Читать онлайн Постановка об уничтожении

Жизнь – это музыка

Прозвучит странно и двусмысленно, но моя жизнь началась после смерти отца. Думаю, если это предложение услышал бы любой другой, его лицо искривилось бы в осуждающем удивлении, а у меня бы пропало всякое желание рассказывать. Очень хорошо, что передо мной сидишь ты: человек, освободившийся от оков бессмысленных клише и инертного осуждения. Ты знаешь, как близок был мне отец. Не помню, часто ли я говорил о нем, но хочу рассказать сейчас, так как, упоминая его, трудно сдержать желание поделиться, каким он был уникальным человеком. На самом деле, его достижения даже отчасти не раскрывали его персону, но важно отметить, что ему принадлежали три больших магазина растений и цветов, он был президентом совета по защите окружающей среды, его часто приглашали в министерство здравоохранения в качестве эксперта, а по профессии он был биологом.

Честно говоря, меня охватывает странное чувство, когда я осознаю, что почти не помню его лица. Мы потеряли его, когда мне было почти восемнадцать. С тех пор я пережил многое, осознав, что причиной забвения не являюсь сам, однако чувство предательства никак не отпускает…

В моей памяти от него осталось только то, что я унаследовал – ярко-зеленые глаза, наполненные радостью, добротой и энергией матери-природы. Он не отличался поведением от остальных людей, но был уникальным человеком – заложником стремления к защите и сохранению баланса, созданию прекрасного и живого.

Это было не из лицемерия или пафоса, как принято сейчас, а из одержимости и крепкой любви к окружающему нас миру…

У нас был огромный сад за домом, где мы выращивали почти десять видов цветов. Самые банальные, но в то же время уникальные, были наши розы. Они были темно-алыми, на редкость большими, и я не преувеличиваю, когда говорю, что их было очень трудно найти где-либо в мире. Понимаю, что трудно понять их особенности, если ты не особо знаком с биологией, ботаникой и растениями. Представь огромные алые розы на тонких и хрупких стеблях. Мы с отцом вырастили много таких, и они продавались в огромных количествах по очень высокой цене, однако те, которые росли в нашем саду, были неприкасаемыми, по крайней мере, до поры до времени, но это совсем другая история.

Еще с детства отец приучил меня к садоводству, а позже – к ботанике. Для него это была не просто работа или хобби, а ничто иное как цель жизни. Он говорил, что это наше наследие, что мы – люди, которые рождены создавать очень маленькую, но чрезвычайно весомую часть жизни. Это была его вера, которая делала его счастливым, но одновременно мучила, ведь стоило ему на секунду оглядеться и увидеть, что творится в мире, его охватывала тоска и злость. В таких ситуациях он шел к матери. Его выговоры длились часами, а мать, ничего не смыслящая в экологии и ее защите, молча слушала и поддерживала его. Уникальная была женщина, мир ее праху.

Когда дело касалось природы, отец становился невыносимым, ну а мама всегда была понимающей: выслушивала все его недовольства и, можно сказать, даже нытье, не моргнув глазом. Не подумай, что отец был неуравновешенным, наоборот, человеком железного спокойствия и самоконтроля, но, как и у любого другого, у него были свои слабости. Наверняка потому мать и любила: в нем сочеталось спокойствие и гармония вместе с неистовым возмущением, перерастающим в бурю. Она говорила, что характер отца полностью совпадал с характером природы, и каждый раз, слыша эти слова, я видел в ее глазах некое восхищение и сильную, неукротимую любовь. Самым главным было то, что его гнев ни разу не исходил от нас. Он никогда не сердился на меня или мать – только на людей, медленно убивающих мир. Вот говорю о них, и хочется пустить слезу как дань уважения и любви их памяти, но никак не удается…

Не хочу рассказывать подробности о смерти отца, по крайней мере сейчас. Скажу лишь то, что сказал в самом начале: именно тогда началась моя жизнь. Знаешь, я ведь читал твои книги, Билл, и заметил, что во всех них бывает отрывок, толкающий философию того, что без зла не познать истинного добра и наоборот, без горя – счастья и прочее. Я много думал и понял, что не согласен с твоей философией. После смерти отца я познал лишь горе, а до него – жил в счастье, и дело не в том, что слова исходят от ностальгии или потому что на фоне моей теперешней жизни детство кажется прекрасным. Дело в том, что до потери я не жил, а наслаждался каждым мгновением и частичкой всего, что меня окружало. Большинство не поймут, ведь они ищут проблемы и подвох сплошь и рядом, ведь они, как и ты, считают, что идеально счастливым человек быть не может, поскольку всегда есть нечто, хотя бы одна мысль, причиняющая ему как минимум неудобство. Так вот, скажу тебе, что это исходит лишь от вас. Вы сами воспринимаете счастье как идеал, выходя за границы повседневной разумности. Считаете, что мыслите объективно, но забываете, что раз есть негативные мысли, присущие каждому человеческому существу, значит, и счастье должно быть относительно и сбалансировано, должно опираться на возможные восприятия человеческой натуры и природы, а значит, если человеку даны постоянные негативные мысли, это лишь означает, что они есть, а вы вставляете их в фундамент концепции счастья, что, по моему мнению, очень пессимистично. Знаю, ты ненавидишь, когда тебя называют пессимистом, но подумай сам. Разве в счастье может быть хотя бы частичка рутинных переживаний и мимолетного негатива? Лично я думаю, что оно блокирует нас от них, меняет наше восприятие и не позволяет нам воспринять все это… Как бы сказать… болезненно. А вы, друг мой, характеризуете счастье как идеал, опираясь на человеческое несовершенство. По мне, так в этом нет никакой логики, лишь сбор самых обычных комплексов и негатива, порабощающих человеческое сознание.

Прости, я отвлекся. Сам знаешь, меня далеко заносит, когда я начинаю философствовать. Поскольку мы не встречались долгие годы, мне захотелось рассказать тебе о жизни, которая, как я уже сказал, началась с того дня, как мой отец скончался от сердечного приступа. Родственников мужчин у моих родителей почти не было, потому похоронами занялся друг отца – Грег. Он был простым, поверхностным человеком, однако обладал мощным суровым колоритом: всегда говорил все в лицо, не стеснялся показывать себя таким, какой есть, и что самое интересное – его было сложно представить напуганным. Не знаю, как это объяснить, но мне всегда казалось, что он бесстрашен. Его лицо имело такую форму и вид, что страх просто-напросто ему не шел, как одежда или ее цвет. В нем было словно скрыто некое мужество и редкая человечность, которую я начал чувствовать и осознавать лишь во взрослой жизни. Грег помог мне пережить потерю, и если бы не он, не представляю, в каком бездушном ритме прошла бы моя юность. Видишь ли, во время похорон я был разбит. Мне не удавалось смотреть за садом – он напоминал мне отца. Не удавалось находиться дома или помогать в магазинах. Хотелось найти работу, причем такую, которая отвлекла бы меня от всего того, что связывало меня с покойным кумиром. У меня было дело, которое я должен был сделать, но для этого мне требовалось пережить скорбь, которая усиливалась, стоило мне остаться без занятия. Помню, еще на похоронах Грег подошел ко мне и спросил, чем может помочь. Он всегда говорил, что я копия своего отца в детстве: такой же добрый и отзывчивый, энергичный, но очень сдержанный и воспитанный. В тот день я разбил его восприятие на мой счет, сказав, что хочу работать в его баре барменом. Для всех вокруг я был умным, послушным, интеллигентным пареньком, любимчиком учителей и отличником, потому Грегу мои слова показались не просто неожиданными, но и тяжелыми. До сих пор помню его удивленные глаза и легкую, нескрываемую растерянность вперемешку с тяжелой скорбью. В тот день, переживая потерю лучшего друга, можно смело сказать даже брата, Грег также потерял славного, веселого племянника.

– Зачем тебе это? – его лицо было словно искривлено, как будто он видел что-то противное в первый раз.

– Ты дашь мне эту работу или нет?

Раньше я никогда с ним так не разговаривал. Грубость никогда не была мне присущей, потому Грег отреагировал так, словно ничего не случилось, однако по лицу было видно, что такое поведение являлось для него большим сюрпризом, даже в состоянии скорби.

– Я бы, конечно, мог – неуклюже сказал он, не зная, что ответить – но тебе еще нет восемнадцати.

– А с каких пор тебе не наплевать?

Помню его лицо. Озабоченность резко перекрасилась в суровость и легкий гнев.

Моя грубость, возможно, оскорбила его, но он, широко улыбнувшись, ответил.

–А с каких пор плевать тебе?

Никогда не забуду этих слов и реакции. Для многих это простая банальность, но Грег не только очень четко и резко поставил меня на место, использовав мою же пилюлю против меня самого, сделав это так, чтобы я не чувствовал себя неловко. Для меня это воспоминание всегда было особенным, поскольку являлось отличным уроком, одним из первых, и которому я всегда буду придавать особое значение.

Не помню точно, о чем мы говорили ранее, но, несмотря на мою грубость и возраст, он все же взял меня на работу. Его бар знали все, кто не жаловал комфорт, разнообразие и гламур. Заведение было самым простым, на грани разорения. У него было другое предприятие, приносящее ему неплохой доход, а баром руководил его несносный брат Кори. Тот был алкоголиком и бездельником, совершенно не смыслил в бизнесе и не умел тратить деньги. В свою очередь, для него бар был больше пристанищем, нежели делом, но Грегу на это было наплевать. Он отлично знал, что бар – граница между полуадекватным, полутрезвым братом и уличным пьяницей. Именно это заставляло его закрывать глаза на то, как беспечно и плохо управлял заведением его брат, но стоило отнять это у него – ему пришел бы конец, потому Грег молча и тихо заботился о своем брате довольно странным, но очень действенным образом: создавал для него иллюзию, этакий мир, живя в котором тот чувствовал себя хоть немного значимым.

Что касалось меня, я приступил к работе сразу. Уроки бармена начались с вручения рецептов коктейлей и на том закончились. Грег дал добро на использование выпивки для практики, и за пару дней я научился готовить неплохие напитки, но разливать пиво, что мне казалось очень легким, нормальным образом я смог лишь спустя неделю.

Это место, кстати говоря, стало и моим убежищем. Частенько я приходил в бар очень рано – лишь для того, чтобы побыть одному да и выпить пару рюмок. Дома я мог сделать то же самое, но смерть отца сильно меня отдалила как от моего обителя, так и от матери, которая молча терпела мое отсутствие, переживая потерю любви и мужа почти в полном одиночестве. Большинство людей посчитают меня эгоистичным подонком, но, в отличие от остальных чужих мнений, с этим я соглашусь. В оправдание лишь скажу, что когда человек встречает смерть – правильной реакции или верных действий не существует. Нельзя судить поведение людей, впервые встретивших смерть: невозможно подготовиться как к ней, так и к исходящим от нее скорби или душевному опустошению. Человек даже не осознает, как попадает в депрессию, или что находится в ней. Ему это лишь говорят, он всё переосмысливает, а потом принимает факт и реагирует, но поскольку этому научиться невозможно – каждый делает это по-своему. Почему я перешел от смерти к депрессии? Все дело в стрессе, который в принципе исходит от неготовности человека к чему-либо; нагрузке, конкретному уровню усталости или определенным переменам. Никто не ожидает, что придет день, когда он не захочет встать с постели или захочет умереть, но вот бросить мать – совсем другое. Этому нет оправдания, разве лишь то, что я опомнился рано, не оставив ее в одиночестве надолго.

Одним словом, я много времени проводил в баре и обычно – в одиночестве: приходил рано, читал книги про биологию, пускал пару рюмок, потом ровно в шесть вечера открывал бар для всех. Когда я начал знакомиться с тамошним контингентом, передо мной открылись двери в «Дивный »мир алкоголизма и человеческой деградации. Обычно в бар приходили проезжающие мимо дальнобойщики, рабочие пригородного завода и подрядчики – после очередного рабочего дня. В пятницу и субботу временами приходили и студенты, но обычно они не садились у барной стойки, а потому моими единственными собеседниками были поверхностные мужики, обсуждающие баб. Гарантирую, не было такого дня, чтобы они хотя бы раз не поспорили, какая поза в сексе лучше. Я тебя уверяю, каждый раз, садясь у стойки, они начинали говорить о сексе, а потом о ее позах, причем с половины их диалог перерастал в спор. Спорить о вкусе и предпочтении всегда для меня было абсурдным, ведь в конце концов вкус – самое субъективное, что есть у человека, хотя в наши времена даже это стало сомнительным. Несмотря на это, никто из участников дискуссии не хотел ничего доказывать, а лишь желал показать, что знает о сексе больше, чем остальные, занимался им больше и с более красивыми женщинами. Если бы не скрытый мотив их спора и мимолетные советы мне, как подцепить девушку, я наверняка бы спятил, а так, смотря со стороны и тихо посмеиваясь, даже получал удовольствие. В таких условиях я проработал больше года, и ничего за то время в баре не изменилось, кроме одного.

Когда прошел рабочий месяц, в голову Кори пришла идея гениального маркетингового хода. Я уверен, что посреди ночи он проснулся в холодном поту и понял, что дела бара пойдут в гору, если он поставит внутри старый бильярдный стол, купленный на барахолке. В его фантазиях он был новым и более эффектным, однако старый, пыльный стол стоил намного дешевле, кроме того, сам-то он играть не умел, так что на эффективность ему было наплевать. Старый тунеядец был из тех людей, что больше представляют, а не видят. Помню, он однажды подошел ко мне, впился в меня лицом так, что запах из его рта стал разъедать мои глаза, а потом сказал своим хриплым, слегка дрожащим голосом:

– Слышь, у вас дома есть бильярд, верно?

– Есть – ответил я, щурясь от зловония.

– Он у вас нормальный? Работает?

Для протокола, он говорил именно так, слово в слово, и да – в его представлениях бильярд был чем-то механическим.

– Одна ножка качается, но в целом на нем можно играть, а что? – ответил я, надеясь на скорое окончание диалога, но Кори был не так прост, как и его следующий вопрос.

– Ты много пьешь?

– Его левый глаз вибрировал, а тонкая рука, которой он оперся на барную стойку, качалась так, что мне казалось, она вот-вот сломается.

– Думаю, не больше среднего, а что?

– В среднем, сколько пива выпьешь за раз?

– Ну, две бутылки. Может, три, если будет охота.

– Гарантирую тебе пожизненную бесплатную выпивку в моем заведении, если отдашь мне свой стол.

На самом деле, Кори постоянно обещал мне бесплатную выпивку. Вообще, он был славным малым, о чем говорила его безобидность и простодушие в ужасно пьяном состоянии. Я всегда считал, что если человек, напившись в хлам, остается душой компании, значит, он как минимум неплох.

– Ладно – я был готов отдать его и задаром, если бы он лишил меня сторонних хлопот – только мне нужен грузовик.

– Без проблем, есть пикап. – Его возбуждение и дикий азарт были настолько поразительными, что даже мне не терпелось сделать то, о чем он просил.

– Хорошо, приходи завтра утром. Только зачем он тебе? – спросил я, сделав вид, что не знаю ответа на вопрос.

– Увидишь – Кори подмигнул мне и ушел.

Мне хотелось сказать ему, что не стоит приносить бильярд в бар, поскольку тут его ножку очень быстро сломают, но его энтузиазм и загадочное “Увидишь”… Дело в том, что я общался с ним только в баре, потому было ясно, что в другом месте я “увидеть” просто не смог бы, хотя, с алкоголизмом Кори было возможно все, но не в этом суть…

Когда стол был обустроен, Кори, отдавшись фантазиям о будущем богатстве, решил угостить всех выпивкой, а когда через неделю ножка бильярда сломалась, он не сдержал свое слово, сказав, что дела у бара плохи, и за счет заведения я пить пока не могу. Конечно же, слово “пока” означало никогда, но мне было наплевать как на выпивку, так и на стол, который остался стоять без ноги посередине заведения. В целом, Кори было все равно, а посетителям тем более, но лично я видел в этом столе не только идеальный символ состояния того заведения, но и символ человеческой кончины. Я неожиданно понял, что человек не умирает тогда, когда погибает организм, а когда он становится таким, как Кори. Тот глупый стол пролежал у нас в подвале лет пять. Им никто не пользовался, разве что я, и то лишь когда мне было лет одиннадцать. Мы его убрали, когда у него повредилась нога. Мать сказала не играть на нем, пока не починим, заставив переставить туда, где он и остался. Дело в том, что его можно было использовать, но постоянное “потом” и “не охота” подвергли его одиночеству в темной пыльной комнате. Когда Кори попросил наш стол, я отдал его с удовольствием, а когда ножка окончательно сломалась, сразу почувствовал некоторое сходство между ними. Звучит странно, но мне казалось, что в нем тоже что-то сломалось, а бар являлся для него чем-то, как подвал для стола. Различие было лишь в том, что Кори мог сам себя починить….

В те времена я часто упускал контроль над мыслями. Стоило вдаться в раздумья, и меня словно уносило: все голоса и звуки затихали, а я начисто пропадал из нашего мира, уходя в место, принадлежащее только мне, но где я никогда прежде не был. Помню, именно из такого места меня вытащил ее красивый голос. Я не заметил, как она вошла и села у стойки, даже не слышал, как поздоровалась. Насколько помню, она раза три сказала “Простите”, пока добилась моего внимания. Суетливо я попросил прощения и поздоровался. Аделаида была из тех девушек, чья красота была милой и теплой. Я не совсем помню ее лица, лишь большие выразительные глаза, наполненные чем-то нежным и притягивающим.

– Я вас отвлекла от важных раздумий? – у нее был звонкий, слегка детский голосок.

– Да… То есть нет… Блин – я засмеялся как придурок, а она вместе со мной. – Простите, мои мысли еще не здесь.

– Знакомая ситуация – она протянула руку. – Я Аделаида.

– Верджил – я пожал ей руку. – Что будете пить?

– То, что посоветуете.

– Крепкое или…

– Не знаю, потому хочу, чтобы посоветовали вы – улыбнулась она.

– Сделаю вам маргариту. Пойдет?

– Что-то менее женственное – она, улыбаясь, смотрела мне в глаза.

– Вы пришли по адресу – улыбнулся я. – Тогда бурбон?

– Можно. Только льда побольше, а заодно и себе налейте.

Согласен, для милой девушки она была слишком напориста, но я особо не обращал на это внимания, поскольку этот эффект исходил от меня. Все девушки и женщины, которых я встречал, общались со мной легко и свободно. Не хочу показаться хвастуном, но они всегда тянулись ко мне, хотя я никогда не понимал, в чем мой шарм. Кроме всего этого, я привлекал женщин старше меня, и, если честно – наоборот. Сам знаешь, что я как снаружи, так и внутри выглядел старше своих лет, потому общаться со сверстницами мне было некомфортно. Я налил нам, и мы выпили за знакомство. Я опустошил стакан сразу, а она сделала глоток и положила. Вместе с напористостью в ней была некая изысканность и грация. Об этом говорили ее движения и манера. До сих пор ценю это в женщинах.

– Можно вопрос? – сказал я.

– Конечно.

– Почему ты пришла в такое унылое заведение? В городе есть куча хороших мест, а ты зашла именно сюда.

– Не знаю – она удивленно осмотрелась. – Мне нравится… А что здесь не так?

– Ну… – было трудно с чего-то начать, поскольку, кроме выпивки, у нас было все не так. – Если смотреть с улицы, вывеска целиком в птичьем дерьме, дверь поблекла, ручка заржавела, внутри странно пахнет, ремонт старый, плюс сюда ходят мужики старше сорока и говорят о сексе.

– Да уж. О мужиках я, конечно, обязана была догадаться – сказала она, не скрывая иронии.

– Когда ты зашла – не почувствовала, что это место для конкретного контингента людей, в который ты совершенно не вписываешься?

– Ну, знаешь – она ехидно улыбнулась – в таком случае, ты тоже не вписываешься, умник.

Она не только сделала меня, но и, пристально смотря мне в глаза, символично сделала глоток бурбона.

– Я здесь работаю – ответ был неудачным, хотя варианта лучше мне не пришло в голову.

– А я здесь пью – она все еще ехидно улыбалась.

– Я всего лишь имел в виду, что ты слишком милая для этого места, но раз хочешь задираться, пей одна. – Никогда не любил проигрывать.

– Что значит, слишком мила для этого места?

– Так говорят в тех случаях, когда хотят сказать “слишком хороша”, но ориентируются лишь на внешность, поскольку не знакомы с человеком. – Точно не помню, но я сказал что-то похожее, и, как ни странно – ее это впечатлило.

– Ты хорошо выражаешь свои мысли и красиво говоришь – она пристально смотрела мне в глаза. – Хотела бы я так уметь…

– Это не так трудно, как тебе кажется.

– Может, для тебя – грустно улыбнулась она.

– Да нет, просто в этом есть один нюанс. В большинстве случаев люди плохо выражают свои мысли тогда, когда спешат или боятся. Чаще всего так бывает, когда обращают чрезмерное внимание на мнение собеседника.

– Какое мнение?

– Ты спешишь, когда не хочешь заставлять собеседника ждать, или боишься, что ошибешься, и собеседник тебя неправильно поймет. Просто нужно принципиально не спешить, наплевав на последствия, и все. Сначала может быть трудно, но потом научишься, поверь мне.

– Я попробую – улыбнулась она. – Ты на самом деле прав, я часто спешу при разговоре.

– Все спешат – улыбнулся я.

– Только не ты.

– Я черепаха по гороскопу.

Она рассмеялась, хоть шутка и была глупой. Красивый голос, звонкий, приятный, заразительный смех, красивое лицо и, как мне казалось – выразительный ум. Она мне очень понравилась даже тогда, когда огрызалась.

– Почему здесь нет музыки?

Помню, она начала оглядываться, словно пытаясь ее разглядеть.

– Ты ее видишь? – усмехнулся я.

– Думала, будет какой-нибудь аппарат…

– Не люблю музыку. Обычно включаю кантри, когда собирается много народу, а потом по заказу.

На самом деле я обожал музыку, но почему-то солгал. Может, я хотел увидеть ее реакцию, а может, просто казаться брутальным: в те времена это было модно. Однако она дала мне понять, что желанного результата я не получу. На ее лице появилось какое-то удивленное разочарование. Она помолчала несколько секунд, а потом посмотрела мне в глаза и сказала:

– Я тебе не верю. Такой, как ты, не может не любить музыку.

– Такой, как я? – Мне было ясно, что она имеет в виду, но изобразить недоумение казалось интереснее.

– Ты вдумчивый, а еще романтик – по лицу видно.

– Ты еще и по лицам читать умеешь? – сказал я и наполнил ее бокал. – За счет заведения.

– Не умею я такого, но в людях немного разбираюсь. – Она не обратила внимания, что я ее угостил.

– Не люблю и не слушаю музыку, а еще отнюдь не романтичен. – Мне захотелось разнести в пух и прах ее правильное суждение. – Музыка очень часто вызывает эмоции, противоречащие тем, которые мы испытываем в момент, когда ее слушаем, а это чревато сменой настроения, эмоциональным и мысленным диссонансом и прочей чертовщиной, не позволяющей нам спокойно жить.

– Насчет романтизма я точно ошиблась. – Она опустошила бокал, ехидно посмотрев на меня. – Жизнь – это музыка, милый, а то, что ты сказал – чушь.

Когда она сказала, что жизнь – это музыка, я почувствовал легкую злость. Неожиданная и нелепая смерть отца, угрызения совести насчет матери и неприятная рутинная работа даже не напоминали мне о музыке.

– Боюсь, у тебя неправильные представления о жизни, «милая». – Огрызнулся я. – Ты говоришь с человеком, переживающим тяжелые дни. Если ты счастлива и тебе хорошо, тогда музыкой является лишь твоя жизнь, а не сама концепция.

– Ты меня не знаешь. – Грустно улыбнулась она. – Я не считаю себя счастливой.

– И все же ты говоришь, что жизнь – это музыка.

– Ты сам ассоциируешь ее с счастьем, я имела в виду совсем другое.

Впервые за долгое время я почувствовал себя глупым. Мне всегда давало сил чувство превосходства над сверстниками, и оно было оправданным, но рядом с ней просто испарилось. Меня одновременно наполняли обида и симпатия к ней, ведь, несмотря на любовь к противоположному полу, мне не доводилось встречать никого, кто хотя бы мог побеседовать со мной. Все мои сверстницы, которых я встречал, были глупыми и пустыми, а после школы я почти ни с кем не общался. Тогда я больше времени проводил дома или в саду, и у меня был всего лишь один друг, с кем я общался с детства, но даже он остановился в развитии слишком рано, потому со временем наша дружба стала больше напоминать формальность, нежели крепкие узы. Аделаида показала, что есть куда расти, что чувство превосходства останавливает человеческий прогресс, искажает восприятие как мира, так и самого себя. После ее слов я замолчал и просто смотрел на ее милое личико, пытаясь разобраться в противоречивых чувствах, а она, как ни в чем не бывало, смотрелась в зеркало, как вдруг добавила:

– Тебе нравится музыка, а то ты бы не подумал о счастье.

Ее последние слова были контрольным выстрелом. В тот момент все противоречия пропали, и осталось лишь восхищение. Еще с самого начала она видела меня насквозь, что мне казалось просто удивительным. Юношеский романтизм приходит неожиданно и сильно шумит, потому мне сразу стало больно от мысли, что она скоро уйдет, и наша беседа не сможет продолжаться вечно. Я хотел продолжить разговор, но теплое чувство не давало моим мозгам работать. Красота, острый ум, интересное мышление и грация – она мне казалась воплощением фантазий. Я всегда мечтал иметь рядом женщину, с которой мог бы вести дискуссию и одновременно любоваться ею, а потому нельзя было терять времени.

– Да, но это не музыка – отрезал я.

– Это ты так считаешь. Вся жизнь состоит из причины и следствия, а музыка – следствие игры на инструментах, милый, а игра инструментов – причина музыки.

– Но что тебе это дает? Допустим, я с тобой согласен. Жизнь – это музыка. Что дальше? Что это меняет? Ничего! Жизнь остается такой же хреновой, какой была раньше, и ты, и все!

Я разозлился. Всегда ненавидел глупый романтизм… До того момента.

– Скажем, ты хочешь пригласить меня на свидание. – Она сочувственно улыбнулась, совершенно не обратив внимания на мой легкий всплеск гнева. – Ты можешь это сделать улыбаясь или угрюмо. Перед приглашением можешь взять меня за руку, а можешь просто пробурчать под нос или сделать это, накричав на меня. Суть та же, но действия-то разные.

– Я тебя не понимаю.

– Я пытаюсь объяснить, что… Как бы сказать…

– Не спеши, говори под такт – съехидничал я.

– Вот! – сказала она, наградив меня мимолетным сердитым взглядом. – Я хотела сказать, что жизнь – это суть, а восприятие – это действие. Жизнь такая, какой ты ее воспринимаешь. – Она грустно улыбнулась. – Или… хочешь воспринять.

Она так и не смогла преподнести мысль, но это уже было не важно. В тот момент я понял, что она несчастна. Меня насторожила ее последняя фраза: «Хочешь считать». Она сказала это не просто так, дала понять, что сама не живет своей метафорой, а лишь пытается. Стоя и смотря на ее прекрасный образ, мне так сильно захотелось схватить и утащить ее как можно дальше от проблем и угнетений, что меня начало распирать от злости к этому миру. Она казалась мне такой чувствительной, хрупкой и беззащитной… То был первый и самый неудачный раз, когда я влюбился.

– Ты грустная. – Я резко сменил тему. – Я могу чем-нибудь помочь?

– С чего ты взял? – Она изобразила удивление.

– Просто почувствовал. – Я налил себе виски, не зная, как продолжить разговор. – Возможно, ты права насчет музыки, и сейчас тот момент, что я чувствую некое исходящее от тебя звучание. – Я пытался смотреть на нее как можно нежнее. – И оно невыносимо грустное.

Она посмотрела на меня с благодарностью и ответной нежностью. Я был молодым и эмоциональным, хотя глупым и… неоднозначным. Мне стало так тепло от ее взгляда и ощущения того, что мои слова сделали ей приятное. Мы молча смотрели друг на друга несколько секунд, которые казались часами. Наверное, тогда я и понял, что сильные эмоции способны создавать иллюзию замедления времени. К сожалению, те секунды визуально-эмоционального контакта были как первыми, так и последними.

Незаметно для меня появился Брок. Он работал на заводе и был постояльцем нашего заведения. Жил один и был уважаемым членом общества мужиков, обсуждающих секс. Несмотря на это, был неплохим человеком: всегда помогал друзьям, когда те перебарщивали, сам никогда не перепивал, да и вообще, было видно, что он намного адекватнее своих собеседников. Однако тогда он повел себя как свинья.

– Привет, красавица – он подсел рядом с Аделаидой и похотливо посмотрел на нее, а она повернулась к нему спиной и, глубоко вздохнув, поздоровалась. – Наш Вилли тебе приглянулся? – сказал он и подмигнул мне.

В тот момент мной овладела немая злость. Я хотел сломать о его тупую башку бутылку бурбона, но, кроме того, что мне этого не позволяла работа и закон, что-то изнутри не давало мне этого сделать: скорее всего, страх того, что он наговорил все это не просто так.

– Чего ты хочешь, Брок? – Аделаида повернулась к нему, а мое сердце забилось быстрее: она знала его имя.

– Тебя и небольшую скидку. Я же твой лучший клиент, детка. Всего один раз. Просто ты такая красивая, а с зарплатой опаздывают. Что скажешь?

Злость не пропала, к ней лишь присоединилась обида. Я думал, передо мной сидит ангел, а она оказалась проституткой… Да, Билл, в первый раз я влюбился в проститутку.

– Цены для всех одинаковы – угрюмо сказала она. – Я и так беру немного.

– Эххх… Я думал, что не из этих «всех».

– Сегодня – да.

Она стала темно-красной, словно кровь окрасила ее кожу изнутри. Не было ясно, что это значило, но некоторые догадки у меня были. В ее глазах появился стыд: она не хотела, чтобы мне стало известно о ее работе. Наверняка, она бы ушла, и больше я ее никогда не увидел, но все же ей было приятно забыть грязный мир плотских утех и хотя бы на часок побыть такой, какой хотела.

– Ну пойдем, что же делать – Брок направился к двери. – Я подожду на улице.

Может, мне и не стоило этого делать, но я не сдержался.

– Эй, стой – я подошел к Броку, стоящему у двери. – Не трогай ее, ладно?

Мне не хотелось говорить это громко, но я фактически накричал на него.

Ситуация стала нагнетаться. Аделаида сразу же кинулась к нам и, схватив меня за руку, нервно сказала:

– Что ты делаешь? Это не твое дело, уходи. – Она сказала это как-то сухо, совсем не так, как я ожидал. Я был глупым романтичным юношей, и мне казалось, что таким образом она меня зауважает.

– Ты что, влюбился? – Брок рассмеялся. – Ну ты даешь, парень, ну ты даешь…

Мной овладело бешенство. Он как будто был слепым и бесчувственным. Я не мог принять тот факт, что со мной не считаются, что люди могут быть жестокими и поверхностными. Было невыносимо, что Брок, ясно видя мое беспокойство, беспечно смеется, превращая все в шутку, издеваясь надо мной при ней. Тогда вынес вердикт резко, с закрытыми глазами, опираясь на свое отличное зрение. Мне хотелось ударить его, и, несмотря на то, что еще с тех лет я был очень крепким, завалить стокилограммового мужика не мог. Кроме всего этого, в глубине души я понимал, что Брок ни в чем не виноват, и если бы я увидел его с другой проституткой, мне было бы все равно.

– Я не могу тебе помешать сделать то, что ты хочешь, но могу попросить Грега запретить тебе приходить сюда, а мы оба знаем, что у тебя денег не хватит ходить в другие бары – я подошел и встал к нему вплотную. – Клянусь, если ты еще раз к ней подойдешь, то больше никогда не зайдешь в это заведение. Выбирай.

Улыбка пропала с лица Брока. Он, сдерживая злость, хриплым, но ясным голосом сказал:

– Будь вместо тебя любой другой, я бы сломал ему челюсть, Верджил Маккой. – С этими словами Брок вернулся к своему столику, где его ждали, таращась в мою сторону.

– Ну что ж такое – Аделаида суетливо побежала к Броку. – Прости, я не думала, что так получится…

– Ты не виновата, парень влюбился, наверное…

Они говорили о чем-то, а я стоял как вкопанный, молча наблюдая за ними издалека.

Иногда, когда долго смотришь на одну точку, находясь при этом в урагане эмоций, портрет словно начинает отдаляться, голова начинает кружиться, а к горлу приближается тошнота… Мне всегда не нравилось, когда рядом со мной открыто обсуждали меня же. До сих пор считаю это оскорбительным и неуважительным, но в тот день меня наполняли очень противоположные эмоции. Я просто стоял, переживая очень паршивые мгновения, молча наблюдая, как Аделаида, попрощавшись с Броком, быстрым шагом сердито подходит ко мне.

– Зачем ты так сделал? Не тебе меня судить или защищать, или… – она снова начала заикаться, не сумев найти слов.

– Не спеши, я принесу тебе воды…

– Да пошел ты! – крикнула она, ударив меня сумкой по плечу. – Кем ты себя возомнил!? Я сама решаю, как жить и чем заниматься. Ты только что лишил меня денег, а мне еще за аренду платить. – Ей было больно, обидно, стыдно, неприятно и… Одним словом, очень плохо.

– Держи. – Она хотела уйти, но я схватил ее руку и протянул деньги. – Возьми, но взамен выслушай меня, прежде чем уйти.

– Бери свои деньги обратно, мне не нужна милостыня. – С этими словами она открыла дверь, но мои слова остановили ее.

– Всего лишь компенсация за ущерб. Возьми, прошу тебя – закричал я ей вслед.

Она, молча посмотрев на меня несколько секунд, взяла деньги и положила их в сумочку. Я стоял и смотрел на нее, не зная, что сказать. Хотелось найти слова, которые могли успокоить ее, дать надежду и силы, но после некоторого времени молчания я еле выдавил из себя фразу: «Пожалуйста, больше так не делай».

Она сразу же повернулась и ушла. Я стоял, смотря ей вслед, истязая себя изнутри из-за того, что не смог найти правильных слов. Не представляешь, как больно было провожать ее взглядом, узнавать что-то новое об окружающем мире, как трудно было идти к Броку и просить прощения… А ведь он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Я сам виноват, чувствовал ведь, что она тебе понравилась».

Я бы часами мог говорить о мире, о несправедливости и прочем, но важно лишь то, что с тех пор прошло много лет, а я все равно временами вспоминал ее: девушку, которая хотела жить в музыке… Порой мне даже казалось, что тогда я видел в ее глазах надежду, однако убил в мгновение ока. Каждый раз, перематывая время назад, я представлял себе то самое мгновение, когда ошибся, и создавал для себя другие варианты развития событий. Их было множество, но ни один не был настоящим.

В тот день я сделал несколько весомых выводов. В особенности, что есть категория людей, которая не продает себя или свое тело, а именно то хорошее, что в них есть, тем самым убивая надежду для окружающих и всего мира. Я понял, что быть хорошим человеком – большая ответственность, друг мой, а еще, что нужно пытаться воспринимать жизнь так, как считаешь правильным, или, по крайней мере, пытаться…

Домик в лесу

Часть первая

Занятная история, Вэл. Мне очень понравилась часть философии про музыку, как ты влюбился в проститутку и прочее, но особенно я оценил то самое первое предложение, которое ты так часто повторял. Мы не виделись больше двенадцати лет, и первое, что ты сделал – рассказал смазливую историю юности, но первое предложение рассказа меня неслабо впечатлило… Дело в том, что моя жизнь тоже началась со смерти моего любимого папаши, только вот он до сих пор жив физически и продолжает портить воздух леса, где стоит наш фамильный дом. О нем, кстати, я и расскажу после того, как выговорю то, что держал в себе последние полчаса: я очень рад нашей встрече, и мне очень приятно беседовать о том о сём, как в старые добрые времена, но… Как бы сказать, чтобы не звучало грубо… Я ждал встречи совсем другого формата, а еще почувствовал в мою сторону легкий негатив. Твои рассуждения о счастье, комментарии по поводу моей книги и пессимизма примитивны и высокомерны. Не обижайся, ты знаешь, что я никогда не умел сдерживаться и что у меня нет такого красивого лексикона, как у тебя, но всё же…

Начну-ка я с счастья. Ты изменился, Вэл: раньше был разумнее и не таким сентиментальным, как сейчас. Օтдаю должное тому, что ты не сошел с ума на войне, но всё равно не терпится сказать, что при нашем знакомстве ты был проницательным и смекалистым. Считаешь, что твоя теперешняя дерьмовая жизнь никак не влияет на восприятие твоего прошлого? Так вот, это чушь собачья. Это абсурд, потому что ты не можешь сравнивать, если не существуешь одновременно в двух временных отрезках и четко не воспринимаешь сразу два душевных и эмоциональных состояния. Понимаешь, это как гипноз. Когда я подвергну тебя ему, ты не будешь соображать и полностью пройдешь под мой контроль. Фактически, любая моя команда будет выполнена, например – отдать мне все твои деньги. Если я скажу тебе дать их мне, а потом прикажу проснуться, после транса ты не будешь ничего помнить, будешь считать себя таким же богатым, как до него, но это будет не так. Ровным счетом, ты не осознаешь, что сейчас всё твое мировоззрение, мысли, физиология и прочая хрень так сильно изменились, что ты не имеешь возможности нормально рассуждать насчет своего юношеского счастья. Ты пережил столько дерьма, что любое детское воспоминание будет для тебя самым лучшим.

Что касается моей книги, часть о сравнении – скорее факт, чем теория, ведь такова наша природа, физиология и психика, Вэл: красоту, радость и даже гребаную любовь мы познаем в сравнении. Если задуматься, вместо нас это делает наш мозг и в целом наш организм. Я не хочу вдаваться в подробности, потому что философские темы меня уже толком заколебали, но мне просто приперло высказаться о твоем высокомерии: ты был богатым и красивым, у тебя была любящая хорошая семья и готовое будущее, а вот я всего добился сам и пережил намного больше твоего. Только вот не надо так на меня смотреть. Может, ты и не всё мне рассказывал, но я знал тебя в тот период твоей жизни, когда твои дела шли в гору, а я медленно карабкался по ней, как альпинист-любитель, и если не веришь, то слушай внимательно, ведь я рассказываю тебе то, что для тебя всегда было загадкой.

До тринадцати лет я жил в столице с отцом и матерью. Она работала дизайнером, а отец – нейрохирургом в центральной больнице. Если не ошибаюсь, он был самым молодым нейрохирургом страны, за что его высоко ценили. Ты говорил, что не помнишь лица папаши, а вот я почти не помню своего, до того как он стал мудаком.

Всё началось с того, что его кинули собственные друзья. Родители тогда накопили много денег, чтобы открыть собственную клинику вместе с приятелями отца, но те забрали всё и испарились, оставив нас ни с чем, а заодно разрушили его карьеру, использовав на него какой-то компромат. Какой именно – я не знаю, но это не важно. Суть в том, что у отца забрали лицензию, а мать не могла в одиночку платить за шикарный дом, бассейн и прочие счета, потому нам пришлось переехать к деду, о котором, кстати, я впервые услышал именно тогда.

Мой дорогой папаша начал умирать со дня переезда. Не в буквальном смысле, скорее в духовном и психологическом. На самом деле, я его никогда особо не знал, поскольку он много работал, бегая из одной больницы в другую, но возвращаясь, всегда приносил всякие вкусности и дорогие подарки. Ребенком я не был распущенным: мама усердно работала над этим, но отец, пытаясь компенсировать время, не проведенное со мной, постоянно баловал меня тем сем. Они частенько ссорились на этой почве, но насколько я помню, это была их единственная проблема в те времена.

Был ли я тогда счастлив? Неплохой вопрос, Вэл, но ответ тебе не понравится – не помню. Знаю только то, что сейчас мне намного лучше, чем в лучшие дни моего детства, и несравненно счастливее, чем годы жизни в нашем фамильном домике в лесу.

Отец любил работать и был не самым эмоциональным человеком: немного суровым, мало говорил и смеялся, но в его глазах я всегда видел какой-то позитив. Говоря "всегда", я имею в виду то время, когда мы еще не стали банкротами. Он жил не ради отдыха, а ради стабильности, а значит – работы. Всегда говорил, что в детстве повидал немало смертей, потому решил посвятить себя спасению и лечению людей. Когда я в первый раз услышал от него те слова, не понял, о чем они, а он, после моих расспросов, сразу отмахивался, мол, время откровений еще не пришло. Именно тогда я в первый раз увидел в его глазах капельку обиды и ностальгической грусти, которая исходила непонятно откуда. К сожалению, со временем я получил ответ и понял, что иногда неведение – это отсутствие барьера, отделяющего нас от собственного несчастья. Многие думают, что лучше быть в курсе всего плохого, лишь бы не жить в незнании, но опыт показал мне, что это не так. Человек должен заранее понять, какие знания и информация играют в его жизни важную роль, находя в себе силы отмахиваться от всего остального. Например, я бы не хотел знать историю жизни своего отца, потому что именно знание рождает во мне ненависть к нему, лишая даже самой мизерной возможности простить его.

Вернемся к переезду. В тот день мой отец преобразился. Не могу сказать, как именно, поскольку наше общение до того было не особо богатым, но я четко чувствовал в нем кучу негатива, которую он пытался всеми силами сдержать. Мужиком он был сильным и волевым, но когда мы ехали к деду, мама постоянно пыталась подбодрить его и поддержать, а тот даже не замечал, иногда даже хамил, как будто еще тогда знал, как всё кончится. Для него всё было настолько плохо, что выработанная закалка запросто сошла на нет, открыв канал для лавины дерьма. Эхх… Как иронично осознавать то, что человек может осознанно вести на бойню не только себя, но и своих близких. Он знал, чем рискует, как нам тяжело и что будет намного хуже, со всем этим преподносил себя как жертву. Я был малым и, конечно же, не осознавал всех этих тонкостей, но, дожив почти столько же, сколько он тогда, понял, что мужчина должен считать себя главой семьи не потому, что так требует кодекс и социальные правила, а он сам. Мой папаша был ростом почти метр девяносто, широкоплечий, с огромной спиной и железными руками. Был силен, как бык, суров, как капитан корабля, но в глубине души являлся ничем иным, как сопливым слабаком. Вот ты хотел отпустить слезу в дань уважения, а я начинаю ненавидеть еще больше…

Когда мы доехали до города Гамма, он мне показался забавным. Его окружали холмы и лес, воздух был особенно чистым и ароматным, а люди выглядели проще и намного приятнее, чем городские. Помню, как я, упершись в стекло лицом, таращился на непривычную гармонию и красоту. Там не было городской суеты и пустого пафоса: все были одеты просто, двигались медленно, но энергично. Прохожие здоровались и обменивались словами, при этом широко и отзывчиво улыбаясь. Я был ребенком, приехавшим из мегаполиса, Вэл, для меня это было чертовски странно, но одновременно приятно и даже немного мистично, понимаешь? Тогда впервые я увидел что-то новое, разнообразное, ощутил это, можно сказать, даже прочувствовал, будучи в полном восторге. Многие дети боятся перемен, не хотят скучать по старому и всё такое, но я много читал и был любителем фэнтези, потому всё новое, особенно такие города и обстановки, вселяли в меня некую загадочность, толкая ближе к персонажам из книг. Мне нравилось, что город был окружен природой, что люди ходят с улыбками на лице, а не как на шумных сырых улицах мегаполиса, затаившись в маленькое узкое амплуа, не обращая внимания на происходящее вокруг. В городе Гамма люди были настоящими: для них было важно видеть, знать, участвовать во всём, что было связано с их социумом. Даже сейчас хотелось бы там жить, но поганые воспоминания не дают мне такого шанса. В крупных городах очень часто люди не обращают внимания на других, будь те в беде или передряге, понимаешь? Жесткий трафик отупляет человеческое восприятие, травит мозг, губит индивидуализм, а человек этого даже не чувствует. Все думают лишь о том, чтобы успеть, не потерять время, не отвлечься… В том городе не было гламура, бессмысленной динамики и роботизации, а только природа, буквально обнявшая с помощью леса тот небольшой городишко, решив защитить его от внешнего мира в своих объятиях. Кстати, о природе: мы жили в ней самой. Проехав город, мы поднялись в лес, окружавший его, где передо мной, как из-под земли, вдруг появился наш фамильный особняк. Как оказалось, именно там прошло детство моего отца.

Дом был большим и старым, но было видно, что над ним неплохо поработали реставраторы. Не могу сказать, что он был величественен и красив: дом был как дом, отличался разве что размером и легкой брутальностью. Кстати, о ней: никогда не забуду лицо своего деда, когда тот увидел меня впервые. Мы вошли в дом, он сурово посмотрел на отца и мать, которую, кстати, как и меня, видел впервые, и сказал:

– Говорил же, что тебе не место снаружи… Хотя бы красивую жену нашел, ну что уж там. – Это были его приветственные слова после почти пятнадцатилетней разлуки, после которых он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: – Ты еще не знаешь, но ты один из самых лучших стрелков в мире, сынок.

Никогда не забуду его слов. Они как клеймо прожглись у меня в памяти. Я тогда удивленно и даже испуганно смотрел на седого, сморщенного человека в халате и с парой кислородных баллонов за спиной.

– Ну что же сказать, сын, добро пожаловать в родной дом – с этими словами он медленно и с трудом начал подниматься наверх. – Мою комнату ты знаешь, а в остальных делайте что хотите.

В доме было три этажа, но, несмотря на тяжелую болезнь деда, тот всё равно жил на втором. Старый черт был самым принципиальным и крепким мужиком из всех, что я видел. Он почти не мог ходить, страдал тяжелой болезнью легких, но всё равно жил один на втором этаже, не ленясь каждый раз спускаться в туалет на первый. Ты подумаешь, что это странно и глупо, но для деда стабильность была всем: он ненавидел перемены, всегда придерживался строгого режима, и даже чахлое, высохшее и искалеченное за долгие годы тело не могло изменить его взглядов… Странный был фрукт.

Родители же поселились на третьем этаже, а я – рядом с дедом. Не знаю, где я тогда накосячил, что папаша решил толкнуть на мою долю такое дерьмо, но оно продлилось недолго: спустя пару месяцев после нашего въезда дед отбросил коньки. Перед нашим въездом отец постоянно говорил, что он невыносим, но за всё время он ни разу даже не пикнул, умерев в тишине, заранее напялив на себя свою охотничью одежду. Поверь, я не шучу. Я сам нашел его лежащим в кровати, бледным и бесчувственным, с охотничьим ружьем в руках, сложенных на груди. Тот момент был одним из тех, которые меняют что-то в тебе раз и навсегда. Помню, я подошел и начал пристально смотреть на его лицо. Думаю, даже тогда я понимал, что его образ был как минимум странным. Бледное лицо выглядело таким спокойным и умиротворенным, что даже после того, как я узнал о боли, причиненной отцу и бабушке, всё равно оставался уверенным, что он обрел покой. В любом случае, если упрямство остается и после смерти, то благодаря ей он пробрался бы и в рай…

Лучше мне не рассказывать о нем и времени, проведенном с ним. Скажу только, что оно было просто уж чересчур бесчувственным: никто с ним не общался, не трогал и не заботился. В основном потому, что он сам не позволял, но, если быть до конца честным, особым желанием никто не горел, разве что мама. Она, временами, общалась с ним, воспринимая все его чудачества с юмором и без осуждения. Старый черт был похож на недовольного пакостного призрака: двигался почти бесшумно, постоянно натыкаясь на нас с суровым и недовольным выражением лица. Пару раз я даже испугался, вздрогнув и еле слышно закричав. Помню, как сейчас, его взгляд в тот момент: он видел, что произошло, но вместо того, чтобы извиниться или хотя бы пошутить, продолжал таращиться, как будто давал понять, что я – сыкло. Вот такой он был, а мама всё равно от души с ним общалась. Разговаривала с ним, носила ему еду, а в конце вообще нянчила как ребенка, добиваясь от него того, чего никогда не получал отец: выражения чувств. Дед был тяжелым, суровым и бесчувственным человеком, но мама что-то в нем изменила, после чего он смеялся, улыбался и говорил нежные слова, но только ей одной. Один раз даже сказал, что всегда мечтал о такой дочери, после чего отец пару дней ходил по дому как загнанный бык: с обиженным, задумчивым и злым выражением лица, ходил так быстро и дышал так тяжело, что никто бы не решился встать на его пути. Мама, проходя мимо, улыбаясь смотрела на его вытаращенные, наполненные болью и яростью глаза, после чего молча уходила, давая мне понять, что отец занят и нам нельзя ему мешать. Занят он был, понимаешь? Для меня абсурдно, что взрослый мужик может ревновать жене собственного отца, не говоря о том, что он всем сердцем его ненавидел. К сожалению, чем дольше я живу, тем лучше смахиваю на него, если ты понимаешь, о чем я. Мама никогда не могла принять его ненависть, хоть и сама отлично знала тяжелую историю его жизни.

– Он твой больной отец, дорогой – говорила она. – Каким бы ужасным он ни был тогда, сейчас он болен и нуждается в прощении.

Отец его так и не простил, но это не так важно – я слишком отвлекся. После смерти деда он начал заниматься его бизнесом. Дед имел три магазина в городе: охотничьих принадлежностей, кожи и меха и мясную лавку. С тех пор как он заболел, все магазины, кроме охотничьего, пошли в упадок. Дело было в том, что дед был профессиональным охотником. У него даже была своя команда, работающая на него: в нее входили охотники и профессионалы, занимающиеся обработкой мяса, кожи и мехов. Грубо говоря, дед продавал собственное производство, но когда заболел – забросил дело и подкосил бизнес. Команда работала без него, но не могла дать тот же результат: дед был лучшим, и никто не мог на него равняться, кроме моего отца, как оказалось.

Когда папаша был моих лет, бабушка ушла от деда, а отец остался с ним, проведя почти пять лет в чертовом замкнутом кругу. Мать мне рассказывала, что дед заставлял его тренироваться чуть ли не по восемь часов в день в стрельбе и освежевании, причем все это еще с четырнадцатилетнего возраста. Представь ребенка, который часами режет плоть животных, стоя в сарае в полном одиночестве. Что правда, то правда: если сравнивать их, моя участь была намного легче, но это лишь с одного ракурса. Понимаешь, отец сбежал от деда примерно в том возрасте, что и я от него, но сделал это не по тем причинам. Мать рассказывала, что он был лучшим охотником и стрелком, был знаменит и уважаем в родном городке, однако, несмотря на все это, жизнь с дедом для него была самой настоящей мукой. Будучи человеком с крепким характером, он так и не смог принять отца, лишившего его материнской заботы. Он любил бабушку всем сердцем и деда тоже, но со временем между ними происходили все новые и новые конфликты, ран становилось все больше, и ни одна из них не успевала зажить, как проявлялась следующая. Дед буквально был одержим охотой, считая, что это их наследие, данное свыше. Мой прадед, прапрадед и еще куча поколений были охотниками и жили в том же самом доме в лесной глуши. Интересно было то, что за пять поколений в семье Кессиди ни разу не рождалось девочки: одни мальчишки, и все они становились непревзойденными охотниками и грозой всего леса. Может быть, имей я такую информацию в самом начале, и передай мне ее отец грамотным и нормальным образом – сам остался бы там, посвятив себя убийству. Но, как я уже сказал, в итоге я сбежал и сделал это в том же возрасте, что отец, только вот он сделал это, потому что хотел жить с матерью, помогать и заботиться о ней, я же совсем по другой причине.

Как ты понял, отец ненавидел все, что было связано с дедом: магазины, дом, город и дело, однако не оставалось другого выбора, как взяться за бизнес, чтобы встать на ноги. У нас не было денег, разве что ненавистное наследство, которое отец принял неохотно. Несмотря на всю чернь, что он пережил, наш дом и магазины передавались из поколения в поколение почти век, и при всей ненависти уважение корней было сильнее. Нелегко разрушить то, что создалось однажды и крепко держалось столько времени, особенно когда это сделали твои предки. Помнится, несколько раз я слышал, как отец с матерью спорили: она считала, что важно не то, сколько лет стоит дом, а то, что он в себе несет и что символизирует. Отец же, пытаясь хоть немного удержать в себе гордость, говорил, что символ определяет человек. Я не понимал, о чем они, но запомнил их разговор, однажды поняв, что наверняка именно тогда отец решил остаться и продолжить дело деда. Матери это не нравилось, но она взяла с него слово, что как только бизнес встанет на ноги, они уедут, оставив все доверенному лицу. Он согласился, но, как ты наверняка понял, не только не сдержал слово, но и просрал самое важное, что имел.

Помню, как впервые спустился с ним в город, чтобы посмотреть магазины и познакомиться с рабочими деда, которого, между прочим, те очень уважали. Он был кем-то вроде авторитета: к нему обращались за помощью, звали в городской совет, тот делал пожертвования и всеми силами поддерживал благополучие в городе. Знаешь, в мэрии стоял его портрет в знак благодарности и почета, а на похоронах собралось столько человек, что не сосчитать, и все ради того, кого ненавидел собственный ребенок. Я могу говорить об этой бессмысленной иронии жизни часами, но не хочу, чтобы история остыла.

Короче, мы с отцом поехали в город. Не знаю, почему он взял меня с собой, но первым делом мы пошли в охотничий магазин, где его ждало пятеро крупных мужиков: все щетиной и в кепках, с суровыми выражениями лица, погруженные в какой-то брутальный образ. Все громко говорили о чем-то и смеялись, замолчав в тот момент, как заметили отца. Хотелось бы верить, что его уважали, но даже мне, малому, было ясно видно, что по крайней мере в глазах половины из них молниеносно и еле заметно промелькнул страх. Здоровые, крепкие мужики молча поздоровались и сразу же уставились в пол, как собачки, а отец, сухо кивнув, посмотрел на единственного не согнувшегося перед ним персонажа. Брэд был таким же высоким и крепким, как отец, только с длинной бородой и большими выразительными глазами. Только он смотрел на отца, улыбаясь, без неловкости или страха. Высунув руки из карманов, он подошел и крепко обнял его, неслабо похлопав по спине. Что касалось моего папаши, тот держался как средневековая крепость: просто стоял, не пошевелив ни одной из своих огромных конечностей.

– Рад, что ты вернулся, Рей – сказал он как ни в чем не бывало, слегка хриплым голосом.

– А вот я не очень – неохотно ответил отец, пытаясь вырваться из объятий старого друга – Это мой сын, Билл.

– Сколько ему? – Брэд, скрывая недоумение из-за последних слов отца, посмотрел на меня, спустился на корточки и улыбнулся.

– Тринадцать – отец не дал мне ответить.

– Что-то он мелковат для тринадцати – сказал он, смотря мне в глаза. – Ты занимаешься спортом, сынок?

Я не знал, что ответить. Его добрый и непринужденный взгляд словно еще больше усиливал неловкость. Он задавал не самый приятный вопрос, а отец смотрел на меня, ожидая услышать что-то, чего я не мог сказать.

– Нет, сэр, но я много читаю – было трудно смотреть на них при разговоре: все были чертовски высокими и слишком суровыми, а я тогда еще не привык общаться с таким контингентом.

Брэд разочарованно покачал головой, ясно показав свою черствую, тяжелую и необразованную натуру. Я же посмотрел на отца, впившегося недовольным взглядом в друга-болтуна, в надежде, что он его накажет или пошлет куда подальше, но вместо этого тот лишь продолжил нести чушь.

– Не стоило тебе растить ребенка в городе, Рэй. Они там вырастают хилыми и невзрачными – Брэд поднялся на ноги и посмотрел на отца. – Помнишь, каким ты был гигантом в его возрасте? – он ностальгически засмеялся, хлопнув отца по плечу. – Мы всех тогда в страхе держали.

– Но были тупой деревенщиной, не знающей манер – отец как будто отрезал, дав понять, что от прошлого в нем ничего не осталось. – Я пришел сюда по делу, Брэд. Оставим тупые шутки и пустые разговоры для посиделок в баре.

Улыбка пропала с лица Брэда, что в принципе было полностью оправдано: кислая мина отца, смешанная с еле заметной каплей презрения, не давала шансов на нормальное общение.

– Как скажешь – Брэд стал серьезнее. – Чего ты хочешь?

– Предложить работу – сухо ответил отец.

– Она у меня и так есть – впившись взглядом в глаза отца, сухо сказал Брэд.

– Не только тебе. Всем собравшимся – отец посмотрел на остальных.

Мужчины, имен которых я не помню, все это время молча наблюдали за диалогом старых друзей. По их взгляду мне стало ясно, что мой папаша особой симпатии у них не вызывал, но и лишнего они позволить себе не могли: старый авторитет и тяжелый нрав справились на славу.

– Мы работаем вместе – Брэд отошел и встал рядом с остальными. – Тебе придется предложить нам что-то настолько выгодное, чтобы мы бросили общее дело.

– Вместе, значит? – ехидно улыбнулся отец.

Вспоминая тот момент, я понимаю, что у них не было шансов: они не только показали, что у них один мозг на всех, но и успели прогнуться, не сумев скрыть неловкости и дискомфорта. После этого моего отца уже было не остановить: он сразу понял, что все они у него в кармане.

– Вы зарабатываете хоть половину того, что при моем отце? – не скрывая ухмылки, продолжил он.

Все замолчали. Было ясно, что нет, однако признаваться не хотели, понимая, что скоро получат предложение, от которого не смогут отказаться, от человека, взявшего над ними верх меньше чем за десять минут.

– Слушай, Рэй – Брэд подошел к отцу и положил руку ему на плечо. – Работая с твоим стариком, мы зарабатывали кучу бабок, но только потому, что тот был гением и знал лес как свои пять пальцев. Знаю, что когда ты ничем ему не уступал, но с тех пор утекло слишком много воды. Если ты будешь платить нам столько же, сколько он, то пойдешь ко дну в лучшем случае через год, я еще не говорю как опасен лес… Сдается мне ты за последние пару десятилетий тяжелее чертового ланцета ничего в руках не держал.

– Ясно – отец хитро улыбнулся и после нескольких секунд молчания спросил: – Ты знал, что мой дед тоже был охотником?

– Все это знают – ответил Брэд, не отводя взгляда.

– А знал, что дед моего деда и даже его дед были охотниками?

– Ну? – буркнул он, не понимая, куда ведет отец.

– То, что неважно, как долго я не держал в руках гребаное ружье, Брэди. Охота у меня в крови, передаваемая четырьмя поколениями, жившими в этом поганом лесу – на лице отца резко появилось отвращение. – Будь ты тем, кто может давать мне советы, наш бизнес не катился бы по наклонной. – С этими словами отец сделал шаг влево и обратился ко всем остальным: – Предлагаю вам ту же сумму, что и мой старик. Думайте, что хотите – не буду спорить или убеждать вас в своем профессионализме, только скажу, что все желающие пусть будут послезавтра у моего дома в шесть утра. Учтите, что в любом случае вам терять нечего, джентльмены. – С этими словами он повернулся и направился к двери. – Тебя я тоже буду ждать, Брэди – сказал он, похлопав ему по плечу, и, не поворачиваясь, вышел из магазина, а я побежал вслед.

Рядом с нашим домиком в лесу стоял приятный на вид огромный сарай, где освежевывали добычу. Я был мальчишкой, и мне постоянно хотелось туда заглянуть, а мать, конечно же, запрещала. Но вот отец, наоборот, считал, что я скоро стану мужчиной и возьму в руки ружье, а значит, мне необходимо было видеть мертвечину и приучаться к ней. Именно с этого начались конфликты между моими родителями. Он хотел как можно быстрее научить меня стрелять и брать с собой на охоту, а мать, чтобы я учился и обращал больше внимания на образование. Кроме всего этого, наши дела пошли в гору буквально через два-три месяца. Предложения приняли все, кроме Брэда, но тот присоединился позднее, увидев те чудеса, что творил мой дорогой папаша, проводивший больше времени в лесу и в сарае, нежели со мной и матерью. Помню, один раз он пропал на два дня и за то время расстрелял столько дичи, что потребовалось два пикапа, чтобы вывести все из леса, не говоря уже о том, что сарай тоже был набит битком, и пришлось воспользоваться подвалом нашего дома. Прошло несколько недель, пока вонь пропала…

Прикол в том, что, несмотря на все это, я гордился отцом. Во-первых, потому что был глупым ребенком, во-вторых, потому что считал его работу редким талантом, а его – особенным, ну и в-третьих – ему было на меня наплевать. Не стоит так удивляться, Вэл, все это чистая правда, которая играла огромную роль в моей детской привязанности. Когда я не получал внимания от папаши, брал это на свой счет. Мне казалось, что он не общается со мной из-за моего поведения, из-за того, что я не поддерживаю его и не показываю интереса к его работе. На самом деле интерес у меня был, но мать нагружала меня уроками и лекциями о том, что я еще слишком мал, чтобы взять в руки ружье. Знаешь, она была прекрасной женщиной. Сильная, волевая, умная и одновременно нежная. У нее были ярко-синие и очень выразительные глаза: все, что она чувствовала, сразу печаталось на ее лице. Она никогда не могла скрывать своих эмоций, потому я каждый день видел в ее глазах боль и тоску.

Мать никогда не жаловалась, но через некоторое время, когда мне уже стукнуло пятнадцать, я начал понимать, что она несчастна. У нее не было друзей, по крайней мере настоящих. К нам иногда приходили жены рабочих отца, пытались подружиться и прочее, но разница между ними была слишком велика. Мама имела два высших образования и с восемнадцати лет жила сама по себе, независимо от родителей. Ей всегда нравились интеллектуальные и эрудированные люди, с кем можно было поговорить о литературе, кинематографии и другом искусстве. Жены рабочих отца были славными женщинами, но окончившими лишь школу или в лучшем случае местный универ. Звучит высокомерно, но я никогда не смотрел на них сверху вниз, как и моя мать. Разница в образовании и эрудиции частенько мешает людям общаться, а она, будучи человеком принципиальным, не могла притворяться, имитируя фальшивый интерес или улыбку. Когда мы шли в гости к женам рабочих, мама появлялась посередине моего бурного веселья с детьми и говорила, что нам нужно уходить. Я, конечно, умолял ее остаться подольше, но она всегда торопила меня, говоря, что дорога долгая, и нам нужно домой до темноты. Не помню ни одного случая, чтобы я смог пообщаться со сверстниками столько, сколько хочу, а детское осуждение никогда не давало понять ту скуку и тоску, что она испытывала.

Что касается скуки: в школе ее не было. Я учился в одном классе с сыном Брэда, даже не помню, как его звали, и очень хорошо с ним ладил, но тот засранец был огромным бугаем, который постоянно ввязывался в драки и хулиганил. А еще редким мудаком: лапал девчонок, устраивал жестокие розыгрыши и прочее. Я как бы был его корешем, потому все ненавидели меня так же, как и его, а я, в свою очередь, не мог на него повлиять, поскольку просто-напросто боялся. Помню, мне было четырнадцать, когда он заставил меня выкурить косяк. Он ловил кайф, когда заставлял людей делать что-то против их воли, но все же с ним я был в безопасности, поскольку боялись его буквально все, даже старшеклассники. Если бы он не был пакостником, то из него мог получиться неплохой парень. Помимо всего тот поддерживал, делился всем, что мог, и имел неплохое чувство юмора. В том возрасте эти критерии, наверняка, были самыми главными в классификации друзей, которых у меня, как ты понял, и не было.

Если сказать в целом, то мне не было места ни в собственном доме, ни в школе.

Из-за жизни в лесу у меня не было друга, как у тебя, с кем я мог общаться, или любящего отца, с которым у нас было бы общее дело. Мать всеми силами пыталась удержать мое желание научиться охоте, а я – убедить ее позволить мне взять в руки ствол. Будучи ребенком, я не понимал, через что она тогда проходила, как переживала и насколько тяжело ей было в том чертовом доме у черта на куличках. Она ведь была красивой, умной и образованной женщиной, с богатым внутренним миром и бесконечной энергией. Ей было не место в том пустом омуте, но я тогда не осознавал всего этого, а отцу было все равно.

Однажды, когда он вернулся домой, они в очередной раз поссорились. Оба были людьми принципиальными и с сильным характером, потому никто из них не переходил границы, как обычно делают пары при ссорах: это был лишь эмоциональный диалог между двумя серьезными людьми. Я не слышал всего разговора, но уверен, до моих ушей дошло самое важное.

– Я понимаю тебя, Курт – говорила она нежным, чувственным тоном – но не забывай о том, что я переживаю все это наравне с тобой…

– Ты не можешь переживать это наравне – говорил отец непривычно тихим голосом – твои родители и друзья не ломали тебе жизнь.

– Когда-то мы говорили, что есть только мы, а не я и ты по отдельности… Ты меняешься, Курт, даже не осознавая этого.

– Это совершенно нормально, милая. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову… Как я мог остаться таким, каким был прежде?

– Я знала, что ты изменишься, но и не ожидала, что настолько…

– Насколько, Кристин?! Насколько?!

– Настолько, что попадешь в тот же капкан, из которого сбежал!

Отец замолк. Я видел через щель, как он стоял и смотрел. Его губы дрожали, но мыслей не было, а удержание бурных эмоций лишь еще больше нагнетало и без того тяжелую атмосферу.

– Как ты можешь так говорить? – он тяжело вздохнул, задумался на секунду и сурово продолжил – Я ведь делаю это ради вас. Ты знаешь, как сильно я ненавидел это место, как мне было трудно сюда возвращаться…

– Ненавидел или ненавидишь? – с глаз матери потекли слезы. Ее решительный взгляд не давал отцу ни одного шанса.

– Какое это имеет значение? – виновато сказал он.

– Ты говорил, что мы продадим все это, а сам стал тем, кем боялся. Вот такое значение…

– Милая, это просто работа – отец подошел к ней и взял за руки. – Я понимаю, что меня не бывает дома, но все дело в том, что мы очень быстро встаем на ноги, и не стоит сбиваться с темпа. Пойми наконец, это не навсегда, нужно лишь собрать побольше денег…

– Тогда зачем ты хочешь втянуть в это нашего мальчика?

Голос мамы становился все пронзительнее и тяжелее. Отец нежно сжал ее руку, повесил голову, словно искал ответ где-то на полу, потом, подняв голову, сказал:

– Это может сделать его сильнее, Кристин.

– О Боже – с дрожащим голосом сказала мама. – Курт, милый, ты же сам отсюда сбежал, сам проходил через то, через что хочешь провести нашего сына. Ты сбежал из этого проклятого дома, от твоего проклятого отца и от смерти, которую он сеял на этой проклятой земле… Почему ты хочешь, чтобы наш мальчик пережил то же самое?

– Потому что… это сделает его сильнее, Кристин – через зубы проговорил он.

– Порой мне кажется, что ты стал таким же, как он… Я никогда его не знала, однако чувствую, что после его смерти его дух словно овладел тобой. Не знаю, с кем сейчас разговариваю, но мужчины, за которого я вышла, сейчас здесь нет.

– Не говори так – сурово сказал отец. – Ты знаешь, я терпелив, но не всякое можно стерпеть, дорогая…

– Ты прав, не всякое можно стерпеть, дорогой – немного помолчав, ответила мать.

Та ее фраза навсегда останется в моей памяти. Именно она была началом конца и приближающейся чертовщины, только вот я был слишком мал, чтобы понять это. Хотелось бы тогда видеть лицо отца, но точка наблюдения мне этого не позволяла. Единственное, что было в поле зрения – разочарованные глаза матери, ожидающей хоть какой-нибудь реакции, но безрезультатно. Она просто стояла и смотрела на потерянную любовь, мужа и отца ее единственного ребенка. До сих пор не могу понять, как мужчина может молчать, особенно если он якобы чтит наследие и семейные ценности…

Короче, их ссора закончилась на той самой фразе, а я через некоторое время был позван ужинать. И скажу честно, братишка: тот ужин был самым ужасным из всех, что у меня когда-либо был. Помимо чертовщины, на которой закончился день, я просто сидел за столом и не знал, что делать. Каждый ребенок чувствует себя не в своей тарелке, когда наблюдает, как его родители прячут друг от друга взгляд, ощущает тяжесть в воздухе, вдыхая его с трудом и наполняя себя им. Я злился на мать, поскольку она слишком многого мне не позволяла, но одновременно жалел ее, когда вглядывался в ее грустные, усталые глаза… Хотелось обнять ее и хорошенько отчитать отца, но стоило на него посмотреть, и передо мной появлялся пример для подражания. Тогда охотники казались особенными, мол у них есть суперсилы и возможности, а когда вспоминал, как отец в одиночку таскал оленя – сразу же хотелось стать таким же, как он: сильным, выносливым и крепким…

Мы ели тихо. Я улыбался, смотря на него, пока тот наконец не среагировал.

– Ну что у тебя? Что так смотришь-то? – улыбаясь в ответ, сказал он.

– Не знаю. Думаю, что хочу стать таким же охотником, как ты, пап – повернувшись к маме, я спросил, осознавая, что особого счастья мои слова у нее не вызовут. – Можно на мой день рождения вместо подарка папа научит меня стрелять? Пожалуйста, кроме этого мне больше ничего не хочется. Очень прошу, мам.

Никогда не забуду ее улыбку сквозь слезы. Сейчас, когда прошло много лет, я понимаю, почему она пыталась улыбаться и почему мой вопрос ее так расстроил.

– Если папа согласен, тогда можно и завтра, а на день рождения я куплю тебе настоящий подарок.

Ее губы дрожали, искажая улыбку до такой степени, что мне становилось страшно. Я смотрел на ее лицо и не понимал, что происходит. Как иронично, что в самые важные моменты моей жизни я был ребенком и не осознавал необходимое. Дело было в том, что она почувствовала, как сильно и глубоко во мне укорениллось безумие фамильного проклятия. Было больно, что я был готов отказаться от подарков, лишь бы взять в руки ружье и снести башку какому-нибудь животному, мучило, что наследие шло со стороны отца, но не ее. Жаль, что я не понимал всего этого тогда. Мне так сильно хотелось ее утешить, обнять и успокоить, но я не мог. Она была очень сильной, потому просто вытерла глаза и щеки салфеткой и продолжила есть, пытаясь показать, что всё хорошо, пока отец буквально сиял, позабыв о еде и всем остальном, что его окружало.

– Ну что, сын – радостно сказал отец, хлопнув меня по плечу. – Хочешь завтра пострелять?

Вот вспомнил его наполненное радостью и энтузиазмом лицо – как сразу появилась улыбка. Знаешь, что есть в детях, чего нет у нас? Чувствительность и острое восприятие. Помню, как меня взбесила его радость, когда на глазах матери еще не высохли слезы. Тогда я недовольно посмотрел ему в глаза и сказал:

– Нет, папа, как-нибудь в другой раз.

Антракт

Шикарное, удобное мягкое кресло, красивый старинный стол, несущий на себе дорогой ароматный бренди, прекрасно обставленная комната с белыми стенами, ближе к потолку медленно принимающими кремовый окрас, несомненно, говорили о тонком вкусе изысканной женщины, которая никак не появлялась. Верджил Маккой, хромой герой войны, безрезультатно пытающийся сохранить в себе былой юношеский романтизм, внимательно разглядывал картины, ненавязчиво передающие прелести природы, далеких неизведанных просторов, окутанных ее дикой неистовой красотой. На фоне бурных эмоций, истязающих его душу, он хотел оказаться в одной из этих картин, желал забыться, убрав всю боль и вооруженные ядовитыми когтями мысли, которые беспощадно драли все его нутро. Все прекрасные визуализации со временем портились: деревья высыхали, синее небо становилось алым, а земля начинала проваливаться в бездонные недра ада.

За тяжелое послевоенное время Верджил прекрасно научился отвлекаться от угнетающих мыслей, но так и не смог освободиться: путь, который он считал пройденным, словно не имел конца. Каждый день, просыпаясь, перед его глазами мелькали призраки прошлого, в носу появлялось тяжелое зловоние давно умерших и разложившихся чувств и эмоций, не позволяющих ему воспринимать окружающий мир должным образом. Будучи человеком принципиальным и крепким, Верджила больше всего мучило именно осознание своей беззащитности.

Ему никак не удавалось найти берег в море отчаяния, в котором он находился постоянно. Единственной надеждой на некоторое понимание самого себя и происходящего внутри являлся Билл Маккензи, его старый друг, медленно превращающийся в единственного ненавистного для него человека.

Пурпурный шелковый халат, пара блестящих перстней на пальцах говорили о неуместном пафосе, который не должен был присутствовать после двенадцати лет разлуки друзей, переживших войну. Отзывчивая улыбка на лице Билла не давала покоя Верджилу, хранящему глубоко в себе тяжелую обиду, не позволяющую продолжить диалог.

Их встреча не началась со светского разговора, обмена любезностями или банальных разговоров о погоде и политике. Они оба, отлично осознавая огромные перемены, пытались найти давно потерянную точку соприкосновения.

После обмена рассказами друзья решили помолчать, ощутив совершенно противоположные эмоции. Гордость была активным компонентом действий у них обоих, однако лишь один из них имел моральное право смотреть на другого сверху: именно он воспринимал встречу как ментальную дуэль, необходимую для долгожданного успокоения.

– Тебе ведь больно? – Билл решил нарушить тишину, резко убрав гордость в карман, пока Верджил, внимательно разглядывающий помещение, не замечал пристальный взгляд друга, направленный на еле заметно дрожащую ногу.

– Немного – сухо ответил он, сжав ладонью больное колено. – То чучело – сказал он, указав пальцем на стену с чучелом лисы – оно не вписывается, не находишь?

– Почему? – Билл, не убирая взгляда от смотрящего в другую сторону друга, медленно закурил.

– Дом обставлен женщиной, ясно как божий день, однако та лиса… – он наконец повернулся к другу – она портит все изящество.

– Разве что для тебя – иронично улыбнулся Билл. – Но ты прав, моя бывшая ненавидела ее и постоянно изводила мне мозг.

– Бывшая? – Верджил сделал глоток бренди и закурил. – Это многое объясняет.

– Что именно? – Билл взял в руки бокал.

– Ты ведь повесил ее после ее ухода, не так ли? – Верджил улыбнулся, уставившись другу в глаза.

– От тебя ничего не утаишь – улыбка пропала с лица Билла. – Но будет намного лучше, если мы закроем эту тему.

– Нет, мой дорогой друг – Верджил снова сжал колено – мы должны рассказать друг другу «до» и «после». Каждый твой выбор, каждое слово, каждый взгляд для меня важны, ведь я хочу понять тебя, а для этого мне нужно знать все. – С этими словами Верджил залпом опустошил стакан и снова наполнил его, добавив: – Кстати говоря, бренди просто божественный.

– Спасибо, конечно, но зачем тебе это? – Билл потушил сигарету и, опустив голову, медленно начал водить окурком по краям пепельницы. – Понимаю, что обидел тебя, но что ты получишь, рассказывая и выслушивая истории нашего детства?

– Ответы – лицо Верджила резко исказилось от боли в ноге. – Я пришел сюда не за светскими беседами, а за истиной.

– Ну ты даешь – засмеялся Билл. – Какой к черту истиной, Вел? Я попросил прощения, был готов объясниться, а ты… Я не могу понять тебя.

– Чтобы понять – нужно слушать – улыбнулся Верджил. – В тот день, когда ты меня бросил, я понял, что не имею права винить, поскольку ничего не знаю о тебе, твоем детстве и сущности.

– Сущности… Обалденный выбор слов, дружок – Билл снова закурил. – Ты хотя бы осознаешь, что это такое? – Лицо Билла исказилось в легком высокомерии.

– Намного больше, чем хотелось – Вел откинулся в кресле, внимательно обведя взглядом комнату. – Истина кроется в нашей сущности. Мы выражаем ее каждый божий день при каждом, даже самом мелком выборе. Но несомненно, ты со мной не согласишься. Однако – он зажег сигарету, осмотрев друга с ног до головы – ты не откажешь мне в услуге рассказать о своем детстве и выслушать меня.

– Сущность есть смысл, дружище; начало, фундамент – Билл помолчал несколько секунд и продолжил. – Сущность у всех людей одна, потому, если хочешь до нее докопаться, встань перед зеркалом.

– Интересная теория, и, возможно, ты даже прав. Но это не меняет цель моего визита, а спорить я не намерен. Так что лучше ответь на один вопрос, прежде чем я приступлю к истории.

– Дерзай, что уж там – Билл закатил глаза, ясно показывая свое легкомысленное отношение.

– Почему ты связался со мной лишь через двенадцать лет? – сказал Верджил и через пару секунд молчания добавил: – Это очень важный вопрос, и я надеюсь услышать чистый, полностью ограненный ответ.

Комнату охватила тишина. Билл, несомненно, являлся из категории людей, старающихся иметь ответ на любой вопрос, но предпочитающих давать его сразу, поскольку каждая секунда ожидания являлась для него ничем иным, как поражением. Вопрос друга был неожиданным и тяжелым. Во всех смыслах этого слова. Он просто был неспособен ответить сразу, однако старая юношеская привычка вместе с раздутым эго одержали над ним верх: будучи неспособным потерять превосходство, он начал говорить сразу, без единой секунды раздумий и анализа.

– Потому что я хотел, чтобы ты видел меня другим человеком – сказал он, пристально глядя другу в глаза.

Верджил хотел почувствовать, растрогаться, разозлиться, ощутить хоть что-нибудь, но, осознав пустоту ответа, с трудом приблизился к столу и взял стакан бренди.

– За уничтожение и ее последствия – сказал он и, не дождавшись друга, залпом опустошил стакан, посмотрел на него несколько секунд и добавил: – Я рад, что у тебя есть возможность наслаждаться таким изысканным напитком.

Жизнь – это танец

Помнишь, как однажды я спёр ключи от университетской библиотеки? Никогда не забуду, как мы ночью взяли виски, лампу и напились до беспамятства. Ты тогда спьяну начал мне рассказывать про своё детство, проклинать отца, а я остановил тебя, помнишь? Мне было безумно интересно и приятно узнать о тебе что-то новое. Не пойми меня неправильно, но твой образ всегда казался мне таинственным, отчуждённым и очень сильным. Когда мне нужно было действовать, я часто думал, как бы поступил ты, будучи на моём месте. Вот таким авторитетом ты для меня был, однако никогда о себе не рассказывал, по крайней мере о прошлом, а меня постоянно мучал интерес…

Помнишь, что я сказал, когда ты начал рассказывать? Нет? Очень жаль, ведь именно тогда ко мне пришла очень важная мысль, вызвавшая восторг: я почувствовал себя взрослее и мудрее, осознал, что я не просто умный и популярный студент, каким все считают, а человек, понимающий то, до чего остальным ещё далеко. Согласен, возможно, звучит глупо, но уверен, именно в тот момент, когда я не позволил тебе продолжить рассказ, ты начал по-настоящему меня уважать.

Не понимаешь, к чему всё это, не так ли? Ты сказал, что в молодости я был смекалистее и умнее, нежели сейчас. Мне было больно слышать это, Билл. Что-то во мне хотело обидеться, но я ничего не почувствовал. Передо мной сидит человек, бросивший меня, которого считал единственным другом, да и вообще, единственным родным, оставшимся в живых… И опять твой ироничный взгляд… У меня такое чувство, как будто тебе наплевать, словно что-то умерло в тебе, оставив место для перерождения чего-то циничного. В молодости ты тоже не был таким, каким стал сейчас. В тебе было ярко выраженное чувство справедливости, чуткость и доброта, а еще суровость и решительность. Я тоже безгранично рад, что ты не спятил на войне, однако пройти мимо меня и появиться спустя двенадцать лет в таком образе…

Подожди минуту, я ещё не закончил. Пришло время второй истории, которую я никогда никому не рассказывал, и если тебе будет скучно слушать, прими к сведению – всё равно придётся.

Она, как предыдущая, произошла в том же заведении. Не помню, сколько времени прошло с момента знакомства с Аделаидой, но то было время, когда мы с матерью уже начинали смиряться с потерей отца. Мама начала работать изо всех сил, что было очень хорошим знаком, ведь она была из того типа людей, чьи эмоции берут верх над их рациональной частью личности. Через некоторое время всё начало налаживаться: наше общение оставалось редкостью, но лишь потому, что мама всё время проводила в наших магазинах, в одиночку управляя всем бизнесом. Меня это более чем устраивало, ведь в конце концов тот бар стал для меня чем-то вроде второго дома, а после Аделаиды – чем-то намного роднее. И нет, не потому, что она туда приходила, а потому, что я постоянно этого ждал… Она так и не пришла, оставив за собой некое послевкусие: мой взгляд на чувства, людей и романтику изменился и открыл место для нового знакомства, не менее интересного.

Как и в случае с Аделаидой, мне навсегда запомнился момент её появления. Длинные светлые волосы словно сияли под светом тусклых ламп, еле освещающих наш притон. Её тёмно-синие, большие глаза были океаном, в котором хотелось купаться вечно. Губы словно были нарисованы великим художником, а грация походки гипнотизировала, не позволяя отвести взгляд от её прекрасной, изящной фигуры. Она не просто ходила, а танцевала, парила, превращая самое обыденное в изумительное действо. Одним словом, она покорила меня ещё до того, как я услышал её голос. Был самый обычный рабочий день, когда она, подойдя к барной стойке, широко улыбаясь, поздоровалась и, оглядев пустое заведение, как ни в чём не бывало спросила:

– А почему у вас так пусто?

Не представляешь, как трудно было держать себя в руках. В отличие от многих мужчин, да и в целом людей, я осознавал, что чувство уверенности выражается не только ментально, но и физически, с помощью языка тела, а это означало, что мне было необходимо сдержать глупую улыбку, говорить внятно и обдуманно.

– На самом деле вам повезло – улыбнулся я, пытаясь изобразить лёгкость и непринуждённость. – Когда собираются наши постояльцы, здесь становится не особо приятно.

– Почему? – она удивилась настолько откровенно, что я понял: она не догадывалась, куда пришла.

– Как бы вам сказать…

Мне было трудно выбирать слова; ещё тогда я отлично осознавал, что в мире есть вещи, которые человек должен понимать сам, а разъяснение со стороны становилось бессмысленным. Я уже говорил, что наш бар был не самым лучшим местом для дам, и меня дико разочаровало, когда такие красавицы не понимали или не принимали столь очевидный факт.

– Меня зовут Зоя – она, улыбаясь, протянула руку, словно поняв, что её вопрос слишком сложен для меня. – Ненавижу, когда со мной разговаривают на «вы».

Она как будто светилась. Возможно, точнее – наверняка, это было всего лишь мое восприятие, но она была из тех женщин, которые одним своим видом могли сломать любого женоненавистника. Присутствием она давала мне уйму энергии, своим взглядом убеждала, что мир и жизнь не безнадежны, а прекрасны и богаты. Словом, я понял, что смотрю на человека, который дает и будет давать мне все, что когда-либо потребуется.

Для тебя наверняка странно слышать такое от строптивого человека вроде меня, но до нашего знакомства я был другим. Мне нравились женщины, спонтанная буря эмоций и чувств к ним, вне зависимости от возможных последствий и прочего. Именно это мне больше всего вспоминается в молодости: мы больше жили моментом и импульсами, лучше чувствуя красоту жизни, не думая об ошибках, однако сейчас больше не можем их себе позволить. Зоя была, наверное, самой красивой девушкой из всех, что я видел, причем за всю жизнь, и даже при простом разговоре чувствовал себя не очень комфортно, хоть и наслаждался каждой секундой, наблюдая за ее прекрасным лицом.

– Я, Вел, очень приятно – неловко улыбнулся я в ответ.

– Вел – сокращенно от…

– Верджил – Ты знаешь, как мне не нравилось мое имя, а неприязнь от его произношения мне скрыть не удавалось.

– Тебе что, не нравится твое имя? – сказала она непринужденно.

– Сейчас нет, но когда мне стукнет семьдесят, и я буду жить в черном особняке в лесной глуши – буду его обожать.

– А ты хочешь жить в лесной глуши? – ее красивое личико немного искривилось, как будто она хотела сказать: «Фу».

– Не особо хочется дожить до семидесяти, разве что если будет ради кого.

Не знаю, что заставляло меня нести всякую чушь. Наверняка это была ее энергетика. Большие глубокие глаза, словно жаждущие узнать все, еле заметная улыбка, играющая со мной в прятки: она появлялась и пропадала, не допуская мысли о переменах настроения или нестабильности. Все было натурально и экстраординарно, и я не знал, как реагировать: что-то во мне хотело выразить себя так же, заинтересовать ее, но вместо этого я был в состоянии выговорить странные и мрачные мысли. До сих пор не пойму, как они ее не отпугнули.

– Вначале ты не казался таким мрачным, хотя, работая в таком тихом и пустом месте, я бы сама с ума сошла – с этими словами она огляделась и, приняв кислую мину, снова повернулась ко мне. – А музыки у вас нет?

– Есть, конечно – мне сразу на ум пришла «Аделаида» и ее красивая метафора. – Какую предпочитаешь?

– Что-нибудь веселое, танцевальное, похожее на диско.

Как ты понял, вкус у нее был так себе. Я был молод, и, как любой подросток, распознавал людей по их вкусам. Ее предпочтения, конечно же, не были мне по душе, однако я не стал судить сразу, как делал обычно, одновременно чувствуя некую романтику: прекрасный образ влиял на меня, даже менял, отталкивал от засевших глубоко внутри клише. Стоя перед ней и всматриваясь в глаза, ко мне приходили мысли и суждения, которые казались взрослыми, умными, а может, даже мудрыми. Я начал осознавать, что различие вкусов – недостаточная критерия для оценки человека, и часто он обязан принимать этот факт, идя на своего рода жертву ради будущих отношений или хотя бы для простого общения. Ностальгически вспоминать свои суждения в молодости… Они были отчасти глупыми, но такими… настоящими… И да, ты прав, диско я, конечно же, не включил.

– Не люблю танцевальную музыку, так что придется сказать поконкретнее – улыбнулся я. – Да и в целом, нашему заведению такое не подходит, не считаешь?

– Наоборот. Думаю, это то, чего не хватает – она снова провела взглядом бар, немного разочарованно добавив. – Танец и его мелодия могут украсить всё, даже самое унылое место.

– Никогда не танцевал – нагло солгал я. – Да и вообще, не особо понимал смысл.

– Ты шутишь? – ее удивление было настолько бурным и громким, что мне стало немного стыдно. – Как может человек ни разу не танцевать?!

– Невероятно, но факт – виновато улыбнулся я. – Меня особо и не тянуло…

– Но как? В смысле, как можно слушать музыку и хотя бы не впадать в такт? То есть твое тело ни разу само по себе не двигалось, когда рядом звучала танцевальная мелодия?

– Да нет – я нагло лгал, пытаясь изобразить безмятежность.

– Даже на выпускном?

Ее нежное прекрасное лицо становилось особенным, когда окрашивалось удивлением и легкой сердитостью. Она никак не собиралась сдаваться, тем самым соблазняя меня еще больше. Я стоял, смотрел на нее и не мог сдержать улыбку, ведь она была такой особенной…

– Чего смешного? – она продолжала наступление.

– Прости, просто я… Очень мило, что ты так безукоризненно пытаешься доказать мне то, что не в состоянии.

– Знаешь что? – она становилась еще милее. – Нечестно подмазывать меня комплиментами.

– Да я и не пытался – улыбка не могла сойти с моего лица.

Мы смотрели друг на друга, улыбаясь, не отводя взгляд. То был самый обычный юношеский романтизм, который все переживают в радости и восторге, а я, почему-то, смотря на ее красивое личико, думал о переборе с макияжем и о том, что сентиментальное мгновение появилось слишком уж рано.

– Не ответишь на вопрос? – спросила она после минуты молчания.

– На какой?

– На счет танцев на выпускном.

– Ах да. Я уже сказал, что никогда не танцевал, а никогда значит…

– Понимаю, просто не могу представить – в глазах прнюонеслось легкое презрение на фоне сильного интереса и азарта. Ей хотелось переубедить меня, доказать что-то, повлиять…

– Ну, скажем так – несмотря на свой суровый и принципиальный нрав, мне очень хотелось добиться ее расположения, потому я решил рассказать байку о своей несчастной любви. У меня есть не самые лучшие воспоминания, связанные с танцами.

– То есть ты все-таки танцевал? – слегка ехидно улыбнулась она.

– Нет, конечно, упаси Бог – сказал я с иронией. – Просто я был очень долго влюблен в девушку, которая обещала научить меня, но не сдержала слова.

– Бедняжка – ее лицо выражало эмоции так остро, что они также действовали на меня, заставляя искажать события – и как же так получилось?

– Просто и ясно – с этими словами я выпил и продолжил с кислой миной от алкоголя. – Как идиот я ждал этого с одиннадцати лет и ни за кем не ухаживал, оставаясь верным своей несчастной любви вплоть до выпускного.

– Ты серьезно? – на ее лице появилось старое доброе восхищение. – Даже мы, девушки, не в состоянии держаться безответно влюбленными так долго.

– И все же я ждал. И если честно, не рассчитывал на ответные чувства, лишь хотел, чтоб она потанцевала со мной, но в итоге… Короче говоря, танцы у меня ассоциируются не с самым лучшим.

Скажу сразу, что вся моя история была полной чушью. На выпускной я пошел один, на меня вешались все девушки, независимо от того, были у них пары или нет. Помню, я так долго танцевал, что сильно подтянул мышцы, а доза алкоголя под конец и вовсе лишила меня каких-либо двигательных функций. Одним словом – я был редким весельчаком, а еще прекрасным лжецом.

– Романтично – грустно улыбнулась она. – А что было в конце?

– Она стала королевой бала со своим парнем, который изменил ей в подсобке с другой еще до окончания вечера – сказал я, улыбаясь до ушей.

– И тебе смешно? – ее никак не отпускало.

– А что делать, когда чувствуешь боль? – сказал я, смотря ей в глаза, как в дешевом кино – смех – лучшая из панацей, поверь мне.

– Знаешь что – ее улыбка стала шире – я как-нибудь научу тебя – подмигнула она мне, вызвав довольно противоположные эмоции, что для молодежи в то время было довольно странно, сам понимаешь.

– За танцы, и чтоб когда-нибудь они мне понравились – в моих словах не было ни капли искренности, и я даже не пытался это скрыть.

– За танцы – улыбнулась она и одновременно со мной опустошила стакан. – Можно вопрос?

– Конечно.

– Что ты делал на выпускном балу, пока не случилось, ну, все это?

– Ел, пил, общался… Ничего особенного.

– У тебя не было пары? – она смотрела на меня каким-то хитрым взглядом, словно что-то высматривала.

– Нет, конечно. Я же сходил с ума по «Королеве», кроме того, как уже сказал, танцы – это не мое.

– Откуда знаешь, если ни разу не пробовал? – ее последний вопрос начал вкладывать в разговор некий интерес.

– Просто чувствую – ответил я, всматриваясь в ее глаза, как она – в мои. – Когда смотрю со стороны на танцующих людей, как красиво бы то ни было – меня не затягивает, понимаешь, не вызывает никаких эмоций.

– Думаю, что никогда тебя не пойму, ведь для меня жизнь – это танец.

Передо мной появилась Аделаида. Ее грустный, но полный жизнью и надеждой взгляд, неловкий, но милый выбор слов. После услышанного я постоянно думал о выражении своего лица. Даже сейчас мне интересно, каким оно было… Одно знаю точно – чувствовал я ничто иное, как настоящую мистику. В голову приходили мысли о притяжении и возможности совпадений, о которых все сильнее хотелось задумываться, ведь чувство волшебства доставляло мне неописуемое наслаждение и радость, а ее портрет только добавлял множество прекрасных цветов моим ощущениям. Как же было прекрасно быть молодым и получать удовольствие от того, что давно не кажется новым. Знаешь, часто я чувствую себя старым, хоть мне еще нет сорока. Тебе наверняка не знакомо чувство, когда ты кажешься старым для чего-то. Всегда хотелось найти причину, и в конце я пришел к выводу, что старость не всегда имеет связь с возрастом. Порой кажется, что у меня постарела душа, а не тело, разум или мозг. Словно устал от чего-то так сильно, что перестал воспринимать отдых. Ты когда-нибудь думал о нем? Все мы устаем, но каждый отдыхает по-своему, восстанавливает энергию индивидуально. Мне кажется, что есть некая связь между тем, от чего человек устает, и как отдыхает. Как все в этом мире – усталость и отдых должны подходить друг другу, быть пропорциональными и сбалансированными, поскольку перебор толкнет либо к лени, либо к чрезмерной работе. Чем дольше задумываешься над этим, тем сложнее это кажется…

Передо мной сидела девушка, не особо блещущая умом, но настолько красивая, что любые принципы и мировоззрения уходили на второй план, а когда я услышал ее слова о жизни – меня подбросило вверх.

– Интересно – я, не показывая каких-либо эмоций, добавил нам виски, который, между прочим, в тот момент оставил немалый эффект. – Почему ты ассоциируешь танец с жизнью? Тебе не кажется это… абсолютным? – если честно, я не надеялся на насыщенный и умный ответ, но Зоя была не так проста, как мне казалось.

– Потому что жизнь такова и есть. Она всегда идет своим чередом, и все мы пытаемся как-нибудь за ней успеть, но стоит попытаться воспринять это как танец – все станет намного проще и милее.

– Милее… Интересный подбор слов – я попытался улыбнуться как можно нежнее, чтоб не казаться высокомерным. – Но все же я не представляю материальную сторону твоего восприятия. Не могу понять, как такая ассоциация может повлиять на жизнь человека.

– Представь, что жизнь – твой партнер по танцам – ее глаза заблестели, а на лице появился дикий энтузиазм – Он непредсказуем, но гармоничен, вместе с этим капризен, требователен, жесток, но со всем этим щедр и великодушен. Ему скучно, потому что, это ведь жизнь – она звонко засмеялась, и я вместе с ней. – Ему или ей хочется танцевать, причем со всеми и сразу и… одновременно.

Не знаю почему, но стало казаться, что в ее глазах начал появляться порок. Она ясно видела, что заинтересовала меня, ведь в целом я этого и не скрывал. Мне нравилось, как она говорила о жизни, восприятии и прочем, каким интересным образом отметила скуку жизни, да и вообще, она была прекрасна, но вдруг стала очень доступной. В том возрасте многим это нравилось, но не мне. Видишь ли, все дело в интерпретации: для большинства она была соблазнена, а для меня – нет.

Если человек хочет быть соблазнителем, дай ему хоть малейший повод в этом убедиться, и он будет таковым. Потому большинство моих сверстников просто переспали с ней, а после начали бы пудрить всем мозги, рассказывая о таланте Казановы. Ох уж эта молодость… Я ведь всего лишь хотел найти хорошую женщину и не предавался пустым страстям, но, черт меня возьми, Билл, вспоминаю, и мне кажется, что я был старым еще тогда…

– Знаешь – перебил я ее – с твоих слов жизнь больше похожа на танцора, а не на сам танец – улыбнулся я.

– Может, и так – она улыбнулась в ответ – но действие жизни, ее продолжительность – это процесс, разве не так?

– Допустим – я закурил – продолжай.

– Смысл в том, чтобы станцевать с ней правильно. Как я сказала, жизнь еще та стерва, и стоит ее разочаровать – она будет тебе гадить каждым возможным способом – она, азартно улыбнувшись, закурила вместе со мной.

– То есть то, что люди приписывают Богу, судьбе или прочему, в зависимости от веры и мировоззрения – всего лишь месть стервозной танцовщицы? – засмеялся я.

– Нет – ее лицо вдруг стало серьезнее, но не без легкой тени желания и сексуальности. – В наше время все возможно, и вокруг есть столько всего, что мы не знаем… Просто представь, что ты держишь жизнь за руку, пойми, прими, что каждое твое действие отражается на всем, а значит, и на ней. Это танец, в котором нужно считаться с ней, пытаться предугадать ее желания, движения, а иногда даже мысли – она ностальгично улыбнулась. – Решение и действие каждого человека связано со всем, что происходит вокруг, а все это вместе составляет жизнь. Думаю, существует что-то, как сущность, олицетворяющее все это вместе и противодействующее людям, понимаешь? И именно это и есть жизнь – как партнер, а продолжительная часть – это танец.

– Так – в моей голове была сплошная каша: я никак не ожидал от нее каких-либо умных слов, не говоря уже о длине текста. – То есть жизнь – это и танец, и партнер…

– Это танец. Когда я говорю «партнер», не воспринимай его как… человека или что-то в этом роде. Просто представь себя, танцующего в одиночку, но так, будто ты держишь чьи-то руки, талию, двигаешься в легком, красивом темпе…

Она улыбалась и смотрела мне в глаза, показывая сказанное изящными плавными движениями, буквально танцуя, сидя у барной стойки. Мне, конечно же, ничего не оставалось, как просто стоять и наблюдать, медленно отпуская строптивость, принципиальность и мораль, пока вдруг не заметил, что она почти залезла и села на барную стойку.

Прозвучит странно, но больше всего мне не понравилось то, что я ровным счетом никак не поддерживал тогда разговор, понимаешь? Просто слушал и задавал разные вопросы, а ей и этого хватало. Обычная девушка, которая хотела выговориться, показать, что не так глупа, какой сама себя считает, а заодно и закадрить симпатягу вроде меня. Прежде чем продолжу, признаюсь, что если бы она не дала всему этому неправильное продолжение, не поспешила бы, однозначно заманила абсолютно в любое место…

– Когда ты так говоришь, даже я, не любящий танцы человек, начинаю меняться во мнении – сказал я, широко улыбаясь, посмотрев ей в глаза.

– Тогда иди ко мне – она оглянулась. – Мы ведь здесь одни, разве не так? Я научу тебя танцевать – с этими словами она снова начала красиво двигаться. Но каким бы соблазнительным ни был тот портрет, каким крутым я в тот момент себя ни чувствовал, все для меня было слишком дешево и как-то примитивно. Не знаю, Билл, вся прелесть юности состоит именно из таких спонтанных фрагментов. Мы принимаем импульсивное решение, а потом живем, вспоминая о нем с улыбкой, даже когда ошиблись. Мне всегда было страшно принимать такие решения, потому что моя фантазия и разум работали слишком уж хорошо, понимаешь. В первую очередь мне было ее жаль, и только после этого хотелось всего остального: танец, поцелуй, секс… Не знаю, может, я все-таки перешел границы, но даже это мне пошло на пользу.

– Знаешь, чем отличается дешевый флирт от романтики? – сказал я, подойдя к ней ближе.

– Чем? – сказала она, широко и страстно улыбнувшись, как вдруг ее лицо изменилось. Она посмотрела на меня с осуждением, удивлением и… Одним словом, она возненавидела меня так же быстро, как заинтересовалась.

– Очевидно, не знаешь – как ни в чем не бывало сказал я, отдалившись от нее. – О дешевом флирте обычно вспоминают с сожалением, а о романтике – с ностальгией. Красивее тебя я никого не встречал, но, не пойми меня неправильно, с помощью обычных слов ты умудрилась исказить собственную красоту.

– Да пошел ты! – крикнула она, спустившись со стойки. Было ясно, что она всего лишь импульсивная, простодушная красавица, переменчивая как осенняя погода.

– Ну да, конечно – улыбнулся я, чувствуя себя неприятно, но выносимо. – Я не хотел нагрубить, но ты сама решила станцевать с жизнью не в том темпе – сурово посмотрев ей в глаза, ответил я. – Прости, если обидел. Выпивка за счет заведения.

Все случилось очень быстро, и она еще не осознавала, что именно. Она просто стояла, смотря мне в глаза, держа сумку у груди дрожащими от злости руками, но на ее лице я видел лишь обиду. Она была не плохой, только слишком легкомысленной. Мне часто казалось, что мои действия больше выглядели как осуждение и были высокомерными, но при любом раскладе, если человек думает, что танцует с жизнью, он хотя бы должен знать движения.

Домик в лесу

Часть вторая

Жизнь – это танец, музыка… Звучит как философский трактат, Вэл, и, кстати говоря, из тебя вышел бы неплохой мыслитель, если бы ты вышвырнул из своей головы всю эту тупую романтику. Тебя наверняка заденет то, что я сейчас скажу, но если бы не она, то наша длинная разлука не была бы для тебя такой болезненной. Ведь жизнь учит нас мыслить трезво, а ты превратился в какого-то меланхоличного персонажа из фильмов про войну. Ну, знаешь, как те, что возвращаются домой, понимая, что все их послевоенные предвкушения на самом деле чушь, и война – лишь очередная интерпретация мира, только без боевых действий. Не смотри так, она изменила и меня, но поверь, если бы тогда на вокзале я был на твоем месте – принял бы выбор, каким тяжелым он ни был… Считаешь, что я бросил тебя, но это не так, да и вообще, судить меня, не зная причин действий – несправедливо. Можешь злиться, но это факт, а я человек, который говорит прямо, сам знаешь…

Что касается… Черт, ты столько всего наговорил, что я не знаю, с чего начать. Странно, что я был для тебя авторитетом в университетские годы. То, что ты сказал, для меня похоже на признание, которого никогда не стоит делать. Может, я и был для тебя кем-то особенным, но мне непонятно, почему ты говоришь это сейчас. Хочешь сказать, что я больше не тот, кем был, или узнать, что я тогда думал о тебе? Ты ведь отлично помнишь меня: угрюмым, но очаровательным при хорошем настроении, загадочным, потому что держал при себе мнение, высказывая его только в идеальный момент, превращаясь из молчуна в великого оратора и мыслителя. Всем нравилась моя дерзость: она была действительно мастерской, ведь на самом деле при всех конфликтах я боялся, что обосрусь, но все равно лаял на всех, как бешеный пес. Все считали меня бесстрашным, но только потому, что я был дерзок. Знаешь, в чем была моя фишка? В снисходительности. Нет ничего сильнее снисходительного гнева: он четко дает понять, что ты готов на все… И все же, братишка, на самом деле я никогда не был таким, хотя уверен, что все, в их числе и ты, воспринимали меня именно таковым, каким я себя показывал. Мной управляли страх и одиночество. Нужно было найти место, где бы я чувствовал комфорт, вот и пришлось стать тем, кем восхищаются обычные, обыденные люди. Не закатывай глаза, эти слова доносятся с высоты, с которой я на всех глядел. Видишь ли, когда глядишь со стороны, видишь шире, а когда свысока – больше. В те времена я одержимо пытался делать и так и эдак, превосходя людей из толпы. Не злись, ты не был для меня одним из них, наоборот, редким мужским экземпляром, вымирающим видом, и без тебя мне не удалось бы стать тем, хотел. Когда ты просил у меня советы, раскрывал передо мной душу – я понимал, что все делаю правильно. Скажем так, из всех только твое мнение давало сил притворяться дальше, давить на газ, не боясь последствий. Можно сказать, ты помог мне стать человеком, и больше всего нравилось, что ты никогда не задавал вопросов: не пытался узнать, кто ты для меня, что я о тебе думаю, к чему иду и откуда. Твоя бескорыстная и, порой, слепая дружеская привязанность вместе с острым рациональным умом всегда восхищали меня, но вот сейчас, как ни грустно это признавать, ты размяк, брат. Не стоило тебе идти на войну…

Ну да ладно. Вернемся к главной теме нашего разговора, хоть я и многого еще не сказал, но все же рассказ моего детства сделает это за меня. Может, тогда ты наконец поймешь, с кем имел дело и почему все случилось так, как случилось…

Отлично помню те минуты материнской радости, когда отказал отцу в уроках стрельбы. Еще не успев утереть слезы, маленькими ручейками полились новые, но в тот раз их вытолкнула наружу настоящая радость. Она положила дрожащую от предвкушения скорого конфликта руку на мое плечо, неуклюже и нежно погладила меня и начала собирать со стола. Мой папаша смотрел на нее таким сердитым взглядом, что мне становилось не по себе. Он даже перестал жевать, а его набитый мясом рот делал его физиономию еще страшнее. Собирая со стола, мама пыталась не смотреть на него, делая вид, что все в порядке, хотя даже такому мелкому, как я, было понятно, что очень скоро в очередной дом наполнят крики. В такие моменты я чувствовал себя таким беспомощным и жалким, что становилось противно. Так сильно хотелось избавиться от страха о грядущем, исправить ситуацию, хоть как-то повлиять на то дерьмо, что происходило дома, но я не только понятия не имел, что делать, да плюс ко всему боялся, что отец взбесится, и все станет еще хуже. Не знаю, как было в твоем идеальном детстве, но в моем – отец просто рвал и метал. Единственный плюс был в том, что он нас не бил. Со временем все чаще казалось, что он перейдет эту черту. Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы он наконец сделал это. Дал бы по морде мне или матери, выпустил из себя демона, раз и навсегда дав понять, кто он, но нет… Мы видели только звериный, полный гнева взгляд, слышали грохот от его ударов по столу, стене и всего, что попадалось под руку, благодаря Бога, в которого никогда не верили, что вместо всего этого барахла не оказались мы сами. Тебе не понять это чувство, оно лишь для избранных, вроде меня и матери – тех, кто по-настоящему ненавидит неопределенность. Такое происходило каждый раз, когда речь заходила обо мне и моем будущем, но не в тот вечер. Папаша сидел за столом, уставившись в одну точку, не прожевывая то, что уже медленно начало гнить во рту. Мать, ожидая первых слов скандала, все интенсивнее убирала со стола и, пытаясь прихватить последнюю тарелку с мясом, подпрыгнула от резкой хватки отца.

– Я все еще ем – сказал он после нескольких секунд пережевывания и проглатывания еды, побывавшей у него во рту не меньше пяти минут.

Мать стояла ошарашенная, не в состоянии сказать ни слова, а папаша все смотрел ей в глаза, крепко сжав руку.

– Принеси мне пиво – хрипло сказал он и, отпустив ее руку, начал резать стейк.

– Мам, а можно мне газировки? – дрожащим голосом сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку.

– Только сегодня – сказала она, погладив меня по голове. – Если пить вечером, от нее может заболеть живот, милый.

– Спасибо, мам – мне стало спокойнее, когда она мне улыбнулась.

Я посмотрел на отца, который молча уплетал мясо, повесив голову над тарелкой, и мне стало не по себе. Он ел быстрее обычного и не разрезал мясо, а просто набивал им рот. Еще с детства я обращал внимание на такие детали, пытался осмыслить их, найти связь с человеком и его мышлением. Никто не делает что-то просто так: каждый ест, говорит, двигается и думает по-своему, и я всегда хотел понять, что за чем следует. Тогда еще не особо понимал, что стояло за странным поведением отца, но оно вызывало во мне тревогу, как будто готовя меня к надвигающейся буре.

Мать уже несла мне газировку, как я встал из-за стола и, сказав спасибо, поднялся в комнату. Помню, когда я уходил из столовой: мне все время хотелось повернуться и посмотреть на отца, увидеть, смотрит ли он вслед за мной или нет, но я сдерживал себя, одновременно пытаясь осмыслить тот момент. Конечно же, его поведение я так и не смог истолковать, ведь мне было всего пятнадцать или, может, четырнадцать… Сам уже не помню, ну да какая разница…

Когда я поднялся в свою комнату, у меня в голове носилась целая буря мыслей, которая буквально валила все на своем пути. Она была уникальной: в ней самой была другая буря, а в той – другая, и так бесконечно, бесповоротно и жестоко, а я ведь был всего лишь ребенком.

Постоянно приходили мысли о матери, отце, будущем и невыносимости жизни. В голове вертелась картина того, как я собираю вещи, убегаю жить в лес, как мать плачет, а отец угрюмо сидит на диване, сверля суровым взглядом пол. Мне не было страшно от мысли, что на меня могли напасть волки или медведь: я боялся мучения родителей, ведь даже отец переживал немало, просто, в отличие от матери, ему было чем отвлечься.

На фоне всего этого время от времени тело пробирало напоминание о грядущей лавине дерьма. В доме было слишком тихо, а так обычно бывало или когда отец был на охоте, либо когда приближался очередной конфликт. Я ненавидел это ощущение; оно не давало мне сконцентрироваться на уроках, а когда меня клонило в сон, и снизу начинали доноситься их громкие голоса – мыслей становилось больше, и мной овладевала бессонница. Как же я ее ненавидел: свет колит глаза, голова болит, а сам ничем не отличаешься от чертовых зомби. Правда, когда она проходила, наступало просто божественное время отдыха, и ничто, даже вопли предков, не могли помешать моей великой отключке.

Короче говоря, в тот день я ожидал начала еще одного цикла бодрствования, но родители решили меня пощадить: ссора так и не состоялась. Помню, я лежал в кровати с книгой, одновременно путешествуя по прекрасному миру фэнтези, пытаясь не пропустить первый крик папаши. Время проходило, и чем дольше продолжалась тишина, тем сильнее я радовался. Казалось, что мои родители решили выйти из замкнутого круга непонимания и перейти на новый уровень. В конце концов, я уже перестал читать, а просто начал представлять их примирение, как наша семья медленно, но однозначно возвращается к нормальной жизни и общению, мама улыбается по утрам, а отец целует ее перед уходом, как в старые добрые времена. В детстве сила моей фантазии была бесконечной. Я постоянно представлял прекрасные сюжеты о нашем будущем – один лучше другого, но каждый – вдали от того проклятого дома. Те часы были особенными, но чертов пессимизм, накопившийся в зеленой голове, сделал свое дело: после некоторого времени мечтаний я начал представлять менее веселые варианты развития событий. Они вполне могли пойти ругаться в нашем гостевом доме или вообще наотрез отказаться разговаривать друг с другом. Я даже начал представлять, как утром, во время завтрака, родители оглядываются, берут меня за руки и говорят, что разводятся, что для меня ничего не изменится, и что они любят меня больше всего на свете…

Хорошенько раскрутив тот портрет в голове, я ощутил такой острый страх, что меня начало тошнить. Болела голова, в горле пересохло, а руки начали дрожать. Я не знал, что делать, как бороться против поганых чувств и мыслей, как перебороть все это в себе, заглушить хоть на некоторое время. Просто удивительно абсурдно то, как человеческие мысли берут верх над разумом. Ладно, мне еще было четырнадцать, но что скажут взрослые люди, плачущие после каждого дерьма, на которое сами наступили? Если бы я был мудрее и осознавал их ничтожность, то просто заснул бы с улыбкой на лице. К сожалению, я решил спуститься вниз, чтобы убедиться, что все нормально, а заодно выпить стакан воды.

Как ниндзя, я бесшумно открыл дверь и медленно спустился по лестнице на кухню, где обычно все и происходило. Будучи детьми, в такие моменты мы обычно задерживаем дыхание, как будто оно делает нас менее шумными или видимыми. Все знают, что это иллюзия, но намного важнее, откуда она исходит… Хотя не важно, забудь. Когда я подошел к кухне, то увидел, что там включен свет, а это совершенно точно говорило, что там кто-то есть. Мы никогда не оставляли свет включенным, поскольку на него слитались твари и обращали внимание дикие животные. Несмотря на все это, факт оставался фактом: свет горел, дверь была приоткрыта, а тишина стояла мертвая. Я был хитрым и все равно продолжал передвигаться тихо и медленно, как будто готовился напасть на жертву, как хищник. Подойдя к двери, я прислонил к ней ухо и начал подслушивать, но доносился какой-то непонятный странный звук. Разговор я точно бы различил, а это означало, что родители вместо разговора занимались чем-то непонятным, либо там был только один из них. Радовало то, что ссоры все же не было, и ничто не мешало просто войти внутрь. Я открыл дверь, и передо мной появился самый страшный портрет из всех, что я видел. Даже на войне, когда перед моими глазами летали отрубленные руки и ноги, пронизывали уши крики, полные агонии и безысходности, когда во сне приходили призраки убитых мной врагов, мне не было так страшно, как в тот день.

Отец, сидя на том же месте, что и несколько часов назад, грыз огромный кусок сырого мяса. Он делал это как… животное, хищник. Его руки были в крови, а звук чавканья становился все громче и громче, будто накаляя и без того жуткий немой страх. Его рот и подбородок были в крови, а во взгляде было что-то… пустое и нечеловеческое…

Меня стошнило на пол. Боль так резко начала пульсировать в голове, что я не смог выпрямиться, а просто стоял в какой-то непонятной позе, сдерживая себя от падения в собственную блевотину. Боль переходила в живот, а перед глазами темнело: было такое ощущение, что я скоро умру, и, честно говоря, в тот момент мне чертовски этого хотелось.

По звукам было ясно, что отец вскочил и подбежал ко мне. Я не хотел, чтобы он приближался, но мне не удавалось даже выпрямиться, не то что сбежать или помешать ему. Пол медленно приближался к моему лицу, а боль была такой сильной, что из моих глаз начали течь слезы. Помню, он просто схватил меня, быстро отнес в соседнюю комнату и уложил на диван. Черт меня возьми, Вэл, я лежал скрюченный на диване, смотрел на его лицо, видел, как двигались его кровавые губы, произносящие слова, которые мои уши отказывались слышать, а душой овладевала такая жуть…

Если бы ангелы существовали, ни один из них не мог бы сравниться с мамой. Стоило ей войти в комнату, и боль начала медленно пропадать. Страх отступил, а перед глазами начало светлеть, как будто я снова стал зрячим. К сожалению, она не чувствовала того блаженства, что и я: ее лицо было окрашено в испуг, руки дрожали, а глаза бегали по моему телу, пытаясь найти причину моего состояния. Она все говорила, что все будет хорошо, чтобы я не отключался, и другие бессмысленные успокаивающие слова. Отец, в свою очередь, пытался успокоить ее, все повторяя, что у меня приступ паники, и нужно оставить меня в покое. Она, конечно же, не слушала, быстро и неуклюже гладя мое лицо и глотая слезы, повторяя, что все будет хорошо.

Удали с лица этот взгляд, Вел, сам знаешь, не люблю, когда меня жалеют. То, что было у меня в детстве, конечно же, жесть полная, но оно сделало из меня человека, которого я уважаю, а это значит, что лучше быть просто напросто и не могло.

Спустя минут десять после появления матери я окончательно успокоился. Боль утихла, головокружение и тошнота пропали, а перед глазами стало даже яснее обычного. Помню, отец сидел на корточках рядом со мной, а мать ходила по комнате с тревожным и суровым лицом, как будто они поменялись местами. До этого мне никогда не попадалась возможность увидеть уязвимость отца: в глазах ясно отражались страх и печаль вперемежку с тревогой и недоумением. Мне тогда стало очень стыдно перед ним, ведь, несмотря на сильный испуг, нужно было быть сильнее и сдержать себя. Я смотрел на и понимал, что передо мной сидит совершенно другой человек: не тот, кого я знал с детства, и далеко не тот, кто дико пожирал сырое мясо.

– Пап, мне уже лучше, можно я пойду к себе?

Отец повернулся и взглянул на мать, которая, остановившись, несколько секунд посмотрела на нас, потом, закрыв глаза, опустила голову и кивнула.

– Иди наверх, сынок, а мы с мамой кое-что обсудим – почти дрожащим голосом сказал он.

Знаешь, он всегда пытался сделать из меня сильного мужика, хотя сам был рабом своего унылого безумия, которое сам и создал. Тогда я еще не осознавал этого, пытаясь ему угодить: постоянно сдерживая слезы, эмоции и все, что он считал проявлением слабости. Но стоило понять, что из-за меня скоро произойдет очередная ссора, как слезы потекли ручьем. Он отвел от меня взгляд, посмотрев в сторону матери, а потом на пол: единственное, что он тогда чувствовал – неловкость.

– Ну что ты, сынок – сказал он, хлопая меня по плечу и пряча взгляд – все будет хорошо, поднимайся наверх…

– Билл… – мать быстрым шагом подошла ко мне и нежно взяла меня за руку – пойдем, милый, я приготовлю тебе шоколад.

Я был растерян и одинок. У меня не было возможности сбежать из дома к другу или хотя бы погулять: нас окружал дикий лес, который в то время суток становился непредсказуемо опасным. Ты и представить себе не можешь, как больно маленькому ребенку чувствовать одиночество и безысходность. Мне не хотелось ничего: ни какао, ни комиксов, ни книг. Окружение теряло значение: так проявлялось абсолютное одиночество, ведь если обычное представляет собой отсутствие человеческого общения, то абсолютное – отсутствие всего.

Эхххх… Не хочу вспоминать это дерьмо, так что лучше пропустим часть моих детских болезненных эмоций и перейдем к концу.

Та ночь была долгой. Родители спорили вечность, а я, засунув голову под подушку, пытался заснуть, душа в себе чувство вины. Заснул под утро, а проснулся уже днем. Обычно меня будила мать и отвозила в школу, но в тот день по понятным причинам решила этого не делать. Повалявшись в кровати некоторое время, я спустился вниз. На кухню заходить не хотелось, и я направился в гостиную, где обычно после ссор ночевал отец. На диване было пусто, а в доме было так тихо, что начал терзать необъяснимый дискомфорт. Обычно после ссоры мать готовила для меня блины или вафли на завтрак, чтобы подсластить пилюлю, но в тот день ее просто не было, и, как вскоре выяснилось – очень надолго.

Бродя по дому в поисках родителей, я случайно наткнулся на конверт, лежащий перед столиком камина. Мать любила читать книгу на диване и греть ноги возле камина, положив их на маленький стол. То был ее маленький уголок уединения. Было ясно, почему она решила оставить письмо именно там…

Оно было адресовано отцу, которого, кстати, также не было дома. Несмотря на то что я был еще мальцом, все равно понял, что происходит, и, чтобы убедить себя в обратном, сразу же открыл конверт и начал жадно читать. Точного текста я, конечно же, не помню, но приблизительно он выглядел так:

“Дорогой Курт.

Я всегда любила тебя и продолжаю любить. Последнее время было очень тяжелым как для тебя, так и для нас всех. Невозможно выразить словами все мысли, потому хочу поговорить о главном: единственное, что может спасти тебя – мой уход. Я написала адрес в конце письма, надеясь, что, прочитав его, ты вырвешься из недр отчаяния и сбежишь из этого проклятого дома вместе с нашим сыном. Чтобы ты понял, как сильно я люблю тебя и доверяю – оставляю Билла с тобой. Уверена, ты примешь правильное решение и приедешь ко мне.

С любовью, Кристин.”

Я возненавидел ее. Мне было больно, что мать ушла, оставив меня как ставку вместе с отцом. Я и так чувствовал себя одиноким, а стоило ей уйти – эмоции усилились, заставив меня рассердиться. Дети очень жестоки и суровы, а потому мне ничего не оставалось, как сжечь письмо в надежде, что она никогда больше не вернется.

Наверняка это было самым жестоким и глупым поступком, что я когда-либо совершал, но, черт меня возьми, Вел, именно он был одним из моих ключевых решений, которые привели меня сюда, в этот самый момент, а это значит, что я ни о чем не сожалею…

Жизнь – это игра

Когда-нибудь задумывался, почему люди празднуют дни рождения? Подумай: каждый год в конкретный день человек отмечает факт, что постарел на год. В большинстве случаев он это делает, не имея ничего за душой. Да, я понимаю, что с другой стороны, в течение года могут происходить счастливые события, перевешивая плохие, и в таком случае имеет смысл устроить празднование в их честь. Наверное, все так и думают, но есть контингент, считающий, что нужно праздновать и в противоположных обстоятельствах, дабы новый год жизни прошел лучше предыдущего. При таком раскладе смысл дня рождения пропадает, и приходится искать новый.