Читать онлайн Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады

Пролог

Когда я думаю об отце, я вспоминаю, что он всегда забывал чашку на столе. Не допивал чай. Уносился куда-то к новым записям, заметкам, книгам – он вечно громоздил одну на другую, пока они все с грохотом не падали, – к расчётам, профилям на полях, метелям, вихрям. Он сам был как вихрь. Иногда чай так и стоял нетронутый. В любом случае отмывал его чашки всегда я – тихонько, медленно, солью и специальной тряпочкой, пока разводы не исчезали. Чашки были: чёрная, красная и салатовая – моя любимая.

– Руки испортишь, – говорил отец, когда его вихрь ненадолго замедлялся и он успевал разглядеть меня. – Нашёл сокровища! Я новые принесу.

Я не хотел новые. Каждый раз, когда чашка проступала из-под налёта, подставляла салатовое брюшко, – каждый раз мне казалось, что я обнуляю время. Чашка чиста, и, значит, дни начнутся заново. И не настанет тот, в котором мне придётся расстаться с отцом.

О том, что мне придётся с ним расстаться, я, кажется, знал вообще всегда. Не могу сказать «сколько себя помню» – я очень мало себя помнил в те дни; вообще считал, что помнить прошлое людям не положено. Мы всегда жили с отцом в домике в лесу, и рано или поздно мне надлежало этот домик покинуть навсегда – вот и всё, что я знал, но мне хватало. Оставить полосатый коврик в спальне и ещё один, с узкими полосками – в гостиной. Оставить вазу, в которой по особому расписанию менялись листья – дубовые, кленовые, берёзовые. Бордовые, иссохшие. Отец всё норовил сбить очерёдность, но я не давал, и так пока он не сказал, что я его пугаю. Тогда я стал нарочно путаться, но редко – у меня было собственное, тайное расписание в расписании, в которое отец так и не вник.

Отдельно я заранее горевал по солонкам – их было две. Весенняя – в виде белой птички и зимняя – из хрусталя и серебра. Иногда отец доставал зимнюю и летом тоже, унизывал пальцы кольцами, и губы у него в такие дни казались ещё тоньше обычного. Я ни о чём не спрашивал. Про птичку отец всегда говорил, что отпустит её в тот день, когда я уйду.

– То есть это застывшая живая птица?

– Да, тебе на счастье.

Мне казалось, что горе моё, когда я уйду, будет слишком огромным, невозможным за один раз, и поэтому каждый день как бы немного прощался – с умывальником, у которого носик был свёрнут чуть набок; с чашками; с круглым нашим столом – у него ножка внизу ветвилась на три когтистые лапы; с кроватью на втором этаже; с сушёной мятой на карнизах; с чернильными ручками отца – он их везде разбрасывал – и с чернильными пятнами на его пальцах; с его манерой разговаривать с ростками. Весной у нас весь дом напоминал оранжерею – так много везде стояло рассады.

Я прощался с рассветами, которые лучше всего виделись из моего окна – мне кажется, несколько раз отец даже устраивал парочку лишних, чтобы я посмотрел, – со скрипом снега на крыльце зимой и с белками, которые садились на руку. С тем, как отец говорил им:

– Вы отвратительные грязные животные. Нет, я не дам вам больше семечек, вы их попрячете и забудете. Нет, приходите завтра.

Поэтому, когда теперь мне вновь и вновь напоминают, кто мой отец на самом деле – кем он был на самом деле, – я надеюсь, что кто-то сейчас моет его чашки. Мне говорят, что я в таких беседах будто задёргиваю шторы изнутри, но это не так. Я заколачиваю ставни.

Глава 1

– Какой тебе ещё рынок?

Отец, как всегда, на Каштана не смотрел. Куда угодно: на тарелку с оладьями, на хрустальные блюдечки с вареньем, на письмо в собственной руке – отцу вечно носили письма самые разные птицы, от ворон до снегирей, – куда угодно, только не в глаза. Нахмурился, исправил походя:

– Это розетки, а не блюдечки, сколько раз говорить. Откуда ты взял рынок?

За окном уже рассвело – уныло и устойчиво. Отец иногда быстро-быстро оглядывался и поворотом кисти делал заоконный свет чуть ярче, но сегодня они сидели так, при лампах. Одна, набухшая жёлтым светом, как груша – соком, свисала с потолка, и когда Каштан однажды спросил, как вообще она работает, отец ответил: да не обращай внимания, её вообще не должно быть здесь.

– Так что-что там с рынком?

Когда отец не отвечал Каштану, Каштан замолкал. Когда Каштан не отвечал отцу, тот спрашивал снова и снова, чаще и чаще, и так пока не оказывался рядом и не сжимал тонкими пальцами Каштановы плечи. Или ещё мог, наоборот, неожиданно стать мирным, рассеянным даже, отложить письма, позабыть дела, пожать плечами, как сейчас:

– Не хочешь – не рассказывай.

И так и оставался за столом, смотрел не на Каштана всё равно – в окно за его спиной. Мягко смотрел, как будто небо ещё только розовело, только ступали на него рассветные кошачьи лапы. Это отец придумал про кошку рассвета, и отец же рассказывал Каштану: мол, если тихо сидеть ранним утром, не спугнуть, то обязательно увидишь хотя бы, как хвост мелькнёт. Да, застынет потом еловой веткой, да, саму кошку не поймаешь, не услышишь, но караулить-то всегда можно. Это наш с тобой секрет. Поэтому сейчас Каштан спросил:

– Отец, кошку увидел?

Вот, пожалуй, когда Каштан пытался пошутить, отец нет-нет да смотрел прямо. Будто удивлялся: это что, мой сын так говорит? Это его я вижу?

– Кошку?.. А, нет, кошка давно скользнула выше по небу, исход с тобой. На рынок не пойдём.

– А ты бывал на рынке?

– Приходилось.

– И там правда прилавки, и ягоды в корзинах, и рыбы лежат во льду?

– Как же ты любишь новые слова! Нет, не было там рыб, у нас море не рядом. Ягоды ещё могут быть. Где ты узнал?

Всё упиралось в новую книгу. О, что это была за книга! Обложка – бело-красная, полосатая, как леденец, который отец как раз накануне сюрпризным жестом вытащил из кармана куртки. Каштан таких леденцов ещё ни разу не видел и таких книг – тоже. Новые, не отцовы, книги в их доме вообще появлялись редко и в основном набраны были мелкими буквами и на плохой бумаге, и картинки там если и мелькали, то смазанные, нецветные – буро-зелёные или серые. Отец такие книжки не ценил: проглядывал на ходу и отшвыривал в угол, где они исчезали, не достигнув пола. Если всё сохранять, что само в доме сотворяется, – места не напасёшься. Иногда Каштан успевал эти ненужные книги заметить первым и уносил к себе в спальню, наверх. Хранились у него, например, справочник по строению рыб, и история приключений доблестного рыцаря, и некий сводный список замков с описаниями – в предисловии автор честно признавался, что большая часть замков в наши дни лежит в руинах и он и сам не знает, для чего свёл обрывочные сведения воедино. Из любви к порядку разве что.

Но эта книга возлежала на столе в гостиной, и обложка её блестела. Эта книга не сомневалась, что имеет право тут быть. Может быть, эта книга была уверенней в себе, чем сам Каштан.

– Где ты узнал?

– Я прочёл в книге. Принести?

Отец кивнул, будто не сразу и расслышал, что именно Каштан сказал. И губы – только что были обычные, такими можно есть варенье и оладьи – вдруг стали тонкие и тёмные. О, как же Каштан это не любил – когда отец будто подёргивался тенью, весь делался царапина, расщелина, глухая нора, чёрная вода.

Книга блистала и благоухала: открой меня, любуйся мной, я томно распахну страницы и покажу тебе лошадей и лужайки, рыцарей и рынки. Каштан принёс её, неловко прижимая к себе, боясь оцарапаться об угол, и выложил на стол. Обложка слишком яркая для кухни. Красный подходит к отцовским губам. Каштан, в своей коричневой рубахе и зелёных штанах, совсем померк на этом фоне. Ой, что будет.

Отец медленно откинул обложку – задел свою же чашку, та заскользила по столу, брызнул остывший чай. Каштан вскочил за тряпкой. Отец переворачивал страницы и вскинулся вдруг:

– Не может быть так быстро.

– Прости, что?

– Да я просил их, я их умолял… Не может быть так быстро! Ай, как плохо, прах побери, да чтоб их пересоздали!

Отец часто ругался, но пересозданием на памяти Каштана – только один раз. Вообще, он как-то очень уж переживал – так резко махнул рукой, что уронил-таки розеточку с вареньем, и даже не собрал осколки одним движением кисти – только зашипел. Но у Каштана оставался ещё один непроизнесённый вопрос, – такие нельзя накапливать, они потом мешают спать и перепутываются. Поэтому он спросил:

– Ты говорил, снаружи очень мало людей, но книжка говорит, на рынке – много.

– Да мало ли что я говорил… Здесь рядом рынки есть? Нет. Я говорил о лесе, не о городах.

– А в город нам тоже нельзя, да? Я хочу флажки. Такие красные и белые флажки, которые иногда натягивают между прилавками, если те крытые.

– Да я принёс бы тебе эти драные флажки!..

Тут отец замер и правда потащил из кармана рубашки мятые флажки – красные, красные на белой верёвке, жёлтые, снова красные… Они не кончались, и отец сдался первым и остановился, махнул рукой.

– Спасибо, – поблагодарил Каштан.

– Да не за что. Ты ведь и врать не умеешь толком, верно?

– А зачем мне врать?

– Чтоб в мире, где много людей, остаться в живых. Чтоб на рынке тебя не обсчитали. Давай, скажи: сегодня небо синее.

– Оно не синее.

– Я вижу. Повтори.

– Сегодня небо… синее немножко.

– Нет.

– Сегодня небо серое с уклоном в синий.

– Нет. Ты что, не в силах произнести прямую ложь? Давай, скажи: я живу в городе.

– Нет, я живу в лесу.

– Ты идиот?

– Да.

– Вот и объяснились.

Отец вскочил. Иногда, когда злился, он мог унестись чёрным ветром через окно, но тут только вздохнул. Лампа моргнула и почему-то стала светить тускло, мутно-зелёным.

– Ну, собирайся, что же.

Отец наступил в варенье, скривился и всё-таки пощёлкал пальцами, чтобы осколки вперемешку с раздавленными ягодами прыгнули в большую миску. Вынести потом…

– Понимаю, что ты хотел пойти один, но я тебя провожу. Будь это хоть сто тысяч раз запрещено. – Отец фыркнул. – Кто признает во мне меня?

Каштан совершенно не хотел идти один. Он вообще был бы счастлив никуда не идти. Но этого он говорить не стал, просто спросил:

– А кого в тебе могут признать?

– О-о, – отец закатил глаза. – Ещё поймёшь, Каштан. Ещё наслушаешься.

Вышли затемно, и отец держал Каштана за руку. Лес был тёмный, чужой, как будто нарисованный кем-то очень печальным, очень мрачным, и ни одной рассветной кошки в нём водиться не могло. Всё скрипело, хрустело и царапалось, как будто лес стал новой, неразношенной одеждой – тут топорщится, там жмёт. Каштан умудрился даже пропустить паутину – так и влип в неё на ходу всем лицом, и отец, выругавшись, долго оттирал собственным жёстким рукавом и щёки Каштана, и лоб. На чёрной ткани остались бело-серые разводы, на Каштане – розовые пятна. Немного паутины попало и в рот тоже, и чем-то она напоминала молочную пенку.

– Я ничего тебе не могу сказать, – говорил отец, глядя куда-то во тьму и сам оскальзываясь на мху, которого ещё вчера и вовсе не лежало в этих местах. – Я не должен тебе это рассказывать. Поэтому я сейчас буду говорить с деревьями, а не с тобой, а ты слушай и, если что, говори: «Дерево не понимает». Это не ложь, они и правда не поймут, им не до наших развлечений. Понимаешь?

– Но для чего рассказывать деревьям, если… Ай!

Как будто самый воздух им противился и то леденел, то теплел, и в любом случае идти по лесу, всегда такому ясному и родному, сейчас было как раздвигать руками воду или самый тяжёлый сон.

– Я знаю, знаю, что мы не должны сюда высовываться, – отец с усилием придержал очередную выставленную поперёк дороги ветку и пропустил Каштана вперёд. – Точнее, я не должен. Но я всё равно пройду, так что в ваших же интересах – ай, да чтоб тебя! – в ваших же интересах пустить нас быстрее. Я всё равно не начну играть, пока его не провожу.

– Не начнёшь что, отец?

– Итак, цитата! – Отец примерился и аккуратно наступил на лёгший посреди дороги мхом поросший ствол. Тот осыпался бурым прахом – да, впрочем, в ночи всё бурое, даже при звёздах и при том, что рядом с отцом воздух чуть-чуть светлел как будто бы. – Игра идёт почти что непрерывно, пока стоит мир. Паузы между играми входят в расчёт – пока все отдыхают, но готовы продолжать, ничто не рушится. В ходе игры каждый из избранных имеет свою роль, имеет роль свою, я говорю, а ну пусти меня! И роль эта непреложна. Иногда роли меняются, если будет на то воля игры. У нас тут есть похищенная королева, юная принцесса, девушка, избранная для борьбы со злом, король-самодур и – если бы кто-то со мной сейчас шёл, я бы велел ему стоять на месте, – и всякие тёмные личности. Чем старательней все играют, тем лучше себя чувствует мир вокруг. Отказываться нельзя. Всякий из избранных играет выпавшую ему роль по нескольку кругов, после чего в игру вступают его дети и продолжают дело. Роль наследуется. Последняя смерть обычно окончательная, поэтому в последнем коне все очень, очень аккуратны.

Отец перепрыгнул набухшую мхом лужу и всё равно провалился чуть ли не по щиколотку. Чавк. Чавк. Каштан рядом с отцом стоял свободно, даже следов почти не оставлял.

– Тьфу, только обувь пачкать, – отец выдернул ногу лишь затем, чтоб тут же снова погрузиться уже по колено. – Они хотят, чтобы я тут нравоучительно стоял с лягушками и сознавал свою вину. Ну, пусть развлекаются. Всё, всё, я дальше не пойду, всё, я не иду, да тихо, тоже мне. Тихо, сказал!

Мох будто устыдился и так и остался у отцовских колен – выше не шёл. Отец запрокинул голову и зашарил в кармане – будто был ни при чём, будто карман принадлежал кому-то ещё и отец не хотел, чтобы этот кто-то его заметил. Мох снова чавкнул. Каштан наконец кинулся к отцу, протянул руки – редко касался без спроса, но теперь, но здесь…

– Стоять на месте, – отец вытащил что-то из кармана и теперь говорил сквозь зубы, почему-то зажмурившись. – У меня ленточка в кулаке. Возьми свободный конец.

– Ты же утонешь?

– Не твоя печаль, хватайся. Скажи тем, у кого окажешься, что сила Ференца хранится в памяти Гюрзы. Услышал? Повтори.

– Сила Ференца хранится в памяти Гюрзы.

– Они не смогут получить одно без другого.

– Не смогут получить одно без второго. Отец, ты здесь…

– Я здесь прекрасно простою, сколько потребуется. Никто не умирает до начала игры, а я пока не в игре. Не выполняю то, чего требует роль. Ни с кем не говорю. Мы на границе. Скажи: Ференц вступит в игру только в полной силе, а где нынче его сила – помнит один Гюрза.

– Помнит Гюрза.

– Ну что же, верю в тебя, – отец как будто стиснул зубы. Будто удерживал вообще всё – себя самого, болото, проклятую ленточку, тонкую, атласную, вообще неуместную. У Каштана болталась сумка на плече – с водой, и хлебом, и рубашкой, – но это всё было не то, не то, не то. Он собирался оставлять отца дома, а не в болоте. – Итак, – отец сосредоточился, как будто должен был успеть первым на кого-то прыгнуть, – раз, два, три, уважаемая дорога, приведи-ка Каштана сначала к Карине и хорошо бы ещё к Алисе, я знаю, ты можешь. Каштан, не медли, не позорь семью. До скорой встречи.

Каштан хотел закричать, вцепиться в отца, но его будто потянуло в бурую даль, во тьму, в воронку, и в глубине её всё танцевала ленточка. Он заорал-таки, а ленточка вилась и вилась – спиралью, годовыми кольцами, не пойми чем. Сколько верёвочке ни виться…

И наверняка Каштану почудилось. Ведь не мог же отец сказать, когда Каштан уже провалился незнамо куда и вокруг в темноте заплясали цветные искры, – ведь не мог же отец пробормотать:

– Не очень-то ты будешь рад, когда мы встретимся.

Глава 2

Ноги промокли. Это первое, что понял Каштан, когда ленточка наконец его отпустила – обвисла в ладони, обгоревшая и безобидная. Пахло палёным. Кажется, ладонь Каштану тоже обожгло, но боли он не чувствовал, просто рассматривал с минуту чёрные разводы на собственных же пальцах.

Он зачем-то сунул ленту, хрусткую и бесполезную, в карман штанов и наконец-то огляделся. Как оказалось, стоял на лужайке перед домом – здесь тоже была ночь, но фонари по обеим сторонам от входа светили бледным белым, всё просматривалось. Каштан смог разглядеть и розы – целые кусты растрёпанных цветов. Они как будто только что проснулись и потягивались, и предстоял им длинный летний день. Да и пахло здесь не только его горелой ленточкой, но и розовой сладостью, и немного гнилью, и свежестью то ли просто ночной, то ли уже осенней. И у дома была ещё парадная лестница – лестница и терраса с колоннами, и всё это из блестящего белого камня. В перечне замков он описывался. Мрамор? Да, мрамор. К этому-то мраморному крыльцу Каштан и двинулся.

В ботинках хлюпало. От шерстяных носков («шерсть греет, даже когда мокрая, а ну надевай») чесались ноги. Что у него есть? Горелая лента. Сообщение, которого он сам не понимает. Отец в болоте, обещал не умереть. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.

Фонари не мигали, но будто поворачивали головы Каштану вслед. И здесь не пели птицы – ладно, ладно, сейчас не лето, чтобы они заливались ночь напролёт, но хоть бы кто чирикнул, хоть бы встрепенулся. Солонку в белую птицу отец превращать не стал: не захотел. Не до хороших примет было. Оказывается, если пытаешься скользить по мрамору в насквозь мокрых ботинках, раздаётся скрип. А если двери не откроются?

Они открылись. Каштан сперва постучал полукруглой – бронзовой, что ли – ручкой и только потом за неё потянул. Дверь поддавалась медленно, и ботинки опять скрипели на мраморном крыльце.

Внутри было темно. Каштан чуть не споткнулся о порог и на ощупь пошёл вперёд – он не умел повести кистью и вызвать свет, как отец, он вообще ничего не умел, и отцу стоило учесть это, конечно, прежде чем оставлять себя в болоте. Отец иногда был нерационален. А ещё он умел врать, и Каштан, пробираясь в темноте и на всякий случай касаясь стены, нет-нет да и думал: вдруг отец соврал о том, что в начале игры не умирают?

– Меня зовут не Каштан, – попробовал Каштан соврать сам для себя, и горло не свело. Всё получилось.

А потом он увидел свет. Очень тонкая полоска очень тёплого света виднелась из-под двери – и Каштан выдохнул и на выдохе постучал в эту дверь тоже.

– Ах! – отозвались с той стороны голосом тонким-тонким, почти звенящим. – Ах, ах, войдите.

Он никогда – или очень давно – не слышал таких голосов. Вообще никаких не слышал, кроме беличьих, птичьих и отцовского. На миг замялся, но толкнул дверь и вошёл. В комнате всюду валялись цветные клубки – розовые и жёлтые, голубые и красные, белые и оранжевые. Тонкие нитки и толстые, прямые и кудрявые, совсем маленькие мотки – и очень пышные. И среди всего этого сидела женщина в голубом платье и подкидывала на ладони светло-серый клубок. В углу расположилось кресло-качалка, и на него тоже были навалены мотки и катушки. У стен стояли шкафы с дверцами нараспашку, но и с полок смотрели нитки, нитки, нитки…

– Бисер в соседнюю дверь, – сказала женщина обычным голосом и зевнула.

Талия у неё была такой тонюсенькой, будто её когда-то вырезáли то ли из дерева, то ли из камня и на талии нож у мастера соскользнул и соскрёб лишнюю стружку. Много лишней. Наверное, эта женщина и ходила как-нибудь необычно – мелкими приставными шагами, и ещё…

И ещё она вдруг повернулась и посмотрела прямо на Каштана. Отшатнулась:

– Ой, мамочки мои. Ты кто, ребёнок? Я думала, ты дочь моя, а ты…

– Здравствуйте, – Каштан поклонился, как сумел. Он не мог снять ботинки – неудобно, но и пройти не мог тоже – пришлось бы наступать на клубки и пачкать их мхом, лесной грязью и неизвестно ещё чем. – Здравствуйте. Вы Карина или Алиса? У меня к вам весть.

– Ну, положим, Алиса. – Женщина распрямилась, отбросила клубок.

У неё были белые волосы – белее паутины, белей лишайников, белей берёзовой коры. Вот, может быть, как лепестки ромашки под самым ярким солнцем разве что. Каштан моргнул.

– Так, – сказала Алиса, если только это действительно была Алиса и отец не спутал. – Так. Ноги мокрые? Пойдём на кухню греться. Нитки я всё равно уже не разберу. Пошли, пошли, сейчас я только встану… Ах, где моя молодость.

И они пошли. Алисе даже свет не нужен был – так и шагала в темноте стремительно, подобрав юбки, не заботясь о том, отстал Каштан или нет. На полпути вдруг замерла, так что Каштан на неё налетел, воскликнула: «Ах да!» – и всё-таки щёлкнула пальцами. Почти как отец делал.

– Вот ведь всё время забываю, что на своей земле это не требует сил. – Она подумала и добавила, скривившись: – Даже теперь. Ну и зачем ты, неизвестное дитя, почтил визитом бедную королеву?

«Королеву»? Они шли по красным коврам, по белым лестницам, и лампы на стенах вспыхивали, когда они подходили. Одна за одной. Как будто, щёлкнув пальцами, Алиса отдала им приказ зажигаться постепенно. Каштан то жмурился, то распахивал глаза: слишком светло и слишком много хрусталя. Но как красиво! Казалось, будто он попал в ту самую книжку, где были рынки и прилавки и всё сияло.

Он совсем уже было потерялся, когда Алиса вдруг затормозила:

– Наконец-то! Этот дом любит в шутку путать комнаты, но мы его обыграли. Входи, пока он что-нибудь ещё не выкинул. Входи, входи.

Каштан пригнулся и вошёл – и оказался в кухне. Он узнал стол на лапах с когтями и буфет с резными дверцами тоже узнал. В их с отцом доме были такие же. И солонки на полочке стояли там же, где Каштан привык: белая птица и серебро с хрусталём.

Алиса ставила чайник на плиту, раскладывала хлеб и мимоходом поливала цветы на подоконнике – руки в кружевах так и мелькали от лейки к ножу и разделочной доске и от доски к буфету.

– Вам помочь?

– Ты что! Так, это мёд, это отварчик, это хлеб ещё хороший, это сухарики, это масло… И ботинки снимай, слышишь? Всё-всё-всё, скидывай, и слушать не желаю.

Каштан кое-как развязал мокрые грязные шнурки, и Алиса полила ему на руки над раковиной.

– Ешь и рассказывай. Сперва одно, потом второе.

Сама она налила себе чаю в самую тонкую фарфоровую чашечку и так его и не допила. Касалась губами, морщилась, отставляла чашку, снова брала, снова касалась, снова поджимала губы. Каштан ел, как было велено: хлеб с мёдом, и хлеб с маслом, и хлеб с ветчиной, которую Алиса вихрем принесла из подпола. Королевы ведут себя иначе. Королевы сидят на троне, и ещё…

– Так. Не простудишься? Тогда я тебя слушаю.

Каштан не знал, простудится ли он. В лесу, если болел, он просто спал, и отец вздыхал где-то очень рядом и брызгался горячим воздухом. Но тут…

– Отец сказал найти Алису и Карину и им сказать, что Ференц вступит в игру только в полной силе, а где его сила – знает только Гюрза. И что одно не выйдет без второго. Вот.

– Погоди, так Карина разве всё ещё… Ну надо же, подумать только. Кто у нас ещё в строю. А как ты вообще пришёл? Дорогу покажи.

– Дорогу?

– Да эту самую, как его, ленточку дай мне сюда?

И Каштан протянул.

– До Карины-то мы и не дошли, – сказала Алиса, зачем-то растирая в пальцах горелую ткань. Испачкается ведь! – Только зря ноги промочили. Ты не дошёл то есть. Карина же у нас сейчас на той стороне, а туда ленточки не водят.

– Той стороне?

– Ференца знаешь, меня знаешь, а ту сторону не знаешь?

«Да я и Ференца не…» – хотел Каштан ответить, но раздумал. У всех людей есть имя, даже у Каштана, хотя у всех остальных оно какое-то другое, не растительное. Но всё-таки. И только отец всегда был просто отцом.

«Я и не спрашивал, как его зовут».

– Слушай, а кто тебя послал-то?

– Мой отец.

– А твой отец?..

– В болоте.

– Вот оно как получилось. – Алиса цокнула языком и подлила Каштану ещё чая. – Ну ладно, Ференц вернётся в игру – это хорошо, это то, что нам надо, хоть и… ладно. Но Карину ты будешь искать сам, потому что я добрая королева и по дорогам в одиночестве ходить не изволю, а в компании – тем более. Тебе надо – ты и зови.

Она достала из чашки кусочек лимона, обстучала его о стенки и проглотила, не поморщившись.

– А вы подскажете, где её искать?

– Чего ж не подсказать? Я даже карту дам.

– А вы не знаете…

– Что?

– Люди до игры правда не могут умереть?

– Правда, дружок. Могу поклясться на мизинчиках.

Вообще-то, думал Каштан, засыпая, вообще-то, даже просто стоять в болоте неподвижно – тоже не очень-то. В волосах тина. В ушах гулкая вода. Глаза можно зажмурить, и, наверное, отец сумел бы как-то временно перестать дышать, но с кем ему там разговаривать, во мху? С кувшинками?

А может, отец выбрался. Может, как только Каштана сдёрнуло этой лентой не пойми куда, отец встал как ни в чём не бывало и вернулся домой по твёрдой земле. И никаких брёвен на пути, и никакой паутины, и белки пляшут на крыльце победный танец. Может, отец даже обрадовался, что теперь живёт один и ни о ком ему не надо вспоминать, отрываясь от писем. Кто ему писал – Каштан не знал. Отец фыркал и говорил: «Без меня там, конечно, всё разнесут». Где?..

Что у Каштана есть? Ленточка и решимость впервые в жизни не послушаться открыто.

Королева Алиса перед сном сказала ещё:

– И вот это громоздкое строение мой муж считал охотничьим домиком. Для уединения.

Домик – это четыре комнаты в лесу, а не холл, коридоры, внутренняя лестница и двери, двери, Каштан сбился их считать.

– Вообще и меня тут быть не должно, но я за нитками пришла, видишь, как вышло. Мы же все разбежались на ту сторону после конца прошлой игры. Хоть дух перевести.

– А что было в конце прошлой игры?

– В конце прошлой игры Ференц сошёл с ума.

– А кто такой всё-таки Ференц?

– О, ты не знаешь роли? Ну смотри. – Алиса сидела в кресле и наматывала голубую пряжу на его, Каштана, растопыренные руки. Её движения успокаивали – почти так же, как чирканье отцовской ручки по бумаге. – Я – Алиса. Я королева, и мысли мои светлы. Я осушаю болота и снисхожу к бедным, и слова мои несут тихие сны и исцеление, – она будто рассказывала старую сказку, и сами руки её не опускались резко, не метались вспугнутым мотыльком, а плавно оборачивали пряжу вокруг его, Каштана, ладоней. – В землях моих тепло и сладостно, – сиди спокойно! – и обитатели их счастливы жить под моей защитой. Их мысли легки. Русалки в реках и девы в долинах, люди на пажитях и люди в городах, руки ровно держи, люди за стенами и нелюди на лугах. Тихо льётся мелодия, и плавно идёт песня.

– Но что же тогда?..

– Для равновесия в мире нужны зло и тьма. Они всегда были, ибо без тьмы мир быть создан не может, – тут Алиса сморщила нос и шлёпнула Каштана по дрогнувшей руке, – как таковой. Тьма – как подкладка, понимаешь?

– Не особенно.

– О! – На Алисе были очки с тонкими позолоченными дужками – отец иногда тоже надевал похожие. – Правда, что ли? Бедное дитя. Но, согласись, здорово же иметь возможность злиться?

– Нет.

– Почему это нет?

– Я не умею.

– Совсем? – она нахмурилась. – А если я тебя сейчас ударю всерьёз?

Много лет спустя Каштан будет это вспоминать – вечер, комнату в пустом дворце, нитки на руках, мягкий свет, Алису, которая отложила клубок и замахнулась узкой ладонью. Взрослый Каштан перехватил бы руку. Юный не шелохнулся, только полюбопытствовал:

– А за что?

Манжеты у Алисиного платья пахли сиренью, но сирень не цветёт в начале осени, поэтому Каштан сморщился и чихнул. Всякий цветок должен проявлять себя в положенное время. Алиса опустила руку:

– Удивительно.

И больше ничего не говорила. Отправила Каштана спать чуть ли не жестами, и в спальне пахло пылью и сиренью, и за окном не блестело глянцевым чёрным ни одного мокрого дерева. И даже фонари погасли.

Утром Каштан пришёл на кухню первым. Но здесь тоже пахло сиренью, а не деревом, кофе, а не оладьями, и на верхней полке хранился тёмный вогнутый изюм, а не корица. Оладьи липли к сковороде и чернели вмиг, так что, когда вошла Алиса, Каштан её сперва не увидел из-за дыма.

– Ой, надо же. И тебе доброе утро. – Алиса замахала рукой, закашлялась напоказ. – Хоть бы окно открыл! А, они здесь не открываются, прошу прощения.

Так и завтракали в чаду; Алиса налила Каштану из тонкого кофейничка.

– Отец не разрешал пить кофе.

– А я разрешаю. Да ты попробуй, тебе сегодня знаешь сколько предстоит, – она поморщилась, покачала головой. И волосы у неё, наверное, уже пропахли дымом, и платье тоже. – Слушай. Карина у нас отвечает за дороги, у неё этих лент полны карманы. Убедишь её – отведёт тебя к отцу. Боишься – оставайся здесь, ничего с ним не сделается.

– Откуда вы знаете?

– Да уж знаю. – Сегодня ей как будто жали туфли, ну, или платье кружевами щекотало спину. Она три раза подлила Каштану кофе, и дважды кофейник был пустой. А на столе лежал блокнот, Алиса объясняла – и вычёркивала пункт. Перед строчкой «Гюрза» она замолкла.

Сквозь белый тюль на окне светило солнце, и почему-то – может быть, всё из-за кофе – Каштану показалось, что сейчас весна, и что Алиса точно на его стороне, и можно взять стремянку, и прислонить к скату крыши, и наломать сосулек.

– Теперь про Гюрзу, – Алиса обвела пункт «Гюрза» в рамочку, ещё раз и ещё. – Да, про Гюрзу. Я б ему память и не возвращала, если честно. Такой себе был человек, сомнительный.

– А что он сделал?

– Гхм. – Алиса высунула язык, зажмурилась, перевернула несчастный кофейник и с минуту ждала, пока оттуда выльется хоть капля. – Гюрза у нас был сын одного злодея. К концу игры страшно поссорился с отцом и вызвал на поединок, мы не знали почему. И были, в общем-то, уверены, что отец его и… – Она ещё раз покосилась на Каштана и наконец поставила кофейник обратно на стол. – Но, видимо, ошибались. Карина у нас в прошлом коне была воспитанница злодея, очень мило. Ещё есть моя дочь, и она юная принцесса, и ей, конечно, предстояло перевоспитать Гюрзу, но что-то, видишь, всё не так пошло в тот раз. Так и не поиграла моя девочка.

– А ей хотелось?

– Да не думаю, – Алиса пожала плечами и принялась убирать чашки. Тут только Каштан увидел, что вокруг пояса у неё повязан белый шерстяной платок.

– А это у вас…

– Что? А. Поиграй с моё, а там посмотрим, как тебе соответствие образу будет важней больной спины.

– Да мне… нет, не важней.

…Просто отец никогда, ни за что на свете не надел бы при ком-то постороннем шерстяной платок, как бы там что-то ни болело. И в одиночестве не надел бы, скорее всего, но тут Каштан не был уверен. Если даже королева позволяет себе такую слабость, то и отец мог бы временно сдаться. Он-то не король.

– Что ты там шелестишь? Короче, оставайся. – Алиса сдёрнула со стола белую скатерть. – Возражать ты не умеешь, врать не умеешь, куда тебе на ту сторону? Твой отец погорячился.

На миг Каштан представил: он остаётся. По утрам гуляет среди роз, может, остригает те, что уже осыпались. Учится варить кофе. Помогает Алисе мотать нитки. Это, конечно, нет, не дом отца, хоть кухни и похожи, будто кто-то за кем-то повторил, но и не мир, о котором Каштан не знает вовсе ничего.

– Вот накричат на тебя – что ты будешь делать?

– За что накричат?

– А так, просто, день неудачный. Толкнут, ударят, обзовут. Ты когда-нибудь толпу видел?

Каштан помотал головой.

– Игра начнётся – поживёшь при мне. Скажу, скажу – что я скажу? – воспитанник. Паж. Пажа у меня, кстати, ещё не было. Будешь просить всех примириться. Нет, серьёзно, он считает, что кричать должны обязательно за что-то, ты посмотри на него.

– Но ведь так правильно.

– Но мир устроен не как правильно, ты понимаешь?

Эти игравшие – они встречались, расставались, кто-то кого-то обнимал наверняка, и кто-то, может, бил по лицу. Даже отец зачем-то угодил в болото, лишь бы Каштан кому-то что-то вовремя пересказал. И только он сам, Каштан, отсиживался за чужими стенами. Чужими историями. И на рынок не ходил ни разу в жизни.

– А почему моему отцу важна память Гюрзы?

– Вот пусть отец тебе и отвечает.

– А раньше я тоже играл? И кем был?

– Начнётся кон – поймёшь.

– А вы не знаете, как зовут моего отца?

– А у него ты, то есть, ни разу не спросил?

Посуду Алиса мыла не солью, а содой. Тщательно оттирала, тщательно споласкивала. Промокала отдельным клетчатым полотенцем и ставила на стол вверх дном. Они молчали, пока Алиса не перемыла все чашки и все тарелки со вчера. И все ножи. Тарелки были тонкие, как лепестки. Алиса вытерла последний нож и обернулась:

– Ференц твой отец. Ференц Злодей. Ференц Отступник. Ференц Ни Нашим Ни Вашим. Я бы на твоём месте бросила его там, где он остался.

Глава 3

Ну разумеется, Каштан не собирался оставлять отца. Алису он огорчать тоже не желал, но та ведь не расстраивалась, просто злилась, а это не одно и то же. Перетряхнула его сумку, выбросила хлеб:

– Он у тебя заплесневел уже! Кто тебя собирал? Ай, всё, не отвечай. Хлеба ребёнку положить и то не может.

– Он торопился.

– Да он вообще о еде вспоминает раз в три дня, и что с того? Вот стоило взваливать ответственность, если в итоге всё равно…

Крупная соль в белой тряпочке. Сухари. Чёрный хлеб, белый хлеб. Сыр, ветчина. Фляжка с водой и фляжка с молоком. Мёд в третьей фляжке пах липовым цветом.

– А откуда вы знаете моего отца?

– Я добрая королева, а он исчадие тьмы. Конечно, мы знакомы.

– А за что вы сражаетесь?

– За первенство.

– А что оно даёт?

– Соль не забудь. Если дам ножик – не порежешься?

– Нет, я умею резать сыр.

– Ну мало ли… Так, ну, сухих ботинок у меня для тебя нет, но я эти вчера бумажками набила, уже можно надеть. Свитер возьми вот красный, это дочкин, но она больше красное не носит. Да бери-бери! Ты худенький, на тебя как раз налезет. Хоть в сумку засунь. Да я новый ей свяжу!

– А вы не знаете, мой отец вязать умеет?

– Да кто ж его разберёт. Может, и научился, пока без дела-то сидел… Точно уходишь? Точно не останешься?

– Простите. Точно.

– Всё взял?

– Вроде бы всё.

– Тогда давай смотри внимательно.

Они снова уселись за кухонный стол, Каштан – уже одетый, и Алиса развернула карту. «Узкие земли», – значилось наверху. И посредине, на буро-зелёном фоне, стрелочки: «болото», «болото», «и тут болото», «и вот здесь ещё болото».

– Не самая новая редакция, но суть ты ухватил. Когда к власти приходит твой отец, с землёй случается вот это самое, и люди жмутся по краям. Бодаются за земли со всякими там. Речными девами. Лесными девами. С кем только не бодаются.

– Это отец так делает? Он создаёт болота?

– Да, именно. Болота или лес густой. Но города не разрушаются, а так… – Алиса повела рукой, – перемещаются, отодвигаются, сливаются. Всем рукотворным твой отец очень дорожит.

Каштан смотрел на карту, вглядывался в буквы. Почерк же был узкий, летящий – папин почерк!

– Откуда у вас карта моего отца?

– Ну подарил, – Алиса принялась стряхивать с карты незнамо как туда попавшие белые хлебные крошки. – Тебе-то какая печаль, в конце концов?

– Вы что, дружили?

– Ай, ещё чего. Так, вот смотри, – она ткнула в точку, подписанную «дом К.», – тебе сюда. Там рядом лаз на ту сторону, ты найдёшь. Ищи там, где его не может быть. Если потребуют плату за вход, пообещай. Если на той стороне Карины рядышком не будет, сразу лезешь обратно и через час-два пробуешь ещё раз. Никуда не отходишь и не говоришь ни с кем. Карина должна знать, где память Гюрзы.

– А от вас надо передать привет?

– Ой, нет, от меня – точно нет. Всё понял, да? Можешь пойти через столицу, можешь обойти вот этой пустошью, – Алиса очертила ногтем вытянутое светло-зелёное пятно, подписанное как «Русалочьи броды». – Русалкам ничего не обещай. Ты простой путник, ты проездом, ничего не знаешь.

– Но я же что-то знаю. Я не могу врать.

– Тогда молчи – что я тебе могу сказать?

Алиса проводила его до крыльца. Вот она – карта, вот он – «дом К.», и вот «домик Алисы» и пририсованное к нему солнышко с восемью лучами. Но как дойти от домика до дома? Как это соотносится? Куда ему? И отец будет всё это время отмокать во мху?

– А вы…

Алиса так и стояла на крыльце, и огромные двери были распахнуты настежь. На платье светлая королева накинула шаль, и всё равно Каштану стало за неё холодно: тут, снаружи, дул ветер, и руки у Каштана покрылись мурашками.

– А у вас нет ленточки, Алиса?

– Королева.

– У вас нет ленты, королева?

– А должна быть?

– Не знаю.

О, как ему не хватало шарфа. Почему-то в лесу с отцом было теплее, даже по утрам, даже когда на лужах хрустел первый лёд.

Ветер обтряхивал розы, и лепестки неслись куда-то вдаль на фоне тёмно-серых облаков.

– Просто я подумал, что вы же королева. Может, есть. Отец же явно не рассчитывал, что я буду сто лет идти пешком.

– А что ты можешь мне дать?

– Я скажу спасибо. И могу попросить синиц вам помогать.

– Да на что мне твои… А крикнуть можешь? «Алиса, гони ленту, я спешу»?

– Алиса… что-что делай с лентой?..

– Безнадёжен. Держи, – Алиса протянула ему моточек белых шерстяных ниток, заколотый булавкой. – Хорошо хоть, решился попросить. А почему ты, кстати, не подумал, что, если я тебя вот так вот собираю, значит, дорога будет долгая и всё пропало? Ну, что нет у меня ленты, да и всё тут?

– Люди умеют врать.

– Вот умница, запомнил. Держи кончик. Нитка, давай нам дом Карины или рядышком. Каштан, когда я в следующий раз тебя увижу, игра уже начнётся. Мы враги по ней.

За миг, пока Каштан ещё стоял на месте, она успела рукавом стереть с его щеки какой-то след – Каштан не знал, где мог испачкаться. Будто Алиса просто хотела лишний раз коснуться.

«Дом К.» оказался ещё меньше отцовского – избушкой, срубом посреди поляны. Отец свой дом хотя бы обил досками, хотя бы лаком покрыл – «привёл в приличный вид», как сам говорил. Тут о приличном виде и речи не шло – сруб и пристройка. На крыльце стояли высокие болотные сапоги, перед крыльцом – лавочка. И где тут этот лаз?

Каштан обошёл дом кругом – нет, не избушка, ладно, но так, сарайчик по отцовским меркам. С другой стороны, он-то, Каштан, какое право имел осуждать чужие дома? Вот сам построишь хоть один – тогда и говори, а пока…

Под дверь была подсунута записка: «БУДУ ПО-ПОЗЖЕ ТАМ ТАКОЕ НЕ ПОВЕРИШЬ К.». Алиса на всякий случай дала ему с собой и карандаш тоже, поэтому он аккуратно соединил «по» и «позже» в одно и положил записку на прежнее место. Алиса сказала, кажется: «Ты всё найдёшь», но, может быть, она опять рассчитывала на кого-то умного? Того, кто может за себя постоять и кто умеет врать. Может, такой уже нашёл бы лаз, поговорил с Кариной, и теперь был бы на пути к отцу, и принёс бы силу, и тот бы осушил болото одним взглядом. Больше всего на свете Каштан сейчас хотел бы просто ждать, пока отец придёт из леса. Перечитывать справочник по строению рыб. Смотреть в потолок.

Окон у местного домика было три. Два – ничего, стеклянные, хотя и грязноватые, и одно – крест-накрест заколоченное досками поверх закрытых ставней. Каштан погладил доску и немедля поймал занозу. Сунул палец в рот.

Алиса сказала: ищи вход там, где его не может быть. Дверь – это и есть вход. Окна – тоже. Но в заколоченное окно никто войти уже не сможет, а значит… Каштан медленно потянул за одну из досок, и окно правда отворилось – обе ставни оказались одной-единственной дверью. И изнутри, из темноты, пахнуло сыростью и свежим хлебом, и сразу за тем – свежей краской.

– Дверь закрой! – заорали из тьмы девичьим голосом.

Он что, слышал такие голоса? Нет? Откуда тогда вдруг всплыло название?

– Твою иллюзию, плату гони или дверь закрой!

– Я… я готов отдать, мне нужно на ту сторону.

– Да что ты шепчешь там?!

– Мне нужно на ту сторону.

– Алло, ты платишь или нет?

– Плачу, да, да, плачу!

Его не слышали. Темнота в доме билась и пульсировала, как птичье сердце.

– Э, я закрою щас, и всё!

Может, отца бы она поняла. Отец стоял бы твёрдо, не отдёргивался бы, и сказал бы, конечно, в ответ – не заорал, а именно сказал:

– Да я готов платить, ты пустишь или нет, ну?

Кажется, получилось. Темнота успокоилась, затихла и пригласила тем же голосом:

– Залезай, раз пришёл.

Интермедия I

На той стороне воздух был пропитан моросью. Каштан не глядя перелез через натянутую крест-накрест ярко-жёлтую ленту и вывалился в огороженный забором двор. Чуть не упал в лужу. Лужи, и песок, и у забора – чуть-чуть измочаленной травы, и лавка, и стог сена – такого мокрого, такого обвисшего, будто им вдоволь повозили по грязной воде и так и бросили, – вот и всё, что тут было. И ещё небо – мутно-розоватое, как рвота. И девушка с короткими чёрными волосами – стояла к Каштану спиной, и намыливала бельё, и полоскала в жестяном тазу.

– Эй, – сказал Каштан, примаргиваясь к этой общей тусклости. – Привет! Ты Карина?

– Я ленту для кого лепила? – девушка обернулась, и руки её – в одной вспененный кусок мыла, в другой наволочка – медленно опустились.

– А, это ты, да?

Глаза у неё были тёмные, в коричневый, а всё лицо покрыто чёрными веснушками.

– Вот ты и пришёл.

– Вот я и пришёл.

– А я думала, он тебя убил.

– Кто?

– Идиот. Пойдём.

Ладони у неё были розовые, распухшие и сморщенные одновременно, будто она стирала в кипятке. Потом, когда Каштан её вспомнил, он вспомнил и это – что она никогда не стирала в тёплой воде, только в горячей или ледяной, – а пока просто смотрел. Все только и делали, что таскали его за собой, как любимую книжку или одеяло.

– Меня прислал отец, – сказал привычное. – К Алисе и к тебе. Сказал: где сила Ференца, помнит только Гюрза, и вот я здесь, а отец ждёт меня в болоте.

– Да пусть провалится там.

Она схватила таз, и вода выплеснулась ей же на ноги. Мутная, пыльная вода.

– Пойдём, – сказала Карина, стоя в этой воде в сиреневых (он только разглядел) тапках без задников. – Пойдём, пойдём домой. Пожалуйста. Ждёшь его, ждёшь, хоронишь его, хоронишь, а он является такой красивый и с инструкцией. Что, кроме игры, ничего и нет, да? Знаешь, что помогу, вот и пришёл?

– Я не помню, кто ты такая.

– Почему ты всегда играешь больше всех?

– Я не играю, я и правда…

– Идиот, – Карина дёрнулась, и вода в тазу опять плеснула. – Да не смешно же, ну?

– Я не шучу.

– Гюрза, не смешно, – она всё прижимала таз к животу, – на западе поют твою историю, в долинах поют, у реки поют, а ты меня не помнишь? Да я тебе даже записки оставляла! Вдруг ты придёшь, а меня нет. А ты что вздумал!

«Я не Гюрза», – хотел Каштан ответить и не смог.

– Я, я… Я верю, что меня зовут Каштан.

– Ну и дурак.

В доме Карины оказалось очень холодно. Снаружи он весь был будто бы в заплатках – вот тут тёмное дерево на светлом, а тут вообще прибит лист жести. И внутри так же: не прибрано, неуютно, разуваться нельзя – пол ледяной, а в углу и вовсе куча сухих листьев. Стол, сколоченный кое-как, и сиденья из ящиков. Кровать – тоже несколько ящиков, продавленная красная лежанка в катышках, и на всё это сверху брошен плащ.

– А как вы греетесь?

– О, а тут есть такое, руки греть… мангал, – Карина хмурилась, будто вспоминала слова и вообще саму возможность разговаривать.

Свет проникал через фальшиво заколоченное окно и через щели в стенах, и Карина ещё отгородилась от ветра ладонью и зажгла фонарь. У неё были, оказывается, перчатки без пальцев и синяя чиркалка – проводишь по железному колёсику и высекаешь огонь.

– Это волшебная вещь?

– Нет, это зажигалка.

– Ты правда тут живёшь?

– Да мы все тут живём. Ты что, не помнишь? Дом родной наш с малых лет.

– Что?

– Ладно, шучу, шучу я, в этом доме ты никогда не жил. Тут даже я недавно живу. Зато смотри, я сочинила им мессию. Ну, всем своим, кто ждёт кого-нибудь.

– Кого?

– Ну, вместо твоего отца. Чтобы хоть кто-то пришёл.

– Вместо кого?

– У тебя что, и выразительность украли вместе с памятью?

– Да кто украл?

Карина плюхнулась на лежанку – сиденье даже не заскрипело, нечему там было скрипеть. Блаженно вытянула ноги, всё ещё в огромных тапках, и на полу стоял фонарь, и вся Карина получалась только тень и свет.

– Смотри, – сказала, поднося ладонь ко рту, – смотри, как я теперь умею. Это он меня научил.

Зажмурилась – и выкашляла что-то в лодочку из пальцев, в полосатую перчатку. Кашляла плохо, будто долго-долго мёрзла и даже во сне в груди и в горле у неё ползло шершавое, – но на ладони остался кусочек жёлтого света. Тёплого, кажется. Таким же светом была наполнена та лампа на их с отцом кухне.

– Он учил выдыхать, – сказала Карина, – медленно, как на стекло дышишь, когда от холода запотеет. И думать о своём. Но это долго. И ему самому и этого не нужно было, он обнимает – и готово.

– Он тебя обнимал?

– А тебя нет, что ли?

Кусочек на её ладони так и манил. Похож на янтарь. На соты. На варенье из морошки, когда сквозь него пытаешься посмотреть на свет. На цветное стекло.

– Что это?

– Это энергия для нас для всех. – Даже огонь в фонаре рядом с этим сгустком света казался будто бы разведённым водой. – Что для нашей стороны, что для другой. Ваш мир ещё туда-сюда, где взрослые. А тут атас. Они же здесь не знают про игру, и всё только сереет и сереет. Твой отец мог вагонами свет гнать, вокруг него сейчас бы все теснились. А он ушёл, понимаешь? С тобой что-то сделал и ушёл, осталась только я. И вот я надеваю его плащ, – она стиснула свет в кулаке и правда нацепила плащ; тот был ей велик, – и вот я надеваю его плащ, ленточкой кое-как перепоясываю дорогу своей памяти к нему и делаю вид, что я – это он и есть. Ты видишь обман, но другие-то не видят. Всем нужен кто-то вроде твоего отца.

– А почему не кто-то вроде тебя?

– А ты променял бы?

Она крутнулась вокруг собственной оси, хотела встать на цыпочки, но в тапках не вышло; плащ был велик ей – и одновременно впору.

– Я думала, он сгинул, понимаешь? Всё завалил и сгинул, и тебя унёс с собой. Я думала, хоть кто-то должен тут остаться. – Она осела на кровать. – По вашу-то сторону всем легко. Леса, русалочки. Я думала, хоть кто-то должен здесь быть.

– Ты не пойдёшь со мной за отцом?

– Я сейчас пойду только в магазин. – Она одёрнула отцовский плащ, но так и не застёгивала. – Сама пойду, не как Ференц. Хочешь – давай со мной. Я хочу, чтобы ты увидел, что он сделал.

– Что такое магазин?

Магазин оказался домиком на обочине. До него нужно было идти по песку и грязи, вдоль дороги, а сама дорога была шире, чем Каштан когда-либо видел, и камень был на ней какой-то чёрный и нескользкий совсем, и гладкий, без стыков. Будто дорогу не выкладывали им, а обливали.

– Да, конечно, облили. Ты… А, ладно.

Карина всё косилась на него, будто уверена была, что он сейчас расслабится и сделается тем, кого она привыкла видеть, – может быть, спину выпрямит или что-то в этом роде. Или походка станет другой. Или манера улыбаться. Но Каштан смотрел на дорогу – даже подошвой по ней поводил туда-сюда, – и на ели вдоль дороги, и потом – на дверь домика, всю оклеенную какими-то бумажками. «Самый низкий тариф», «Кубики дёшево», «Проведу свет, оплата после получения», «Дрова недорого», «Оптоволокно».

– Дрова недорого, – хмыкнула Карина, открывая дверь. – Они б ещё «валежник» написали.

– А что…

В магазине был очень грязный пол – очень гладкий и очень скользкий. И картонка у самой двери не спасала – может, кто-то думал, что вся грязь останется на ней, но так не получилось. Внутри был, кажется, деревянный прилавок, похожие Каштан видел в той книге о рынке, и деревянные полки, на которых лежал хлеб, и прозрачные полые кубы, внутри которых тоже что-то стояло и лежало: «кофе», «молоко», «йогурт»…

За прилавком стояла женщина – усталая и какая-то подтаявшая. Как будто по лицу у неё долго текли то ли слёзы, то ли весенняя грязь и дорожки так и остались. Впалые щёки, смуглое лицо, тёмные волосы собраны на затылке, и, главное, глаза – как будто она смотрела сквозь такое окно, за которым всегда шёл дождь.