки на груди, он ждал. – Можно мне закурить?

Ему дали папиросу.

Он зажег папиросу твердой рукой. Прежде чем кто-либо вновь заговорил, Александр решил, что Слонько блефует. Он решил поверить в то, что Слонько блефует. Только вчера Степанов сказал Александру, что Татьяна пропала, никто не может ее найти и люди Мехлиса в панике. И все же в предыдущих двух разговорах Слонько даже не упоминал об этом, словно ему об этом не было известно. И вдруг теперь он с важным видом вытаскивает из шляпы Татьяну. Он явно блефует. Если бы они задержали ее, Александра спросили бы о ней раньше. Слонько определенно сообщил бы, что они разыскивают ее и не могут найти. Но он ни слова не сказал о Дмитрии, о Сайерзе или о Татьяне.

И все же Александр был один, а Слонько – с тремя охранниками. Прямо в лицо Александру бил яркий свет, он чувствовал себя еле живым от слабости, недосыпания, психического истощения. У него болела рана на спине, ныло отягощенное волнениями сердце. Александр молчал, но усилия отнимали у него значительные ресурсы. Сколько ресурсов у него осталось? Когда его арестовали в 1936 году, он был полон сил и не ранен. Почему он тогда не встретил Слонько? Александр стиснул зубы и стал ждать.

– В данный момент вашу жену допрашивают…

– Кто-то, кроме вас? – поинтересовался Александр. – Удивительно, товарищ, что вы доверили такое ответственное задание кому-то другому. Должно быть, у вас работают опытные сотрудники.

– Майор, помните, что произошло три года назад, в тысяча девятьсот сороковом году?

– Да, я участвовал в войне с Финляндией. Я был ранен, награжден медалью «За отвагу» и получил звание младшего лейтенанта.

– Я говорю не об этом.

– А-а-а.

– В тысяча девятьсот сороковом году советское правительство издало закон для женщин, которые отказываются отрекаться от своих мужей, виновных в преступлениях, совершенных по статье пятьдесят восемь Уголовного кодекса. Нежелание отрекаться от супруга расценивалось как преступление и каралось десятью годами каторги. Вы что-нибудь об этом знаете?

– К счастью, немного, товарищ. В тысяча девятьсот сороковом я не был женат.

– Хочу быть откровенным с вами, майор Белов, поскольку я устал от этих игр. Ваша жена, доктор Сайерз и человек по имени Дмитрий Черненко пытались бежать…

– Постойте! – перебил его Александр. – Наверняка доктор Сайерз не бежал. Он ведь из Красного Креста. Им разрешается пересекать международные границы, разве нет?

– Да, – огрызнулся Слонько. – Но вашей жене и ее спутнику не разрешили. На границе произошел инцидент, в котором рядовой Черненко был застрелен.

– Он был вашим свидетелем? – с улыбкой спросил Александр. – Надеюсь, он был не единственным вашим свидетелем.

– Ваша жена и доктор Сайерз отправились в Хельсинки. – (Александр продолжал улыбаться.) – Но доктор был тяжело ранен. Знаете, откуда мы об этом знаем, майор? Мы позвонили в госпиталь в Хельсинки. Нам сообщили, что доктор умер два дня назад. – (Улыбка застыла на лице Александра.) – Нам также сообщил весьма надежный врач из Красного Креста, что Сайерз приехал с раненой медсестрой из Красного Креста. По описанию, это Татьяна Метанова. Небольшого роста, светловолосая, очевидно, беременная? На лице глубокий порез? Это она?

Александр не шевельнулся.

– Я так и думал. Мы попросили задержать Метанову до прибытия наших людей. Мы встретились с ней в госпитале Хельсинки и привезли сюда сегодня ранним утром. У вас есть вопросы?

– Да. – Александр хотел было встать, но остался сидеть; он напрягал мышцы лица, плечи, все свое тело, но толку было мало; у него дрожали ноги, но все же он произнес стальным голосом: – Что вам от меня нужно?

– Правда.

Время – какая это странная вещь. В Лазареве оно проносилось мимо, проносилось и исчезало. А сейчас оно остановилось, и он пытается прочувствовать каждую секунду, пытается сохранить спокойствие. В какой-то миг, глядя на грязный деревянный пол, он подумал: «Чтобы спасти ее, я скажу им правду. Я подпишу эту долбаную бумагу». Но потом он вспомнил ефрейтора Майкова. «Его правда заключалась в том, что Майков ничего не знал и определенно не знал меня. Какую правду мог он рассказать им, прежде чем его расстреляли? Для Слонько ложь – это правда и правда – ложь. Ответы, которые мы даем, ответы, которые скрываем, – для него это все обман, но успех его жизни состоит в том, сколько лжи он может получить от нас. Он хочет, чтобы я солгал, и тогда он сможет объявить свою миссию выполненной. Ему нужен семнадцатилетний мальчик, которого ему так и не удалось допросить. Наглость – смелость! – осужденного состоит в том, чтобы спастись и не умереть. Вот на что он откликается. Он хочет, чтобы я подписал бумагу, разрешающую ему убить меня сейчас, семь лет спустя, и не важно, Александр я Баррингтон или кто-то другой. Ему нужно оправдание для того, чтобы убить меня. Своим признанием я даю ему это».

Слонько искажал правду, пытаясь ослабить Александра. Татьяна исчезла – это было правдой. Ее искали – тоже правда. Возможно, они звонили в Красный Крест в Хельсинки. Возможно, действительно узнали о смерти Сайерза. Бедный Сайерз! Возможно, выяснили, что с ним была медсестра, и, не зная ее имени, по одному описанию, заключили, что это жена Александра. Прошло всего несколько дней. Могли ли они так быстро отправить одного из своих сыщиков в Хельсинки? У них были трудности с отправкой машин с грузами из Ленинграда всего за семьдесят километров, а отсюда до Хельсинки было пятьсот. Неужели они смогли не просто задержать ее, но и отправить назад?

Могла ли Татьяна застрять в Хельсинки? Да, Александр говорил ей, что оставаться в этом городе им нельзя, но вспомнила ли она об этом в своем безутешном горе?

Александр поднял глаза на Слонько, который уставился на него с видом человека, потирающего руки в предвкушении скорого пиршества. С видом человека, предвкушающего момент, когда бык пронзит матадора рогами.

– Есть ли еще какая-нибудь информация, которую вы не услышали от меня, товарищ? – холодно спросил Александр.

– Возможно, майор Белов, вам наплевать на собственную жизнь, но вы наверняка поговорите с нами, если на карту поставлена жизнь вашей беременной супруги.

– Повторю свой вопрос, товарищ, если вы не услышали его в первый раз. Нужно ли вам от меня что-нибудь еще?

– Да, вы не сказали мне правду! – наотмашь ударив Александра по лицу, воскликнул Слонько.

– Нет! – Александр стиснул зубы. – Я не дал вам удовлетворения от сознания того, что вы правы. Вы полагаете, что наконец схватили человека, за которым охотились. Говорю вам, вы ошибаетесь. Я не позволю вам обратить ваше бессилие против меня. Я должен предстать перед военным трибуналом. Я не один из ваших мелких партийных узников, которых вы можете силой заставить подчиниться. Я награжденный офицер Красной армии. Вы когда-нибудь служили своей стране на войне, товарищ? – Александр поднялся; он был на голову выше Слонько. – Не думаю. Я хочу предстать перед генералом Мехлисом. Мы немедленно разрешим это дело. Хотите услышать правду, Слонько? Давайте. Я по-прежнему нужен на войне. В то время как вам придется вернуться в вашу ленинградскую тюрьму.

Слонько выругался. Он приказал двоим охранникам удерживать Александра, что они делали с трудом.

– У вас ничего на меня нет, – громко сказал Александр. – Мой обвинитель мертв, иначе вы привели бы его ко мне. Я подчиняюсь своему командиру, полковнику Степанову, и генералу Мехлису, приказавшему меня арестовать. Они расскажут вам, что я был награжден орденом Красной Звезды в присутствии пяти генералов Красной армии. Я был ранен при форсировании реки и за мои военные достижения получил медаль Героя Советского Союза.

Слонько с трудом выдавил из себя:

– Где эта медаль, майор?

– Моя жена взяла ее на хранение. Наверняка, если она у вас под стражей, вы сможете увидеть медаль. – Александр улыбнулся. – Это ваш единственный шанс увидеть медаль.

– Я дознаватель! – вновь ударив Александра, заорал Слонько.

У него покраснело лицо и лысая голова.

– Мать вашу! – рявкнул в ответ Александр. – Вы не офицер. Это я офицер. У вас нет надо мной власти.

– Вот в этом вы ошибаетесь, майор, – заявил Слонько. – У меня все же есть над вами власть, и знаете почему? – Александр не ответил, и Слонько подался к нему. – Потому что очень скоро я получу власть над вашей женой.

– Правда? – Александр вырвался из рук охранников и вскочил, опрокинув стул. – Имеете вы власть хотя бы над собственной? Сомневаюсь, что вам удастся получить власть над моей женой.

Не отступив назад, Слонько ответил:

– О-о, будьте уверены, что удастся, и я намерен после рассказать вам обо всем.

– Да уж, пожалуйста, – сказал Александр, отходя от упавшего стула. – Тогда я сразу пойму, что вы врете. – (Слонько издал возглас досады.) – Товарищ, я не тот человек, которого вы разыскиваете.

– Вы именно тот человек, майор. Все, что вы говорите и делаете, еще больше убеждает меня в этом.

Вернувшись в тесную холодную камеру, Александр возблагодарил Бога за свою одежду.

В камере оставили керосиновую лампу, и охранник постоянно смотрел в глазок.

Александр поверить не мог, что все происходящее с ним сводится не к идеологии, не к коммунизму, не к предательству и даже не к шпионажу, а к гордыне маленького человека.

Дмитрий и Слонько были сделаны из одного теста. Дмитрий, мелочный и малодушный, приходился Слонько двоюродным братом, и тот фактически имел поводы подкреплять свою злобу. У Дмитрия не было ничего, и его беспомощность еще больше озлобляла его. Теперь он был мертв. Жаль, этого не случилось раньше.

Александр сидел в углу, когда услышал звук открывающегося замка. Ну никак не могут оставить его в покое!

Вошел Слонько и не закрыл за собой дверь. Охранник остался снаружи. Слонько стоял, и от его головы до потолка камеры было сантиметров двадцать. Он приказал Александру встать. Александр нехотя поднялся, согнув колени, чтобы не упереться головой в потолок. Из-за этого казалось, что его фигура приготовилась к прыжку, хотя голова была подобострастно наклонена, как могло показаться Слонько.

– Так-так… ваша жена Татьяна – весьма интересная женщина, – заявил Слонько. – Я только что закончил с ней. – Он потер руки. – Весьма интересная.

Александр глянул на открытую дверь. Где охранник? И полез во внутренний кармашек своих трусов.

– Что вы делаете? – завопил Слонько.

Но Александр не был вооружен и не вытащил оружия.

– Я достаю дозу пенициллина. Я был ранен. – Александр улыбнулся. – Мне нужно принять лекарство. Я не тот, каким был в январе, товарищ.

– Понятно, – произнес Слонько. – А вы тот человек, каким были в тысяча девятьсот тридцать шестом?

– Да, я все тот же, – ответил Александр.

– Пока вы занимаетесь собой, позвольте я скажу, что узнал о вас от вашей жены…

– Постойте, – прервал его Александр, открывая пузырек с морфием и даже не глядя на Слонько, – я читал, что в некоторых странах противозаконно принуждать жену давать показания против мужа. Поразительно, не так ли?

Он опустил иглу в пузырек и медленно набрал в шприц раствор морфия.

– О-о, мы не принуждали ее. – Слонько улыбнулся. – Она сама охотно рассказала. – Он вновь улыбнулся. – И это не все…