Настроение читать
Lucy Maud Montgomery
THE BLUE CASTLE
Перевод с английского Ольги Болговой
© О. В. Болгова, перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Азбука®
Глава I
Если бы то майское утро не выдалось дождливым, вся жизнь Валенсии Стирлинг сложилась бы иначе. Она вместе с семьей отправилась бы на пикник тети Веллингтон по случаю годовщины ее помолвки, а доктор Трент уехал бы в Монреаль. Но зарядил дождь, и сейчас вы узнáете, что из этого вышло.
Валенсия проснулась рано, в безжизненный, безнадежный предрассветный час. Она плохо спала, что неудивительно, если вам завтра исполнится двадцать девять лет, а вы не замужем и живете среди людей, убежденных, что незамужние девы сплошь неудачницы, не сумевшие заполучить мужчину.
Все в Дирвуде, не исключая Стирлингов, давно записали Валенсию в безнадежные старые девы. Но сама она никогда не оставляла надежды, пусть жалкой, стыдливой и слабой, на то, что романтическая история еще ожидает ее впереди, – вплоть до этого ужасного, дождливого утра, когда Валенсия проснулась с мыслью, что ей уже двадцать девять и она не нужна ни одному мужчине.
Да, именно последнее обстоятельство и ранило ее, как ядовитое жало. Валенсия не слишком переживала из-за своего незамужнего положения. В конце концов, считала она, участь старой девы ничуть не горше брачного союза с дядей Веллингтоном, дядей Бенджамином или даже дядей Гербертом. Ее терзало иное – отсутствие выбора. Ни один мужчина никогда ее не желал.
Она лежала одна в бледно-сером сумраке, едва сдерживая слезы. Дать им волю Валенсия не смела по двум причинам. Прежде всего, она страшилась нового сердечного приступа (один уже случился, когда она легла спать, и был хуже всех прежних). А кроме того, она боялась, что, заметив за завтраком красные, заплаканные глаза дочери, мать замучает ее назойливыми, как гнус, расспросами, выпытывая причину.
«Предположим, – подумала Валенсия, мрачно усмехнувшись, – я выложу чистую правду: „Плачу, потому что не могу выйти замуж“. В каком ужасе будет мама, хоть она и стыдится своей никчемной дочери, старой девы».
Нет, нельзя забывать о приличиях. «Воспитанные девушки, – Валенсия почти слышала строгий, назидательный голос матери, – не думают о мужчинах».
Возникшая в мыслях картина вызвала смех – у Валенсии имелось чувство юмора, о чем никто из семейства даже не подозревал. По правде говоря, у нее было множество интересных качеств, о которых также никто не имел понятия. Но смех вышел невеселым. Маленькая, потерянная, она лежала, слушая дождь, шумящий за окном, и с болезненным отчаянием наблюдая, как бездушный утренний свет вползает в ее неуютную комнату.
Уродство этой комнаты она выучила наизусть. Желтый крашеный пол, связанный крючком отвратительный прикроватный коврик, с которого на нее каждое утро скалился нелепый вязаный пес. Выцветшие темно-красные обои, потолок в потеках и трещинах. Неудобный, маленький и узкий умывальник. Коричневый ламбрекен[1] с фиолетовыми розами. Треснувшее поперек старое, мутное зеркало на дряхлом туалетном столике. Банка с пахучими травами, собранными матерью бог весть когда, в ее ставший древним преданием медовый месяц. Шкатулка с отбитым углом, старательно обклеенная ракушками кузиной Стиклс в столь же незапамятном детстве этой последней. Расшитая бусинами подушечка для иголок – половина бусин потеряна. Жесткий желтый стул и выцветший от старости девиз: «Ушедшие, но не забытые», вышитый разноцветной пряжей над сморщенным лицом прабабушки Стирлинг. Старые фотографии древних родственников, сосланные наверх из нижних комнат. Литография с изображением щенка, сидящего на крыльце под дождем. Эта картинка всегда вызывала грусть. Бедный маленький песик на ступеньке под дождем! Почему никто не откроет дверь и не впустит его? Вылинявшее паспарту обрамляло гравюру с королевой Луизой[2], спускающейся по лестнице. Эту картинку тетя Веллингтон милостиво подарила Валенсии на десятый день рождения. Девятнадцать лет та смотрела на Луизу и ненавидела эту красивую, чопорную, самовлюбленную королеву, но так никогда и не осмелилась избавиться от нее. Мама и кузина Стиклс не на шутку рассердились бы или, как втайне называла это непочтительная Валенсия, закатили бы истерику.
Впрочем, ни одна комната в доме не могла похвастать красивым убранством. Лишь внизу кое-как соблюдалась видимость достоинства. Для мест, которых никто не видел, не хватало средств. Валенсия иногда думала, что могла бы и сама что-то сделать со своей комнатой, даже не имея денег, если бы ей только позволили. Но мать отвергала любое робкое предложение, а Валенсия не настаивала. Она никогда не настаивала. Она боялась. Ее мать не допускала возражений. Обидевшись, миссис Стирлинг могла дуться неделями, сохраняя вид оскорбленной герцогини.
Единственное, чем комната нравилась Валенсии, – это возможностью уединяться по ночам, чтобы поплакать, если приходило такое желание. В конце концов, какая разница, уродлива или нет комната, где ты всего-навсего спишь и одеваешься? Просто так побыть одной Валенсии не дозволялось. За стремлением остаться в одиночестве, считали миссис Фредерик Стирлинг и кузина Стиклс, всегда скрывается некая предосудительная цель. Зато покои Валенсии в Голубом замке были такими, какой должна быть настоящая комната.
Валенсия, которая в жизни шагу не смела ступить свободно, с которой привычно не считались, которую походя оскорбляли, не знала удержу в прекрасных мечтах. Никто из клана Стирлингов или его ответвлений не подозревал об этом, а меньше всех – ее мать и кузина Стиклс. Они ведать не ведали, что Валенсия обретается не только в уродливом краснокирпичном доме на улице Вязов, но и в Голубом замке под небом Испании.
В этом воображаемом замке Валенсия жила очень давно. С тех самых пор, как она впервые оказалась там крошкой, она видела, стоило лишь закрыть глаза, окутанные чарующей бледно-голубой дымкой башенки и стяги, реющие над заросшей соснами горой, на фоне закатного неба прекрасной незнакомой страны. Все здесь было удивительно и красиво.
Драгоценности, достойные королев, драпировки из огня и лунного света, кушетки, затканные розами и золотом. Длинные марши пологих мраморных лестниц, украшенных белыми вазами, и стройные девы, невесомыми тенями сходящие и восходящие по ним. Укромные внутренние дворики-патио в окружении мраморных колонн, где журчат фонтаны и соловьи поют среди миртов. Зеркальные залы, чьи стены множат отражения рыцарей (разумеется, только прекрасных, и никаких более) и дам, исключительных красавиц, – и ее, разумеется, первейшей из всех, за чей взгляд умирали мужчины. Надежда ночью ускользнуть в свою мечту поддерживала Валенсию среди скуки дней. Большинство Стирлингов, если не все они, умерли бы от ужаса, узнав хоть малую долю того, чем занималась Валенсия в своем Голубом замке.
Во-первых, у нее сменилось несколько возлюбленных. О, разумеется, она не делила свою привязанность между многими, храня верность одному избраннику. Тому, что добивался ее с романтическим, рыцарским пылом и долгой неизменной преданностью и ждал у алтаря в великолепной, украшенной фамильными штандартами часовне Голубого замка.
В двенадцать лет сердце Валенсии принадлежало златокудрому и голубоглазому юноше, открытому и простодушному. К пятнадцати годам избранник (разумеется, все такой же красивый) заметно вытянулся, наивный румянец сошел с его щек, обрамленных теперь уже темными локонами. В двадцать он сделался мечтательным, возвышенным аскетом. В двадцать пять обзавелся упрямым, чисто выбритым подбородком и легкой усмешкой, став скорее грубовато-суровым, нежели вкрадчиво-обольстительным. На двадцати пяти годах Валенсия остановилась – в замке она всегда оставалась двадцатипятилетней, что же касается ее героя, то он недавно (совсем недавно) заполучил рыжеватые волосы, кривую улыбку и загадочное прошлое.
Только не подумайте, будто Валенсия убивала своих возлюбленных. Просто с появлением следующего предыдущий как-то сам собой исчезал.
Однако в то судьбоносное утро ключ от Голубого замка куда-то задевался. Жизнь слишком сильно запугала Валенсию, тявкая и наскакивая на нее, подобно взбесившейся собачонке. Ей стукнуло двадцать девять, она была одинока, нежеланна, нелюбима – скромная представительница большого клана старых дев без прошлого и будущего. Оглядываясь назад, она видела лишь беспросветную серость без единого цветного пятнышка. И впереди простиралось все то же. Она была пожухлым листом, прилипшим к замерзшей ветви. Этот миг, когда женщина осознаёт, что ей не для чего жить, что нет ни любви, ни долга, ни цели, ни надежды, имеет горький привкус смерти.
«Но мне придется брести по жизни дальше, потому что я не могу просто взять и остановиться. Возможно, мне суждено жить с этим до восьмидесяти лет, – подумала она почти в панике. – Мы все жуткие долгожители. Меня с души воротит при одной мысли об этом».
Она была рада дождю. В такую погоду не устроят пикник, которым тетя и дядя Веллингтон (их упоминали именно в такой последовательности) вот уже тридцать лет ежегодно отмечали свою помолвку. В последние годы он стал для Валенсии настоящим кошмаром. Она имела несчастье родиться в тот же день, и после рокового двадцатипятилетия каждый в семье считал своим долгом напомнить, что она перевалила сей роковой рубеж.
Пикник она ненавидела всем сердцем, но ей и в голову не приходило протестовать. Казалось, в ее природе нет ничего мятежного. А ведь она точно знала, что ей скажут на пикнике. Дядя Веллингтон, которого Валенсия не любила и презирала, пусть он и сумел «жениться на деньгах» (высшая заслуга в глазах Стирлингов), спросит хриплым шепотом: «Еще не надумала выйти замуж, дорогая?» – и удалится с хохотом, которым неизменно заключает свои глупые реплики. Тетя Веллингтон, внушавшая Валенсии жалкий трепет, станет расписывать новое шифоновое платье кузины Оливии и пересказывать последнее письмо ее преданного жениха Сесила. И надо будет восхищаться (как платьем, так и письмом), проявлять искренний интерес, словно и то и другое принадлежит ей, иначе тетя Веллингтон обидится. А тетю лучше не гневить. Валенсия давно решила, что лучше обидеть Бога, чем тетю Веллингтон, потому что Бог может простить, а тетя – никогда.
Тетя Альберта, невероятно толстая, с занятной привычкой всегда называть своего супруга «он», словно единственное существо мужского пола на свете, никогда не забывающая, что в молодости была писаной красавицей, посочувствует Валенсии по поводу желтоватого тона ее кожи: «Не знаю, почему все современные девицы такие смуглые. У меня в молодости кожа была кремово-розовой. Я считалась самой красивой девушкой в Канаде, дорогая».
Возможно, дядя Герберт не скажет ничего – или, может быть, шутливо заметит: «Как ты растолстела, Досс!» И все засмеются, потешаясь над тем, что бедная худышка Досс все никак не поправится.
Красивый важный дядя Джеймс, кого Валенсия не любила, но поневоле уважала как человека по общему признанию неглупого и потому выбранного на роль семейного оракула (Стирлинги не были особо обременены мозгами), вероятно, заметит с глубокомысленным сарказмом, которым заработал свою репутацию: «Полагаю, ты сейчас занята своим приданым?»
А дядя Бенджамин, хрипло посмеиваясь, загадает несколько своих гадких загадок и сам же ответит на них: «В чем разница между Досс и мышью? Мышь желает поесть масла, а Досс – умаслить едока»[3].
Выслушивая его загадки в очередной раз (пятидесятый, наверное), Валенсия неизменно боролась с желанием бросить в него чем-нибудь. Но никогда ничего такого себе не позволяла. Во-первых, Стирлинги вещами не бросались, а во-вторых, воспитанная в страхе перед богатым и бездетным вдовцом и уважении к его деньгам, Валенсия не посмела бы обидеть дядю. Ведь он запросто может вычеркнуть ее из завещания – предполагалось, что она туда вписана. Быть вычеркнутой Валенсия никак не хотела. Она всю жизнь была бедна и знала унизительную горечь нужды. Поэтому терпела загадки дяди и даже натужно им улыбалась.
Тетя Изабель, откровенная и суровая, как восточный ветер, всегда распекала ее, причем предугадать, за что удостоится укоризны, Валенсия не могла. Тетя никогда не повторялась, искусно выискивая повод для укола. Изабель гордилась своим прямодушием – она всегда говорит то, что думает. Правда, не ценила этой черты в других, поэтому Валенсия держала свои мысли при себе.
Кузина Джорджиана, которая унаследовала имя своей прапрабабушки, названной в честь короля Георга IV, скорбно перечислит имена родственников, умерших со времени последнего пикника, и поинтересуется, «кто из нас будет следующим».
Угнетающе мудрая тетя Милдред будет разливаться соловьем, толкуя о своем муже и своих чудо-детях, потому что только одна Валенсия и готова ее слушать. По той же причине кузина Глэдис (на самом деле двоюродная кузина, согласно строгой системе, по которой Стирлинги распределяли свою родню), высокая, худощавая леди с ранимой душой, примется во всех утомительных подробностях описывать муки, кои причиняет ей воспаление нервов. А Оливия, гордость семейства Стирлинг, щедро наделенная всеми дарами, которыми обойдена Валенсия: красотой и успехом у сильного пола, выставит напоказ свои достоинства и бриллиантовый знак любви перед ослепленным, завистливым взглядом неудачницы.
И вот – о счастье! – ничего из этого сегодня не произойдет. И Валенсия будет избавлена от упаковки чайных ложек. Эта обязанность всегда возлагалась на нее и кузину Стиклс. Однажды, шесть лет назад, пропала серебряная ложечка из свадебного набора тети Веллингтон. С тех пор Валенсии вечно о ней напоминали. Призрак ложки, словно Банко[4], витал над каждым следующим семейным праздником.
О да, точно зная, каким будет пикник, Валенсия благословляла спасительный дождь. В этом году, слава Господу, пикника вообще не будет. Лишившись возможности отпраздновать священный день, тетя Веллингтон отменит праздник. Благодаренье всем богам за такую милость!
Если дождь прекратится, решила Валенсия, она пойдет в библиотеку за следующей книгой Джона Фостера. Романы ей читать не позволяли, но Джон Фостер романов и не писал. Его коньком были «книги о природе», как сказала библиотекарь в беседе с миссис Фредерик Стирлинг, «о лесах, птицах, жуках и прочей живности». Поэтому Валенсия получила-таки материнское согласие, пусть и неохотное, поскольку было очевидно, что книги ей непозволительно нравятся. Позволительным, даже похвальным считалось чтение, добавляющее ума и укрепляющее в благочестии, но книги, приносящие удовольствие, слыли опасными. Валенсия не знала, прибавляет ли чтение ей ума или нет, но смутно ощущала, что, узнай она о книгах Фостера год назад, ее жизнь, возможно, стала бы иной. Ей казалось, что книги эти рисуют перед ней мимолетные картины мира, где она, вероятно, когда-то бывала, хотя теперь дверь туда закрыта. Сочинения Джона Фостера появились в дирвудской библиотеке лишь недавно, но библиотекарь сказала Валенсии, что автор известен уже несколько лет.
– Где он живет? – спросила Валенсия.
– Никто не знает. Судя по книгам, он, должно быть, канадец, но больше ничего о нем не известно. Его издатели молчат. Вполне вероятно, Джон Фостер – литературный псевдоним. Его книги сейчас так популярны, что их сразу разбирают, хотя, честно говоря, не понимаю, что в них такого особенного.
– Я думаю, они чудесны, – тихо сказала Валенсия.
– Ну конечно. – Мисс Клаксон покровительственно улыбнулась, как обычно отправляя мнение Валенсия на свалку. – Не могу сказать, что мне нравятся жуки. Но Фостер, определенно, знает о них все.
Валенсия понятия не имела, любит ли жуков она сама. Ее привлекало отнюдь не удивительное знание Джона Фостера о жизни диких существ. Она едва ли могла объяснить свои чувства. Манящая прелесть нераскрытой тайны, тени великих откровений, слабое, иллюзорное эхо прекрасных забытых вещей – магия Джона Фостера не поддавалась определению.
Да, она возьмет новую книгу Фостера. Прошел уже месяц с тех пор, как она прочитала «Урожай чертополоха», поэтому мама не будет возражать. Валенсия прочла эту книгу четыре раза и знала каждую главу наизусть.
А потом она вдруг подумала, что пойдет к доктору Тренту расспросить насчет странной боли в сердце. В последнее время приступы повторялись слишком часто, сердцебиение пугало, не говоря уже о головокружении и одышке. Но как отправиться к врачу, ни слова никому не сказав? Это была очень смелая мысль. Никто из Стирлингов никогда не обращался за медицинской помощью, не собрав прежде семейный совет и не получив одобрения дяди Джеймса. Более того, они все лечились у доктора Амброза Марша из Порт-Лоуренса, женатого на троюродной кузине Аделаиде Стирлинг.
Валенсии не нравился доктор Амброз Марш. Да и добраться самостоятельно до Порт-Лоуренса, находящегося в пятнадцати милях от дома, она не могла. Валенсия не хотела, чтобы кто-то узнал о ее сердечном недомогании. Поднимется суматоха, сбежится вся родня, все станут обсуждать ее недуг на разные лады, давать советы, предостерегать и рассказывать ужасные истории о пратетках и кузинах до седьмого колена, с которыми произошло «нечто подобное» и которые «внезапно скончались, моя дорогая».
Тетя Изабель вспомнит, как всегда твердила, что у Досс могут быть неполадки с сердцем: она «такая зажатая и изможденная». Дядя Веллингтон примет болезнь как личное оскорбление, ведь Стирлинги «никогда не знали сердечных хворей». Джорджиана запричитает, что «бедная маленькая Досс недолго проживет на этом свете», а кузина Глэдис скривится: «Ну и что, со мной уже много лет происходит то же самое», как будто больше ни у кого, кроме нее, нет сердца. А Оливия – Оливия явится во всем цветении великолепной красоты, возмутительно здоровая, словно заявляющая одним своим видом: «Что за суету вы затеяли вокруг этой увядшей Досс? К чему это все, когда есть я?»
Валенсия знала, что не может ни с кем поделиться своей тайной. Не стоит даже пытаться. К тому же она была почти уверена, что ничего особо серьезного с ее сердцем не происходит. Лучше избежать куриного кудахтанья, которое вызовет ее сообщение. Она просто тихонько ускользнет и посетит доктора Трента. А счет оплатит из двухсот долларов, положенных ее отцом в банк в день, когда она родилась. Она тайно возьмет деньги. Ей никогда не позволяли воспользоваться даже процентами.
Доктор Трент, грубоватый, откровенный, рассеянный старик, слыл признанным авторитетом по части сердечных болезней, хотя и практиковал только в Дирвуде. Ему было семьдесят, ходили слухи, что он намеревается уйти на покой. Никто из Стирлингов не лечился у него с тех пор, как десять лет назад он сказал кузине Глэдис, что она выдумала свое воспаление нервов. Разве можно прибегать к услугам врача, который столь беспардонно оскорбил вашу двоюродную кузину? К тому же он был пресвитерианцем, в то время как все Стирлинги посещали англиканскую церковь. Но Валенсия, выбирая между скандалом из-за неверности клану и бездной суматохи, болтовни и советов, предпочла первое.
Глава II
Когда в ее дверь постучалась кузина Стиклс, Валенсия знала, что уже половина восьмого и надо вставать. С тех пор как она себя помнила, это неизменно случалось в половине восьмого. Кузина Стиклс и миссис Фредерик вставали к семи, но Валенсии было позволено понежиться в кровати еще полчаса, потому что домашние считали ее слабенькой. И Валенсия поднялась, хотя этим утром вставать с постели ей не хотелось сильнее обычного. Для чего? Ради еще одного тусклого дня, заполненного бессмысленными, мелкими делами, безрадостного, ничего не значащего, не приносящего никому пользы? Но если сейчас не встать, она не успеет к завтраку. В доме миссис Фредерик свято соблюдалось раз и навсегда установленное время трапез: завтрак в восемь утра, обед в час дня, ужин в шесть вечера, год за годом, день за днем. Никаких извинений для опоздавших. Поэтому Валенсия, дрожа, выбралась из постели.
Было очень зябко, холод сырого майского утра проник в комнату. Весь день в доме будет холодно. Миссис Фредерик взяла за правило не топить после двадцать четвертого мая. Для приготовления еды разжигали маленькую керосиновую плиту на заднем дворе. И пусть даже май был ледяным, а в октябре ударяли морозы, печи не топили до двадцать первого октября, когда миссис Фредерик начинала готовить на кухне, а в гостиной по вечерам разжигала огонь в камине. Между собой родня судачила, что из-за этих правил покойный Фредерик Стирлинг и подхватил простуду, сведшую его в могилу, когда Валенсии не было еще и года. Миссис Стирлинг разожгла огонь на следующий день, но для ее мужа это было слишком поздно.
Сняв и повесив в шкаф ночную рубашку из грубого неотбеленного холста, с высоким воротом и узкими рукавами, Валенсия надела такое же далекое от изысков нижнее белье, хлопчатобумажное платье в коричнево-белую клетку, толстые черные чулки и ботинки на резиновой подошве. В последнее время она привыкла укладывать волосы при занавешенном окне, глядя в затененное зеркало, чтобы не всматриваться с огорчением в черты своего лица. Но в это утро она вздернула рулонную штору на самый верх и взглянула в зеркало, словно изъеденное проказой, со страстной решимостью увидеть себя такой, какой ее видел мир.
Результат оказался неутешительным. Даже красавица посчитала бы безжалостным столь резкий, яркий свет. Черные волосы, короткие и тонкие, выглядели тусклыми, хотя каждый вечер она проводила по ним щеткой по сто раз, ни больше ни меньше, и честно втирала в корни бальзам Редферна для роста шевелюры. Этим мрачным утром они показались Валенсии тусклее обычного. Прямые и тонкие черные брови. Нос слишком мелкий даже для ее блеклого треугольного лица. Маленький бесцветный рот, всегда чуть приоткрытый. Зубы, правда, ровные и белые, а вот фигура… Худая, плоскогрудая. И рост намного ниже среднего. Каким-то чудом ей удалось избежать семейной скуластости, а темно-карие глаза, слишком мягкие и матовые, чтобы казаться черными, были почти по-восточному раскосы.
«Если не считать глаз, я не красавица и не уродина – просто невзрачная дурнушка», – горько заключила она. О этот безжалостный свет… Как резко он выделил морщинки у глаз и рта! Никогда еще ее узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным.
Она уложила волосы валиком в стиле «помпадур». Прически а-ля Помпадур давно вышли из моды, но были в почете, когда Валенсия впервые уложила волосы, и тетя Веллингтон посчитала, что племянница всегда должна так причесываться.
«Тебе только это и подходит. У тебя слишком маленькое лицо, а валик его увеличивает», – изрекла тетя Веллингтон. Она и самые простые вещи провозглашала, как глубокие, важные истины.
Валенсия предпочла бы спустить волосы ниже на лоб и прикрыть уши пышными прядями, как Оливия, однако над ней довлело авторитетное мнение тети Веллингтон, не позволяя изменить прическу. Она не смела сделать это, как, впрочем, и многое другое.
«Всю жизнь я чего-то боялась», – горько подумала она. Боялась с тех самых пор, как помнила себя (например, ее до жути пугал большой черный медведь, обитавший, по уверениям кузины Стиклс, в кладовке под лестницей).
«И всегда буду бояться. Никогда не смогу справиться с собой. Не узнаю, каково это – быть смелой».
Она страшилась материнских припадков угрюмости. Боялась обидеть дядю Бенджамина. Заранее ежилась от оскорблений тети Веллингтон, язвительных реплик тети Изабель, неодобрения дяди Джеймса. Не смела противостоять мнениям и предрассудкам семьи, нарушить приличия, говорить что думает. Трепетала перед нищей старостью. Страх, страх, страх – ей никогда не сбежать от него. Он связал и опутал ее стальной паутиной. Только в своем Голубом замке она находила временное избавление от страха. Но в это утро Валенсия больше не верила в Голубой замок. Ей никогда уже туда не попасть. Двадцать девять лет – и не замужем, нежеланная. Что ей делать в сказочных владениях? Раз и навсегда она выбросит эту детскую чушь из головы и решительно взглянет в лицо реальности.
Отвернувшись от беспощадного зеркала, Валенсия посмотрела в окно. Открывавшийся из него безобразный вид угнетал до боли: за покосившимся забором, в соседнем дворе, полуразрушенная вагонная мастерская, обклеенная грубыми, дико раскрашенными рекламными плакатами; вдали маячит закопченное здание железнодорожной станции, где даже в этот ранний час слоняются жуткие бродяги. В потоках дождя пейзаж казался безотрадным, как никогда; особенно резала глаз реклама, призывавшая «сохранить цвет лица, как у школьницы». Это было просто невыносимо. Нигде ни проблеска красоты. «Совсем как в моей жизни», – мрачно подумала Валенсия. Но этот всплеск горечи быстро пошел на убыль. Она примирилась с тем, что видит, покорно приняла все как есть, по всегдашнему своему обыкновению. Что же поделаешь? Она одна из тех, кто неизменно остается на обочине жизни, пролетающей мимо. И ничего тут не изменить. В таком вот настроении Валенсия и спустилась к завтраку.
Глава III
К завтраку всегда подавали одно и то же: овсянку, которую Валенсия ненавидела, и чай с тостом и ложечкой джема. Две ложки в глазах миссис Фредерик выглядели пустым расточительством, но Валенсия не роптала: она ненавидела и джем. В холодной и мрачной столовой холода и мрака словно бы прибавилось. За окном потоками лил дождь. Со стен, из скверных золоченых рам, шире самих портретов, сурово взирали ушедшие в мир иной Стирлинги. А кузина Стиклс – подумать только – еще и пожелала Валенсии, чтобы этот день повторялся и повторялся!
– Сядь прямо, Досс, – только и сказала ей мать.
И Валенсия, послушно выпрямив спину, поддерживала обычные разговоры, которые вели за столом. Она никогда не задавалась вопросом, что произошло бы, вздумайся ей заговорить о чем-то другом. Она просто знала. Поэтому никогда этого не делала.
Обиженная на Провидение, пославшее дождь в тот день, когда она предвкушала пикник, мать поглощала свой завтрак в скорбном молчании, за которое Валенсия была ей весьма признательна. Но Кристин Стиклс, как обычно, ныла, жалуясь на все и вся: погоду, течь в кладовке, цены на овсянку и масло (Валенсия тотчас подумала, не слишком ли щедро намазывает свой тост) и эпидемию свинки, вспыхнувшую в Дирвуде.
– Досс обязательно подцепит ее, – пророчествовала кузина.
– Досс не должна ходить туда, где может заразиться свинкой, – вынесла вердикт миссис Фредерик.
Валенсия никогда не цепляла ничего заразного: ни свинки, ни коклюша, ни ветрянки, ни кори. Не болела ничем, кроме тяжелых простуд каждую зиму. Зимние простуды Досс стали притчей во языцех среди родни. Ничто, казалось, не могло защитить ее. Миссис Фредерик и кузина Стиклс сражались с хворями Валенсии изо всех сил. Один раз с ноября по май не выпускали ее из теплой гостиной. Даже в церковь ходить не позволяли. И что же? Валенсия подхватывала простуду за простудой и закончила бронхитом в июне.
– В моей семье никогда такого не бывало, – объявила миссис Фредерик, намекая, что это, должно быть, прискорбная наклонность Стирлингов.
– Стирлинги редко простужаются, – обиженно заметила кузина Стиклс, которая принадлежала именно к этой ветви рода.
– Я считаю, – пошла на попятную миссис Фредерик, – что если человек решит не простужаться, то никаких простуд у него не будет.
Таким образом, причина была найдена: Валенсия сама во всем виновата.
Но особенно невыносимым в то утро ей показалось собственное прозвище – Досс. Двадцать девять лет она его терпела и вдруг поняла, что больше не может. При крещении ее нарекли Валенсией Джейн. Ужасное сочетание, но первое имя ей нравилось. Оно имело затейливый заморский привкус. Оставалось загадкой, как Стирлинги позволили окрестить подобным образом ребенка. Ей рассказывали, что имя Валенсия выбрал для нее дедушка по матери, старый Эймос Венсбарра. Отец присоединил свой цент, добавив более традиционное Джейн. А затем семейство нашло выход из положения, прозвав девочку Досс. Никто, кроме чужих, не называл ее Валенсия.
– Мама, – неуверенно произнесла она, – ты не против называть меня Валенсия? Имя Досс такое… такое… Мне оно не нравится.
Миссис Фредерик изумленно воззрилась на дочь сквозь очки с толстыми линзами, которые делали ее взгляд особенно неприветливым.
– А что не так с Досс?
– Это имя кажется слишком… детским, – пробормотала Валенсия.
– О! – Улыбки были не в ходу у миссис Фредерик, как и у всех в семье Венсбарра. – Понимаю. Кстати, оно очень тебе подходит. Честно говоря, ты все еще ребенок, мое дорогое дитя.
– Мне двадцать девять лет, – в отчаянии воскликнуло «дорогое дитя».
– На твоем месте я бы не кричала об этом на каждом углу, – посоветовала миссис Фредерик. – «Двадцать девять»! Когда мне исполнилось столько, я была замужем уже девять лет.
– А я вышла замуж в семнадцать, – гордо добавила кузина Стиклс.
Валенсия украдкой взглянула на них. Миссис Фредерик, несмотря на ужасные очки и крючковатый нос, который делал ее похожей на попугая больше, чем саму птицу, вовсе не выглядела уродливой. В свои двадцать она, возможно, была довольно симпатичной. Но кузина Стиклс! Удивительно, что нашелся мужчина, которому она понравилась. Валенсия подумала, что кузина Стиклс, с ее широким, плоским, морщинистым лицом, с родинкой на кончике короткого носа, щетиной на подбородке, желтой морщинистой шеей, выцветшими глазами навыкате, складками у тонкого рта, все же имела перед ней преимущество – право смотреть сверху вниз. И кузина была нужна миссис Фредерик. Валенсия с горечью размышляла о том, каково это – быть кому-то необходимым, быть желанным. Она вот не нужна никому на свете, и, случись ей исчезнуть, никто не скучал бы по ней. Она стала разочарованием для своей матери. Никто ее не любит. У нее никогда даже не было подруги.
«Я лишена даже дара дружбы», – горестно призналась она самой себе.
– Досс, ты не доела свой тост, – укорила миссис Фредерик, указывая на малоаппетитные корки.
Дождь лил без остановки до полудня. Валенсия шила лоскутное одеяло. И до чего же она ненавидела это занятие. Никому не нужные, заполонившие дом одеяла! Три больших сундука на чердаке были забиты ими до краев. Миссис Фредерик начала копить одеяла, когда Валенсии исполнилось семнадцать, и не оставляла своих стараний, даже заподозрив, что они вряд ли понадобятся. Дочь должна была трудиться, а нитки и канва для вышивания стоили слишком дорого. Между тем безделье в доме Стирлингов считалось величайшим грехом. В детстве Валенсию каждый вечер заставляли записывать в ненавистную ей маленькую черную книжицу свою каждую праздную минуту. По воскресеньям она должна была складывать эти минуты и вымаливать за них у Небес прощение.
В тот дождливый день Валенсии выпало лишь десять праздных минут. Во всяком случае, миссис Фредерик и кузина Стиклс посчитали бы праздностью то, что, поднявшись в свою комнату за наперстком, она наспех открыла «Урожай чертополоха» на первой попавшейся странице.
«Леса подобны живым существам, – писал Джон Фостер. – Чтобы узнать их, в них нужно жить. Случайные прогулки по проторенным тропам никогда не приведут к сокровенному. Чтобы заслужить их дружбу, нужно в них погрузиться, завоевать доверие частыми почтительными визитами в любое время дня: утром, днем и вечером, во всякое время года: весной и летом, осенью и зимой. И все равно мы никогда не сможем до конца ни познать их, ни обмануть своей уверенностью в этом знании. У лесов имеется действенный способ держать пришельцев на расстоянии и закрывать свое сердце от случайных посетителей. Нет смысла исследовать леса, руководствуясь иной причиной, нежели любовь к ним: они тотчас раскусят нас и спрячут свои сладостные древние тайны. Но если они поймут, что вас привела к ним любовь, то будут щедры и откроют такие сокровища красоты и радости, каких нигде нельзя больше приобрести. Потому что леса отдают безмерно и ничего не требуют взамен от своих истинных почитателей. Мы должны приходить к ним с любовью и смирением, терпеливые и внимательные, и тогда мы познáем, какая проникновенная красота таится в диких уголках и безмолвных долинах, лежит под звездными и закатными небесами, какие таинственные мелодии наигрывают, будто струны арфы, ветви сосен, что напевает еловый подлесок; какими нежными ароматами веет от мхов и папоротников на пригреве и во влажных ложбинах возле ручьев; какие стародавние мечты, полузабытые мифы и легенды кроются там. И тогда бессмертное сердце леса будет биться в такт с нашими сердцами, а его таинственная жизнь незаметно проникнет в наши вены, и мы навсегда станем их пленниками, и куда бы мы ни шли, где бы ни скитались, вновь и вновь леса будут манить нас, как близкие, дорогие друзья».
– Досс, – позвала снизу мать, – что ты там делаешь одна в комнате?
Валенсия выронила «Урожай чертополоха», словно горячие угли, и ринулась вниз к своим лоскутам. Но еще долго ее не отпускало странное возбуждение, всегда завладевавшее ею, когда она погружалась в книги Фостера. Валенсия почти ничего не знала о лесах – если не считать призрачных дубовых и сосновых рощ вокруг Голубого замка, – но всегда втайне желала попасть туда, и сочинения Фостера заняли в ее мечтах свое место.
В полдень дождь прекратился, но солнце выглянуло из-за туч только около трех часов. И тогда Валенсия осторожно заикнулась о своем намерении сходить в город.
– Зачем тебе в город? – строго спросила мать.
– Хочу взять книгу в библиотеке.
– Ты уже брала книгу на прошлой неделе.
– Нет, с тех пор прошел почти месяц.
– Месяц? Ерунда!
– Так и есть, мама.
– Ты ошибаешься. Больше двух недель пройти не могло. И что за манеру ты взяла – перечить мне? Не понимаю, зачем тебе книги. Напрасная трата времени.
– А много ли стоит мое время? – с горечью спросила Валенсия.
– Досс! Не смей разговаривать со мной таким тоном.
– Нам нужен чай, – вмешалась кузина Стиклс. – Она могла бы пойти и купить, если хочет прогуляться, хотя в такую сырость легко подхватить простуду.
Они препирались еще минут десять, и в конце концов миссис Фредерик скрепя сердце позволила Валенсии отлучиться.
Глава IV
– Ты надела калоши? – крикнула кузина Стиклс вдогонку Валенсии, когда та уже выходила из дома. Еще ни разу кузина не забыла задать этот вопрос, если стояла сырая погода.
– Да.
– А фланелевое белье надела? – спросила миссис Фредерик.
– Нет.
– Досс, я тебя не понимаю. Ты снова хочешь умереть от простуды? – Можно подумать, что Валенсия уже не раз умирала от простуды. – Сейчас же ступай наверх и надень!
– Ну какое фланелевое белье, мама? Мое сатиновое вполне теплое!
– Досс, вспомни свой бронхит два года назад. Иди и делай, что я тебе говорю!
Валенсия подчинилась, но кто бы знал, как близка она была к тому, чтобы швырнуть фикус в окно. Серое фланелевое белье она ненавидела больше всей прочей своей одежды. Вот Оливия никогда не носила белья из фланели – только шелковое или батистовое, в кокетливых сборочках и ажурных воланах. Но отец кузины «женился на деньгах», и у Оливии никогда не случалось бронхита. Знай свой шесток.
– Надеюсь, ты не оставила мыло мокнуть в воде? – крикнула ей вслед миссис Фредерик, но Валенсия ее уже не слышала.
Она свернула за угол и оглянулась на уродливую, чопорно-респектабельную улицу, где жила. Дом Стирлингов, коробка из красного кирпича, был здесь самым безобразным. Непропорционально высокий, он казался еще несоразмернее из-за стеклянного купола-луковки на крыше. Рядом доживали свой век безлюдные развалины старого, заброшенного строения.
Прямо за углом стоял очень красивый домик с витражными окнами и двойными фронтонами – недавно возведенный, один из тех, в какие влюбляешься с первого взгляда. Клейтон Маклей построил его для своей невесты. Он собирался жениться на Дженни Ллойд в июне. Особняк, по слухам меблированный от чердака до подвала, был готов принять свою хозяйку.
«Жених Дженни не вызывает у меня ни капли зависти, – совершенно искренне подумала Валенсия, в глазах которой Клейтон Маклей был далеко не пределом мечтаний, – но я завидую ей из-за дома. Такой красивый, новый… О, если бы у меня был собственный дом, пусть маленький, бедный, но свой! Однако, – одернула она себя не без горечи, – какой смысл желать луну, если не можешь получить даже сальную свечку?»
В стране грез ничто бы не устроило Валенсию, кроме замка из светлого сапфира. В жизни она бы удовлетворилась маленьким, но собственным домом. Сегодня она особенно остро завидовала Дженни Ллойд, которая была не краше ее, да и не намного моложе. Почему именно Дженни предназначался красивый дом? И чудесный чайный сервиз веджвудского фарфора (Валенсия его видела), а еще камин, и белье с монограммами, и скатерти, украшенные мережкой[5], и буфет? Почему одним достается все, а другим – ничего? Это несправедливо.
Когда Валенсию, неловкую, безвкусно одетую в поношенный плащ и шляпку трехлетней давности, с оскорбительным ревом обрызгала грязью проезжающая мимо машина, чувство протеста вскипело еще сильнее. Автомобили были в Дирвуде редкостью, хотя в Порт-Лоуренсе уже никого не удивляли – все приехавшие на отдых в Маскоку разъезжали в авто. В Дирвуде машинами владели лишь избранные, принадлежавшие к местной элите. Надо сказать, что Дирвуд не миновало социальное расслоение. Здесь была своя знать, свои интеллектуалы, свои старые семьи (к числу коих принадлежали Стирлинги), свое простонародье и несколько изгоев. Никто из клана Стирлингов не снизошел до приобретения автомобиля, хотя Оливия и упрашивала отца купить машину. Валенсия ни разу не ездила в машине, но и не особенно этого хотела. По правде говоря, она побаивалась автомобилей, особенно в ночное время. Они казались ей громадными ревущими чудовищами, стремящимися тебя сбить или нанести ужасные разрушения. По горным дорогам, ведущим к Голубому замку, можно было передвигаться лишь на скакунах в красивой упряжи горделивым аллюром, а в жизни Валенсию вполне бы устроила двуколка, запряженная смирной лошадкой. Прокатиться в экипаже ей случалось редко – лишь когда один из дядьев или кузенов вдруг вспоминал о ней, словно бросал кость собаке.
Глава V
Разумеется, чай Валенсия могла купить только в лавке дяди Бенджамина. Приобрести его где-то в другом месте было немыслимо. Но заходить туда в свой двадцать девятый день рождения? Одна мысль об этом претила ей. Не стоит и надеяться, что почтенный родственник забудет о роковой дате.
– Знаешь, почему, – со злодейской ухмылкой спросил дядя Бенджамин, отпуская ей чай, – юные леди похожи на записных грамотеев?
– Не знаю, – послушно подыграла Валенсия. – И почему?
– И те и другие, – хихикнул дядя, – не могут отказаться от предложений.
Два дядиных продавца, Джо Хэммонд и Клод Бертрам, дружно фыркнули от смеха, и Валенсия возненавидела их с новой силой. Впервые увидев ее в лавке, Клод шепнул Джо: «Кто это?» А Джо ответил: «Валенсия Стирлинг, одна из дирвудских старых дев». – «Безнадежная или нет?» – осклабился Клод, очевидно считая, что удачно сострил. Сейчас Валенсия со жгучей обидой вспомнила этот подслушанный тогда разговор.
– Двадцать девять, – тем временем продолжал дядя Бенджамин. – Досс, дорогуша, ты вот-вот прикончишь третий десяток – и до сих пор не подумала о замужестве. Двадцать девять. Это же никуда не годится. – Тут мысль его двинулась еще более «оригинальным» путем, и он изрек: – Как летит время!
– А я полагаю, что оно ползет, – с чувством ответила Валенсия.
Не ожидавший от нее такой горячности, дядя Бенджамин растерялся и, взвешивая сушеные бобы (кузина Стиклс в последний момент вспомнила, что им нужны бобы – дешево и сытно), скрыл смущение за новой загадкой.
– Какие два мира означают иллюзию? – И, не дожидаясь «поражения» Валенсии, сам и ответил: – Мирьяж и мираж.
– Не мирьяж, а марьяж[6], – забирая покупки, поправила Валенсия, которой на мгновение стало безразлично, вычеркнет ее этот шутник из своего завещания или нет.
Она вышла из лавки, а дядя так и остался стоять с открытым ртом, затем, опомнившись, покачал головой:
– Бедняжка Досс расстроена.
Уже у следующего перекрестка Валенсия раскаялась в содеянном. Почему она не сдержалась? Дядя Бенджамин разозлится и наверняка наябедничает матери, что Досс ему надерзила, а миссис Фредерик целую неделю будет читать ей нотации.
«Я держала язык за зубами двадцать лет, – думала Валенсия. – Почему не могла подержать его там и сегодня?»
Да, прошло уже двадцать лет, отметила Валенсия, с тех пор, как ее впервые укололи отсутствием поклонников. Она отлично помнила тот горестный миг. Ей было девять лет, и она стояла одна на школьной площадке, пока ее сверстники играли в игру, в которой мальчики должны были выбирать себе пару среди девочек. Никто не выбрал Валенсию – маленькую, бледную, черноволосую Валенсию, с этими ее странными, раскосыми глазами, одетую в скучное сиротское платье с длинными рукавами.
– Ах, бедненькая, – сказала ей одна симпатичная девчушка, – мне так жаль. У тебя нет кавалера.
– А мне и не надо, – ответила Валенсия с вызовом и с тех пор повторяла эти слова целых двадцать лет. Но сегодня этому пришел конец, раз и навсегда.
«Будь честной с самой собой, – угрюмо думала она. – Загадки дяди Бенджамина обижают тебя, потому что за ними скрывается правда. Я хочу замуж. Хочу свой дом, хочу мужа, хочу милых, толстых малышей, моих собственных…»
Валенсия замерла, ошеломленная своим безрассудством и почти уверенная, что доктор богословия Столлинг, который только что прошел мимо, прочитал ее мысли и вынес им строгое порицание. Она боялась преподобного Столлинга, боялась с того воскресенья, когда, двадцать три года назад, он впервые принял приход Святого Альбана. Валенсия опоздала на занятия воскресной школы и тихонько проскользнула в церковь, чтобы устроиться на одной из задних скамей. В церкви не было никого, кроме нового приходского священника доктора Столлинга. Он встал перед входом на хоры, поманил ее и сказал строго:
– Подойди ко мне, мальчик.
Валенсия огляделась. Никаких мальчиков вокруг не было, не было вообще никого, кроме нее самой, в этой огромной церкви. Странный человек в голубых очках не мог обращаться к ней. Она же не мальчик.
– Мальчик, – повторил доктор Столлинг, добавив суровости в голос и тыча в нее пальцем, – подойди сюда сейчас же!
Валенсия поднялась с места, как под гипнозом, и пошла вдоль рядов. Она была так напугана, что не могла противиться. Что же сейчас произойдет? Что-то ужасное? Что с ней стряслось? Неужели она и правда превратилась в мальчика? Валенсия подошла и остановилась перед доктором Столлингом. Он поводил у нее перед носом длинным суставчатым пальцем:
– Мальчик, сними свою шляпу.
Валенсия покорилась. Ее волосы были собраны сзади в маленький хвостик, но близорукий доктор Столлинг этого не заметил.
– Мальчик, садись на свое место и всегда снимай шляпу в церкви. Запомни!
Валенсия вернулась на место со шляпой в руках. Как на беду, в церковь вошла ее мать.
– Досс, – напустилась на девочку миссис Стирлинг, – почему ты сняла шляпу? Немедленно надень ее!
Валенсия быстро нахлобучила головной убор, холодея от ужаса: вдруг доктор Столлинг снова призовет ее к себе? И ей, конечно, придется идти – разве можно ослушаться приходского священника? – но ведь церковь заполняется народом. Что она будет делать, если ужасный костлявый перст вновь нацелится на нее перед всеми этими людьми? До конца службы Валенсия умирала от страха, а потом болела целую неделю. Никто не знал почему, и миссис Фредерик вновь оплакивала свою участь: и послал же ей Господь такого хилого, болезненного ребенка!
Обнаружив свою ошибку, преподобный Столлинг посмеялся над ней, но девочке смешно не было. Этот свой детский страх перед ним Валенсия так и не смогла изжить, пересилить. И надо же ей было столкнуться с преподобным сейчас, когда мысли ее были заняты столь неподобающими предметами!
В библиотеке Валенсия взяла новую книгу Джона Фостера «Магия крыльев».
– Эта его последняя – вся о птицах, – сказала мисс Клаксон.
К доктору Тренту Валенсия решила не ходить. Лучше ей вернуться домой. Мужество покинуло ее. Она боялась обвинений дяди Джеймса, боялась недовольства матери, боялась сердитого бровастого доктора Трента, который, скорее всего, скажет ей, как кузине Глэдис, что болезнь ее выдумана и страдает она лишь потому, что ей так хочется. Нет, к доктору она не пойдет, а лучше купит пузырек с фиолетовыми пилюлями доктора Редферна, основное лекарство клана Стирлингов. Разве не они вылечили кузину Джеральдин, когда пять врачей отказались от нее? Валенсия всегда скептически относилась к целительным свойствам фиолетовых пилюль, но что-то такое в них все же было. Да и гораздо проще принимать их, чем оказаться лицом к лицу с доктором Трентом. Пожалуй, она полистает журналы в читальном зале и пойдет домой.
Однако попытки увлечь себя напечатанным в журнале рассказом только раздосадовали ее. С каждой страницы смотрела какая-нибудь героиня, окруженная поклонниками. А она, Валенсия Стирлинг, не смогла заполучить хотя бы одного кавалера! Валенсия захлопнула журнал и открыла «Магию крыльев». И слова, на которые случайно упал взгляд, навсегда изменили ее жизнь.
«Страх – это изначальный грех, – писал Джон Фостер. – Почти все зло, творимое в мире, вызвано им. Это холодная тонкая змея, обвившаяся вокруг вашего тела. Жить в страхе ужасно, он разрушает все».
Валенсия закрыла книгу и встала. Она пойдет к доктору Тренту.
Глава VI
Испытание оказалось не столь уж страшным. Доктор Трент был резок и груб, как обычно, но не сказал, что она выдумала свое нездоровье. Выслушав ее жалобы, задав несколько вопросов и осмотрев Валенсию, он какое-то время внимательно ее разглядывал. Валенсии показалось, что с жалостью. На миг у нее перехватило дыхание. Неужели все так серьезно? О, конечно нет. Ведь сердце не сильно ее беспокоило – лишь недавно ей стало чуть хуже.
Доктор Трент открыл было рот, но прежде, чем он успел что-либо произнести, его перебил громкий звонок стоящего рядом телефона. Врач поднял трубку. Валенсия увидела, как по мере разговора менялось выражение его лица.
– Алло… Да… Да… Что?! Да… Да… – Короткое молчание. – О боже!
Бросив трубку, доктор Трент выскочил из кабинета и ринулся вверх по лестнице. На Валенсию он даже не взглянул. Слышно было, как он мечется наверху, бросая кому-то, вероятно экономке, короткие распоряжения. Затем Трент спустился с докторским саквояжем в руке, схватил шляпу и пальто с вешалки, распахнул входную дверь и ринулся по улице в направлении станции.
Валенсия осталась одна в кабинете, чувствуя, что попала в глупейшее положение. Глупейшее и унизительное. Вот и вся награда за ее героическую решимость жить по Джону Фостеру, отбросив страхи прочь. Она провалила не только роль родственницы, возлюбленной и подруги, но даже не состоялась как пациентка. Доктор Трент в суматохе начисто забыл о ее присутствии. И это непростительно, какое бы известие он ни получил по телефону. Стоило ли ради этого наносить обиду дяде Джеймсу и бросать вызов семейной традиции?
Сначала она настолько растерялась, что чуть не расплакалась. Это было так… нелепо. Затем, услышав, что экономка доктора Трента спускается по лестнице, Валенсия собрала остатки мужества и двинулась к двери кабинета.
– Доктор забыл обо мне, – сказала она с усмешкой.
– Да, это весьма досадно, – сочувственно признала миссис Паттерсон. – Но и неудивительно. Бедняга. Ему зачитали по телефону из Порта телеграмму. Его сын сильно пострадал в автомобильной аварии в Монреале. У доктора было всего десять минут, чтобы успеть на поезд. Не знаю, что он будет делать, если лишится Неда, – он так привязан к мальчику. Вам придется прийти еще раз, мисс Стирлинг. Надеюсь, у вас ничего серьезного.
– О нет, ничего серьезного, – подтвердила Валенсия, почувствовав некоторое облегчение. Так вот почему доктор Трент позабыл о ней в такой момент. Тем не менее на улицу она вышла обескураженная и расстроенная.
Валенсия пошла домой коротким путем – по переулку Свиданий. Она нечасто ходила здесь, но приближалось время ужина, и ей следовало поторопиться. Переулок Свиданий, бегущий к сельским окраинам под кронами вязов и кленов, вполне оправдывал свое название. В любое время здесь можно было встретить парочку влюбленных или юных девушек, которые гуляли под ручку, делясь сердечными секретами. Валенсия не знала, первые или вторые конфузили ее больше, повергая в смущение и неловкость.
В этот вечер ей повстречались и те и другие. Сначала она столкнулась с Конни Хейл и Кейт Бейли в новых платьях из воздушной розовой органди[7], с кокетливо приколотыми в блестящих, непокрытых волосах цветами. У Валенсии никогда не было розового платья, и она не носила цветы в волосах. Затем она миновала юную пару, ей незнакомую. Голубки прогуливались под сенью деревьев, не замечая вокруг никого. Рука молодого человека в нарушение всех приличий обнимала талию девушки. Валенсия никогда не гуляла в обнимку с мужчиной. Ей полагалось вспыхнуть от возмущения – они могли хотя бы дождаться сумерек, – но ничего подобного она не ощутила. В приливе отчаяния она честно призналась себе, что просто завидует. Эти двое, должно быть, смеются над ней, подумалось Валенсии, или жалеют: вот идет бедняжка мисс Стирлинг, чудаковатая старая дева. Говорят, у нее никогда не было кавалера.
Она почти бегом бросилась прочь. Никогда еще она не чувствовала себя настолько бесцветной, тощей и незначительной.
На повороте с переулка Свиданий был припаркован старый автомобиль. Валенсия хорошо знала эту машину даже по шуму мотора. Здесь все ее знали. Выражение «жестянка Лиззи», присвоенное позднее стареньким «фордам», тогда еще не вошло в оборот (в Дирвуде, по крайней мере), но, будь оно в ходу, эту таратайку величали бы жестянкой из жестянок, хотя на самом деле это был никакой не «форд», а древний «грей слоссон». Трудно было представить рыдван более разбитый и позорный.
Машина принадлежала Барни Снейту, который как раз выбирался из-под нее в испачканных грязью рабочих штанах на помочах. Валенсия украдкой взглянула на него, спеша мимо. Это была ее вторая встреча с печально известным Барни Снейтом, хотя за те пять лет, что он прожил в маскокской Чащобе, она слышала о нем более чем достаточно.
В первый раз она увидела Барни около года назад на дороге в Маскоку. Он точно так же выползал из-под своей машины и улыбнулся ей, когда она проходила мимо, легкой странноватой улыбкой, которая делала его похожим на довольного гнома. Он не выглядел дурным человеком. Во всяком случае, она не верила, что Барни – дурной человек, несмотря на ходившие о нем дикие слухи.
Конечно, он имел обыкновение с ревом проноситься на своем ужасном старом «грей слоссоне» через Дирвуд в часы, когда все приличные люди уже лежат в постелях, часто в компании Ревущего Абеля, который одним своим голосом превращал ночь в кошмар, «оба мертвецки пьяные, моя дорогая». Все знали, что он беглый заключенный, банковский клерк-растратчик, скрывающийся от правосудия убийца, безбожник, внебрачный сын старого Ревущего Абеля, а также отец его рожденного в грехе внука, фальшивомонетчик, фальсификатор и прочее и прочее. Но Валенсия все равно не верила, что он дурной человек. Тот, кто так улыбается, не может быть плохим, что бы он ни натворил.
В ту же ночь образ принца из Голубого замка претерпел значительные изменения. Место мрачноватого красавца, которого не портят ни тяжелая челюсть, ни ранняя седина, занял лохматый рыжий шалопай с темно-карими глазами, чьи уши оттопырены ровно настолько, чтобы он выглядел реальным, земным человеком, но недостаточно, чтобы наводить на мысль о надутых ветром парусах. Впрочем, челюсть сохранила некоторую тяжеловесность.
При той встрече Барни Снейт выглядел как никогда неподобающе. Он явно не брился несколько дней, а его руки, голые до плеч, были черны от смазки. При всем том он весело насвистывал и казался таким счастливым, что Валенсия позавидовала ему. Позавидовала его беззаботности и безответственности, его таинственной маленькой хижине на острове посреди озера Миставис и даже его шумному старому «грей слоссону». Ни ему, ни его машине не было нужды выглядеть респектабельно и чтить традиции.
Когда спустя несколько минут он, удобно откинувшись на сиденье, прогромыхал мимо и лихо развернул свою жестянку, Валенсия снова позавидовала ему. Не притиснутые шапкой длинные рыжие вихры трепал ветер, а из его рта злодейским манером торчала старая черная трубка. Мужчины получают все лучшее, без всяких сомнений. Этот разбойник счастлив, кем бы он ни был. Она же, Валенсия Стирлинг, респектабельная и до крайности порядочная, несчастна. Каждый на своем месте.
Валенсия поспела к ужину как раз вовремя. Небо заволокло тучами, и снова заморосил унылый мелкий дождь. Кузина Стиклс страдала от прострела. Валенсии пришлось заниматься штопкой на всю семью, и для чтения «Магии крыльев» не осталось времени.
– Штопка не может подождать до завтра? – посмела спросить она.
– Завтра принесет с собой другие обязанности, – непреклонно отрезала миссис Фредерик.
Валенсия штопала весь вечер и слушала, как миссис Фредерик и кузина Стиклс, монотонно стуча спицами, пережевывают одни и те же семейные сплетни. Они вязали бесконечные черные чулки и взвешивали все за и против приближающейся свадьбы двоюродной кузины Лилиан. В целом выбор был одобрен. Двоюродная кузина Лилиан позаботилась о себе.
– Хотя она и не спешила, – сказала кузина Стиклс. – Ей, должно быть, двадцать пять.
– В нашем кругу, к счастью, осталось не так много старых дев, – изрекла миссис Фредерик.
Валенсия вздрогнула. И вогнала иголку в палец.
Троюродного кузена Аарона Грея поцарапала за палец кошка, и он заполучил заражение крови.
– Кошки – очень опасные животные, – объявила миссис Фредерик. – Я никогда бы не завела в доме кошку. – И она многозначительно уставилась на дочь сквозь свои ужасные очки.
Однажды, пять лет назад, Валенсия просила разрешения завести кошку. С тех пор она никогда больше об этом не заговаривала, но миссис Фредерик до сих пор подозревала, что дочь лелеет преступное желание в глубине души.
Валенсия чихнула, нарушив тем самым правила поведения Стирлингов: в обществе чихать неприлично.
– Ты всегда можешь сдержаться, прижав палец к верхней губе, – укорила миссис Фредерик.
Близилась половина десятого, и, как сказал бы мистер Пипс[8], пора было отправляться в кровать. Но прежде следовало натереть бальзамом Редферна страдающую от прострела поясницу кузины Стиклс. Это всегда делала Валенсия. Это была ее обязанность. Она ненавидела запах мази, а еще больше – сияющую самодовольством физиономию доктора Редферна, украшенную очками и бакенбардами, с этикетки на флаконе. Пальцы еще долго пахли дьявольским снадобьем, несмотря на все старания их отмыть.
Судьбоносный день пришел и закончился. Он завершился, как и начался, слезами.
Глава VII
У дома Стирлингов, возле калитки, на маленькой лужайке был высажен розовый куст. Его называли кустом Досс. Пять лет назад кузина Джорджиана подарила его Валенсии. Она любила розы. И разумеется, куст ни разу не зацвел. Это было ее роком. Валенсия делала все, что только можно придумать, воспользовалась каждым советом каждого из родственников, но куст не желал цвести. Ветви буйно и роскошно разрастались, листве не вредили ни ржа, ни насекомые, но на нем так и не появилось ни одного бутона.
И вот, взглянув на него через пару дней после дня своего рождения, Валенсия вдруг преисполнилась неодолимой ненависти. Не цветет – и ладно, тогда она обрежет куст. И Валенсия отправилась в сарай, где хранились инструменты, взяла садовый нож и со злобной решимостью подошла к розе. Несколько минут спустя миссис Фредерик, выйдя на веранду, с ужасом обнаружила, что дочь яростно кромсает ветви розового куста. Половина их уже устилала дорожку. Куст выглядел прискорбно изувеченным.
– Досс, побойся Бога, что ты делаешь? Ты сошла с ума?
– Нет, – ответила Валенсия. С вызовом, как ей хотелось надеяться. Однако привычка оказалась сильнее ее, и ответ прозвучал жалобной попыткой умилостивить гнев матери: – Я… я просто решила обрезать куст. Он болен. Он не цветет и не зацветет никогда.
– Но это не причина, чтобы с ним разделаться, – строго сказала миссис Фредерик. – Он был красив, даже очень. А ты сделала его жалким.
– Розы должны цвести, – насупилась Валенсия.
– Не спорь со мной, Досс. Наведи здесь порядок и оставь куст в покое. Не знаю, что скажет Джорджиана, когда увидит, какую дичь ты с ним сотворила. Ты меня удивляешь. Сделать такое, не спросив моего разрешения!
– Это мой куст, – пробормотала Валенсия.
– Что такое? Что ты сказала, Досс?
– Я только сказала, что это мой куст, – тихо повторила смутьянка.
Миссис Фредерик молча развернулась и ушла в дом. Семя раздора было посеяно. Валенсия знала, что глубоко обидела мать и теперь та два-три дня словом с ней не обмолвится, перестанет вообще ее замечать. Кузина Стиклс будет бдительно присматривать за Валенсией, но миссис Фредерик губ не разомкнет, храня каменное молчание оскорбленного величества. Валенсия со вздохом вернула садовый нож на законное место в сарай для инструментов, убрала ветки и вымела листья. И тем не менее при взгляде на искромсанный куст губы ее тронула улыбка. Он стал удивительно похож на свою дарительницу, дрожащую и щуплую кузину Джорджиану.
«Да, я и в самом деле порядком его изуродовала», – подумала Валенсия, не испытывая, впрочем, раскаяния – лишь сожаление, что обидела мать. Дома будет очень неуютно, пока та не простит ее. Миссис Фредерик была из тех женщин, чей гнев наполняет дом до краев. Ни стены, ни двери от него не защищают.
– Сходи-ка лучше в город за почтой, – велела кузина Стиклс, когда Валенсия вернулась из сада. – Мне это не по силам. Этой весной я что-то совсем ослабла. Вечно мне нездоровится. Загляни в аптеку и прикупи мне бутыль красной настойки доктора Редферна. Ничего нет лучше от телесной немощи. Кузен Джеймс предпочитает фиолетовые пилюли, но мне лучше знать. Мой покойный супруг, бедняжка, принимал настойку доктора Редферна до самой своей кончины. Не позволяй им содрать с тебя больше девяноста центов. За такую цену ее можно заполучить в Порте. И что ты наговорила своей бедной матери? Ты когда-нибудь вспоминаешь, Досс, что мать у тебя всего одна?
«С меня и одной достаточно», – непочтительно подумала Валенсия, направляясь в город.
Купив в аптеке настойку для кузины Стиклс, она зашла на почту спросить, нет ли писем до востребования. У них не было почтового ящика. Слишком редко им приходила какая-либо корреспонденция, чтобы озаботиться этим. И сейчас Валенсия не ожидала ничего, кроме разве что газеты «Христианское время», единственной, что они выписывали. Они почти никогда не получали писем. Но Валенсии нравилось, бывая на почте, наблюдать, как седобородый, словно Санта-Клаус, мистер Карью, старый почтовый служащий, выдает письма тем, кому повезло их получить. Он делал это с отстраненным видом, бесстрастный, как олимпийское божество, словно для него не имели ни малейшего значения великие радости и страшные горести смертных, которые, возможно, содержались в посланиях адресатам. Валенсии же письма казались чудом. Видимо, потому, что она редко их получала. В Голубом замке слуги в голубых с золотом ливреях доставляли ей волнующие эпистолы, перевязанные шелковыми лентами и запечатанные красным сургучом. В жизни она получала лишь небрежные записки от родственников да рекламные проспекты.
Каково же было удивление Валенсии, когда мистер Карью, более обычного похожий на олимпийского вершителя судеб, сунул ей в руки письмо. Да, никакой ошибки. Оно было адресовано ей. Некто вывел на конверте резким, свирепым почерком: «Мисс Валенсии Стирлинг, улица Вязов, Дирвуд», а почтовый штемпель был поставлен в Монреале. У Валенсии участилось дыхание, когда она взяла в руки письмо. Монреаль! Должно быть, от доктора Трента. В конце концов он вспомнил о ней. Покидая почту, Валенсия встретила дядю Бенджамина и порадовалась, что письмо надежно спрятано в сумку.
– Что общего, – спросил дядя Бенджамин, – между девушкой и почтовой маркой?
– И что же? – по привычке спросила Валенсии.
– Обе так и норовят приклеиться. Ха-ха!
И дядя Бенджамин прошествовал мимо, весьма довольный собой.
Дома кузина Стиклс набросилась на газету, ей в голову не пришло спросить о письмах. Миссис Фредерик спросила бы, но на уста ее была наложена печать, чему Валенсия только порадовалась. Если бы мать справилась насчет писем, пришлось бы во всем признаться, показать письмо ей и кузине Стиклс, и тогда все бы открылось.
Сердце вело себя как-то странно, пока Валенсия поднималась по лестнице; пришлось даже на несколько минут присесть в комнате у окна, прежде чем распечатать конверт. Валенсия чувствовала себя преступницей и обманщицей. Никогда раньше она не держала письма в секрете от матери. Любое послание, написанное или полученное ею, прочитывалось миссис Фредерик. Но прежде это не имело значения. Валенсии было нечего скрывать. А сейчас другое дело. Она никому не могла позволить прочесть это письмо. И все же пальцы, распечатывая его, дрожали. Валенсия терзалась сознанием своей преступности и неподобающего поведения и чуть-чуть мучилась страхом. Она была почти уверена, что с ее сердцем не происходит ничего серьезного, но кто знает…
Письмо доктора Трента было похоже на него самого, грубоватое, резкое, немногословное. Доктор Трент никогда не ходил вокруг да около. «Уважаемая мисс Стерлинг» и далее страница, исписанная ровным почерком. Прочитав ее, как ей показалось, почти мгновенно, Валенсия уронила лист на колени и сделалась бледной, словно призрак.
Доктор Трент писал, что у нее очень опасная, чреватая смертельным исходом болезнь сердца – стенокардия, очевидно осложненная аневризмой (знать бы еще, что это такое), в последней стадии. Помочь ей, писал он, не смягчая сути, уже ничем нельзя. Если она будет очень осторожна, то, возможно, проживет еще год, но может скончаться в любой момент – доктор Трент никогда не утруждал себя употреблением эвфемизмов. Она должна избегать любых волнений и физических нагрузок, соблюдать диету, никогда не бегать, подниматься по ступенькам или в гору очень медленно. Любое внезапное волнение или шок грозят положить конец ее жизни. Она должна заказать лекарство по приложенному рецепту и всегда иметь его при себе, принимая предписанную дозу в случае приступа. «Искренне Ваш, Г. Б. Трент».
Валенсия долго сидела у окна. Мир тонул в сиянии весеннего дня. Восхитительно-голубое небо; ветер, ароматный и вольный; прекрасная, нежно-голубоватая дымка в конце каждой улицы. На станции стайка юных девушек ждала прибытия поезда, Валенсия слышала их веселый смех и шутливую болтовню. Поезд с ревом вполз на станцию и с тем же ревом проследовал дальше. Но ничто не казалось ей настоящим. Ничто, кроме того факта, что у нее остался лишь год.
Она устала сидеть у окна и легла на кровать, уставившись в потрескавшийся, выцветший потолок. Странное смирение, последовавшее за сокрушительным ударом, охватило ее. Она не чувствовала ничего, кроме бесконечного удивления и недоверия, за которыми стояла убежденность, что доктор Трент знает свое дело и что она, Валенсия Стирлинг, должна умереть, так и не пожив.
Когда позвонили к ужину, Валенсия встала и механически спустилась вниз, ведомая привычкой. Она удивлялась, что ей позволили так долго быть одной. Впрочем, мать в последние дни не обращала на нее внимания. Валенсия была благодарна за это. Она подумала, что ссора из-за розового куста была, говоря словами миссис Фредерик, ниспослана Провидением. Валенсия не могла и куска проглотить, но миссис Фредерик и кузина Стиклс посчитали, что она страдает (вполне заслуженно) из-за молчания матери, поэтому отсутствие у нее аппетита не обсуждалось. Валенсия заставила себя выпить чая, а затем просто наблюдала, как едят другие, со странным чувством, что прошли годы с тех пор, как она села с ними за этот стол. Она вдруг улыбнулась про себя, представив, какую суматоху могла бы устроить при желании. Стоит открыть им содержание письма доктора Трента, суета начнется такая, словно – при этой мысли ей сделалось горько – она им на самом деле небезразлична.
– Экономка доктора Трента получила сегодня известия от него, – сообщила кузина Стиклс так внезапно, что Валенсия виновато подпрыгнула. Неужели мысли передаются на расстоянии? – Миссис Джадд разговаривала с ней в городе. Его сын поправится, но доктор Трент написал, что повезет его за границу, как только будет можно, и вернется не раньше чем через год.
– Ну, для нас это не имеет большого значения, – важно заявила миссис Фредерик. – Он не наш врач. Я бы, – в этом месте она с упреком бросила взгляд (или это только так показалось?) в сторону Валенсии, – не позволила ему лечить даже кошку.
– Можно мне пойти к себе и лечь? – тихо спросила Валенсия. – У меня болит голова.
– Отчего это? – спросила кузина Стиклс, раз уж миссис Фредерик спросить не могла. На вопрос следовало ответить. Валенсии не дозволялась беспричинная головная боль. – У тебя редко болит голова. Надеюсь, ты не подхватила свинку? Выпей ложечку уксуса.
– Чушь! – выпалила Валенсия, вставая из-за стола. Теперь она не боялась грубить – и так всю жизнь была вежлива.
Если бы кузина Стиклс в принципе могла побледнеть, так и случилось бы. Но, не располагая подобной возможностью, она пожелтела.
– Ты уверена, что у тебя нет горячки, Досс? Похоже на то. Иди и ложись в постель, – сказала она с тщательно выверенной тревогой, – а я приду и натру тебе лоб и шею бальзамом Редферна.
Валенсия, которая уже была у двери, обернулась.
– Я не хочу натираться бальзамом Редферна, – процедила она.
Кузина Стиклс уставилась на нее и выдохнула:
– Что? Что ты сказала?
– Я сказала, что не хочу натираться бальзамом Редферна, – повторила Валенсия. – Этой ужасной, липкой, вонючей мазью. Ничего в ней нет хорошего. Я хочу побыть одна, вот и все.
И Валенсия вышла, лишив кузину Стиклс дара речи.
– У нее точно горячка, – пробормотала та.
Миссис Фредерик продолжала есть свой ужин. Не имело значения, горячка у Валенсии или нет. Дочь была повинна в дерзости.
Глава VIII
Валенсия не спала в эту ночь. Долгие часы она лежала без сна в темноте и думала, думала. Она сделала удивительное открытие: почти всего боясь в жизни, она не боялась смерти. Смерть не казалась ужасной. И отныне ей не нужно страшиться всего прочего. Почему она так мучилась страхом? Из-за жизни. Трепетала перед дядей Бенджамином из-за угрозы нищей старости. Но теперь ей не быть ни старой, ни отвергнутой, ни обреченной терпеть лишения. Ее пугала растянувшаяся до конца жизни участь старой девы. Но теперь жизнь не продлится долго. Она опасалась обидеть мать и семейный клан, потому что должна жить с ними и среди них, а сохранять мир, не поддаваясь им, невозможно. Но теперь в этом нет нужды. Валенсию охватило неведомое чувство свободы.
Правда, она все еще страшилась суматохи, которую устроит суетливая родня, если узнает правду. Валенсия содрогнулась от одной только мысли. Ей не вынести этого. О, она прекрасно представляла себе, как все будет. Сначала она столкнется с негодованием, да, с негодованием дяди Джеймса, потому что отправилась к врачу, не посоветовавшись с ним. Миссис Фредерик будет возмущена ее хитростью и лживостью – «в отношении к собственной матери, Досс». И весь клан осудит «паршивую овцу», которая не обратилась к доктору Маршу.
Затем наступит черед озабоченности. Ее поведут к доктору Маршу, а когда тот подтвердит диагноз доктора Трента – отправят к врачам в Торонто и Монреаль. Дядя Бенджамин выпишет чек (великолепный жест щедрости в отношении вдовы и сироты) и будет вечно рассказывать, какие счета выставляют эти горе-лекари – и лишь за то, вообразите, что с умным видом расписываются в собственной беспомощности. А дядя Джеймс, заклеймив бессилие медиков, вынудит ее принимать фиолетовые пилюли: «Я знаю, они помогают, когда все доктора опускают руки». Мать примется пичкать ее красной настойкой Редферна, а кузина Стиклс – каждый вечер натирать его же бальзамом область сердца, утверждая, что это должно помочь и уж точно не может повредить, и все хором будут потчевать ее советами и лекарствами. Придет преподобный Столлинг и важно скажет: «Дочь моя, ты очень больна. Готова ли ты к встрече с Всевышним?» – с таким видом, как будто вот-вот покачает у нее перед носом своим пальцем, который с годами не стал менее костлявым и коротким. За нею установят неусыпное наблюдение, как за малым ребенком, не позволят ничего делать и никуда выходить одной. Возможно, даже не разрешат спать в одиночестве, опасаясь, что она может умереть во сне. Кузина Стиклс или мать настоят на том, чтобы ночевать в ее комнате и постели. Да, без сомнения, так и будет.
Именно последняя мысль переполнила чашу. Она не может мириться с этим и не станет. Когда часы внизу пробили полночь, Валенсия приняла внезапное и окончательное решение никому ничего не рассказывать. С тех пор как она себя помнила, ее всегда учили скрывать свои чувства. «Давать волю эмоциям – недостойно для леди», – однажды с упреком сказала кузина Стиклс. Что ж, она скроет их, с лихвой исполнив наказ.
Она не боялась смерти, но не была безразлична к ней. Ею овладело негодование: разве это справедливо – умереть, не пожив по-настоящему? Возмущение пылало в ее душе в эти ночные часы не потому, что у нее не было будущего, а потому, что не было прошлого.
«Я нищая, некрасивая, невезучая и стою на пороге смерти», – думала она. Ей представился некролог в еженедельной дирвудской газете, перепечатанный затем журналом Порт-Лоуренса: «Глубокая скорбь охватила весь Дирвуд…», «Повергнув в печаль круг друзей» и тому подобное. Ложь, ложь, все ложь. Скорбь, как же! Никто и слезинки не прольет. Ее смерть для них ровным счетом ничего не изменит. Даже для матери, которая не любит ее. Миссис Фредерик предпочла бы иметь сына, а если уж дочь, то по крайней мере хорошенькую.
Между полночью и ранним весенним восходом Валенсия перелистала книгу своей жизни. Историю унылого существования, ход которого был отмечен некоторыми событиями, мелкими на первый взгляд, но на самом деле немаловажными. И все они в той или иной мере были безрадостны. С Валенсией никогда не случалось ничего по-настоящему хорошего.
«В моей жизни не было ни одного совершенно счастливого часа, ни одного, – сокрушалась она. – Я бесцветное ничтожество, пустое место. Помню, где-то читала, что порой всего один час счастья способен сделать женщину счастливой на всю жизнь. Мне он так и не выпал. И уже не выпадет. Обернись все иначе, я была бы готова умереть».
Самые памятные события крутились в ее голове непрошеными призрачными видениями, всплывая произвольно, без какой-либо последовательности, независимо от времени или места. Например, тот случай, когда она (ей было шестнадцать) переборщила с синькой, замачивая в корыте свежевыстиранное белье. А в восемь лет она без разрешения полакомилась клубничным джемом из кладовки тети Веллингтон. Валенсия уже и не надеялась, что ей перестанут припоминать эти два греха. Почти на каждой семейной встрече они служили неистощимым поводом для шуток. Дядя Бенджамин не упускал возможности пересказать историю с клубничным джемом – именно он поймал сластену, всю перепачканную вареньем.
«Я совершила так мало дурных поступков, что им приходится без конца поминать одно и то же, – думала Валенсия. – Почему я ни разу ни с кем не поссорилась? У меня нет врагов. Что я за бесхребетное существо, если не имею хотя бы одного недоброжелателя?»
Когда ей было семь и она училась в школе, произошла история с горкой песка. Валенсия всегда вспоминала ее, стоило преподобному Столлингу обратиться к цитате: «Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет»[9]. Некоторые озадачивались значением этих слов, но для Валенсии их смысл был всегда ясен. Ее отношения с Оливией, начиная с той истории, объясняли его.
Она ходила в школу уже целый год, когда Оливия, будучи младше ее, только что поступила и завоевала всеобщее восхищение благодаря положению «новенькой» и счастливой наружности. Все произошло на перемене, когда девочки, старшие и младшие, играли на дороге перед школой, строя горки из песка. Каждая стремилась возвести самую большую горку. У Валенсии это неплохо получалось, и она втайне надеялась победить. Но оказалось, что горка Оливии, которая закончила работу, больше, чем у остальных. Валенсия кузине не завидовала. Ей нравилась и своя достаточно большая горка. Но тут на одну из старших девочек снизошло вдохновение.
– Давайте пересыплем наши горки на горку Оливии и сделаем одну огромную! – воскликнула она.
Девочки с восторгом подхватили идею. Они набросились на свои горки с ведерками и совками, и через несколько секунд горка Оливии превратилась в настоящую пирамиду. Валенсия, раскинув перепачканные руки, тщетно пыталась защитить свое сооружение. Ее беспощадно оттолкнули, горку разрушили и высыпали на пирамиду Оливии. Валенсия решительно отошла в сторону и начала строить другую. И снова старшая девочка накинулась на нее. Валенсия стояла пылающая, возмущенная, раскинув руки в стороны.
– Не трогай, – умоляла она. – Пожалуйста, не трогай.
– Но почему? – напустилась на нее старшая девочка. – Почему ты не хочешь помочь Оливии построить большую горку?
– Я хочу свою собственную, маленькую, – жалобно ответила Валенсия.
Но все мольбы были бесполезны. Пока она спорила, другая девочка сгребла ее горку. Валенсия отвернулась, сердце ее учащенно билось, глаза были полны слез.
– Ты просто завидуешь… завидуешь! – смеялись над нею девочки.
– Ты очень эгоистична, – холодно обронила мать, когда вечером Валенсия ей пожаловалась. Тем и закончилась первая, и последняя попытка поделиться с матерью своими невзгодами.
Валенсия не была ни завистлива, ни эгоистична. Она просто хотела свою горку из песка – не важно, маленькую или большую. По улице прошли лошади, пирамида Оливии рассыпалась, прозвенел звонок, девочки побежали в школу, позабыв о случившемся раньше, чем уселись за парты. Зато Валенсия никогда не забывала. Негодование жило в глубине ее души. И разве эта история не символична для всей ее жизни? «Я никогда не могла получить свою собственную горку песка», – мысленно заключила она.
Однажды осенью шестилетнюю Валенсию напугала огромная красная луна, поднимающаяся прямо в конце улицы. Ей стало плохо и холодно от жуткого, сверхъестественного страха. Так близко. Такая большая. Вся дрожа, она кинулась к матери, а та посмеялась над ней. И Валенсия, отправленная спать, пряталась под одеялом, чтобы, глянув ненароком в окно, не увидеть эту ужасную луну, глазеющую на нее.
Или вот еще: в пятнадцать лет на вечеринке ее пытался поцеловать мальчик. Она не позволила – оттолкнула его и убежала. Только он один и пытался. Теперь, спустя четырнадцать лет, Валенсия поняла, что, пожалуй, зря его оттолкнула.
Было и такое: ее заставили извиниться перед Оливией за то, чего она не делала. Оливия сказала, будто кузина нарочно толкнула ее в грязь, чтобы испортить ее новые туфельки. Валенсия знала, что это неправда. Все произошло случайно и даже не по ее вине, но никто ей не поверил. Пришлось извиниться и поцеловать Оливию в знак «примирения». Несправедливость того случая горела весь вечер в ее душе.
Припомнилась купленная кузине Оливии нарядная шляпка с кремово-желтой вуалью, венком красных роз и узкими лентами, которые завязывали красивым бантом под подбородком. Валенсия больше всего на свете хотела такую же. Она умоляла купить шляпку и ей, а над ней лишь смеялись, и все лето Валенсии пришлось носить ужасную шляпу из коричневой соломки с низкой тульей и плоскими полями, на резинке, которая резала за ушами.
Никто из девочек не гулял с Валенсией Стирлинг, потому что она выглядела убого, – никто, кроме Оливии. И все умилялись тому, как мила и бескорыстна Оливия. «А все потому только, – думала Валенсия, – что я была для нее выигрышным фоном. Уже тогда она понимала это».
И награду за посещение воскресной школы без пропусков выиграла Оливия. Слишком часто по воскресеньям из-за простуд Валенсии приходилось оставаться дома.
А тот отрывок, который Валенсия пыталась продекламировать в школе в один из пятничных дней? В итоге она сбилась, а вот Оливия была прекрасной чтицей и никогда не сбивалась.
Вечер в Порт-Лоуренсе, в гостях у тети Изабель. Валенсии было десять. Там же гостил Байрон Стирлинг, самодовольный и хитроумный двенадцатилетний мальчишка. Во время утренней молитвы он подобрался поближе и ущипнул Валенсию за худенькую руку так, что та вскрикнула от боли. После молитвы тетя Изабель сделала ей выговор. И Валенсия пожаловалась на Байрона, но тот отказался признать вину. Соврал, будто ее царапнул котенок. Якобы она взяла на колени котенка и играла с ним, вместо того чтобы слушать, как дядя Дэвид произносит молитву. Ему поверили. Мальчикам Стирлинги верили всегда, в отличие от девочек. Валенсию с позором отправили домой из-за ее исключительно дурного поведения и с тех пор очень долго не приглашали к тете Изабель.
Замужество кузины Бетти Стирлинг. Валенсия случайно узнала, что та намерена выбрать ее в подружки невесты, и втайне сияла. Как это было бы славно! Конечно, ей пришлось бы сшить новое платье, новое красивое розовое платье. Бетти хотела, чтобы подружки были одеты в розовое.
Но Бетти не пригласила Валенсию. Та никак не могла понять почему, и лишь много времени спустя, когда тайные слезы разочарования уже высохли, истину поведала ей Оливия. После долгих обсуждений и колебаний Бетти решила, что Валенсия слишком невзрачна и может все испортить. С тех пор минуло девять лет, но и сегодня у Валенсии перехватывало дыхание от укола старой обиды.
Когда ей было одиннадцать, мать заставила ее признаться в том, чего она не совершала. Валенсия долго все отрицала, но в конце концов сдалась и признала себя виновной, лишь бы ее оставили в покое. Миссис Фредерик имела обыкновение принуждать людей ко лжи, не оставляя им иного выбора. Затем мать приказала ей встать на колени в гостиной, между собой и кузиной Стиклс, и произнести: «Боже, прости меня за то, что я не сказала правду». Валенсия повторила эти слова, но, поднявшись с колен, прошептала: «Но, Боже, ты же знаешь, что я сказала правду». Валенсия тогда еще не слышала о Галилее, но в их судьбах имелось что-то общее. Наказание оставалось жестоким даже после того, как она созналась и помолилась.
В одну из зим она пошла в школу танцев. Дядя Джеймс решил, что ей следует посещать уроки, и заплатил за них. Как она ждала! И как возненавидела эту школу! Для нее никогда не находилось партнера, согласного танцевать с дурнушкой. Учителю приходилось ставить мальчика с ней в пару, и обычно тот бывал недоволен. Хотя Валенсия, легкая как пушинка, хорошо танцевала. А вот Оливия, никогда не имевшая недостатка в партнерах, была не слишком грациозна.
Случай с пуговичной нитью, когда ей было десять. У всех девочек в школе имелись пуговичные нити. У Оливии была самая длинная, со множеством красивых пуговиц. Имелась нить и у Валенсии – по большей части пуговицы были простыми, но шесть чудесных, со свадебного платья бабушки Стирлинг, сверкающих золотом и стеклом, намного красивее, чем у Оливии, давали Валенсии некоторое преимущество. Она знала, что каждая девочка в школе завидует таким прекрасным пуговицам. Увидев их на пуговичной нити кузины, Оливия ничего не сказала. Однако на следующий день улицу Вязов посетила тетя Веллингтон. Несколько таких пуговиц, заявила она миссис Фредерик, причитаются Оливии, ведь бабушка Стирлинг приходилась Веллингтонам такой же родней, как и Фредерикам. Миссис Фредерик охотно согласилась. Она не могла позволить себе ссору с тетей Веллингтон. Более того, дело не стоило выеденного яйца. Тетя Веллингтон забрала четыре пуговицы, милостиво оставив Валенсии две. Та сорвала их с нити и бросила на пол – еще тогда не усвоив, что леди не дают волю эмоциям, – и за это была отправлена в кровать без ужина.
Вечеринка у Маргарет Блант. Валенсия так к ней готовилась. На вечеринку был приглашен Роб Уокер, который парой дней раньше, у дяди Герберта на Мистависе, на веранде, освещенной лунным светом, казалось, ею заинтересовался. Однако Роб даже не пригласил ее потанцевать – совсем не замечал. Она, как обычно, простояла у стены. Конечно, это произошло много лет назад. В Дирвуде давно забыли, что Валенсию не приглашали танцевать. Но она помнила все то унижение и разочарование. Ее лицо пылало в темноте, когда она вспоминала себя, стоящую там: жидкие волосы уложены в жалкую прическу, щеки горят – от стыда или оттого, что она щипала их целый час, пытаясь вызвать румянец. А все закончилось нелепыми разговорами о том, что Валенсия Стирлинг нарумянилась ради вечеринки. В те дни в Дирвуде этого было достаточно, чтобы навсегда испортить репутацию. Но репутации Валенсии это не повредило, даже не затронуло ее. Все и так знали, что она не может, как ни пытайся, быть легкомысленной, и просто посмеялись над ней.
«Моя жизнь всегда была второсортной, – пришла к выводу Валенсия. – Все великие жизненные потрясения прошли мимо. Я ни разу не испытала подлинного горя. И любила ли я кого-нибудь по-настоящему? Разве я люблю свою мать? Нет. Это правда, какой бы постыдной она ни казалась. Я не люблю ее и никогда не любила. А что еще хуже, она мне даже несимпатична. Поэтому я и представления не имею, что значит любить. Моя жизнь была пуста… пуста. Нет ничего хуже пустоты. Ничего!» Валенсия страстно и громко произнесла последнее «ничего». Застонала и на время вообще перестала думать о чем-либо, кроме боли. Ее настиг очередной сердечный приступ.
Когда он улегся, что-то произошло с Валенсией, – возможно, наступила кульминация всего, о чем она передумала, с тех пор как получила письмо доктора Трента. Было три часа утра, время горьких укоризн и тяжких раздумий, проклятое, самое тяжелое время. Но иногда именно оно дарит свободу.
– Я всю жизнь пыталась угождать людям и потерпела крах, – сказала она. – Теперь я буду угождать себе. Никогда больше не стану притворяться. Я дышала воздухом фантазий, притворства и уверток. Какой роскошью будет говорить правду! Возможно, я не смогу сделать все, что хочу, но того, чего не хочу, я делать больше не стану. Мама может дуться неделями – меня это уже не озаботит. Отчаяние – это свобода, надежда – рабство.
Валенсия встала и оделась, чувствуя, как оковы спадают с души. Закончив укладывать волосы, она открыла окно и швырнула банку с ароматическими травами через забор, на соседский участок. Та победно грохнула, угодив прямо в плакат на стене, призывавший сохранить «цвет лица, как у школьницы».
– Меня воротит с души от запаха мертвечины, – сказала Валенсия.
Глава IX
Следующие несколько недель серебряную годовщину венчания дяди Герберта и тети Альберты в семействе Стирлинг деликатно вспоминали как момент, «когда мы впервые заметили, что бедняжка Валенсия… стала… немного… ну, вы понимаете».
Никто из Стирлингов, разумеется, не посмел высказать вслух, тем более первым, что Валенсия слегка повредилась рассудком или что разум ее пребывает в некотором беспорядке. Когда дядя Бенджамин воскликнул:
– Она чокнутая, говорю вам, чокнутая! – все посчитали, что он зашел слишком далеко. И если его простили, то лишь по причине возмутительного поведения Валенсии на вышеуказанном торжестве.
Впрочем, миссис Фредерик и кузина Стиклс еще до ужина заметили кое-что тревожное. Все, разумеется, началось с розового куста, и с тех пор Валенсия уже не была прежней. Казалось, она совсем не расстроена молчанием матери. Более того, не замечает его. Она отказалась принимать фиолетовые пилюли и микстуру Редферна. Холодно объявила, что более не намерена откликаться на прозвище Досс. Посоветовала кузине Стиклс не носить брошь с волосами покойной кузины Артемес Стиклс. Передвинула кровать в своей комнате в другой угол. Читала «Магию крыльев» воскресным днем, а на упрек кузины Стиклс ответила:
– Ах, а я и позабыла, что сегодня воскресенье. – И продолжила чтение.
Став свидетелем вопиющего поведения Валенсии, которая съехала по перилам, кузина Стиклс не рассказала об этом миссис Фредерик – бедняжка Амелия была и так достаточно расстроена. Но каменное молчание миссис Фредерик рухнуло после декларации Валенсии в субботу вечером. Та объявила, что больше не собирается посещать англиканскую церковь.
– Больше не пойдешь в церковь?! Досс, ты отказываешься…
– Нет, я буду ходить в церковь, – легко ответила Валенсия. – Пресвитерианскую. А в англиканскую не стану.
Это было еще хуже. Обнаружив, что тактика оскорбленного достоинства больше не срабатывает, миссис Фредерик обратилась к слезам.
– Что ты имеешь против англиканской церкви? – простонала она.
– Ничего, кроме того, что ты вечно заставляла меня ходить туда. Если бы то была пресвитерианская церковь, я бы пошла в англиканскую.
– Мыслимо ли говорить такие вещи родной матери? Воистину неблагодарность детей хуже укуса ядовитой змеи.
– А разве мыслимо говорить такие вещи родной дочери? – спокойно спросила Валенсия.
Вот почему ее поведение на серебряной свадьбе удивило миссис Фредерик и Кристин Стиклс гораздо меньше, чем всех остальных. Они даже сомневались, разумно ли брать туда смутьянку, но в конце концов решили, что, если оставить ее дома, пойдут разговоры. Возможно, что она поведет себя как обычно и никто не заподозрит, что с нею что-то не так. По особой милости Провидения воскресным утром хлынул ливень, поэтому Валенсия не исполнила свою угрозу отправиться в пресвитерианскую церковь.
Она вовсе не возражала бы остаться дома. Все семейные торжества были невыносимо скучны, и тем не менее Стирлинги не пропускали ни одного события, достойного празднования. Это стало укоренившейся традицией. Даже миссис Фредерик давала обед по поводу годовщины свадьбы, а кузина Стиклс приглашала приятельниц на именинные ужины. Валенсия ненавидела эти развлечения, потому что после них семье приходилось неделями изворачиваться, отказывать себе во всем и считать каждый цент, чтобы покрыть расходы. Но ей хотелось пойти на серебряную свадьбу. Дядя Герберт обидится, если она не придет, а она хорошо относилась к дяде Герберту. Кроме того, она была не прочь взглянуть на родственников под новым углом. Отличное время и место, чтобы озвучить свою декларацию независимости, если представится случай.
– Надень свое коричневое шелковое платье, – распорядилась миссис Стирлинг.
Как будто у Валенсии был выбор! У нее имелось лишь одно нарядное платье – шелковое, табачного цвета, подарок тети Изабель. Тетя Изабель раз и навсегда постановила, что Валенсии не следует носить яркие вещи. Они ей не идут. В юности ей позволяли носить белое, но в последние годы и на белый был наложен негласный запрет. Валенсия надела коричневое платье с глухим воротом и длинными рукавами. У нее никогда не было наряда с глубоким вырезом и рукавами до локтей, хотя такие носили даже в Дирвуде уже более года. Но она не стала укладывать волосы а-ля Помпадур. Собрала их в узел на затылке и спустила по бокам на уши.
Она подумала, что такая прическа пойдет ей, – только узел получился слишком маленьким. Миссис Фредерик возмутилась из-за прически, но про себя, решив, что сейчас разумнее промолчать. Важно, чтобы Валенсия оставалась в хорошем настроении, по возможности – до конца вечера. Миссис Фредерик и не заметила, что впервые в жизни озаботилась настроением дочери. Но ведь прежде та никогда не вела себя «странно».
По пути дамам – миссис Фредерик и кузина Стиклс шли впереди, а Валенсия смиренно плелась следом – попался Ревущий Абель. Проехал мимо, пьяный, как обычно, но еще не в стадии рева. Впрочем, достаточно нетрезвый, чтобы быть вежливым сверх всякой меры. Жестом монарха, приветствующего подданных, он приподнял потрепанную клетчатую кепку, а затем отвесил дамам глубокий поклон. Миссис Фредерик и кузина Стиклс не осмеливались портить отношения с Ревущим Абелем. Только он один во всем Дирвуде мог прийти им на помощь, когда требовалось что-то отремонтировать или сработать по плотницкой части, поэтому обижать его не следовало. Тем не менее они постарались, чтобы ответный кивок вышел сухим и коротким. Ревущий Абель должен знать свое место.
А вот Валенсия, идущая следом, позволила себе демарш, которого ее спутницы, к счастью, не заметили. Она весело улыбнулась и помахала рукой Ревущему Абелю. Почему нет? Ей всегда нравился этот старый грешник. Веселый, яркий, бесстыжий негодник, противостоящий скучной респектабельности Дирвуда и его традициям, словно красный революционный флаг. Всего несколько дней назад Абель пронесся через Дирвуд ночью, выкрикивая во все горло проклятия своим громоподобным голосом, который был слышен на мили вокруг, и пустил свою лошадь бешеным галопом, проезжая по чопорной, благопристойной улице Вязов.
– Вопя и богохульствуя, словно дьявол, – с содроганием вспомнила за завтраком кузина Стиклс.
– Не понимаю, почему Божий суд так долго не обрушивается на этого человека, – поморщилась миссис Фредерик, явно порицая за медлительность Провидение, нуждающееся в подсказках.
– Однажды утром его найдут мертвым. Он упадет под копыта своей лошади и будет затоптан насмерть, – заверила кузина Стиклс.
Валенсия, разумеется, промолчала, однако про себя задалась вопросом, не являются ли эти периодические загулы Ревущего Абеля бессильным протестом против бедности, тяжелого труда и монотонности жизни. В отличие от нее, искавшей убежища в мечтах о Голубом замке, Ревущий Абель, лишенный воображения, мог бежать от реальности только в пьяное забытье. Вот почему сегодня она помахала ему, поддавшись внезапному приливу дружелюбия, а он, не настолько пьяный, чтобы ничему уже не удивляться, чуть не выпал от изумления из седла.
К этому моменту дамы достигли Кленового бульвара и дома дяди Герберта, большого претенциозного здания, украшенного бессмысленными эркерами и вычурными балконами. Дома, похожего на богатого самодовольного глупца с бородавками на лице.
– Это не дом, – невольно вырвалось у Валенсии, – а кощунство какое-то.
Миссис Фредерик содрогнулась до глубины души. Что такое ляпнула дерзкая девчонка? Изрыгнула богохульство? Или просто сморозила какую-то чушь? Трясущимися руками она сняла шляпу в комнате для гостей и сделала еще одну слабую попытку предотвратить катастрофу. Она задержала Валенсию, пока кузина Стиклс спускалась вниз.
– Попробуй не забывать, что ты леди, – умоляющим голосом попросила она.
– Хотела бы об этом забыть, но увы… – устало ответила Валенсия.
И миссис Фредерик подумала, что не заслужила такой кары от Провидения.
Глава X
– Благослови эту пищу, что мы едим, и благослови нас на служение тебе, – торопливо проговорил дядя Герберт, заставив нахмуриться тетю Веллингтон. Она всегда находила молитвы Герберта слишком короткими и «легкомысленными». Молитва, по мнению тети Веллингтон, должна длиться минуты три, никак не меньше, и произносить ее следовало выспренним тоном, средним меж стенаниями и обычной речью. В знак укоризны тетя не поднимала благочестиво склоненной головы чуть дольше остальных, а вскинув ее наконец, поймала на себе взгляд Валенсии. Вот тогда-то, уверяла позднее тетя Веллингтон, она и заметила: с Валенсией что-то не так. В странных раскосых глазах племянницы – «мы давно должны были догадаться, что девица с такими глазами не без изъяна», – мерцала довольная усмешка, словно Валенсия потешалась над теткой. Разумеется, допустить подобную возможность тетя Веллингтон не могла и тотчас отбросила подозрение.
Между тем Валенсия от души развлекалась. Никогда прежде семейные собрания не доставляли ей столько удовольствия. На взрослых торжествах, как и в детских играх, она всегда была обременительным довеском. Родные считали ее слишком скучной. Она не владела никакими светскими уловками. Более того, привычка искать укрытия от скуки семейных посиделок в Голубом замке вела к рассеянности, укрепляя ее репутацию тусклой и пустой особы. «Напрочь лишена светского лоска и обаяния», – раз и навсегда постановила тетя Веллингтон. Никто и не подумал, что Валенсия просто-напросто немела в присутствии родни, оттого что боялась ее.
Теперь же страх оставил Валенсию. Оковы упали с души. Она была готова высказаться, если представится случай, и позволила себе свободу мысли, на какую прежде никогда бы не осмелилась. Валенсия ощутила в себе ту же шальную, торжествующую уверенность, с какой дядя Герберт разрезал индейку. Взглянув на племянницу во второй раз за день, этот последний, будучи мужчиной, не понял, что она сотворила со своими волосами, но с удивлением подумал, что Досс не такая уж дурнушка, и положил добавку белого мяса в ее тарелку.
– Какой гриб самый опасный для красоты юной леди? – провозгласил дядя Бенджамин для затравки, чтобы «чуть расслабиться», как он говорил. Однако Валенсия, которой полагалось спросить: «И какой же?», промолчала, и дяде Бенджамину пришлось держать неловкую паузу, прежде чем самому ответить: – Грусть.
Комический эффект был безнадежно утрачен. Дядя возмущенно воззрился на Валенсию, которая никогда прежде его не подводила, но та, казалось, этого даже не заметила. Исподволь оглядывая родню, она безжалостно препарировала нравы и обычаи участников тоскливого сборища и забавлялась, с бесстрастной улыбкой наблюдая их мелкую суету. Подумать только, что этих людей она всегда почитала и боялась. Теперь она смотрела на них другими глазами.
Крупная, не лишенная способностей, но высокомерная и многословная тетя Милдред всегда считала себя самой умной в семье; своего мужа выставляла чуть ли не ангелом, а детей – вундеркиндами. Разве не у ее сына Говарда уже в одиннадцать месяцев прорезались все зубы? И кто, как не она, мог дать наилучший совет насчет всего на свете, от приготовления грибов до ловли змей? Но как же она была скучна! И какие ужасные родинки у нее на лице!