Читать онлайн Встречи-расставания. О людях и времени, в котором мы живем

Консонанс

Лето, мы венчаем молодую красивую пару. Специально ради участия в таинстве из центра митрополии, из кафедрального собора вызвали протодиакона. Родители у обоих люди известные, уважаемые, потому и гостей на венчание собралось немало.

Венчание в жизни каждого человека и тех, кому довелось принять в нем участие, событие из ряда вон выходящее. Хотя именно в наших местах венчание, увы, становится редкостью. Мы все больше упрощаем, а на самом деле обедняем свою жизнь, отказываясь от участия в ритуалах. Забывая, что именно ритуалы подтверждают право и устанавливают законность дальнейших действий. Не случайно имеющие право наследования престола провозглашаются королями или царями только после коронации. Для глав государств после избрания в обязательном порядке следует торжественная инаугурация, и патриархами становятся после интронизации.

Венчание же не только волнительный ритуал, в котором подтверждается законность союза жениха и невесты перед Богом и перед людьми. Это таинство, а таинство распространяет свое законное действие, продолжаясь из временного в вечность. Потому и готовились молодые к этому дню ответственно, как и положено людям верующим. Держали пост, исповедовались, причащались. Чувствовалось, для них венчание не только дань пусть и красивой церковной традиции, а огромное событие, знаменующее начало их совместной семейной жизни.

Для остальных, кроме всего прочего, приехать на венчание стало поводом встретиться, посмотреть друг на друга и в кои-то веки пообщаться. А еще и для родственников возможностью съехаться из самых разных мест и почувствовать, что все они одна семья. Обновить родственные чувства – большое дело. Прилетели даже те, кто живет от нас аж за тысячи километров.

Такое большое торжественное событие, тем более в храме, хочешь не хочешь, а обязывает сменить привычные джинсы и удобные худи оверсайз на строгие костюмы и вечерние платья. Пышные прически, обновленный маникюр, украшения, доставшиеся еще от бабушек, надеваемые раз в год по большим событиям.

Лето в разгаре, многие уже успели съездить на море и, вернувшись, делились впечатлениями:

– Турция? Ой, нет! В этом году там все слишком дорого. Неоправданно дорого. Мы поехали в Сочи.

– А мы летали на Байкал. И знаете, сами не ожидали, что так хорошо отдохнем.

– Нет, мы консерваторы и традиционно предпочитаем Таиланд.

Попутно и деловые люди, пользуясь случаем, решали какие-то свои вопросы и, согласовав время, договаривались о встречах. Здесь же присутствовали дети, младшее поколение семьи. И, конечно же, бабушки. Какие семейные праздники без бабушек! Дедушек, как правило, уже нет, а бабушки держатся и, к счастью, доживают до совершеннолетия внуков. И, как сегодня, откладывая в сторону все свои болячки, не принимая во внимание угрожающие вспышки на солнце, отправляются в храм на венчание, чтобы увидеть молодых, порадоваться за них и помолиться.

На фоне многочисленных родственников и знакомых мой взгляд то и дело выхватывал двух человек: бабушку и ее десятилетнюю внучку. Они стояли рядом и держались за руки. Неуклюжий, пошедший в рост подросток и старый, уставший от жизни, самый пожилой член большой семьи. Ее молитвенник и ангел-хранитель.

Венчание подходило к концу. Молодые целованием поздравили один другого и повернулись лицом к присутствующим, чтобы принять многочисленные поздравления. Они уже утопали в цветах, а люди все шли и поздравляли, желая счастья молодой семье. Подошла и бабушка под ручку с внучкой. Тоже поздравила ребят, расцеловала и отошла в сторону, почувствовав себя плохо.

– Бабушке плохо! – забеспокоилась девочка.

– Ох, бабушка! – послышались недовольные голоса. – Мы же предупреждали, ей лучше оставаться дома. Для нее поездка в храм на венчание – это такой стресс. Нужно вызвать скорую. Эй, кто-нибудь, звоните сто двенадцать!

Поздравив молодых, приглашенные повалили на выход из храма. Погода стояла замечательная. Яркое июльское солнце, небо высокое, ни единого облачка и ласковый теплый ветерок. Было слышно, как начали «выстреливать» пробки, вылетая из бутылок с шампанским. Фужеры, выставленные на переносном столике, словно просили немедленно наполнить их шипящим и пузырящимся напитком.

Люди смеялись, чокались фужерами с шампанским, снова и снова поздравляя молодых, скандировали им «горько!». Отец протодиакон, поливая подол белого платья невесты специальным химическим реагентом, убирал с него капельки от восковых свечей. Наблюдателю со стороны было понятно: то, чем он в этот момент занимается, дело для него привычное, ставшее уже давно рутинным.

Чем чаще наполнялись фужеры, тем меньше интересовало гостей, отзываются молодожены на их требовательные «горько!» или нет. Веселие, а вместе с ним и радостное чувство переполняло собравшихся. А это и было одним из главных побуждений пойти на венчание – прикоснуться к чьей-то молодости, погреться рядом с влюбленными. Вновь вспомнить и обновить когда-то испытанные чувства.

Толпа, разгоряченная вином, ликовала. То и дело в разных местах раздавался смех. Машины, готовые везти гостей в ресторан, чтобы продолжить веселье, стояли с уже включенными моторами. Кто-то громко спрашивал, почему они все еще никуда не едут?

И только в уголке пространного газона рядом со входом на колокольню прямо на траве лежала бабушка. Виновато наблюдая за общим весельем, она понимала, что своим нездоровьем мешает праздновать остальным. Рядом со старушкой была только девочка. Стоя на коленках, она все продолжала держать бабушкину руку в своей.

Когда я вспоминаю это венчание, то перед глазами все всплывает эта странная взаимоисключающая картинка – большая смеющаяся толпа из взрослых, красиво одетых людей и коленопреклоненный плачущий подросток рядом с бабушкой, беспомощно лежащей на июльском изумрудно-зеленом газоне.

– Кто вы… кто вы… кто вы… – откликнулось эхо.

– Будем друзьями, я совсем один, – сказал он.

– Один… один… один… – откликнулось эхо.

(Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц».)

Антология одиночества

Этим летом отпевал у нас в храме незнакомого пожилого мужчину. Практически все наши прихожане вместе со мной проживают в одном поселке. Поселок у нас небольшой, потому хотя бы внешне, в лицо, мы все друг друга знаем. Тем более что магазинов у нас не так много, дом культуры и вовсе один. Да и прогуливаясь, если погода позволяет, ходим по одним и тем же дорожкам. Лицо этого человека мне было незнакомо. Проводить его в последний путь пришли всего лишь два человека. Двое мужчин. Один из них в возрасте, другой если и моложе меня, то ненамного. Больше никого. Меня такая картина всегда несколько удручает. Я понимаю, разные бывают ситуации. Порой покойный пережил уже всех тех, с кем он когда-то учился или с кем вместе работал. Да и вообще всех, кто его знал просто как приятного человека, доброго старика, с кем можно было, остановившись на улице, поговорить о погоде, в конце концов. И уходит такой человек как последний свидетель своей эпохи. Но даже и тогда его придут проводить хотя бы соседи, две или три бабушки, и какой-нибудь местный дурачок, бывающий на всех поминках, все это непременно. Единственной причиной такого видимого одиночества может стать тот факт, что человек переехал сюда к детям из мест, где прожил всю свою жизнь, и доживал вместе с ними свои последние годы. Но родственники, почему в таком случае не приехали родственники?

Гроб деревянный, покрытый лаком. Лак положен без подтеков, недешевая работа. Я пою, читаю молитвы, из присутствующих никто не перекрестится. Для них отпевание всего лишь дань традиции, не более. Может, усопший был человеком верующим и завещал, чтобы его обязательно отпевали в храме? Возможно, но, если он был верующим, почему меня не пригласили напутствовать его перед кончиной?

Отпевание закончилось. Я предложил провожающим подойти проститься с покойником и закрыть гроб здесь же в храме. Они согласились. Двое по очереди подошли к покойному, молча поклонились и отошли в сторону.

Когда гроб с телом усопшего похоронщики уже грузили в катафалк, чтобы отправляться дальше на кладбище, я спросил у того мужчины, что моложе:

– Кого мы сейчас отпевали?

– Моего отца.

– А кем был ваш отец, чем он занимался?

– Мой отец был ребенком войны. Или, как это официально называется, малолетний узник концлагерей.

– Это понятно. А кем он работал? Чем занимался?

Он пожал плечами:

– Не знаю, кем-то на заводе.

– Кем он был по профессии? Где-то же он и на кого-то учился.

Мужчина снова пожал плечами:

– Батюшка, я не в курсе. Он оставил нас с мамой, когда мне едва исполнилось десять лет. В новой семье детей у него не было. Со мной он практически не виделся, хотя деньги на воспитание переводил исправно. Мама об отце особо никогда ничего не рассказывала. Чужие люди, короче.

– А почему вы его хороните, а не вторая его семья?

– Та женщина умерла пять лет назад. Отец мне об этом сообщил, и я ездил хоронить ту его вторую супругу. А отца, поскольку он уже тогда не мог себя обслуживать, я был вынужден забрать к себе. Последние пять лет он жил здесь, в поселке, вместе со мной.

– А как ваш отец относился к Богу? Он верующий был человек? Может, вы видели его молящимся?

– Молиться отец никогда не молился, но и отрицать не отрицал. Короче, как все.

– Вы не помните, что вообще волновало вашего отца в последние годы жизни? Пять лет – это много.

– Не знаю. Сейчас подумал, мы с ним ни о чем таком никогда не разговаривали.

Катафалк с телом усопшего медленно тронулся по направлению к нашему деревенскому кладбищу. Автомобиль с провожающими поехал вслед за катафалком. Я возвращался в храм, шел по дорожке, с обеих сторон украшенной цветами и подросшими трехметровыми туями. Подумал: какая хорошая пора! Благодатная. Зелень, цветы, ласкающие слух голоса птиц. На фоне красоты окружающей природы только острее осознается трагедия нашего одиночества. Одиночества даже тогда, когда человек физически не один и живет в окружении других людей.

Пока я так шел, в памяти сама собой всплыла одна маленькая заметка. Я прочитал ее где-то, уже не помню где, но, прочитав, понял, что забыть уже не смогу.

Известно, что Швейцария – одна из самых богатых и самых благополучных стран. Во всяком случае, в Европе точно. И уровень жизни у них соответствующий. Конечно, швейцарцы – народ трудолюбивый, работать любят, а главное – хотят работать. Еще швейцарцы обожают устраивать национальные референдумы. По самым разным поводам. Никто их столько не проводит, а они с увлечением этим занимаются. Помню, однажды они вынесли на обсуждение вопрос о том, чтобы каждый гражданин Швейцарии, независимо от возраста и пола, получал ежемесячно достаточно крупную сумму денег. Ходишь ты на работу или дома сидишь, а деньги все равно идут. Швейцарцы подумали и отказались.

Понятно, что переехать и жить в такой благополучной, сытой стране хотелось бы многим, потому швейцарские власти выставляют множество препятствий на пути тех, кто стремится приехать со стороны и заполучить столь вожделенное гражданство. Один из способов стать гражданином Швейцарии – вступить в брак с природным швейцарцем и прожить с ним в этом браке не менее пяти лет.

Конечно, всегда существуют способы обойти даже самые замысловатые препятствия. Например, можно договориться и организовать фиктивный брак. Именно так поступила одна семья из России. Супруги – люди финансово обеспеченные – отыскали подходящую кандидатуру в самой Швейцарии. Мужчина, человек одинокий, согласился играть роль мужа для русской женщины.

Проблема в том, что для выявления таких вот фиктивных браков в Швейцарии организована специальная служба, в полномочия которой входят даже внезапные ночные проверки. Подтвердить, действительно ли люди проживают вместе в одном доме или квартире. В течение пяти лет, пока человек не получит желанный паспорт, он должен быть готовым ко всему.

Заключив предварительную договоренность со швейцарцем, русская пара подала у себя дома на развод, после чего по вызову фиктивного жениха женщина отправилась в Швейцарию. Вскоре по прибытии они оформили новый брак, и время отсчета пошло. Пять лет фиктивные супруги прожили под одной крышей. Пять лет вместе они ели и пили из одной посуды, по вечерам садились на диван и смотрели телевизор, спали по соседству в одном доме. Вдвоем ходили гуляли по улицам Женевы, вместе ездили отдыхать в горы.

Внешне это была обычная, в меру счастливая швейцарская семья. Но после того как супруга получила швейцарское гражданство, «счастливая семья», увы, распалась. И женщина немедленно восстановила брак со своим прежним русским мужем. Люди благодаря терпению добились-таки того, о чем так мечтали, – стали европейцами. И не просто европейцами, но гражданами одной из самых богатых и преуспевающих стран мира – Швейцарии.

Как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Казалось бы, все трое остались в выигрыше, русская пара обрела гражданство, о котором мечтала, а швейцарец заработал неплохие деньги. И вдруг приходит известие о том, что фиктивный швейцарский муж госпитализирован в специализированную клинику по причине жесточайшей депрессии. Расставшись с женщиной, рядом с которой он прожил пять лет, с которой все эти годы они вполне себе ладили и даже подружились, он ощутил одиночество, которое не смог преодолеть, и заболел. При расставании он ей так и сказал, что эти пять лет были самыми счастливыми в его жизни.

Подумалось: Швейцария. На экране это лишь маленькая капелька на карте. Слишком маленькая, чтобы вместить целых двух любящих людей.

Я буду ждать тебя

Отпевал пожилого мужчину. Последние годы он тяжело болел и наконец скончался. На отпевание собрались его многочисленные родственники. Мы помолились, после отпевания я сказал проповедь о покаянии и о жизни вечной. Меня внимательно слушали и сочувствующе кивали головами. Не прошло двух недель, как его близкие звонят и просят отпеть уже его младшего брата. В отличие от старшего, младший ничем особо не болел, был крепок телом и всегда заботился о своем здоровье. Внезапная остановка сердца. Никто не думал, что человек умрет, потому и отпевание проходило уже много драматичнее. Лица присутствующих выражали растерянность, а в глазах читался недоуменный вопрос. Мол, как же так? Понятно, старший, тот болел, и его смерть ожидаема. А этот зачем?

После отпевания, прежде чем выносить из храма покойного, ко мне подошел один мой хороший знакомый:

– Вот, батюшка, провожаем друга. Отличный был мужик. Крепкий. Про него думали, такой-то сто лет проживет, и на тебе. Что же выходит, правильно народ судачит, что старший брат потащил вслед за собой младшего?

Если младшего мы провожали в понедельник, то уже в пятницу я отпевал сына старшего брата, умершего три недели назад. Такая же неожиданная смерть, и тоже сердце. В тот день покойный занимался своими делами, неожиданно захрипел, упал и умер. На третье отпевание – человека совсем не старого, в отличие от двух предыдущих, – народу пришло заметно меньше.

– Уже боятся, – посетовала одна из родственниц.

Неожиданная и необъяснимая кончина сразу троих близких кровных родственников поразила меня. В те дни я много размышлял на эту тему и после воскресной службы, перед тем как давать крест, поделился мыслями с нашими верующими. Несколько дней спустя одна из наших прихожанок подошла ко мне и рассказывает. Они вдвоем с мужем одновременно с нами когда-то, еще в самом начале девяностых, пришли в храм. И мы все вместе начинали его поднимать и приводить в порядок. Муж этой женщины со временем стал прибаливать и заметно сдавать. Хотя до сих пор продолжает бывать на службах и причащаться. Выслушав мой рассказ о кончине тех трех человек, уже вернувшись домой, он вдруг за обедом сказал супруге:

«В продолжение темы, о которой батюшка сегодня рассказывал. Я так думаю, видимо, старший брат очень любил своего младшего брата и еще собственного сына. Решил не дожидаться, когда придет их время отправляться в лучший мир, и поторопил с уходом.

Вот что хочу тебе сказать. Я часто болею, операции замучили. Силы уходят, мне тяжело жить. Господь меня призывает. Из нас двоих я уйду первым. Мы с тобой прожили в венчаном браке уже более сорока лет. Дети выросли, у них и собственные подрастают. Они вполне себе обойдутся без нас. Мы свободны и никому ничего не должны.

Я решил, когда умру, то и тебя позову вслед за собой. В одиночку, я там, ты здесь, мы перестанем быть единым целым, а муж и жена плоть едина. Что я там без тебя делать буду? И ты как останешься одна? Но прежде я обязан спросить: у тебя самой есть желание последовать вслед за мной? Мы любим друг друга, в наших отношениях не должно быть насилия, тем более в таком важном вопросе».

– И он, ожидая ответа, посмотрел на меня со всей серьезностью, – продолжала наша прихожанка. – Его вопрос застал меня врасплох. Не скрою, мысли о возможной скорой кончине супруга у меня периодически появляются. Но вот так, неожиданно, чтобы вынь да положь, и чтобы так серьезно… Нет, к такому решению я в тот момент была не готова. Говорю ему:

«Дорогой, я тебя, конечно, люблю. Но и детей и внуков наших люблю не меньше. Мечта у меня есть – дождаться и увидеть нашу старшую внучку невестой в белом подвенечном платье. И младшенькую Катеньку проводить за ручку в первый класс. Скажи, разве тебе самому не хотелось бы всего этого увидеть?»

Он улыбнулся. Взял и поцеловал мою руку:

«Ну, я же не настаиваю. Если тебе этого так хочется, то, конечно, оставайся и порадуйся за них».

Я смотрю на его улыбку, вглядываюсь в его всегда такие добрые, любящие глаза. И вот мне уже самой стыдно, что не соглашаюсь на предложение уйти вслед за ним.

«А ты как там один, без меня справишься?»

«Обо мне не беспокойся. С Господом нет места одиночеству».

Он снова о чем-то своем думает. Потом отчетливо, вкладывая смысл в каждое свое слово, произносит:

«Я тебя там подожду. Сколько надо, столько и буду ждать. А когда пробьет твой час, ничего не бойся. Я обязательно приду и буду тебя встречать».

Презумпция невиновности

От нас не зависит, когда мы придем в этот мир. Не зависит место и время нашего рождения. Нас никто и не спрашивает, поскольку это не наше дело. Не нам решать и время перехода в вечность. Потому самоубийство – грех непростительный, и в церкви таких людей не отпевают и не поминают.

Но жизнь никогда не бывает исключительно черной или белой, в ней случается еще и множество самых разных полутонов. В моей священнической практике встречались ситуации, когда прийти к какому-то определенному окончательному решению – попадает тот или иной случай под разряд самоубийства – было очень непросто. А какие-то смерти и вовсе остаются для меня загадкой. Вот, к примеру.

Лет десять тому назад или чуть больше у нас в районе произошла трагедия. Застрелился молодой офицер, полицейский. Застрелился прямо у себя в кабинете, сидя за рабочим столом. Потом народ много еще судачил по этому поводу. Говорили, что, дескать, был пьяный, от нечего делать крутил на пальце заряженный пистолет и случайно, по ошибке нажал на курок. Не знаю, насколько возможна подобного рода ситуация. Я сам служил в армии и помню, как строго мы исполняли требования устава в отношении обращения с оружием. Тем более если в помещении находятся несколько человек. Кто позволит кому-то пьяному крутить пистолет на пальце? Дослать патрон в патронник, да еще и сняв пистолет с предохранителя? Это же смертельно опасно, в том числе и для окружающих. А если он был один, то кто тогда видел, как погибший балуется оружием? Одни вопросы.

Слышать я об этом случае слышал, но кем был тот самоубийца, вопросом не задавался и очень удивился, увидев могилу этого несчастного, – оказывается, он был похоронен на кладбище, что сразу за нашей деревней.

На Радоницу ходил молиться на могилки. Вижу, стоят возле свежего еще холмика мои хорошие знакомые, семейная чета, муж и жена. Народ не церковный, но я всю жизнь считал их людьми порядочными и достойными.

Если кто заранее со мной не договаривался послужить у них на кладбище, а желание у людей такое имеется, те на Радоницу специально караулят батюшку рядом с могилками своих родных. А как завидят священника, так сразу и зовут. А эти не звали, просто стояли и молча смотрели в мою сторону. Я сам подошел к ним и поздоровался. Они показывают в сторону холмика:

– Вот, сыночек наш. Говорят, будто сам себя застрелил в кабинете, сидя за рабочим столом.

Я догадался, о ком они говорят. Это же тот самый офицер полиции. Посочувствовал родителям, когда-то мы с ними вместе работали на одном предприятии, потому даже во время случайных встреч у нас всегда находилась подходящая тема для разговора. Тем более сейчас, после трагической гибели их сына.

– Батюшка, вот я только одного никак не пойму, – спрашивает меня мать погибшего, – как может человек случайно застрелиться? Или даже не случайно, а намеренно решить покончить с собой, если перед этим он пишет и оставляет на столе такую записку? – И она стала цитировать на память: – «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… И свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин. 1: 1–5)». И тьма не объяла его, – повторила мама. – А моего сыночка, получается, тьма объяла? Что-то у меня в уме это никак не срастается.

Каждый год я, бывая на кладбище, особенно на Радоницу, прохожу мимо этой могилки. Теперь она не одинока, родители того молодого человека уже сами вслед за сыном отошли в мир иной. А мне все не дает покоя та загадочная предсмертная записка, оставленная на рабочем столе человеком, который, написав ее, через минуту хладнокровно приставил пистолет к голове и нажал на курок.

Однажды, это уже не так давно, зимой дело было. Отправились мы пешком на кладбище вдвоем с одним нашим прихожанином, мужчиной лет пятидесяти. На днях он поставил каменный крест на могилке у матери и просил меня его освятить.

Слышу, сзади нас догоняет машина. Оборачиваюсь и вижу грузовое такси. Дорога на кладбище никудышная, каждый год размывается высоко стоящими грунтовыми водами. Зимой дорога подмерзает, но так и остается вся в колдобинах. Потому машины по ней не столько едут, сколько пробираются. Мы с товарищем остановились и сошли с дороги на обочину, чтобы пропустить «газельку». Но та почему-то тоже остановилась. Мы немного подождали и вновь отправились в сторону кладбища. Машина тут же завелась и двинулась с места. Так происходило всякий раз, когда мы собирались уступить ей дорогу. Даже руками шоферу махали, мол, давай проезжай, но тот почему-то не соглашался и упорно ехал лишь вслед за нами.

Наконец мы добрались до кладбища. Подъехало и остановилось рядом с нами и грузовое такси. Только тогда мы заметили еще несколько человек, следующих пешком за машиной. Среди них я узнал и одну нашу прихожанку. Оказалось, приехали хоронить ее дальнего родственника, какого-то троюродного племянника. По документам – самоубийство, потому ко мне по вопросу отпевания никто из его близких не обращался.

Вспоминаю эту сюрреалистическую картину: мы с товарищем совершаем литию и освящаем крест на могиле его матери, а рядом с нами, буквально через одну-две могилы, открытый гроб с телом самоубийцы и рядом с ним несколько человек. Мы молимся, все наблюдаем, но к гробу подойти не можем.

Потом уже в храме по окончании воскресной службы та наша прихожанка рассказала мне грустную историю человека, не нашедшего свое место в жизни. Когда-то ее племянник был женат и имел семью. Потом жена от него ушла. Он вернулся в родительский дом, какое-то время жил с матерью. После смерти матери старший брат выгнал бедолагу на улицу, а родительскую квартиру переписал на себя и продал.

Не вступая в споры со старшим братом, младший долгое время скитался по чужим углам, жил случайными заработками, хотя алкоголиком не был и общению предпочитал одиночество.

– Мы звали его к себе, – продолжала рассказывать тетка погибшего, – но он, боясь нас стеснить, отказался. Потом мы узнали, что человек наконец прибился к ближайшему к нам женскому монастырю. Делал там разные работы по хозяйству, а сам жил вне стен монастыря в служебной квартире.

Пятнадцать лет он так прожил. Бывал на службах, говорят, даже причащался, хотя по-настоящему так и не воцерковился. Вдруг узнаю, что племянник тяжело заболел. Лечиться не захотел. Начались боли. Он никому ничего о своей болезни не рассказывал и страдал молча. Я узнала об этом случайно от чужих людей. И снова звала его переехать ко мне и наконец начать лечение, но он на эту тему даже не стал со мной разговаривать.

В прошлый вторник он не вышел на работу. Послали из монастыря узнать, почему не вышел, человек-то был непьющий и очень обязательный. Зашли к нему в комнату, дверь открыта. Он сидит на полу, прислонившись к стенке, а на шее петля.

Вызвали полицию. Те приехали пять часов спустя и оформили как случай самоубийства. Только вот, батюшка, что мне все эти дни не дает покоя. Дело в том, что мой муж в свое время, это еще в советские годы, работал следователем-криминалистом. Много что рассказывал мне как медику о тех или иных признаках, позволяющих отличить убийство от самоубийства. Так вот, у моего племянника, который якобы повесился, на шее отсутствовал характерный след от странгуляционного удушения. Так что, возможно, человека убили и, чтобы скрыть следы преступления, после смерти накинули ему на шею веревку.

В тот день, когда мы были на кладбище, я, служив заупокойную литию фактически рядом с ними, видел усопшего и разглядел его шею. Действительно, следов от удушения веревкой там не было. Однажды я уже отпевал человека, убитого бандитами именно таким способом, и потому мог подтвердить, что тот племянник не самоубийца. Что было делать?

Я знал, что вскоре у нас в храме будет служить владыка, потому и решил рассказать ему о случившемся на приходе. Владыка нас выслушал и благословил отпеть погибшего человека. Что мы и сделали. Как говорил мне наш уже покойный владыка Евлогий, если есть хоть малая надежда на то, чтобы человека оправдать, нужно идти ему навстречу, а весь суд предоставить Богу.

Так что этот случай, если так можно выразиться, имел благополучные последствия. Человека отпели как убиенного по православному обряду, пусть и заочно. А его имя теперь поминается во время заупокойных богослужений.

Сейчас думаю, как у нас тогда все совпало: и похороны человека, которого неправомерно отнесли к самоубийцам, и наше с товарищем решение именно в тот час идти на кладбище и освящать крест на могилке у его матери. И лития здесь же рядом с местом, где его хоронили. В случайности я не верю. Налицо явное проявление Божьего промысла о судьбе несчастного одинокого человека. Людям он был безразличен, а Бог его пожалел.

Благодарность

Совместные застолья – одна из самых древних и почитаемых нами традиций. Традиций объединяющих. Даже в Священном Писании образ Царства Небесного изображается всеобщей трапезой, великим праздничным пиром. Существует такая старинная икона, на ней Царство Небесное превращается в трапезу праведников. Что еще более объединяет, как не то, чтобы вместе усесться за большой стол и со всеми отведать вкусной еды. А если, как это бывало во времена моих родителей, люди за столом еще и запоют… На всех одну песню. Мы тоже иногда поем, собравшись у себя в трапезной. Наши родители знали, что делали. Ощущение переживаемого единства, доложу вам, непередаваемое.

Поводом сесть за стол может стать все что угодно, любое значимое для семьи событие. Начиная с прихода в мир нового человека, его крещения и далее по списку. Не вдаваясь в подробности дальнейшей личной и общественной жизни, можно сразу переходить к подведению ее итогов – похоронам и поминкам. В целом такой подход вполне оправдан, поскольку именно крещение и отпевание – самые востребованные народом поводы появиться в храме и пообщаться со священником.

Поминки, как неотъемлемая часть традиции погребения, совершаются в соответствии с устоявшимся в разных местах ритуалом. Сперва за стол приглашаются те, кто непосредственно принимал участие в похоронах усопшего. Затем помин может устраиваться еще на девятый день и обязательно на сороковой. Кстати, у нас, в Центральной России, до сих пор жива традиция «прощания с душой». Вспоминают усопшего и приглашают посидеть за одним столом и на первую годовщину его смерти. Как правило, люди верующие в этот день еще перед трапезой стараются позвать священника послужить заупокойную литию на самом кладбище. Отслужив, собираются на поминальный обед, в зависимости от возможностей и обстоятельств в кафе или на дому.

Помянуть усопшего приглашают и батюшку, правда, не всегда, но бывает, что и зовут. Я обычно отказываюсь, причем не только от поминального стола, но и вообще от любого застолья, поскольку все наши застолья так или иначе не обходятся без спиртного. Лично я не противник спиртного, дело в другом. Бывает так, что люди, в обычных условиях себя сдерживающие, выпив, раскрепощаются до такой степени, что священнику в таких обстоятельствах лучше уйти.

Вспоминается случай: однажды по неотступной просьбе молодоженов после венчания заехал в ресторан благословить их праздничный стол. Заехал, благословил, а четверть часа спустя сбежал. Не всех и не всегда устраивает присутствие рядом с ними священника, потому нам лучше избегать такого рода застолий. Для меня, уж если совсем не получается отказаться и вынужден садиться за стол с людьми малознакомыми, существует неписаное правило – две рюмки опрокинули, незаметно встал и тихо, не прощаясь, ушел. Не мои две рюмки, а две рюмки, выпитые собравшимися, когда развязываются языки и на батюшку уже внимание не обращается.

Вспоминаются и курьезные истории. Умерла одна моя хорошая знакомая, педагог. Глубоко верующая женщина. На сорок дней ее дочь попросила меня послужить на могиле у матери. Потом пыталась меня отблагодарить, но от денег я отказался.

– Ну тогда, прошу вас, поедемте вместе с нами на поминки. Это здесь недалеко, очень хорошее кафе. Мне хочется вас отблагодарить, хоть чем-то.

– Спасибо. Но у нас, православных, сейчас время поста, и, понимаете…

– Я все прекрасно понимаю. Для вас мы закажем исключительно постные блюда.

Приехали быстро. На самом деле кафе находилось совсем недалеко от кладбища.

– Рекомендую, батюшка, у них здесь прекрасная кухня. Мы заказали очень вкусный борщ на говядине. Нет, нет, не беспокойтесь, вам этот борщ не подадут.

Я помолился, и мы уселись за стол. Официанты стали подавать первое. Всем подали вкусный борщ на говядине, я ждал, когда мне принесут что-нибудь овощное, но так и не дождался.

– Батюшка, сейчас понесут второе. В качестве гарнира картофель пюре со сливочным маслом. Я предупредила, вам сливочное масло добавлять не будут. – Принесли второе. – А это котлеты по-албански. В нашем городе их готовят только здесь. Вкуснотища, вы себе не представляете. В прошлый раз мы тоже их заказывали. Тогда в меню включили по котлете, но сегодня я попросила добавить в каждую порцию еще по одной. Но это для тех, кто не постится. Не волнуйтесь, отец Александр, вам это не грозит, ваше пюре без котлет.

Как раз в этот момент поминающие подняли по третьей рюмочке, после которой я незаметно встал и ушел.

Бывает и по-другому. Прошлым летом исполнился год со дня кончины моего любимого доктора. Мы дружили около двадцати лет. Ее смерть стала для меня большой личной утратой. Предчувствуя близкую кончину, еще без видимых признаков (а умерла она вследствие инсульта), доктор при встрече со мной попросила, чтобы я ее отпел. Как положено, в храме. Внешне ничего не предвещало ее скорого ухода, потому я обратил ее слова в шутку. Мы даже посмеялись, но потом ее лицо вновь стало серьезным, и она повторила свою просьбу. И даже взяла с меня обещание. Я пообещал, а вскоре после нашего с ней разговора она на самом деле скончалась. Похоронили ее здесь же, у нас на кладбище.

Проходит год после скоропостижного ухода нашего доктора, и Виктор, ее супруг, просит меня послужить на могилке. И потом узким кругом друзей и близких помянуть, пообедав в кафе. Я согласился, и мы договорились встретиться в означенный день ровно в полдень непосредственно на самом кладбище.

Лето, июль месяц. Полдень, солнце в зените, но не жарит, погода вполне себе комфортная. Приезжаю на кладбище. Вокруг никого, ни одного человека. Оставляю машину на стоянке и прохожу вглубь. Тишина. Летом на кладбище тишина особая. Птиц не слышно, зато тишина впитывает в себя пение кузнечиков и цикад. Стрекот насекомых ее только усугубляет. Виктор, муж моего доктора, – бывший офицер и человек по-военному пунктуальный. Этим он мне симпатичен, я тоже не люблю опаздывать. Но, к моему удивлению, не вижу ни его самого, ни его автомобиля. Да и приглашенным пора бы уже собраться, но их почему-то тоже не видно.

Решил, пока народ будет съезжаться, пройдусь вдоль центральной дорожки, разделяющей пополам новую часть кладбища. Погляжу на фотографии, вспомню имена. Большую часть похороненных на новом участке – а само кладбище, по преданию, существует с шестнадцатого века – я знал лично. Без малого сорок лет я живу здесь, и эти люди когда-то тоже жили рядом со мной. Мы знали друг друга, встречаясь, здоровались, о чем-то разговаривали. За четверть века священничества я отпел и проводил в последний путь тысячи людей. Мало кого увозили хоронить куда-то на малую родину, в основном хоронили на этом кусочке земли.

И все они здесь уместились и упокоились.

Лишний раз преклоняюсь перед удивительной способностью земли принимать в себя, примирять и растворять в себе. Тема для осмысления самая благодатная. Православное кладбище – место особенное. Здесь, как и в храме, не ощущается движение времени. Покой, мир, завершенность. Этим для меня отличается православное кладбище от любых других. Правда, сегодня называть наши кладбища православными можно лишь с натяжкой, и тем не менее. Все-таки большая часть погребенных, во всяком случае здесь, у нас, проходит через отпевание в храме.

Я вырос среди католиков, хорошо к ним отношусь, много где бывал на католических кладбищах, но там почему-то я ничего подобного не чувствую. Нет на душе того уюта. Почему – не объясню. Помню, как было тревожно в Венеции, на кладбище Сан-Микеле, что расположилось на одноименном острове Архангела Михаила. Уже побывав на могиле Бродского и возвращаясь назад, в поиске выхода к остановке кораблика-такси, мы с дочерью заплутали среди старинных католических надгробий. И вроде бы тоже солнце, а заблудился и ощутил страх.

Оглянулся в поисках Виктора, по времени он уже должен быть здесь, но нет, никого не видно. Я один и продолжаю уходить вглубь аллеи. Подхожу к ближайшему захоронению, окруженному красивой кованой оградой. Внутри три надгробья, семейная могила. Сын, отец и мать. И умирали люди именно в такой очередности. Сын, Павел, умер еще до моего перевода в храм к нам в деревню. Павел успел жениться, и у него родился собственный сын. Увы, человек пристрастился к тяжелым наркотикам и умер от передозировки. Его отпевал мой предшественник.

Отец Павла занимался предпринимательством и, по словам тех, кто его знал, был человеком сердечным. Говорят, многим помогал. Но после смерти сына очень изменился и перестал отзываться на просьбы о помощи. Вот его я помню. Однажды он пришел к нам в храм. Скоро осень, а у нас крыша во многих местах прохудилась. Колокольня совсем пришла в запустение. Ветер сильный подует, кирпичи сверху падают и бьют по листам оцинковки. Тришкин кафтан. Крышу подлатали, колокольня разрушается. Займись колокольней, крыша потечет, как служить с такой крышей? Решился попросить. Подумал, может, в память о сыне поможет? Он ответил:

– Нет, батюшка. Был сын, жил ради него. Теперь сына нет, буду жить ради себя и для себя. Меня ваша крыша не волнует.

Через полгода пропал человек. Искали с месяц. Нашли с простреленной головой. Не получилось для себя. Так я его в закрытом гробу на улице и отпевал. После его смерти, помню, вдова позвала освятить их коттедж. Говорила, в доме не пойми что творится, и страшно оставаться ночью одной. Но что творилось, она уточнять не стала.

Мама, правда, надолго тоже не задержалась. Поговаривали, будто после смерти сына и мужа стала частенько прикладываться к бутылке, но лично я эту женщину пьяной никогда не видел. Умерла она ночью во сне. Когда умерла, те, кто нашел ее дома мертвой, сильно перепугались. Что там конкретно произошло, я не в курсе. Вся эта история почему-то прошла мимо меня, семью эту я практически не знал, а расспрашивать о покойниках счел для себя неполезным.

Большой пустой дом в два этажа перешел в собственность невестки и ее маленького сына. Они и теперь продолжают ухаживать за могилками. Трава здесь всегда выкошена. Памятники чистенькие, цветочки, покрашенная оградка. Только сама девушка постепенно как-то перестала бывать в храме. Одно время заходила, покупала и ставила свечи, писала записочки. Потом перестала заходить. Я даже не вспомню, когда видел ее в последний раз. Однажды, проходя мимо дома, подумал о ней, попытался представить себе ее лицо и не смог.

Стоял рядом с могилами, вспоминал этих давно уже умерших людей и подумал, раз Виктор все еще запаздывает, а я простаиваю без дела, то что мне мешает послужить на этих могилках? Наверняка о них уже никто не вспоминает и не молится. Да, но я-то их помню, а память обязывает. Надел епитрахиль, разжег в кадиле быстровоспламеняющийся уголь и помолился обо всех троих.

Затем все снова выглядывал Виктора и надеялся разглядеть на этом кладбище хоть кого-нибудь из живых. Смотрел долго и пришел к выводу, что из живых здесь по-прежнему только я один. Подумал, может, я что-то напутал и мы с Виктором договаривались на другой день или на другое время? Нет, именно на сегодня. Собрал кадило, вернулся назад к своему одиноко стоящему автомобилю, огляделся и решил-таки пойти к могилке моего доктора. Решил, если никто не приехал, так я и без них, в конце концов, могу послужить.

Захожу в лес, нужная мне могила находится в стороне от аллеи, где мы условились встретиться с Виктором. Прошел еще метров сто пятьдесят и увидел их всех, стоящих рядом с оградкой. Тот факт, что все уже собрались и ждут меня, видимо, уже достаточно долго, меня немало озадачил.

– Странно, – сказал я Виктору, – на кладбище я уже порядочно времени, выглядывал вас на том месте, где мы должны были с вами встретиться, но почему-то никого не увидел. А вы уже здесь. Как так вышло, что я вас пропустил? И машины вашей нет. Ведь я только что возвращался на стоянку. Где вы остановились?

– Как где? – удивляется Виктор. – На стоянке, она здесь единственная. Вот вашей машины я действительно не увидел. Специально приехал пораньше минут на пятнадцать. Прошел по кладбищу и туда, и обратно, вас не встретил и решил, что вы сразу же прошли сюда. Все слава Богу, батюшка, – он показал на свои часы, – полдень. Все прибыли вовремя, как и договаривались.

Услышал объяснения Виктора и ничего не понял. Решил, для начала нужно помолиться, а обо всем остальном подумаю после. Отслужив литию, все вместе направились к выходу, где на стоянке рядом с моим автомобилем стояли еще две машины. Я готов был поспорить, что, когда я направлялся на могилу доктора, кроме моей машины, на стоянке больше машин не было. Но, когда я туда пришел, все присутствующие оказались уже в сборе. По логике, и машины они должны были оставить там же, где и я. Происходящее со мной на кладбище ломало логику, и я не находил всему этому объяснения.

Звучит странно, но у меня, когда мы покидали территорию кладбища, появилась мысль, будто в чьих-то планах сложилось так, чтобы я, приехав в этот день на кладбище, практически в одно и то же время отслужил здесь две заупокойные литии. По-другому я не в состоянии объяснить то, что здесь только что произошло. И эту чехарду с автомобилями тоже.

Приехав в кафе, за столом разговорились. Я рассказал, что, пока мы искали друг друга, я зашел на могилы, и назвал фамилию людей, где тоже отслужил литию. Один из сидящих за столом оживился. Оказывается, он хорошо знал эту семью, приходится им дальним родственником и еще при жизни всех троих часто бывал у них дома. Мы стали с ним вспоминать Павла и его отца, человека неординарного, запомнившегося многим своими добрыми делами.

– Батюшка, однажды я, уже после смерти Павла, пришел к ним домой. Мы с отцом сидели на лестнице, ведущей с первого на второй этаж. Он мне говорит: «Ты знаешь, бывает, я сижу курю здесь на лесенке. Вот так, как сейчас мы с тобой. Закуриваю, и приходит Пашка. Откуда приходит, не знаю. Садится рядом, здесь, на твое место. Говорит: „Бать, дай сигарету“. Я подаю ему пачку, он берет и закуривает. Выкурит молча, окурок затушит и кладет на ступеньку. Я докурю, тушу сигарету и кладу в пепельницу. И его окурок кладу туда же. Беру пепельницу и считаю, в ней два окурка».

– Теперь я понимаю, что имела в виду мать Павла, когда говорила мне, что в доме творится непонятно что. Если Павел после смерти являлся отцу и они с ним на пару сидели на лестнице и курили, значит, к ней они уже приходили вдвоем. На самом деле сойдешь с ума. Рассказывали, когда ее уже нашли мертвой, то очень испугались. А вот чего испугались, не знаю.

– Мать Павла в ту ночь умирать не собиралась. Смерть наступила скоропостижно. Как обычно она это делала, перед сном наложила себе на лицо овощную питательную маску. И так с этой маской на лице и преставилась. Живого человека в таком виде случайно встретишь – испугаешься, а уж мертвого и говорить нечего.

Вечером следующего дня неожиданно после долгих лет молчания позвонила жена Павла и зачем-то поинтересовалась, буду ли я завтра в храме. Я ответил, что буду.

– Тогда я зайду, – сказала она.

И действительно пришла. За эти годы она очень изменилась, если бы я не знал, что это она, при встрече мог бы и не узнать. В руках женщина держала раму из-под зеркала. Большую, выкрашенную под золото.

– Вот, вчера зачем-то пошла разбираться в кладовой. Нашла эту раму и подумала, вдруг она вам здесь в храме пригодится.

Отдала ее мне, поклонилась и ушла, не ожидая от меня ответных слов благодарности.

Звонок

Звонок по телефону:

– Это отец Александр? Очень хорошо! Нам бы бабушку причастить. Да, лежачая, но в своем уме. Верующая? Да, молится постоянно. Я ее к нам сюда из деревни привезла. И там у себя на родине она в церковь ходила. Сама, сама просит, чтобы ее причастили.

Когда? Завтра? Нет, завтра я не смогу. Дел невпроворот. Хорошо, давайте планировать на послезавтра, а накануне вечером мы с вами созвонимся.

На следующий день вечером снова звонок от того же абонента.

– Здравствуйте, батюшка! Это снова я. Да, насчет бабушки. Мы на завтра планировали ее причастить. Да, спасибо. Только, знаете, завтра у меня тоже не получится. Простите, но меня вызывают на работу. Хорошо, как только будет получаться, я вам обязательно позвоню.

Проходит еще неделя. Звонок и знакомый голос:

– Батюшка, а что если завтра? Да, прямо-таки требует, чтобы ее причастили. Спасибо вам большое.

С утра пораньше получаю эсэмэску: «Это снова я по поводу причастия бабушки. Простите, опять ничего не выходит. Я вам перезвоню».

Два дня я жил спокойно, и снова звонок все с того же номера. Беру трубку и задаю вопрос:

– Ну что, завтра, надеюсь, вы будете дома? Надо же нам с вами решить эту проблему и таки причастить вашу бабушку.

Слышу, на том конце провода раздается тяжелый вздох, и все тот же женский голос:

– Как же вы мне надоели с этим вашим причастием!

Я молчу. Понимаю, стоит мне сказать еще хоть слово, и мы с бабушкой узнаем о себе столько неожиданных подробностей, что разумнее всего молчать. Я-то ладно, как-нибудь переживу, а вот бабушке тогда уже точно не видать никакого причастия.

– Ладно, – продолжает голос уже более миролюбиво. – Завтра так завтра. Жду вас ровно в десять утра. Прошу не опаздывать. Да, но и раньше не приходите.

Назавтра ровно в десять утра я уже стоял рядом со входом в их подъезд и нажимал на кнопки домофона. Дверь мне открыла женщина, вопреки моим ожиданиям совсем не молодая. Приветливо улыбаясь, она провела меня в чисто прибранную комнату, где на разложенном диване под одеялом лежала благообразная старушка. На голове ее был повязан новый платочек. Бабушка улыбалась.

– Вот, батюшка. – Женщина указала мне рукой в сторону улыбающейся старушки. – Это моя мама. Мама хочет причаститься. – И тихо, так, чтобы та не слышала, добавляет: – Весь мозг она мне этим причастием вынесла. Дайте ей батюшку, и все тут. – И уже громче поинтересовалась: – Скажите, я вам здесь нужна?

Я ответил, что нет, не нужна. Попросил ее принести немного растительного масла, стакан воды и отпустил.

Уходя, она предупредила:

– Если вам понадобится моя помощь, вы можете меня позвать. Я буду на кухне.

Она ушла, и уже минуту спустя я слышал, как она с кем-то разговаривает по телефону.

– Ладно, – сказал я старушке, – пусть разговаривают. Они нам не мешают.

Бабушка рассказала мне немного о себе, и о том, как она молилась в храме у себя на родине, и о том, как прошло ее детство. Вспоминала, как тяжело доставалось, пока работала на лесоповале. Почему на лесоповале? Другой работы не было. Как вышла замуж и как радовалась рождению дочери. Рассказала и о том, как дочка училась в школе, а потом в техникуме. Сказала, что она у нее очень хорошая, вот только, к сожалению, неверующая.

Я принял исповедь у старого человека, пособоровал ее и причастил. Причастилась она сама без всякой сторонней помощи. Прощались мы с бабушкой как самые лучшие друзья. Даже больше, чем друзья. Теперь нас объединяло причастие.

Все это время, пока я находился в комнате со старушкой, до меня доносился громкий голос и смех ее дочери. Предположил, что у той не все в порядке со слухом. Обычно чем хуже у человека слух, тем громче он начинает говорить. Собираясь, подумал, что, наверное, имеет смысл сообщить хозяйке, что мы закончили, и попрощаться. Но хохот все еще продолжался, и я не решился прервать разговор, как мне показалось, только подходящий к своему апогею. Собрал «тревожный» чемоданчик, оделся и незаметно покинул квартиру.

Со времени моего ухода прошло еще что-то около получаса. Мне ожидаемо звонила та же женщина.

– Ой, вы ушли, а мне ничего не сказали! Разве так можно? Даже не успела вас поблагодарить.

Я постарался ее успокоить:

– Ничего страшного. Пожалуйста, не беспокойтесь. Не хотел прерывать ваш разговор. Да и не к вам, в конце концов, я приходил, а к вашей маме. Она меня и поблагодарила.

– Вы, наверное, думаете, что мне моя мама безразлична. Но это не так. Я люблю ее и любила всю жизнь. Знаю, мне ее будет очень не хватать, и внутренне к этому уже готовлюсь. А что вчера в разговоре сорвалась, простите, трудно во всем угодить старому человеку.

Не помню, когда это было. Мы тогда еще служили молебны в больничной часовне в честь святителя Луки Крымского. И ко мне после очередного молебна подошла одна наша прихожанка и рассказала удивительную историю.

– Батюшка, у меня есть дочь. Человек она взрослый, живет отдельно от нас в Москве и работает в коммерческом банке. В церковь дочь, в отличие от меня, не ходит, но факт, что мама у нее верующая, ни от кого не скрывает и даже, по-моему, этим гордится.

Так вот, вместе с ней в том же банке работает еще одна такая же молодая женщина. И такая же неверующая. Не так давно она похоронила свою маму. Похоронила и очень по ней тоскует. Рассказывает, что вечерами, бывает, плачет и просит маму, чтобы та приснилась ей во сне. Хочется ей снова увидеться со своей мамой, узнать, где она сейчас и каково ей там?

Мама к ней действительно пришла во сне и сказала: «Если ты хочешь со мной встретиться, то иди в церковь и причастись. Встретиться мы с тобой можем только через Чашу, через Причастие».

Та девушка хоть от церкви человек и далекий, но знала, что у ее коллеги мама молится и ходит в храм. Подошла она к моей дочери, рассказала свой сон и просит, мол, расспроси у своей мамы, что обозначает это ей неизвестное слово «причастие»? Чего от нее добивается ее мама?

Вспоминая эту удивительную историю, рассказанную мне нашей прихожанкой, я жалел только об одном. Жалел, что у меня не сохранился номер телефона женщины, донимавшей меня своими звонками, чтобы я пришел и причастил ее старенькую маму. И мы все никак не могли согласовать с ней день и час. Я бы ей обязательно позвонил и пересказал эту историю про причастие.

Преступление и наказание

Село Угрюмиха не то место, где шумят автотрассы федерального значения. Нет в нем каких-то крупных производств. И не только крупных. Вообще ничего нет. Был, правда, небольшой продуктовый магазинчик. Но когда в километре от Угрюмихи построили сетевой «Магнит», магазин закрылся сам собой. Незаметно и без объявления. Утром пришли бабушки за хлебом, а на двери замок.

Зато рядом с бывшим магазином на прирезанном к нему клочке земли хозяевам повезло построить вышку сотовой связи. Вовремя подсуетились и сдали в аренду монополистам сколько-то метров квадратных угрюмихинского подзола, поскольку сдавать землю в аренду оказалась выгоднее, чем торговать водкой и хлебом. Хорошая получилась вышка, высокая. С какой стороны ни погляди на деревню, ее отовсюду видать. В ясные дни вышка отражается в лучах солнца и, радуя глаз, переливается будто стеклянная.

Так что теперь в Угрюмихе два центра визуального притяжения: Свято-Архангельский храм, где настоятельствует отец Филипп, и стального цвета вышка сотовой связи. И стоят они в деревне словно иллюстрация известного марксистского тезиса о единстве и борьбе противоположностей и как свидетельство того, что прогресс имеет место быть даже в такой захудалой деревне, как Угрюмиха.

В то же время, несмотря на столь серьезный недочет, как отсутствие проходящей сквозь деревню автомобильной трассы федерального значения, москвичи активно скупают дома у местных жителей. Потому как в самой деревне, так и во всей округе воздух чистейший. И не только воздух, но и вода, что подается из артезианской скважины. И речка, где все еще водится рыба, и песчаные берега вдоль нее. Короче, не деревня, а сказка для дачника и рыболова. Беда больших городов – жизнь на нервах. В Угрюмихе о нервах можно не вспоминать. В Угрюмихе время остановилось.

Настоятель местного храма иеромонах Филипп еще на стадии возведения сотовой вышки пытался привлечь внимание общественности к тому факту, что вышка явно конкурирует с историческим памятником и нарушает веками сложившийся ландшафт. Но призыв батюшки не услышали или не захотели услышать, потому научно-технический прогресс одержал победу в отдельно взятом селе, а ретрограды остались в одиночестве. Зато сегодня у дачников нет проблем с сотовой связью и интернетом.

У отца Филиппа, несмотря на настоятельство, пусть и в сельском приходе, имелись послушания и на стороне, то есть вне пределов вверенной его окормлению деревни Угрюмиха. Указом владыки отец иеромонах в качестве духовника был обязан посещать ближайшую к его деревне зону общего режима. Службы в небольшой деревянной церквушке, построенной на территории зоны, вел молодой батюшка из числа недавних выпускников духовной семинарии. Основным местом его служения был центральный храм благочиния, где он подвизался в качестве чередного священника. Служить человек умел, но был еще слишком молод, чтобы общаться напрямую с сидельцами зоны. Беседовать по душам и принимать исповедь у заключенных благословили более опытного отца иеромонаха.

Зона общего режима подразумевает, что заключение в ней проходят люди, осужденные впервые. Или те, чьи преступления общество не рассматривает как слишком уж социально опасные. И есть надежда, что после освобождения бывшие заключенные одумаются и станут жить нормальной человеческой жизнью. К отцу Филиппу, человеку пожилому и рассудительному, население колонии относилось уважительно. И если у кого-то появлялось желание излить душу, он шел к священнику без опасения, что еще кто-то третий узнает о содержании их разговора.

Отец Филипп жалел заключенных. Особенно молодых, еще только начинающих жить. С ними он вел особо душеспасительные беседы. Имена тех, кто обращался к батюшке за советом, он записывал в отдельный помянник и на проскомидии старался поминать их в первую очередь. Однажды в храм к отцу Филиппу пришел один из заключенных. Батюшка не помнил, чтобы когда-нибудь общался с ним раньше. Человек еще молодой, но не юный, лет тридцати. Манера держаться выдавала в нем человека спокойного, рассудительного и еще уверенного в себе. Такие люди предпочитают больше молчать и слушать, нежели сами говорить. Они не стремятся наставлять или поучать. Такие скорее предупреждают, нежели просят.

Отец Филипп принял у заключенного исповедь, прочитал над ним разрешительную молитву и захотел ближе познакомиться с исповедующимся, задавая тому самые общие вопросы о том, как он молится и читает ли Евангелие. Духовника интересовало, есть ли у молодого человека семья и каковы его планы на будущее после освобождения.

– Какой у вас срок заключения?

– Восемь лет лишения свободы. Статья серьезная, разбой. Но поскольку первая судимость, то и отбываю наказание в зоне общего режима.

– Вот уж, глядя на вас, никогда бы не подумал, что вы разбойник. Предположил бы, что вы бывший военный или чиновник, руководитель среднего звена. Ваш вид никак не выдает в вас разбойника.

– А я и не разбойник, – чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил тот отцу Филиппу.

– Не понимаю, – переспросил батюшка, – наказаны вы за разбой. И в то же время утверждаете, что вы не разбойник.

– Я действительно преступил закон. В соответствии с Уголовным кодексом за совершенное правонарушение мне грозило до трех лет лишения свободы. Разбоем я никогда не занимался. Но во время следствия мне приписали и то, что я никогда не совершал. Причем ни для кого это не было секретом. Но я не стал отпираться. Суд прошел по ускоренному варианту. Я получил относительно небольшой срок в колонии общего режима с правом на условно-досрочное освобождение.

Ответ заключенного еще больше запутал отца Филиппа.

– Постойте, выходит, вы преступления не совершали, но отпираться тем не менее не стали. И до истины решили не докапываться. Почему вы соглашаетесь на явное беззаконие и не настаиваете на пересмотре дела? И еще, слушая вас, невольно возникает помысл, что таких, как вы, в зоне немало?

– Каких таких? – переспросил заключенный.

– Ну вот таких, невиновных.

– Ошибаетесь, батюшка. Невиновных здесь нет. Каждый в чем-нибудь да виновен.

– Как – нет?! А вы? Ваш собственный пример не свидетельствует ли об обратном?

– Если бы прокурору стало известно обо всем, что я на самом деле успел натворить в своей жизни, то меня бы ждала расстрельная статья.

Отец Филипп задумался. Прервав молчание, он спросил:

– Да, но ведь, кроме вас, этого больше никто не знает. Зачем же вам соглашаться на столь длительный срок заключения? Восемь лет – это немало.

– Шесть, или восемь лет, или десять. Это уже не мне решать. Молодой был, и то, что когда-то натворил, все это было по глупости. Становясь старше, я понимал, что просто так мне это с рук не сойдет. Сперва это был только страх наказания от людей. Но люди за мной не пришли. Мое преступление до сих пор не раскрыто. Можно бы и успокоиться. Но нет, неожиданно накрыло чувство покаяния «за содеянное». Душа заболела, потому и в церковь пришел. Я уверовал в Бога. Специально поехал в один далекий монастырь поговорить с духовным человеком. Знакомые посоветовали к нему съездить.

Я увидел этого человека, поверил и открылся ему. Рассказал обо всем в исповеди и спросил, что мне делать? Он ответил:

«Молись и проси Христа, чтобы суд за твой грех совершился бы еще здесь, на земле. А не там, где покаяние уже невозможно. Лучше быть наказанным и пострадать здесь, а не в вечности». Я стал молиться.

Ввязавшись в случайную драку, даже не думал, что все вскоре обернется именно так и я за то, чего не делал, получу целых восемь лет. Но я каждый день вспоминаю ту мою молитву с просьбой о наказании за грех еще здесь, на земле. Без ропота принимаю в очищение от реально совершенного мной злодеяния. И благодарю за Его снисхождение ко мне, всего только восемь лет заключения.

В храме в самой Угрюмихе те же дачники бывают редко. Но все же несколько таких семей, приезжая летом на дачи, причащают детей на воскресной литургии. Иногда и сами причащаются. Чаще остальных летом на службах можно было увидеть Анастасию, молодую женщину лет тридцати пяти. В храм они приходили вдвоем с дочкой дошкольного возраста. И никогда отец Филипп не видел рядом с ними мужчин, ни дедушки, ни папы, из чего сделал вывод, что Анастасия, скорее всего, воспитывает маленькую дочь в одиночку.

Добродушная Настя нравилась старому священнику. Ему всегда были симпатичны люди простые в общении, не кичащиеся учеными степенями, дипломами или достатком. Он терпеть не мог в людях равнодушия и радовался, видя, как кто-то отзывается на нужду другого, помогая ближнему, хотя бы в малом. По мнению отца Филиппа, Настя была именно таким человеком. Потому когда он видел Настю с девочкой входящими в храм, то неизменно испытывал чувство радости. Еще батюшка любил детей. Собственные его дети давно уже выросли, а внуки к деду в деревню приезжали редко. А как подросли, так и вовсе перестали бывать.

Зная напряженный ритм жизни своих москвичей и боясь показаться назойливым, в общении с близкими удовлетворялся нечастыми разговорами по телефону и смайликами от внуков в ответ на его поздравления с именинами и днями рождений. Потому маленькая дочка Анастасии превратилась для отца Филиппа в отдушину. С ней они могли вдоволь наиграться и похохотать. С ребенком батюшка сблизился даже быстрее, чем с мамой. Настя, входя в общение с отцом Филиппом, поначалу проявляла осторожность, и добрые их отношения установились не сразу. Года два понадобилось, чтобы между священником и Анастасией возникло доверие, переросшее в дружбу. Однажды в разговоре с отцом Филиппом молодая женщина рассказала о том, как однажды, когда она еще только становилась подростком, ее отец, будучи пьяным, воспользовавшись отсутствием мамы, стал ее домогаться.

– Слава Богу, он был настолько пьян, что ему не удалось удержать меня и я смогла вырваться из его рук и убежать из дома. Маме об этом я рассказывать не стала, а отец, протрезвев, вел себя как обычно, так, словно ничего и не произошло. Мне кажется, он не помнит о том своем ужасном поведении. Зато я не смогла забыть безумных глаз моего дорогого папочки. Его влажные руки, лицо, запах перегара навсегда врезались мне в память. Продолжая любить отца, я весь свой остаток детства испытывала страх, стараясь никогда не оставаться с ним дома вдвоем. Помню это свое странное раздвоение – чувство страха перед отцом и одновременно дочернюю любовь к нему. Зато в отношении к другим мужчинам я уже не терпела никаких компромиссов.

С тех пор во всем мужском роде я видела потенциальных врагов. При всей моей ярко выраженной женственности отношения с мужчинами вызывали у меня отвращение. Но надо было устраивать жизнь, я вышла замуж, когда мне было уже около тридцати. К счастью, мой муж – моряк. И дома большую часть года его не бывает. Притерпелась, зато вот оно мое счастье. – И она показала на дочку. – Мой муж прекрасный человек, но я даже в отношениях с ним не могу раскрыться как женщина и дать ему почувствовать себя по-настоящему любимым. Так и живу с постоянным чувством вины перед ним.

Однажды после воскресной литургии, причастив ребенка, Настя подошла к отцу Филиппу и попросила его молитв об отце.

– Беда, батюшка. Мой папа ехал из Москвы на дачу. Загрузил всяким хламом багажник, вдобавок еще и прицеп. Въехал в райцентр, за ним уже и родительская дача. Навстречу ему мальчик на велосипеде. Знаете, как они сейчас любят ездить – за руль руками не держатся, а педали крутят. Оставалось буквально несколько метров, чтобы им поравняться. Не знаю, что там случилось, может, на камень колесом наехал, но велосипед бросило прямо на папин «жигуленок». Отец попытался увернуться и резко крутанул руль вправо. Он бы успел уйти от столкновения с велосипедистом, но совсем забыл про прицеп. Короче, мальчик погиб, и теперь во всем винят моего отца. Батюшка, помолитесь, пожалуйста, я за маму волнуюсь. У нее такое слабое сердце.

Разбирательство затянулось на полгода. Отец Филипп молился о благополучном исходе дела. Это же так понятно, говорил себе батюшка, водитель в этой ситуации не виноват. Как можно обвинить невиновного?

Анастасия в очередной свой приезд на дачу снова зашла в храм, подошла к отцу иеромонаху и задала тревожащий ее вопрос:

– Батюшка, я молилась вечерним правилом и вдруг подумала: а что, если для моего отца эта авария – возмездие за то, что он пытался сделать когда-то со мной в детстве? Что, если Бог ему за меня отомстил?

– Настя, я не думаю, что Бог станет мстить человеку, о котором молятся его собственные дети. Бог, если и попускает кому-то страдать, так для его же вразумления и покаяния. А как же мальчик? Погиб ребенок. Мстить за тебя твоему отцу, лишая жизни кого-то третьего? Подумай, насколько это в логике Промысла Божьего?

В ответ на вопрос священника, известно ли ей что-нибудь об этом ребенке, Анастасия рассказала:

– Да, конечно, мы с мамой наводили о нем справки. Ребенок из неблагополучной семьи. Рос предоставленный самому себе. Третировал практически всю округу, но по причине его малолетства никто ничего не мог с ним поделать. Отличался жестокостью к животным. Вешал кошек. Однажды облил бродячую собаку жидкостью для розжига и подпалил бедное животное.

– Какая страшная судьба! – выслушав Настю, произнес священник. – Думаю, в том, что он стал таким, есть и наша общая вина. Безнаказанность неминуемо ведет человека к погибели. Не важно, маленький он или большой. Страх перед возмездием заставляет жить по правилам.

Прошел чуть ли не год после того несчастного случая. Судья, по словам Насти, решил сделать это дело показательным для всех автолюбителей и приговорил Настиного отца к шести годам заключения в зоне общего режима. А еще месяц спустя Настя позвонила отцу Филиппу и сообщила, что отбывать наказание он будет в зоне по соседству с Угрюмихой. Той самой, которую окормляет отец Филипп.

В телефонном разговоре Настя рассказала, что надеется на то, что отец, угодив в места не столь отдаленные, будет иметь достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей жизни и сделать нужные выводы. О чем она все это время и молилась. Для отца иеромонаха было понятно желание Насти привести отца к покаянию и вере в Бога. Кому из верующих не хотелось бы видеть в храме своих близких?! Вот и Настя не стала исключением. Единственно, о чем она просила отца Филиппа, чтобы в случае общения с ее отцом батюшка не выдавал, что ему известна история их отношений с дочерью.

Действительно, со временем Настин отец стал все чаще появляться в храме, построенном на территории зоны руками самих же заключенных. Пришел день, и мужчине захотелось пообщаться с отцом духовником. Они много говорили друг с другом и о Христе, и о покаянии. Отец Филипп спросил Настиного отца:

– Как вы отнеслись к вынесенному вам приговору? Вы согласны с тем, что ребенок погиб по вашей вине?

Тот помолчал и спустя несколько секунд ответил:

– Знаете, батюшка, если подходить беспристрастно, то в этом конкретном случае я не считаю себя виновным в гибели мальчика. Скорее это все-таки несчастный случай. Я как мог пытался предотвратить наезд, но оказался бессилен перед обстоятельствами.

– Вы думаете подавать на пересмотр дела?

– Пересмотр дела? – переспросил Настин отец. Лицо его стало жестким. – Нет, я на пересмотр подавать не буду. Да, в этом конкретном случае я не считаю себя виновным, но это не значит, что я ни в чем не виноват и не должен ни за что отвечать.

Много лет назад, когда моя дочь еще была подростком, в отношении нее я совершил настоящее преступление. Все эти годы камнем лежит у меня на душе память о том, что я тогда чуть было не натворил. За то давнее преступление Бог здесь и сейчас призывает меня к ответу. И знаете, я Ему за это благодарен.

И он принялся вспоминать. Ему было трудно говорить. На глазах появились слезы, но он не умолкал. Слезы его душили, он прерывался, делал глубокий вздох. И, не щадя себя и не оправдываясь, продолжал говорить.

Отец Филипп в это время сидел рядом. Прикрыв глаза, он молился, выслушивая его спонтанную исповедь. Слушал и благодарил Бога, что вновь стал свидетелем самого главного чуда на земле – возвращения человека к жизни.

Наступила зима. Дачники разъехались по теплым квартирам. Угрюмиха опустела. Неожиданно во время воскресной литургии батюшка увидел входящую в храм Настю вместе с дочкой и незнакомым ему мужчиной на вид лет около сорока.

После службы все трое подошли к отцу иеромонаху.

– Батюшка, познакомьтесь. – Она взяла под руку своего спутника. – Это мой муж. Мы с дочкой ему о вас столько рассказывали, что ему самому очень захотелось увидеть отца Филиппа. Сегодня мы приехали все втроем поблагодарить вас за молитвы и поделиться радостью.

Папа не соглашался, но я все равно подала ходатайство на пересмотр его дела. И суд высшей инстанции отменил приговор как не имеющий основания. Отца освободили, и теперь его дело отправлено на доследование. И есть надежда, что за решетку его уже не отправят. Ну разве это не чудо, батюшка! – сказала Настя и положила головку на плечо своему мужчине.

Не могу не поделиться несколькими известными мне историями. Подводя под единый знаменатель, я бы их определил как «странные». На мой взгляд, ни одна из них не имеет логического объяснения. Ими я могу только поделиться, но даже не пытаюсь что-либо объяснить, поскольку все они выходят за рамки привычной нам объективной реальности. Рассказаны они мне людьми, чьему слову я доверяю, кого знал или знаю уже далеко не первый год. Кто-то из них и сам для меня загадка, но усомниться в их здравомыслии и порядочности у меня нет никаких оснований.

Ночной звонок

Теперь, после того как я на стене в храме вывесил номер моего сотового телефона, мне приходится отключать его на ночь. Поскольку именно ночью вдруг у кого-то появляется непреодолимое желание позвонить священнику и поинтересоваться, на самом ли деле это его номер? Потом вежливо извиниться и положить трубку. Такое бывает, слава Богу, нечасто, но для того чтобы, однажды проснувшись, потом потерять сон на целую ночь, довольно и одного звонка. Утром проверяю входящую корреспонденцию. И тогда уже отвечаю. Однажды, проснувшись, я увидел у себя на телефоне девятнадцать непринятых звонков от одного и того же абонента. Звонила знакомая молодая женщина. Несколько лет назад я крестил ее ребенка, а с ее родителями мы общаемся уже лет двадцать, не меньше. Звонки начинались с часу ночи и продолжались до трех часов утра с перерывами в пять или десять минут. Такого числа звонков, тем более от одного человека, да еще ночью, я не получал никогда. Увидел и ужаснулся, недоумевая, что такого могло случиться, чтобы я так экстренно мог понадобиться в этот двухчасовой промежуток. Для полноты картины должен добавить, что моя знакомая – действующий сотрудник московского уголовного розыска, на то время успевшая проработать там уже целых десять лет. Когда проснулся, у меня на часах было что-то около семи. Я ей немедля перезвонил.

– Батюшка, вы даже не представляете, что этой ночью мне пришлось пережить. Столько лет отработав в уголовном розыске, я была уверена, что в этой жизни видела уже все, и считала, что удивить, а уж тем паче напугать меня невозможно. Как я была наивна! К трем часам утра, когда начался рассвет и этот ночной кошмар наконец закончился, я, подойдя к зеркалу, увидела в нем свое отражение и вновь ужаснулась. Лицо в слезах и соплях, в одной руке телефон, другая судорожно прижимает к груди икону. Я вам звонила без остановки. Видел бы меня в тот момент кто-нибудь из моих сослуживцев! Сейчас с вами разговариваю, вспоминаю мой ночной кошмар, и уже сама начинаю сомневаться: а было ли это на самом деле?

Ладно, если бы то, что случилось, произошло в каких-то экстремальных обстоятельствах, в непроходимом лесу или болоте. Так нет же! Сейчас мы с мамой и дочкой живем у себя на даче по соседству с вашей деревней. Наши мужчины остались в Москве и работают, а мы – женская половина – в отпуске практически на все лето. Мама уже на пенсии, у меня льготный отпуск и еще плюс взяла полмесяца за свой счет. Все ради ребенка, чтобы хоть на лето вывезти ее из Москвы.

Живем скромно, тихо-мирно. Никаких излишеств, злоупотреблений или споров с соседями. Днем ходим гулять в лес, на речку, по деревне пройдемся. Время от времени ездим в магазин за продуктами. У нас нет врагов. На выходные приезжает муж, везет с собой нашего дедушку. И мужики наши народ вменяемый, пьянок не устраивают, и музыка у нас по ночам не орет. И захочешь придраться, так не к чему. Никому не мешаем.

На отдыхе мы с мамой ложимся поздно. Вчера после ужина уложили малышку, а сами уже за полночь пили с мамой чай и проговорили еще почти до часу ночи. Наконец стали расстилать постели. Мама внизу, а я на втором этаже рядом с дочкой. Мама еще пошла в туалет. Туалет у нас летний, на улице, здесь же на участке. Она ушла, а я спустилась вниз и ждала ее, чтобы закрыть дверь на щеколду. За ней уже приходится проверять, может и забыть.

Ее не было всего минут десять. Что там произошло, она не знает, во всяком случае, говорит, что не помнит. А когда вернулась домой, то это уже была не она. Моя мама, милая, предельно тактичная, хрупкая женщина, во мгновение ока превратилась в нечто совершенно противоположное, обратное. Едва переступив порог, она принялась кувыркаться через голову. И колесом бы пошла, но дача не стадион, места мало, и она ограничилась одними кувырками. Мама просто фонтанировала непонятно откуда вошедшей в нее энергией. Потом вдруг перестала кружить, поднялась на ноги, выпрямилась, застыла и рычит. Я смотрю на нее и понимаю: это реально Вий, а не моя мама. «Вий» заговорил страшным мужским басом. Сперва непрекращающиеся кувырки в исполнении старого, больного человека, вдобавок к ним этот страшный мужской бас заставили меня вспомнить и о Боге, и о Церкви. Благо номер вашего телефона у меня сохранился в телефонной книжке. Хотела вам обо всем рассказать и везти маму в храм, чтобы вы там над ней помолились. Я подумала, что в храме у нее все это сразу же прекратится. Или вы бы к нам сами приехали со святой водой, маму этой водой окатили и помолились, чтобы вышла из нее эта непонятная сила. Я вам звоню, а вы не берете трубку. Тогда я стала звонить отцу:

– Папа, приезжай немедленно! Что происходит?! Я сама ничего не понимаю, что здесь у нас происходит. – Отец слышит, как мама рычит, не переставая, и меня спрашивает:

– Дочь, что у вас там за мужик рычит?! Откуда он у вас там появился?

– Папа, это не мужик, это твоя жена рычит!

Папа – человек военный, созванивается с моим мужем, и они вдвоем ночью мчатся сюда к нам на дачу. Мама продолжает уже не рычать, а хрипеть. Глаза страшные, кровью налились. На меня смотрит, ловит взглядом, не отрываясь, и я понимаю: еще минута, и она на меня бросится. А силища в ней неимоверная. Я тоже человек при погонах, привыкла находить выход из любых ситуаций. Знаю, если существует угроза, бей первым. Но как бить и чем здесь бить? Бить в любом случае мне придется мою маму. Как бы мне ни было страшно, я ни на миг не забывала, что передо мной мой любимый человек.

Хватаю со стены икону Божией Матери и бросаюсь к маме. Ее при виде иконы опрокидывает навзничь, и она заходится в конвульсиях. Ложусь прямо на нее, сую ей в лицо икону и даже начинаю кричать что-то наподобие молитвы. Мама, словно необъезженная лошадь, пытается меня сбросить, рычит и плюется. Плюет она не на меня, плюет на икону. Думаю, если бы не образ, она бы меня отшвырнула, но Божья Матерь припечатала ее к полу.

Что, вы думаете, с ней было потом? Ее лицо на моих глазах буквально в течение нескольких секунд меняется совершенно, до неузнаваемости. Это уже не моя мама, это реально лицо и ненавидящие глаза неизвестного мужчины. Это лицо я очень хорошо запомнила и даже могу составить его фоторобот. Потом глаза посоловели и закрылись. Мама будто заснула, и ее лицо стало таким же узнаваемым, как и прежде.

Когда приехали наши мужчины, мама спала. В то, что я им рассказала, они, по-моему, не поверили. Да я и сама бы не поверила, если бы не видела собственными глазами. Правда, ночной погром на даче до их приезда я разобрать не успела, да и сил у меня на это уже не оставалось. Слава Богу, ребенок был наверху, проспал все это время и ничего не видел.

Я выслушал ее рассказ о событиях этой ночи и предложил:

– Если есть еще силы, везите маму к нам в храм. И будем думать, что нам с ней дальше делать.

– Ох, батюшка! Думаю, сейчас не стоит. Во всяком случае, сейчас. Мама спит, и слава Богу. Недавно просыпалась, но ничего не помнит о том, что с ней было ночью. Воды попила и вновь заснула. Пусть спит. Знаете, как говорят, «не буди лихо, пока оно тихо».

Спустя месяц мы вновь созванивались с той моей знакомой. С ее мамой больше ничего такого не повторялось. Она так ни о чем и не вспомнила, потому ехать в Александров к духовнику, как я советовал, не захотела.

Поездка в Полесье

Мой старинный товарищ отец Виктор рассказал мне одну странную историю из своей жизни, еще в тот ее период, когда он не был священником. Эту историю я даже описал в одном из своих первых рассказов. Но жизнь продолжается, и у нее появилось неожиданное продолжение. Потому, прежде чем говорить о продолжении, приходится возвращаться к истокам.

Будущий отец Виктор в девяностых годах прошлого века проходил службу в Минском ОМОНе. Как он сам мне рассказывал, поручили ему охрану какого-то местного минского предпринимателя.

– Мой бизнесмен задолжал крупную сумму денег. Пытался заработать и рассчитаться с кредиторами, но долг потребовали вернуть немедленно. До объявленного срока оставались считаные дни. Кредиторы оказались людьми серьезными, и ждать от них можно было всего чего угодно. Тогда он и нанял меня в качестве своего телохранителя.

Я при оружии сопровождал его в течение всего дня. Вечером провожал до дома. У них прямо рядом с подъездом была установлена телефонная будка. Сотовых телефонов тогда мы еще не знали, потому звонить приходилось, прибегая к услугам общественной телефонной связи. Мой клиент заходил в будку и звонил жене, предупреждая ее о своем возвращении. Вместе с ним я поднимался на этаж и сопровождал его вплоть до самой двери.

В очередной раз утром поднимаюсь к нему на этаж. Звоню в дверь. Шеф сам открывает и сразу с порога:

– Виктор, сегодня мы отправляемся в поездку. Едем с тобой в Полесье. Добрые люди подсказали один полезный адресок. Говорят, глушь полнейшая. И будто принимает по этому адресу одна ветхая старушонка. Обращаются к ней с любыми проблемами, всех принимает, никому не отказывает. И денег ни с кого не берет.

– И что, реально помогает?

– Думаю, если бы не помогала, никто бы к ней и не ездил.

Мы поехали и добирались до той деревни целых полдня. От Минска не сказать чтобы очень уж далеко. Но, как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. А там еще и болота. В такую глухомань забрались, что даже я, выросший в деревне, таких мест не припомню. Короче, одинокий хутор на краю болота, или, как говорят в наших местах, «дрыгва».

Полесье – земля лесов, рек и болот. Партизанский край. Во время войны с немцами те без нужды на болота старались не соваться. Жителей тамошних мест называют «полешуками». Они и внешне отличаются от остальных белорусов, и язык у полешуков отличается от белорусского. Сегодня, когда молодежь из Полесья все чаще уезжает учиться и оседает в больших городах, эта языковая разница уже не так слышна, но еще всего лишь век назад эти отличия были куда существеннее.

Подъехали к домику. Домик старый, стоит – в землю врос. Крыша то ли соломой, то ли камышом крытая. Короче, полный раритет. Из машины вышли и ждем. Гадаю, зачем мы сюда приехали? Открывается дверь, и появляется бабушка. В руке у нее клюка, сама такая согбенная и старая-престарая. Идет – «бородою землю метет». Показала она клюкой на шефа и говорит:

– Подойди. – А мне: – Ты там стой.

Подошел он к ней. О чем-то они с бабушкой пошептались, что-то она ему сказала, повернулась и ушла к себе в дом. А мы с клиентом отправились обратно в Минск. Едем, а мне интересно, какие у современного столичного предпринимателя могут быть общие дела с такой ископаемой старушкой? Что она ему такое могла сказать и чем помочь? Попробовал расспросить, а он молчит, не отвечает. Наверное, и сам понял, что зря катались.

Уже вечером возвращаемся в Минск. Подъехали к дому. Он идет в телефонную будку, как обычно, звонить жене. Зашел и тут же выходит. В руках у него большой прямоугольный сверток, завернутый в обычную газету.

– Витя, ты только посмотри! Этого же не может быть. – И вручает мне сверток.

Разворачиваю, в нем доллары. Новенькие пачки, перевязанные банковскими ленточками. Купюры совсем свеженькие, и номера на них по порядку один за другим. Короче, весь его долг, вся сумма с процентами и пени. Все там. Тютелька в тютельку.

– Не обманула бабка. Звони, Витя, вот тебе номер. Пусть приезжают сюда к дому, скажи, шеф готов рассчитаться.

Пока кредиторов ждали, вспоминал недавнее время. Когда Союз еще только начинал распадаться, наша Марьиногорская бригада специального назначения воевала с турками в Карабахе. Мы совершали вылазки на перехват турецких караванов с оружием и деньгами. Там этих долларов была тьма-тьмущая, миллионами отбивали. Такие же новые пачки, в больших пластиковых упаковках. Мы, тогдашние советские ребята, были совсем простые и даже не знали, как они выглядят, эти самые доллары. Представляешь, мы ими грелись, используя в качестве топлива для наших костров. Целыми упаковками кидали их в огонь. Горели, а куда они денутся. Только здорово воняли, потому что новые и краска из них еще не выветрилась.

Когда много лет спустя, уже став священником, он рассказывал мне об этой поездке, то и сам недоумевал, как могло такое произойти. И задавался вопросом: чем расплатился с бабушкой тот предприниматель? Что отдал ей взамен? Понятно, что старенькую бабушку с домиком на краю гиблой «дрыгвы» деньги не интересовали.

Заначка

Не так давно умерла одна моя хорошая знакомая. Человек с необычными природными дарованиями. В конце своей жизни она покаялась. Я причащал ее в больнице, и умирала она как христианка. Хочу пересказать про нее одну историю. Она никогда ничего мне не рассказывала просто так, но и не требовала, чтобы ей верили. Этот ее рассказ тоже про доллары и тоже из тех же девяностых. Не знаю, где она тогда подвизалась, но это и не важно. Даже если бы я это знал, то рассказывать все равно бы не стал. Общаясь с ней, я все чаще вспоминал прочитанную в юности книжку братьев Стругацких со странным названием «Понедельник начинается в субботу». И пришел к выводу, что если это и фантастика, то лишь наполовину. А упоминаемый в повести «Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства» мог бы существовать и на самом деле. Дальше поведу повествование от лица той моей знакомой: