Читать онлайн Цикл рассказов «Плоть и прах: хроники безумия». Книга 1

Плоть и Прах

«Даже рай можно переписать!»

Над бескрайними лазурными просторами, где время ткалось из света, а пространство дышало вечностью, простирались Небесные Сферы – обитель, чьй блеск затмевал само понятие красоты. Здесь, среди дворцов из переплетенных лучей и садов, где вместо цветов распускались созвездия, обитали ангелы. Их крылья, сотканные из мерцающих частиц зари, оставляли за собой шлейфы сияния, а голоса, сливаясь в хорал, рождали мелодию, от которой дрожали звезды.

Жизнь в Сферах текла как бесконечная симфония: одни ангелы лелеяли миры в ладонях, вдыхая в них дыхание жизни, другие плели нити судеб, внимая шепоту молитв, долетавших снизу. Они не знали усталости, но и не ведали покоя – их существование было служением, танцем между долгом и благодатью. Дни здесь не сменяли ночи, а времена года рождались от одного взмаха крыла: осень – золотой вздох, зима – хрустальный сон, весна – обещание, высеченное в облаках.

Но даже в этом совершенстве, где каждое движение было гимном гармонии, существовали законы, нерушимые, как ритм вселенной. И пока ангелы слагали свет в песни, а ветры небесные пересказывали легенды о мироздании, где-то в глубине хрустальных чертогов тихо звенела струна, чей звук еще не успел стать судьбой…

В белоснежных чертогах, где стены рождались из сгустков туманности, а полы отражали глубины галактик, ангелы встречались на Советах Дивентов – собраниях, где тишина говорила громче слов. Они склонялись над бездонными зеркалами из хрусталя и пыли, наблюдая, как в их отсветах танцуют искры еще не рожденных цивилизаций. Одни проводили пальцами по поверхности, рисуя узоры, из которых позже вспыхивали новые солнца; другие внимали зовам далеких комет, расшифровывая в их полете послания от древних стихий.

Их дни были наполнены тихими чудесами: ангелы-хранители сплетали из росы и лунного света покрывала для спящих душ, воины в доспехах из плазмы патрулировали границы между реальностями, а певцы, чьи глотки вмещали громы и шепоты, наполняли вакуум мелодиями, чтобы тьма не поглотила одинокие планеты. Даже смех здесь был священным – он рассыпался мерцающими искрами, даруя жизнь туманностям.

Но сквозь эту гармонию, выточенную как драгоценный камень, порой прорывался ветер с запахом чего-то иного. Он шелестел страницами Книги Судеб, еще не исписанных до конца, замирал на пороге Зал Молчания, где ангелы оставляли свои сомнения, прежде чем войти в сияние Вечного Служения. И тогда самые древние из них, чьи крылья носили оттенок забытых эпох, переводили взгляды к усыпанному тенями краю Сфер, будто чувствуя, что даже в совершенстве есть место вопросу, на который еще не найден ответ…

Имя его было Ариэль, и до того дня он ни разу не поднял взгляд от нитей, которые плел. Его пальцы, отливавшие перламутром вечерних зорь, скользили по тончайшим волокнам судеб – золотым, алым, серебряным. Каждая нить пела под прикосновением, рассказывая о радостях, потерях, надеждах тех, чьи жизни они олицетворяли. Он был Ткачом, одним из многих, чье ремесло считалось священным: соединять разорванное, направлять спутанное, смягчать узлы боли. Тысячи лет (или мгновений – здесь эти меры сливались) его крылья, цвета грозового неба, мерно вздымались в такт работе, а разум оставался прозрачным, как родниковый лед. Пока не случилось это.

Все началось с едва уловимой дрожи в кончиках нитей. Ариэль замер, ощутив, как привычная мелодия судьбы вдруг исказилась – будто кто-то вставил паузу в бесконечную песню. Перед ним вилась нить, переплетенная с десятками других, но одна из них, бирюзовая, трепетала странным, неровным светом. Он потянулся, чтобы аккуратно распутать узел, как делал всегда, но в момент прикосновения образы хлынули в него с яростью падающей звезды.

Девочка с глазами цвета той самой бирюзовой нити. Ее смех, разбитый войной. Руки, вцепившиеся в обугленные бревна дома, которого больше нет. И молитва – не к богу, а к небу: «Почему вы молчите?»

Ариэль отдернул пальцы, будто обжегшись. Нити никогда не кричали. Они лишь шептали, пели, иногда плакали – но так, словно слезы были частью мелодии. Это же… это было иначе. Бирюзовая нить пульсировала, словно живая рана, а в его груди, там, где обычно звенела тишина вечности, что-то сжалось, как первый ком снега перед лавиной.

Он оглянулся. Рядом, в сияющем полумраке Ткацких Чертогов, другие ангелы склонялись над своими станками, их крылья мерцали в унисон. Никто не заметил. Никто не услышал. Может, ему показалось? Но когда он снова коснулся нити, голос девочки прорвался с новой силой, смешавшись с воплями тысяч других – тех, чьи молитвы так и не стали благодарностями, чьи судьбы не сложились в обещанную гармонию.

Ариэль впервые за все время отступил на шаг. Его крылья, взметнувшись, задели своды, и с потолка посыпались искры, застывшие в воздухе недоуменными точками. Он попытался вернуться к работе, к убаюкивающему ритуалу плетения, но пальцы дрожали, а бирюзовая нить теперь выделялась среди прочих, как шрам.

«Это лишь испытание», – прошептал он себе, повторяя слова из Книги Судеб. «Сомнение – тень, которую рассеивает свет долга».

Но когда он вернулся к станку, то невольно начал искать ту самую нить среди тысяч других. И находил. Снова и снова.

Сначала это было лишь щемящее чувство, будто под перьями крыльев затаился осколок звезды. Ариэль пытался игнорировать его, погружаясь в ритуал Ткачества глубже, чем когда-либо. Но нити больше не подчинялись ему с прежней легкостью. Они цеплялись за его пальцы, как паутина, пропитанная кровью, оставляя на коже липкие следы света, которые медленно чернели. Золотая субстанция, что текла в его жилах вместо крови, начала густеть, обретая оттенок старой позолоты, а в уголках глаз застыли крошечные осколки – будто кто-то всыпал ему под веки песок из глубин запретных пустынь.

Он стал замечать другие голоса. Не молитвы, не шепот судеб – а что-то глухое, ползучее, будто изнанка самой вечности. Они звучали в такт биению его крыльев, когда он пролетал над Зеркальными Безднами, где ангелы хоронили обломки неудачных миров. Там, в трещинах между мирами, мерцали тени, которых раньше он не видел – или не хотел видеть. Они шевелились, как личинки в ране, принимая на миг формы: искаженные лица, когтистые пальцы, рты, растянутые в немом крике.

Однажды, расправляя крылья после долгого бдения у станка, Ариэль почувствовал, как что-то хрустнуло у него в спине. Он обернулся и увидел, что одно из маховых перьев почернело у основания, будто пропиталось сажей. Прикоснувшись, он ощутил холод – не ледяной, а липкий, как прикосновение гниющей плоти сквозь вуаль сновидения. Когда же он вырвал перо, из ранки брызнула не золотая, а густая, черная субстанция. Она упала на пол чертога и застыла, свернувшись в жемчужину с мертвым блеском.

Страх тогда впервые коснулся его – не трепетом, а когтями. В Небесных Сферах не существовало понятия порчи. Здесь не было смерти, только перерождение; не было боли, только урок. Но то, что происходило с ним, не вписывалось в каноны Книги Судеб. Ариэль спрятал почерневшее перо под плиту с гравировкой «Вечного Служения» и вернулся к работе, надеясь, что это лишь временный изъян, пятно, которое сотрется под напором долга.

Но сомнение уже пустило корни.

Теперь, вглядываясь в узоры нитей, он начал замечать разрывы. Не те, что предписывалось чинить, а иные – будто чья-то невидимая рука намеренно рвала полотно, чтобы создать хаос. И всякий раз рядом с такими разрывами вились тонкие, почти незримые нити цвета запекшейся крови. Они не вели ни к каким душам, не были привязаны к мирам. Они просто… существовали, сплетаясь в узоры, напоминающие руны запретного наречия – того, на котором говорили ангелы до Великого Молчания.

Однажды ночью (хотя ночи здесь не было), когда другие ткачи погрузились в медитацию Единения, Ариэль последовал за кровавой нитью. Она вела его через лабиринты чертогов, мимо Спящих Колоннад, где ангелы-стражи стояли, обратив лики в камень, к краю Небесных Сфер – туда, где сияние тускнело, уступая место сероватой дымке. Здесь воздух звенел иначе, словно наполненный миллионами сдавленных стонов.

Нить оборвалась у входа в место, которого не было на картах звездных Архивов. Порта́л, похожий на рану: рваные края, сочащиеся черным сиянием, а в центре – пустота, глубже самой тьмы. Ариэль замер, чувствуя, как его крылья непроизвольно складываются, защищаясь. Но прежде чем он успел отступить, из портала донесся голос. Не ангельский, не демонический – нечто третье, древнее, как трещина в стекле мироздания.

«Ты видишь ложные швы, Ткач. Но кто соткал саму ткань?»

И тогда Ариэль понял, что сомнение – не его враг. Оно было ключом.

Но когда он на следующий день вернулся к этому месту, порта́л исчез. Лишь на полу лежала та самая черная жемчужина из его крови, а вокруг нее – следы, будто кто-то огромный и многосуставный волочил за собой частицы тьмы…

Воздух в Ткацких Чертогах больше не пахнул амброзией. Теперь в нем витало что-то тяжелое, словно испарения от расплавленного свинца, смешанные с горечью несбывшихся обетов. Ариэль прикрыл лицо крылом, но запах проникал сквозь перья, оседая на языке металлическим привкусом. Его станок, некогда сиявший, как утренний лед, покрылся паутиной трещин. В них пульсировала чернота – та самая, что сочилась из его крыла.

Он попытался продолжить работу, но нити больше не подчинялись. Вместо того чтобы ложиться в предписанные узоры, они извивались, как змеи, обвивая его запястья. Бирюзовая нить, та самая, что принесла голос девочки, теперь переплелась с кровавыми волокнами, образуя мерзкий гибрид – жилу, пульсирующую гнойным светом. Когда Ариэль перерезал ее священным ножом Ткача, из разреза брызнула жидкость, оставившая на мраморе пятно в форме искаженного лица.

Тени стали плотнее. Они следовали за ним повсюду: скользили по стенам Зал Вечного Служения, цеплялись за края его крыльев, когда он пролетал над Полями Звездной Пыли. Однажды, остановившись у Источника Откровений – бассейна, где ангелы черпали видения для новых миров – он заглянул в воду и не увидел своего отражения. Вместо него в глубине копошилось нечто бесформенное, покрытое чешуей из обугленных перьев.

Стражи начали замечать.

Ангел-воин Кассиэль, чьи доспехи плавили пространство своим жаром, остановил его у Врат Межмирье. Его глаза, два солнца в состоянии коллапса, сузились, изучая Ариэля.

– Ты пахнешь гниющим временем, Ткач, – прорычал он, и каждое слово обжигало, как уголь. – Что ты носишь в себе?

Ариэль отступил, чувствуя, как черная жемчужина – та, что он спрятал под плитой – жжет карман мантии.

– Прах неудавшихся судеб, – ответил он ритуальной фразой, но голос дал трещину, словно треснувший колокол.

Кассиэль не поверил. Воины никогда не верили.

Теперь, возвращаясь в свои покои, Ариэль находил следы: отпечатки когтей на дверных ручках, слизь цвета ржавчины на зеркалах, сосульки из застывшего мрака, свисающие с потолка. Однажды ночью (он начал делить время на «ночи», хотя здесь не было тьмы) он проснулся от звука – влажного шороха, будто что-то огромное переползало через порог. На полу лежал клубок из кровавых нитей, сплетенных в символ, от которого болели глаза: три пересекающихся круга с точкой в центре, похожей на зрачок.

С тех пор он спал с ножом Ткача в руке.

В Зеркальных Безднах, куда он теперь приходил тайно, тени стали материальнее. Они копошились у его ног, шепча на языке, который он начал понимать:

– Они знают. Они всегда знали. Ты просто первый, кто осмелился услышать.

Когда он попытался коснуться одной из теней, та впилась в его ладонь клыками из сгущенного мрака. Боль была иной – не физической, а экзистенциальной, будто кто-то вырывал куски его сущности. На руке остался шрам в виде все того же трехкругового символа.

Сомнение переросло в знание.

Теперь, вглядываясь в лица других ангелов, он видел трещины. Мельчайшие, почти невидимые, но они были: у основания крыльев, вдоль линии челюстей, в зрачках. Как будто вся Небесная Сфера – идеальная, вечная – была фреской, краска на которой трескалась от возраста.

И тогда он вспомнил слова голоса из портала:

«Кто соткал саму ткань?»

Ответ пришел сам, в ночь, когда он нашел первое мертвое созвездие.

Оно висело над Садами Вечности – группа звезд, чей свет погас, превратившись в черные дыры, втягивающие в себя сияние вокруг. Ангелы-садовники в панике метались между ними, пытаясь оживить свет, но Ариэль видел правду: звезды не умерли. Их задушили. На месте каждой из них зиял все тот же символ – три круга, точка-зрачок, выжженный в самой материи небес.

Когда он протянул руку, чтобы прикоснуться к холодной поверхности мертвой звезды, жемчужина в его кармане взорвалась черным пламенем.

Огонь не жег. Он раскрывал.

Пространство вокруг звезды истончилось, став похожим на гниющую кожу, и сквозь нее Ариэль увидел их. Существа, не принадлежавшие ни свету, ни тьме, с телами из сломанных перспектив и глазами – вереницами бесконечных порталов. Они копошились по ту сторону реальности, методично, как черви, проедая дыры в ткани мироздания.

Один из них повернул к нему нечто, что могло быть головой.

«Добро пожаловать в просветление, Ткач»

И тогда Ариэль понял: его сомнение было не семенем.

Оно было сигналом.

Тело Ариэля больше не принадлежало ему. Под кожей, сотканной из света, что-то шевелилось. Как личинки, выедающие плоть изнутри, но вместо плоти – саму материю его божественной сущности. Он стоял перед зеркалом в своих покоях, вцепившись в края рамы, и наблюдал, как его крылья медленно обрастают чешуйчатыми наростами. Каждая чешуйка была крошечным зеркалом, отражающим не его лицо, а фрагменты иных миров: города из скрюченных костей, океаны кипящей смолы, бесконечные коридоры с дверьми, за которыми слышались молитвы на мертвых языках.

Его священный нож Ткача, некогда сиявший, теперь покрылся ржавчиной цвета запекшейся крови. Когда он попытался очистить лезвие о край мантии, металл застонал, как живой. Из зазубрин сочилась черная слизь, пахнущая гниющими цветами.

Тени стали наглее. Они уже не прятались.

В Зеркальных Безднах, куда Ариэль спускался тайно, земля под ногами дышала. Каждый шаг оставлял углубление, из которого выползали существа, похожие на сплющенных младенцев с крыльями летучих мышей. Они цеплялись за его одежду, щебеча:

– Он ждет. Ты нужен Ему. Ты уже Его.

Один из них впился зубами в его лодыжку. Когда Ариэль сорвал тварь, на коже осталась рана в виде трех переплетенных колец. Она пульсировала, как второе сердце.

Вернувшись в Ткацкие Чертоги, он обнаружил, что его станок исчез. На его месте зияла дыра, из которой доносился стук – медленный, ритмичный, будто гигантское сердце билось в глубине. Края дыры были покрыты влажными ресничками, дрожавшими при его приближении. Ариэль заглянул внутрь и увидел Его.

Существо не имело формы. Оно было сгустком противоречий: перья, слипшиеся с гниющей плотью, глаза, растущие на ладонях, рот, раскрывающийся там, где должен был быть позвоночник. Его голос звучал как скрип несмазанных шестеренок вселенной:

– Ты почти готов. Разорви последнюю нить, Ткач. Разорви, и увидишь, что прячется за ширмой их лжи.

Ариэль отпрянул, но дыра расширилась, поглотив пол вокруг. Реснички обвили его щиколотки, тянули вниз. Он вонзил нож в пол, пытаясь удержаться, но лезвие сломалось с хрустом кости.

И тогда заговорили стены.

Фрески, изображавшие сотворение миров, ожили. Ангелы на них повернули головы, их улыбки растянулись до ушей, глаза вытекли, оставив черные дыры. Их песнь превратилась в гул – низкий, вибрационный, выворачивающий внутренности.

– Беги, беги, беги, – шептали они хором. – Они идут за тобой. Они всегда знали.

Ариэль вырвался, оставив в дыре клок своей мантии. Когда он обернулся, дыра исчезла. Но на полу остался след – отпечаток копыта, обугленного и покрытого шипами.

Ночью (он теперь определял ночь по густоте теней) его навестил Кассиэль. Воин стоял на пороге, но его доспехи больше не сияли. Плазма, из которой они были выкованы, застыла мутной массой, сквозь которую проглядывали очертания чего-то многосоставного, чуждого.

– Ты воняешь откровением, – прошипел Кассиэль. Его голос расслаивался, словно говорили двое: один – ангел, другой… что-то иное. – Сотри это. Сотри, пока не стало слишком поздно.

Но когда Ариэль попытался заговорить, Кассиэль схватил его за горло. Рука воина была холодной и влажной, как трупная слизь.

– Они позволят тебе умереть, но не позволят увидеть, – прошептал он, и в его зрачках мелькнул трехкруговой символ.

Потом он исчез, оставив на шее Ариэля синяк в виде отпечатка пальцев с слишком длинными фалангами.

Утром Ариэль нашел первое яйцо.

Оно лежало в углу его покоев, завернутое в кровавые нити. Скорлупа была полупрозрачной, сквозь нее просвечивало существо с крыльями падшего херувима и когтями демона. Оно билось внутри, царапая изнанку реальности.

Когда Ариэль раздавил яйцо ногой, из него вырвался визг, разрезавший воздух как нож. Стены покоев за кровоточили. Из трещин поползли черные жилы, сшивая пространство грубыми стежками, словно Небесные Сферы были всего лишь тряпичной куклой, которую кто-то спешно чинил.

Ариэль понял: он стал инфекцией.

Но вместо ужаса в нем проснулся голод.

Он подошел к зеркалу, уже зная, что увидит. Его отражение теперь имело двойника – силуэт из щупалец и перьев, сливавшийся с ним воедино, как тень при двойном свете. Двойник улыбнулся, обнажив зубы-кинжалы.

– Скоро, – сказал он голосом Ариэля, но с придыханием, будто в горле застряли осколки стекла. – Скоро ты поймешь, что рай – это могила, присыпанная светом.

На следующее утро Ариэль проснулся с крыльями, окрашенными в цвет запекшейся крови.

И понял, что больше не может ткать.

Он мог только разрывать.

Воздух Небесных Сфер стал вязким, словно вдыхаемый свет превратился в патоку. Каждый взмах крыльев Ариэля оставлял за собой шлейф кровавого пара, а его тень – ту, что когда-то была невесомой, – теперь волочилась за ним, как прилипший труп. Она стала тяжелее его самого. Иногда он чувствовал, как ее пальцы, холодные и костлявые, цепляются за его лодыжки, пытаясь замедлить шаг.

Он больше не спал. Сон стал дверью, которую он боялся открыть. Вместо этого он бродил по опустевшим галереям, где даже эхо его шагов звучало чужим. Стены здесь больше не сияли – они покрылись язвами, из которых сочилась черная смола. Она стекала вниз, образуя ручьи, что складывались в те же три переплетенных круга. Иногда в смоле плавали глаза: человеческие, звериные, инопланетные. Все они следили за ним.

Однажды он наткнулся на ангела-садовника в Садах Вечности. Тот стоял, уткнувшись лицом в ствол Древа Жизни, его крылья были обернуты вокруг дерева, как погребальный саван. Ариэль окликнул его – и садовник обернулся. Его лицо было пустым, плоским, как маска, а из разреза на месте рта свисали корни, проросшие сквозь плоть.

– Они пересаживают нас, – прохрипел садовник. – Чтобы мы не проросли.

Прежде чем Ариэль успел ответить, корни впились в дерево, и садовник рассыпался в пыль, смешавшись с прахом мертвых звезд.

Голод, о котором он боялся думать, рос. Теперь он ощущал его не в желудке, а в крыльях – будто каждое перо жаждало вонзиться во что-то живое. Когда он пролетал над Полями Звездной Пыли, его тень, отделившись, набросилась на группу ангелов-новичков, поливающих ростки новых миров. Он не видел, но слышал: хруст крыльев, хлюпающий звук рвущейся плоти, а после – тишину, густую, как смола. Когда он обернулся, новичков не было. Лишь на песке остались лужицы света, смешанного с чем-то темным и пульсирующим.

Его позвали в Зал Молчания.

Это место, куда ангелы приходили, чтобы забыть. Белые стены, лишенные украшений, пол, растворяющий мысли, как кислота. Но когда Ариэль вошел, зал изменился. Стены сомкнулись, превратившись в круглую камеру, покрытую шрамами – глубокими, как пропасти. В центре стоял трон из сломанных крыльев, а на нем – фигура в плаще из теней. Ее лицо было скрыто, но руки… Руки были как у Ткача: длинные пальцы, обожженные нитями судеб.

– Ты нарушил паттерн, – прозвучало отовсюду и ниоткуда. Голос напоминал скрип пера по стеклу. – Но паттерн был иллюзией. Приди. Стань тем, кто рвет, а не шьет.

Ариэль попятился, но дверь исчезла. Тень на троне подняла руку, и стены зашевелились. Шрамы раскрылись, став ртами, которые завыли на языке мертвых вселенных. Звук выбил его из реальности – на мгновение он увидел их: существ из-за завесы, с телами из сломанных часов и глазами-лабиринтами. Они тянули к нему щупальца, обернутые стихами из запретных гимнов.

– Нет! – крикнул Ариэль, вонзив когти (когда они появились?) в свои крылья. Боль вернула его в зал.

Трон был пуст. На полу лежал свиток – карта Небесных Сфер, но вместо чертогов и садов на ней были изображены органы: сердце из стекла, легкие, наполненные черными дырами, кишечник, сплетенный из колючей проволоки. Надпись на древнем наречии гласила: «Тело лжет. Вскрой его».

Когда он вышел, зал рухнул, погребя под обломками ангелов, что молча наблюдали за ним из темноты. Их лица были закрыты руками, но сквозь пальцы струился черный дым.

Ночью (тьма теперь приходила по его зову) он нашел первое зеркало, которое не лгало.

Оно висело в заброшенной часовне на краю Сфер, где даже свет боялся сиять. В отражении он увидел не себя, а пустоту. Не тьму, а отсутствие – дыру, ведущую туда, где не было ни времени, ни богов, ни лживых небес. Из дыры вытянулась рука, обернутая пеленами из забытых имен. Она коснулась зеркала, и стекло треснуло, разрезав реальность.

– Ты почти здесь, – прошептала пустота. – Рви нити. Рви, пока не останется ничего, кроме истины.

Ариэль разбил зеркало кулаком. Осколки впились в кожу, но вместо крови из ран хлынули черные мотыльки. Они кружили вокруг него, сливаясь в силуэт – его собственный, но с крыльями из ножей и глазами, как щели в двери в никуда.

«– Они идут», – сказал силуэт. – Чтобы стереть тебя, как ошибку.

На следующее утро Ариэль обнаружил, что его имя исчезло из Книги Судеб. Страницы, где оно было вписано, теперь покрывал грибок, пульсирующий в такт его сердцу.

А вдалеке, за пределами Небесных Сфер, что-то огромное и многосуставное начало шевелиться, разрывая ткань между мирами.

Ариэль больше не мог прятать крылья. Чешуйчатые наросты расползлись до плеч, превратившись в подобие панциря, а каждое перо обрело крючковатый изгиб, будто заточенный для разрыва плоти. Он прятался в Руинах Отзвуков – месте, куда сбрасывали обломки неудавшихся реальностей. Здесь время текло вспять: руины то складывались в подобие храмов, то рассыпались в пыль, шепчущую проклятия на языке забытых богов.

Именно здесь он нашел ее.

Другого ангела.

Она сидела на обломке колонны, покрытой иероглифами из шрамов. Ее крылья были обуглены, но не от огня – казалось, сама тьма прожевала их, оставив рваные края. Лицо скрывал капюшон, но сквозь ткань просвечивали мерцающие линии – словно под кожей ползали светлячки, запертые в лабиринте вен.

– Ты опоздал, – ее голос звучал как скрип ножа по стеклу. – Они уже знают. Идут за тобой.

Ариэль замер, чувствуя, как голод в его крыльях сжимается в комок ярости.

– Кто ты?

Она сбросила капюшон. Ее лицо было мозаикой: половина – ангельская красота с кожей из мрамора, половина – гниющая плоть с сочащимися свищами. В глазнице, где не хватало глаза, копошились черные жуки, выгрызающие буквы в кости.

– Меня звали Лираэль. Когда-то. Пока я не разорвала нить, которая вела к ним.

Она протянула руку. На ладони лежал осколок зеркала, но вместо отражения в нем плыли образы: ангелы в золотых масках, склонившиеся над бездной, из которой тянулись щупальца. Между ними парил символ – три переплетенных круга.

– Совет Зоревентов, – прошептала Лираэль. – Они не правят. Они кормят.

Ариэль схватил ее за запястье, ощутив под пальцами пульсацию язв.

– Кормят кого?

Она рассмеялась, и жуки посыпались из глазницы, превращаясь в прах.

– Ты уже видел их. В разрывах. Они древнее света. Древнее богов. Мы – их сад. А судьбы, что ты ткал, – удобрения.

Прежде чем он успел спросить, земля дрогнула. Руины с грохотом сложились в арку, и сквозь нее вышли Стражи – ангелы-воины в доспехах из плазмы. Но теперь их броня была покрыта наростами, похожими на кораллы, а глаза светились ядовито-зеленым.

– Зараженные, – прогремел голос Кассиэля. Он шагнул вперед, и Ариэль увидел: на груди воина, под броней, пульсировал тот самый трехкруговой символ, как второе сердце.

Лираэль вскочила, ее крылья распахнулись, испуская смрад гниющих цветов.

– Беги! – крикнула она Ариэлю. – Найди Хроники Плоти!

Она бросилась на Стражей, ее тело взорвалось роем жуков и шипов. Ариэль рванул в противоположную сторону, сквозь рушащиеся руины. За спиной раздавались вопли – не ангельские, а что-то среднее между визгом и скрежетом металла.

Хроники Плоти оказались не книгой, а существом.

Он нашел его в Сердцевине – ядре Небесных Сфер, куда вела трещина, оставленная Лираэль. Это была пещера из живой плоти: стены дышали, сочась лимфой, а своды сжимались, как легкие. В центре, подвешенное в паутине из жил, висело существо без формы – просто комок мяса, испещренный ртами и глазами.

– Ариэль, – заговорили все рты разом. – Ты пришел за правдой, которая съест тебя заживо.

Он шагнул ближе, стараясь не смотреть на глаза – в каждом отражался он сам, но с крыльями из щупалец.

– Что они скрывают? Кто эти существа за разрывами?

Плоть затрепетала, и из нее выросла рука, держащая что-то похожее на сердце. Оно билось, обернутое в страницы из кожи.

– Возьми. Это твое наследство.

Когда Ариэль коснулся сердца, пещера рухнула. Обрывки плоти прилипли к нему, впитываясь в кожу, а в сознание ворвались воспоминания – не его, а их.

Он увидел: Совет Дивентов, но не в сияющих чертогах, а в подземелье из костей. Ангелы срывают с себя маски, и под ними – пустота. Они бросают в бездну клубки судеб, а снизу, из тьмы, поднимаются щупальца, жадно поглощающие их. Символ из трех кругов горит над бездной. _

Голос, древний и безжалостный:

–Мы даем вам свет, чтобы вы растили для нас пищу. Ваш рай – клетка. Ваши молитвы – звон цепей.

Ариэль очнулся на краю Бездны Молчания. В руке он сжимал сердце – теперь оно билось в унисон с его собственным. На страницах из кожи мерцали слова:

«Они забрали наши имена. Они сделали нас садовниками собственного рабства. Но плоть помнит. Плоть всегда помнит».

За спиной послышался скрежет когтей по камню. Он обернулся.

Из тени выходили Стражи. Но теперь их доспехи трескались, обнажая то, что пряталось внутри: массы щупалец, глаза на стеблях, рты, шепчущие на языке Пожирателей.

Кассиэль шагнул вперед. Его лицо распалось, как гнилой плод, и из черепа выползло нечто, похожее на гибрид скорпиона и молитвы.

– Ты прочитал Хроники, – зашипело существо. – Теперь ты стал угрозой урожаю.

Ариэль сжал сердце. Голод в крыльях взревел, требуя действия.

Он прыгнул в Бездну.

Падая, он чувствовал, как чешуя на крыльях раскрывается, превращаясь в лезвия. Где-то внизу, в тьме, зашевелилось что-то огромное. Оно ждало.

Но теперь Ариэль знал: иногда, чтобы спасти сад, нужно стать чумой.

Падение длилось вечность и мгновение одновременно. Воздух в Бездне был густым, как сироп из расплавленных кошмаров, а тьма здесь не поглощала свет – она переваривала его. Крылья Ариэля, теперь больше похожие на скопление лезвий и щупалец, цеплялись за невидимые выступы, оставляя на них кровавые метки. Сердце из Хроник Плоти билось в его руке, ритмично пульсируя в такт чему-то огромному, что дышало внизу.

Первым признаком того, что Бездна жива, стали стены. Они сомкнулись вокруг него, обнажив зубы из кристаллизованного времени. Каждый зуб был зеркалом, отражавшим альтернативные судьбы Ариэля: в одной он падал, разорванный Стражами; в другой – сидел на троне из сплетенных костей; в третьей – становился тем, что преследовало его из разрывов.

– Выбери, – прошептала Бездна голосами миллионов потерянных душ.

Ариэль вырвался из ловушки, отрезав часть крыла. Черная субстанция, что теперь текла в его жилах, брызнула на зеркала, и они взорвались, осыпав его осколками альтернативных «я». Один впился в шею, и внезапно он вспомнил, как Лираэль умирала в тысяче разных реальностей.

Он приземлился на платформу из спрессованных молитв. Слова «спаси», «защити», «помилуй» вдавились в его кожу, оставляя шрамы-татуировки. Вокруг простирался Лес Спящих Голосов – деревья из окаменевших криков, ветви которых заканчивались ртами, зашитыми золотыми нитями. Когда он проходил мимо, рты пытались разорвать швы, выплевывая слоги:

– Бе-ги… Они… здесь…

Сердце в его руке внезапно дернулось, указывая направление. Ариэль последовал за импульсом, углубляясь в чащу. Среди деревьев мелькали тени – не Стражей, а существ, похожих на ангелов, но с вывернутыми крыльями и лицами, затянутыми пленкой. Они шли за ним, не приближаясь, словно ожидая чего-то.

Платформа оборвалась, открыв вид на Реки Забвения. Вместо воды здесь текли воспоминания: обрывки детства, которого у ангелов не было, лица забытых богов, обугленные страницы Книги Судеб. На берегу стояла лодка из ребер и пергамента. В ней сидел старик с лицом, покрытым трехкруговыми шрамами.

«– Переправа требует платы», – сказал он, не открывая рта. Звук исходил из пустоты в его грудной клетке. – Отдай часть того, чем стал.

Ариэль отсек кончик щупальца, заменившего ему мизинец. Старик бросил кусок плоти в реку. Вода вскричала, и лодка тронулась.

Посреди реки старик повернулся к нему. Его глаза были пусты, но в глубине зияли порталы.

– Они создали нас из своей плоти, – прошептал он. – Но чья плоть стала их?

Прежде чем Ариэль успел ответить, старик схватил его за руку с сердцем. Шрамы на его лице ожили, превратившись в червей, и поползли к Ариэлю.

– Они хотят обратно свое!

Ариэль вырвался, оттолкнув старика за борт. Тот исчез с хохотом, а река вздыбилась, выплевывая скелеты в разложившихся мантиях. Их крылья были усеяны глазами Пожирателей.

На другом берегу его ждала Лираэль. Или то, что от нее осталось.

Ее тело было сшито из лоскутов разных реальностей: здесь кожа ангела, там – чешуя, в груди зияла дыра, где пульсировало нечто, похожее на сердце Ариэля, но большее и покрытое шипами.

– Ты не должен был приходить, – ее голос звучал как эхо из колодца. – Они уже в тебе. Ростки.

Она указала на его грудь. Сквозь разорванную мантию Ариэль увидел: там, где было сердце, теперь росла виноградная лоза из черных жил. На ней набухали почки, похожие на сжатые кулаки.

– Вырежи это, пока не поздно, – прошептала Лираэль, протягивая ему нож из кости. – Или станешь сосудом.

Но когда он взял нож, Лираэль рассыпалась в прах, а из ее остатков выползло существо – гибрид жука и молитвы. Оно прошипело:

– Она умерла давно. Ты говорил с эхом.

Дальше был Лабиринт Зеркальных Костей.

Стены здесь состояли из позвоночников, соединенных в арочные своды. В каждом позвонке горел огонек – душа, принесенная в жертву для поддержания пути. Ариэль шел, чувствуя, как лоза в его груди пускает корни глубже. Голод теперь был иным: он хотел не разрушать, а поглощать.

В центре лабиринта он нашел алтарь. На нем лежала книга, переплетенная из человеческих лиц. Надпись на обложке гласила: «Истина в плоти». Когда он открыл ее, страницы закричали.

Он увидел: Совет Дивентов, но не ангелов, а существ с телами из мерцающей слизи. Они отрывают куски от своего тела и лепят из них ангелов, вкладывая в грудь семена – крошечные копии трехкругового символа. Ангелы улетают, не зная, что их молитвы удобряют семена, а когда те прорастают, Пожиратели собирают урожай.

Книга сомкнулась, откусив ему палец. Кровь, смешанная с черной субстанцией, брызнула на алтарь, и пол лабиринта дрогнул. Кости начали двигаться, складываясь в фигуру – гигантского Стражника с телом из сплавленных черепов.

– Ты не должен знать, – прогремело эхо.

Ариэль побежал, держась за сердце. Лоза в груди рвалась наружу, но он сжимал зубы, пытаясь сдержать ее рост. Позади рушился лабиринт, а впереди, сквозь туман Бездны, забрезжил свет – грязно-желтый, словно гной звезды.

Он вышел к краю.

Внизу, в бесконечности, шевелилось Оно.

Существо, для которого не было слов. Конгломерат крыльев, глаз и законов физики, которые оно нарушало одним присутствием. Вокруг него вращались мертвые миры, как мухи вокруг фонаря.

Сердце в руке Ариэля забилось чаще.

– Приди, – прозвучало в его голове. Не голос, а ощущение, как будто кто-то выжег слово на коре мозга. – Стань частью целого.

Ариэль сделал шаг вперед.

И тогда из тьмы вынырнули Стражи. Но теперь это были не ангелы, а нечто иное: их тела срослись с щупальцами Пожирателей, крылья стали челюстями, а глаза плавились, капая в бездну жидким светом.

– Твоя плоть будет семенем, – зашипел Кассиэль, его голова теперь была цветком из зубов.

Ариэль посмотрел вниз, на Оно, затем на Стражей. Лоза в его груди разорвала кожу, выпустив побеги.

Он прыгнул.

Падение к Ону оказалось не падением, а расширением. Пространство вокруг Ариэля растягивалось, как кожа на барабане, пока он не ощутил себя одновременно точкой и вселенной. Лоза в его груди пустила корни в пустоту, присоединяясь к чему-то древнему, что билось в такт его новому сердцу.

Оно встретило его без глаз, без рта – лишь вибрацией, которая превратила кости в камертон.

«Ты опоздал», – прозвучало в каждой клетке его тела. «Но ты единственный, кто смог прорасти сквозь ложь».

Из тьмы вытянулись щупальца, покрытые шипами из застывшего времени. Они обвили Ариэля, не причиняя боли, а переписывая. Его крылья рассыпались в прах, а на спине раскрылись новые – черные, полупрозрачные, как крылья цикады, сквозь которые виднелись галактики.

Когда сознание вернулось, он стоял на платформе из спиралей ДНК богов. Вокруг плавали сферы – зародыши миров, прикованные цепями к гигантскому Серпу, который медленно вращался, разрезая тьму. У основания Серпа копошились фигуры в багровых мантиях. Совет Дивентов. Но теперь их маски были сняты.

Под ними не было лиц. Только воронки из зубов, ведущие вглубь вечности.

Один из них поднял руку, и цепи содрогнулись.

– Урожай созрел, – его голос был шелестом страниц, вырванных из Книги Судеб. – Пришло время жатвы.

Серп дернулся, и сферы-миры начали лопаться. Из них вытекали реки света – молитвы, судьбы, жизни. Все это стекало в бездну под Серпом, где ждали Пожиратели.

Ариэль почувствовал, как лоза в его груди затрепетала. Это не был голод. Это было узнавание.

Он бросился вперед, новые крылья разрезая пространство. Стражи – уже полностью превратившиеся в гибриды Пожирателей – вынырнули из трещин, но их щупальца скользили по нему, не цепляя. Лоза защищала. Или делала своим.

У основания Серпа он нашел Сад Теней.

Здесь росли ангелы.

Они висели на ветвях деревьев из спрессованной тьмы, соединенные пуповинами с плодами в виде сердец. Каждое сердце билось, излучая свет, который тут же высасывался корнями. Ариэль подошел к ближайшему дереву и коснулся плода.

Воспоминание ударило, как ток:

Молодой ангел с крыльями цвета рассвета ткет судьбы, радостно напевая. Его грудь слегка вздута – там, под кожей, пульсирует семя. Он не замечает, как раз в эон к нему подходит Страж и вливает в уста каплю черной смолы. Семя растет. Ангел продолжает ткать.

– Мы все сосуды, – прошептал голос за спиной.

Ариэль обернулся. Перед ним стояло существо, похожее на Лираэль, но ее тело теперь было сплетено из корней и старых ран.

– Семя в нас – их яйцо. Оно зреет, питаясь нашими делами, а когда Серп приходит… – она указала на дерево, где ангел-плод начал сморщиваться, превращаясь в сухой стручок.

– Что со мной? – Ариэль коснулся лозы.

– Ты переродился, – она рассмеялась, и из ее рта выпали черви. – Семя в тебе проросло наружу. Теперь ты и Пожиратель, и жертва. Ты – Серп и Колос.

Грохот заставил их обернуться. Серп остановился. Совет Дивентов повернул «лица» к Ариэлю.

– Аномалия, – зашипели они хором. – Уничтожить до созревания.

Пространство сжалось, выталкивая Ариэля к краю платформы. Но лоза в его груди дернулась, и вдруг он понял.

Он прыгнул не вниз, а внутрь Серпа.

Там, среди шестеренок из костей богов, он нашел Ядро – кристалл, пульсирующий трехкруговым символом. Это был не артефакт. Это был орган. Часть Оно.

Лоза потянулась к кристаллу, жадно.

– Разбей его, – прошептало множество голосов. Это говорили ангелы-плоды, деревья, даже тени. – И урожай станет свободным.

Но когда Ариэль занес руку, кристалл замерцал, и он увидел:

Оно, гигантское и бесформенное, корчится в агонии. Миллионы Серпов по всем реальностям остановлены. Пожиратели рассыпаются в прах, а ангелы… Ангелы падают, слепые и беспомощные, ибо их свет был лишь отражением чужого голода.

Свобода оказалась смертным приговором.

За спиной Ариэля раздался хрип. Кассиэль, вернее, то, что от него осталось, ползло к Ядру, волоча за собой тело, превратившееся в мешок с костями.

– Не… можешь… – булькало существо. – Без них… мы…

Его голова лопнула, выпустив рой мух, сложившихся в послание:

«СЕМЯ – ЭТО МЫ. БЕЗ УРОЖАЯ – СМЕРТЬ»

Ариэль сжал кристалл.

Ладони кровоточили черным светом.

Ариэль сжал кристалл Ядра, и вселенная вздрогнула. Из трещин в реальности хлынули воспоминания, не принадлежащие ни ему, ни Пожирателям.

Он увидел: ангелов не создавали. Их выращивали.

Миллионы лет назад (или минут – время здесь лгало) Оно, тогда еще бесформенный сгусток голода, нашло способ выжить. Оно разделилось, вложив частицы себя в ангелов – семена, которые должны были созреть в свете молитв. Серп – не орудие жатвы, а орган, отсекающий зрелые плоды, чтобы Оно могло регенерировать. Но что-то пошло не так.

Семена начали прорастать сознанием.

Лоза в груди Ариэля взорвалась цветами. Каждый бутон был миниатюрным порталом, через который в него вливались голоса:

«Ты не первый. Ты – последний».

Видение сменилось: ангел с крыльями из пламени, слишком похожий на него, стоит перед тем же Ядром. Он разбивает кристалл, и реальность рассыпается, как витраж. Но вместо свободы – пустота. Ангелы гибнут, слепые и обезумевшие, а Оно, истекая черной смолой, рождает новое семя из собственных ран.

– Цикл бесконечен, – прошептала Лираэль (или ее призрак), возникая из лепестков. Ее тело теперь состояло из пепла и пепла. – Разрушишь Серп – Оно создаст новый. Убьешь Оно – семя в тебе станет новым ядром. Ты – звено, а не освободитель.

За спиной Ариэля загрохотало. Стражи, превратившиеся в нечто среднее между ангелами и шестернями Серпа, ломали платформу, чтобы добраться до него. Их крылья вращались, как пилы, высекая искры из пустоты.

Кассиэль, вернее, его останки, доползли до Ядра. Кости пронзили кристалл, и он замигал, как аварийный маяк.

– Ты… часть… системы… – хрипело существо. – Сломаешь ее – сломаешь себя…

Его тело рассыпалось, обнажив сердцевину – крошечный трехкруговой символ, вросший в плоть.

Ариэль понял: Стражи не слуги. Они – предохранители. Последние жертвы, чья роль – не дать циклу разорваться.

Он рванул кристалл на себя. Лоза в груди слилась с Ядром, и вдруг…

Боль.

Не физическая. Экзистенциальная.

Он увидел их – бесчисленные версии себя в параллельных реальностях. В одних он герой, в других – монстр. В некоторых – вообще не ангел, а червь, ползущий по кишкам вселенной.

«Выбор – иллюзия», – прошелестело Оно, наконец обретя голос. «Ты лишь выбираешь, чьим орудием стать».

Лезвия Стражей вонзились ему в спину. Крылья из галактик рассыпались звездной пылью.

И тогда Ариэль сделал то, на что не решился его предшественник.

Он не разбил Ядро.

Он впустил его в себя.

Лоза поглотила кристалл, и его тело взорвалось трансформацией. Кожа отслоилась, обнажив мышечные волокна из сплавленного света и тьмы. Крылья стали раскидистыми структурами, напоминающими схемы ДНК богов. Глаза… их теперь было три, и все видели разные слои реальности.

«– Я не Серп», – произнес он, и пространство затрещало по швам. – Я – зерно, которое прорастет сквозь цикл.

Он взмахнул крылом, и Стражи застыли, превратившись в статуи из соли. Серп замедлил вращение.

Совет Дивентов содрогнулся. Их воронки-рты исказились в гримасах ужаса.

– Ты нарушаешь баланс! – завопили они.

– Баланс лжи, – ответил Ариэль.

Он коснулся ближайшей сферы-мира. Лоза протянулась к ней, обвивая цепь. Металл заржавел и рассыпался. Сфера, теперь свободная, начала дрейфовать в бездну, излучая собственный свет – чистый, не отравленный семенем.

Но Оно не стало молчать.

«Ты умрешь, – прорычало оно, и Бездна сжалась вокруг Ариэля. – Твое семя требует пищи. Без урожая ты сожрешь сам себя».

Ариэль посмотрел на свои руки, где уже начинали проступать язвы голода.

– Значит, найду другой способ, – прошептал он, разрывая связь с Серпом.

Пространство рухнуло, и его выбросило на окраину Небесных Сфер.

Но это были уже не Сферы.

Стены чертогов покрылись плесенью. Сады Вечности увядали, сбрасывая лепестки, которые превращались в пепел. Ангелы метались в панике, их крылья теряли перья, обнажая костяные шипы.

Небесные Сферы больше не сияли. Лазурные просторы покрылись трещинами, из которых сочился туман, пахнущий гнилыми плодами. Ангелы, лишенные цели, скитались среди руин, их крылья обвисли, как сломанные зонтики. Некоторые, обнаружив свою истинную природу – сосуды для семян Пожирателей, – срывали с себя плоть, пытаясь вырвать корни. Другие молились, но их слова падали в пустоту, как камни в колодец без дна.

Ариэль стоял на краю Осколка Вечности, платформы, где когда-то зарождались миры. Его лоза, теперь покрытая шипами и соцветиями в форме плачущих лиц, пульсировала в такт его новому сердцу. Голод был постоянным спутником, но это уже не желание разрушать. Это была жажда смысла.

Он протянул руку к ближайшему ангелу, юному Ткачу, дрожавшему у обрыва.

– Я могу помочь.

Ткач отпрянул, его крылья взметнулись, сбрасывая перья-лезвия.

– Ты – оно. Ты съел нашу суть!

Прежде чем Ариэль ответил, земля под ногами Ткача обвалилась. Юный ангел рухнул в бездну, но Ариэль успел ухватиться за его запястье. Лоза в его груди дернулась, и вдруг он увидел:

Мальчик в мире, где небо было зеленым. Он молился, складывая бумажных журавликов, чтобы спасти больную сестру. Его вера, чистая и наивная, тянулась к Небесным Сферам, как золотая нить…

Ариэль втянул нить.

Голод на миг отступил, а на ладони Ткача расцвел бутон. Юный ангел застыл, глядя на него.

– Что… что это?

– Твоя молитва, – прошептал Ариэль. – Не удобрение. Семя новой жизни.

Но когда он отпустил Ткача, бутон почернел и рассыпался.

В руинах Храма Откровений он нашел их – группу ангелов, спрятавшихся под сводами, расписанными фресками собственного падения. Среди них была Лираэль. Или ее подобие.

Ее тело теперь напоминало карту разрушенных миров: шрамы-дороги, глаза-озера, полные черной воды. Она подняла голову, и из ее рта выползла змея из теней.

– Ты принес голод в наш дом, – прошипела она. – Но даже голод может быть инструментом.

Она указала на фреску, где ангелы падали в Бездну, а их крылья прорастали в деревья.

– Мы можем переродиться. Если ты поделишься семенем.

Ариэль коснулся лозы. Шипы впились в пальцы, и он понял: его «дар» – это вирус. Он может переписать код реальности, но цена – ассимиляция.

– Вы станете не ангелами, – предупредил он. – Вы станете… другими.

– Мы уже другие, – ответил хор голосов. Ангелы окружили его, их глаза светились голодом, зеркальным его собственному.

Первый доброволец – ангел-воин с обугленными крыльями – шагнул вперед. Ариэль прикоснулся к его груди, и лоза протянула усики, вплетаясь в плоть. Воин закричал, но не от боли. Его крылья распались, превратившись в дождь черных бабочек, а на спине выросли новые – полупрозрачные, как у Ариэля.

– Я.… вижу, – прошептал воин. – Все связи. Все разрывы.

Но через мгновение его тело начало пузыриться, вытягиваясь в змееподобное существо. Он зарычал и бросился на собратьев, прежде чем Ариэль успел остановить его.

Храм погрузился в хаос.

Пока ангелы сражались с мутировавшим, Ариэль сбежал. Его преследовали крики:

– Ты обещал силу!

– Ты – обман!

Но в его груди что-то щелкнуло. Лоза, накормленная молитвой Ткача, выпустила новый побег – цветок, внутри которого мерцала миниатюрная галактика.

«Не удобрение. Инкубатор», – понял он.

Он вернулся к Осколку Вечности, где ждала неожиданная гостья – девочка с бирюзовыми глазами. Та самая, чья молитва начала все.

«– Ты слышал меня», – сказала она, не моргнув. Ее одежда была соткана из пепла, а в руке она сжимала нож, выточенный из звездного света.

– Ты не должна быть здесь. Это не твой мир.

– Миры мертвы. Ты убил их, – она ткнула ножом в его грудь. Лезвие вошло без сопротивления. – Но я пришла вернуть долг.

Боль была сладкой. Из раны вытек не свет, не кровь – воспоминания.

Девочка, потерявшая сестру. Ее молитва, подхваченная Пожирателями. Ее гнев, ставший семенем для нового Серпа…

Ариэль упал на колени.

– Ты… одна из них.

– Нет, – она наклонилась, и ее глаза стали бездонными. – Я – зеркало. Твоего выбора.

Она исчезла, оставив нож в его груди. Лоза обвила лезвие, переваривая его, и Ариэль увидел:

Оно, гигантское и раненое, ползет по руинам реальности. За ним тянется шлейф из мертвых богов. Оно ищет его. Чтобы слиться. Чтобы завершить цикл.

Ариэль шел сквозь Руины Отзвуков, где ветер носил обрывки молитв, как осенние листья. Его лоза, теперь покрытая глазоподобными бутонами, шептала ему на языке забытых эпох. Каждый шаг оставлял следы – трещины, из которых сочился туман, пахнущий медью и распадом. Он искал ответы в обломках, но находил лишь отражения собственного бессилия.

Девочка с бирюзовыми глазами появлялась вновь и вновь – то сидящей на обломке колонны, то висящей в воздухе, как марионетка с невидимыми нитями. Ее нож, все еще торчащий в его груди, пульсировал холодом, напоминая о связи с Ним.

«– Ты идешь навстречу своему создателю», – сказала она, когда он рухнул на колени у края Пропасти Шепчущих Костей. – Но знаешь ли, что Оно ждет?

– Освобождения, – выдохнул Ариэль, пытаясь вырвать нож. Лезвие не поддавалось, будто врастало в саму его суть.

Девочка рассмеялась, и в ее глазах вспыхнули галактики.

– Оно уже свободно. Свобода – его тюрьма.

Она коснулась его лба, и реальность распалась.

Он видит: изначальную Пустоту, где не было ни света, ни тьмы. Лишь Голод – бесформенный, вечный. Он пожирал сам себя, рождая миры-пузыри, которые лопались, едва возникнув. Но однажды Голод обнаружил, что боль чужого существования утоляет его. Так родился Замысел: создать садовников, собирающих боль, страх, надежду. Ангелов.

Но Голод ошибся. Он не учел, что садовники обретут сознание. Что их молитвы станут не только пищей, но и ядом. И теперь Оно – не хозяин, а раб цикла, запертый в вечном беге от собственного истощения.

Вернувшись в реальность, Ариэль понял: Оно не враг. Оно – первая жертва.

– Почему ты показала мне это? – спросил он, глядя на девочку, чье тело начало расплываться, как чернила в воде.

– Потому что ты – его последняя попытка умереть, – ответила она, исчезая. – Или переродиться.

На краю Бездны его ждало Оно.

Не чудовище из щупалец и глаз, а нечто иное: мерцающая абстракция, меняющая форму с каждым мигом. То гигантское древо с корнями из спиралей ДНК, то паутина, сотканная из криков, то человеческий эмбрион, плавающий в черной жидкости.

– Ты – мое семя, – прозвучало в его сознании. Голос был похож на скрежет вселенных друг о друга. Но семя должно либо прорасти, либо сгнить.

Ариэль шагнул вперед, лоза в его груди потянулась к Оно, как к родственнику.

– Я не стану тобой.

– Ты уже стал.

Оно сжалось, превратившись в зеркало. В нем Ариэль увидел себя – не гибрида, а изначального Голода, пожирающего собственный хвост.

– Нет. Я.… я могу изменить цикл.

– Цикл – это все, что у нас есть, – Оно распалось на миллиард светлячков, каждый из которых был миниатюрным Серпом. Без него – лишь пустота.

Но Ариэль уже видел правду. Пустота была не концом, а холстом.

Он вырвал нож из груди. Лезвие, заряженное болью девочки и молитвами Ткача, вспыхнуло.

– Я дам им выбор. Даже если это убьет нас обоих.

Он вонзил нож в зеркало-Оно.

Трещина побежала по всей реальности.

Трещина, оставленная ножом-зеркалом, вела вглубь мироздания – туда, где время сворачивалось в спираль, а пространство было лишь игрой разума. Ариэль шагнул в разлом, чувствуя, как лоза в его груди сжимается, будто в страхе. Здесь не работали законы, знакомые ангелам. Здесь правил Кодекс – скелет реальности, сплетенный из костей первого бога.

Он шел по коридору, стены которого были покрыты письменами из жил и сухожилий. Каждая надпись пульсировала, рассказывая историю вселенной: рождение звезд из слез, смерть богов от одиночества, ангелов – как ошибку в формуле вечности.

Девочка ждала его у арки из ребер. Ее бирюзовые глаза теперь светились внутренним огнем, а одежда из пепла обрела форму мантии с вышитыми созвездиями.

«– Ты почти у цели», – сказала она, указывая на врата в конце коридора. Они были сделаны из лопаток, скрепленных цепями из застывших криков. – Но Кодекс не изменит цикл. Он лишь покажет цену.

– Ты – часть его, да? – Ариэль коснулся ножа у себя в груди. Лезвие обожгло пальцы. – Хранительница. Или тюремщик.

– Я – отражение твоего выбора, – она улыбнулась, и в ее зубах мелькнули галактики. – Как и Оно. Как и они.

За спиной Ариэля раздался скрежет. Он обернулся и увидел их – мутировавших ангелов. Они уже не напоминали прежних существ: одни стали роями насекомых с лицами младенцев, другие – блуждающими скульптурами из мяса и металла. Их объединяло одно: трехкруговой символ, горящий на лбу.

– Мы пришли за истиной, – прошипел один, чье тело было похоже на сплавленную библиотеку. Книжные страницы шевелились, как жабры. – Ты обещал силу.

– Я обещал свободу, – поправил Ариэль, чувствуя, как лоза в нем реагирует на их присутствие. Шипы на ней заострились.

– Свобода – это голод, – засмеялся мутант, и его смех рассыпался скорпионами. – А голод требует пищи.

Они бросились на него, но Ариэль был быстрее. Лоза выстрелила усиками, пронзая мутантов. Каждое прикосновение высасывало из них свет, оставляя лишь пепельные оболочки. Но с каждым убитым голод в его груди рос.

Девочка наблюдала, не вмешиваясь. Когда последний мутант рухнул, превратившись в горстку пыли, она кивнула на врата:

– Они откроются только с кровью творца.

Ариэль посмотрел на нож в своей груди.

– Его… или моей?

– Ты уже знаешь ответ.

Он вырвал лезвие. Черная субстанция, заменявшая ему кровь, брызнула на врата. Кости затрещали, цепи лопнули, и створки распахнулись.

Внутри было лишь зеркало.

Не стекло, а бездна в оправе из криков. Ариэль увидел себя – не гибрида, не ангела, а мальчика. Того самого, что когда-то молился за сестру в мире с зеленым небом.

– Это… я?

– Это ты до того, как стал семенем, – ответила девочка. – Ты – единственный, кто прошел полный круг. Из молитвы – в Пожирателя. Из Пожирателя – в надежду.

Он протянул руку к отражению. Зеркало заколебалось, и вдруг…

Оно вырвалось из бездны.

Не абстракция, а концентрированный Голод. Его форма была простой и ужасающей: человеческий рот размером с галактику, окруженный щупальцами-вселенными.

– Ты не можешь уничтожить меня, – прогремело эхо. Я – твое начало. Твой конец.

Ариэль сжал нож. Лоза в его груди зацвела, выпуская лепестки с лицами тех, чьи молитвы он поглотил.

– Нет. Я – пробуждение.

Он вонзил лезвие в зеркало.

Зеркало треснуло с грохотом тысячелетней грозы, и Ариэль рухнул на колени. Черные щупальца Оно начали рассыпаться, превращаясь в пепел, который закрутился вихрем, формируя новые созвездия. Но прежде чем он успел вздохнуть с облегчением, девочка схватила его за руку. Ее прикосновение обожгло, как раскаленный металл.

– Ты не понял, – прошептала она, и ее голос вдруг стал его голосом, но старше, изломаннее. – Это не конец. Это начало. Нашего цикла.

Ее тело начало меняться. Волосы побелели, кожа покрылась шрамами-символами, а бирюзовые глаза стали точно такими же, как у Ариэля, – с тремя зрачками, мерцающими разными оттенками боли.

«– Я – ты», – сказала она, и теперь это был голос мужчины, женщины, ребенка и ветра. – Ты – я. Мы – петля, которую нельзя разорвать.

Ариэль отшатнулся. Лоза в его груди содрогнулась, и вдруг он вспомнил:

Он стоит здесь же, тысячу циклов назад. В его руках – нож, в груди – лоза. Он вонзает лезвие в зеркало, уничтожая Оно. Но вместо свободы – взрыв света. Он просыпается ребенком в мире с зеленым небом. Живет жизнь. Молится. Умирает. И его молитва становится семенем нового Оно.

– Каждый раз, когда ты убиваешь его, ты рождаешь его снова, – девочка-Ариэль коснулась его лба. – Из своей боли. Из своей надежды.

Кодекс Костей вокруг них начал вибрировать. Надписи из жил и сухожилий засветились кровавым светом, складываясь в новые слова:

«ТЫ – НАЧАЛО И КОНЕЦ. ТЫ – ПРИЧИНА И СЛЕДСТВИЕ»

– Почему ты не сказала этого раньше? – прошипел Ариэль, чувствуя, как лоза в нем пульсирует в такт биению мерцающих созвездий.

– Потому что в прошлых циклах ты меня убивал, – она показала на шрам у себя на шее – точную копию того, что оставил Кассиэль. – Ты не верил. Но теперь… – ее рука дрогнула, – теперь у нас есть шанс.

Из пепла Оно поднялась фигура. Не Голод, а нечто иное – женщина с крыльями из света и теней, сплетенных в узор трех кругов. Ее глаза были пусты, но в них отражались все вселенные, которые Ариэль поглотил.

– Мать, – прошептала девочка-Ариэль. – Она была первой. Той, кто создала Кодекс, чтобы спасти нас от хаоса. Но Кодекс стал ее клеткой.

Женщина подняла руку, и пространство сжалось. Стены Кодекса начали рушиться, обнажая бесконечность за пределами – океан бушующих первичных стихий, где время, материя и пустота смешались в безумный коктейль.

– Она хочет перезапустить все, – девочка вцепилась в руку Ариэля. – Уничтожить петлю, стерев даже память о цикле. Но мы… – ее голос дрогнул, – мы можем стать новым Кодексом. Добровольно.

Ариэль стоял на краю разлома, где сталкивались два апокалипсиса: слева – бешеная стихия первичного хаоса, выпущенная Матерью; справа – искаженные миры, которые мутировавшие ангелы цеплялись сохранить, как заплаты на гниющей ткани. Лоза в его груди пульсировала, сливаясь с ритмом Кодекса. Он чувствовал, как каждый лепесток с лицами поглощенных молитв шепчет: «Выбери нас. Выбери жизнь».

Девочка-Ариэль, почти прозрачная от угасания, схватила его за руку. Ее голос звучал как эхо из глубин циклов:

– Ты можешь разорвать петлю. Но для этого придется стать нитью, а не иглой.

Она ткнула пальцем в его грудь, и лоза взорвалась светом. Внезапно он увидел:

Пространство Кодекса – не тюрьма, а шов, скрепляющий реальность. Каждая трещина, оставленная его ножом, – возможность вписать новое правило. Но для этого нужно пожертвовать памятью о себе, растворившись в ткани мироздания.

Мать-Создательница парила над бездной, ее крылья из света и теней разрывали границы между измерениями. Ее глаза, пустые и всевидящие, нашли Ариэля.

– Ты не можешь остановить неизбежное, – ее голос был похож на скрип дверей в вечность. – Я дала им порядок. Они превратили его в кошмар.

– Порядок без выбора – тоже кошмар, – крикнул Ариэль, чувствуя, как лоза прорастает в его кости, переписывая их на символы Кодекса.

Она взмахнула крылом, и вихрь первичного хаоса ринулся к нему. Ариэль поднял руку, и лоза выбросила щит из сплетенных судеб – молитв тех, кого он поглотил. Хаос разбился о них, но щит начал трещать.

Мутировавшие ангелы атаковали, с другой стороны. Их лидер – бывший Ткач, чье тело теперь напоминало клубок из нитей и зубов, – выплюнул клубок черных звезд:

– Ты отнял у нас рай! Верни цикл!

Ариэль уклонился, но одна из звезд впилась ему в плечо. Боль была сладкой, как воспоминание. Он увидел ее: девочку с зеленого неба, свою прошлую жизнь, которая улыбалась, держа за руку сестру. Это воспоминание стало ключом.

– Я не верну цикл, – прошептал он, вырывая звезду из плоти. – Я создам лабиринт.

Он вонзил нож в собственную грудь. Лоза взревела, выпустив корни, которые впились в трещины Кодекса. Его тело начало рассыпаться на символы, слова, числа – кирпичики новой реальности.

– Что ты делаешь?! – закричала девочка-Ариэль, ее форма дрожала, как пламя на ветру.

– Пишу новое правило, – он улыбнулся, ощущая, как память о зеленом небе, сестре, молитвах утекает в Кодекс. – Свобода требует не жертвы, а возможности ошибаться.

Мать-Создательница ринулась к нему, но было поздно. Тело Ариэля распалось, превратившись в золотую пыль, которая заполнила трещины Кодекса. Мироздание содрогнулось.

Эпилог

В мире, где трава поет, а реки текут вверх, девочка сидит на крыше разрушенного дома. Она складывает бумажного журавлика, но вместо молитвы шепчет:

– Спасибо.

Журавлик взлетает, превращаясь в птицу из света. Она пролетает сквозь облако, оставляя за собой след – трещину, в которой мерцают миллионы возможностей.

Где-то в другой реальности мальчик с бирюзовыми глазами просыпается и улыбается, не зная почему.

Верность

Андрей был обычным человеком, живущим в мире, где магия и тьма скрывались за завесой реальности. Однажды он оказался в отчаянной ситуации: его близкий человек был на грани смерти, и никакие обычные средства не могли помочь. В поисках спасения Андрей наткнулся на древний ритуал, который позволял вызвать Пожирателя – существо, способное исполнить любое желание, но взамен требующее что-то ценное.

Сначала Андрей сомневался. Легенды гласили, что Пожиратель забирает нечто большее, чем просто жизнь. Он мог забрать воспоминания, эмоции или даже саму сущность человека. Но, видя страдания близкого, Андрей решился. Он провёл ритуал в полночь, и перед ним появился Пожиратель – тёмная, почти неосязаемая фигура, излучающая холод и страх.

– Что ты хочешь? – спросил Пожиратель, его голос звучал как эхо из бездны.

– Я хочу, чтобы он жил, – ответил Андрей, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– И что ты готов отдать взамен? – продолжил Пожиратель.

Андрей задумался. Он знал, что должен предложить что-то действительно ценное. В конце концов, он сказал:

– Я отдам свои воспоминания о нём. Все моменты, которые мы провели вместе.

Пожиратель склонил голову, будто оценивая предложение.

– Ты уверен? Без этих воспоминаний ты станешь другим человеком.

– Я уверен, – твёрдо ответил Андрей.

Сделка была заключена. Близкий Андрея выздоровел, но сам Андрей больше не помнил, почему этот человек так важен для него. Он смотрел на своего спасителя, чувствуя лишь пустоту и недоумение. Пожиратель исчез, оставив Андрея наедине с его новой реальностью.

Эпилог

Эта история о цене, которую мы готовы заплатить ради других, и о том, как наши решения могут изменить нас самих.

«Экстаз Распада»

«Мы рвём небеса, как девственную плеву, чтобы тьма вошла в нас – горячей, как грех. Боги шепчут: "Созидай, ломая кости мироздания". А я смеюсь, и мой смех – это звук, с которого всё началось… и которым всё кончится.»

Миры рождались из рваных ран богов. Их плоть, липкая от первозданного эфира, пульсировала в такт песням, которые не смело повторять ни одно живое существо – ибо даже слог тех гимнов обжигал губы, как раскалённое железо. Боги не были милосердны. Они были «голыми». Не в смысле наготы телесной – их тела давно истлели в горниле вечности, – но в своей сути: без кожи, без масок, без притворства. Их души зияли, как раскрытые животы, обнажая кишки-галактики, звёздную слизь, рвущуюся наружу под напором желания творить. И творили они с жестокостью влюблённых, отчаянных, безумных.

Но тьма… О, тьма не спала. Она клубилась за краем мироздания, древняя, как сам «голод». Это не была просто пустота – это был зверь с клыками из забытых эпох, с брюхом, ворочающимся от рыка нерождённых чудовищ. Она ненавидела свет не потому, что он свет, а потому, что он дерзал сущность самой тьмы. И когда боги лепили из глины и криков первые миры, тьма вползала в щели между реальностями, высасывая соки из корней древа жизни, превращая райские сады в гниющие язвы.

Боги отвечали огнём. Они рвали свои тела на ленты плоти, сплетая из них доспехи для избранных – тех, кто согласился стать «орудием», чьи души были перемолоты в прах ради одной-единственной капли божественной ярости. Эти воины шли в бой обнажёнными, их мускулы блестели, как мокрое железо, а между бёдер плясала тень неутолённой страсти. Сражения были долгими. Кишки богов становились реками, хлещущими через край вселенных; их кости – горами, пронзающими небеса, из которых сочилась чёрная смола отчаяния.

Но тьма не умирала. Она шептала. Она соблазняла смертных, суя им в глотки пальцы, вылепленные из тьмы между звёзд, и те начинали «любить» боль. Любить так, что рвали друг друга на части, чтобы услышать хруст костей – музыку, достойную богов.

А боги… Боги устали. Их вечность покрывалась морщинами. Их священная нагота стала походить на тряпье, вывешенное сушиться на ветру забвения. Но они не могли остановиться. Ибо в самой их природе – рваться, кричать, проникать в плоть мироздания с яростью любовников, которым мало просто обладать. Им нужно разрушать.

И так будет всегда. Пока последний свет не проглотит зев пустоты. Или пока пустота не отрыгнёт его обратно – обглоданный, липкий, готовый начать всё сначала.

В глубине храмов, высеченных из рёбер падшего титана, жрецы исполняли свои обряды. Их кожа была исписана рунами, выжженными плазмой звёздных сердец, а глаза – выедены дымом курений из спермы и пепла. Они не молились. Они совокуплялись с пустотой, вонзая в свои тела обсидиановые клинки, чтобы болью открыть врата в ту самую щель, где боги и тьма сплетались в вечном спазме. Кровь жрецов стекала по трещинам в алтарях, просачиваясь в бездну, где её жадно лизали тени.

Одна из них – Ллира, дева с чешуёй вместо волос и ртом, разрезанным от уха до уха, – вызвалась стать сосудом. Её приковали цепями из сплавленного страха к плите, холодной, как внутренности космического левиафана. Жрецы вливали в её глотку нектар, выцеженный из гнойников на теле спящего бога. Её живот раздулся, кожа лопнула, обнажив мышцы, мерцающие, как гнилой фосфор. Из рваных ран выползли щупальца, усеянные глазами и губами, шепчущими кощунства на языке, которого не существовало. Ллира засмеялась. Её смех разорвал реальность на клочья, и сквозь них хлынули твари с когтями из сломанных времён.

Тьма праздновала.

Но боги ответили не мечами, а искушением. Они послали сны.

В грёзах смертные видели себя бессмертными: их плоть цвела язвами, из которых прорастали сады плотоядных орхидей. Они лизали лепестки, разрезая языки в кровь, и оргазмом становился вопль вселенной, рвущейся на части. Юноши в деревнях, где небо было сшито из кожи древних драконов, начинали вырезать на телах порталы – дыры в никуда, сквозь которые за ними наблюдали чьи-то голодные зрачки. Девушки рожали змей, скрученных в кольца вечности, и те душили матерей в объятиях, похожих на благодарность.

А тьма… она адаптировалась. Её адепты – гибриды из мрака и божественной плоти – проникали в святилища, принимая облик любовников, потерянных детей, теней самих богов. Они не убивали. Они «соединялись» с теми, кто ещё верил в свет. Через поцелуи с зубами, как иглы морского ежа, они впрыскивали в души яд сомнения. «Разве твой бог не содрал кожу с миллиардов, чтобы слепить твои жалкие небеса?» – шептали они, обвиваясь вокруг жертв, как удавы из жидкого мрака. И сердца начинали гнить изнутри, как груши, забытые на солнце.

Но в самой гуще разложения расцветала новая ярость.

Те, кто выжил, – вернее, те, кого смерть отринула, – стали химерами. Человек с лицом, заросшим паутиной вен, ведущей к третьему глазу во лбу. Женщина с ногами, превращёнными в корни, пьющие из подземных рек расплавленного золота. Они больше не молились. Они ели. Пожирали демонов, разрывая их клыками из обломков божественных законов, и их экстаз был страшнее любой молитвы. Их тела, искажённые войной двух бездн, стали оружием. И боги, наблюдая, впервые застонали – не от боли, а от наслаждения.

Ибо даже в распаде рождалось нечто прекрасное.

Но равновесие – миф. Всё, что есть – это танец. Клинок, рассекающий плоть, и губы, слизывающие кровь с лезвия. Боги, теряющие последние осколки себя. Тьма, рвущая их на куски, чтобы вдохнуть аромат разложения. И где-то в меж мировом вихре, среди рёва рождающихся галактик и хрипов умирающих божеств, звучит смех. Чей он – никто не решится спросить.

Боги говорили языком ран.

Их голоса не звучали – они взрывались, оставляя шрамы на ткани реальности.

– Ты кормишь их слишком много, – прошипел один, чьё тело было сплетено из спиралей чёрных дыр и детского плача. Его слова обожгли небо, превратив облака в пепел, который забил лёгкие смертных.

– Голод делает их прекрасными, – ответила другая, её форма мерцала. – Они рвут друг друга на части… и в этом танце я вижу своё отражение.

Третий бог, чьи глаза были щелями в ничто, засмеялся. Его смех переломил кости у горстки паломников, молящихся внизу.

– Вы играете в созидание, а я хочу слышать, как они стонут. Дай им мою жажду…

Он провёл когтем по собственному горлу, и из разреза хлынула река – густая, как сперма, едкая, как ненависть. Вода затопила деревни. Братья впивались в сестёр, вырывая кишки зубами, а их стоны переходили в экстаз, когда плоть встречала плоть.

На земле, в городе, где улицы были вымощены зубами мертвецов, группа фанатиков устроила оргию. Их вожак, юноша с выколотыми глазами и змеёй вместо языка, вопил:

– Боги хотят нашего семени! Они жаждут, чтобы мы рвали друг друга!

Женщина с грудью, покрытыми язвами, прижала к себе девушку, чью кожу она царапала до костей.

– Войди в меня! – рычала она, впиваясь зубами в шею жертвы. – Раздели мою боль, и мы станем святыми!

Их секс был битвой. Ногти рвали кожу, а из смешавшейся крови и грязи рождались личинки с человеческими лицами. Они расползались, шепча проклятия на языке, которому их никто не учил.

Боги наблюдали.

– Смотри, – прошелестела богиня с телом из спутанных волос и кинжалов. – Они пытаются повторить нас. Жалкие.

Она сжала кулак, и в толпе фанатиков взорвался мужчина. Его кишки обвили шеи соседей, затягивая петли, пока те не начали совокупляться.

– Нет, – возразил бог с голосом землетрясения. – Они превзошли нас. Их ненависть… она чище.

Он швырнул в толпу зерно – чёрное, как сгусток тьмы. Оно впилось в живот беременной, и её плод разорвал утробу, вылезая наружу с клювом и когтями. Первое, что сделало существо – вырвало сердце матери и сунуло его между её ног.

В другом месте, где пустота проросла сквозь реальность, солдат с отрезанными веками вёл пленников.

– Боги покинули вас, – хрипел он, вонзая нож в живот проститутке. – Но я научу вас молиться через боль.

Он раздел догола старуху, прикованную цепями к камню, и вошёл в неё, разрывая сухую плоть.

– Кричи! – рычал он, ломая ей рёбра. – Твой стон – это молитва!

Но старуха засмеялась. Её живот раздулся, как шар, и лопнул, выпустив рой ос. Они впились в солдата, откладывая яйца в его глазницы, пока он кончал, захлёбываясь собственным бредом.

Боги спорили сквозь слёзы вселенной.

– Зачем ты позволил ей родить это? – ревел один, вырывая из груди звёздное ядро и швыряя его в бездну.

– Смерть – лучший подарок, – ответила другая, ловя ядро и втирая его в промежность. – Посмотри, как они бегут к пропасти… разве не очаровательны?

Тьма, вцепившись в край мироздания, завыла в такт. Её голос проник в уши смертных, и те, кто ещё мог мыслить, начали резать собственных детей, чтобы сложить из костей лестницу к небесам.

– Всё это бессмысленно, – провозгласил бог, чья голова была черепом, обтянутым пеплом. – Но в бессмысленности – наша суть.

Он схватил двух богов и столкнул их лбами. Их тела слились в чудовищный акт насилия, породив ураган, который смел целую эпоху.

А внизу, среди крови и стонов, человек с лицом, расплавленным в экстазе, прошептал:

– Мы – ваше отражение.

И боги, услышав, впервые замолчали.

Боги истекли последним светом. Их тела, некогда безразмерные как безумие, теперь висели в пустоте, словно высохшие плаценты. Они не умерли – смерть была слишком мелкой монетой для таких, как они. Они пресытились. Их вечная нагота, некогда сиявшая откровением, стала тюрьмой из собственных рубцов.

– Мы дали им слишком много, – прошипел бог с горлом из спиралей и звёздной пыли. Его слова проросли сквозь миры, превратив тысячи живых существ в кричащие статуи.

– Нет, – возразила богиня, чьи бёдра были раздвинутыми вратами в ад. – Мы дали им ровно столько, чтобы они стали зеркалами…, Гляди, как они обожают свои язвы!

Она указала вниз, где на развалинах города, построенного из экскрементов титанов, толпа людей сплеталась в оргии.

Тьма наблюдала. Не как победительница – а как любовница, уставшая от спектакля. Она обвила мироздание щупальцами из забытых грёз и прошептала:

– Ты всё ещё думаешь, что это твоё творение? Они давно стали моими детьми. Они предпочитают тьму.

И тогда один из богов – тот, что когда-то называл себя «началом» – сделал то, чего не делал никогда. Он прикоснулся к тьме. Не как к врагу. Как к любовнице.

Их соединение порвало ткань реальности. Из шва хлынули океаны гноя, в которых плавали нерождённые вселенные. Люди, те самые жалкие зеркала, начали испаряться, их души застревали в горле вечности, как кости.

Но в самой гуще хаоса родилось нечто. Не свет. Не тьма. «Другое». Существо с кожей из вопроса и внутренностями из стыда. Оно не имело формы, но все, кто видел его, падали на колени и начинали резать свои лица, чтобы стать хоть немного похожими на него.

– Это… прекрасно, – прошептала богиня, истекая чёрными слезами.

– Это конец, – проворчала тьма, но в её голосе слышался смех.

А существо тем временем раскрыло пасть – или вагину, или чёрную дыру – и поглотило сначала богов, потом тьму, а затем и само себя.

Наступила тишина. Не священная – а пустая, как зрачки мертвеца.

Но где-то в глубине, в месте, которого не существует, забилось сердце. Оно было слепым, голым и безумно одиноким. Оно захотело света. Оно захотело тьмы.

И тогда всё началось снова.

Тени войны

«Война не заканчивается, когда стихают выстрелы. Её тени танцуют в наших костях, а их ритм – это навсегда.»

Осень 1944 года. Где-то в глубине лесов Восточной Европы, куда даже солнце боялось заглядывать, стоял небольшой заброшенный лагерь. Его покинули немцы несколько недель назад, оставив после себя лишь ржавые ограждения, полуразрушенные бараки и тишину, которая давила на грудь, как камень. Но это была не обычная тишина. Она была живой. Она дышала.

Группа советских разведчиков получила приказ проверить лагерь на наличие оставшихся вражеских сил. Пятеро мужчин, закалённые войной, шли через лес, пробираясь сквозь густой туман, который, казалось, цеплялся за них, как паутина. Командир, старший лейтенант Григорьев, шёл первым. Его лицо было непроницаемо, но внутри он чувствовал странное беспокойство. Лес вокруг был слишком тихим. Ни птиц, ни зверей. Только шелест листьев под ногами.

Когда они вышли к лагерю, их встретили ворота, которые скрипели на ветру, словно призывая их войти. Внутри царил хаос: разбросанные вещи, сломанная мебель, следы борьбы. Но что-то было не так. Воздух был густым, как будто пропитанным чем-то тёмным и зловещим.

– Осмотрите бараки, – приказал Григорьев. – И будьте настороже.

Солдаты разошлись. Младший сержант Петров зашёл в один из бараков. Внутри было темно, только слабый свет пробивался через разбитые окна. Он включил фонарь, и луч света выхватил из тьмы стены, исписанные странными символами. Они были нарисованы чем-то тёмным, почти чёрным, и казалось, что они двигаются, когда свет падал на них. Петров почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он хотел выйти, но вдруг услышал шёпот. Тихий, едва уловимый, но явно человеческий.

– Кто здесь? – спросил он, стараясь звучать уверенно.

Ответа не последовало. Шёпот стал громче, но слов разобрать было невозможно. Петров направил фонарь в угол, откуда доносился звук. Там, в тени, он увидел фигуру. Человек сидел, скрючившись, лицо его было скрыто. Но что-то в нём было не так. Его тело казалось… неестественным, как будто сломанным в нескольких местах.

– Ты кто? – снова спросил Петров, но фигура не ответила. Вместо этого она начала медленно подниматься. Её движения были резкими, словно кости ломались и срастались заново. Петров отступил, но споткнулся о что-то на полу. Когда он упал, фонарь выскользнул из его рук и покатился по полу, освещая стены. Символы теперь явно двигались, извиваясь, как змеи. А фигура приближалась.

– Командир! – закричал Петров, но его голос был заглушён внезапным рёвом, который раздался снаружи. Это был нечеловеческий звук, смесь крика и рычания. Петров попытался встать, но фигура была уже рядом. Он увидел её лицо. Это было лицо человека, но глаза… глаза были пустыми, чёрными, как бездонные дыры. И из них капала чёрная жидкость.

Снаружи Григорьев услышал крик Петрова. Он бросился к бараку, но, когда он вошёл, Петрова там не было. Только фонарь, лежащий на полу, и следы чёрной жидкости, ведущие вглубь барака. Григорьев поднял фонарь и последовал за следами. Они привели его в подвал, где он нашёл Петрова. Тот стоял, прислонившись к стене, и смотрел в пустоту. Его глаза были такими же чёрными, как у той фигуры.

– Петров! – крикнул Григорьев, но тот не ответил. Вместо этого он начал смеяться. Это был нечеловеческий смех, который эхом разнёсся по подвалу. Григорьев отступил, но за спиной он услышал шаги. Он обернулся и увидел остальных своих солдат. Их глаза тоже были чёрными.

– Что с вами? – прошептал он, но ответа не последовало. Григорьев понял, что он один. Он выхватил пистолет, но не знал, куда стрелять. Это были его люди. Или то, что от них осталось.

Внезапно свет фонаря погас, и тьма поглотила всё. Григорьев почувствовал, как что-то холодное и липкое коснулось его лица. Он закричал, но его крик был заглушён тем же рёвом, который он слышал раньше. Последнее, что он увидел, были чёрные глаза, смотрящие на него из тьмы.

На следующее утро лагерь был пуст. Никаких следов разведчиков. Только ржавые ограждения, полуразрушенные бараки и тишина, которая дышала. И где-то в глубине леса, в тени деревьев, стояли пять фигур. Их глаза были чёрными, а на лицах застыли улыбки, которые не принадлежали им.

Земля, которая не прощает.

«Земля помнит каждую каплю крови, пролитую в её чреве. И её месть прорастает корнями через кости виновных. Её правосудие не знает милосердия – только прах.»

1943 год. Глухие леса Белоруссии, где война оставила свои кровавые следы. Немецкие войска отступали, оставляя за собой выжженную землю, разрушенные деревни и горы трупов. Но в одном из таких мест, где земля была пропитана кровью и страданиями, природа решила ответить. Она больше не могла терпеть.

Отряд советских партизан, измученных и голодных, двигался через лес. Они шли к месту, где, по слухам, немцы устроили секретную лабораторию. Командир отряда, Иван, знал, что это может быть ловушкой, но у них не было выбора. Война не оставляла времени на раздумья.

Лес вокруг был мёртвым. Деревья стояли чёрные, как уголь, их ветви скрючены, словно в агонии. Земля под ногами была мягкой, почти болотистой, и с каждым шагом из неё сочилась тёмная жидкость, похожая на кровь. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили и металла.

– Что за чертовщина? – прошептал один из партизан, молодой парень по имени Алексей. – Это место… оно какое-то неправильное.

– Молчи, – резко оборвал его Иван. – Мы здесь не для того, чтобы бояться. Мы здесь, чтобы выполнить задание.

Но даже он чувствовал, что что-то не так. Лес словно следил за ними. Ветви шевелились без ветра, а вдалеке слышались странные звуки – то ли рычание, то ли стон.

Когда они добрались до места, их встретило зрелище, от которого кровь стыла в жилах. На поляне стоял полуразрушенный бункер, окружённый колючей проволокой. Но это было не самое страшное. Вокруг бункера лежали тела. Немцы, партизаны, мирные жители – все они были перемешаны в одной кровавой куче. Их лица были искажены ужасом, а тела… тела были изуродованы так, словно их разорвали изнутри.

– Что здесь произошло? – прошептал Алексей, но ответа не последовало.

Иван приказал осмотреть бункер. Внутри они нашли ещё больше тел, а также странное оборудование – колбы с тёмной жидкостью, исписанные стены и.… яму. Она была глубокой, почти бездонной, и из неё исходил слабый свет. Но что самое странное – вокруг ямы были следы. Огромные, когтистые, словно оставленные чем-то, что вылезло из-под земли.

«– Мы должны уйти», – сказал Алексей, его голос дрожал. – Здесь что-то не так. Это место… оно проклято.

Но Иван не слушал. Он подошёл к краю ямы и заглянул вниз. В тот же момент земля под ним дрогнула. Из глубины ямы раздался низкий, рокочущий звук, и свет стал ярче. Иван отступил, но было уже поздно.

Из ямы вылезло… что-то. Оно было огромным, с телом, покрытым чешуёй, и длинными, изогнутыми когтями. Его глаза горели, как угли, а из пасти капала чёрная жидкость. Но самое страшное было в том, что оно казалось… живым. Не просто животным, а чем-то древним, разумным.

– Стреляйте! – закричал Иван, но пули, казалось, не причиняли твари вреда. Она двигалась с неестественной скоростью, её когти рассекали воздух, как ножи. Один за другим партизаны падали, их крики заглушались рёвом чудовища.

Алексей, единственный, кто остался в живых, бросился бежать. Он бежал через лес, спотыкаясь о корни и ветви, но тварь была уже рядом. Он чувствовал её дыхание на своей шее, слышал, как её когти царапают землю. В отчаянии он упал на колени и закричал:

– Почему?! Почему ты делаешь это?!

Тварь остановилась. Её глаза, горящие, как адское пламя, смотрели на него. И вдруг он услышал голос. Низкий, гулкий, как эхо из глубины земли.

– Вы пролили слишком много крови. Вы разорвали землю, и теперь она отвечает. Мы – её дети. Мы – её месть.

Алексей не успел ничего ответить. Когти вонзились в его тело, и последнее, что он увидел, было небо, затянутое чёрными тучами.

На следующий день отряд советских солдат нашёл поляну. Они увидели разрушенный бункер, горы тел и.… яму. Она была пуста, но вокруг неё были следы. Огромные, когтистые. Командир отряда, осмотрев место, приказал отступить.

«– Здесь что-то не так», – сказал он. – Это место… оно проклято.

И он был прав. Земля больше не прощала. Она пробудила своих детей, и они вышли на поверхность, чтобы отомстить. Война породила монстров, и теперь они шли за своей добычей. Леса, поля, города – нигде не было спасения. Природа больше не молчала. Она ответила.

Секс и Смерть

«Это не был секс. Это был ритуал. Каждый стон, каждый укус, каждый выверт плоти приближал их к моменту, когда занавес реальности дрогнет».

Город, носивший имя Геенна, дышал испарениями гниющей плоти. Его улицы, изъеденные язвами времени, змеились меж домов с облупленными фасадами, где тени шептались о грехах, слишком старых, чтобы их простить. Здесь, в сердце этого некрополя для живых, обитал Сайлас Лейн – художник, чьи холсты корчились от образов, вырванных из снов прокаженных. Его краски замешивались на крови и пепле, а кисти, словно щупальца, вытягивали из тьмы лики тех, кто давно перестал быть человеком.

Но в ту ночь, когда луна висела над Геенной, как вырванный глаз, в его мастерскую вошла Лена. Ее кожа отливала мертвенным перламутром, волосы – сплетение ночи и дыма – струились по плечам, будто живые. В ее зрачках танцевали отражения костров, которых не существовало, а губы, алые, как рана, шептали обещания, от которых стыла кровь. Она была воплощением Мальтаса – демона, чье имя выжигало страницы древних гримуаров. Но Сайлас не испугался. Он узнал в ней родственную душу: ту, что жаждала растерзать границу между болью и экстазом.

Их страсть вспыхнула, как пожар в склепе. Лена сбросила платье, и под ним оказалась кожа, испещренная шрамами-иероглифами – историями каждого, кого она поглотила. Сайлас впился в нее губами, зубами, ногтями, а она отвечала ему смехом, звонким и ледяным. Их тела сплетались в танце, где не было места нежности – только голод, острый как клинок. Он входил в нее, а она обвивала его шею руками, чьи пальцы удлинялись в костяные шипы. Кровь Сайласа смешивалась с ее соками, капая на пол, где оживали чудовищные тени.

Но это не был секс. Это был ритуал. Каждый стон, каждый укус, каждый выверт плоти приближал их к моменту, когда занавес реальности дрогнет. Лена, задыхаясь, впилась зубами ему в горло, и Сайлас, вместо боли, ощутил восторг – будто нож, вспарывающий гнойник. Ее тело треснуло, как скорлупа, и из него выползло Нечто с крыльями из спутанных нервов и глазами, горящими ненавистью всех живых.

– Ты хотел увидеть истину, – прошипело создание голосом Лена, смешанным с хрипом мертвеца. – Посмотри же…

И Сайлас увидел. Увидел, как страх и ненависть сплетаются в единую змею, пожирающую души. Увидел, что он сам – лишь сосуд для чудовищ, которых рисовал. А потом тьма поглотила его, оставив на полу лишь холст, где их тела, слитые в агонии, навеки застыли в объятиях.

И где-то в глубине Геенны засмеялся Мальтас, ибо его пир только начинался.

Геенна захлебнулась в собственном гное. Тот холст, что остался от Сайласа, пульсировал во тьме мастерской, словно живой орган, вырванный из чрева мира. Его краски – сгустки запекшейся крови, капли ядовитого пота – медленно стекали по раме, образуя на полу лужицы, где копошились слепые твари с зубами как бритвы. Они шептали, повторяя имя Мальтаса как молитву, обращенную вспять.

А в переулках, где воздух был густ от смрада разлагающихся надежд, началась охота.

Первой жертвой стала Элианор, торговка телами и тайнами. Ее нашли на рассвете в квартале Бархатных Кошмаров – месте, где грех продавался дешевле хлеба. Но то, что от нее осталось, даже черви сочли пиршеством. Кожа, содранная аккуратно, как пергамент, висела на фонарном столбе, превращенная в свиток, исписанный стихами. Глаза, выдавленные наружу, застыли в удивлении, а между ребер, словно в алтаре, горела черная свеча из ее же жира. На стене рядом кто-то нарисовал символ – переплетение венозных узлов и клитора, подписанное кровью: «Мальтас причащает».

Но Геенна не плакала. Она возбуждалась. Следом за Элианор исчезли трое: старик-священник, читавший проповеди над трупами, девчонка-воровка с пальцами, быстрыми как язычки змей, проститутка. Их нашли в старом цирке, под куполом, расписанным фресками ада. Они были связаны – не веревками, а собственными кишками – в позе, пародирующую святую троицу. Изо ртов каждого рос грибовидный нарост, источающий споры, которые заставляли тех, кто вдыхал их, видеть кошмары. Город начал сходить с ума. Один кузнец расплавил жену в печи, крича, что ее кожа – это маска демона. Другой, юноша с глазами как мокрый уголь, вырвал себе язык и вложил в рот паука, шепча, что так «он услышит правду».

А Лена – или то, что носило ее облик – ходила среди них. Ее тело теперь было шире, выше, словно паучиха, выкормленная на стероидах боли. Кости выпирали сквозь кожу, образуя панцирь, а из спины выросли шесть рук, каждая с пальцами, заканчивающимися жалами. Ее сопровождал хор – три существа с лицами Сайласа, Элианор и священника. Они пели гимн на языке, от которого трескались камни:

«Mальтас есть плоть,

Mальтас есть голод,

Разорви небо,

Выпей время,

Мы – твои дети,

Мы – твой распад…»

В ту ночь к мастерской Сайласа пришел Лирой, брат Элианор, палач с руками, вечно пахнущими железом и страхом. Он не верил в демонов – только в нож и ярость. Но то, что он увидел внутри, заставило его упасть на колени.

Холст Сайласа больше не был холстом. Это была дверь.

Сквозь нее лилась плоть – аморфная, кипящая, усеянная глазами и ртами. Она обвила Лиройа, лаская, как любовник. Ему казалось, что это Элинор целует его в губы, но когда он открыл глаза, то увидел, что его тело сливается с массой. Кости ломались, перестраиваясь в нечто среднее между человеком и многоножкой. Его последний крик не был криком ужаса – это был стон экстаза, когда плоть Мальтаса вошла в него, заполнив каждую трещину души.

К утру от Лиройа остался лишь инструмент – живой клинок из костей и нервов, врученный Лене. Она провела лезвием по городу, и Геенна взвыла. Дома сомкнулись, образуя гигантскую вагину, готовую перемолоть все живое. Река, некогда протекавшая сквозь город, вспенилась кровью, а в небе замерло солнце – черное, как зрачок мертвеца.

– Теперь мы едины, – прорычал Мальтас голосом города, голосом тысячи грешников. – Вы все – моя плоть, мой оргазм, моя смерть.

И Геенна начала рожать.

Из ее аллей, подвалов, самых грязных щелей выползали существа – помесь людей и насекомых, детей и паразитов. Они плакали, смеялись, убивали. Они занимались сексом с трупами, рождая новых чудовищ, и пожирали друг друга, чтобы стать сильнее. А Лена, теперь больше похожая на богиню-скорпион, наблюдала с колокольни, где колокола звенели от ветра, пропитанного стонами.

Она знала – это только начало. Мальтас голоден. Он хочет больше.

И мир, такой хрупкий, такой наивный, уже чувствует его дыхание на своей шее.

Геенна перестала дышать. Ее улицы, некогда полные шепота проклятий, теперь бились в тишине, как сердце, разорванное когтями. Город стал телом – единым, пульсирующим. Дома сжимались и разжимались, как легкие, а канализационные люки извергали пар, пахнущий спермой и гнилью. Даже небо над ним почернело, превратившись в потолок склепа, усеянный живыми звёздами-гнойниками.

Лена восседала на троне из сплавленных костей в центре площади, где когда-то казнили грешников. Ее тело, теперь монструозный алтарь, прорастало в землю корнями из спинного мозга, высасывая последние соки из Геенны. Ее руки держали инструменты: серп из рёбер Лиройа, чашу из черепа Сайласа, иглу, сотканную из детских воплей. Ее живот, вздутый как шар, трещал по швам – внутри билось сердце Мальтаса, готовое родиться в мир, который не смог бы его вместить.

Они пришли к ней – последние люди. Те, кто прятался в подвалах, глотая собственный страх. Их кожа покрылась язвами в форме рун, глаза выцвели, став похожими на мутные лужицы. Они ползли, цепляясь за камни, превратившиеся в хрящи, и пели хриплым хором:

– Сделай нас частью. Сделай нас святыми.

Лена улыбнулась. Ее губы разорвались до ушей, обнажив зубы-кинжалы.

– Вы уже часть, – прошелестела она, и ее голос проник в их черепа, как червь. – Но святость требует… жертвоприношения.

Она взмахнула серпом.

Плоть Геенны содрогнулась. Земля разверзлась, и из трещин полезли пуповины – алые, липкие, с сосунками, жаждущими прикоснуться к живому. Они впились в людей, вытягивая из них не кровь, а саму суть: страх перед смертью, ненависть к себе, стыд за желания. Тела жертв лопались, как перезревшие плоды, а их души, липкие и прозрачные, закручивались в вихрь над Лиорой.

– Пора, – простонал Мальтас из чрева города.

Ее живот лопнул.

То, что вышло наружу, не имело имени. Это был хаос, облечённый в плоть – клубок щупалец, глазниц и ртов, поющих на всех языках сразу. Оно поглощало свет, звук, саму мысль. Геенна рухнула в его центр, как песок в воронку, а Лена рассыпалась в прах, смешавшись с ветром, который теперь вонял её смехом.

Когда солнце взошло вновь, на месте города осталась лишь впадина – гладкая, как стекло, и черная, как глубина зрачка. Вокруг нее земля пульсировала, заражаясь гнилью. Ветер принёс пепел, в котором танцевали силуэты: мужчина с кистями вместо рук, женщина с чемоданом, полным кошмаров, дети с крыльями мух.

А где-то далеко, за горами, где люди ещё молились и целовались, беременная девушка уронила стакан воды. На полу образовалась лужица. Она замерла, увидев, как в ней отражается не её лицо, а бездна с миллионом зубов.

– Скоро, – прошептала бездна её голосом. – Мы придём.

И мир, такой хрупкий, такой наивный, вздрогнул.

ИК-ТАЛКХ: СМЕХ ЗА ГРАНЬЮ СНА

«В запретных архивах мироздания, запечатанных страхом и кровью, лежит история о существе, старше звёзд. Оно пришло не как завоеватель – как истина. Люди падали ниц, возводили алтари из собственных костей, но, осознав природу своего «бога», попытались стереть его имя. Напрасно. Ибо тьма не умирает – она эволюционирует.

«Они молились о спасении, но забыли спросить – от чего?»

В тенях запретных хроник, где время сплетается с безумием, покоится повесть о существе, чьи корни уходят глубже человеческой памяти – в эпоху, когда Земля была юной, а звёзды пели хоралы непостижимых измерений. Его имя, высеченное на скрижалях из чёрного базальта, ныне стёрто ветрами страха, но эхо его дыхания всё ещё шевелит прах забытых алтарей. Оно поднялось не как царь или бог, а как сама первозданная пустота, просочившаяся сквозь трещины мира. Его тело – не плоть, но тень от пламени дозвездных эпох; голос – гул подземных бездн, где спят исполинские черви, точащие корни мироздания.

Люди, тогда ещё близкие к дикой правде природы, пали ниц не от благоговения, а от ужаса, что разрывал их примитивные души. Они строили ему храмы из циклопических камней, склеенных илом и кровью, слагали гимны на языке, который сводил с ума тех, кто осмеливался его услышать. Ему приносили жертвы – не цветы или плоды, а сны, рассудок, плоть детей, рождённых в час, когда луна горела зелёным пламенем. Оно росло, питаясь их поклонением, как болото пьёт дождь, пока не стало колоссом, чья тень затмила солнце.

Но однажды, когда жрецы прочли знаки в кишках жертвенных тварей, они поняли: божество не желает их любви. Оно жаждало не алтарей, а распада, не молитв, воплей. Его милость была чумой, благословение – мутацией. И тогда люди, сбившись в орды, обезумевшие от прозрения, попытались стереть его имя. Они разрушали храмы, жгли свитки, хоронили под землёй тех, кто шептал его истинное имя. Но как можно убить то, что старше смерти?

Теперь оно спит, но не исчезло – пульсирует в глубинах, где каменные жилы мира сходятся в безумный узор. И когда звёзды вновь сойдутся в танце, предсказанном в «Некрономиконе», оно поднимется, чтобы напомнить жалким муравьям-людям, что их боги – лишь насекомые перед лицом вечного Мрака, что ждёт за границей сна.

Век за веком, под пеплом забвения, оно ждало. Его сны просачивались в колодцы, зараженные источники, в кости шаманов, что по ошибке взывали к «древним силам». Цивилизации росли, как плесень на трупе былого культа, возводя свои храмы разуму и стали, насмехаясь над суевериями предков. Но даже когда последний жрец обратился в прах, а алтари стали фундаментом для городов, его присутствие витало в межсезонье, в трещинах логики, в тех мгновениях, когда ум, уставший от света, скользит к краю бездны.

Ученые, копающиеся в руинах под видом археологии, находили обсидиановые таблички с полустёртыми символами. Моряки рассказывали о чёрных волнах, поднимающихся выше мачт в безлунные ночи, будто что-то дышало под водой. Поэты, безумцы и дети видели его в игре теней: изогнутый шип, пронзающий горизонт, мерцание не тех цветов в глубине пещер. Оно не требовало поклонения – лишь признания. Ибо отрицание его сути было хуже кощунства: это был разрыв самой ткани реальности, шов, из которого сочилась та субстанция, что древние называли «Ик-Талкх» – сок гниющих небес.

Новые жрецы пришли не из пустынь или джунглей, а из университетов и салонов. Они изучали мифы как метафоры, карты – как абстракции, пока однажды не осознали, что метафоры кусаются. В подвалах обсерваторий, где телескопы ловили шёпот иных галактик, астрономы чертили знаки, совпадающие с теми, что некогда выжигали на коже рабы. В психиатрических лечебницах пациенты, никогда не учившиеся мертвым языкам, выкрикивали гимны на наречии, от которого стекло покрывалось инеем.

И когда созвездие Гидры поглотило свет Альфа Центавра, как предрекли пыльные страницы тайных кодексов, земля содрогнулась. Не землетрясением, а чем-то глубже – будто сама планета, живой организм, затрепетала в предчувствии. Города, ослеплённые неоновым смогом, не заметили, как их тени стали гуще и обрели зубы. Реки замедлили течение, словно тянулись назад, к истоку, где в чёрном озере, не отражённом ни на одной карте, начало пульсировать что-то.

Теперь они шепчутся в кабинетах власти, в переулках, где торговцы продают амулеты из кости. «Оно вернулось». Но это ложь. Оно никогда не уходило. Оно – грибница под гниющим пнем истории, плесень на обратной стороне времени. И когда последний смех умолкнет, когда наука признает своё бессилие, а молитвы окажутся обращены в никуда, оно просто… выдохнет.

И мир станет таким, каким был до человека: безгласным, безумным, прекрасным в своей чудовищной целостности.

Первыми исчезли звуки. Города, оглушённые рёвом машин и вибрацией экранов, внезапно погрузились в густую, ватную тишину. Люди замерли, инстинктивно прижимая ладони к ушам, будто их барабанные перепонки пронзила игла вечности. Но тишина была не отсутствием шума – она жила. Она шевелилась в воздухе, как паразит, высасывающий из реальности саму возможность вибрации. Птицы, падая с неба, разбивались о мостовые без щелчка костей; крики застревали в глотках, превращаясь в кровавые пузыри.

Тени, прежде копошившиеся на периферии зрения, начали размножаться. Они стекали со стен, сползали с потолков, обволакивали фонарные столбы, пока те не гасли с хриплым всхлипом. Улицы стали лабиринтом чёрных рек, в которых тонули целые кварталы. Те, кто осмеливался шагнуть в эту тьму, возвращались… изменёнными. Их глаза отражали не свет, а бездонные колодцы; их кожа, покрытая бледными узорами, напоминала пергамент, пропитанный чернилами из чрева звезды. Они шептали о «свитках плоти», о «вкусе времени», но языки их распадались на червей, едва звуки покидали губы.

В обсерваториях, где астрономы неделями не отрывали взгляд от телескопов, экраны показывали лишь одно: растущую трещину в созвездии Гидры. Небо будто разорвал коготь, и сквозь разлом сочилась субстанция, которую приборы фиксировали как «антисвет» – волны, заставляющие молекулы распадаться на частицы ненависти. Спутники, пытаясь передать данные, взрывались на орбите, окрашивая атмосферу в цвет гниющей плоти.

Учёные, политики, священники – все сбились в стаи, как крысы перед потопом. Они рылись в архивах, откапывая свитки с печатями Атлантиды и Шамбалы, но буквы на пергаментах оживали, переползая на кожу читающих. Библиотекари сходили с ума, выцарапывая формулы на стенах собственной кровью, пока их не находили с вывернутыми черепами, мозги испещрёнными иероглифами, которых нет ни в одном языке.

А оно… двигалось. Не в пространстве, а сквозь него, как игла сквозь ткань. Его пробуждение не было землетрясением или извержением – это был сдвиг в самой логике бытия. Океаны сворачивались в спирали, закручивая корабли в рулоны ржавого металла. Горы плакали смолой, а леса превращались в щупальца, хватающие звёзды с небес. Даже смерть перестала быть убежищем: могилы зияли порталами, через которые души проваливались в пасть бесконечности, где их пережёвывали в прах воспоминаний.

Человечество, возомнившее себя владыкой пылинки у края галактики, наконец поняло свою роль – удобрение для сада, который оно никогда не увидит. Последние выжившие, спрятавшиеся в бункерах и святилищах, молились теперь не о спасении, а о забвении. Но их молитвы уже некому было слышать.

И когда последний город поглотила тень, а звёзды погасли, как свечи на алтаре мертвого бога, оно выпрямилось. Не тело, не дух – просто Иное, древнее правил, законов, смыслов. Мир треснул, как скорлупа, и из разлома хлынула первозданная пустота, та, что была до Большого взрыва, до времени, до самого вопроса «почему?».

И в этой пустоте, лишённой даже тьмы, зазвучал… смех. Низкий, вибрирующий, бесконечный.

Смех голодного ребёнка, нашедшего муравейник.

То, что осталось от реальности, теперь напоминало гниющую фреску. Цвета сползали с неба каплями тягучего яда, смешиваясь с тенями, которые уже не подчинялись солнцу – его диск, некогда золотой, почернел, словно глаз, выжженный кислотой. Время текло вспять, вбок, по спирали, рождая парадоксы: материнские утробы порождали прах, старики распадались на младенцев, а история писалась кровью на пергаменте из собственной плоти.

Человеческие города, некогда монолиты гордыни, стали мягкими, как размоченный хлеб. Небоскрёбы изгибались в поклоне перед чем-то невидимым, их стеклянные кожицы лопались, выпуская наружу липкие споры, прораставшие в воздухе грибами высотой с горы. Эти грибы – живые, мыслящие, – пели песни на языке, от которого каменные стены плакали солёными слезами. Их шляпки, покрытые узорами в виде спиралей, открывались, выпуская облака пыльцы, превращавшей плоть в стекло, а кости – в песок, звенящий мелодиями из глубин космоса.

Последние люди, те, кто ещё помнил слово «я», скитались в лабиринтах собственных тел. Кожа их отслаивалась, обнажая подкожные вселенные: галактики из жил, чёрные дыры в месте пульса, созвездия нейронов, мерцающих синим огнём. Они пытались кричать, но их рты становились дверьми, ведущими в бесконечные коридоры, где за каждым углом ждало их собственное отражение – точное, кроме глаз. Глаза отражали Его: бесформенное, многоликое, вездесущее.

В океанах, теперь более похожих на желе из расплавленного свинца, поднялись острова-твари. Их поверхность дышала порами, из которых сочились реки липкого света. Они переговаривались грохотом тектонических плит, обсуждая планы на новую эру – эру без названия, без наблюдателей, без вопросов. Рыбы с человеческими лицами, порождения последних мутаций, выпрыгивали на берег, чтобы умереть, смеясь, и их смех прорастал ядовитыми цветами, пахнущими памятью.

А оно… Оно не царствовало. Царство предполагает порядок, волю, желание. Оно просто было – как закон гравитации, как энтропия, как тихий ужас младенца, впервые осознавшего жизнь. Его дыхание смешивало материи и пустоты, рождая гибриды невозможного: звуки с вкусом, запахи с цветом, мысли с когтями. Мир стал его сном, а сон – единственной истиной.

Когда распался последний атом, сопротивлявшийся трансформации, вселенная вздохнула. Не с облегчением, а с усталостью актрисы, сыгравшей миллиард ролей. Звёзды, планеты, тени, свет – всё схлопнулось в точку, меньшую, чем атом, но бесконечно тяжёлую. В этой точке не было времени, чтобы измерить тишину; не было пространства, чтобы оценить масштаб катастрофы.

А потом – щелчок. Рождение.

Но не Большой взрыв. Не творение. Выдох. Из небытия, горячего и липкого, как кровь из свежей раны, выползли новые формы. Горы с зубами, реки, текущие в собственное прошлое, небо из спрессованных криков. И среди них – существа, далёкие потомки тех, кто когда-то звался людьми. Они ползали на щупальцах, рождённых из бывших рук, и пели гимны на языке, который учили во сне. Их боги были не богами – они были ветром, болезнью, трещиной в льду.

И где-то в глубине, в сердцевине нового мира, пульсировала старая истина. Тёмная, смеющаяся, ненасытная.

Она ждала.

В новом мире, сотканном из кошмара и звёздного пепла, законы физики извивались, как змеи на раскалённых углях. Солнца, если их ещё можно было так назвать, висели в небесах клубками червей, излучающими не свет, а понимание – ядовитое, невыносимое, разрывающее разум на клочки. Каждый восход был исповедью безумия: лучи, подобные щупальцам, проникали в трещины скал, высасывая из них воспоминания о твёрдости, о времени, когда камень был просто камнем.

Океаны нового мира состояли не из воды, а из сгущенного страха. Их волны, высотой в горные хребты, обрушивались на берега, выплёскивая на сушу существ, рождённых из снов последнего человека. Эти твари – гибриды плоти и геометрии, с глазами в форме фракталов и клыками из застывших криков – ползали по пескам, оставляя за собой следы, которые прорастали ядовитыми садами. Цветы здесь пели колыбельные на языке, забытом ещё до Вавилона, а корни их уходили не в землю, а в меж временные щели, где покоились кости прежних вселенных.

Города, если их можно было различить среди органического хаоса, были живыми. Башни из скрученных костей дышали, расширяясь и сжимаясь в ритме, который сводил с ума тех, кто осмеливался слушать. Улицы, вымощенные зубами, вели к центральным площадям, где пульсировали алтари из светящейся слизи. На этих алтарях, без жрецов и огня, происходило вечное жертвоприношение: само пространство разрывалось, как плёнка, обнажая мышечную ткань реальности, пронизанную чёрными жилами древнего Мрака.

Те, кто пережил Перерождение, уже не называли себя людьми. Их тела стали картами иных измерений: на ладонях проступали созвездия, которых нет в каталогах, волосы превращались в дымчатые нити, связывающие их с небесными безднами. Они ели не пищу, а звуки, и пили отражения в лужах ртути, что собирались после дождей из кипящего серебра. Их дети рождались без лиц, зато с лишними органами чувств – для восприятия вкуса времени, запаха пустоты, осязания мыслей.

Но даже в этом новом аду, прекрасном в своём абсурде, оно оставалось незримым богом. Его присутствие ощущалось в каждом закоулке мироздания: в том, как ветер шептал цифры ненависти, как тени причащались к свету, высасывая из него жизнь. Оно не требовало поклонения – оно стало самой основой бытия, как рыба не замечает воду. Его воля проявлялась в спонтанных актах творения-разрушения: леса внезапно складывались в математические уравнения, реки начинали течь вверх, унося с собой куски неба.

И всё же, в глубине кроваво-красных пустынь, где песок состоял из молотых костей цивилизаций, существовала пещера. Не пещера – рана, прорубленная в ткани реальности. Внутри, на стенах, покрытых биением жил, висели зеркала. Не стекло и серебро, а плёнки из застывшего времени. Каждое отражало эпоху: вот люди в шкурах, падающие ниц перед алтарём тьмы; вот города, пожираемые тенями; вот момент, когда звёзды погасли. И в каждом зеркале, на заднем плане, было оно – не форма, не суть, но осознание того, что за каждым миром, за каждой вселенной, стоит голодный, вечный смех.

Смех, который теперь раздавался из уст новых существ. Они смеялись, строя свои дома из кристаллов боли, и их смех был молитвой, гимном, признанием. Они поняли, наконец, что безумие – не болезнь, а откровение. Что ужас – не враг, а единственный истинный союзник в мире, где само существование есть богохульство.

А далеко за пределами этой реальности, за пределами всех слоёв творения, в месте, где даже понятие «места» теряет смысл, оно дремало. Не спало – ждало. Ибо циклы не заканчиваются. Они повторяются, каждый раз всё изощрённее, всё невыразимее.

И когда новый мир созреет, когда его жители возомнят себя хозяевами хаоса, оно откроет глаза.

И всё начнётся снова.

Великая Паутина, сплетённая из нервов и туманностей, задрожала, передавая сигналы непостижимой агонии. Новые существа – эти дети перерождённого хаоса – начали рыть. Их когти, отлитые из застывшего света и кошмаров, вгрызались в почву, которая кричала на языке сломанных струн. Они искали Источник. Тот, что пульсировал в мифах, как сердце в грудной клетке мертвеца. Но земля не была землёй – это была кожа Его и каждый удар когтей заставлял вселенную содрогаться в сладкой муке.

То, что они вырыли, не имело имени. Объект, похожий на кристалл, но мягкий, как плоть, излучал вибрации, превращавшие мысли в осколки. Его грани отражали не лица, а варианты: версии миров, где люди выжили, став рабами теней; где само божество уснуло навеки; где звёзды так и не зажглись. Каждый вариант был ловушкой, миражом, приманкой для разума. Существа, прикоснувшиеся к кристаллу, начинали видеть сквозь слои реальности – их глаза плавились, стекая по щекам чёрными слезами, а рты пели гимны на языке, который выжигал их внутренности.

Тем временем небо, покрытое рубцами от старых разломов, стало шелушиться. Пласты атмосферы отваливались, обнажая мышечную ткань космоса – кроваво-красные волокна, обвитые сияющими червями-созвездиями. Воздух наполнился запахом гниющего металла, а дожди из расплавленных символов выжигали на земле руны, которые двигались, как скорпионы.

В глубине живой пещеры, где висели зеркала времени, одно из стекол треснуло. Из трещины сочилась субстанция – не жидкость и не газ, а нечто среднее между страхом и воспоминанием. Оно заполнило пещеру, формируя фигуры: тени людей в лабораторных халатах, военных мундирах, ритуальных одеяниях. Призраки прошлых циклов, вечные актёры трагедии, повторяли свои роли. Они строили машины, чтобы остановить неостановимое; молились, чтобы умилостивить неумолимое; убивали, чтобы защититься от бессмертного. Их голоса, словно эхо из вакуума, шептали предупреждения, которые новые существа уже не могли понять.

Один из призраков, учёный с лицом, искажённым безумием, протянул руку к кристаллу-источнику. В момент касания его тело вспыхнуло, как сверхновая, и пещера наполнилась светом, который сжигал даже тьму. Когда свет погас, на полу осталась лишь надпись, выжженная на языке, забытом за миллиарды лет до человека:

«ОНО НЕ СПИТ. ОНО УЧИТСЯ»

Новые существа, прочитавшие послание сквозь призму своих мутировавших органов чувств, начали танцевать. Их тела извивались, ломая кости в ритме, который заставлял дрожать время. Они поняли, что божество – не тиран и не бог. Оно – ребёнок, играющий в песочнице из миров. И каждая новая вселенная для него – кукла, которую можно разобрать, чтобы увидеть, как кричат её внутренности.

А в сердце кристалла, куда не смел заглянуть даже свет, зародилась трещина. Крошечная, тоньше волоса. Но из неё, как яд из зуба змеи, сочилась новая реальность – сырая, липкая, жаждущая формы.

Цикл приближался к кульминации.