Читать онлайн Чай трех старых дам. Детективный роман

1

На следующий день утренние газеты сообщили о смерти секретаря Кроули. Серьезная «Журналь де Женев», чья политика сдержанности заключалась в том, чтобы даже шестилетний ребенок мог читать ее новости без ущерба для душевного здоровья, в прочувствованных словах поведала о кончине подающего надежды молодого дипломата, которого настигла загадочная смерть. В заключение статьи делался намек, не стоят ли за этим преступлением происки заклятого врага западной культуры. Этот, казалось бы, невинный вопрос вызвал решительный протест советской делегации, напечатанный затем самым мелким шрифтом в вечернем выпуске сразу после редакционной части, и не привлекший внимания. «Трибюн де Женев» обратилась к токсикологу, который мог замечательно и с воодушевлением распространяться о почтенном возрасте ядов, на этот раз он рассказал о белене и белладонне, которые также необходимы для приворотных зелий. Социалистическая «Травай» связала, как обычно, отравление молодого дипломата с коррупцией буржуазного общества и тем самым нашла новый повод поговорить о банковских скандалах последнего времени, которые случались не менее шести раз в неделю, потому что именно с такой периодичностью выходила эта газета.

Но и за рубежом загадочное происшествие привлекло должное внимание. Особенно на родине детективов, а Королевство Великобритания может спокойно претендовать на этот титул, новостная пресса наслаждалась крупными заголовками с буквами шириной в палец: «Таинственная смерть секретаря сэра Эрика Бойза!» (заголовок в «Глоб») – был самым скромным. Но, как уже сказано, сообщать особо нечего. Тем не менее, извещение возымело не совсем обычное действие, которое выразилось в следующем.

Около двух часов дня (утром появились сообщения о смерти Кроули) двое господ встретились возле телеграфного окошечка женевского главпочтамта. Оба торопились и вежливо настаивали на своей первоочередности. Одного служащий знал как шустрого клиента (его спортивные замашки, брюки для гольфа, пестрая рубашка не подходили к нездоровому цвету его лица), он был корреспондентом газеты Лиги Наций «Глоб», утверждавшим, что доклады конференции по разоружению вызывают у него хроническое расстройство желудка, и что он стал мучеником своей профессии. Этот господин чуть было не одержал победу за преимущество перед окошечком. Но другой господин, неброско одетый в темное и, несмотря на жару, в жесткой шляпе имел такой неприятный взгляд, что в итоге запуганный корреспондент освободил место.

Господин с отталкивающим взглядом протянул в окошко записку, которая хотя и была краткой, но сбила с толку служащего. Он почувствовал себя обязанным тихо задать вопрос, на который господин ответил, предъявив карточку.

– Разумеется, месье, – с готовностью сказал служащий, – в таком случае я могу передать шифрованную телеграмму, естественно, без лишних церемоний. Но и вы поймите, такое не каждому может быть позволено. Мы в Швейцарии тоже имеем свои военные секреты…

Но господина в жесткой шляпе, похоже, мало интересовала обороноспособность Швейцарии, он грубо отмахнулся, его вопрос об оплате свелся к единственному слову, он заплатил и в качестве прощания приложил два пальца к краю шляпы. Но служащий встал и поклонился, что для почтового работника, даже если он женевец, все-таки не совсем обычно.

– Кстати, прошу прощения, – спросил корреспондент «Глоб», – кто был господин передо мной? Мне кажется, я его уже как будто видел пару раз…

– Может быть, – отозвался служащий, радуясь развеять разговором послеобеденную скуку жаркого дня. – Он уже был несколько раз, но только чтобы отправить безобидные телеграммы, чаще всего поздравления и другие несущественные дела. Я всегда думал, что он всего лишь камердинер.

Корреспондент так громкого свистнул, что служащий обеспокоенно посмотрел на него.

– Ну конечно! – сказал господин с больным желудком. – Это должно быть Чарльз, Чарльз сэра Эрика Бойза… что известно не всем! Я понятия не имел, что он наряду с… Но вы не должны это раскрывать, понимаете, служебная тайна, могут быть серьезнейшие последствия. Так, сколько за телеграмму?

Уже через два часа обе эти телеграммы произвели свой разрушительный эффект. Высокий, выглядящий моложе своих лет мужчина, рыжеволосый, ростом метр восемьдесят девять, по имени Симпсон Сирилл О'Кей, должен был прервать отпуск, который проводил в Кольюре, маленьком рыбацком поселке на берегу Средиземного моря, прямо у французско-испанской границы. Маленькая почтальонка, которая вручила ему телеграмму, напрасно ожидала преувеличенно томного взгляда, которым молодой человек всегда смешил ее. Он только недовольно сморщил нос (тоже забавно), кивнул и к вечеру исчез. Местные скучали по нему, он был популярен, потому что каждую ночь выходил в море с кем-нибудь из рыбаков на ловлю сардин. Знали только, что он отправился в Порт-Вандр, чтобы сесть там на ночной скоростной поезд, который на следующее утро прибывает в Женеву.

В половине десятого утра Симпсон Сирилл О'Кей вошел в отель «Рюсси» и подождал, пока его зарегистрируют. Наконец ему разрешили подняться на второй этаж, где в коридоре его встретил камердинер Эрика Бойза.

– Его превосходительство сейчас же примет вас, – громко сказал Чарльз, проводил О'Кея в комнату в уже известном нам стиле (безнадежная роскошь, декорации к фильму), осторожно закрыл двери и сказал совершенно изменившимся голосом:

– Садись, Симп, можешь курить, старик еще спит, нам не помешают. Прекрасно, что ты прибыл немедленно. Я сыт по горло этим делом и больше не могу проворачивать его в одиночку, а с тех пор как мальчик умер, я потерял покой. Ты должен мне помочь. Большой босс в Лондоне знает о сообщении, которым я тебя вызвал. Итак, Баранов, похоже, замешан в происшествии, а через Баранова – старый профессор. В последнее время я не мог присматривать за мальчиком, Кроули, однако старик говорит, что планы исчезли, и один проект союза, кроме того, проект, о котором я ничего не знаю, по которому феодал так сильно горюет, что удвоил вечернюю порцию джина, чтобы заснуть… только и это бесполезно. Итак, посмотрим, что ты можешь сделать. Большой босс дал мне рекомендацию для Государственного совета, имеющего в подчинении департамент полиции и юстиции. Ты можешь ее взять. Она носит общий характер. Какое прикрытие ты хочешь?

«Глоб» телеграфировал мне, чтобы я взял на себя спецрепортажи. Случай секретаря поднял много пыли. Этого достаточно, или вы так не думаете, полковник?

Чарльз приложил к губам указательный палец:

– Никаких званий и титулов, здесь, если мне будет позволено попросить. Никогда не знаешь…

Он задумался.

– Кажется, в этом деле замешан какой-то старый профессор, он знает Баранова, этот профессор, кстати, его фамилия Доминисе. Может быть, не стоит упускать из виду его экономку. Ну, ты уж разберешься. Потом пришлю тебе рекомендацию. Ты ведь не будешь жить в отеле, снимешь, как всегда, квартирку, не так ли?

О'Кей попрощался. Чарльз провождал его по коридору. Он изобразил преданную улыбку камердинера, когда прощался с О'Кеем у лестницы. Затем ему встретился официант, обслуживающий этаж, которого он попридержал:

– Эти журналисты, – сказал Чарльз, – во все должны сунуть свой нос и всегда воображают, что могут выжать из меня, старого человека, какие-то важные новости. Этот юный простак подарил двадцать франков, при этом я уже владею загородным домом и уж конечно побогаче его.

– Да, да, – вздохнул официант, обслуживающий этаж, – вы, камердинеры, неплохо устроились.

2

Комиссар Пьеви был раздосадован. Ему пришлось бегать все утро: сначала «судейские» в составе прокурора Филиппа де Морсье, судебного следователя Деспина, секретаря судебного заседания и полицейского сопровождения захотели осмотреть место преступления. Пьеви должен был запросить десять человек, чтобы разгонять толпу зевак, он кричал до хрипоты, изнывая от жажды, а результат этого инспектирования был конгруэнтным и симметричным нулю, как он любил выражаться. Спустились в туалет, Малан должен был показать дверь, за которой прятался человек в теннисных брюках, господин де Морсье, прокурор, пробормотал: «Ага, да… очень интересно…» и судебный следователь с ним согласился. Они ничего не нашли. Прокурор де Морсье, поджарый господин с седыми китайскими усами (его тайным пристрастием было сочинение сонетов, и он достиг в этом определенных успехов – журналы для семейного чтения публиковали их под псевдонимом), похлопал комиссара по плечу:

– Уж вы-то разберетесь до конца с этим делом, мой дорогой Пьеви, но с осторожностью, никакой спешки, обуздывайте ваш молодой темперамент! – При том, что Пьеви было за сорок. – Я вам доверяю. Господин судебный следователь Деспин, сопровождающий нас, охотно поможет вам советом и делом, не правда ли? У вас уже есть протокол вскрытия, сегодня утром я его просмотрел, он весьма замысловат, не находите? Яд, о котором толкует врач, называя его то скополамином, то гиосциамином, не поддается обнаружению, насколько я понял, поскольку легко разлагается. Поэтому речь не идет о достоверном химическом подтверждении, как с мышьяком. Я припоминаю в связи с этим случай из моей практики, уже двадцать лет назад…

И господин прокурор де Морсье подробно рассказал о совершенно пустяковой истории об отравлении собак, в то время как слушатели, опустив глаза, подавляли приступы гримасничанья и судорожных подергиваний. Публика, сдерживаемая полицейскими, с завистью и восхищением следила издали за ораторскими жестами прокурора.

– Вопрос, который мне представляется важным решить, – господин де Морсье наконец вернулся к исходной точке, – заключается в окружающей среде. – Он сделал удивительно выразительное округлое движение своей очень белой и очень жилистой старческой рукой. – Установить окружение, атмосферу, в которой вращался молодой человек. Кто говорит об атмосфере, тот говорит о психологии. У вас есть, господа, с одной стороны, – зачерпывающее движение левой рукой с искривленными пальцами, – дипломатическая среда, те посланцы отдаленных мест, вокруг которых плетется интрига международной политики. С другой, – такое же движение правой, – с другой стороны – наука. Этот молодой человек, похоже, обладал двойственной натурой. Реальность политических конфигураций не удовлетворяла его. Его влекло царство духа, темное царство, – здесь старикан процитировал строфу собственного сочинения, не поддающуюся адекватной передаче, – и в нем он отыскал истинного лидера. Я назвал профессора Доминисе. Но осторожно, господа, вы имеете дело с человеком, пользующимся международной известностью, с представителем духовной Женевы, которая была, есть и будет богата выдающимися людьми.

Комиссар Пьеви застонал, но даже такое выражение отчаяния не смогло остановить господина де Морсье. Только у судебного следователя Деспина Пьеви нашел взаимопонимание: тот вздохнул.

– Итак, я посоветовал бы вам, господа, обратить внимание на местонахождение тех личностей, с которыми был связан этот молодой секретарь Кроули. Прежде всего: кем был человек в белых теннисных брюках, сбежавший от полицейского Малана? Где находился профессор Доминисе перед появлением здесь на площади? Где была его экономка? А также в другом окружении, а именно в дипломатическом, было бы уместно провести расследование. Камердинер, знакомые… имелись ли у молодого человека враги? Нуждался ли он в деньгах? Уверен, что нашему энергичному и находчивому комиссару Пьеви удастся решить все эти вопросы к всеобщему удовлетворению. Благодарю вас, господа.

Господин де Морсье поклонился. Он не мог снять шляпу, потому что носил берет. Его лысая голова была очень чувствительной.

– Да, еще, – вспомнил прокурор, – к вам, комиссар, сегодня придет молодой человек, которого мне горячо рекомендовали, мне и моему другу государственному советнику. Талантливый английский журналист. Не сомневаюсь, вам придется ко двору криминалистический опыт этого молодого человека. Не правда ли, присутствие международной политики в нашем тихом городе настолько осложнило обстановку, что нам может понадобиться иностранная помощь.

На этом прокурор окончательно откланялся, оставив позади маленького бородатого комиссара, похожего на гнома, который готов был взорваться от ярости.

3

У фройляйн доктора Мэдж Лемойн было дежурство. После обеда она отправилась в свой кабинет, расположенный в маленьком павильоне в стороне от больницы Белэр. Там ей никто не мешал, потому что в отдельной постройке, кроме гостиной и спальни, имелось лишь еще одно большое помещение, служившее складом. В гостиной был граммофон (важнейший предмет обстановки), мягкое кожаное кресло, письменный стол, несколько стульев и низкий диван для сна. Собственно, и зеркало было важным, – старинное, с красноватой золотой кромкой, которое Мэдж выудила у антиквара. Она бросилась на диван, поставила граммофон рядом с собой, завела пластинку «Дайна» и погрузилась в шестой том французской серии романов под названием «Фантомас», чрезвычайно захватывающих и чудовищно неправдоподобных. Ронни, эрдельтерьер, восторженно приветствовал хозяйку, после чего занялся шкуркой окорока, а когда она была съедена, все внимание обратил на шмеля. Но шмель тоже не хотел играть, вылетел в окно и скрылся в зелени, стоящей за окном трепещущей стеной. Мэдж как раз добралась до места, где рассказывалось, как Фантомас, величайший преступник, удерживает в плену под фонтаном на Вандомской площади немецкого принца кайзеровских кровей, и тут позвонил телефон, Ронни залаял. Он ненавидел телефон, вероятно, был настроен консервативно и не доверял технике.

– Да, – сказала Мэдж, – иду. Из приемного покоя, Ронни, – пожаловалась она, – неудивительно, что так много людей сходит с ума. При такой жаре! И множество речей, которые здесь произносятся, порождены отравленным воздухом города.

И вздохнула еще раз, потому что должна была надеть белый халат. Медицинская униформа огорчала ее. Делала толстой и неуклюжей, как она утверждала. Но теперь халат был частью профессии, и Мэдж старалась сгладить неблагоприятное впечатление красивой обувью и шелковыми чулками.

В приемном отделении у окошечка стояла очень полная женщина, одетая в черное, а ее юбка доставала до земли. Она была прямо-таки толстухой, особенно поражал необъятный бюст, краем глаза она следила за невзрачным мужчиной, сидевшим на стуле возле стола с потерянным и отчаявшимся видом. Мэдж узнала женщину, ту самую Джейн Пошон, экономку профессора Доминисе, ее лицо изменилось. Оно стало строгим, серые глаза потемнели, и она сказала:

– Вы снова привели к нам пациента?

Джейн Пошон молча кивнула и протянула Мэдж запечатанный конверт. Помедлила и сказала:

– Медицинское заключение

– Не везет вам с квартирантами, госпожа Пошон, – заметила Мэдж, открыв конверт и читая письмо.

4

Выписка из истории болезни: «Имя больного: Найдеккер Пьер Эмиль, род. 4.03.1899 в Женеве. Родители: Н. Фредерик Пьер и Мария, урожд. Кетáн. Профессия: конторский служащий. Не женат. Вероисповедание: кальвинист».

Далее сведения о различных рефлексах, не имеющих ничего достойного упоминания, дата и пометки Мэдж следующего содержания.

«25 июня. На приеме больной стоит у окна и выглядит беззаботным. На вопрос, откуда он, отвечает со странно равнодушной улыбкой: «Месье Пьер боится». На вопрос врача, чего он боится, отвечает таинственным шепотом: «Они не хотят, чтобы я летал». – Кто они? – «Старик с белой бородой и толстая женщина. В воздухе приятно пахнет, но он слишком слабый, чтобы выдержать месье Пьера». Пациента привезла госпожа Джейн Пошон, экономка профессора Доминисе, которая сообщает следующее.

Найдеккер жил у нее три месяца, однако оставил место службы под предлогом поиска более высокооплачиваемой работы. С того времени по вечерам его часто посещал некий молодой человек. Этот человек утверждал, что он личный секретарь одного иностранного дипломата, завален работой и нуждается в помощи. Госпожа Пошон уверяет, что вечерами часто слышала доносящийся из комнаты квартиранта громкий монотонный голос, похожий на диктовку. С этого времени с Найдеккером произошли непонятные изменения: от него часто пахло спиртным, домой возвращался за полночь и целый день оставался в постели, плату за жилье вносил точно в срок. Взял напрокат пишущую машинку. По мнению госпожа Пошон, стала бросаться в глаза его недоверчивость. Она очень страдала от его шпиономании, иногда он крался за ней по всем комнатам, однажды она поймала его в гостиной при попытке взломать ящик ее письменного стола. На требование объяснить, что означают его странные действия, Найдеккер заявил о преследовании, но сначала ему нужно найти доказательства, что он должен быть убит. В предпоследнюю ночь вернулся в испачканной одежде около шести утра, прежде всего его теннисные брюки находились в плачевном состоянии. На обеспокоенный вопрос, где же он был, в конце концов, не ответил, разделся и лег в постель, где и проспал до вечера. Потом вышел, очевидно, чтобы кого-то навестить, потому что переоделся в другой костюм и чистую рубашку. Вернулся около двенадцати часов ночи и как будто пьяным, поскольку шумел и передвигался нетвердой походкой. Проспал до позднего утра. «Когда я около десяти часов принесла ему завтрак, он казался совершенно спятившим, угрожал мне и нес несусветную чушь. Я подумала, что у него приступ лихорадки, – продолжала госпожа Пошон. – И попросила вызвать врача. Врач посоветовал мне привезти больного сюда, он сделал ему укол, что успокоить. Мой сын не мог помочь, потому что уже ушел на работу. Найдеккер без лишних слов последовал за мной в ожидающую машину, и я привезла его сюда». Пациент все еще стоит у окна. Он уклонился от рукопожатия с госпожой Пошон на прощанье. Но с готовностью пошел за старшим санитаром в отделение.

Ниже даты следующего дня можно было прочесть следующее: «Во время вечернего обхода пациент сидит у окна в стороне от других больных. Санитар Г. сообщает, что Найдеккер по прибытию в отделение подошел к пациенту Корбазу, долго молча смотрел на него и затем произнес: „Теперь мы оба на небесах?“ Корбаз узнал Найдеккера, пожал ему руку и с улыбкой спросил: „Как поживает ведьма?“ В ответ Найдеккер замолчал и в страхе забился в угол. С этой минуты он больше не разговаривал. (Пациента привезла также госпожа Пошон. – Примечание врача.) На вопрос, как он теперь себя чувствует, пациент слезливым голосом отвечает: „Месье Пьер боится“. На вопрос, чего же он боится, повторяет стереотипное: „Месье Пьер боится“. Иногда, когда с ним разговаривают, он словно уходит в себя, прислушиваясь к чему-то. На вопрос, что он слышит, заявляет лишь о страхе. Застывшая мимика, неадекватное возбуждение. После настойчивых расспросов, запинаясь, объясняет, что некий пожилой господин с белой бородой, „апостол Петр“, стоит позади него и говорит ему, что он виновен, потому что убил. (Как убил?) Он не предотвратил убийство, поэтому виновен в убийстве. Сильный тремор рук, сухие рыдания. На заверения, что здесь он находится в безопасности, заметно успокаивается».

Отчет ночного санитара: «Согласно предписанию пациент в девять часов получил два грамма хлорала. После чего спокойно спал до половины второго. Проснулся внезапно с громким криком. Будто кто-то за дверью хочет его схватить. Следует запереть дверь. В противном случае приедет полиция и заберет его. Пациент бросается к двери и держит ее. Когда второй ночной санитар хочет удержать его сзади, пациент принимает стойку боксера. Его силой возвращают в постель».

Фройляйн Лемойн продолжает:

«Вызванный дежурный врач (больничный) сначала пытается воздействовать на пациента силой убеждения. Теперь мужчины и женщины, преследующие его. Прежде всего один, преследующий, которого он называет „мастер золотых небес“. На вопрос, идентичен ли этот мастер апостолу Петру, пациент долго смотрит в пустоту и не отвечает. Поскольку возбуждение возвращается, он получает один кубик подкожно. Во время укола пациент кричит, что его хотят убить, как убили его друга. На вопрос, кто был этот друг, не отвечает. Пациент засыпает. Утром снова встревожен. Получил продолжительную ванну».

Вот все, что касается записей в истории болезни.

5

– Джонни, как замечательно, что ты сразу пришел. Ты мог бы освободиться? Не знаю, с чего начать. Должен мне посоветовать. Я совершенно разбита, всю ночь не спала. Ты в курсе, что эта ужасная Джейн Пошон опять привезла квартиранта?

Мэдж схватила доктора Тевено за руку, потащила к мягкому креслу, усадила в него, все еще возбужденно болтая, устроилась поудобнее у него на коленях и обвила руками за шею. Ее светлые мальчишеские волосы топорщились в беспорядке, что придавало ей вид взъерошенной птицы. Глаза смотрели устало.

– У тебя и в самом деле милое лицо, – сказала она и погладила доктора Тевено по волосам. – Такое успокаивающее. В сущности, я хорошо понимаю, что все в больнице тебя любят. И знаешь, когда я резка с тобой иногда, то это не со зла. Но твоя вечная мягкость и постоянная уступчивость могут сводить меня с ума. Тебя надо встряхнуть, вот так… – и она схватила его за уши и повертела головой. На лице доктора Тевено появилась вымученная улыбка, приметные морщинки у глаз и в уголках рта затрепетали, он высвободил уши, бережно взял голову Мэдж и поцеловал ее глаза. Мэдж глубоко вздохнула, расслабилось, положила голову на плечо мужчины и заговорила как во сне:

– Видит Бог, воображаешь себе, что закален, наблюдая так много страданий и понимая свою беспомощность. Но к этому просто нельзя привыкнуть. Потом вдруг приходит такой несчастный, в душу которого влезли и похозяйничали другие, все его существо расстроено и требуется помощь. Вот, например, мужчина, которого вчера привезла эта Пошон, выглядит трогательным, хотя у него красный нос, а я терпеть не могу алкоголиков. Но этот вызывает у меня жалость. Его страх, его слезы. Сегодня утром я видела его еще в ванной, мы должны были заставить его принять ванну, там он схватил меня за руку и не хотел отпускать.

– Ах, – вздохнула Мэдж, почему я не родилась часовщиком. Тогда я могла бы разобрать механизм, здесь подкрутить винтик, там смазать маслом ось, и часы пошли бы вновь. Но с человеком… уколы, снотворное, ванна… и ждать, ждать, когда он либо решится выздороветь самостоятельно, либо полностью растворится в том мире, на пороге которого стоит. С этим Найдеккером, я тебе говорила, что его фамилия Найдеккер, мужчина с мышиным личиком? – полное впечатление, что он заблудился. Кто-то захватил его душу и сделал мишенью в стране, где ей все чуждо. И душа заболела, потому что совершенно простая, обывательская, малоподвижная, не перенесла подобной смены климата. Я знаю, знаю, что выражаюсь абсолютно ненаучно, все, что я говорю, прямо противоположно написанному в великих книгах. Но человек страдает в мире, в котором заперт, и теперь я должна вернуть его к действительности.

Мэдж открыла глаза и только тут заметила, что Тевено тоже выглядит подавленным.

– Что случилось, Джонни? Ты тоже обеспокоен?

Тевено провел рукой по глазам.

– Знаешь, как тебя занимает малозаметный человечек, так и я не могу забыть Кроули. Все время думаю, что упустил что-то. Разве ты не заметила… ах, нет, ты не могла заметить, ты же видела его лишь за мгновение до смерти… Но я был твердо убежден, что он выкарабкается. И тут – внезапное ухудшение. Это меня немного озадачивает. Как и его смерть. Которая совершенно не соответствует диагнозу, поставленному нами с Розенштоком. Начать с того, что мы предположили гиосциамин или нечто похожее. Но разве тебе не бросилось в глаза, что его смерть на самом деле совсем не соответствовала клинической картине? Уже понимаю, что опыта маловато. Но это выгнувшееся дугой тело, сведенные судорогой челюсти, словно столбняк, ты не находишь? Можно быть почти уверенным – в больнице ему дали еще один яд, полагая, что ничего не заметят. Но кто? Женщина, которую мы видели вчера в баре «Лейтем»? Она была в палате. И я припоминаю, сразу после того, как она ушла, ему снова дали пить. А я точно помню, что женщина положила свою сумочку рядом с кружкой, в которой был чай. Потом я ушел и вновь увидел Кроули, когда мы пришли вместе с индийским дипломатом. И тогда началась агония. Я не отважился рассказать полицейскому, потому что, в конце концов, вскрытие проводил не я, а судмедэксперт. И совсем не знаю того господина, а он также не счел нужным меня расспрашивать.

Но теперь меня мучает, что я что-то пропустил. Мы просто не привыкли к таким вещам.

– Ты думаешь, я тоже должна рассказать полиции об этом Найдеккере? – спросила Мэдж.

Они говорили на разных языках, каждый о том, что его угнетало.

– Найдеккер? – Тевено пришлось прийти в себя. – Не знаю. История и так уже довольно сложная, достаточно того, что мужчина у вас, где его хорошо охраняют.

Резко зазвонил телефон, Ронни сердито залаял, его сон потревожили. Мэдж сняла трубку:

– Лемойн, – представилась она. Потом:

– Да, он здесь… Кстати, добрый день, Розеншток, как дела? Плохо? Почему? Что случилось? Да, да, я сейчас же позову Тевено… Секундочку… Джонни, Розеншток хочет с тобой поговорить, тревога в Сионе…

И рассмеялась.

Тевено ответил, потом замолчал, слышалось отдаленное покашливание, голос на другом конце провода срывался.

– Иду, – сказал Тевено.

Его лицо постарело, он вытер пот со лба, горячий ветер ворвался в комнату, снаружи было темно.

– Случай номер два, – сказал Тевено. – Аптекарь. Такие же симптомы, как у Кроули. Только что это значит?

1

Рю-де-Каруж очень длинная и тянется почти до окраины города. Там, где домов становится меньше, от нее ответвляется боковая улица с большими доходными домами – «казармами». В нижнем этаже одной из таких «казарм» имеется простенькая аптека, управляемая господином Эльтестером, старым горбуном с длинными седыми усами на гладко выбритом лице. У господина Эльтестера умные, с хитринкой, глаза. Он добродушен и легко помогает там, где закон, в сущности, запрещает помощь. В определенных кругах он широко известен, потому что держит язык за зубами. Его знание людей превосходно, он помогает только людям надежным, о которых знает, что они не втравят его в историю с полицией неосторожными речами. Он никогда не хотел нанять помощника. Несмотря на его всем известное одиночество (даже обе свои жилые комнаты он убирает сам и обычно принимает в них подозрительных клиентов), несмотря на то, что имеет дело с темными личностями – поставщиками наркотиков и наркоманами, содержанками и аферистами – с ним никогда ничего не случалось. Никто и никогда не пытался вломиться к нему, лишь однажды была совершена попытка ограбления, но полиция ничего не узнала, это стало известно только посвященным. Происшествие заключалось в следующем.

В аптеке господина Эльтестера было ночное дежурство. В одиннадцать часов позвонили, Эльтестер, маленький, горбатый, неказистый, открывает. Какой-то паренек, уже махнувший на себя рукой, стоит за дверью, протягивает Эльтестеру рецепт, протискивается в аптеку, захлопывает дверь. И пока господин Эльтестер читает рецепт, сразу отметив, что тот фальшивый, паренек вытаскивает из кармана револьвер и со словами: «Руки вверх!» направляет его господину Эльтестеру прямо в нос.

Господин Эльтестер спокойно надевает пенсне в роговой оправе, выпячивает нижнюю губу, похожую на ложку для яиц, пристально смотрит на молодого человека и сухо говорит:

– Прибыл прямо из фильма про гангстеров, а? Не занимайся такими делами, навлечешь на себя несчастье. Если тебе что-то нужно, скажи. Опусти ствол, он может выстрелить.

Паренек не желает образумиться, требует денег, всю кассу.

– Воля человека – его царствие небесное, – говорит господин Эльтестер, и слова звучат раздраженно, потому что он предпочел бы что-нибудь более выразительное. Идет к прилавку, выдвигает ящик (господин Эльтестер не любит кассовые аппараты). – Обслужите себя сами, – говорит он, останавливается рядом и насвистывает. Всем известный мотивчик, и он исполняет его чудовищно фальшиво.

Глаза молодого человека мечутся по сторонам, словно шарики ртути на листе бумаги, только вся его настороженность пользы не принесла. Внезапно рядом с ним вырастают два элегантных господина, блокируют и деловито спрашивают в сторону господина Эльтестера:

– Выпороть?

Господин Эльтестер насвистывает дальше, должно быть, он кивнул, потому что один из господ говорит с иностранным акцентом:

– Дай уже здесь пистолет.

Молодой человек живо отдает «пистолет» и бледнеет.

– Однако заряжен, – определяет господин пониже ростом. Затем молодого человека хватают, нахлобучивают на голову мешок, прижимают грудью к прилавку и, какое бесчестье, устраивают порку выбивалкой для ковра. Никакого зверства, особых страданий они не доставили, не более чем позорная экзекуция. После чего мешок снимают, рядом стоит господин Эльтестер, засовывая ему двадцатифранковую банкноту.

– Если тебе опять что-нибудь понадобится, конечно же, заходи, – говорит он и нагло ухмыляется.

Юноша сваливает.

– Благодарю вас, господин Баранов, – говорит господин Эльтестер невысокому, после чего все трое возвращаются к своим делам, которые обсуждали в задней комнате.

К слову сказать, полиция довольно много знала о господине Эльтестере, но никогда не имела повода вмешаться. Пару раз устраивала обыски в доме, ничего не нашла. Каждый раз господин Эльтестер скалился, у него были желтые лошадиные зубы, и поэтому его улыбка казалась еще более вызывающей. Полиция подкарауливала его сомнительных клиентов, и тоже безрезультатно. Наконец она оставила господина Эльтестера в покое. Однако сегодня ей пришлось им заняться.

Была половина одиннадцатого, комиссар Пьеви только что вернулся с перерыва на ланч.

(«Между прочим, этот проклятый английский журналист до сих пор не представился» – как раз размышлял Пьеви.) Тут ему сообщили, что дважды звонили из полицейского поста в верхней части Рю-де-Каруж, пять минут назад и только что. Пьеви запросил номер, расслабленно назвал свое имя.

– Минутку, – раздалось в ответ. – Малан отошел, он стоял на перекрестке, хочет поговорить с вами лично.

– Добряк Малан, – проворчал Пьеви.

Мы еще помним Малана, крепкого уроженца кантона Во, с медно-рыжими усами, который обнаружил секретаря Кроули на площади Молар. Малан сообщает голосом, по которому заметно, что его обладатель взволнован:

– Такое же, комиссар, такое же, как тогда, – заикается он.

– Малан, – по-отечески обратился к нему Пьеви, – я не могу налить вам по проводам вишневой водки для успокоения, но скажите начальнику поста, пусть даст вам коньяк за мой счет. Может быть, тогда вам полегчает.

– Уже, комиссар, два раза, – раздалось в ответ. Пьеви еще посмеивался, однако потом ему стало не до смеха. Похоже, Малан обрел способность дышать, и его речь стала связной, потому что комиссара охватило беспокойство, он перекинул через плечо бороду, так что она повисла за спиной, словно конец некрасивого шерстяного шарфа, его палец искал кнопку («Тревога!»), двое мужчин с треском распахнули дверь. Пьеви еще слушал, он прикрыл трубку рукой и скомандовал:

– Две машины, четыре человека, фотограф, эксперт по отпечаткам пальцев, «судейским» я сообщу сам!

Малан завершил отчет, Пьеви нажал на рычаг телефонного аппарата, набрал новый номер, коротко переговорил, новый номер, новый разговор. Через две минуты уехали заказанные машины. Появился бледный прокурор Филипп де Морсье, тонко чувствующий автор сонетов, с красными пятнами на щеках и каплями пота над бровями – настолько он спешил.

Потом они стояли в маленькой аптеке. Жалюзи на витринах были опущены, в помещении полумрак, тяжелый запах реагентов. Единственный солнечный луч проникал через дырку в гофрированном стальном листе и падал прямо на посеревший лоб господина Эльтестера. Господин Эльтестер был еще жив. Им занимался судебный врач.

– Отравление, – сказал он, – необходимо в больницу.

Правый рукав господина Эльтестера закатан, на локтевом сгибе – красное пятно.

Везде царил страшный беспорядок. Разбитые бутылки валялись на полу, белый порошок смешался с коричневым, шкаф, где хранились яды, взломан. Тело аптекаря лежало перед прилавком. После того как доктор отошел, Пьеви наклонился еще ниже, потому что в тусклом свете увидел что-то блестящее. Двумя пальцами он поднял блестящий предмет и поднес к глазам. Это была связка коротких проводков.

– Визитная карточка номер два, – сказал Пьеви. – У Кроули было найдено нечто подобное, не правда ли?

Затем Пьеви обшарил всю аптеку, указывая на дверь здесь, на бутылку там: «Сфотографировать», – коротко бросал он. Фотограф и эксперт по отпечаткам пальцев следовали за ним словно пара гончих.

Подъехала скорая, которая увезла задыхающегося господина Эльтестера. И едва только вдали затих звук мотора, в аптеку вошел молодой господин, чье появление вызвало разную реакцию у присутствующих. Прокурор де Морсье воспрянул духом, сердечная улыбка заиграла под его белоснежными усами, и он сказал:

– Мой дорогой О’Кей, вы пришли словно по зову, мы не знаем, что делать дальше, и наш комиссар Пьеви будет рад приветствовать такого экстраординарного сотрудника.

Столь совершенная форма представления заставила комиссара Пьеви натянуть на лицо вежливую улыбку, хотя все это ему было совсем не по душе.

2

У О’Кея было тонкое чутье, он отчетливо видел, что неугоден комиссару, но ему было не так уж тяжело переубедить разгневанного карлика. Сирилл Симпсон О’Кей, специальный корреспондент лондонской «Глоб», сотрудник IS – «Интеллидженс сервис» (разведка и контрразведка Великобритании), вот об этом знали немногие, понимал, как завоевать расположение, подобно тому, как старый морской разбойник – взять корабль на абордаж. В его способе вызывать к себе симпатию было много сходного с этим старинным промыслом. Образно говоря, он забрасывал абордажные крюки один за другим, и они были так надежны, что атакованный уже не мог освободиться.

Итак, О’Кей, мы уже описывали его: рыжий, жесткие волосы, усыпанное веснушками лицо, высокий, очень высокий, поджарый, неожиданно изящное телосложение, нос острый и подвижный, как у кролика, красивые рот и подбородок. Так что О’Кей подошел к комиссару, приобнял его за мягкие плечи своей длинной рукой и потащил в угол, где проникновенно зашептал:

– Послушайте, дорогой комиссар, я знаю, вы не в восторге от моего присутствия. Вероятно, вы думаете, что я один из тех нудных англичан, которые вечно чем-то недовольны. Вы заблуждаетесь: во-первых, я ирландец, во-вторых, не пью не только чай, но и крепкие веселящие напитки, а в третьих… – взгляд на безымянный палец комиссара, – я вижу, вы тоже холостяк. Давайте уладим это дело так: мы здесь немного осмотримся, вы можете обойтись без опроса соседей, я с этим уже покончил, потом вместе поужинаем и все обсудим в тишине и покое. Выбор ресторана оставляю за вами, я еще незнаком со швейцарскими винами, тут вы должны меня просветить. Теперь я буду вести себя совсем незаметно, пока высокое начальство не уберется. Которое все равно ничего не понимает в этом деле, как и все шишки. Разве я не прав?

Комиссар Пьеви был потрясен, настолько, что стоял с открытым ртом в обрамлении светлой бороды, и это выглядело не совсем эстетично. Но затем он похлопал своего нового знакомого по плечам (для этого ему пришлось встать на цыпочки):

– Договорились, – прокаркал он, – вы мне нравитесь.

И вдвоем они дружно начали обход помещений позади аптеки, которые до сих пор не подвергались тщательному обыску.

Но обнаружили, что ничего не обнаружили, так сказать. Пустая гостиная – два старых деревенских кресла, топорно сделанный обеденный стол, невысокий диван, в углу изящный письменный стол, который совершенно не вписывался в окружающую обстановку – казалась холодной, потому что на плиточном полу не было ковра. В остальном комната находилась в исключительном для холостяка без домработницы порядке. В черной железной печи жгли бумагу. Пьеви, постанывая от того, что жировые отложения на теле мешали ему опуститься на колени, тщательно все вычистил. Безрезультатно. Обугленная бумага рассыпалась под опытными руками Пьеви. В письменном столе лежали старые счета. Средний ящик открывался с трудом, создавалось впечатление, что там застрял какой-то предмет. С пыхтеньем и одышкой комиссару удалось, наконец, выдвинуть ящик, и тут что-то с глухим стуком упало на пол. О’Кей наклонился и положил вещь на стол. Это была шелковая лента, шириной в четыре пальца, ярко-желтая и заботливо свернутая. При развертывании на стол выпала монета. Должно быть, она была старинной, эта почерневшая монета, серебряная. Оба склонились еще ниже. На ней был изображен человек, обнаженный, с расправленными крыльями, вырастающими из плеч, и маской на лице. По краю бежали крошечные буквы, похожие на букашек.

– Это греческий, – сказал Пьеви. – Вы знаете греческий, господин ирокез?

Тот кивнул.

– Каулакау, сауласау, – с трудом расшифровал он, поднял глаза и продолжил:

– Гнозис Василида, второй-третий век, Александрия.

– Ого! – Пьеви вытаращил глаза.

– Амулет, – терпеливо объяснил О’Кей, – гнозис Василида уже содержит признаки деградации этого религиозного знания, занятого лишь магией, черной или белой, как пожелаете. Этот человек с расправленными крыльями, должно быть, Абраксэс, враг Создателя, предок нашего Люцифера. Переверните монету. Видите? Пентаграмма с вершиной внизу. Следовательно, черная магия. А лента?

Он поднял ее. Она была обшита с трех сторон, кроме того, на обоих концах по три кнопки. На длинной неосыпающейся кромке – около двенадцати маленьких прорезей, словно крошечные петлицы. О’Кей приложил ленту ко лбу, застегнул кнопки на затылке, теперь она выглядела как широкая золотая повязка на голову.

– Понимаете? – спросил О’Кей.

Пьеви отрицательно покачал головой.

– Часть облачения, скорее всего. Петлицы здесь служат, наверное, для пристегивания ткани, маски, скрывающей лицо, может быть, даже легкой ткани, ниспадающей до земли. И – видите? – он снял ленту, – на другой боковой стороне вы найдете дырочки поменьше, чем внизу, но достаточные, чтобы прикрепить сетку, удерживающую все одеяние. Еще кое-что: направьте на ткань луч света под углом, видите, вот так, ну что?

Показалась тускло мерцающая пентаграмма, магический знак монеты, в переплетениях линий заключающая призрачное тело. Слева и справа от пятиконечной звезды в том же матово мерцающем стиле вытканы изображения насекомых – пчел и шмелей, ос и комаров, хоть и в самых общих чертах, силуэтами, но четко узнаваемых.

Пьеви громко рассмеялся своим жирным голосом.

– Извините, – сказал он, когда отдышался, – не смог удержаться. Когда я представляю себе этого подлеца Эльтестера, помилуй Бог его душу, потому что много людей он погубил, этого старого негодяя в образе первосвященника, мне ужасно смешно. О’Кей промолчал, и они без лишних слов приступили к обыску на кухне.

Но на одном из кухонных табуретов сидел господин прокурор де Морсье и сочинял. Он зажал карандаш зубами и уставился отсутствующим взглядом на верхнюю часть буфета. Пьеви невольно проследил за направлением взгляда, и его охватила необыкновенная жажда деятельности: он схватил табурет, поставил возле буфета и выудил что-то черное, чей краешек выглядывал наверху.

– Шерстяная шаль! – возвестил он, – черная шерстяная шаль! Он понюхал ее, чихнул, передернулся. – Пахнет старухой. Камфарный спирт. Вот. – О’Кей тоже должен был понюхать, и подтвердил заключение комиссара.

– Очень интересно, – раздался голос позади них. Прокурор покинул ниву творчества.

В аптеке продолжали суетиться, яркий луч свет сквозь дырку ослеплял.

– Когда закончите, заходите сюда! – крикнул Пьеви. Фотограф и эксперт появились в дверях.

– Мы мало что нашли, – пожаловался фотограф. – Все отпечатки стерты, только здесь, он поднял бутылку с широким горлышком и шлифованной стеклянной пробкой (с этикеткой: «Folla Hyoscyamii»), можно увидеть четкий отпечаток большого пальца. Потом в больнице мы снимем отпечаток у аптекаря. Может быть, это его. Хотя здесь отпечаток маленького большого пальца, женского, я бы сказал. Ну, Эльтестер тоже некрупный мужчина. Эксперт кивнул (по натуре он был молчалив) и церемонно раскурил короткую сигару. Вытащил из кармана листок и протянул его Пьеви. О’Кей мягко забрал его. Тот казался пергаментом, очень старым, покрытым темными трещинками, с размытыми словами. Выглядел как яростно разорванный документ. Буквы, которые еще можно было разглядеть, складывались в слова, и О’Кей расшифровал их:

Имя…

Рецеп…

Дур…

Атропа белла…

Мандраг…

Асафет…

Смешать под знак…

с маслом миндал…

– Кое-что понимаю. Определенно, речь идет о рецепте из какой-нибудь книги заклинаний. Но человек, написавший это, должен быть аптекарем. Кстати, вам повезло, что одно время я занимался химией, прежде чем ухватился за прибыльную профессию корреспондента. Первое слово понять легко – обращение к какому-то божеству: «Во имя», вероятно, нашего друга с расправленными крыльями, с которым мы познакомились на монете. Называемого Бахамота или Абраксэс, либо как-то иначе. Затем «Рецеп…» – начало рецепта. «Дур…» полностью – «дурман», следующее – «Атропа белла…» – красавка, но древний автор не уточняет, о листьях идет речь или о корнях, то есть все равно. «Мандраг…» вы и сами знаете – корень мандрагоры, растущий под виселицами и похожий на тело человека. Но он содержит тропеин, как и предыдущие два растения. Далее самое изысканное из всего – «Асафет…», асафетида, тухлое мясо, все эти ингредиенты смешать с маслом горького миндаля, и смешивать под знаком какого-то астрологического знака, вероятнее всего, когда старина Юпитер находится в особо влиятельном доме. Между прочим, великий врач Парацельс, вы же слышали о нем, комиссар? – тоже прописывал подобные рецепты. Это ведьмина мазь, комиссар, и то, что рецепт этой колдовской мази хранился прямо в пуританском городе Женеве, есть тонкая ирония судьбы. Потому что, и тут я, возможно, не скажу ничего нового, если напомню, ведьмина мазь одновременно была очень действенным афродизиаком, мазью, пробуждающей любовь, и когда я говорю «любовь», то имею в виду половое влечение.

– Прекратите, О’Кей, имейте сострадание.

На лбу комиссара выступили крупные капли пота. Но прокурор поднялся, казалось, роли поменялись, поскольку теперь господин де Морсье, словно репортер с карандашом наготове и изнывающей от нетерпения записной книжкой, стоял перед О’Кеем и говорил:

– Дорогой господин, ваше выступление было интересным, особенно имена, которые вы назвали, – лекарственных средств, звучащие так благозвучно. Могу ли я попросить дать точные сведения о них, я собираюсь использовать их в сонете, который посвящу вам.

Польщенный О’Кей поклонился.

3

Была уже половина третьего, четырнадцать часов тридцать минут – для любителей современного времяисчисления, когда комиссар и корреспондент наконец-то отправились пообедать. Перед этим они заезжали в больницу: доктор Тевено не принимал, но Владимир Розеншток был в восторге от того, что получил возможность выступить в качестве медицинского светила. «Определенно, – заявил он, – симптомы точно такие же, как у скончавшегося Кроули. Подавление всех секреторных систем, отсутствие пото- и слюноотделения, сухость во рту и носоглотке, затрудненность речи и глотания, паралич ауэрбахового сплетения, багрово-красная горячая и сухая кожа, периодические состояния возбуждения. Испробовали всё: промывание желудка, комбинацию уколов камфары и морфия. Но человек стар, мало надежд на то, что он преодолеет кризис».

– А когда примерно была предпринята попытка убийства? – оба хотели это узнать. Розеншток сделал несколько скользящих шагов по палате.

– Трудно сказать, – заметил он, – когда аптекарь был найден? В половине одиннадцатого? И около двенадцати доставлен? Острые симптомы уже значительно сгладились… Нет ли у вас, господа, какой-нибудь зацепки?

Тут О’Кей взял слово и сообщил, что один свидетель слышал крики и грохот в аптеке около шести утра.

– Тогда сходится, – сказал Розеншток. – Отравление случилось пять или шесть часов назад, но это не более чем предположение.

Затем Пьеви еще захотел узнать, где его знакомый, доктор Тевено. Но на этот счет Розеншток таинственно замолчал.

– Он должен был нанести визит, срочный.

– Посещение больного? – не отставал любопытный О’Кей.

– Можно и так сказать, – сдержанно ответил Розеншток. – Кстати, у меня дела, вы должны меня извинить.

Казалось, он вскочил на одну из тех детских игрушек, которые называются самокатами, и скрылся из палаты на этом невидимом средстве передвижения.

Итак, теперь они сидели в какой-то забегаловке на одной из тех маленьких улочек в окрестностях Дворца правосудия, которые живут своей тихой жизнью, избавленные от современных веяний. Хозяином был француз, бывший шеф-повар, готовил он великолепно, лично покупал вино для своего заведения. О закусочной мало кто знал.

– Ваше здоровье! – сказал комиссар Пьеви и чокнулся со своим новым другом. О’Кей кивнул. Вино было славное. Потом они молча поели, и мне, к сожалению, не удастся описать, что было в меню. Потому что это были известные лишь рестораторам блюда, а поскольку первые находятся на грани исчезновения, то и смысла нет обращать на них внимание.

В низко расположенные окна стучал дождь, разразилась гроза, в маленьком помещении было темно, хозяин зажег свет, потом принес густой турецкий кофе в маленьких медных джезвах. После чего в комнате повисла тишина, пока Пьеви, наконец, не спросил:

– Так что?

– Свидетельские показания, – сказал О’Кей. – Торговка овощами Мальвида Туреттини, вдова, бездетная, открыла свою лавку в пять часов утра. Поскольку она живет наискосок от аптеки и Эльтестер уже давно ее интересовал, потому что принимал странных посетителей, каждое утро при открытии своего магазинчика она бросает взгляд на аптеку. Жалюзи были опущены, но сквозь щели пробивался свет, что ее удивило, потому как сейчас лето и в четыре утра уже светло. В половине шестого она выходит, чтобы привести в порядок раскладку овощей возле двери, и слышит шум в аптеке. В это время переулок почти безлюден, только на Рю-де-Каруж виднелась группа рабочих. Госпожа Туреттини больше ничего не может добавить. Ее сожитель, Гастон Файета, механик на автозаводе, когда накануне вечером, около десяти часов, шел из пивной, слышал пение за уже закрытыми ставнями аптеки. Он охарактеризовал шум как пение, а когда я спросил его, что он понимает под пением, народную песню или граммофонную пластинку, то он покачал головой: «Как если бы проходить мимо католической церкви, вот как звучало», – твердил он. Продавец газет Андре Гатино уже…

– Стоп! – воскликнул Пьеви, – у меня вопрос. Как получилось, что вы что-то знали о покушении на убийство? Вы как будто уже закончили свое предварительное расследование, когда мы обнаружили полуживого Эльтестера?

Тот поиграл серебряной цепочкой у себя на запястье.

– Просто я встал пораньше, – с улыбкой сказал он, – И я вам больше ничего не могу рассказать, иначе вы сделаете неправильные выводы. Лучше позвольте мне продолжить. Продавец газет Гатино уже в пять часов должен быть в «Трибюн», чтобы успеть к выходу утреннего выпуска, который продает в пригороде, в половине пятого он видел пожилого господина с кудрявой белой бородой, который вместе с очень толстой женщиной шел вниз по улице. На углу Рю-де-Каруж эти двое исчезли. Гатино полагает, что они взяли такси. Подходит ли это описание к кому-либо из тех, кого вы знаете, комиссар?

– О’Кей! Замечательно! – комиссар подскакивал, как мяч для регби во время матча. – Профессор! Всегда знал, что он замешан в этом деле. Кто направил Кроули в больницу? Я вас спрашиваю, кто…

– Любите вы риторические вопросы, комиссар, – строго заметил О’Кей. – Мы знаем, что профессор играет определенную роль в деле, которое мы расследуем. Но какую? Кто была та женщина, которая сопровождала его сегодня утром? Вы знаете?

– Я? Нет.

– Но вы должны знать. В противном случае, зачем вы поставили своего человека перед домом профессора? А? Да еще и никуда не годного? Вы спросили меня, как бы я мог узнать о попытке убийства здесь? Потому что со вчерашнего вечера я следил за профессором. Машина забрала его в девять часов. Остановилась перед домом, постояла едва ли десять секунд, посигналила, профессор вышел из парадной двери, молниеносно запрыгнул в машину и был таков. Ваш полицейский как раз имел важный разговор с официанткой в пивнушке напротив. Я поехал за ним, славным профессором, он вел себя очень таинственно, когда скрылся в аптеке. Я ждал до полуночи. В одиннадцать пришла толстая дама, которая сегодня утром ушла вместе с ним, постучала, ее впустили. Потом я пошел спать. Но утром я вернулся вовремя. Кстати, полицейский Малан вам говорил обо мне?

– Малан? Говорил? О вас? – Пьеви недоуменно покачал головой. – Нет, он говорил про мальчика, взволнованно сообщившего, что аптека все еще закрыта и за дверью слышны стоны. И он тут же пошел туда. Двери были открыты, то есть дверь, ведущая из подъезда в квартиру, и дверь в аптеку. Затем он сразу позвонил мне, когда увидел тело.

– Видите ли, комиссар, не сердитесь, но ваши люди работают спустя рукава. Малан убежал, а вы можете себе представить, какое возбуждение в маленьком переулке вызвало то, что полицейский в форме выскакивает из подъезда? Зеленщица тут же захотела пойти посмотреть, что случилось, она позвала соседок, на улице играли дети. Вся эта гопкомпания хотела штурмовать аптеку. Тут я встал перед входом, сказал «полиция» и показал значок своего теннисного клуба, который ношу вот здесь, под лацканом пиджака. Так что я спас девственную неприкосновенность данного случая, и вы должны быть мне благодарны.

– О’Кей… – глаза Пьеви повлажнели, была ли это растроганность, следствие выпитого или то и другое вместе? – О’Кей, вы настоящий друг. Что я теперь должен делать?

Корреспондент с радостью убедился, что все заброшенные крючки проглочены. Но когда он собрался ответить, Пьеви снова перебил его:

– Нет, вы не должны думать, что я уж совсем тупой. Попытаюсь подвести итог. Итак, у нас два загадочных случая отравления – иностранного секретаря и женевского аптекаря. Обоих, как представляется, пытались убить одним и тем же ядом. Следовательно, между ними должно быть найдено связующее звено. Здесь мы имеем профессора Доминисе, он знаком с Кроули, знаком, как вы утверждаете, и с аптекарем. Оба раза он был поблизости, когда совершилось преступление. В обоих случаях мы находим связку проводков, которые идут в комплекте с каждым проданным правацовским шприцем. Далее мы устанавливаем, что молодой секретарь в вечер его… его несчастья получил приглашение от профессора. Далее мы находим у аптекаря вещи, которые указывают на их определенную роль в оккультной секте. Далее мы знаем, что профессор изучал спиритизм, что его экономка ранее была медиумом… Черт возьми, – прервал себя Пьеви, – толстая дама, которая выходила с профессором из дома аптекаря, это она?..

– Конечно это она, давайте дальше, комиссар.

– Что ж, дальше я не знаю. Потому что, с одной стороны, индийский его превосходительство настаивает, что у него украдены ценные документы, и эти документы были у Кроули. Таким образом, одно убийство с четкой политической подоплекой. Но с аптекарем, похоже, имеет значение нечто другое. Этот колдовской рецепт, монета, желтая повязка на лоб. Скажите, О’Кей, что, собственно, представляют собой эти ведьминские мази?

– Ведьминские мази? Опьяняющие наркотические средства, мой дорогой. У бедных женщин были галлюцинации, им казалось, что они летают. Они натирались мазью, обычно там, где кожа была тоньше всего, – подмышки и тому подобное, потом зажимали метлу между ног, ложились на кровать со словами: «Улетаю, улетаю, ни за что не задеваю!» и затем через дымоход камина летели на гору Блоксберг или еще куда-нибудь, в Фессалию, откуда мне знать, и предавались там блуду с дьяволом, Абраксэсом, Бахамотом, Вельзевулом и другими гадами. Да. Вот так все и происходило. За это сжигали. Точнее, когда обнаруживали на их телах дьявольские знаки. Позволю себе заметить, и аптекарь, и молодой человек имели на локтевых сгибах как бы укол с краснотой вокруг, что выглядит, как неумелая внутривенная инъекция. Может быть, так и есть, а может, что-то другое.

Наверняка вы уже видели сено, которому не повезло. Оно высохло наполовину, потом на него пролился дождь, высохло снова, опять намокло, потом его скормили, все еще наполовину влажное. Точно так же, как это сено, выглядела борода Пьеви. Она была серой и непривлекательной, больше не развевающейся гордо, словно стяг.

4

Мэдж Лемойн спешно завершила обход. Хотела съездить в город, была встревожена. Кому рассказать о странном пациенте? Она решила навестить профессора Доминисе и поговорить с ним о Джейн Пошон. Когда на своем двухместном автомобиле она остановилась перед домом профессора около пяти часов дня, Ронни первым выпрыгнул из машины. Он с лаем подбежал к мужчине, который стоял на углу улицы, уставившись в одну точку. Молодой человек (высокий, очень высокий, с жесткой рыжей щетиной на веснушчатом лице) необычным образом пощелкал языком, издал звуки, похожие на сдавленный лай, и Ронни ответил танцем радости, извиваясь всем телом и бурно приветствуя мужчину. На призывы хозяйки он не откликался. Мэдж вынуждена была подойти и схватить собаку за ошейник, что не очень помогло. Ронни чуть не задыхался от радости.

Незнакомец поклонился Мэдж (шляпу он не снял, потому что был без нее):

– Простите, – сказал он. – Сирилл Симпсон О’Кей.

– О, вы англичанин? – спросила Мэдж и покраснела. Это разозлило ее, потому что она, в конце концов, трудящаяся женщина, а не девочка-подросток, которая заливается краской, когда к ней обращается джентльмен. Дальше разговор шел на английском.

– Я ирландец, – сказал О’Кей и потрепал Ронни, который от восторга нового знакомства дошел почти до остервенения.

– Вы как будто знаете Ронни? – спросила Мэдж.

– Нет, – О’Кей изобразил легкое принюхивание, чем насмешил Мэдж. – Я знаю только язык эрдельтерьеров и понимаю, как сделать комплимент собаке.

После чего наступило молчание. Ронни лаял вслед какому-то велосипедисту с большой корзиной на спине. Неприязнь Ронни к современной технике распространялась и на велосипеды.

– Да, мне пора, – вздохнула Мэдж и сама ощутила безосновательность своего вздоха. – Совершать визиты.

– О, – сказал О’Кей, – вы направляетесь в этот дом? К профессору? Берегитесь, мисс Лемойн, за профессором следят.

– Следят? – испугалась Мэдж, – Кто же?

Прежде всего я. Потому что мне тоже нужно с ним поговорить и я не представляю, как это сделать. Просто прийти к нему не получится, перехватить на улице мне не нравится. Не знаю, что делать. Вы не посоветуете мне?

– Конечно, почему вы хотите с ним поговорить? А вы, собственно, кто? – поинтересовалась Мэдж.

Это довольно трудно объяснить, ответил О’Кей, и смутно ощутил, как ему сложно лгать женщине рядом. Они прогуливались взад и вперед, в то время как Ронни пытался проверить психологическую реакцию у дворняжки, печально сидящей на углу, деловито цапнув ее за хвост, – недаром Ронни был собакой психиатра.

Да, еще раз подчеркнул О’Кей, а так он, в общем-то, корреспондент и направлен газетой, чтобы освещать одно темное дело. Молодой англичанин, дипломат, довольно таинственным образом перенесен в обитель мертвых.

При этих словах Мэдж на мгновение вскинула глаза, но промолчала.

…английскую публику захватывают мистические истории. Как будто смерть китайского кули не столь же загадочна. Но кули миллионы, а количество дипломатических секретарей ограниченно, и это отчасти объясняет интерес изголодавшейся публики. Если коротко, то профессор Доминисе, похоже, что-то знает о смерти этого секретаря Кроули, а тут еще история с аптекарем, тоже темная, и в ней также не обошлось без ценного ученого, поэтому рекомендация – отважиться на интервью, не так ли?

– Смейтесь, – неожиданно строго приказал О’Кей и сам изобразил что-то вроде ржания, показав зубы.

– Почему?

Перед Мэдж сумасшедший? Однако предполагаемый безумец не дал ей времени даже на попытку это выяснить, схватив за руку.

– Смейтесь, – приказал он снова, – нужно выглядеть так, словно мы старые знакомые, и вы должны представить, будто я прямо сейчас рассказываю вам ужасно смешной анекдот. Ха-ха-ха, – и Мэдж испуганно рассмеялась вместе с ним. – Еще раз, – и Мэдж рассмеялась опять.

– Объясню вам, почему. С той стороны на углу стоит более чем несимпатичный двуногий с лоснящимися усами, засаленным галстуком и брюками, пузырящимися на коленях. Это господин Дерья, который только что получил по телефону нагоняй, а именно – от моего друга комиссара Пьеви. Потому что упомянутый детектив Дерья вчера вечером показал себя растяпой. И теперь господину нет никакого дела, кто вы и в каких отношениях с профессором. Итак, мы вместе зайдем к профессору, а Дерья может потом рассказывать начальству, что какие-то господин и дама… ну ладно, уж с этим он справится.

1

Профессор Доминисе придерживался неправильного образа жизни. Однако это никому не мешало, поскольку у него не было ни семьи, ни заботливой жены. Возможно, ему досаждала экономка, та самая Джейн Пошон, чей вид столь угнетающе подействовал на психиатра Мэдж Лемойн, но профессор был выше этой тирании. Он едва замечал ее.

Он вел беспорядочную жизнь, сказали мы. То есть мог превратить ночь в день, поздно вставал, где-то ближе к полудню, затем тратил два-три часа на то, чтобы приспособиться к трудностям еще одного начавшегося дня, почему и перенес часы своих лекций на послеобеденное время. Он читал в университете между пятью и шестью часами, причем лишь три раза в неделю, это была больше почетная должность, чем преподавательская деятельность. Хотя следует заметить, что профессор Доминисе в эти три еженедельных часа, вероятнее всего, излагал более важные вещи, чем его коллеги на пространных лекциях.