Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

baza-knig
Стихи и поэзия
Сборник
Высокие ступени
Читать онлайн бесплатно

Читать онлайн Высокие ступени

Автор: Сборник
Жанр: Стихи и поэзия, Русская поэзия, Современная русская литература

Размер шрифта: 15

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ФОРУМ

P O E Z I A. U S / A L L F O R U M S

Ответственный редактор Татьяна Ивлева (Германия)

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

Лестница в небо

И лестница всё круче…
Не оступлюсь ли я,
Чтоб стать звездой падучей
На небе бытия?
В.Я.Брюсов

Идите и идите по лестнице, которая называется цивилизацией, прогрессом, культурой – идите, искренно рекомендую, но куда идти? право, не знаю. Ради одной лестницы этой стоит жить.
А.П.Чехов

«ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ» – это новый литературный проект. Издание, которое вы держите в руках, является литературным ежегодником – первым номером проекта. В номере представлены произведения современных литераторов – поэтов, писателей, журналистов. «Путь в тысячу ли начинается с первого шага», – сказал китайский философ Лао Цзы. И создатели данного сборника полны надежд на то, что сделанный шаг станет началом долгого пути. Необходимо признать, что сей трудный шаг был сделан в непростых условиях, в смутное время – время глобальных потрясений, в «эти огненные годы», в «эти пламенные дни», в тревожную эпоху нарастающей ненависти, вынужденных массовых переселений, ломки традиционных ценностей, усиливающейся нестабильности, возрастающего неравенства и непрмиримых противоречий. Все эти обстоятельства, конечно, не могли не отразиться в произведениях авторов, являющихся свидетелями «пламенных дней» нашего – XXI века. «Inter arma silent musae», – говорили древние, – «когда гремит оружие, музы молчат». Но не всякое молчание – золото. «Мир раскололся, и трещина прошла по сердцу поэта», – признался когда-то великий Генрих Гейне. Участники презентируемого сборника с горечью откликаются на боль мира. Именно поэтому настоящая книга, по сути, есть не только собрание литературно-художественных произведений, но и документ наших «огненных лет», а сами авторы – летописцы этой, полной драматических событий, поры.

Итак, книга представляет собой коллекцию прозы и поэзии современнных писателей и поэтов, живущих в разных странах и пишущих на русском языке. География авторов обширна: Германия, Голландия, Италия, Франция, Россия, Украина, Литва, Израиль, США, Аргентина.

Среди имён, давно ставших легендой в истории русской современной литературы, читатели встретят прославленные и любимые имена поэтов и писателей времён советской эпохи: Евгения Рейна, Александра Кушнера, Ильи Эренбурга (1891–1967), Самуила Галкина (1897–1960), Виктора Некрасова (1911–1987)…

Вровень с этими знаковыми именами стоят имена широко известных, пользующихся у читателей заслуженным вниманием, поэтов и прозаиков, посвятивших себя служению русской литературы середины XX начала XXI веков: Бахыта Кенжеева, Евгения Чигрина, Евгения Витковского, Бориса Левит-Броуна, Михаила Синельникова и многих других.

Московская художница Дарья Шварц, чьё творчество было отмечено высокими международными наградами, разместила на страницах предлагаемой книги несколько примечательных картин, поэтически ею же прокомментированных. В дальнейшем на страницах ежегодников будут предоставлены к публикации работы других – самых разных – художников и фотографов нашей современности.

Таким образом, цель нашего проекта ясна: объединить творческих людей – писателей, поэтов, философов, журналистов, художников, фотографов, предоставив им возможность публиковаться на страницах последующих изданий.

Возможно, читатель спросит, почему названием сборника послужили именно «ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ»? Скорее всего, потому, что в данном словосочетании заключены знаковые понятия и символы, в которых есть всё, что нужно творческому человеку: высота, устремлённость, восхождение, преодоление, духовный труд, творческий подъём… Лестница в небо, то есть, вверх, ввысь – это и сама жизнь, и духовное становление, и ступени творческого процесса, и преодоление новых высот.

Хотелось бы поблагодарить авторов, принявших участие в данном проекте, за предоставленные к публикации произведения и желание поддержать в столь критическое время родной язык и единокровное русское слово.

Всем авторам и читателям ежегодника «ВЫСОКИЕ СТУПЕНИ» желаю добра и мира, творческих восхождений и новых вдохновений на высоких ступенях лестницы жизни, ведущей вверх!

Татьяна Ивлева –

автор проекта, редактор, поэт,

24.02.2024 – Эссен, Германия.

Евгений Рейн / Россия /

Рейн Евгений Борисович – поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 г. окончил Ленинградский Технологический институт, в 1964 г. – Высшие сценарные курсы.

В 1950-1960-е годы принадлежал к близкому окружению Анны Ахматовой, которая оказала значительное влияние на творчество поэта. К этому же времени относится и начало дружбы с Иосифом Бродским.

В советское время книги Евгения Рейна не издавались, его стихи не публиковались. В этот период его стихи появлялись в западных журналах «Континент», «Грани», «Синтаксис». В 1979 г. Евгений Рейн принял участие в неподцензурном альманахе «Метро́поль» (составил поэтический раздел альманаха), за что подвергся политическому преследованию, был лишен возможности работать, занимался документальным кино, лишь в 1982 г. смог вернуться к литературной деятельности, главным образом, переводческой. Несмотря на высокую оценку творчества Евгения Рейна поэтов старшего поколения – Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Бориса Слуцкого, Леонида Мартынова, Павла Антокольского, Арсения Тарковского и других, первый сборник стихов вышел лишь в 1984 г., когда поэту было 49 лет.

С началом перестройки в России книги Евгения Рейна начинают активно издаваться, он выпускают несколько сборников стихов, а также две книги мемуаров и эссе. В настоящее время Евгений Рейн профессор Литературного института им. А.М.Горького (кафедра творчества), член Союза писателей, член Пен-клуба, член Союза кинематографистов.

Полуостров
(подборка стихотворений)

«Запомни день – второе сентября…»

Запомни день – второе сентября,
Холодный свет на подмосковной даче.
И то, что ты, судьбу благодаря,
Его провел вот так, а не иначе.
Был долог путь, и «Красною стрелой»
В ночь разделен на долгие отрезки,
Где бушевал разболтанный прибой,
Бесстыдно задирая занавески,
Где спутница сулила под коньяк
Блаженство в обтекаемом вагоне,
Но это пролетело кое-как,
Я был тогда в надежной обороне.
Но здесь, сейчас, в прореженном лесу,
Мне жаль ее, да и себя, пожалуй,
Я слово дал, что смерти не снесу,
И ворочусь к легенде обветшалой.
И выполнил. Пускай несется гром
Экспресса под ночные кривотолки.
Мы были вместе – только не вдвоем.
Стакан упал. Я подобрал осколки.

2006

На востоке

Михаилу Синельникову

Над вечерней водой,
Далеко на востоке,
Где закат золотой,
Слаще винной настойки,
Где слепят купола
Затемненных мечетей,
Ночь на все налегла
И – наркоза целебней.
Вот снотворным питьем
Темнота подступает,
И под Млечным Путем
Звездный мел рассыпает.
Засыпай же верней,
Без тоски и заботы,
Это черни бледней,
Ярче всей позолоты,
Дальше этой земли,
Больше этой печали,
Спи пловцом на мели,
Кораблем на причале,
Дальней дымкой планет
За Полярной звездою,
Спи, ведь выхода нет,
Падай в небо пустое.
Разливается всклянь,
Сон своим океаном,
Эту позднюю рань,
Подыши покаяньем,
Сон почетнее дня,
Ночь огромнее жизни,
Так возьми же меня,
Обними и оттисни.

2004

Портленд

Александру Межирову

Цементный городок был невелик,
Пыль оседала в бездне океана.
Не о таком мечтал чужой старик,
Не о таком болела ночью рана.
Как он попал сюда? И почему?
Снотворное не приносило пользы,
В сиротском обустроенном дому
Он загадал: «Что дальше будет? После?»
Под утро снился столь обрыдлый сон:
Чердак дощатый, потеснивший сосны.
Но он держался близ литых колонн —
Все сожаленья, в сущности, несносны.
Бильярд был в парке – доллар два часа,
Совсем недорого и по карману.
Но с кем играть? Дурная полоса,
И вечный аромат марихуаны.
Но после ночи утихала боль,
Он тут же добивал свои подставки,
Не получался только карамболь —
Шар в лузу падал, словно по заявке.
В неярком свете пристальных витрин
Он шел назад, раскуривая «Кэмел».
И вечера густой ультрамарин
Иную жизнь в воспоминаньях пенил.

2005

Раннее утро

Выжлятник уже поджигает пожар,
Вставай, просыпайся, Иосиф!
Засыпан снегами знакомый бульвар,
Разносится посвист полозьев.
Я здесь помолчу неизвестно о ком,
Шагая светающим Невским,
Но приторный кофе с густым молоком
По синим течет занавескам.
Я здесь постою на законном ветру
Проспектов пустых Петрограда.
Свое со стекла отраженье сотру —
Такая мне будет награда.
Волхвы не боятся могучих владык,
И княжеский дар им не нужен,
Волхва не приманишь на сочный балык,
Не втянешь в обкомовский ужин.
А утро спешит по Фонтанке моей,
И дует в железную спайку.
И вот я стою у закрытых дверей,
Где зеркало корчит всезнайку.

2005

Четыре квартала

От Обухова моста до Чернышёва
Четыре квартала, всего четыре квартала.
В эту ночь света июньского и большого
Совсем мало.

А когда-то казалась мне эта дорога длиннее жизни,
Не истоптать ее, не запомнить,
В пору было писать с пересадки письма,
По пути ночевать на скамейке в полночь.

По пути попадались мне знаки, намёки, приметы,
Открывались ларьки, запирались склады.
На Гороховой рупор орал куплеты,
И томились купеческие аркады.

А теперь этой ночью, одним залихватским шагом
Одолеть это можно, но толку мало.
Потому что я также как раньше лаком
До всего того, что по совести не хватало.

Потому что время сжимает реки,
Побережья, улицы, двери, стены,
Но стакан лимонада и чебуреки
Остаются целы и вожделенны.

Ну, а то, что уходит, навсегда остается
В необъятном зрении, в свете давнем,
По копейке оплачивается, как банкротство,
Задыхается в жизни немым рыданьем.

2004

«Закованный залив заснежен до Кронштадта…»

Н.

Закованный залив заснежен до Кронштадта,
о, слабосильный день!
И только ты одна, одна не виновата…
А в чем? И думать лень.
Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,
томит Гиперборей,
не прекословь, не плач, печали не накликай,
не трогай якорей.
Теперь за нас январь на лыжах по торосам —
туда или сюда.
И если мы теперь друг друга не забросим,
тогда – когда?
Полярной этой тьмой накрыты серп и молот,
орел, единорог,
Нас ждут на берегу алхимик и астролог,
безумец и пророк.
Проворное лицо у ангела Господня
с кровинкою стыда,
На почте тарахтит еще
междугородняя
белиберда.
А наша тень идет за нами по пороше
и обгоняет нас,
Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже
в смертельный час.

2008

Петропавловский шпиль

Темное золото Петропавловки
Было мне, инженеру, вместо опалубки,
И пальто небрежно на плечи наброшено,
Но ведь я и не ждал ничего хорошего,
Кроме дальней дороги в лучшие странствия,
Кроме единорога, ручного и страшного,
Кроме женщины в черном белье, где так много прозрачного,
Кроме нового века, чудного и мрачного.
Вот и прошло сорок лет, все случилось, и, все-таки,
Знаки и зодиаки оказались пустыми красотками,
Я выхожу к Адмиралтейству и целую гранит на набережной,
Хватит мне маргарит в этой партии клавишной.
Вот этот лев у моста с мордою Аракчеева,
Все это неспроста, да кто же ловчей его,
Вот этот всадник на медной кобыле и змея его,
Но всегда-навсегда это уже несменяемо.
Бей и убей, повали в этот снег, нет мне спасения,
И, наконец-наконец, истинное воскресение.
Да, я останусь, вернусь, выброшу деньги и слухи я,
Вместе с Милосской мы оба такие безрукие,
Бьем вам челом, полным числом, кровью и подданством,
Если сегодня на слом, мы равнодушны к почестям.
Я ведь ваш блудный сын и вот обнимаю колени я,
Незабываем, необходим, вот уж и все моление.

2010

Красильников

Красивый дылда с бледной рожей,
На Маяковского похожий,
Во сне является ко мне,
За пазухой – бутылка водки,
В запасе – правильные сводки,
Он в прошлом греется огне.

Он – футурист, он – будетлянин,
Бурлюк им нынче прикарманен,
Он Хлебникова зачитал,
Он чист, как вымысел ребенка,
И чуток, точно перепонка,
Что облепила наш развал.

Зачем-то Кедрин им обруган,
Он нетерпим к своим подругам,
Одну он выгнал на мороз,
Он отсидел четыре года,
Пьян от заката до восхода,
До Аполлинера дорос.

Он говорил, а мы внимали,
Он звал нас в сумрачные дали,
Где слово распадется в прах,
Где Джойс и Кафка лишь начало,
Где на колу висит мочало,
Туда, туда на всех парах.

Работал в «Интуристе» в Риге,
Влачил не тяжкие вериги,
И сбросил их и – утонул,
В истериках, скандалах, водке,
Посередине топкой тропки,
Смешав величье и разгул.

2011

Дом архитекторов

Памяти отца

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,
На Герцена (теперь опять Морская),
Меня туда водил еще отец
В год довоенный, за собой таская.
В сорок шестом я сам туда ходил,
В кружок, где развлекались акварелью,
Но никого вокруг не восхитил,
И посейчас я чувствую похмелье.
««Эклектика»», – сказал искусствовед,
когда спросил я через много лет,
а он махнул рукою безнадежно.
Эклектика… Ну как это возможно?
Ведь мой отец погиб в сорок втором,
А я мешал здесь охру и краплаки,
И это был не просто детский дом,
А способ жизни на сырой бумаге.
Отец и сам неплохо рисовал,
И на меня надеялся, быть может,
Но если я войду в тот самый зал,
То догадаюсь, что меня тревожит,
Ведь я не сделал то, что он велел,
Что завещал – искусство для искусства.
Мой бедный дар обрушился в раздел,
Где все так своевольно и не густо.
Теперь здесь ресторан, голландский клуб,
И только по краям – архитектура,
Но, расспросив, меня пускают вглубь,
Быть может, узнают, но как-то хмуро.
Эклектика! Но не согласен я,
Досада быть эклектикой не может,
Печаль отца, потемки осеня,
Карает сына, узнает и гложет.

2012

Красная площадь

Оглушенная массой парада,
Лобным местом и ГУМом впотьмах,
И летательного аппарата,
Над тобой неуемный размах.

Головой Пугачева и Стеньки
Огрызавшейся злее и злей,
Сапогом, перешедшим ступеньки,
По которым войдем в мавзолей.

Стылым утром под траками танка,
Перепачканных трупами глин,
Семафором того полустанка,
От которого марш на Берлин.

Перемятым букетом младенца,
Поднесенным у Спасских ворот,
Конвоира, стрельца, диссидента,
Скоро взятого здесь в оборот.

Не скудеет твоя дешевизна,
Искаженный твой голос не стих,
Косоротым лицом большевизма
На прохожих портретах твоих.

Пятипалой звездой из рубина,
Перебоем курантов и снов,
Ты воистину неистребима
И ушла в эту крепь до основ.

2012

Полуостров

Виктору Гофману

Полуостров, похожий на череп,
На расколотый грецкий орех,
Виночерпий в овечьем меху,
Ублажающий всех,
Ботанический короб на лаве,
Остывший вулкан,
Сохранивший в раскопах
Костяк, великан.
Шлем, источенный ржою,
Веницейский узорный доспех,
Под живою паршою
Вседоступный, открытый для всех,
Перерытая галька,
Кровяной сердолик,
Может, скифский рельеф,
Набегающий из Чертомлык
И курортная прозелень,
Балюстрада, над морем балкон,
Перекошенный раструб,
Пластиночка на граммофон,
Голубая шашлычная,
С бараниной и коньяком,
И раскачка привычная,
Бьющая в нос прямиком,
Полуночная музыка,
Растворившая синус волны,
Лукоморье, вместившее
Амфоры и стаканы,
Баттерфляй для дельфина,
Жалкой юности южный загар,
Упреждающий ястреба,
Припограничный радар.
Архилох, археолог,
Я, пишущий на черепах,
Черепки собирающий ситом,
Просеявший прах,
Добирающий горстку,
По макушку ушедший в раскоп,
Отыскавший могилу вождя,
Карадаг, Перекоп.

2012

«Пейзаж в овере после дождя»

Н.

Осины, ивы около запруд,
И заросли осоки, и дорога,
Болото, кочки – все, что есть вокруг —
Великолепно, в сущности – убого.
Искусство, необъятный твой пейзаж
Нас помещает в бездну сердцевины,
Какая точная, естественная блажь,
Художник, как Адам, возник из глины.
Но если отойти в далекий зал,
Стать на границе лучших откровений,
И высмотреть, что быстро срисовал
Бродяга, сумасшедший, новый гений.
Там паровозик на краю земли,
Повозка со снопом у переезда,
Пустующая лодка на мели,
Все движется намеренно и резко.
Все вместе с ним. Отбросив свой мольберт,
Сам живописец – нищий и богема —
Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,
Из Амстердама или Вифлеема,
Теряя тюбики, чужой абсент глуша,
Среди народных скопищ и уродов,
И соскребая лезвием ножа,
пронзительные очи огородов.

2012

У Ардовых

Когда я в эту комнату зашел,
Они сидели за столом так долго,
Что подустал и разорился стол,
Заветрелась закуска и заволгла.

А в захмелевшем воздухе густел
Осадок разговоров или шуток,
Перед прощаньем возникал раздел
Необходимой жизни промежуток.

Но было, оставалось пять минут
Еще сказать и выпить на дорожку,
Закончить миром этот страшный суд,
И вновь начать не страшный понемножку.

В передней не толпились у пальто,
А уходили прочь поодиночке.
Борис и Миша говорили, что
Нельзя остановиться на полстрочке.

Но утро обещало долгий день,
Шифрованную молоком страницу,
И одному – безбожье деревень,
Другому – бегство в желтую больницу.

А я остался ночевать, и спал
В той комнатушке старшего из братьев,
Где черновик Ахматовой мелькал,
Как снег в окне, потемки разлохматив.

И снился мне какой-то дружный век,
В котором все усядутся по кругу,
Где остановка и неспешный бег
Вдоль времени и вопреки испугу.

2012

Целков

Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми
Панфиловцев обледенелых Химок,
Среди бубновалетчиков мазни,
Портвейна, забав и недоимок
Жил-был художник. Невеликий рост,
Штаны с пятном, ковбойская рубаха,
Но холст его сиял из-под корост,
Как кирпичом начищенная бляха.
Он силился все это объяснить,
Но опускался, как весы от груза,
И сам сбивался, обрывая нить:
«Смотрите, братцы – «Едоки арбуза».
А живопись сияла, как могла,
Зеленым и малиновым, и алым,
И краска, раздеваясь догола,
Рассказывала сны под одеялом.
И он уехал. Захлебнулась даль,
И новые холсты повисли чисто
В тех галереях, где на вертикаль
Вскарабкались кубисты и фовисты.
На улице Сен-Мор у Пер-Лашез,
Где из окна не видно нашей тени,
Он все рисует, точно в первый раз,
Ничуть не удивляясь перемене.
Все также ослепительно чудно,
Сверкая расцветающим металлом,
Гудит в ушах Целкова полотно,
Огромное – зеленое на алом.

2012

Старый солдат в Мюнхене

Я помню те аккордеоны
Немецкие, в конце войны.
А вы попрали все законы,
Нас убивая без вины.
Они «Лили Марлен» играли,
«Катюшу» или «Венский вальс»,
в атаке или на привале,
Бетховена – в который раз.
И вот опять, где Мюнхен дышит
Всей европейскою жарой,
Где «Мерседес» упрямо движет,
Все также веет стариной.
И снова на аккордеоне
играет отставной солдат,
пока на Золотой Мадонне
лучи закатные горят,
опять «Катюша» или даже
«Лили Марлен», «Собачий вальс»,
и лишь Христос стоит на страже,
к евангелистам обратясь.

2013

Кенжеев / США /

Родился в Чимкенте. С 1953 г. в Москве. Закончил химический факультет МГУ. Один из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с А. Цветковым, А. Сопровским, С. Гандлевским…). С 1982 г. в Канаде. Автор пяти романов, восьми поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий (в т. ч. премии «Анти-Букер», 2000). Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004). Лауреат «Русской премии» за 2008 год.

В настоящее время живет в Нью-Йорке.

«Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду…»

Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду,
Рыбаки, будто птицы, чернеют на иссверленном мартовском льду,
Деловитое братство-сиротство. Долгожданный субботний покой.
Волга-Волга – чей вздох раздается над великой мордовской рекой?

Что им Бог, безобидным, готовит? Чем поддерживает на плаву?
Для чего они вдумчиво ловят, как любовь, золотую плотву?
Не выпытывай тайны, зануда. Мы и так в этом мире кривом
только ради наскального чуда, ради чистой поземки живем.

А случится озябнуть, бедняжка, – есть на свете и добрая весть.
Есть в кармане стеклянная фляжка, в горле детская песенка есть.
Как велит нам отцовский обычай, вереницей бредем по земле,
возвращаемся с мерзлой добычей. Улыбаемся навеселе.

«Город мой – белокаменный, кованый – знай играет на зависть европам…»

Город мой – белокаменный, кованый – знай играет на зависть европам,
как граненый стакан газированной с кумачовым имперским сиропом,
и, обнявшись с самбистами рослыми, под латунь духового оркестра
орды гипсовых девушек с веслами маршируют у Лобного места.

Ни анемии, ни плоскостопия. Зря, дружок, зарекаемся мы
(лейся, песня, сбывайся, утопия!) от парадов, сумы да тюрьмы.
Ах, казенные шаечки-веники. То перловка, то кислые щи.
Мертвый труп воробья в муравейнике. Выцветай же скорей, не трещи,

не смущай, похоронная хроника. Мы ведь тоже катались в метро,
в зоопарке смотрели на слоника, ели ситники, пили ситро,
распевали частушки веселые, осушив по сто семьдесят грамм,
и стояли пред Господом голые, прикрывая ладонями срам.

«Город стоит на горе, а у тебя, дурачка, – ну какое горе…»

Город стоит на горе, а у тебя, дурачка, – ну какое горе.
Черная окись на серебре. Вне времени, на кривом просторе
полыхает душа, обмирают подёнки в закатном танце
над ручьем. Затянувшиеся приключения самозванца

завершаются сам знаешь чем. На шхуне пожар, в рынду бей,
матросня. Креп-жоржетовым шарфиком матери, рыбьей
костью в горле, а правильней – в сумеречной горловине
той вселенской воронки, куда, крутясь, утекает иней

на оконных стеклах, над брусничным островом мелкий
северный дождь, дурные стишки, кухонные посиделки,
смех любовников юных на каменистом судакском пляже.
И выдыхаешь: «Не предавай огню моей лягушачьей шкурки, княже.»

«пахнет озоном солнечно голова ясна…»

пахнет озоном солнечно голова ясна
славно когда сердце мое не саднит с утра
за ревущим мусоровозом в квадрате окна
молча бегут неулыбчивые дюжие мусора

всяк мускулист, проворен, у каждого пистолет
вороненой стали, каждый к смерти привык —
верно за этим кроется некий крутой сюжет
непосредственный, можно сказать, живой боевик

а пригляжусь – над ними и вправду витают отец и сын
ухает дух святой пляшет румбу левша с блохой
видно и вправду безумный шляпник снимает кин
малобюджетный а все-таки неплохой

«Если есть любовь до гроба, то хорошо бы прикупить…»

Если есть любовь до гроба, то хорошо бы прикупить
небольшого биоробота (в виде кошки, может быть):
Повышая настроение, как советское кино,
пусть дает уроки пения и блаженства заодно.
Как свистит щегол на жердочке! Как смеется кот в усы
с интерфейсом в виде мордочки неописуемой красы!
И недаром в той аркадии, где гоморра и содом,
у сигала у аркадия котофеев полон дом.

Доживая век таинственный, счастья больше не ищу,
лишь тебе, моей единственной, строчки эти посвящу.
Заведем себе пушистого (уши, когти, лапы, хвост!)
доживая век неистовый под лучами тощих звёзд.

«Проказы возраста – недоброе вино.
Не пить – занудство, пить – вредить здоровью.
Писать мучительно, и не писать смешно,
А если о любви – Господь уж с ней, с любовью,

отрада жаркая для юношей младых,
взмывает в небеса, рыдая. Что поделать!
Ну разве дать ей на прощание поддых,
как завещал Толстой в сонате номер девять,

и меланхолик Ч. в палате номер шесть,
где нынче мается красавица Алина.
…А все же в старости живая тайна есть,
она ценнее, чем прилив адреналина

от женских прелестей. Да-да, Державин прав:
к нам просветление приходит через тленье!»
…Так некий гражданин, что ржавый пироскаф
в чужих морях, с дурной вечерней ленью

не в силах справиться, мыслительный процесс
практиковал, в пингвина революций
не веровал, пыхтя, искал в деревьях лес, —
и засыпал, чтоб больше не проснуться.

«В соседнем доме окна жолты. Открыть флакончик сингл-молта…»

В соседнем доме окна жолты. Открыть флакончик сингл-молта:
так мы под крики воронья нехитрый праздник выбираем
чтоб во хмелю казалась раем окраина небытия,

так незадачливая помесь зверка с сагибом, оскоромясь,
на венерический хрусталь, наполненный шотландским ядом,
взирает развращенным взглядом. Возможно, юности и жаль,

а между тем – живем неплохо, в благопристойную эпоху
без лишних радостей и бед-с. Одни сидят, стоят другие,
чуть-чуть лукавой ностальгии, бухлом наполнен погребец.

И на бутылках непочатых несбывшегося отпечаток
застолья с теми, кто – зови их, не зови – в края иные
отъехал, в кущи надувные за гранью горя и любви.

«С точки зрения космоса всё на земле – безделица…»

С точки зрения космоса всё на земле – безделица.
Грецкий орех, прокаженный порох, предсмертный ах.
Не мечись: рано ли, поздно ли – перемелется,
всякий мятежный дух станет хрустальный прах,

золотые рыбки станут цветочки алые,
превратится сержант в перегной ночной
и забудет напрочь про запоздалые
угрызения совести нефтяной.

Демиургу не нужно следственных действий.
Всемогущ и всеведущ, аж через край,
Без суда он предписывает: путешествуй,
возрастай и царствуй, люби, помирай.

Но баратынской пинии никуда не едется.
Ночь в тоскане, беззвучная, высока.
Не проси ни воды у большой медведицы.
ни музыки у сурка.

«Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом…»

Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом,
сфинксом и сфинктером, тумаком и персидским туманом,
случкой и случаем, тучным овном и оловянной тучей,
между амбарной мышью и ейной родственницей летучей.

Мудрый – ценитель праха, спокойный поклонник звонкой
музыки сфер, исполняемой бабушкой, бабочкой и бабёнкой,
он живет в языке, словно книжный червь в ковре-самолете
Гинденбурга, не ведает голода и искушений плоти,

и покуда мы копошимся с кронциркулем и рейсшиной,
презирает наш полунищий мир с его суетой мышиной,
и в урочный час раскаленным воздушным змеем
над землей пожилой парит, где мы ни жить, ни петь не умеем.

«В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья…»

В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья,
Троицкий собор голубел вдалеке. Надувая щеки, щурясь хитро,
безработные оркестранты отпевали империю
духовою музыкой у вестибюлей питерского метро

и струилась дивная, кипятком из вокзального краника,
из луженого, то есть, титана, с грозовым небосводом наедине,
поблескивала латунью, словно дверные ручки кают «Титаника»,
еще не потускневшие на океанском дне,

проплывал иностранец Бродский по Фонтанке на кашляющем катере
под «Амурские волны», веселый, грузный, живой,
торговали петрушкой и луком пожилые чужие матери,
с опаской поглядывая на тучи над головой,

которым с нами, по совести, мало чем есть делиться,
кроме потопов и молний. И по Литейному мосту, Господь прости,
грохотали отряды нарядной конной милиции,
будто безусые медные всадники во плоти.

«что нам ветер-дурак над осенним жнивьем…»

что нам ветер-дурак над осенним жнивьем
что нам звездный глухой водоем
горожанам-элоям зачем мы живем
и хмелеем – затем и живем

чтоб хозяин к утру, хлебосол-богатей
(помнишь: «Отче наш иже еси»?),
отправлял по домам подгулявших гостей
в темно-синих подземных такси

«ночь надвигается и вот неотвратимый небосвод…»

ночь надвигается и вот неотвратимый небосвод
сияет высясь царским троном где ты как платяная вошь
в волокнах вечности живешь под мелкоскопом электронным,
и некто бледно-голубой хотя и реет над тобой
но не прощает а смеется смотри какое существо
какие жвалы у него у толстобрюхого уродца

ты кто сердца глаголом жег нет унижения дружок
в небесном супчике бесплатном не плачь сизиф не пей стремясь
понять таинственную связь между простым и невозвратным
она пылала и сплыла ночной голубкою была
и ликовала как живая воруя крошки со стола
бокал военного стекла волной байкальской наливая

«Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори…»

Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори,
что не найдем друг друга, и праха с пылью не путай.
Нехорошо, что со временем детские пустыри
зарастают полынью, а чаще – плакучей цикутой.

Оговорился – не пустыри, проходные дворы,
по которым мы, грешные, парадиз утраченный ищем,
подбирая с помоек святые, можно сказать, дары.
Мусорный ветер над прежним городом, будущим городищем,

вызывает в прорехах пространства истошный свист
одичавшей эоловой арфы. Зябко и сладко.
Вся цена меланхолии поздней – засохший лавровый лист.
Дореформенный гривенник, нынешняя десятка.

«Пережив свои желания, разлюбив свои мечты…»

Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,
перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,
позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,
вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,

но, душевным кататоником став, имею бледный вид.
Мне бы дёрнуть водки с тоником, да головушка болит
иль с утра откушать кофию, да сердечко не берет —
вот такая философия, огурец ей в алый рот.

Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,
эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,
отложить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,
за какой лежит излучиной речки грифельных времен?

Впрочем, если долго мучаться, сколько волка ни корми,
что-нибудь еще получится – надрывайся, черт возьми —
бормоча, иронизируя, разгоняя ночь дотла
простодушной песней сирою веницейского стекла.

«Когда ты мышь домашняя, непросто…»

Когда ты мышь домашняя, непросто
тебе живется, разве по ночам
добудешь корочку, сгрызешь, глядишь на звезды —
начало всех начал

среди страстей и радостей обильных,
осознавая: право не беда,
что хлебница пуста, а полный холодильник
закрыт богами, как всегда.

И думаешь: мудрец живет как птица
небесная над вечною водой,
отравленной приманки сторонится,
знай радуется жизни молодой…

А утром – время страха и тревоги,
когда, нахмурив удрученный взор,
огромные неряшливые боги
выходят из подземных нор,

но и они, хоть не страшатся кошки,
суть только бренный ветер и зола,
угрюмо подбирающие крошки
с господского стола.

Евгений Чигрин / Россия /

Поэт, эссеист, автор 12 книг стихотворений (вместе с переведёнными на иностранные языки). Публиковался во многих литературных журналах, в европейских и российских антологиях. Стихи переведены на европейские и восточные языки. Лауреат премии Центрального федерального округа России (Администрации Президента РФ) в области литературы и искусства (2012), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2013), Горьковской литературной премии в поэтической номинации (2014), Всероссийской литературной премии им. Павла Бажова (2014), общенациональной премии «Золотой Дельвиг» (2016), Оренбургской областной премии имени Сергея Аксакова (2017). В 2021 году стал лауреатом премии «Литературной газеты» и ОАО РЖД «Золотое звено» в номинации «Поэзия».

По итогам 2021 года получил Международную литературную премию им. Эрнеста Хемингуэя журнала «Новый Свет» (Канада). Премия учреждена в 2015 году для поддержки авторов, пишущих на русском языке. Является лауреатом премии журнала «Урал» за 2021 год. Живёт в Москве и подмосковном Красногорске.

«…А тот, кто умер, снова ищет тело…»

«…А тот, кто умер, снова ищет тело», —
Сказала ты, и крылышки надела,
И вылетела в первое окно.
Расплылся сумрак мятою вороной,
Монах с клюкою показался сонный,
Закрыл собой распахнутое дно

Шестой реки Аида: сновиденье
Такую видит в матовом подземье,
Не понарошку демоны живут.
А ночь нежна ленивою постелью,
Не так ли, Фицджера́льд? Какому кхмеру
Открыть глаза – видения убьют.

Ты улетела в первое… жива ли?
В небесном мире ангелы щелчками
Сбивают монструозных малышей:
Близнята так похожи на папашу, —
Какой иголкой к вашему пейзажу
Кошмарик в рисовалке миражей

Пришпилить, а? Не умерла, не умер?..
Окраска ночи – оберштурмбаннфюрер:
В проявке демон сущий Айсман Курт.
Всё в беспорядке: в космосе и дома,
У ангела от вечности саркома,
А в горлышке ангина и абсурд.

Ландшафты сновидений, ветки совьи,
Обмякшие от точной пули дрофы:
Впадаю в сны, а – подхожу к черте,
В которую стучатся волны Леты
И бьются в дебаркадер Яндекс-ленты,
Но нет о крылышкующей вестей.

Неисцелимые

Курит В. Ходасевич,
Поплавский плывёт за буйками…

Лепрозорий встаёт с петухами в колониях жарких.
Колокольчик с другим колокольчиком только на «ты».
Просыпается Лазарь Святой, чтоб кормить этих жалких,
Этих сильных: в глазах расцветают пустые цветы.

Забирают у девочки бедной здорового сына:
К островному посту Спиналонга[1] приплыл катерок.
В небе синего – пропасть, закатного много жасмина,
В бледно-розовом облаке прячется греческий бог.

Прокажённые смотрят на мир не твоими глазами,
Что им птицы метафор и ящеры метаморфоз?
Курит В. Ходасевич, Поплавский плывёт за буйками…
Ангел мятую розу на каменный берег принёс.

Прокажённые видят любовь не твоими глазами,
Что им праздник метафор, животные метаморфоз?
Курит В. Ходасевич, Поплавского метит стихами
Божий Дух или демон, кто больше в Борисе пророс?

Почему Б. Поплавский плывёт за буйками? Не знаю.
Да и сам Ходасевич какого хераскова тут?
Так и тянется адский стишок к виноградному раю,
Там грехи отпускают и солнце к столу подают.

…Эксцентричный дурак всё расскажет, конечно, случайно,
Прокажённые спят: видят жизни другой оборот.
Докурил Ходасевич… На пасеке необычайной
Б. Поплавский в аду собирает поэзии мёд.

Пальто

Смотри: зима в личине декабря
Опять детей зацапала с утра
И одарила сахарною пудрой.
Вот так проснёшься, выглянешь в окно —
А жизнь прошла, иллюзии на дно
Легли, как то прославленное судно[2],

Где жизнь спадала с каждого лица,
И музыку играли до конца,
И альбатросу не хватало неба.
Так говорю, и – блазнится, что та
Костлявая с косой из-за куста
На автора глядит совсем без гнева:

Скорей индифферентно в смене дней,
А жизнь светлей играющих детей,
И Снежной королеве что тут делать?
А если тролли в воздухе парят
И зеркало одушевляет ад —
Пошли на три ублюдочную челядь.

Всё как-то легче обмануть себя,
Когда в бокале градус декабря
И день уже как точка невозврата.
Заглянет демон – угощу его,
Не зря смешали это волшебство:
Для привкуса четыре капли яда,

Зато во сне проснёшься молодым,
Захваченный волнением чудным,
И что-то там покажется в природе,
И ты опять в летающем пальто
Идёшь к любви на праздник или до…
Чтоб выпить утро на волшебной ноте.

Золото местных

Где-нибудь, может быть в Южном, сегодня снег:
Снег в октябре-ноябре там привычный ход.
Нивхи и айны танцуют небесный шейк,
Тот, о котором не пишут в журналах мод.
Да и другим автохтонам каюк давно,
К золоту местных сапсаны не знают путь.
Сабли японских циклонов – всегда кино,
Пагода в страшном и белом теперь по грудь?

Эта земля, как известно, конкретный факт —
На черепахах стоит (никаких слонов).
Древний правитель Фу Си видел в этом фарт,
Сколько драконов назад, не скажу веков?!
Ангел в носках шерстяных и другой типаж —
Грубый старик – оба знали меня в лицо.
Вечность в карманах и смерть так и носят? – блажь
Или привычка? (Крути, Соломон, кольцо.)

Золото местных не вскрыто пока никем,
Старых фантазий вытянулись хоботки…
Ветер глядит в паранойю своих поэм,
Белое с белым выносит с утра мозги.
Если приеду, я знаю, услышу, что
Стильная вышла в старухи, художник мёртв.
Тот, кто имел на плечах самолёт-пальто,
Не улетел, а убит в перестрелке орд.

«После смерти, твоей ли, моей…»

После смерти, твоей ли, моей
Никогда мы не вспомним, что жили,
В сновиденьях ловили чертей
На черте, за которой курили
Два-три призрака, что состоят
У бабищи с косой на посылках,
Утром «мутят», как Борджиа, яд,
Самым умным разносят в бутылках.
Слышен хохот их пьяных коллег:
И в чистилище в ходе пирушки,
Коль захочешь попробовать crack —
Принесут в лучшем виде Петрушки.
И незримо друг в друга войдут
На ногах аллегории глюки,
Слепят с массой извилин абсурд,
Здравствуй, улица Вязов и Крюгер![3]
Сны сойдутся на страшных мечах —
Вот мечей только нам не хватало.
Кто-то в чёрном прошёл на понтах —
И бесшумных видений не стало…
…Если буду заброшен в Аид,
Не хочу, чтоб стояла ты рядом.
В тех краях никого не простит
Сердце, что перемечено адом.

«Что мне завтра, когда под Селеной…»

Что мне завтра, когда под Селеной
Жук-олень, пролетая, – разбился,
И борей захлебнулся в смятенной,
Крепкой ноте в трёх метрах от пирса.
И река заворочалась пеной,
Не заплакал, но вытеснил воздух
Старый призрак с игрушкой-гиеной,
Притворяясь при сумрачных звёздах

Тем, кого я узнаю едва ли.
Рваной шторой навесилась туча
Над рекой цвета тёмной эмали…
Загадай – и фантазия щучья
Не случится, так скрипнет калиткой,
За которой в бессмертье возможно
Забрести с виноватой улыбкой:
Вот граница, а вот вам таможня.

Весёлое

Старый человек откроет книгу
И давай читать, чтоб видеть фигу,
Или сливу жизни, или что?
Сам он вопросителен и мрачен,
Тучей в рваных шортах озадачен,
Молнией в карминовом пальто.

Слышит звук бегущего состава,
Видит персонажа, что, не сбавя
Обороты жизни, пьёт коньяк
С девушкой в купе – слегка за тридцать,
Ну из тех, которая вам снится
В нереально-глянцевых мирах.

После 2:05 по Лиссабону
Поезд ощутил под сердцем бомбу —
Ту-ту-ту… ушёл в загробный круг.
Всех взорвали чёрные герои:
Наша пара взмыла над рекой и —
И упала в реку, что на юг

Смотрит рыбой. Дева в нежить вышла:
Скалится ундиною, не скисла,
«Светлый» друг – вампир по четвергам.
…Старый человек висит на глюке:
Вурдалак сидит на потаскухе,
Пишет кровью детям в «Инстаграм»:

«Упыри живут почти два века…
Больше крови, сумерек и смеха,
В кровососы не выходят все!»
…Дева смотрит ведьмой и русалкой:
Всё двоится (автора не жалко).
Выпиты самбука и абсент.

Из неопубликованных записок лейтенанта Тробриана

Острова Тробриан, 1793 год

После смерти лицо человека становится синим,
Фиолетовым даже, и в тине болотной глаза.
Небеса покрываются мглою. Блестящим фуксином
Накрывает Селену, хранящую все адреса.

Персонаж «после смерти» – лицо в фиолетовой мути,
Из глазниц выползают личинки, внушают кошмар…
«Это старый колдун, – говорят папуасные люди, —
Даже после кончины своим посылает сигнал».

Неустойчивый свет над деревней рисует светило,
Неглижируя на Тробриане туземным пером,
Вне контекста записок: «Как хочется кофе и сыра» —
Это я говорю или, может быть, некий фантом?

Малахитовый змей, обитающий в мангровой роще,
Обещал превратить меня в призрака и – обратил.
Становлюсь дикарём, замерзаю в тропической нощи,
Вытираю в подкорке Европу, как призрачный мир.

III

В окруженьи абсурда, кораллов атолловых, тварей,
Обращающих мифы в деревья, а тыкву в бутыль,
Я сошёл тут с ума в деревянной на сваях хибаре,
А кругом Соломоново море на тысячи миль.

Дом вождя разукрашен тотемным столбом, малаганом…
Непристойные позы в ходу у прелестниц, вчера
Предлагали заняться любовью, травой и обманом
Завлекали, курили пахучую смесь у костра.

Черепа черепах тут чернеют среди чернокожих…
Подозренье мозги пробивает: зачем капитан
«Эсперансы» оставил меня? – неудачливый грошик
Перед нашим походом я бросил в гранитный фонтан.

По приказу локального мага мне вытянут душу
Деревянною трубкой, в особую дырку земли
Закопают… а детям дадут обглодать черепушку.
…Над кокосовой пальмой смеётся осколок зари.

Песня

«Похититель верблюдов и золота спит на песке…» —
Вот напишешь такое, но видишь – за окнами вьюга
Распускается кобрами, крутит воронки к реке,
Желтоватый фонарь смотрит жёлтым на жёлтого друга.
Всё становится белым, и контур бумажной луны
Размывается, и – вот и спряталась в космосе спектра.
Как персидские лампы, включаю бессонные сны,
Те, что жили в холодное, слишком холодное лето.

Чем пределы снегов не пустыня? Сахара к стеклу
Прилипает, попробуй её оторви, амфибрахий!
То ли я с караваном иду в невозвратную мглу,
То ли мгла подаёт похитителю чёрные знаки?
«Похититель верблюдов и золота спит на песке…»
И в мешках, и в карманах его золотого немало.
Это песня о жёлтом металле, синице в руке,
О подарках маридов, смотрящих куда-то устало.

…Где-то в Северной Африке я обретаюсь сейчас.
Дромадер по гамаде уходит в закатное пламя,
Караван похитителя тащит богатство для нас.
Открывайся, пустыня, по строчкам Омара Хайяма.
Это ветры иллюзий? Реальность? Смотрю, как идёт
Снег песочного цвета и вьюгой навьюжен мехари.
Будет золото бедным. И праздник. И парусный флот.
Корабли марсиан. И феллахские песни Сахары.

«Там, где падает снег, паровозы идут по воде…»

Там, где падает снег, паровозы идут по воде…
Б. П.

Поезда в Поронайске идут по холодной воде,
Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,
Машет ручкой составу зимой, а весною поёт,
На любой остановке написано прописью: «Nord».
Твой двойник до сих пор засыпает в зелёном купе:
Сновиденье цветёт, и архангел сидит на гербе
Незнакомого места и курит чертовский табак,
И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.
Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:
Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —
Много проще, чем жизнь чешуёй зарифмованной скрыть,
И архангел вверху продолжает взатяжку курить.
Остановка. Вагон проводник открывает. Душа
Вышла в мятом своём и куда-то идёт не спеша
По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам
Что-то плёл о таком полуночникам и поездам.
Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,
Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…
Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,
Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.

«Сад говорил на языке жар-птицы…»

Сад говорил на языке жар-птицы,
Которая вчерашней сказкой снится
И, как всегда, сулит жемчужный клад.
Возможно всё, когда листвой смущённой
Нагнётся жизнь и мальчик изумлённый
Обнимет в сновиденье яркий сад.

Сад скажет: что ты потерял, ребёнок,
Тебя как будто видел я спросонок
И забывал в потерянной листве?
Кого ты ищешь, твой Мегрэ из книжки,
Скурив две трубки, не откроет фишки:
Кто твой отец? И с кем ещё в родстве?

Глаза отводит старый сад, а ветер
Перебирает тех, кого приметил,
Когда смотрел, как дождь смывает все
Следы того, кого признал бы малый,
Селена впишет грустный взгляд в сценарий
И остановит луч на той слезе,

Что спрятана в подушку. Мальчик вырос…
Отец – душа на ветер, торс – на вынос,
И мать ни взглядом, ни молчаньем не
Поможет больше. Там за облаками
Вздыхает Тот, Кто вместе с рыбаками…
Сад с головой в рубиновом огне.

Неизвестный поезд

Когда остановится поезд – случится весна,
И трав малахитовых небо коснётся лучами,
И ночь будет старым диспетчером осуждена,
И жизнь постоит пять минут под большими часами.

На скромном вокзале последний смещается снег,
На ветке молчанья в жилетке нефритовой птица,
На трёх облаках нацарапан туманный хештег,
Кто первый заметит в вагон голубой превратится,

И будет с гармошкою «катится, катится…» петь
В дуэте с худым крокодилом, очкариком Геной,
О счастье, с которым, обнявшись, легко умереть,
Смирившись, как будто буддист, с непростой переменой.

Когда остановится сердце железное и
Вдохнёт передышку, то вытянут шеи деревья,
И выйдет волшебник, раздарит подарки свои,
И музыкой брызнет мобильник с повтором припева.

Когда остановится скорый, посмотришь в глаза
Себе молодому, носящему с лёгкостью тело,
В застиранной кофте душа прометнётся скользя,
А выйдет в стране пармезана: метро «Трокадеро»,

А там одиночка, наркушник, сновидец, клошар,
Безумец и лузер, целуя в зелёные губы
Старуху с косой, тихо скажет: «Прекрасен кошмар,
Когда мертвецы дуют марши в стеклянные трубы».

Опять в ожиданьи состава свернул не туда,
Дух лузера в ангелы вышел под зонтиком Бога,
В прошедшем столетье старуха телами сыта…
А поезд – дракон изумрудный – придёт в полвторого?

И выйдет весна… если выйдет… Не вороны про
Чудесную смерть говорят, а смешные химеры.
Твой поезд грядущего катится линии по,
Возможно, другой, не открытой ещё стратосферы.

Пастух кота

Единороги мокнут на снегу,
Листвой осенней пробуя укрыться.
Пастух кота промолвил: «Стерегу
Я облака, чтоб лучше видеть лица
Тех призраков, которые со мной
В тени деревьев вымокших до нитки…»
Свет межсезонья выкрашен листвой,
Того гляди зима войдёт в калитки,
Которые внутри тебя, внутри
Размытых и текущих парейдо́лий.
Мяучит кот и словно бы: «Смотри», —
Он говорит хозяину неволи.
Стерев сполна о сумерки бока,
Все три единорога обернулись
В темнеющие быстро облака
И влились в ряд фотоиллюзий улиц.
Цвет межсезонья – рыжая лиса
И белый заяц в поисках морковки.
Луна разносит свет, легко скользя,
И шлёт лесам янтарные шифровки.
Пастух зевает, осень в рот идёт
Хрустальными виденьями беззвучий,
Которые скорее видит кот,
В наколках серых дышащие тучи…
И чем закончить, если не дождю
Отрыть ворота, чьи замки ослабли…
Пастух внутри себя взлетает в ту
Загробность, что котам доступна как бы.

«„Вот и ты засыпай“, – говорит манускрипт человеку…»

«Вот и ты засыпай», – говорит манускрипт человеку…
А за окнами бродят уставшие псы и коты,
Обнимают дворы и задворки, как ближнюю Мекку,
У которой подходы и выходы больше грустны,
Чем иллюзии, что на деревьях растут в тёмно-синих,
В перламутрово-чёрных и всяких таких полуснах,
«Засыпай», – говорит книжка-фишка, а – слышится: «Скинь их»,
А кого и зачем – не увидишь в миражных очках:

В правом стёклышке мгла, в левом, видишь, фигурка к фигурке —
В сизоватом тумане неспешно идут старики,

Бьётся что-то в груди, точно красное в песне-печурке,
Только ангелы знают зачем эти двое близки.
Ту-ту-ту поезда, самолёты летают по плану,
Голубеет Маврикий, и в «космос таких не берут» …
Зигмунд Фрейд повздыхал, раскурил цвета рейха «Гавану»,
На сто пятой страничке в сангине заката Бейрут.

Домовой лепетнул: «Нет тут связи, захочешь – не свяжешь…
Засыпай в облаках муравьём, а в камене – сверчком,
На грифоне летай… растворись в двойнике-персонаже,
Что ни в сказке сказать, ни черкнуть ненормальным пером».
…Вот и сказке конец, если можно назвать это сказкой,
И куда эти двое за облаком без багажа?
Может, облако это, а может быть, домик с терраской?..
Из потрёпанной книжки слезой покатилась душа.

«Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем…»

Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем,
Что праздник рисует застолье в мозгах. Волхвы, говорят, в Вифлеем
Отправились, чтоб чудеса подогреть, напомнить слепым о звезде,
А в городе шастает белая Смерть. Ты спросишь: «Не близко?» – «Везде» —
Ответит, смеясь, нарастающий смерч. Ну ладно, не смерч, а – пурга,
В которой теряется всякая речь. «До смерти четыре шага» —
Не рэпер, старуха с косою поёт. Тут фанов не сыщешь с огнём,
С билборда глядит альпачиновский чёрт, а в башне Других астроном
Поддал и забыл, что смотреть на Восток положено даже в метель
Вседневно-всенощно, проснись-ка, дружок, открой запредельную дверь,
Иначе волхвы позабудут, зачем куда-то идти в холода,
И рухнет на голову всем Вифлеем, и дьяволом станет звезда.

Стихотворение с зелёными оттенками

Луна светильником зелёным,
Как было сказано, взошла.
В окне космическим перроном
Зависло небо. Хутора
Звездинок тянутся над мутной
Рекой. Река разбила лёд.
Зелёный чай шанхайно-чудный
Втекает в рот.

В широколиственное хаки
Леса обтянуты. В лесах
Стоит в фисташковой рубахе —
Урод? Шишимора? Монах?
И держит в твёрдом клюве майна
От жизни с музами ключи,
Авантюрином пахнет тайна —
Ты знал? Молчи.

И в черепахово-зелёном
Вздыхает чайник, словно бы
Он согревает обертоном,
Как передатчик не судьбы,
Но части фатума, в котором
Скорее бред, чем парадиз.
Не устрашай посулом голым,
Взгляни, сервиз

Мерцает яшмово-зелёным,
Ты знаешь этот редкий цвет?
Я расскажу не полусонным,
А тем, которых больше нет…
О том, что я, как этот чайник,
Вдохну, а выдохну – у них,
Там перевозкой правит частник —
Хароныч-фрик.

Девушка в синем

Сеанс зимы. В кинотеатрах – мрак.
Над крышей ангел держит ветхий флаг.
Затишье: ни «вампиров», ни знакомых.
Небедные отправились на Юг
На вкус проверить солнечных подруг,
В прозрачных отразиться водоёмах.

Снег голубой, молочный вышел весь.
Раздулся воздух. Глянцевая смесь
Заката растекается над лесом,
В котором макабрических зверей
Не более чем в небе журавлей…
Сгущённый мрак карминное порезал.

Ты здесь любил, поскольку молод был,
Ходил кругами, и крутил винил,
И забывался полудетским смехом,
Когда она ловила облака,
Сухою выходила из греха…
В сапфировый, подобно туарегам,

Закутывалась… С огненной водой
Дружила ночь: в бутылке дорогой
К утру не оставалось даже капли:
Не Капри тут, а – фокусник Восток,
На фоне сопок госпиталь и морг,
Музей, где есть скелет японской цапли.

Кто третьим был, теперь неважно, но —
Закончилось сердешное кино
В местах, где посейчас узкоколейка.
…Зачем и как вишнёвый срублен сад? —
Понять нельзя. Закрыл писатель сайт,
А у любви накрылась батарейка.

Сказка

Молоко звериное глотает
Змей Горыныч, обещает – жесть.
Дымчатая темень нарастает,
Снег летит, как запределья весть…
Старый рыцарь зажигает факел,
Думает, что монстра победил.
Змей смеётся – это доппельгангер
Воину сраженье уступил.
В шесть голов кошмарил он героя,
Шесть хвостов до неба распускал,
Шерсть топырил, ликантропом воя,
Брал на понт, как здешний неформал.
Пропадал с радаров битвы, снова
Выпускал смарагдовый огонь.
Было то кроваво, то свинцово,
И казалось облако с ладонь…
Ширилось светило Самаэля,
В Пятом Небе знающего толк,
На болотах выросла химера:
Хвост гадюки, туловищем волк.

Снег слетал с катушек в пользу драки,
Бились в эпилепсии ветра.
Скалились в лесу мутанты-самки,
И крестились рядом хутора.
Головой качал над ними ангел,
Схватка завершилась наконец,
Проиграл не Змей, а – доппельгангер, —
Клон, двойник, придумщик и гордец.
…Настоящий едет в «Мерседесе»,
Пролетает в бизнес-джете над…
Прячет клад в заговорённом месте,
В кладе яйца: в чёрных яйцах фарт.

«Макабрический гном переходит границы любви…»

Макабрический гном переходит границы любви,
Дует в огненный шар, просыпаются духи травы,
Астарот приседает на корточки, чёрные сны
Выпускает на волю из клеток такой глубины,
О которой всё знают шуты и нахмуренный пёс
Из седых гримуаров, в которых он шерстью зарос…
Духи снадобье трав под подушку видений кладут:
В полушарии правом кого-то молиться ведут,

А захочешь увидеть, что в левом – да ладно тебе —
Плачет девочка, шарик умчался, и нитка скорбей
Размоталась, покуда там мойры плели, да не то —
Постаревшую женщину бросил мужчина в пальто.
И циклопы в своём одноглазии в тартар летят,
И цветёт в одноглазье уродов невиданный сад.
Духи трав, проникая в тела, набираются сил —
Кто кого подсадил, кто кого раскурил, кто забыл…

Макабрический гном курит трубку пахучей травы:
Проплывают ашрамы Тибета и грёзы Тувы,
Аллегории виснут над теми, кто знает, о чём
Говорит незавидный и в меру упитанный гном.
На последней затяжке из трубки встают облака,
Может, шарик вернулся из красного города Кха?
Астарот уменьшается в росте и двигает в ад,
Духи трав поднимаются выше и тянутся над…

«Скоро наступит день, и Харон в запале…»

Скоро наступит день, и Харон в запале
Скажет: «Поток огромный, мне лодки мало,
Да и обол ваш медный в аиде-баре
Не принимают больше. Кому я пара,
Если в мозгах вода, а в лохмотьях буря?
Если занять сумею в подземном денег,
Сразу уеду в город – литература!
Мне подойдёт любое: аферы, демпинг,
Трафик травы и счастья в хороших дозах,
Ну, и с герлой, конечно, в Доминикану.
К чёрту баркас и этот корявый посох,
То есть весло, с которым я тут за гранью…»

Вот что тебе приснилось в снотворном мире,
Или ещё каком, понимай как хочешь,
Всё-таки это лучше, чем петь в могиле —
Что-то в подобном духе легко бормочешь,
Не зажигая света, включая жалость
К старому речнику, а не к душам Леты,
Корни всего такого – Костлявой жало
И на стене шифрованные беседы.
…В ванной подходишь к зеркалу – вот же номер —
Видишь лицо Харона: «Пройдёмте к лодке…»
Грязная птица Стикса в дверном проёме,
Как вариант ехидной загробной сводки.

«„Никуда не ходи“, – говорит…»

«Никуда не ходи», – говорит
Мозг, расплавленный вязкой жарою,
Снился с книгой дождя не друид,
Но похожий: стоял над рекою,
Заклинанья шептал-бормотал,
Цветом с местом сливались лохмотья,
Разливал старый месяц нектар,
Мглу зелёную певчая рота
Прошивала. Стоял над рекой
Тот похожий, выпрашивал тучи,
Под мостом ошивался смешной
Призрак жизни, конечно не лучший.
Призрак смерти баркас отвязал
И отправил себя за незримым.

Мозг от жизни чертовски устал,
А случалось, бывал одержимым
Чем-то важным. Теперь ерундой
Так набит, точно птичками Пришвин.
Твой двойник всё стоит над рекой?
Всё стоит. Ну вот так и запишем
В память неба. Жара нарасхват.
И не в пользу двуногих прогнозы.
То ли это июнь, то ли ад…
В ожидании метаморфозы.

«Жуками осень смотрит лету вслед…»

Жуками осень смотрит лету вслед,
В фантомный сад с плодами Гесперид;
Какой-то даме непонятных лет,
Что человека в сумерках корит,
Сигналят бесы; вспыхивает страх
В её мозгах? Мужчина – инвалид
Какой войны? Змея шипит: «Дурак», —
И проступает паузами стыд.
Он не ответил. Что тут отвечать?
Он слышит звук: по облакам состав
Идёт туда, где в параллельном – мать,
В молочный колер прячется ландшафт…
А поезд всё идёт по облакам,
А выше Тот, которого никто…
Там место есть Его ученикам,
Там кроткий ангел подаёт ситро.
«Я мог бы стать Его учеником», —
Подумал однорукий… Шаг назад,
В руке синица, а душа тайком
Двух-трёх ворон считает в листопад
В саду, который виден не для всех:
Потерян путь, забыт ориентир.
…В жилетке жёлтой жук похож на тех
Собратьев, улетевших в лучший мир.

На швейцарской границе
(Весна 45-го)

Пастор Шлаг идёт на лыжах к Богу,
Долго смотрит Штирлиц в небеса:
Там ведёт по райским кущам кроху
Ангел, закрывающий глаза…
Там на завтрак детям Бухенвальда
Праздники в тарелках подают,
Там своя под крышей счастья Ялта,
В облаках сквозистый перламутр.
Это символ? Может быть и символ…
«И не надо думать свысока
О мгновеньях, рейхсминистр Гиммлер,
Пусть свистят, как пули у виска».
В старой кирхе на органе Гендель…
Дошлый Клаус Штирлицем убит.
(Сытая Швейцария как крендель…)
Отто Макс в надёжном «мерсе» спит.
Бог сидит на синем табурете,
Рядом дети? Не понять и тем,
Кто в разведке получал по смете
В фокусе закрученных дилемм.
А за кадром голос Копеляна,
В вишнях расцветает саундтрек…
То Марúка Рёкк поёт с экрана,
То танцует мёртвый человек.
Шепчет атеисту Бог на ухо:
«Жизнь, штандартенфюрер, не игра!
В небесах бомбёжки после – глухо…
Просыпайтесь, к Мюллеру пора».

«…Бог старости дохнул, и – стал ты стар…»

…Бог старости дохнул, и – стал ты стар:
И зрение не то, и хуже виски.
Не привлекает, как вчера, вокзал,
Абстрактны и дракон, и василиски.
Откроет пасть закат – и день прошёл,
Вот также Айса перережет нити…
Да ладно. Ну, щемит порой мотор.
Ещё глоток под персик или свити?

Смотри, вот жук чернее всех чернил,
На нём мужчина исхудавший катит,
А выше настоявшийся эфир,
И очевидно, Кто созвездья ладит.
Как стар он, этот, на большом жуке,
И на поэта не похож ни капли.
Но что-то есть в безумном старике…
Они к Парнасу, а потом на Капри.

«Почему родился? Почему-то…»

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять…
Ф. М.

Почему родился? Почему-то…
Свет хватал ручонкой до небес,
В зеркале и в музыке паскудно
Выглядел без гномиков чудес.
Повзрослел. Летал на самолётах,
Бросил тёплый край и Сахалин,
Видел Бога в самодельных ботах:
Бог покрасил небо в белый сплин.
Девушки прошли как смех и тени:
Вылетели в тёмную трубу,
Верить никому без исключений
Не могу, в карманах наскребу,
Если что, на призрачное право
Серафиму черкануть слова:
«Было запредельно, было ржаво,
Жизнь бросала крошки волшебства».
Серафим, мне слишком одиноко
Шар земной на пальчиках держать,
Над моей кроватью мало Бога…
Вот и вышел зайчик умирать.

Марк Шехтман / Израиль /

Родился в Таджикистане в 1948 году. Окончил школу в Душанбе, получил два образования (физико-математическое и филологическое), преподавал историю литературы. Научные интересы связаны с теорией мифа и НФ.

В 1990 году из-за начавшейся в Таджикистане гражданской войны был вынужден эмигрировать в Израиль. Ныне живет в Иерусалиме. В советский период были изданы два сборника стихов поэта: «Неведомое небо» (1982) и «Большая Медведица» (1985). Позже вышли в свет «Русский Бог» (Москва, 2009), «Бродяжий ангел» (Иерусалим, 2015) и сборник стихотворных комедий «Бройтманиана» (Запорожье, 2004).

С ума сошедший домовой

Блестит луна на дне колодца.
Над лесом тает волчий вой…
В такую ночь к избе крадётся
С ума сошедший домовой.
Как стал он портить харч и платье,
Как бить посуду стал охоч,
Хозяин cотворил заклятье
И выгнал домового прочь.

Но и без этого, однако,
Любой на домового лют.
Ни кот, ни лошадь, ни собака
Его своим не признают,
Не пустят рядом на солому
И не поделятся едой —
Все помнят, как был тяжек дому
С ума сошедший домовой.

А он, вины своей не чуя,
В ненастье, в холод, на жаре
По ближним рощицам кочует,
Полёвок ест и спит в норе.
И нет покоя домовому:
Рассудком тягостным не здрав,
Всё к дому тянется он, к дому,
Любовь и ненависть смешав.

Мы и наши гении

Ах, эти моцарты, пушкины, кафки!
Каждый – как дальней кометы осколок,
К нам залетевший случайно… Для справки:
Жизненный путь их обычно недолог.

Гения тронь – зазвенят отголоски
Детского стресса, страсти минутной —
Фокусы дедушки Фрейда… Для сноски:
Жить рядом с гением, ох, неуютно!

Хвалит наставник, а папа печален:
Сын-де замечен в пустом разгильдяйстве!
Что? Гениален? Ну пусть гениален,
Но не усерден в домашнем хозяйстве!

Женщины к гению валят толпою! —
Сереньким нам это очень обидно…
Но, если женится гений, не скрою,
Участь супруги его незавидна.

Гений и выгода редко совместны:
Смотрит на звёзды, а жизнь дорожает,
Дети растут, чем кормить – неизвестно,
Ну а жена всё рожает, рожает…

И кредиторы, и глупость, и зависть —
Лужа, в которой валяемся все мы!
Где же берёт он прекрасную завязь
Музыки, формулы, мысли, поэмы?

Кто он, сей баловень чудных мгновений,
Саженец странный средь поля людского?
Чёрт захохочет: – Ужо тебе, гений! —
И замолчит, чуя Божие слово…

Пролог к известному роману

На вершину Бро́кена в безлунье,
Где на ша́баш багровеет мгла,
Как-то раз прабабушка-ведунья
Молодую ведьму привела.
Юный чёрт на узенькой шпажонке
Мясо жарил, как на вертеле,
Для косящей, худенькой девчонки,
Лихо танцевавшей на метле.

Но куда значительней персоны
Обращали взгляды на неё:
Бесы, маги, тёмные бароны —
Опытное, хищное зверьё.
Щерились клыки, скрипели жвалы,
Сыпались заклятья, капал яд…
Правильно прабабушка сказала:
– Страх почуют – в жабу обратят!

Оттого она ещё задорней
Тьму взметала, будто простыню.
Усмехался сам Великий Чёрный
Наглости безродной парвеню.
Он-то знал, чего ей это стоит —
Без могучих близких и друзей
Колебать извечные устои
Ша́баша и всех его князей.

Озорует! Но какие губы…
Будто не боится ничего! —
И в холодной, неизмерной глуби
Дрогнуло бездушие его.
Сузились зрачки калёной стали,
Приподнялся бро́ви полукруг,
И мгновенно перед ним предстали
Трое ко всему готовых слуг.

Был он повелителен со свитой,
Как тому и надлежало быть:
– Зваться сей плясунье Маргаритой,
Жить в Москве и прошлое забыть.
Отыскать у предков юной девы
Голубую кровь и царский дом,
Без которых титул Королевы
Невозможен на балу моём.
Господа, к утру закончить дело…

– Да, Мессир, – осклабился Фагот.
– Да, Хозяин, – клацнул Азазелло.
– Пустяки! – мяукнул Бегемот.
Взмыли в небо три метеорита,
Расступилась над Москвою мгла,
И сказала утром Маргарита:
– Кажется, я что-то проспала!
Щёлкали дрозды в рассветной сини,
А потом на город пала тень,
Как когда-то в Иерусалиме,
В тот ниса́н, в четырнадцатый день…

Бегемот

…Послушай: далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Николай Гумилёв

Мне бес вдохновенья нежданные строки принёс
Про озеро Чад, что изрядно забыто теперь.
Там топчет траву, не заботясь о грации поз,
Пузатый, прожорливый зверь.

Зовут бегемотом (в девичестве гиппопотам),
И так он велик, что пугает друзей и врагов,
А если бросается в воду навстречу волнам,
То озеро Чад выливается из берегов!

Малы его глазки, багрова бездонная пасть,
Огромны клычищи, а шкура груба и толста,
И нрав его страшен! – немедля готов он напасть
На всех забредающих в мокрые эти места.

В воде будто остров, на суше подобен горе, —
Он грозно ревёт, он в ответе за самок и чад,
И он неуместен в расчерченном сером дворе,
Как, впрочем, и я неуместен на озере Чад.

И если уж нам не досталось отдельных планет,
То нечего шляться по чуждым домам и лесам!
(Наверно, от этих стихов содрогнётся эстет.
Я, честно признаться, от них содрогаюсь и сам.)

Но истина в том, что не грёза наш мир, не парад,
Ни райских долин в нём, ни снами овеянных вод.
Ну разве что в сказках… Послушай: на озере Чад
По шёлковой глади прекрасный скользит бегемот!

Гарри Поттер 30 лет спустя

Опустив на витрину магический стенд
С «Лучшей в мире едой для собак»,
В размышлениях, как провести уик-энд,
Гарри Поттер заходит в кабак.
Раньше рыжий хозяин – простая душа! —
Гостю бурный выказывал пыл,
Лучшим элем поил и не брал ни гроша,
А потом про восторги забыл.

Да и только ли он? Гром ликующих труб
Ненадолго озвучил судьбу.
Всё прошло. И не прячет лысеющий чуб
Застарелого шрама на лбу.
Тёмный Лорд позабылся, как тягостный сон:
Кто-то… где-то… у нас…? не у нас…?
То ли Поттер его, то ли Поттера он, —
Кто ж, помилуйте, помнит сейчас!

Было время – любой пятиклассник учил
Тему «Гарри и Лорд», но затем
Педсовет при Министре её исключил
Из числа обязательных тем.
Да и в школе волшебников тоже твердят,
Мол, избыточен список наук!
Зелья, магия… Главное – корм для щенят,
Кобелей и беременных сук!

Жизнь при корме собачьем пуста и смешна.
Что осталось в ней – грустный вопрос.
Дети писем не пишут, стареет жена
И спивается вроде всерьёз.
Пьёт помалу, но медленный этот процесс
Посильнее магических сил.
Вот и Рон, нализавшись, к дракону полез.
Тот принюхался – и закусил…

Гарри Поттер глядит в заоконную мглу.
Ничего, он привычен к теням.
Гарри Поттер садится за столик в углу,
Надвигает фуражку на шрам,
И неспешно бутылку до дна осушив,
Он себе признаётся опять:
Жаль, что тот Змееустый ни разу не жив.
Вот бы встретиться, потолковать…

Баллада о спящем Мерлине

Сквозь туман и сумрак на болоте
Огонёк блуждающий скользит.
Мерлин спит в своём подземном гроте.
Мерлин спит…

Мерлин спит, и ржавчина покрыла
Меч, добытый им для короля.
Женщина, что Мерлина любила,
Серым пеплом пала на поля.

Мерлин спит. Столетья и мгновенья
Здесь бессильны против высших сил.
Дней и рек провидел он теченья,
Ход суде́б, затмения светил.

Мерлин шёл через миры иные.
Отступали мрак, огонь и зверь.
Даже смерть… Но смертны остальные,
И душа устала от потерь.

– Что нам делать, маг, – она сказала, —
В мире без друзей и без врагов?
Все нашли, а было их немало,
Свой приют у дальних берегов.

Не вернёшь ушедшую денницу,
И навеки утекла вода.
Прежнее уже не повторится
Никогда, о Мерлин! Никогда…

– Никогда, – печально и негромко
Повторили облако и плёс.
Старый маг снял старую котомку
И шагнул в раскрывшийся утёс.

Сквозь граниты серых подземелий
Он держал последний тайный путь
К той уже давно готовой келье,
Где душа хотела отдохнуть.

Мёртвое море

У Мёртвого моря от соли белы берега,
Вода его медленней, чем летаргический сон,
И отмели блещут, как будто на солнце снега,
И грозами пахнет густой мезозойский озон.

А всё-таки странно, что смертны бывают моря,
Что вместо прибоя колышется жаркая стыть.
И мёртвое имя назначено морю не зря:
Живые не могут воды этой горькой испить.

Хоть издали волны и ласковы, и зелены,
Они отторгают любое дыханье и плоть.
Недоброе чудо средь маленькой, жаркой страны —
Таким его создал сюда нас пославший Господь.

И с каждым закатом яснее становится нам,
Как близится то, что апостол увидел во сне:
Земля заповедная, Мёртвое море, а там…
Там всадник с косою на бледном и страшном коне.

Владимир Делба / Россия /

Прозаик, поэт, эссеист. Родился 24 мая 1946 г. в Абхазии. Секретарь Ассоциации писателей Абхазии, член Союза литераторов России, Союза писателей XXI века. Сопредседатель литературного Совета Ассамблеи народов Евразии.

Член редакционных советов: газеты «Поэтоград», журнала «Новые витражи». Автор девяти книг. Дипломант 26-й Московской международной книжной выставки-ярмарки 2013 г. Лауреат Международного конкурса «Живая связь времен», 2014 года. Первое место за книгу – «Амра, галеон юности моей» в номинации «Творческий поиск». Лауреат Международной Премии имени Леонардо да Винчи за 2016 год. Лауреат Международной литературной премии им. Фазиля Искандера за 2019 год. Первое место в номинации «Проза».

Маргарита и мастер

Друг моего детства Артур был фанатом Булгакова. С того самого момента, когда власти неожиданно разрешили в 1966 году опубликовать роман «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва». Хоть и в оскоплённом, сокращённом, цензурированном варианте.

Номера журнала с романом сразу же стали, как сказали бы сейчас, раритетом и исключительным дефицитом, почище каких-то там джинсов «Рэнглер».

В начале шестидесятых в Абхазии сформировалась серьёзная интеллектуальная элита. Молодые учёные, писатели, актёры, музыканты ежедневно собирались на кофейной террасе второго этажа сухумского ресторана «АМРА», названной с лёгкой руки Фазиля Искандера – «верхней палубой».

И вот эта самая «палуба» постоянно становилась полем самых жарких обсуждений, дискуссий, «разбором полётов». Батлов, говоря современным языком! Обсуждалось всё: политика, футбол, музыка, театр и, естественно, литература!

Здесь и блистал наш Артур во всей своей красе, когда начинали рассуждать о романе «Мастер и Маргарита».

Живой ум, прекрасная память, чувство юмора, умение анализировать и давать точные, верные оценки – были коньком Артура, превращали разговоры в подлинные ристалища, рыцарские интеллектуальные турниры, где сражаться с ним являлось задачей архисложной в принципе. Но «добивал» он противников обычно цитируя абзацы или большие фрагменты любимого романа, с указанием номеров страниц и расположением строк. Ибо Артур действительно помнил весь роман наизусть

– Да-а, Мастер наш Артур! Не поспоришь! – часто восторженно восклицали поверженные оппоненты вкупе с «болельщиками» либо просто свидетелями турниров.

И вот, встречаюсь я со слегка поседевшим и погрузневшим знатоком романа спустя несколько десятилетий. «АМРЫ», к сожалению, уже нет (или почти уже нет, ибо после войны парит над морем только сиротливый полуразрушенный её¸ остов, напоминающий севший на мель, давно брошенный командой корабль). Так что пить кофе идём в кафе «Пингвин», игнорируя легендарную «Брехаловку», где старые друзья уж точно не дадут приватно пообщаться.

Сухумская юность наша – неисчерпаемая волшебная шкатулка, наполненная самыми разными историями. Их миллионы, а может и миллиарды, этих историй, весёлых, смешных настолько, что можно надорвать живот, грустных, печальных, трагических и снова озорных! Звучащих порой фантастически, но всегда правдивых в основе своей, и, как правило, добрых!

«Бойцы вспоминают минувшие дни»! И как тут не говорить о книгах, которыми зачитывались в юности. Да и сейчас, в эпоху доступности любой литературы, мы часто возвращаемся к любимым авторам, беря в руки с былым трепетом в который раз эти удивительные бумажные ключи от дверей в иные миры.

– Так вот, Вова, что касается Михаила Афанасьевича, расскажу одну вполне себе мистико-эротико-приключенческую историю из далёкого своего прошлого. – Мы смаковали, думаю, уже по четвёртой или пятой чашке ароматного кофе «по-сухумски», когда Артур коснулся темы «Булгаков в моей жизни» – образно говоря.

– В конце шестидесятых, ты помнишь, набирал популярность новый курорт Пицунда, в стране, в мире, причём в Абхазии тоже, в молодёжной среде.

Было великим кайфом побывать там, особенно летом, что являлось совсем непростым делом. Отдыхающих размещали в корпусах строго по путёвкам, кои в свободную продажу не поступали, так что «устроиться» внутри, на огороженном от внешнего мира курорте можно было только по огромному блату. А проникнуть на вожделенную территорию снаружи мешал капитальный забор и проходная с крайне суровыми охранниками, которые безошибочно угадывали «нелегалов» и решительно разворачивали их на 180 градусов. Причём на них не действовали ни уговоры, ни разные, вроде бы серьёзные на вид «корочки». Говорили, что один из них не пропустил даже секретаря обкома КПСС. Охранника вроде пожурили для виду, но одновременно поощрили денежной премией. Кстати, денег за проход охранники не брали, хоть мзду им предлагали довольно часто. Ладно, Бог с ней, с неподкупной этой стражей! У меня всё сложилось, как говорят сейчас – супер! Знаешь, у нас ведь все родственники – и близкие и дальние – просто родственники. Так вот, какой-то деверь чьей-то золовки, короче, наш родственник, не последний человек в «Интуристе», разместил меня на месяц в ведомственном общежитии на Пицунде. Прекрасная комната, вернее, – одно место в двухместном номере с душем, рядом с морем и высотными корпусами самого курорта, приличная еда по талонам, служебный пропуск на территорию и так далее. Единственное требование – женщин в общежитие не водить! Очень чувствительный запрет, однако! Но что делать!

В общем, наслаждаюсь я вольной жизнью курортника, кайфую, как только могу, с поправкой, конечно, на огромный запрещающий знак «кирпич», незримо висящий над дверью временного моего пристанища.

А женщин вокруг – море! И соблазнов, соответственно, целый океан! Теперь, Вова, легко, не торопясь, подвожу тебя к конкретному моему приключению! Знакомства на курортах заводятся легко. Сижу я как-то с новыми друзьями за большим столом в баре у бывшего моего сухумского соседа Володи Антониади, пью шампанское, коктейли разные. Кто-то встаёт из-за стола, уходит, взамен появляются новые персонажи, такое, знаешь, перманентное, долгое, неспешное состояние полного кайфа.

И вот на фоне привычного уже, даже рутинного процесса смены действующих лиц, вдруг появляется ОНА!!! Ну, знаешь, как в романах или кинофильмах, когда необходимо определить иную точку отсчёта времени, пустить сюжет в новом направлении, ну и так далее.

Короче, стихает, уходит шум, затем как будто гаснет всё освещение бара (чуть не сказал – сцены или пространства экрана), остаётся лишь направленный свет софита, а в ярком, словно солнечном круге электрического света, – только ОНА!

Чёрные глаза с огромными, бездонными зрачками, в которых так легко утонуть, светлая, не успевшая загореть кожа, тёмные, похоже, каштановые, волнистые волосы, как бы струящиеся на плечи… Ой, Вова, утонул я таки в её глазах! Моментально, тут же, как увидел!

– Как же зовут тебя, прекрасное дитя? – Банальная, прочитанная где-то фраза так и умирает непроизнесённой внутри меня, ибо «прекрасное дитя», слегка смущаясь, сама произносит – Рита! Меня зовут Рита!

– Рита!!! Боже мой! Вот почему волнение моё столь необычно! Рита ведь это ласкательное, уменьшительное от – Маргарита! Плюс «внешние данные»! Ничего себе поворот судьбы! А кто знает?!

В общем, состояние то ли эйфории, то ли полусна, мои влюблённые взгляды, фантастические полёты мыслей… Увы, я упустил момент её ухода!!! Ты представляешь, даже без попыток назначить свидание, не зная о ней ничего, кроме имени. А тут вдруг «спасательный круг» – Маргарита якобы сказала кому-то, что живёт в корпусе «Золотое руно», на 14-м этаже, с видом на море. Очень ценная информация! Правда, в этих высотках практически все номера с видом на море! И потом, с кем она в комнате – одна, с подругой, мамой, мужем?!

Но время на логические упражнения у меня отсутствовало.

Итак, беру два пузыря шампанского, шоколад. И прямиком в «Золотое руно». Благо, внизу администратор лишних вопросов не задаёт, а на этажах дежурных, по типу гостиничных, нет в принципе. Лифт, нужный этаж, а что дальше? Номера комнаты я ведь не знаю. Вспомнил, что на этаже освещён был всего один из четырёх балконов, выходящих на фасад здания. Делаю глубокий вдох, шумно выдыхаю и по принципу «авось повезёт» стучу в дверь, которую считаю «именно той». Жду с замиранием сердца. Секунда, две, десять… И ничего, тишина. Прикладываю ухо к двери, вроде как слышу шум воды в душе.

– Если дверь та, а девушка в ванной, и никто не реагирует на стук – приходит нужная мысль – то скорее всего нет ни мамы, ни мужа, ну и так далее. Ждать, пока девушка закончит водные процедуры? Ну нет, где же взять столько терпения доморощенному Ромео?! Что же делать? И тут мне просто «сносит крышу»!

С трудом «вправляю» бутылки в карманы брюк, выхожу через пожарную дверь на, так сказать, «внешний периметр» здания, цепляюсь за балконные ограждения, и очень-очень медленно, повиснув над бездной, передвигаюсь по узкому карнизу в сторону фасада.

Вниз смотреть страшно, четырнадцатый этаж, как-никак! А там, внизу, я думаю, море огней, ласковый шёпот волн, нормальные люди гуляют по набережной, сидят в барах, пьют шампанское… Лишь один романтик, а вернее, идиот, начитавшийся книжек про любовь и невесть кем себя вообразивший, ползёт по карнизу четырнадцатого этажа пансионата «Золотое руно» неизвестно куда и зачем! К тому же отягощённый, в прямом смысле слова, двумя огромными тяжёлыми бутылками.

Но деваться некуда, и потихоньку, вспотевший от волнения, добираюсь я до вожделенного фасада. От цели, то есть от балкона, который освещён, меня отделяют всего-то два номера.

И в этот момент, о ужас, правая нога соскальзывает с узенького карниза, и я…

(Слушатель, то есть Владимир, ваш покорный слуга, замирает от страха, кофе проливается на моё поло, оставляя безобразные тёмные пятна на белоснежном трикотаже… Это что – такое трагическое завершение романтической истории? Тело моего несчастного друга, который был, возможно, в трёх-четырёх метрах от успеха, летит вниз с четырнадцатого этажа?! Да ещё, с двумя бутылками шампанского в карманах?! Но это же фасад здания, внизу могут быть люди, и тогда не избежать новых жертв!!!

Я закрываю, но тут же широко раскрываю глаза! Как же тогда получается, что он, живой и невредимый, сидит напротив и спокойно продолжает повествование)?!

Вова, душа моя ушла, как говорится, в пятки! Но руки, слава Небесам, удержали лёгкое в те годы моё тело, даже и с шампанским! Инстинкт самосохранения, видимо!

И вот я, даже не верится, с лёгкостью переваливаюсь через именно ТО ограждение и оказываюсь на освещённом пятачке балкона. Колотится сердце, ноги стали будто ватными, но я жив!!! И нахожусь в нужном месте, даже шампанское не выронил! Ура!

Осторожно отодвигаю рукой лёгкую тюлевую штору, делаю шаг, и оказываюсь внутри номера. Что дальше? Сгораешь от нетерпения?!

А дальше – «картина маслом»! Небольшая комната, освещённая настольной лампой, две кровати с прикроватными тумбами, в одной кровати лежит молодая женщина, успевшая от страха натянуть простынь на нижнюю часть лица. Широко раскрытые глаза, безумный взгляд, устремлённый на непрошенного гостя, рассыпанные по подушке прямые русые волосы!

Оп-паньки! Светлые волосы совсем не по сценарию! Надо же, такая ошибка! Надеюсь, не из тех, что, как в романах, смываются только кровью?

Шестерёнки в черепной коробке крутятся с бешеной скоростью! Как же выкручиваться?!

И тут взгляд мой падает на ближайшую к девушке тумбочку, и цепляется этот мой взгляд за два очень знакомых предмета, а вернее, полиграфических изделия – два номера журнала «Москва». Именно в этот момент шестерёнки в голове, взвизгнув, останавливаются!

– Одиннадцатый и первый? – показывая глазами на тумбочку, неожиданно спокойным голосом произношу я. Девушка машинально подтверждает моё предположение кивком головы.

Ну, вот он, мой необычный, мистический, романтический, и, видимо, единственный шанс!

– Во-первых, пожалуйста, не бойтесь меня! Я не грабитель и не насильник. Я романтик, поэт, влюблённый во всё прекрасное! – Заговорил я неожиданно каким-то бархатным, приятным по тембру, завораживающим голосом.

– В момент нашей встречи на набережной Вы даже не заметили меня, а первая моя мысль при этом прозвучала так: Как же не подходят к чёрному пальто загадочной прекрасной незнакомки отвратительные, тревожные жёлтые эти цветы! Не возражайте, наберитесь терпения! Понятно, на самом деле на Вас не могло быть в жару пальто, и цветов в руках Вы не несли… Но именно с этого момента в мою, а, вернее, в нашу жизнь и вошло, я думаю, то, что безуспешно пытаются разгадать и объяснить учёные, и к чему жаждут прикоснуться «инженеры душ человеческих», писатели, поэты, музыканты!

Пожалуйста, возьмите первую часть романа, то есть номер 11-й 1966 года. Взяли? Откройте на странице 86. Хорошо! Прочтите последние строки. А теперь следите за текстом, начиная с третьей строки сверху, но уже на странице 87. Иногда я буду перескакивать, но Вы легко проследуете за мной и без подсказки.

Итак, «По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидала она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько её красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах! Она поглядела на меня удивлённо, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя.

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день», – то есть вчера, и пришёл к заключению, что столкнула нас на пицундской набережной сама судьба и что созданы мы друг для друга навеки! Вот почему я здесь!

Ты согласна со мной, Маргарита?!

Теперь я мог, хоть и со страхом, но посмотреть, наконец, на мою слушательницу. В руках девушка продолжала держать журнал, простынь немного сползла, открывая прекрасное лицо незнакомки, во влажных её глазах уже не было первоначального ужаса, а скорее восторг или восхищение! По-детски пухлые, но чётко очерченные губы зашевелились, и девушка негромко, но уверенно произнесла:

– Да, Мастер!!!

«Да, Мастер»! – Было что-то музыкальное, что-то магическое в этих двух словах, услышанных от девушки, которую я раньше не знал, которую увидел впервые всего-то полчаса назад, и теперь эта девушка, чем-то напоминающая русалку, произносила их мне так торжественно и так одновременно обыденно, будто была готова к этому с рождения, и лишь только ждала момента. Именно этого момента.

А сходство, вернее, ассоциацию с русалкой, создавали, возможно, глаза, их загадочный зеленоватый цвет, длинные волосы, струящиеся по плечам, еле заметное слабое, матовое свечение, исходившее от кожи…

Сколько же, однако, эмоций свалилось на меня! Словно почувствовав, что ноги мои вдруг предательски ослабли, девушка указала мне на кресло, сама же, улыбнувшись, скрылась в ванной, затворив за собой дверь.

– Что же в сухом остатке? – Неожиданно бесцеремонно и грубо спросил я себя. – И что происходит сейчас в уютном номере «Золотого Руна», на четырнадцатом этаже? Давай порассуждаем!

Итак, с точки зрения казановы-сердцееда, я только что вроде бы заслуженно выиграл партию в фантастически сложной, рискованной интеллектуальной игре. И теперь, судя по всему, мне «светил» очень даже достойный, ценный приз. Какой же?! Ну, понятно, какой!

И что дальше?! Внести зеленоглазую русалку в список своих любовных побед, обезличив её, по сути дела, и мучиться потом, борясь с желанием поделиться впечатлениями, рассказать всё друзьям, хвастаясь не первый раз.

Но ведь не за этим же лез я на балкон четырнадцатого этажа, рискуя сорваться, загубив таким образом жизнь, которая, по сути, ещё и не началась.

Конечно, грядущий секс с красавицей-русалкой мог послужить достойным продолжением череды удивительных приключений сегодняшнего вечера. Но ведь не к этому я стремился! И совсем не к русоволосой красавице я спешил, проникая через балконную дверь!

Конечно, чудо и мистика «в одном флаконе», что так кстати в номере оказался роман Булгакова, что девушка приняла меня и признала, как Мастера. Но ведь совсем из других уст мечтал бы я услышать эту фразу:

– «Да, Мастер»! Совсем от другой женщины!

Голова шла кругом от натиска разных мыслей. Я, то чувствовал горячую испарину на лбу, то по жилам моим вместо тёплой крови вдруг начинала струиться какая-то ледяная жидкость, вызывая озноб и онемение пальцев.

В ванной же царила полная тишина, из-за двери не доносились никакие звуки.

Эмоции и мысли обесточили меня, лишили сил, голова продолжала кружиться! Чтобы успокоиться и постараться прийти в себя, я прикрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.

И в этот момент щёлкнул «язычок» замка двери ванной.

С трудом подняв веки, вдруг обнаружил я некие изменения в ставшем привычным уже интерьере комнаты. Желтоватый абажур лампы светил уже явно розовым светом, а ещё, будто волшебник какой-то подвесил к потолку невидимый зеркальный шар, ибо по стенам летали, как снежинки в медленном танце, причудливые световые блики. И готов утверждать под присягой, что в номере звучала тихая, красивая, слегка торжественная музыка.

В прихожей лампочка выключена, я вижу лишь женский силуэт, медленно приближающийся ко мне. Вот русалка выходит из тени на свет…

О, Небеса!!! Никак это происки элегантного джентльмена, иностранца, с которым Михаил Афанасьевич Булгаков познакомил нас на Патриарших прудах в день роковой и трагической гибели писателя Берлиоза.

Протягивая ко мне руки, с улыбкой на лице, в лёгком халатике перед креслом стояла ОНА! Да, да – ОНА! Не русоволосая красавица-русалка, а Маргарита, настоящая Маргарита, девушка с бездонными чёрными глазами, увидев которую в баре, я потерял голову. И ради которой готов был расстаться с жизнью! И, следовательно, всё, что я говорил, цитируя Булгакова, было правдой и предназначалось именно ей, моей Маргарите!

Что было потом, Вова?

– Мужчинам чужие тайны
рассказывать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

– «Кинжалы трефовых лилий…» – Как же красиво и точно! Вова, перечитай «Неверную жену» великого Гарсиа Лорки.

Да, возможно, на рассвете! Во всяком случае, когда я проснулся, никого в комнате не было. Платяной шкаф был пуст, на полке в ванной не стояли привычные для женщин мелочи: шампуни, кремы, духи… Ничего, совсем ничего!

Запомнив номер комнаты, я спустился к администратору. Но на вопрос, кто же там проживает, женщина развела руками.

– В номере сломана сантехника, он уже три дня, как не заселён.

Ну что, Вова, классной историей я с тобой поделился?! Заметь, совершенно безвозмездно. – Хитро улыбаясь, возможно, чтобы скрыть грусть, попытался завершить свой рассказ Артур. – Да ещё с таким эффектным финалом!

Он выдержал паузу, снял и протёр очки, посмотрел на часы и произнёс:

– И вообще я немного засиделся с тобой! Тороплюсь уже!

Мне же некуда было спешить.

Глядя вслед уходящему другу, я вновь мысленно вернулся к его рассказу, рассуждая об услышанном.

Ведь вся наша жизнь действительно – «терра инкогнита» и состоит порой из самых разных необычных историй, объяснить которые невозможно, если не верить в ту простую истину, что наши представления о сложности и многогранности окружающего мира, увы, примитивны. Но никто никого не ограничивает в праве верить или не верить, фантазировать, даже домысливая при желании те или иные чужие истории!

Ты согласен со мной, читатель?!

Фаина Гримберг ⁄ Россия/

Фаина Гримберг (Гаврилина); русская поэтесса, писательница-прозаик и переводчица. Историк-балканист, автор книг по истории России и Болгарии. Помимо стихов, автор пьес, исторической и др. прозы. Среди нескольких десятков романов Гримберг (опубликованы свыше 20) также немало исторических, многие печатались как мистификации, от лица различных изобретенных писательницей зарубежных авторов. Выступает со статьями по русской истории, литературно-критическими работами. Переводит стихи и прозу с английского, немецкого, финского, шведского, чешского, болгарского и других языков. Живет в Москве.

Писание третье Герцогиня на поварне

После дней и ночей с тобой
мне захотелось вдруг
брутальности, злости,
чтобы меня болезненно унизили,
чтобы мое нежное тело мяли руками —
когтистыми лапами;
чтобы меня осыпали непристойной, грубой,
грязной бранью;
чтобы в мои губы впивались вонючей мужицкой
пастью…
И всё это давал мне тот, кого я прозвала
Ландскнехтом.
Он и был в начале своей подлинной жизни
ландскнехтом-пехотинцем,
но перестал им быть,
и оставался просто немецким мужиком,
раздобывшим в вихре грабежей
бодрого коня и рыцарские доспехи,
и отвоевавшим себе в жестокой смуте многолетних войн
жестокую свободу.
Мне нравилось падать стремглав
в забвение всего и вся
кроме его сурового лица, жестоких глаз,
лина); поэтесса писательница переводчица Истори
бритой головы;
мощного тела мужика-солдата,
недавнего наемного воина…
Я угощала его тяжелыми блюдами,
которые готовила собственноручно.
Мне нравилось, как он раскидывал на столешнице
плотные волосатые руки
и жрал поросенка,
нафаршированного цельными орехами, чесноком
и апельсиновыми и лимонными дольками.
Он был вояка
по немецким землям пронесся с отрядом своих головорезов
как ливень буйный из грязи и камней.
Они ехали уверенно, оставляя за собой
мужиков, подыхающих от запихнутых в разинутые рты
комьев навоза,
затоптанных копытами мужицких младенцев,
изнасилованных баб и девок с разодранными ногами
и вспоротыми животами.
Только ничего мало-мальски ценного они не оставляли.
Это была сильная шайка
Мне нравилось, не знаю, кажется,
не то, как они поступали,
а то, что их поступки должны были вызывать возмущение
Потому мне нравилось…
Они всё сжигали.
А это красиво.
Однажды в детстве я видела, как загорелся верхний этаж
одного ветхого дома.
И огонь полетел вниз,
совсем как мотыльки настоящие,
только большие.
Это было красиво.
Пожары – это красиво —
когда огонь становится пламенем
Но чтобы доставлять мне наслаждение,
Ландскнехт должен был напрягать все свои силы в жестокости
А силы его убывали
И вдруг он сказал, что он выше меня по происхождению
Зачем он сказал, не знаю
Но я с огромной, захлестнувшей меня радостью
дала ему размашистую пощечину!
И страшно насладилась чувством страха от его злого лица
И побежала и захлопнула дверь
И он сломал дверь кулаками…
И такого роскошного страшного совокупления
никогда в жизни моей не было!..
Но вот на следующий день он попросил прощения
и сказал, что любит меня безумно
А мне это говорили тысячу скучных раз!
И ночью он был совсем обыкновенным
Таких у меня много бывало,
я даже запретила себе думать о таких…
И все равно он бы мне надоел,
даже если бы его силы оставались при нем…
Я приказала слугам не пускать его во дворец
Но как меня раздражали эти мелочные мысли,
охватившие меня:
вдруг он нападет на мой дворец, на меня;
вдруг его головорезы захотят мстить,
если он исчезнет…
Я раздражаюсь, когда жизнь вдруг хочет удушить меня
своими гадкими мелочами;
утопить, как в глухом болоте…
Надо было приказать жестокое и окончательное
Но убийство такого как он, разве это жестокость?..
И вот он пропал.
Я знала, что его никогда не найдут.
Потому что на моей стороне было море,
и зависимые от меня храбрецы,
отлично владеющие простонародными ножами
лодочники…
А во главе его головорезов встал давний его соперник,
вовсе не обладавший его властностью.
И вскоре шайку рассеяли,
почти всех перебили,
оставшиеся разбежались…
И теперь, то есть сегодня,
я выставила вон из поварни повара Леоне,
кухарку и судомойку
В буфетной комнате жар от камина
Я осталась совсем одна
Волосы я завязала на затылке зеленой лентой
Я варю густое варенье из лесной земляники,
снимаю пенки деревянной ложкой…
Готово!..
Я прикрываю маленький горшок плотной бумагой,
смоченной сладким вином,
и ставлю на деревянную полку,
накрытую белой полотняной салфеткой,
вышитой красными шелковыми нитками…
В спальне буду одна,
распахну окно,
впущу солнце,
закрою глаза
И перед моими закрытыми глазами
пролетит мгновенной птицей
твой кроткий взгляд из-под черных кудрей…
Я послала за тобой и знаю,
ты придешь незамедлительно…
Я сижу на постели,
поджав под себя ноги,
раскрыв «Поэтику» Аристотеля,
и в нетерпении представляю себе твой голос,
твои руки, протянутые ко мне,
всего тебя!..

ПРИМЕЧАНИЕ

Ужасы многочисленных европейских войн, особенно в немецких землях, подробно рассказаны в таких произведениях, как «Крестьянин Гельмбрехт» – повесть в стихах немецкого поэта тринадцатого века Вернера Садовника; и «Похождения Симплициссимуса» – роман, написанный в семнадцатом веке немецким писателем Гансом Якобом Кристоффелем фон Гриммельсгаузеном.

Меня зовут Жозеф

Лето. Армия Наполеона тихонечко входит на территорию Российской империи для съёмок фильма «Гусарская баллада». Тут и я пришла со своим экспромтом…

Мои родители умерли, когда случилась эта ужасная вспышка холеры! Меня взял к себе моя дядя по матери, сапожник. Он очень добр ко мне. Я вырос в его доме и сделался настоящим мастером. В доме нас трое: дядя Ипполит, я, и старый слуга Жюль.

Ну, вот…

войска все идут и идут через наш городок, а солдат требуется все больше и больше.

По вечерам я иногда захожу в трактир на нашей улице – выпить стакан, другой хорошего вина, и послушать, о чем толкуют… Еще недавно говорили о каких-то правах человека, но уже не говорят, а рассуждают о какой-то континентальной блокаде. Мне было неловко спрашивать, что это такое; не хочу, чтобы меня сочли дурачком! Дядюшка Ипполит тоже не знает. Наконец я решился и спросил у школьного учителя, господина Дюрана. Он мне и разъяснил, что наш император, Наполеон, поссорился с русским царем Александром и хочет его наказать. Император в ссоре и с английским королём и потребовал, чтобы никто не покупал английские товары, и не продавал бы англичанам свои. Это и называется континентальной блокадой. Но по приказу русского царя из России по-прежнему возят в Англию морем строевой лес и роскошные меха, а взамен получают разное оружие…

я немного прихрамываю на левую ногу, но говорят, что в армию берут и хромых – получаешь походный лист и – готов!..

А я хочу жениться на моей невесте Катрин; я сшил ко дню ее именин пару отличных туфелек; а когда я снимал мерку, было так приятно держать в руке ее маленькую ножку в розовом чулке.

Но завтра все решится, завтра я узнаю, возьмут ли меня в армию.

Все уже знают, что война с Россией объявлена. Проходят через наш городок полки: гусары, драгуны, кирасиры; едут всевозможные повозки и санитарные фургоны. И конца не видно этому людскому потоку.

На фасаде ратуши повесили большое объявление о наборе в армию. Забирают всех, даже отцов семейств. Но ещё остаётся шанс при жеребьёвке: вдруг мне повезёт! Но нет, не повезло! Помощник префекта выкрикнул номер:

– Семнадцать!

Мой номер.

При осмотре меня нашли вполне здоровым и годным для службы. Я простился с моими близкими. Я стал солдатом. Появились новые приятели, я отпустил усы и завёл себе глиняную трубку для курения.

Россия – это огромные пространства, по которым следуют войска нашего императора, а русские войска все отступают и отступают… Прежде я много слышал о русском холоде, но если бы вы знали, через какое жаркое лето мы идём! Мы прошли Смоленск и продвигаемся к Москве, старой столице России, а есть и новая столица Санкт-Петербург; рассказывают, будто этот город похож на Венецию; впрочем, я в Венеции никогда не был.

Лето кончалось. Предстояло решительное сражение в местности, которая называлась Бородино. О это название! Как я его помню!

Издали я видел, как император в сопровождении нескольких маршалов объезжал обширное место будущего сражения.

Что сказать? Солдаты французской армии шли убивать русских солдат не вследствие приказания Наполеона, а по собственному – увы! – желанию. Все эти французы, итальянцы, немцы, поляки жаждали победоносного окончания похода, рвались в Москву, жаждали уничтожить русскую армию, преграждавшую им дорогу в Москву! Le vin est tire et qu’il fair le boire.

Что было дальше? Пушки гремели. Люди падали. Штыки вскидывались. Надо мной пролетело пушечное ядро. На выжженной траве валялись доски и тряпки. Я лежал ничком, сцепив пальцы на затылке и слышал, как страшно визжала подстреленная лошадь… Потом я вскочил и бросился бежать. Рядом со мной упал человек, заколотый штыком…

Потом я стоял в толпе наших солдат, оглядывался и не видел никого из моих приятелей. Потом кто-то тряс меня за плечо и убеждал, что мы победили!

Дорога на Москву была открыта!

О! Лучше бы мы сразу проиграли!

Город был пуст, словно опустевший пчелиный улей. По гулким площадям неприкаянно бродили какие-то одинокие простолюдины.

В пустом дворянском особняке я заснул на бархатном диване, выдвинутом почему-то на середину залы с загаженным полом.

Проснулся я от нестерпимой духоты в воздухе. Это начались в городе пожары. Я выскочил на улицу и побежал куда глаза глядят. Кругом был огонь. Не помню, каким чудом удалось мне выбраться из горящего города. Что делать? Этот русский вопрос теперь сделался единственным для солдат армии французского императора.

Мы поняли, что русские попросту загнали нас в капкан, как медведей из русских лесов. Нас, несчастных беглецов, встречали вооруженные пиками казачьи отряды и крестьяне с вилами наперевес. Я видел, как некий знакомый мне офицер пытался объяснить группе русских крестьян, что мы под властью нашего императора свободны, в то время как они – крепостные рабы своих господ! Но ему жестко отвечали, что сначала изгонят захватчиков из своей страны, а потом уж будут разбираться с понятиями свободы и несвободы!..

Мне представлялось, будто весь мир превратился в бесконечное русское поле, в котором и я умру среди мёртвых тел людей и лошадей. Вороны с громким карканьем садились на трупы. Кругом был страшный холод; и я понял наконец-то, что такое русская зима. Но свойственная живому человеку жажда жизни заставила меня брести наугад. Не помню, как я очутился на каком-то биваке, где казаки напоили меня крепчайшей водкой, накормили жареной бараниной, и одели в русский кафтан. Потом я все же заболел, лежал в ознобе на русской постели под названием лежанка, и большая русская печь согревала меня, словно толстая добрая женщина, называемая по-русски баба. Меня снова и снова поили какими-то напитками и микстурами; и заговаривали со мной то на хорошем, то на дурном французском, то окончательно по-русски…

Не все знают, что тысячи солдат великой армии великого императора предпочли остаться навсегда в России. Я был один из них. Французские фамилии рассыпались по российским городам мелкими разноцветными камешками. Французские имена преобразились в русские. Я стал Осипом Петровичем. В конце концов я понял, что быть французом в России, особенно в далеком от столиц северном городе, это в своём роде капитал. Я женился на Евдокии Сидоровне Тиварзиной, дочери купца второй гильдии. Наш роман начался с того, что я назвал ее Эдокси, но потом называл только Дуней. Мы прожили с моей Дуней сорок два года; сначала в любви, затем в полном согласии. У нас было девять детей. На деньги из ее приданого я открыл магазин мужской и дамской обуви. Вон в том одноэтажном домике. Теперь там литературный клуб, которым руководит один из моих потомков, его зовут Борис Бороздин, он поэт. Его дочь Катя пишет диссертацию о маленьком французском городке, из которого более двухсот лет тому назад ушёл на войну с Россией молодой сапожник Жозеф. Оказывается, в этом городке когда-то родился один из великих французских философов. Кто бы мог подумать! Я и не знал.

Я прожил долгую жизнь и в конце концов умер. А вы чего ожидали? Но черты моего внешнего облика и свойства моего характера живут в моих многочисленных потомках.

Скоро Катя получит специальную стипендию и поедет в этот городок. Там она встретит молодого врача Жозефа. И возможно, Катрин и Жозеф наконец-то поженятся. И это будет конец великого похода. Или начало!

Давайте поговорим о прочих интересных деталях романа, например, коснемся внешнего облика Анны. Ярче всего он описан в сцене бала, куда она приходит не в лиловом, как того хотела Кити, но в черном платье. У нее черные глаза, черные кудрявые волосы.

Что за Испания такая? И тут мы выходим на еще один интересный источник. Перед нами донна Анна из «Каменного гостя» Пушкина. Это она появляется в черном – «придете кудри наклонять и плакать» – то есть мы сразу это вспоминаем, и действительно, сейчас на балу начнутся испанские страсти. Что еще? Оказывается, в этом романе, который у нас принято трактовать как реалистический роман, есть мистический элемент. Конечно же, я имею в виду сон Анны и ее знакомство с Вронским, затемненное гибелью работника железной дороги.

Потом эта неожиданная смерть отольется в мистический сон Анны. Надо упомянуть, что в романе есть еще один любопытный элемент мистического характера – это увлечение аристократического общества спиритизмом и прочими оккультными практиками, что тоже оказывает свое влияние на всех героев Толстого.

Говоря о Толстом, нельзя обойти такую важную тему, как Толстой и телесность. Сегодня, когда с телесности сняты все табу, а писатели спокойно используют предложения вроде «он воткнул свое многоточие в ее многоточие», вы, естественно, спросите – а где же телесность у Толстого? Дело в том, что Лев Николаевич гораздо тоньше подходит к этому вопросу. На момент написания «Анны Карениной» Толстой еще верит, что между супругами возможна полная гармония души и тела, но надо сказать, что потом он поймет: это вряд ли возможно. Тогда появится «Крейцерова соната».

Еще одна удивительная особенность, которая есть только у Толстого – это уважение к чувству. Толстой понимает, что сильное чувство не обязательно вызвано каким-то важным событием: вот Лёвин хотел покончить с собой, но вдруг он обрел гармонию в религии, и он счастлив. В это время приходит Кити. Она волнуется, что гостям постелили не те простыни, какие надо. И для Толстого чувство Кити не смешное. Он понимает, что это очень сильное чувство, не уступающее чувству Лёвина.

Напоследок предлагаю войти в этот лабиринт с другой стороны. Конечно, всем вам знаком роман «Улисс» и все вы читали, что Джойс изобрел такой метод, как поток сознания. Но, разумеется, этот метод изобрел не Джойс, а Толстой в той части финала, где Анна едет на вокзал. Да и один день Леопольда Блума изобрел не Джойс, а тот же Толстой в своей неоконченной повести «История вчерашнего дня». Толстой бросил повесть, поняв, что за один день человек столько всего передумает и перечувствует, что описать это до самого конца будет невозможно. А Джойс решил, что это возможно.

Но вернемся к потоку сознания. У Анны – это не поток сознания женщины, вроде Молли Блум с ее рассуждениями о мужчинах и грубой чувственностью. Это поток сознания человека, у которого вдруг открылись глаза – Анна поняла трагизм обыкновенного бытового существования, а после этого только и остается, что броситься под поезд. Кстати, практически в то же время, немного позже, мы видим, что Лёвин так же стоит на грани самоубийства, хотя он-то счастлив, у него хозяйство, у него любимая жизнь в деревне, у него чудесная жена и маленький сын. В чем причина? А причина в том же: нет смысла жизни.

Если у Анны смысл исчезает в тот момент, когда она понимает, что Вронского раздражает ее манера пить из чашки, то у Лёвина, наоборот, все есть, нет только неведомого высшего смысла. В этот момент его спасает Толстой-демиург, и Лёвин обретает смысл бытия в христианстве. Но это не конец. Обретя смысл, он задает себе сакраментальный вопрос: а как же магометане и иудеи – они погибнут? Но Лёвин пугается своих рассуждений, как пугается их и сам Толстой: нет, говорит он, разве имею я право рассуждать о правильности той или иной религии? У меня нет на это права. Я нашел смысл – и благодарен Богу за это.

Евгений Витковский / Россия /
(18.6.1950–2.3.2020)

Поэт, писатель-фантаст, эссеист, автор 12 книг стихотворений (вместе с переведёнными на иностранные языки).

Публиковался во многих литературных журналах, в европейских и российских антологиях. Стихи переведены на европейские и восточные языки. Выдающийся переводчик, организатор и создатель сайта «Век перевода», учитель многих и многих переводчиков России. Вечная память!

«Друзья, не зашибить ли нам дрозда?..»

Друзья, не зашибить ли нам дрозда?
Гамыры хряпнуть, съесть гостинец адский?
Накваситься, не ведая стыда?
Принять на грудь товар безумнорядский?

А может – лучше скушать сильвупле?
Иль засосать любимое лечило?
Иль, чтобы гордо быть навеселе,
добавить «чем тебя я огорчила»?

Не помирать же, упаси Господь,
но похмелиться, меру соблюдая;
отрадней ли медведя побороть,
или степенно слопать сиволдая?

Дерябнуть, затушить огонь в груди,
а если нет, то предложить изволю
под вежливое «в школу не ходи»
четырнадцатиклассную франзолю.

Залить за галстук и за воротник,
потом к матрасу до утра причалить.
и драгоценный малый золотник
с умением крутым уфестивалить.

Неплохо также крепко дринкануть,
нарезаться, уважить тунеядца,
шарахнуть, жахнуть, выкушать, кирнуть,
взгрустнуть, поддать, бухнуть, наотмечаться.

Заправиться, коль скоро стол накрыт,
принять на борт, малек побыть в законе, —
и можно даже полететь с копыт,
и все-таки потом не двинуть кони.

Das gebet, das unter den schwarzen himmeln geboren wurde

Молитва рожденного под черным небом

Упаси атеиста, могучий Аллах,
от визита на нищий советский мальчишник,
от бесплатной горчицы на грязных столах
от газеты «Вечорка» за медный семишник.

Упаси от проезда в метро за пятак,
от больных без больниц, от пустых поликлиник,
от повесток на фронт, от учебных атак,
от обеда в столовой за гнутый полтинник.

От гнилых сигарет, от осадка на дне,
от работы за так в инвалидной артели,
от рубля за бутылку вина «Каберне»
и от двух сорока за вино «Ркацители».

От сгорающей лампы за тридцать одну,
от семейных трусов за последнюю трешку,
от игры в домино, в волейбол и в войну,
от решений ЦК и езды на картошку.

От штрафного броска и от сына полка,
от мичуринских слез, от наркомовских дочек,
от ЧК, от УК, ЦСКА, РККА,
от путевки в Артек, от халата в цветочек.

От чужих протеже на крутом вираже,
от селедки в борще, от соседки-кретинки,
от езды на еже и от феи Драже,
от Вивальди, Гуно, Доницетти и Глинки.

От защиты Руси от коварства Оси,
от запрета на внос, от запрета на вынос,
от цены на джерси и посадку в такси,
от чего-нибудь, словом, скорее спаси нас.

…Отзвучал патефон и застыла игла,
разошлись господа и откланялись дамы,
по Коциту ладья дураков уплыла,
увозя реквизит неудавшейся драмы.

Отпуская ковригу по мертвым водам,
съела мякиш эпоха и бросила корки,
утонула в забытом портвейне «Агдам»
и послала империю на три семерки.

Никуда не поспел пресловутый пострел.
Износились кальсоны. Истлела рубашка.
Заколочен лабаз. И шалман прогорел.
И разбрелся конвой. И закрыта шарашка.

«Возьми да и нарушь условия игры…»

Памяти О.А.М.

Возьми да и нарушь условия игры:
Обиженный простит: так что ж, просить прощенья?
Полкружки теплоты, восьмушка просфоры
И полведра воды – всё таинство крещенья.

Да, лучше б на миру, – но, в общем, наплевать,
Какие там пойдут суды и перетолки,
Не время тосковать, не время торговать,
А время – собирать последние осколки.

Улыбкою ответь на каверзный вопрос,
Скажи, мол, тороплюсь, мол, бьют копытом кони.
Загадок больше нет. Отбит у сфинкса нос.
История мидян ясна, как на ладони.

Она-то позади, да темень впереди,
И ни зарубки нет, ни лодки, ни причала.
Так, не спеша, плетись: куда-нибудь приди,
Где можно кол забить, забывши про мочало.

Не бойся вновь уйти в земной круговорот.
Как сердцу не саднить, коль в нём навеки рана?
Трудись и не ропщи, вот так и жизнь пройдёт:
Привычнее, чем смерть – но лучше, чем нирвана.

«Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда…»

Памяти А (ркадия) С (тругацкого)
Братья завещали развеять свой прах…
+++

Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда,
стала храмом летающим белая тень вертолета.
Это правильно: пылью соленой уходишь туда,
где в небесных морях ждет тебя генерал Фудзимото.

Но якшаться с покойником нынче тебе не с руки,
генералу положено гнить в самурайской могиле,
а тебе – вспоминать, как под Нарвой, заслышав рожки,
восставали в крестах те, кого отродясь не крестили.

Видишь, вышние рати идут на последний удар,
размышлять ни к чему, полумеры не стоят усилий.
У пролива скорбит умирающий град Арканар,
что героям опять не хватает албанских фамилий.

Вековая традиция наша – кто смел, тот и съел,
океан Айвазовского мутен, хотя и неистов.
Никакого прогрессорства, это печальный удел
полоумных актеров, отчаянных униформистов.

Не нашлось тебе места в грядущих бездарных мирах,
но едва ли ты станешь томиться у берега Леты.
Никакого надгробия, ибо развеялся прах
над Москвою-рекой, над холмами зеленой планеты.

Война всех против всех. 1918

Ядовитые газы германской войны.
Дирижабли, прививки, котлы, суррогаты.
Как мы были в те годы бездарно бедны!
Как мы были в те годы бездарно богаты!

То цилиндр, то берет, то картуз, то чалма,
и ходили б часы, только сломаны стрелки.
Эту кашу Европа варила сама,
и она же в итоге оближет тарелки.

Если жалко алмаза – сойдет и корунд.
Если жалко ведра – так сойдет и бутылка.
Первой скрипкою будет какой-нибудь Бунд,
и дуэтом подхватит какая-то «Спилка».

То ли хлор, то ли, может, уже и зарин.
Миномет на земле, а в руке парабеллум.
Аспирин, сахарин, маргарин, стеарин
и пространства, где черное видится белым.

А еще есть Верден, а еще Осовец,
и плевать на эстонца, чухонца, бретонца,
а еще есть начало и, значит, конец —
все двенадцать сражений за речку Изонцо.

А еще ледяное дыханье чумы,
а помимо того – начинает казаться
что на свете и нет ничего кроме тьмы,
комбижира, кирзы и другого эрзаца.

И ефрейтор орет то «ложись!», то «огонь!»
и желает командовать каждая шавка,
и повсюду Лувен, и повсюду Сморгонь,
и не жизнь, а одна пищевая добавка.

И кончается год, а за ним и второй,
а на третий и вовсе отчаянно плохо,
а Россия обходится черной махрой,
а Германия жрет колбасу из гороха.

И события снова дают кругаля,
потому как нигде не отыщешь в конторах
ни селитры, ни серы, ни даже угля,
и никто не заметил, что кончился порох.

Полумесяц на знамени бел и рогат,
окровавлены тучи, и длится регата,
и по Шпенглеру мчится Европа в закат,
незаметно пройдя через пункт невозврата.

Генрих Борк 1608

От Борьки до Васьки, от Васьки до Гришки,
от Гришки до тушинских мест,
и к Ваське опять все на те же коврижки,
и все их никак не доест.

Где лен, где крапива, где хрен и где редька,
где хутор, а где и сельцо.
И все-то равно, что Мартынка, что Петька —
лишь бегай да гладь брюшенцо.

За глупых валахов, за мрачных ливонцев,
за прочих вонючих козлов —
отсыплют поляки немало червонцев,
немало отрубят голов.

Коль рая не будет, не будет и ада,
нет друга, так нет и врага;
прибравши подарки, всего-то и надо
удариться снова в бега.

В Москве ли, в Калуге, в Можае ли, в Туле,
восторгом и рвеньем горя,
уверенно, строгость блюдя, в карауле,
стоять при останках царя.

Прыжки хороши и движения ловки,
но лезть не положено в бой;
вот так он и пляшет от Вовки до Вовки
кружась, будто шар голубой.

При нем торжествует закон бутерброда,
скисает при нем молоко.
Он – двигатель вечный десятого рода,
как маятник деда Фуко.

Не действует яд на подонка крысиный,
тот яд для него – перекус,
и нет на земле ни единой осины,
что выдержит эдакий груз.

…Но облак вечерий закатом наохрен,
но тянет с востока теплом, —
а жизнь коротка, и пожалуй, что по́ хрен,
гоняться за этим фуфлом.

«То ли вздремнуть еще, то ли пора…»

То ли вздремнуть еще, то ли пора
глянуть, взошла ли звезда?
Ночь отлетает, как дым от костра,
кто ее знает – куда.

Знать бы теперь, высока ли цена?
Где ты, флейтист-крысолов?..
Городу Гамельну очень нужна
старая песня без слов.

Время прощения давних обид,
время прощанья в ночи,
молча смотри на поток Персеид
и ничего не шепчи.

Веки прищурь и проверь глазомер,
и тишиной опьяней:
помни, услышится музыка сфер,
если ты помнишь о ней.

Завтра все то же, что было вчера,
жизнь избегает длиннот,
только звучат из колодца двора
семь удивительных нот.

Евгений Зимний, Женины именины

Мой друг, не жалуйся, не сетуй,
а присмотрись-ка к жизни этой,
гляди – в округе
коллекция зловещих тварей,
лепидоптерий, бестиарий,
мир Калиюги.

Здесь, что в Багдаде, что в Дамаске,
уж как-то слишком не до сказки
разумной, вечной.
Здесь лишь войной полны театры,
змея – не символ Клеопатры,
а знак аптечный.

Здесь, раздвигая мрак великий,
сквозят чудовищные лики,
вся нечисть в сборе.
Сочится серою планета,
здесь не Россия и не Лета,
здесь – лепрозорий.

Здесь нет для гордости предмета,
здесь ни вопроса, ни ответа,
ни свеч, ни воска.
Одни отчаянье со злобой.
Не пасовать – поди попробуй,
раз карта – фоска.

Уж как ты спину ни натрудишь —
терпи, казак, никем не будешь,
мест не осталось.
Коль можешь – верой двигай гору,
и ежели судьба не впору —
что ж, бей на жалость.

А перемирье – вещь благая,
ушла война – придет другая,
мы тленны, бренны,
бывает в Пасху панихида,
и даже «Красный Щит Давида» —
предмет военный.

А если мир – подобье Бога?
Не жаль тогда ни слов, ни слога,
но будем прямы:
быть может, разница ничтожна,
но мир, в котором всё возможно —
сон Гаутамы.

Что ж, сон как сон – так пусть продлится,
здесь никакой причины злиться:
вот, скажем, атом,
а вот другой – они не схожи,
так нечего пенять на рожи
российским матом.

Спит мотылек – чего уж проще?
Он видит сон – китайца в роще.
Будить не смейте!
И знайте: право есть у Бога —
взяв человека – хоть немного
сыграть на флейте.

Мелодию, что Он играет,
никто из нас не выбирает
да и не слышит.
Но Божий Дух – во сне и в яви,
где хочет – уж в таком он праве —
живёт и дышит.

«Жертвенный знак треугольной звезды…»

Жертвенный знак треугольной звезды,
свет благотворный.
Поздний закат и скамья у воды
темной, озерной.

Символы я до конца не пойму,
данные свыше.
Всё, что вовек не скажу никому,
Боже, услыши.

Дай лишь возвышенный миг тишины,
внемлющий Боже,
песне, которой слова не нужны.
музыка – тоже.

Долгие годы и тяжкие дни
кратко исчисли,
ну, а потом хоть на миг загляни
в душу и в мысли.

Видишь, не ведает строчек и нот
сердце-бедняга,
И настоятельно в бездну зовет
темная влага.

Детской руке удержать не дано
ворот колодца.
Все остается, что пало на дно,
все остается.

«На доске расставляем фигуры. Итак…»

Николаю Моршену

На доске расставляем фигуры. Итак —
грянул гром в кипарисовой роще.
Генерал Кактотак навидался атак,
отдавая приказы попроще.

Отчего б не предаться великим мечтам?
Мы пустыни пройдем и болота,
не жалея снарядов, займем Чтототам,
говорил генерал ван дер Ктото.

Не приличен мужчине постыдный покой,
а война – это все же наука,
и поэтому надобно взять Анакой, —
говорил адмирал Якасука.

Выл любой чинодрал, объявляя аврал,
наступала великая дата,
удирал адмирал, генерал удирал,
умирать отправляя солдата.

Но, скитаясь по разным местам и скитам,
головою стуча о ворота,
уходил от погонь, пропадал Гдетотам,
еретик Оборжал Якогото.

Относительно тихо на свете сейчас,
но, однако, на этой неделе,
мы боимся, к ответу потребуют нас
эти славные Осточертелли.

Но и этот исход недостаточно крут,
соберутся и тонкий, и тощий,
и потянутся к нам, и кураж наберут
пресловутые Бутти Попрощи.

«Блекнет и догорает…»

Блекнет и догорает
закат на грани ночной.
У переправы играет
келпи, конь водяной.
Влага до пены взбита.
слезы в глазах стоят,
бешеные копыта
обращены назад.

Думай не про копытца,
а присмотрись пока:
мокрый конь превратится,
в юношу или быка, —
ржет он, мечется шало:
но не увидишь дня,
если факела или кинжала
не сможешь бросить в коня.

Утро наступит хмуро,
спрячется в тень беда;
но маячит та же фигура
там, где журчит вода;
там, где темнеет заводь,
и что-то тянет ко дну,
туда, где привычно плавать
синему табуну.

Все же окончить надо,
этот немой разговор.
в сердце тлеет досада,
так подними же взор:
за каледонской чащей
ты разглядишь вдали
смутный, но настоящий
западный край земли.

Синельников / Россия/

Родился в 1946 году в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Ранние годы провел в Средней Азии. Известный поэт, автор 36 оригинальных стихотворных сборников, в том числе, однотомника (2004), двухтомника (2006) и вышедшего в издательстве «Художественная литература» изборника «Из семи книг» (2013). Переводчик, главным образом, поэзии Востока. Автор многих статей о поэзии, составитель ряда антологических сборников и хрестоматий. Главный составитель в долгосрочном национальном проекте «Антология русской поэзии». Лауреат многих российских и международных премий, академик РАЕН и Петровской академии.

Старые вещи

«Со склерозом твоим в поединке…»

Со склерозом твоим в поединке
Вновь, ликуя, звенят голоса.
Вечно вертятся эти пластинки,
Прославляя поля и леса.

Блещут лампочки в ёлочной, сизой,
Осыпающей детстве хвое.
Повторяются эти репризы,
Эти песни и шутки в фойе.

С узнаваемым призвуком жести
Репродуктор талдычит своё,
Эхом древних последних известий
Заполняя твоё забытьё.

«Ты видел чугунное било…»

Ты видел чугунное било,
Которое, взмыв тяжело,
Высокую стену сломило,
В чужую квартиру вошло.

И вскоре нацелится снова,
Решительно занесено.
На глушь мирозданья иного
Обрушится с хрустом оно.

На эти семейные ссоры
И радостей общих часы,
На лестницы и коридоры,
И годы лихой полосы.

И этот наполненный снами
И чуткой бессонницей дом,
И все, что ни делалось с нами,
Сейчас опрокинет вверх дном.

Переезд

День свободы и печали,
Вопиющая пылища
На скрежещущем развале
Разорённого жилища.

После всех десятилетий
Пустота и перемена
С тенью юности, из нетей
Возвратившейся мгновенно.

Эти книги и посуда
В переездном ералаше
И неведомо откуда
Голоса родные ваши.

И, конечно, не случайны
Ваши радость и досада,
И открывшиеся тайны,
Знать которых и не надо.

Старые вещи

Среди потёртостей и вмятин
Я отдыхать душой привык.
Красноречив и прост, и внятен
Вещей ветшающих язык.

Всего важней и сердцу мило
То, что досталось с детства мне,
Ещё родителям служило
И недвижимо в тишине.
Любовно тронешь ковш и ножик,
Или в шкафу найдешь лоскут,
И вспять, пройдя незримый обжиг,
Десятилетья потекут.

И новой утвари не надо.
И жизнь не вся ещё прошла,
И постарение – награда,
Прикосновение тепла.

Невеста

Людей ведь нет родных наивней,
Творцов домашнего тепла.
Невесту сообща нашли мне,
Надумав, что пришла пора.

Была красивой, некапризной,
По-детски женственной она,
А дальше пусто, что ни вызнай,
Поскольку уж совсем юна.

Когда бы жить хотел иначе,
Возможно, в этот голос вник.
Пожалуй, нежный и горячий,
И не забуду этот лик.

Ещё и жизнь была ей внове,
Прост разговор накоротке,
Но кашель вдруг и капли крови
На чуть надушенном платке.

Стафф

М.Рахунову

Люблю я Леопольда Стаффа[4],
Который гениев милей,
Как обособленного графа
Среди блестящих королей.

Пусть царственно проходят мимо
Галчинский, Лесмян и Тувим,
Славянской древности незримо
Тень наклонилась лишь над ним.
Припав к родному захолустью,
Он в этой пребывал тени,
И эта смесь безумства с грустью
Больной душе моей сродни.

Да, выходя на берег Леты,
Коснулся многих он сердец,
Ему великие поэты
Успели молвить: «Молодец!»

«Пройдёшь ли по стогнам Белграда…»

Пройдёшь ли по стогнам Белграда,
По тверди булыжин и плит,
И речи славянской услада
Повсюду тебя опьянит.

И нечто поймёшь с полушага,
И чудится: всё горячей,
Всё гуще медовая брага
Медлительных этих речей.

В ответе, о чём ни спроси я,
Услышу и «веди» и «рцы»,
И плачут при слове «Россия»
Словесности русской чтецы.

В сербской церкви

Иисус, здесь явленный иконой, —
Ясноглазый в сущности гайдук,
Истомлённый, даже истощённый
От раздумий горестных и мук.

К ворогам не знающий пощады,
Осудивший развращённый Рим.
Эти веси, пажити и грады
В зыбкой дымке ходят перед ним.

В прошлом веке был бы партизаном,
«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,
Чтоб к Его припал кровавым ранам
Край апокрифических начал.

Сербской девушке

Слушай, сербиянка: у монголов
Пали поздней осенью стада,
Темучин восплакал, возглаголав,
И на запад двинулась орда.
От того, что пересохли степи,
Содрогнулся Иисус в вертепе.
Через два столетья чернотой
Волос твой покрылся золотой.

Смедерево

Ни глухаря, ни тетерева
В этих местах, лишь крик
Чаек вблизи от Смедерева
На берегу возник.

Братство их черноморское,
Месиво этих стай
Носится, с плеском порская
И огласив Дунай.

Выплесками перловыми
Словно творя помин,
Крепости с переломами
От партизанских мин.

С россказнями и сведеньями
Перелетая в сень
Дерева в этом Смедереве,
Век превратился в день.

Над Венгрией

Под крылами глушь и тишь,
Тьма и млечность потому что
Вся в сплошном тумане пушта,
Венгрию не разглядишь.

Всё – в том ветреном и мглистом.
Пребывают в пустоте
С чардашем, с гусарским свистом,
С бойким Кальманом и Листом
Годы пламенные те.
Скрипки, выкрики цыганьи,
Пляски Бачки и Бараньи[5]
Погрузились в забытьё,
И, возможно, в Васюганьи[6]
Сердце вздрогнуло её.

Два брата

Был младший брат головорезом,
И в смуту председатель ВЦИК,
Над штыковым её железом
В тужурке кожаной возник.

И крови жаждала горячей
Его безжалостная речь,
Бы расказачен Дон казачий,
Пришлось династию пресечь.

Добитый гриппом или ломом,
Уже никто не разберёт,
Гранитом в облике знакомом
Он стал, свободный от забот.

Иль ядом верным и мгновенным
Его убрали, говорят…
А там, в окопах под Верденом,
Войну освоил старший брат.

Постигший всю её науку,
В атаку – в ярости такой —
Свою оторванную руку
Нёс уцелевшею рукой.

Теперь в его дворце в Ханое
Живут, сменяются вожди.
И хлещут, вставшие стеною,
Неистощимые дожди.

Хлебы

Уже в дыму виднелись Рейн и Сена.
Но что же было до того, когда
Остановила конницу измена
И уцелели чудом города?

Ведь есть весов невидимые чаши,
И до сих пор качаются они.
Вот подвиги и прегрешенья ваши,
Самосожженья и позора дни!

Вот губят жизнь террором неуклонным,
И короток революцьонный суд,
Вот чёрный хлеб спешащим эшелоном
В Германию восставшую везут.

Да, эти хлебы, посланным немцам
От лютой, багровеющей зари —
С кровавыми руками, с чистым сердцем —
Голодным от голодных сухари.

Лейпцигский вокзал

И Лейпцигский вокзал, в который
Под ровный, дребезжащий гром
Едва заметный поезд скорый
Влетает пушечным ядром.

Узрев гигантский этот узел,
Его имперскую судьбу,
Тот, кто Европу офранцузил,
Перевернулся бы в гробу.

Тут воля кайзера крутая
Под сенью прусского орла
До Занзибара и Китая,
Казалось, рельсы довела.

Но две войны мечту сместили,
Вокзал чрезмерно стал велик,
И нужды нет в тевтонском стиле,
Немецкий выдохся язык.

Лишь грёзой планов отдалённых
От каменных сквозит громад
И памятью об эшелонах
На Аушвиц и Сталинград.

В степи

Ну, вот, припрятав нож, хозяин
За повод клячу потянул,
И, псами жадными облаян,
Ведёт её через аул.

Да, он сильнее и умнее,
Но понимает и она,
Что там, в овраге, будет с нею…
Теперь для скачек не нужна.

Едва плетётся, участь зная,
И безнадежно, и хитро,
Всё длится тяга тормозная,
Как в сталинском Политбюро.

«Как весь народ участвовал в спектакле!..»

Как весь народ участвовал в спектакле!
Так море Средиземное кипит,
И выводили с пением не так ли
Свой грозный хор Эсхил и Еврипид!

И покоряли Арктику герои,
Шли на таран и стерегли «зека»,
И реяла героика в покрое
И шлемов, и шинелей РККА.

И свекловодство в подвиг превратилось,
И открывали новую звезду,
Лес корчевали, запасали силос,
Имея свет грядущего в виду.

«И Гостомысла, и Вадима…»

И Гостомысла, и Вадима
Непостижимая страна
Ещё темна и нелюдима,
Порядка вовсе лишена.

Плеснёт налим из-под коряги,
Тоскует выпь, ревёт медведь,

И эти пришлые варяги
За всем не могут углядеть.

И ненавистен их порядок,
Суровый Ordnung привозной
Тяжел, невыносимо гадок,
И тянет к сутеми лесной.

– Придите, греки, осчастливьте
Святым крещеньем и постом,
И образками из финифти,
И храмом в блеске золотом!

Но там, где глохнут, изнывая,
Благочестивые слова,
Живуча нежить полевая,
В лесу кикимора жива.

И под рукою святотатца
Обрушились колокола,
А с той русалкой не расстаться,
И сердцу ведьмочка мила.

На севере

Идём по длинной улице, бывало,
И на развилке дунет и влетит
Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,
Варяжский ветер в праславянский быт.

Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,
Бубнит своё, и песня весела.
Ржавеет сельхозтехника в овраге,
Мы вышли на околицу села.

А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.
Проходит с облаками наравне
Светящаяся туча, и за тучей
Перун и Один борются в огне.

«Покуда не разверзлись хляби…»

Покуда не разверзлись хляби,
Жестокий зной царит в Пенджабе.
И демоны заходят в храмы,
И жалобный тигриный вой
Из джунглей Маугли и Рамы
Взывает к тверди огневой.
И звук свирели еле слышный
Истаял я воздухе, иссяк.
Скрываются пастушки Кришны,
И пыльный подступает мрак.
Иные девы замелькали,
Пустившаяся с ними в пляс
Здесь всё живое губит Кали,
И гневный Шива мир потряс.
Но тут отшельник стал махатмой,
Бог оступился сгоряча,
И смертоносно-благодатный
Бушует ливень, хлопоча.
Когда же отгремит Варуна,
Мгновенно расцветает луг,
И мирозданье снова юно,
И боги множатся вокруг.
Но даже им положен отдых.
Как только ливень приослаб,
Молясь на горных переходах,
Ислам вторгается в Пенджаб.

Любовь

На утре дней с весной и песней птичьей
Окажешься под властью этих чар,
И жизнь пройдёт, во множестве обличий
Блаженный этот пробуждая жар.

В огне любви и первой, и последней
Ты вдруг заметишь, что она одна,
И правит всё мощней и все победней,
Твои приосеняя времена.

И, голоса взывающие слыша,
И воскрешая образы в пути,
В конце концов к Тому, кто всех превыше,
В слезах слова признанья обрати!

Эренбург/ Россия /
(1896–1967)

Два взгляда на поэта Илью Эренбурга

Михаил Синельников

Была в поздней стихотворной записке мольба: “Додумать, досмотреть, позволь!..“Но вот последние силы иссякли, и он ушел. К большому удовольствию администрации и к печали читателей, тогда многочисленных.

Что же осталось? Давно ушло поколение, которое в окопах берегло, как драгоценность, его ежедневные статьи. Ушло и поколение, пораженное его воспоминаниями, проснувшееся от прозвучавшей правды (да, лишь от части правды, но и эта часть изменила сознание многих).

А нынешние поколения, которые и классику-то знают весьма поверхностно, вряд ли найдут время для того чтобы ознакомиться с ранней прозой Э., по своему блистательной. Дальше его проза пошла похуже. Ну да: “Я – средний писатель, и мне надо печататься”. Совершались им бесчисленные добрые дела. Но ведь и это забывается. На самом деле люди не столь памятливы, как этого хотелось бы пылким стихотворцам, декларирующим вечное и для всех незабвение. Но он был “поэт по преимуществу” (сказанное о Герцене решаюсь отнести и к нему)! Очевидно, другой посмертной славы и не хотел бы. Его путь в поэзии был в точности предсказан проницательным Гумилевым. Высокое мнение о его стихах, выраженное в сказанных издателю словах Блока (очевидно, преодолевшего понятные нам предрассудки) дошло до Э. лишь в конце жизни, но дошло. Вот оно, то, что дорогого стоит!

Конечно, он, мучительно находя собственную дорогу, написал множество плохих стихов. Но ведь судим по лучшим! (так, между прочим, завещал – говорил моему отцу Заболоцкий). Корпус лучших достаточен для того, чтобы признать Э. крупным поэтом. Я думаю, что бессмертие поэта – 3000 читателей через полвека после его смерти. Бессмертие – не стадион, заполненный толпой, жаждущей получить от стихотворца зарифмованный ответ на болезненные вопросы, назревшие в социальной действительности. Бессмертие – в наследстве – в стихах и строчках, передаваемых поколением поколению.

Вероятно, подражая Чехову, он старался отвечать на все приходящие письма. Но их были тьмы и тьмы, и, понятно, что стандартные ответы на сравнительно малозначащие писала секретарша… Подлинность посланного в ответ на плохие отроческие стихи мне, подростку, подтвердил покойный эренбурговед Б. Фрезинский. Этим утешительным и всё же как бы благословляющим письмом дорожу. В частности, там было сказано нечто для него самого важное “В стихах можно выразить то, что невозможно выразить прозой”. Я не сразу принял эту истину. Но принял. И, можно сказать, стоял и еще стою под этим знаменем.

Другая истина совсем проста, но и ее не следует забывать: о чем бы и ком бы ни писал лирический поэт, он одновременно говорит и о себе, о своей судьбе. Тут, знаете ли, прежде всего важно иметь судьбу.

Илья ЭРЕНБУРГ В БАРСЕЛОНЕ

На Рамбле возле птичьих лавок
Глухой солдат – он ранен был —
С дроздов, малиновок и славок
Глаз восхищенных не сводил.
В ушах его навек засели
Ночные голоса гранат.
А птиц с ума сводили трели,
И был щеглу щегленок рад.
Солдат, увидев в клюве звуки,
Припомнил звонкие поля,
Он протянул к пичуге руки,
Губами смутно шевеля.
Чем не торгуют на базаре?
Какой не мучают тоской?
Но вот, забыв о певчей твари,
Солдат в сердцах махнул рукой.
Не изменить своей отчизне,
Не вспомнить, как цветут цветы,
И не отдать за щебет жизни
Благословенной глухоты.

1939

Александр Мелихов

31 августа 1967 года ушел из жизни Илья Эренбург, последняя слава которого пришлась на оттепельное антисталинисткое движение, если можно назвать движением то, что лишено развития, сосредоточено исключительно на критике прошлого, не предлагает никакого влекущего образа будущего и никакой положительной программы, мобилизующей на какие-то реальные дела.

Эренбург в последние годы его жизни был мифом. Власть постоянно осыпала его критическими стрелами, а он продолжал творить, провожая в стремительное забвение одно поколение властителей за другим, демонстрируя тем самым, что он пребывает за пределами их досягаемости.

Гении – самые пристрастные и субъективные люди на земле, но именно их приговоры чаще всего становятся окончательными. «Циник не может быть поэтом», – если бы эти слова Марины Цветаевой относились исключительно к сущности поэзии, их вполне стоило бы высечь на мраморе, ибо поэзия предполагает взгляд на жизнь как на нечто высокое, и сколько бы поэт ни бичевал ее, сколько бы ни выворачивал ее язвы и мерзости, он остается поэтом лишь до тех пор, пока каким-то образом дает понять, что его горечь и отвращение порождены обидой за поруганный идеал. Однако цветаевский афоризм относился к вполне конкретному литератору Илье Эренбургу, который до конца своих дней желал считать себя поэтом и мог в этой своей мечте утешиться не только серьезными печатными отзывами Брюсова и Волошина, а также полу апокрифическим устным отзывом Блока, но и чеканной телеграммой Анны Ахматовой: «Строгого мыслителя, зоркого бытописателя, всегда поэта поздравляет сегодняшним днем его современница Анна Ахматова».

Приблизительно в это же самое время вступившего в восьмой десяток «циника» распекал Никита Сергеевич Хрущев за то, что Эренбург полушутя предлагал распространить борьбу за мир на сферу культуры. Мы стоим на классовых позициях в искусстве и решительно выступаем против мирного сосуществования социалистической и буржуазной идеологий, а искусство относится к сфере идеологии, строго напоминал партийный вождь, возможно, не догадываясь, что главный советский плюралист мог бы похвастаться куда более давними и высокими партийными знакомствами, нежели он сам.

Дерзкий московский гимназист Эренбург и в самом деле упоминался в жандармском рапорте в одном ряду с такими будущими большевистскими тузами, как Бухарин и Сокольников, но, после положенных отсидок и высылок, унесши ноги в канонический Париж, где он позволил себе вступить в препирательства с самим Лениным, социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла:

В одежде гордого сеньора
На сцену выхода я ждал,
Но по ошибке режиссера
На пять столетий опоздал.

Прямо-таки сам Александр Александрович Блок, правда, разбавленный в пропорции один эдак к двадцати:

Девушки печальные о Вашем царстве пели,
Замирая медленно в далеких алтарях…
Я помню, давно уже я уловил,
Что Вы среди нас неживая…
Сегодня я видел, как Ваши тяжелые слезы
Слетали и долго блестели на черных шелках…

И тем не менее, все сопутствующие поиски, блуждания, метания от религиозности и эстетства к неопримитивизму были все-таки странноваты для начинающего циника… Хотя кто их, циников, знает.

Сияли ризы неземные.
Стоял я в церкви, дик и груб.
Слова безумные и злые
Срывались с неутешных губ.

Заставляя плакать и навеки онеметь грустного белого ангела с изнемогающим челом.

Затем оплакивание ушедшего детства без малого в двадцать один год:

Детство, одуванчик нежный,
Перед жизнью шумной и мятежной
Ты осыпалось и отцвело.
Ты прошло!

Здесь уже не хватает лишь сознательной установки, чтобы почесться первым обернутом. В этом отношении и стихи о любви иной раз представляют собою истинные шедевры:

Ты пуглива, словно зайчик, —
Чей-то шорох услыхала…
Ты не бойся!
В стеганое одеяло
С головой укройся!

Или:

Ты любила утром приходить ко мне
И волосики любила на спине.
И над оспинкой родимое пятно, —
Ведь тебе же нравилось оно.

Для начинающего циника наивность тоже малоправдоподобная. Таковы же и его размышления о собственном еврействе:

Евреи, с вами жить не в силах,
Чуждаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз.
Во мне рождает изумленье
И ваша стойкость, и терпенье,
И необычная судьба,
Судьба скитальца и раба.
Отравлен я еврейской кровью
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью,
И в час уныний, в час скорбей,
Я чувствую, что я еврей!

Эренбург сделался интересным поэтом лишь тогда, когда (в направлении поисков, похоже, опередив самого Маяковского) дал волю не сентиментальности, а отвращению:

Тошнит от жира и от пота
От сотни мутных сальных глаз,
И как нечистая работа
Проходит этот душный час.
А нищие кричат до драки
Из-за окурков меж плевков
И, как паршивые собаки,
Блуждают возле кабаков,
Трясутся перед каждой лавкой
И запах мяса их гнетет…
Париж, обжора, ешь и чавкай,
Набей получше свой живот
И раствори в вонючей Сене
Наследье полдня – блуд и лень,
Остатки грязных испражнений
И все, что ты вобрал за день.
Он и собой уже не умилялся:
Я пью и пью, в моем стакане
Уж не абсент, а мутный гной.

И если чем-то рисовался, то разве что подчеркнутым нежеланием заботиться о своем внешнем виде. «С болезненным, плохо выбритым лицом, с большими, нависшими, неуловимо косящими глазами, отяжелевшими семитическими губами, с очень длинными и прямыми волосами, свисающими несуразными космами, в широкополой фетровой шляпе, стоящей торчком, как средневековый колпак, сгорбленный, с плечами и ногами, ввернутыми внутрь, в синей куртке, посыпанной пылью, перхотью и табачным пеплом», – таким увидел Эренбурга-монпарнасца Максимилиан Волошин в 1916 году.

В войне Эренбург-корреспондент тоже не желал видеть ничего красивого, поэтического, но – без этого невозможно и писать стихи о ней, ибо в поэзии ужас и отвращение непременно должны перемешиваться с восторгом – без этого просто нет поэзии. Поэтому его нашумевшие «Стихи о канунах» остались значительным явлением истории литературы, но в собственно поэзии не остались. «Сознательно избегая трафаретной красивости, И. Эренбург впадает в противоположную крайность, и его стихи не звучны, не напевны» (В. Брюсов). «В них меньше, чем надо, литературы, в них больше исповеди, чем можно принять от поэта» (М. Волошин).

Смелый эксперимент, по-видимому, показал, что поэзия без «красивости» и «литературы» невозможна, поэзия и брюзгливость несовместимы.

Однако первые же известия о «бархатной» весенней революции пробудили боевой дух былого подпольщика: Эренбург устремляется в Россию и проживает вместе с нею все ее окаянные дни, уже в ноябре Семнадцатого сложив первую «Молитву о России»:

Господи, пьяна, обнажена,
Вот твоя великая страна!
Захотела с тоски повеселиться,
Загуляла, упала, в грязи и лежит.
Говорят – «не жилица».
…………………………
О России
Миром Господу помолимся.

«Молитвы» быстро сложились в целый сборник, полурасхваленный за искренность, полуобруганный за истерику и прозаизмы, но вызвавший острые столкновения мнений и не забытый даже через восемь лет как «один из самых ярких памятников контрреволюции нашей эпохи» (С. Родов). Хотя сегодня многие фрагменты этого памятника вполне могли бы использоваться коммунистической пропагандой, оплакивающей конец Советского Союза:

С севера, с юга народы кричали:
«Рвите ее! Она мертва!»
И тащили лохмотья со смердящего трупа.
Кто? Украинцы, татары, латгальцы.
Кто еще? Это под снегом ухает,
Вырывая свой клок, мордва.

Эренбурга не отвращают от России даже ночные киевские ночные погромы: «И теперь я хочу обратиться к тем евреям, у которых, как у меня, нет другой родины, кроме России, которые все хорошее и все плохое получили от нее, с призывом пронести сквозь эти ночи светильники любви». Однако решение уехать он принял еще в Москве, зимой 1917-18-го: «Делаю это для того, чтобы спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить».

И наконец после обычных в то героическое время приключений Эренбург (с советским паспортом в кармане) снова оказался за границей и, высланный из Франции, в бельгийском местечке Ля-Панн в течение одного летнего месяца 1921 года написал свой первый и лучший роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Роман был очень хорош как первое достижение в прозе и просто изумителен как обещание на будущее: Эренбург наконец-то нащупал главный свой талант – талант скепсиса, талант глумления над лицемерием и тупостью всех национальных и политических лагерей. Себя он тоже не пощадил – герой-рассказчик по имени Илья Эренбург, конечно, тоже не более чем карикатура, но… Но и не менее чем. Не всякий бы отважился живописать своего тезку и однофамильца, не гнушающегося и должностью кассира в публичном доме, такими, скажем, красками.

«Мне не свойственно мыслить возвышенно. С детства я горблюсь, на небо гляжу, лишь когда слышу треск самолета или когда колеблюсь, – надеть ли мне дождевик. В остальное время я гляжу под ноги, то есть на грязный, обшмыганный снег, на лужи, окурки, плевки». Угодив в немецкий лагерь (речь, напоминаю, идет о Первой мировой войне), «я… скулил и всячески проклинал культуру, писал все, что писать русскому писателю при подобных обстоятельствах полагается: “Россия – Мессия, бес – воскрес, Русь – молюсь, смердящий – слаще”». Реальный Илья Эренбург устремился в Россию делать историю, а его персонаж Илья Эренбург в дни октябрьского переворота сидел в каморке, жевал холодную котлету и цитировал Тютчева: «Счастлив, кто посетил сей мир…». «Проклятые глаза, – косые, слепые или дальнозоркие, во всяком случае, нехорошие. Зачем видеть тридцать три правды, если от этого не можешь схватить, зажать в кулак одну, пусть куцую, но свою, родную?»

Похоже, патетическую часть своей личности Эренбург передал демоническому Учителю и Провокатору, а скептическую – Илье Эренбургу, «автору посредственных стихов, исписавшемуся журналисту, трусу, отступнику, мелкому ханже, пакостнику с идейными задумчивыми глазами». Менее циничный писатель наверняка поступил бы обратным образом. И самолично воспел бы индустриальное будущее, когда «Парфенон будет казаться жалкой детской игрушкой в столовых исполинских штатов. Пред мускулами водокачки застыдятся дряблые руки готических соборов. Простой уличный писсуар в величье бетона, в девственной чистоте стекла превзойдет пирамиду Хеопса». Но Эренбург-персонаж убежден, что если из двух слов «да» и «нет» потребуется оставить только одно, дело еврея держаться за «нет».

Это лучше всего удавалось и Эренбургу-художнику: «культурных» пошляков и лицемеров в своих первых романах он изображает с такой проникновенной ненавистью и даже некоторой живописной роскошью, что становится ясно: при всей своей международной известности и звании советского классика свой главный талант Эренбург зарыл-таки в землю. Он мог бы сделаться советским Свифтом, но эпоха требовала не издеваться над своими глупостями и мерзостями, а воспевать себя, к чему Эренбург был наименее приспособлен природой своего отнюдь не бытописательского дарования. Его героями были не индивиды, но идеи, мечты, типы, народы, социальные группы. Он, если угодно, был певец обобщений, что настрого воспрещалось в эру идеологически выдержанного неопередвижничества.

Нет, Эренбургу и даже его однофамильцу был все-таки не чужд и пафос: «Только обросшие жиром сердца не поймут трогательного величия народа, прокричавшего в дождливую осеннюю ночь о приспевшем рае, с низведенными на землю звездами и потом занесенного метелью, умолкшего, героически жующего последнюю горсть зернышек, но не идущего к костру, у которого успел согреться не один апостол».

А в 1922 году в книжке «А все-таки она вертится!» (издательство «Геликон», Москва – Берлин) Эренбург в совершенно

футуристическом и едва ли даже не фашистском духе воспел «конструкцию», волю и душевное здоровье, граничащее с кретинизмом («свежая струя идиотизма, влитая в головы читательниц Бергсона и Шестова»).

НОВОЕ ИСКУССТВО

ПЕРЕСТАЕТ

БЫТЬ ИСКУССТВОМ.

«Кончены башни из слоновой кости. Вместо Парнаса – завод, вместо Ипокрены – литр «Пикколо» или кружка пива. Художник живет в месте с простыми смертными, их страстями и буднями».

«Стремление к организации, к ясности, к единому синтезу. Примитивизм, пристрастие к молодому, раннему, к целине. Общее против индивидуального. Закон против прихоти».

Новый дух – это дух

КОНСТРУКЦИИ.

Святая троица нового искусства —

ТРУД. ЯСНОСТЬ.

ОРГАНИЗАЦИЯ.

Современный человек любит не геммы или сонеты Петрарки, а ЗДОРОВЬЕ и ВЕСЕЛЬЕ. Прежнее искусство не организовывало жизнь, а украшало ее, довольствуясь ролью наркотика. Новый стиль создается лишь массовым производством. Наш конструктивный век не допускает торжества декоративной фантазии, потому что современная женщина, прежде всего РАБОТНИЦА, равно как и мужчина. Наставники современного писателя – детективщики, сценаристы, репортеры.

Смерть капиталистического либерализма кладет конец анархии и разброду и в искусстве тоже. Владыкой мира будет ТРУД»

По-видимому, рядом не нашлось своего Войновича, который поинтересовался бы: мерин тоже работает – почему же он не сделался человеком? Впрочем, мир и сегодня не понимает, что человека создал не труд, но воображение, то самое, которое двадцатый век стремился вытеснить действием…

Сам же Эренбург в том же «Геликоне» (и почти сразу же в Харькове и в Москве) в 1923 году издал фантасмагорию «Трест Д.Е.» об уничтожении растленной Европы еще одним гениальным циником. Правда, из-за стилистической и пластической обедненности автор представал здесь не столько наследником Свифта или, тем более, Анатоля Франса, сколько предтечей Виктора Пелевина, – он не зря учился у сценаристов и репортеров.

Но зато уже в ближайшие годы в очерке о Веймаре он горько сетует на то, что «у нас не стало вдохновения». О «правых» и говорить нечего, но и «левые» – вот они: «вычисляют, думают, изготовляют декларации, отлучают еретиков, покрывают стены и сердца диаграммами, уравнениями, схемами, – и все это, чтобы дойти до псевдоконструктивного стула, до закрашенных одной краской досок, до пуговиц». И даже молодой «конструктивист», глядя на чудесный город, меланхолически вопрошает: «А мы вот, оставим ли мы после себя такой Веймар?» Или только этот виадук, мосты, вокзалы, фабрику Цейса, красоту, вдоволь сухую и эгоистичную, современного Фауста с его стандартизированной, а следовательно, и удешевленной душой…

Базаровское «да» миру-конвейеру ненадолго удержалось в душе главного советского еврея. О футуристических восторгах он весьма глумливо отозвался уже в эссе 1925 года «Романтизм наших дней»: несколько молодых людей, увидев американский автомобиль, стали от восторга прыгать, вопить и плеваться, подобно дикарям, пляшущим вокруг потерянного рассеянным миссионером клистира. Но по-настоящему культ пользы и гигиены расцвел среди голода и нищеты революционной разрухи: «Вместо традиционных муз поэтов стали посещать по ночам соблазнительные машины и даже сахарные головы… Мы мечтали о пустой по существу цивилизации, как мечтают пленники Уолл-стрита о девственных лесах». В голодной и раздетой Москве бритые спортсмены воспевали динамо и добротный драп, а в индустриальном Берлине растрепанные экспрессионисты вопили о рощах Индии, о любви зулусов и о человеческой душе.

Человеческая душа сложнее любого рационального идеала, ее невозможно насытить никакой фабричной продукцией, явственно давал понять «Романтизм наших дней». Особенно душу еврейскую, тут же добавил в «Романтизм» – «Ложку дегтя» несостоявшийся Свифт: «Я буду говорить сейчас о дегте, то есть о приливе еврейской крови в мировую литературу».

«Критицизм не программа. Это состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины – религиозные, социальные, философские… этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов».

«Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову.

При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романтическая ирония». Это не школа и не мировоззрение. Это самозащита, это вставные когти. Настоящих когтей давно нет, евреи давно стерли их, блуждая по всем шоссе мира». «Всем известно, что евреи, несмотря на тщедушие, любят много ходить, даже бегать. Происходит это не от стремления к какой-либо цели, а от глубокой уверенности, что цели вовсе нет. Хороший моцион – и только. Как больные сыпняком, они хотят умереть на ходу. В конечном счете знаменитая легенда о Вечном жиде создана не христианской фантазией, а еврейскими икрами».

Все двадцатые Эренбург, подобно Вечному жиду, пропутешествовал по Европе, издавая сразу на многих языках книги превосходных очерков о королях автомобилей, спичек и грез (Голливуд как раз готовился к своему Золотому веку), неизменно скептической интонацией давая понять, что пекутся все они о суете, – что было бы совершенно справедливо, если бы суду того же скептического кодекса подлежали тоже не вполне одетые короли страны Советов. Но там, в стране восходящего солнца Беломорканала, тревогу и брезгливость вызывает все больше «мелкособственничесская накипь», изображенная в манере крепкой очеркистики. Правда, и большевики постоянно выглядят схематичными, хотя и честными болванами, слабо, тем не менее, воплощающими ЗДОРОВЬЕ и ВЕСЕЛЬЕ…

А большевистскому святому Николаю Курбову, мечтающему перестроить жизнь по геометрическим чертежам, Ленин представляется и вовсе идеальной фигурой – шаром. Любопытно, что зимой 1917-18-го самый человечный человек вспоминался Эренбургу в более земном облике: «Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, скуки, безделья, слушали его, бережно потягивая гренадин».

Тем не менее, книги Эренбурга регулярно издавались в Советской России и неизменно оказывались в центре внимания «мировой общественности», немедленно переводились на европейские языки.

Будни великих строек Эренбург впервые по-настоящему воспел лишь в «Дне втором», отвергнутом двумя крупнейшими издательствами и в год прихода Гитлера к власти вышедшем за авторский счет в Париже и почти тут же в «Худлите»: автор разослал четыреста тамиздатовских экземпляров разным влиятельным людям, начиная с Политбюро, причем Сталину достался номер третий – номер третий, вероятно, и решил судьбу «Дня второго». Повесть тоже была немедленно переведена на все основные европейские языки и тоже оказалась в центре критической бучи, хотя в художественном отношении и она стояла на уровне хорошего очерка, – лирические же сцены лишь едва подавали признаки жизни (только сам библейский образ второго дня творения обладал определенной изысканностью). Но советскую критику интересовало другое: как он посмел писать о неразберихе и «трудностях». Эренбург, уже вполне освоивший приемы советской демагогии, отбрехивался в манере вполне достойной тех шавок, о которых с большим опережением когда-то высказался лорд Байрон: им велят лаять, а они норовят укусить.

«Гражданская совесть», терпеливо разъяснял Эренбург, не позволила бы ему описывать эти трудности, если бы Кузнецк был только планом, но когда создан не только Кузнецк, но и люди, которые его построили… Правда, в переплавку сгодился не весь человеческий материал – сложный мятущийся интеллигент Володя Сафонов покончил с собой. И не последнюю роль в его гибели сыграла культура, этот наркотик, на котором, как бы выразились сегодня, он «сторчался» (сам Володя употребляет слово «спился»). Вероятно, по той же причине окружающий его триумф воли представлялся ему торжеством примитивности, душевного младенчества.

Критика упрекала Эренбурга и в том, что он не дал колеблющемуся интеллектуалу равно сложного, но не знающего сомнений оппонента, однако не сделал он этого, скорее всего, только потому, что негде было взять: неколебимость всегда обеспечивается эмоциональной обедненностью. Имитация которой и самому Эренбургу досталась с огромным трудом.

Он и в тридцатые годы беспрерывно колесил по Европе, подобно все тому же Вечному жиду, но пафос его очерковой публицистики и публицистической прозы становился все более простым и отчетливым: фашизм наступал и наступал, и Эренбург становился все менее и менее требовательным к тем, кто теоретически способен был его остановить. Как всякий эстет, сформировавшийся в благополучное время, когда о простом выживании задумываться не приходится, он долгое время ощущал главным врагом пошляка и ханжу, склонного «между двумя свинствами декламировать Шелли или Верлена». Но когда на историческую сцену вышли искренние убийцы, при слове «культура» не только хватающиеся за пистолет, но и стреляющие без всяких раздумий, Эренбург понял, что время капризов и парадоксов миновало, и принялся верой и правдой служить тому, что представлялось ему наименьшим злом. Однако это не объясняет, почему он уцелел в 1937-м, – верой и правдой служили многие. Конечно, он был очень полезен в качестве интеллигентного представителя варварской Совдепии, но такие мелочи Сталина не останавливали. Рулетка, скорее всего, или, как в своих мемуарах выразился сам Эренбург, лотерея. И все-таки ужасно хотелось бы узнать, что и на каких весах прикидывал Сталин, в 1942 году присуждая свою премию «Падению Парижа», роману, который и сейчас читается с интересом, а многие персонажи так даже и рельефны. Кроме положительных, разумеется.

В 1926 году среди Тирренского моря Эренбург писал в частном письме: пусть я плыву на Запад, пусть я не могу жить без Парижа, пусть моя кровь иного нагрева (или крепости), но я русский. Не удивительно, что после Двадцать второго июня голос этого еврея звучит как колокол на башне вечевой. Временами его военную публицистику просто страшно читать: “Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал».

«Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей», – призывал Симонов, но Эренбург в интимной лирике говорит не о человеке – о стране:

Будь ты проклята, страна разбоя,
Чтоб погасло солнце над тобою,
Чтоб с твоих полей ушли колосья,
Чтобы крот и тот тебя забросил.
Чтоб сгорела ты и чтоб ослепла,
Чтоб ты ползала на куче пепла…

Нет, надо перевести дыхание – если в Эренбурге и жил циник, то с первых же дней войны он был поглощен ветхозаветным пророком: утонченный релятивист наконец-то ухватил свою единственную, родную правду.

«Если дорог тебе твой дом», – таков был зачин знаменитого симоновского стихотворения, но Эренбург постоянно напоминал солдатам, что сражаются они не только за свой дом, но и за все человечество, за всю европейскую культуру: «Защищая родное село – Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии одновременно защищают «мыслящий тростник», гений Пушкина, Шекспира, Гете, Гюго, Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина, многообразие, глубину, полноту человека». И этот космополитизм, возвышавший читателя в его собственных глазах, сделал «сомнительного» Эренбурга любимцем и фронта, и тыла, в том числе и немецкого: в одной партизанской бригаде был издан специальный приказ, запрещавший пускать на самокрутки газеты со статьями Эренбурга. Он получал тысячи писем от фронтовиков и скрупулезнейшим образом отвечал на каждое.

Хотя он и написал однажды: «Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать», – но несмотря на все подобные оговорки, фашистской пропаганде не так уж трудно было сделать из Эренбурга еврейско-комиссарское чудовище (даже полузабытый «Трест Д.Е.» был объявлен практической программой лично Эренбурга), специально отмеченное даже в одном из приказов самого фюрера, поэтому со стороны товарища Сталина было довольно-таки неглупым ходом ради дополнительного ослабления полуразрушенной немецкой обороны в апреле сорок пятого публично одернуть Эренбурга в «Правде» устами тогдашнего начальника агитпропа Г.Ф. Александрова: «Товарищ Эренбург упрощает», – немцы, мол, есть разные…

Утешением товарищу Эренбургу послужил резко возросший поток писем с фронта и трофейное охотничье ружье, когда-то поднесенное льежскими оружейниками консулу Бонапарту.

После войны – «борьба за мир», заграничные поездки, выступления, статьи, неизменно «отмеченные высокой культурой», насколько это было возможно, умные и даже во многом справедливые, если забыть, что разоружаться предлагалось лишь одной стороне. Однако и литературную работоспособность он сохранил фантастическую – уже в 1947 году «был удостоен» Сталинской премии его толстенный соцреалистический роман «Буря», в котором если что-то и было хорошее, то напоминание, что и за железным занавесом живут какие ни есть, но все-таки люди, а не уроды с плаката «Поджигатель бомбой машет и грозит отчизне нашей – с нами он не справится, бомбою подавится!» Тысяча девятьсот пятьдесят второй год – год расстрела Еврейского антифашистского комитета – принес Эренбургу еще одну премию: Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами».

Эренбург, судя по всему, был против любых еврейских объединений, хоть сколько-нибудь напоминающих гетто, полагая, надо думать, что если еврей не способен занять достойное место в индивидуальном состязании, то он и не стоит того, чтобы его защищать. Но когда после «дела врачей» в 1953 году над русским еврейством нависла опасность – если и не депортации, то, во всяком случае, перехода гонений на какой-то качественно новый уровень, Эренбург сумел приостановить руку «красного фараона», – которую тут же перехватила сама смерть. Сигналом к атаке должна была послужить публикация в «Правде» некоего письма, подписанного наиболее знатными советскими евреями. Смысл письма сводился к тому, что советская власть дала евреям все, а они платят за это черной неблагодарностью, сохраняя массовую приверженность буржуазному национализму…

Этим как бы оправдывались будущие действия власти, оправдывались, подчеркиваю, самой еврейской элитой. Но Эренбург в роковую минуту догадался сделать единственно верный ход – мгновенно настучал письмо Верховному Режиссеру: «Я считаю моим долгом поделиться с Вами моими сомнениями и попросить Вашего совета».

Знаменитый борец за мир между народами сумел найти безупречные идеологически, но при этом и убедительные прагматически дипломатические формулы, которых ему и посейчас не могут простить ни сионисты за отрицание самого существования еврейской нации, ни благородные интеллигенты из самопровозглашенного министерства праведности за приятие языка советской пропаганды, – но дело было сделано: тысячи и тысячи судеб были спасены. Только об этом и беспокоился «циник», лихорадочно подбирая идеологические штампы, чтобы обращаться к державцу полумира на его собственном языке.

«Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут, я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей советской русской культуры, объединенных только происхождением, может укрепить националистические тенденции. В тексте имеется определение «еврейский народ», которое может ободрить тех советских граждан, которые еще не поняли, что еврейской нации нет.

Особенно я озабочен влиянием такого «Письма в редакцию» с точки зрения расширения и укрепления мирового движения за мир. Когда на различных комиссиях, пресс-конференциях ставился вопрос, почему в Советском Союзе больше нет школ на еврейском языке или газет, я неизменно отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей «черты оседлости» и что новые поколения советских граждан еврейского происхождения не желают обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование письма, подписанного учеными, писателями, композиторами, которые говорят о некоторой общности советских евреев, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.

С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и т. д., нет понятия «еврей» как представитель национальности, там «евреи» понятие религиозной принадлежности, и клеветники могут использовать «Письмо в редакцию» для своих низких целей».

Этот исторический документ стоит перечитать тогдашними глазами.

И затем уже браться за последний эпохальный труд Эренбурга «Люди, годы, жизнь» – как за старое, но грозное оружие. Эпитет «эпохальный» – не преувеличение. Воспоминания Эренбурга действительно составили эпоху в нашем постижении Двадцатого века, – в отличие, скажем, от «Оттепели», которая дала эпохе имя, но сама, по-видимому, мало кем была прочитана. По крайней мере, пишущий эти строки при всем своем пиетете не смог осилить такую примерно стилистику, которой все советские писатели учились неизвестно даже у кого, но уж во всяком случае не у сценаристов и репортеров: «На заводе все относились к Коротееву с уважением. Директор Иван Васильевич Журавлев недавно признался секретарю горкома, что без Коротеева выпуск станков для скоростного резания пришлось бы отложить на следующий квартал». Сейчас эта забытая манера вызывает нечто вроде даже почтительного удивления: это ж надо так суметь после знакомства с Брюсовым и Волошиным, Андреем Белым и Цветаевой, Мандельштамом и Хемингуэем, Андре Жидом и Ахматовой, Бабелем и Мориаком…

Но я уже невольно пересказываю, за что мы все ухватились, когда с невидимыми авангардными и шумными арьергардными боями к нам, часть за частью, начали пробиваться люди и годы жизни Эренбурга.

С точки зрения властей там все было не так. Во-первых, слишком много всяких «формалистов», ради кого, собственно, мы и передавали из рук в руки сначала номера журнала, а затем и тома: Модильяни, Шагал, Матисс, Мейерхольд, – ведь о них же почти ничего невозможно было отыскать особенно в провинции, так что Эренбург, можно сказать, первым ввел эти имена в широкий культурный оборот. Во-вторых же, что с партийной точки зрения было еще более недопустимым, Эренбург позволил себе сказать вслух, что сталинским репрессиям сопутствовал некий заговор молчания, все всё понимали, но придерживали язык за зубами. «Нет, это вы, циники, понимали, а мы, кристальные большевики, не понимали!» – восклицали партийные идеологи, предпочитавшие титул дурака клейму труса (хотя обычно им хорошо давались обе роли).

Сегодня трудно даже представить, насколько расширила хотя бы полудозволенную картину мира эта книга – она прорубила новое окно не только в Европу, но и в наше собственное непредсказуемое прошлое. Но – падение царящего над социальным мирозданием советского небосвода породило и новые претензии к ней: если прежде ее ругали за то, что в ней есть, то теперь начали ругать за то, чего в ней нет. И подлинно: Эренбург не покушался на невозможное, а потому очень многое действительно обошел. А что еще хуже – кое о чем высказался прямо-таки в лакировочном духе: планомерное профилактическое истребление людей и структур, способных хотя бы теоретически когда-нибудь сделаться очагами сопротивления, Эренбург уподобил фронтовой ошибке, когда артиллерия бьет по своим. Это у Сталина-то были свои!

Тем не менее, автор этих строк до сих пор испытывает неловкость, от того, что, глотнув пьянящего воздуха свободы, и он однажды тоже не удержался от соблазна покрасоваться на фоне покачнувшегося кумира, печатно назвав «Люди, годы, жизнь» энциклопедией советского либерального западничества, – как будто тогда было возможно какое-то иное западничество!.. А ведь пишущий эти строки никогда не претендовал на праведность, тогда как различение возможного и невозможного считается низким лишь в министерстве праведности…

С точки зрения этого министерства еще менее красиво выглядит многолетняя служба Эренбурга в качестве представителя Страны Советов в интеллектуальных западных кругах: одного взгляда на этого лауреата и депутата, равноправного собеседника всех европейских знаменитостей, было достаточно, чтобы понять, что СССР совершенно европейская страна и что слухи о тамошних притеснениях евреев не имеют под собой никакой почвы. И это правда: Эренбург сделал очень много для улучшения образа Советского Союза в глазах Запада. Но он сделал еще больше для улучшения образа Запада в глазах Советского Союза. Он и впрямь был символом какой-то иной цивилизации, обратив тем самым тысячи и тысячи умов сначала к культурному, а потом и социальному обновлению. Эренбург создал новую мечту, а именно творцы новых грез и есть тайные владыки мира.

Интересно, признает ли его западничество современное?

Свой сказочный выигрыш в той лотерее, где ставкой была жизнь, Эренбург использовал, чтобы воскресить тех, кому не повезло. Наверное, тоже символично, что на публикацию его воспоминаний едва ли не наиболее страстно откликнулась дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон: «Спасибо за воскрешенных людей, годов, города». Она же самозабвенно благодарила Эренбурга за те усилия, которые этот несгибаемый Протей, этот верный Фома прилагал к тому, чтобы издать первый сборник Цветаевой со своим предисловием: «Вы единственный, который может это сделать – и сердцем, и умом, и знанием ее творчества, и чистыми руками».

Но может быть, его итоговая книга при всей ее огромной исторической роли уже отслужила свое, подобно отработанной ступени баллистической ракеты? Ведь едва ли не о каждом ее персонаже к сегодняшнему дню выпущено столько литературы, что проблемой становится скорее ее не-обозримость, чем нехватка: пустырь, на котором главный советский космополит когда-то высаживал первые робкие деревца, превратился в непроходимый лес (в котором, кстати сказать, едва ли не половина липы), – что, собственно, «Люди, годы, жизнь» могут дать сегодняшнему читателю?

Сегодняшнему читателю я бы посоветовал видеть в этой книге не только источник знаний, но и конспект колоссального романа. Попробуйте каждое дерево в этом лесу дорисовать и раскрасить собственным воображением, постаравшись взглянуть на него глазами юного социал-демократа, религиозного романтика, монпарнасского обормота (М. Волошин), глумливого скептика, верного солдата, библейского пророка, искушенного царедворца, несломленного утописта, а может быть, и мудрого конфуцианца, полагающего, что лучше зажечь маленькую свечку, чем всю жизнь проклинать темноту.

Наталья Орлова / Россия /

Окончила Литературный институт имени Горького (семинар Е. М. Винокурова). Автор трех стихотворных сборников и многих статей о поэзии Серебряного века, переводчик, филолог, составитель ряда школьных хрестоматий по литературе. Главный редактор в долгосрочном проекте «Антология русской поэзии». Стихи печатались в журналах «Новый мир», «Континент», «Знамя», «Юность», «Арион», «Студенческий меридиан».

Откажись!

Не гордись этой церковкой строгою,
Не молись дорогим мертвецам,
Не клянись этой ночью сторогою,
Даже пулей, обещанной нам.

Откажись – это нам примерещилось —
Голос Божий и блеск эполет,
Новизна повсеместно овещилась,
Ничего уже, в сущности, нет.

Все забудь – не воротишь, не вынянчишь,
Не достанешь из жаркой сумы,
Из горящего стога – не вытянешь,
Не вернешь ни Кузьмы, ни Косьмы.

А в придачу – ни марта метельного,
Ни беленых древесных рубах,
Ни исподнего снега последнего,
Где земля проступает на швах.

Вон зима-то – роскошная, нарядная,
Да пристыла дворцовая жизнь,
А весна – молода, неприглядная,
А, пойди, от нее – откажись!

Карта родины

Ну и карта,
сколько опечаток —
Расползается —
поди-ка, тронь!
Родины шагреневый остаток
Накрывает детская ладонь.

Сколько нас? Куда нас бесы гонят?
Иль взаправду – Русский Бог устал?
Пусть теперь нас крепко заборонит
Всей хребтиной складчатой Урал,

Пусть Байкал пошлет – в летящем дыме
Пароходов дальние гудки,
И рванутся – сестрами родными —
Волга с Камой – наперегонки…

Пусть спешит шипящая пороша,
Защищая спешенную ширь,
Пусть в окошко, словно книгоноша,
Постучит трескучая Сибирь.

Будто нам теперь – и горя мало —
Было – сплыло, сгинуло, ушло,
Словно пленку, – вспять перемотало
И опять снимает набело…

…Затерялась в поле похоронка
На того, последнего, царя,
И мерцает заревая кромка —
Кабинет его из янтаря…

Рубцов

Где тот неузнанный край,
Верная мира основа,
Здесь ли бывал Николай,
Помнят ли люди Рубцова?

Та же ли в небе звезда
Молча, стоит над селеньем?
Так же ль полны поезда
Верой, судьбой и волненьем?

Так же ли моет река
Берег забытый и лодки?
Греет ли грусть светляка
Память веселой походки?

Дышит тобою народ,
Тот, что без правды – тоскует,
Каждая книга – поет
И, умирая, ликует.

Жду, народится опять,
С той же походкой и статью —
Светлой гармошкой встречать
Чью-то веселую свадьбу.

Чтобы звенел ледоход,
Двигая глыбами прозы,
И отплывал пароход,
Полный народа и – грезы.

Гроза в Москве

Трамвайный путь – перебегает дождь,
Как обронивший сотовый товарищ,
Сегодня здесь – ненастье переждешь,
А завтра – глядь! – и места не узнаешь!

На Кремль и Пресню – хлынул Новострой,
И от судьбы – осталась половина.
Задернута июльскою грозой —
Щеголеватая московская витрина!

А соловьи – вскипают там и тут,
Столичного не признавая чванства,
И как из грядки, – запросто растут,
В ушатах оцинкованных минут —
Пространство Времени
И Время – из Пространства!

«Какого народу не стало…»

Какого народу не стало,
Я просто не верю себе!
Нас много и все-таки – мало,
С какого такого вокзала —

Шагнули навстречу судьбе?
Какими такими словами
У ночи – назад отмолить?
За вами, за вами, за вами —
За Волгу, с ее берегами,
За волю – с ее островами,
За все, что нельзя не любить!

Спасаю бесценную воду —
Да что! – ни связать, ни унять!
Какого не стало народу,
Какую сгубили породу —
И – не было им переводу,
И – негде их заново взять!

Воспоминание в Царском Селе

«Что толку, если Пушкин станет жить
И новой высоты еще достигнет,
По водяному ведомству служить
И – самого Писачку – перепрыгнет?

Полсотни строк – во славу громких дат,
Гневливое внушение из Главка,
Неосторожных пара эпиграмм,
Друзья, семейство, милость и – отставка…

Хотя, конечно, бойкое перо —
Оно и в жизни может пригодиться, —
Приедет с библиотекой Дидро,
Так мы – его – дабы не осрамиться.

…Глядишь, и он бы свой оставил след,
Когда потом мы развернулись в Польше…
…Федюшкин – умер, то-то был поэт…
Подумаешь – таких-то бы – побольше…»

…А на проспекте – колотили лед,
И дворников – пугали снеговозы,
И вольный туристический народ
Спешил упиться – светом русской прозы…

Новостная программа

Исправьте что-нибудь в звучании,
Перемените репортаж, —
Испуганные, различали мы,
Сквозь новостное одичание,
Как изменяется пейзаж.

Леса, поля, куртины с кущами —
Родной улыбчивый народ —
Одной сплошной строкой бегущею —
Заочно выведен в расход.

Для вас, для нас, для всех, кто в проигрыш
Отброшен радиоволной,
Трагедию перенастроивши,
Грохочет жутью новостной.

Простите, люди, что мы, сонные,
В обрывках ловим эту суть,
Приходят вести похоронные,
И кровь – руками не заткнуть.

Воззвание

Разве ласточки лепят себе пулеметные гнезда?
Для того ли гремят всю прозрачную ночь – соловьи?
И затем ли пришли бесконечные майские весны?
И зачем они стольких – через огненный край повели?

Возвратите землян – на чудесную детскую Землю,
Не дарите смертей, не кормите кромешную сныть!
Сколько нужно стволов – расстрелять дорогую деревню,
Сколько нужно столов – чтобы всех на земле – накормить?

1 Остров, на котором существовала больница для прокажённых.

2 Титаник.

3 Персонаж серии фильмов «Кошмар на улице Вязов».

4 Леопольд Стафф (1878–1957) – польский поэт.

5 Области Венгрии.

6 Местность в Западной Сибири, прародине мадьяр.

Продолжить чтение

Читать онлайн Высокие ступени

Лестница в небо

Евгений Рейн / Россия /

Полуостров(подборка стихотворений)

«Запомни день – второе сентября…»

На востоке

Портленд

Раннее утро

Четыре квартала

«Закованный залив заснежен до Кронштадта…»

Петропавловский шпиль

Красильников

Дом архитекторов

Красная площадь

Полуостров

«Пейзаж в овере после дождя»

У Ардовых

Целков

Старый солдат в Мюнхене

Кенжеев / США /

«Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду…»

«Город мой – белокаменный, кованый – знай играет на зависть европам…»

«Город стоит на горе, а у тебя, дурачка, – ну какое горе…»

«пахнет озоном солнечно голова ясна…»

«Если есть любовь до гроба, то хорошо бы прикупить…»

«В соседнем доме окна жолты. Открыть флакончик сингл-молта…»

«С точки зрения космоса всё на земле – безделица…»

«Мудрый не видит разницы между флагманом и лагманом…»

«В годы нежданной свободы гранит превращался в прах и перья…»

«что нам ветер-дурак над осенним жнивьем…»

«ночь надвигается и вот неотвратимый небосвод…»

«Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори…»

«Пережив свои желания, разлюбив свои мечты…»

«Когда ты мышь домашняя, непросто…»

Евгений Чигрин / Россия /

«…А тот, кто умер, снова ищет тело…»

Неисцелимые

Пальто

Золото местных

«После смерти, твоей ли, моей…»

«Что мне завтра, когда под Селеной…»

Весёлое

Из неопубликованных записок лейтенанта Тробриана

Песня

«Там, где падает снег, паровозы идут по воде…»

«Сад говорил на языке жар-птицы…»

Неизвестный поезд

Пастух кота

«„Вот и ты засыпай“, – говорит манускрипт человеку…»

«Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем…»

Стихотворение с зелёными оттенками

Девушка в синем

Сказка

«Макабрический гном переходит границы любви…»

«Скоро наступит день, и Харон в запале…»

«„Никуда не ходи“, – говорит…»

«Жуками осень смотрит лету вслед…»

На швейцарской границе(Весна 45-го)

«…Бог старости дохнул, и – стал ты стар…»

«Почему родился? Почему-то…»

Марк Шехтман / Израиль /

С ума сошедший домовой

Мы и наши гении

Пролог к известному роману

Бегемот

Гарри Поттер 30 лет спустя

Баллада о спящем Мерлине

Мёртвое море

Владимир Делба / Россия /

Маргарита и мастер

Фаина Гримберг ⁄ Россия/

Писание третье Герцогиня на поварне

Меня зовут Жозеф

Евгений Витковский / Россия /(18.6.1950–2.3.2020)

«Друзья, не зашибить ли нам дрозда?..»

Das gebet, das unter den schwarzen himmeln geboren wurde

«Возьми да и нарушь условия игры…»

«Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда…»

Война всех против всех. 1918

Генрих Борк 1608

Полуостров
(подборка стихотворений)

На швейцарской границе
(Весна 45-го)

Евгений Витковский / Россия /
(18.6.1950–2.3.2020)

Эренбург/ Россия /
(1896–1967)