Читать онлайн Теория пассионарности Льва Николаевича Гумилева глазами дилетанта

I

Нарушителей правил сначала называют преступниками. Потом – психами. И, наконец, пророками.

Из телесериала «Метод»

Лев Николаевич Гумилев определяет этногенез как «весь процесс от момента возникновения до исчезновения этнической системы» [26]. Время от рождения этноса до вхождения его в мемориальную фазу длится около 1 200–1 500 лет. За это время этнос последовательно проходит все динамические фазы: пассионарного подъема, акматическую, надлома, инерционную и фазу обскурации. Последняя, мемориальная – гомеостатическое состояние этноса (того, что от него осталось после всех исторических перипетий), в котором он при благоприятных обстоятельствах застывает на неопределенно долгий срок[16].

Вспышка пассионарности – обязательное условие начала этногенеза. Остальное будет зависеть от уровня технологического развития и степени пассионарности материнских этносов, окружающей обстановки и т. п., так как новые этносы наследуют материальную базу, отчасти знания и навыки старых, уходящих в небытие, а также преодолевают их сопротивление и давление внешней среды в виде агрессивных и недремлющих соседей.

Фаза пассионарного подъема длится приблизительно триста лет и состоит из двух этапов по сто пятьдесят лет каждый – скрытого (инкубационного) и явного. Инкубационный характеризуется появлением некоторого количества людей, которые восстают против сложившихся веками правил, норм и ограничений. Это «восстание» какое-то время остается за кадром истории, так как, на взгляд современников, ничего особенного не происходит, жизнь течет как обычно. Появляются какие-то «чудики». Так они время от времени появляются всегда и везде. Окружающие подвергают их обструкции, изгоняют из своей среды, иногда убивают.

Историки тоже не могут отследить этот момент с хроникальной точностью. А спустя некоторое время оказывается, что в недрах накапливающейся пассионарности рождается «идеал», под которым Л. Н. Гумилев подразумевает «далекий прогноз и ничего более» [24]. Более или менее этот процесс становится очевидным (все еще не для современников, но уже для историков), когда у части пассионариев созревает образ будущего и они, стремясь воплотить его в жизнь, объединяются с единомышленниками в некую группу, которая в теории этногенеза носит название «консорция». Это еще не этнос, а люди, входящие в консорцию, могут иметь разное этническое и социальное происхождение, но судьба с этого момента у них общая.

Примерами таких консорций являются люди длинной воли, объединившиеся под началом Чингисхана, ранние христиане, Мухаммед со своими мухаджирами, рыцари Круглого стола в Англии, французские рыцари Карла Великого. Их всех роднит то, что у них есть образ будущего, к которому они стремятся, и этот образ кардинально не совпадает с картиной мира, существующей в их этнической среде. Среда оказывает им сопротивление, но со временем у них появляется все больше и больше единомышленников. Идет ломка старых стереотипов поведения, нарождается новый этнос.

Процесс рождения этноса не всегда идет гладко, иногда буксует, дает временные откаты: например, распри и развал империи после смерти Карла Великого. Это зависит от многих обстоятельств, в том числе от состояния тех этнических систем, в которых начинает «прорастать» новый этнос. Нахождение их на излете этногенетического цикла (в фазе обскурации или гомеостазе) облегчает задачу. Если же эти этнические субстраты находятся на подъеме и обладают сильной социальной системой, то будущему приходится преодолевать колоссальное сопротивление. Сильные и агрессивные соседи также могут оказать серьезное воздействие. При определенном сочетании неблагоприятных условий процесс этногенеза может вообще прерваться. Если этого не происходит, фаза накопления пассионарности неизбежно переходит в свой явный этап.

В этот период произошедшие изменения становятся достаточно выраженными, чтобы их мог заметить сторонний наблюдатель. И вот на глазах у изумленных соседей появляется молодой агрессивный этнос, быстро размножающийся и переходящий к активной экспансии. Количество его субэтносов возрастает, что влечет за собой увеличение числа связей в системе, происходит ее усложнение.

Неуклонно увеличивается и число пассионариев. Тон в обществе задают именно они. Все должны работать на общее дело. Чувство долга является определяющим. Социальная система в этот период оформляется по принципу «Будь тем, кем ты должен быть!» и функционирует достаточно жестко. «Если человек не соответствует своему назначению, то короля убивают, герцога лишают надела, рыцаря выгоняют с позором и с плетьми, раз он оказался трусом, а не героем» [24]. Ни о какой демократии в сегодняшнем понимании в этот период помышлять невозможно, но социальные лифты работают хорошо.

Показательно в этом отношении выстраивание своей империи Чингисханом. В империи Чингисхана не было ни одного выборного органа. Да и сам он был провозглашен императором вождями племен, а не избран народом. Чингисхан осуществлял свою власть в империи через посредство иерархии сотрудников. Он сам назначал людей на высшие воинские и административные должности. Эренжен Хара-Даван отмечал, что при этих назначениях он «никогда не руководствовался только происхождением, а принимая в серьезное внимание техническую годность данного лица и степень его соответствия известным нравственным требованиям, признававшимся им обязательным для всех своих подданных, начиная от вельможи и кончая простым воином» [124]. К таким требованиям относились верность, преданность и стойкость. Одними из самых тяжелых преступлений считались неоказание помощи боевому товарищу и предательство доверившегося.

«При подъеме вырастает роль гармоничных людей, исправно несущих свои обязанности» [26], но определяющей силой они не являются, уступив эту роль пассионариям. Из трех рассмотренных выше типов нет места только одному – субпассионариям. Они потихоньку вымываются из этноса, так как не соответствуют духу времени. Им сложнее выжить и оставить потомство. Как пишет Гумилев, их просто не замечают. Но количество их еще достаточно, чтобы проявиться в акматической фазе.

II

Он приказал подать себе свежую лошадь, сильную и резвую, выбрал новое, крепкое копье, опасаясь, что древко старого не так уже надежно после предыдущих стычек, и переменил щит, поврежденный в прежних схватках. На первом щите у него была обычная эмблема храмовников – двое рыцарей, едущих на одной лошади, что служило символом смирения и бедности. В действительности вместо этих качеств, считавшихся первоначально необходимыми для храмовников, рыцари Храма в то время отличались надменностью и корыстолюбием, что и послужило поводом к уничтожению их ордена. На новом щите де Буагильбера изображен был летящий ворон, держащий в когтях череп, а под ним надпись: «Берегись ворона».

Вальтер Скотт. «Айвенго»

Между тем пассионарность молодого этноса растет. Пик этого роста приходится на акматическую фазу. Длительность ее, как и предыдущей, составляет приблизительно триста лет. Уровень пассионарности очень высокий, но пассионарии перестают работать на общее дело. Подъем индивидуализма повсеместен. Право долга уступает праву силы. На первое место выходят личные цели и интересы, которые определенным образом соотносятся с интересами других людей, но не всех представителей своего этноса, а лишь наиболее близких: членов группы, клана, рода и т. п. Этнос дробится, при этом существует система взаимообязанности и взаимовыручки, круговой коллективной ответственности.

Л. Н. Гумилев характеризует акматическую фазу этногенеза следующим образом: «После определенного момента, некой красной черты, пассионарии ломают первоначальный императив поведения. Они перестают работать на общее дело, начинают бороться каждый сам за себя» [21]. Если в фазе подъема актуален императив «Будь тем, кем ты должен быть», т. е. существует однозначный приоритет системы над индивидом, то в акматической фазе вступает в силу императив «Будь самим собой»: «Художник начинает ставить свою подпись под картинами: „Это я сделал, а не кто-то“. Да, конечно, все это идет на общую пользу, украшает город замечательной скульптурой, но „уважайте и меня!“ Проповедник не только пересказывает слова Библии или Аристотеля без сносок, перевирая как попало, не утверждая, что это чужие святые слова, нет, он говорит: „А я по этому поводу думаю так-то“, и сразу становится известно его имя» [21].

Лев Николаевич объясняет эту метаморфозу тем, что у пассионариев после всех подвигов и свершений во имя общего блага еще остаются нерастраченные силы, которые они и решают направить на реализацию личных целей. Такое объяснение, конечно, является упрощенным. Носители пассионарности – конкретные люди, но на уровне этноса должны быть надындивидуальные механизмы, ответственные за подобную перестройку. В противном случае невозможно объяснить ту согласованность, с которой пассионарии начинают соперничать друг с другом.

Скорее всего, причина «биологична»: чем больше в популяции появляется пассионарных индивидов, претендующих на роль альфа-особей, тем острее ощущается ограниченность ресурсов и проявляется конкуренция. Регуляция такого рода процессов происходит на нейрогуморальном уровне без вмешательства сознания. Применительно к человеку вслед за Гумилевым можно сказать: «развитие индивидуализма ведет к столкновению активных индивидуумов» [26], а активных индивидуумов в это время много.

Период феодальной вольницы в Европе XI–XIII веков – когда бароны беспрестанно воевали друг с другом, громоздили неприступные замки и бросали вызов даже королям – приходится именно на акматическую фазу. В этот период на гербах многих родов появляются прекрасно передающие дух времени девизы: «Не король, не принц, не герцог и не граф. Я – сеньор де Куси», «Королем быть не могу, принцем не желаю, я – Роган», «Герцог Савойи, иду своей дорогой».

Эта характерная черта европейского Средневековья в литературе объясняется почти исключительно особенностями феодализма – феодальная раздробленность, ничего с этим не поделаешь. Тем не менее история знает примеры, когда развитие этой формации никакой раздробленностью не сопровождалось: многим восточным странам эпохи феодализма была присуща государственная централизация. Для объяснения этого противоречия пришлось привлекать факторы, не имеющие прямого отношения к общественно-экономической формации, и выделять модели развития феодализма по западному и восточному образцам. Гумилев же утверждал: «Сам принцип феодализма – экономический принцип – вовсе не предполагает огромного количества безобразий», поэтому «стремление, например, дать по физиономии соседу, а потом убить его на дуэли» [21] связано не с экономическими условиями, а с уровнем пассионарности.

Как отмечал Лев Николаевич, «все пассионарные народы в этот период, период пассионарного перегрева, оказались уже не поборниками тех своих положительных идеалов, которые у них были до этого, а противниками своих соседей, и действовали они со страшной энергией, но уже не под лозунгом „за что“, а „против чего“» [21].

Когда один пассионарий начинает бороться с другими, его шансы на победу повышает наличие людей, образующих группу поддержки. Для средневековых феодалов Европы такой группой была армия, пусть маленькая и больше напоминающая банду, но собственная. Вот тут-то и выясняется, что у субпассионариев появляются шанс и своя ниша в обществе. Определяющей силой они по-прежнему не являются. Однако «изменение отношения к субпассионариям со стороны коллектива показывает один из примеров того, как меняется коллективное поведение в этносе от фазы к фазе» [21].

Акматическая фаза – время надежд, свершений и ярко выраженной внешней экспансии. «При переходе фазы подъема пассионарности в акматическую стремление к расширению ареала наступает столь же неуклонно, как закипание воды при 100°С и нормальном давлении» [21]. «Именно в этой фазе создается единый этнический мир – суперэтнос, состоящий из отдельных, близких друг к другу по поведению и культуре этносов» [24]. Однако и зерна будущего раскола этнического поля начинают прорастать в этот же период: этническая структура усложняется, разные субэтнические группы соперничают друг с другом, у ряда пассионариев возникает желание подкорректировать «первоначальный план» строительства общества.

В характеристике акматической фазы Л. Н. Гумилев значительное место отводит ересям. Они могут возникать в любые времена, но для пассионарного перегрева отстаивание чего-то своего – права на положение в обществе, на власть, взглядов на мироустройство, включая еретические, и т. п. – примета времени. Начало этих явлений и процессов, как правило, можно проследить уже в конце фазы подъема. Собственно говоря, так происходит со всеми типичными характеристиками различных периодов этногенеза – они закладываются в конце предыдущей фазы. Поэтому переход от одной фазы к другой не имеет четко обозначенных временных границ.

В свою очередь события акматической фазы дают толчок изменению характера развития этноса, в результате чего в следующей фазе, фазе надлома, «развитие продолжается, но уже в смещенном виде. Меняется знак вектора, а иногда система разваливается на две-три системы и более, где различия увеличиваются, а унаследованное сходство не исчезает, но отступает на второй план» [21]. Само собой разумеется, что при этом происходит перестройка социальных конфигураций.

Ереси относятся не столько к сфере сугубо религиозного, сколько социального взаимодействия. Согласно классикам социологии ереси, эти религиозные течения являются источником интеллектуального развития и социальных изменений, а еретик – «искаженным своим». Если мы рассмотрим возникновение ересей на нескольких примерах, то увидим, что при всех различиях, связанных с условиями зарождения и развития этнических систем, как правило, прослеживается одна и та же схема. Случаи гетеродоксии фиксируются уже в период подъема, на акматическую фазу приходится их расцвет, а в последующий период происходит институциональное оформление некоторых религиозных течений, по границам которых зачастую проходит надлом.

Так, в Малой Азии ереси начали возникать уже в период становления и оформления восточно-христианской церкви (II–III века н. э.), но настоящий еретический бум в восточных Римских провинциях приходится на IV век (арианство, македонианство, несторианство, монофизитство). Возникновение восточнохристианского суперэтноса Гумилев относит к I веку н. э. В этом случае акматическая фаза будет приходиться на IV–VI века.

Однако на уровне акматической фазы в Византии дело не закончилось. В окончательном расколе этнического поля и событиях периода надлома огромную роль сыграло иконоборчество (VIII–IX века), ставшее не только религиозным, но и политическим течением. Иконоборчество послужило поводом для начала внутренних репрессий и кровопролития. В центре иконоборческого конфликта была не столько полемика между сторонниками и противниками икон, сколько расцвет монофизитской ереси, отрицающей человеческую природу Христа.

Несколько иначе складывались обстоятельства в арабском мире. Появление и начало формирования будущего Мусульманского суперэтноса в VI веке н. э. происходило на фоне состояния гомеостаза, в котором пребывали многочисленные местные племена. Жизнь на Аравийском полуострове текла размеренно, возникающие конфликты носили вялотекущий характер. Зарождение и развитие новой этнической системы не встречало серьезного сопротивления и шло ускоренными темпами. Определенную катализирующую роль играли благоприятные условия для экзогамии в арабских гаремах. Как отмечал Гумилев, процесс этногенеза «в условиях колоссального смешения оказывается более интенсивным» [21].

Монолитность ислама сохранялась достаточно короткий промежуток времени. Преемники Мухаммеда начали делить его духовное наследие вскоре после смерти пророка в 632 году. Уже к концу VIII века было несколько религиозно-политических направлений ислама: сунниты, шииты, хариджиты, мутазилиты, мурджииты. Внутри каждого из этих направлений существовало множество различных религиозных школ. Борьба между ними была острой, вела к расколу исламского мира не только между основными направлениями, но и внутри них. Так, только среди шиитов в VII–XI веках возникают секты исмаилитов, имамитов, алавитов, друзов, ассасинов. Причем некоторых из них, с точки зрения Гумилева, характеризуют признаки антисистемы.

Религиозно-этнические противоречия и политический сепаратизм, а также возникновение антисистемы привели к тому, что огромный Арабский халифат стал распадаться на части. Лев Николаевич писал о Мусульманском суперэтносе: «…жизнь его протекала столь напряженно, что состарила его преждевременно» [21].

Пассионарный толчок в Западной Европе состоялся в VIII веке. Соответственно акматическая фаза у соответствующих этносов должна была разворачиваться приблизительно в период XI–XIII веков. До XI века Европа практически не знала массовых еретических движений. Но уже XII–XIII века характеризуются как расцвет ересей в странах Западной Европы. В конце XII века для борьбы с ними была создана инквизиция. Однако и в XIV–XV веках ереси сохранялись, приобретая новый характер и масштаб.

С XIV века в Европе начинается активная борьба за власть как внутри церкви («великая схизма»), так и между церковью и королевской властью. Если мы внимательно присмотримся к событиям того времени, то обнаружим, что в этот период ереси все больше смещаются из области религиозных противоречий в область социальных, превращаясь в различные по своей направленности социальные течения. Таким образом, речь шла уже не о догматах веры, а о политических, в ряде случаев даже национально-освободительных (проповеди Яна Гуса) мотивах. Фактически здесь мы видим уже первые проявления фазы надлома.

Этногенез в акматической фазе идет очень интенсивно. Рост пассионарности ведет к обострению противоречий, конкретные черты которых определяются актуальными местными условиями. «Акматическая фаза особенно часто является весьма пестрой и разнородной по характеру, доминантам и интенсивности протекающих этнических процессов» [26]. С одной стороны, значительное количество пассионарности делает этническую систему мобильной и наступательной, что способствует ее усилению. С другой, внутренняя борьба пассионариев ведет к дезинтеграционным процессам. Характер и последствия этих процессов могут быть различными. Так, для Западной Европы было характерно территориальное распадение, а для Византии того же этапа развития – идеологическое.

Скорость этнических процессов, как видно на примере Мусульманского суперэтноса, тоже может быть различной. К их ускорению ведет не только отсутствие необходимости расходовать большое количество пассионарности на преодоление сопротивления изначально слабых материнских этнических систем или противостояние соседям, но и благоприятные условия для экзогамии.

В период акматической фазы этническая система не всегда оказывается победительницей во внешних конфликтах, так как избыток пассионарности не гарантирует военного успеха. «Вспомним, что он ведет к дезорганизации, происходящей от развития индивидуализма. Когда каждый хочет быть самим собой, то организовать значительную массу таких людей практически невозможно» [21].

Периоды пассионарного перегрева сменяются временными спадами при постепенном снижении амплитуды. Далее «пассионарный спад ускоряется, социальная перестройка неизбежно отстает от потребностей, диктуемых этнической динамикой. Острота ситуации и довольно значительный, хотя и уменьшающийся, запас пассионарности определяют стремление к радикальным решениям» [26].

III

Тот, кто раз видел глаза, горящие ненавистью, никогда их не забудет…

Иван Ильин. «Поющее сердце»

За акматической фазой следует фаза надлома – самая трагическая, но и самая короткая (150–200 лет) пора жизни этноса. По словам Гумилева, трагичность этого периода связана не столько с обилием крови, сколько с тем, что льется она в братоубийственных конфликтах.

К началу надлома внутренние противоречия накапливаются. Идея необходимости перемен становится практически всеобщей, но конечный результат и пути его достижения все видят по-разному: «каждый предпочитает заставить другого жить по-своему, а не искать компромисса. Дивергенция становится неизбежной. Оставшиеся в живых пассионарии примыкают либо к одной, либо к другой группировке и таким образом истребляют друг друга в гражданских войнах, являющихся неизбежным атрибутом фазы надлома» [26].

В Византии надлом прошел под знаком иконоборчества. В этот период внутренняя борьба шла на фоне постоянных внешних войн, восстаний и переворотов. Византийская империя уменьшилась территориально, но вышла из глубокого кризиса обновленной. Меньше повезло арабам, для которых переход к фазе надлома стал не только кризисным, но и фатальным.

Не менее бурно протекала фаза надлома в Европе, где XIV–XV века – время «великой схизмы», войн и смут. За это время Европа прошла через разгром ордена тамплиеров, Авиньонское пленение пап, Столетнюю войну между Англией и Францией, в которую фактически было вовлечено пол-Европы, Жакерию во Франции, восстание Уота Тайлера в Англии, сожжение Яна Гуса с последующим народным восстанием в Чехии и многое другое [26].

Фаза надлома, как уже было сказано, является самой короткой. В этом смысле период XIV–XV веков в Европе идеально вписывается в теорию этногенеза. Но, обратившись к соответствующим главам трудов Льва Николаевича Гумилева («Этногенез и биосфера Земли», глава XIII «Фаза надлома»; «Конец и вновь начало», глава VII «Пассионарные надломы»), мы увидим, что описание событий надлома в Европе далеко выходит за его рамки.

Дело в том, что пассионарные толчки затрагивают узкие полосы земной поверхности. Здесь процессы роста пассионарного напряжения начинаются раньше, и раньше наступает спад. На сопредельные территории пассионарность привносится извне. Временные рамки соответствующих процессов сдвигаются. Эти сдвиги влекут за собой многочисленные последствия. Ввиду важности данного вопроса позволим себе привести большой отрывок из «Этногенеза и биосферы Земли» полностью. Речь идет о Германии, где рост пассионарности наблюдался и в XVIII веке.

«Германия больше других стран пострадала от ужасов Реформации, Контрреформации и Тридцатилетней войны. Это объяснимо: пассионарное напряжение там стало спадать уже в XIII в. …а коль скоро так, то эта богатая и цивилизованная страна стала жертвой этносов с высоким уровнем пассионарности. Хорваты, испанцы, валлоны, датчане, шведы и французы проходили Германию насквозь [17] , а немцы, как лютеране, так и католики, либо терпели бесчинства ландскнехтов, либо сами примыкали к их бандам. Вера тут роли не играла; шли к тем полковникам, которые лучше платили.

Так как католики в 1618 г. одержали победу при Белой Горе, то протестанты из Чехии вынуждены были искать спасения в эмиграции; многие из них нашли убежище в соседнем маркграфстве Бранденбург. Туда же охотно переселялись французские гугеноты, а также польские „ариане“. Берлин стал прибежищем для гонимых протестантов, которые принесли с собой свою пассионарность.

Бранденбургская марка была основана на земле славянского племени лютичей, и население ее в XVIII в. было смешанным – славяно-германским. Импорт пассионарности повлек за собой слияние этих этносов, подобно тому, что происходило в Англии в XI–XIII вв. Таким образом, Бранденбург, ставший бранденбурго-прусским государством, по сравнению с западной Германией и Австрией отстал в этногенезе на одну фазу: когда кругом все „просвещались“, пруссаки еще хотели воевать. Поэтому они выиграли войну за австрийское наследство, Семилетнюю войну, войну с Наполеоном I и, наконец, с Наполеоном III, после чего Пруссия встала во главе объединенной Германии, исключив из нее Австрию и Люксембург» [26].

Англия в этом отрывке тоже упомянута. Ее территория изначально находилась за пределами полосы пассионарного толчка. Поэтому пассионарность в Англии была «импортной» и привносилась сначала норвежцами и датчанами, потом нормандцами и, наконец, французами при Анри Плантагенете. Поэтому все этнические процессы, связанные с накоплением и спадом пассионарности, в Англии были смещены, что, впрочем, не помешало ей принимать деятельное участи в событиях фазы надлома своего суперэтноса и, кроме того, быстро восстанавливаться после понесенных в этих событиях потерь. По мнению Л. Н. Гумилева, «этот пассионарный момент в значительной степени определяет политику самой Англии как державы на фоне европейского концерта политических сил» [21].

Таким образом, в Европе временные границы надлома смещены за счет неравномерного распределения пассионарности среди отдельных этносов. Для более полного понимания временных рамок фазы надлома и их возможных сдвигов в зависимости от конкретных условий следует отметить, что, с точки зрения Гумилева, в Европе «эта фаза совпала с эпохой Реформации, великих открытий, Возрождения и Контрреформации. В Риме это было время завоеваний Мария, Суллы, Помпея и Цезаря, а также гражданских войн. В Византии аналогичный творческий и тяжелый период – победы исаврийской династии и иконоборчество. В Арабском халифате этот возраст оказался роковым: Халифат распался… Арабам осталась только сфера культуры, но зато они в ней преуспели изрядно» [26].

Однако вернемся к типичным характеристикам фазы надлома. Тем более что мы подошли к очень интересному феномену, связанному с субъективностью восприятия данного периода жизни этносов сторонним наблюдателем. Под сторонним наблюдателем подразумеваются не только и не столько современники, живущие за пределами соответствующих этнических ареалов, сколько потомки.

Гумилев пишет, что «фазу надлома трудно считать „расцветом“. Во всех известных случаях смысл явления заключается в растранжиривании богатств и славы, накопленных предками. И все же во всех учебниках, во всех обзорных работах, во всех многотомных „историях“ искусства и литературы и во всех исторических романах потомки славят именно эту фазу, прекрасно зная, что рядом с Леонардо да Винчи свирепствовал Савонарола, а Бенвенуто Челлини сам застрелил из пушки изменника и вандалиста коннетабля Бурбона» [26].

Действительно, если взглянуть на развитие культуры и науки применительно к странам и народам во времена, соответствующие надлому, то чаще всего картина будет схожая. Так, в Европе одной из самых ярких эпох в развитии культуры является Ренессанс. Он делится на различные периоды и датируется XIV – началом XVII века. Степень яркости и плодотворности этого периода в различных областях научного знания, искусстве и литературе становится понятна даже из простого перечисления хорошо известных имен: Сандро Боттичелли, Рафаэль Санти, Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонарроти, Данте Алигьери, Франческо Петрарка и Джованни Боккаччо, Мигель де Сервантес, Франсуа Рабле, Уильям Шекспир и Лопе де Вега, Николай Кузанский, Галилео Галилей, Николай Коперник и Джордано Бруно, Эразм Роттердамский, Томас Мор, Мишель Монтень, Мартин Лютер, Томмазо Кампанелла и Никколо Макиавелли.

Формирование культуры Возрождения в разных европейских странах происходило не одновременно. Раньше всего она сложилась в Италии, которая на протяжении ста с лишним лет оставалась единственной страной культуры ренессанса и прошла несколько этапов: раннее Возрождение, высокое Возрождение, позднее Возрождение. К концу XV века Ренессанс начал набирать силу в Нидерландах, Германии, Франции (северное Возрождение), в XVI веке – в Англии, Испании. По датировке Гумилева, с конца XVI века Западноевропейский суперэтнос вступает в инерционную фазу, а формально завершение эпохи Возрождения в ряде европейских стран пришлось лишь на XVII столетие.

В случае с Византийской империей ситуация предстает не столь очевидной. Фаза надлома здесь приходится на период иконоборчества. С точки зрения протекания социальных процессов никакого противоречия не наблюдается. Империя раскололась по линии противостояния иконоборцев и иконопочитателей (монофизитов и их противников) со всеми соответствующими последствиями: аресты и убийства иконопочитателей, преследование монахов, ограбление и закрытие монастырей, конфискация церковного имущества. Что касается культуры, ее расцвет обычно относят к более позднему периоду – периоду правления династии Комнинов (со второй половины XI по XII век). Даже соответствующий термин существует – Комниновское возрождение, или Комниновский ренессанс.

Время борьбы с иконами принято считать «темными веками». Чаще анализируются культурные процессы до и после него, а в иконоборческий период констатируется некий культурный провал. Насколько это справедливо можно судить по коллективной монографии «Культура Византии. Вторая половина VII–XII в.», в которой отмечается, что «обозначение VII и VIII вв. в качестве „темных“ лишено необходимой конкретности и имеет в виду прежде всего крайнюю скудость уцелевших источников». По мнению ее авторов, «скудость свидетельств источников этой эпохи, даже сравнительно с V–VI вв., – сама по себе является доказательством пережитой империей трагедии» [118].

В монографии также отмечается, что в VIII–IX веках началось возрождение «ряда отраслей культуры – таких, как естественно-научные знания, искусство мореплавания, военная мысль, юриспруденция, светское и религиозное зодчество, прикладные искусства и т. п.» [118]. Строго говоря, этот период и относится ко времени иконоборчества. Иконопочитание было объявлено ересью на Вселенском Соборе в 754 году, а уже Константинопольский собор 842 года провозгласил необходимость восстановления почитания икон и предал анафеме иконоборчество.

Тем не менее, нельзя не согласиться с тем, что культурного расцвета европейского масштаба в этот период жизни Византийской империи мы не наблюдаем. По мнению Л. Н. Гумилева, византийский ренессанс случился раньше. «Византийская культура имела свой период „Возрождения“ эллинской древности, когда греческий язык вытеснил латинский из государственного управления (при императоре Маврикии), и свою Реформацию – иконоборчество, и свою эпоху Просвещения – при Македонской династии» [26].

Из приведенного отрывка сложно судить, распространяет ли Лев Николаевич период надлома в Византии и на VI–VII века, что сомнительно, так как противоречит другим его высказываниям на этот счет. Гумилевская датировка фазы надлома в Византии уже была приведена выше: «победы исаврийской династии и иконоборчество». То и другое датируется VIII–IX веками. Скорее всего, речь идет о проявлении соответствующих тенденций в пограничных с надломом фазах.

Расцвет арабской культуры приходится на IX–XII века. Мы помним, что развитие Мусульманского суперэтноса шло ускоренными темпами. «К X в. энергия арабо-мусульманского этноса иссякла, несмотря на то, что экономика расцвела, социальные отношения нормализовались, а философия, литература, география, медицина именно в эту эпоху дали максимальное количество шедевров. Арабы из воинов превратились в поэтов, ученых и дипломатов. Они создали блестящий стиль в архитектуре, построили города с базарами и школами, наладили ирригацию и вырастили прекрасные сады, обеспечивавшие пищей растущее население. Но защитить себя от врагов арабы разучились. Вместо эпохи завоеваний настала пора потерь» [26].

Действительно, территориальные потери были огромными, но в области науки и искусства арабы совершили невероятный скачок. Примечательно, что с трудами античных мыслителей, в первую очередь Аристотеля, Европа познакомилась благодаря переводам с арабского. Общепризнанно, что в развитии научного знания арабский Восток IX–XII веков далеко опередил современную ему Европу, а достижения арабских ученых стали основой для развития средневековой европейской науки. «Превосходство Запада над Востоком, – как заметил Георгий Владимирович Вернадский, – в смысле науки и техники – дело гораздо более позднего времени. Лишь в XVI или XVII веке можно определенно говорить о научно-техническом превосходстве Европы над Азией, причем все еще с оговорками. В более раннее время не всякий мог бы разглядеть в Европе ростки будущей культурной гегемонии» [14].

В этнической системе к фазе надлома накапливается «усталость от великих». В своем стремлении преобразовать жизнь к лучшему («Мы знаем, мы знаем, все будет иначе!») этнос идет по пути радикальных решений, так как пока еще эти пути диктуются пассионариями со всей присущей им решительностью и бескомпромиссностью. Пассионарность начинает быстро снижаться за счет гибели своих носителей во внутренних катаклизмах.

Иногда удается «сплавить таких людей за пределы страны: в Палестину, в Мексику, в Сибирь; тогда пассионарный уровень снижается, народу становиться легче, правительство может координировать ресурсы страны и с их помощью одерживать победы над соседями. Внешне этот спад пассионарного напряжения кажется прогрессом, так как успехи затемняют подлинное снижение энергетического уровня» [21].

«В эту эпоху этнос или суперэтнос живет инерцией былого взлета и кристаллизует ее в памятники искусства, литературы и науки» [24]. Благодарные потомки не устают восторгаться Венерой Боттичелли и Сикстинской Мадонной Рафаэля, цитировать Фирдоуси и Омара Хайяма, вспоминать китайских выдающихся философов и арабских математиков. Однако на место пассионариев приходят гармоничные люди и субпассионарии. Возникает эгоистическая этика, диктующая новый стереотип поведения. Система упрощается. Приближается инерционная фаза.

Инерционная фаза или, как ее называл Лев Николаевич, «золотая осень» этноса – не худший вариант развития событий. Но переход к ней – тяжелое испытание. Как и любой другой этап этногенеза, фаза надлома не является однородной. Периоды накала страстей сменяются периодами затишья, но именно «в надломе бывает короткий период депрессии – разгула субпассионариев. Надо суметь его пережить, чтобы выйти в инерционную фазу» [21].

Из трех упомянутых нами суперэтносов до «золотой осени» дожили только два – Западноевропейский и Восточнохристианский. Арабы, конечно, тоже с лица земли не исчезли, но суперэтническую целостность утратили.

IV

…Очевидно, в этом есть какое-то непонятное свойство природы: вино переходит в уксус, Мюнхаузен – в Феофила.

Из к/ф «Тот самый Мюнхаузен»

Продолжительность инерционной фазы, как и длительность фазы обскурации, подвержена значительным колебаниям. «Это зависит как от интенсивности внутренних процессов разложения этноса, так и от исторической судьбы, определяемой степенью развития материального базиса, накопленного за предшествовавший период, физико-географическими условиями ареала и состоянием смежных этносов» [26]. Если исходить из общей продолжительности процесса этногенеза от пассионарного толчка до вхождения этноса в состояние гомеостаза (1 200–1 500 лет), то на совместную долю инерции и обскурации приходится порядка 4–7 веков.

По образному выражению Льва Николаевича, переход к инерционной фазе осуществляется под лозунгом «Дайте же жить, гады!» Уставший от бурной молодости этнос в лице сохранившейся своей здоровой части начинает наводить в доме порядок. Можно долго рассказывать о подробностях этого переустройства, но суть его сводится к тому, что можно назвать стандартизацией и унификацией.

За предыдущие насыщенные событиями времена члены этноса «уже научились понимать, что индивидуальности, желающие проявиться во всей оригинальности, представляют для соседей наибольшую опасность» [26]. На деле, конечно, никакого осознанного и одинакового понимания в такой массе людей возникнуть не может. Просто так или иначе основная часть пассионариев уничтожена, а оказавшийся в большинстве обыватель терпеть не может того, что лично для него чуждо. Индивидуальность же, особенно в своих крайних проявлениях, непонятна, а посему опасна и вообще мешает жить. Продолжают работать универсальные механизмы естественного отбора, но сами критерии отбора меняются.

Стандартизация начинается со смены общественного императива на «Будь таким, как я!» Населению предлагается некий идеал, к которому следует стремиться. В роли такого идеала может выступать реальная личность вроде императора Октавиана Августа, как это случилось в Римской империи, или умозрительный образ вроде идеала джентльмена в Англии, святого – в Византии, богатыря – в Центральной Азии [26].

За формированием образца (идеала) следует навязывание этого стандарта, то есть приведение представителей этноса к некоторому единообразию. Диапазон принуждающих мер весьма широк: от общественного неодобрения до прямого насилия над теми, кто не желает (а иногда, в силу яркости индивидуальных черт, не может) вписаться в предложенные рамки. Физическое насилие как отголосок фазы надлома более свойственно начальной стадии инерционной фазы. Постепенно эффективности общественного мнения в большинстве случаев становится достаточно.

В сравнении с предыдущими периодами этногенеза в этом отношении принципиально ничего не меняется. В любом обществе существуют нормы, которые поддерживаются соответствующими санкциями. Разница заключается в том, что вариативность норм снижается, и применение санкций приводит к большему «усреднению» людей, чем в предшествующие инерции времена. Поэтому «вымывание» из этноса пассионарного элемента продолжается. Только скорость этого процесса ниже, чем в фазе надлома. Одновременно возрастает роль людей гармоничных.

Прекрасной иллюстрацией к преобразованиям инерционной фазы в области формирования человека является анализ трансформации образа положительного героя, приведенный в уже упомянутой монографии «Культура Византии. Вторая половина VII–XII в.». Он заслуживает хотя и выборочного, но довольно объемного цитирования: «…становлению византийской литературы присущ постепенный отказ от изображения сложности и противоречивости природы человека в пользу парадигматического идеала, определяемого набором отвлеченных от конкретности достоинств и недостатков. Собственно эволюция литературного героя заключается при таком подходе не в создании нового литературного образа неповторимой индивидуальности, но в изменяемости самого каталога добродетелей и пороков, с одной стороны, и конкретных носителей этих качеств – с другой.

<…>

Фигура собственно византийского святого как идеального героя не оставалась неизменной константой на протяжении веков. <…> VIII – X столетия выдвинули в герои житий ряд крупных церковных иерархов (константинопольских патриархов Германа, Тарасия, Никифора, Мефодия, Игнатия, Евфимия), известных исповедников веры (Феофана, Феодора Студита). Это уже не агиографический герой в духе св. Антония, борющегося с искушением вдали от мирской суеты. Напротив, святые VIII – X вв. совсем нередко в гуще столичных событий и противостоят вполне конкретным историческим персонажам с иными, чуждыми святым, взглядами и убеждениями.

<…>

Эволюция литературного героя проходила в VIII – X вв. не только по линии изменения его социального облика и общественной позиции. Изменялся набор черт, выдвигавшихся в качестве идеальных. Показательна в этом смысле трансформация образа идеального императора. Анализ „княжеских зерцал“ („княжеских“, конечно же, условно, поскольку речь в них идет об идеале императора) показывает, что на протяжении VII – первой половины IX в. они утрачивают вполне традиционные для идеализированного облика императора черты: воинские доблести, образованность; преодолевается представление о двойственной природе императора (божий избранник и одновременно человек, равный перед лицом бога своим подданным); исчезают портретные характеристики; определяющим в парадигме монарха становится его благочестие.

<…>

С конца IX в. (в „Учительных главах“ Василия I) и на протяжении X в. происходит дальнейшее преображение литературного героя. В каталог императорских добродетелей возвращается образованность; хотя и осторожно, но затрагивается тема знатности по происхождению; выдвигается на передний план функция императора – блюстителя закона» [118].

Существенна динамика в теме войны и мира: «…поэтический апофеоз войны не претил византийскому автору VII в.», но постепенно позиция меняется. «Ее теоретическим выражением на исходе IX столетия были „Учительные главы“ Василия I, наставлявшего будущего императора Льва VI в том, как следует крепить мир в духе евангельской заповеди „блаженны миротворцы“, и посвятившего этому сюжету отдельную главу, а о полководческих обязанностях монарха не упоминая совсем» [118].

Впрочем, призыв к «травоядности» часто звучит в начале инерционной фазы, но окончательно утверждается лишь ближе к ее концу, когда пассионарное напряжение падает ниже необходимого для нормального функционирования оптимума. А в промежутке этническая система живет вполне насыщенной жизнью, частенько воюет. Византия в этом отношении не была исключением.

Период правления Македонской династии (конец IX – начало XI веков) считается золотым временем Византийской империи: развиваются торговые связи с западными и восточными соседями, растут города, их население увеличивается, расширяются византийские владения как на Западе (завоевание Болгарского царства), так и на Востоке (победы над арабами, приращение территории за счет армянских земель). При императоре Василии II Византия становится сильнейшем государством Европы. Это и время успехов Византийской империи в идеологической сфере. Словом, Византийская империя достигла процветания.

При беглом взгляде на инерционную фазу она представляется прекрасным временем. «Трудолюбивые ремесленники, бережливые хозяева, исполнительные чиновники, храбрые „мушкетеры“, имея твердую власть, составляют устойчивую систему, осуществляющую такие дела, какие в эпоху „расцвета“ казались мечтами. В инерционной фазе не мечтают, а приводят в исполнение планы, продуманные и взвешенные. Поэтому эта фаза кажется прогрессивной и вечной» [24]. Однако, с «вечностью» у Византии, и не только у нее, почему-то не сложилось. Интересно, почему?

Ответ на этот вопрос мы получим, если рассмотрим динамику развития этноса в инерционной фазе. Идеальные образы святого, богатыря и джентльмена достойны подражания, однако, чтобы им следовать, этнической системе необходима достаточно весомая доля пассионарности, а пассионарность медленно, но неуклонно снижается. В итоге богатырь получает прописку в сказках, джентльмен мельчает, а святой превращается едва ли не в свою противоположность.

Им на смену приходит идеал «золотой посредственности». Воцаряется «порядок, который обеспечивает возможность спокойно жить и существовать в меру своих обязанностей, никогда не претендуя на достижение решающего успеха» [26]. Некоторое время пассионарии еще находят себе приют в науке и искусстве – «сферах, не связанных с риском» [26]. Но постепенно происходит снижение эстетического уровня произведений культуры. Количество их при этом может даже увеличиваться, создавая иллюзию интенсивности творческого процесса. Ученые перестают мечтать о великих открытиях и сосредоточиваются на практических изобретениях.

«Конечно, на этом фоне появлялись гении: мыслители, ученые, поэты, но их было не больше, чем в жесткую акматическую фазу. Зато они (гении акматической фазы – Н. К.) имели хороших учеников, а их концепции – резонанс» [26]. Выдающиеся достижения, не имеющие прикладного характера, в этнической системе ближе к концу инерции оценить по достоинству, как правило, некому. Как говорится, нет пророка в своем отечестве.

Исподволь на фоне торжества посредственности происходит потеря не только индивидуальности, но и нравственных ориентиров. Вера уступает место безверию. Морально-нравственное разложение охватывает все более широкие слои населения. Тихие и трудолюбивые люди перестают соответствовать духу времени; их постепенно вытесняют субпассионарии типа «обывателей» и «созерцателей». Причем субпассионарии чувствуют себя все лучше и комфортнее, так как «в „мягкое“ время цивилизации при общем материальном изобилии для всякого есть лишний кусок хлеба и женщина» [21]. Численность их неуклонно растет. Наступает фаза обскурации.

Переход из фазы накопления пассионарности в акматическую или из акматической в надлом еще можно привязать к каким-то событиям. Фазовый переход от надлома к инерции вообще является одним из самых тяжелых кризисов в жизни этноса и потому, как правило, хорошо заметен. Водораздел между инерцией и обскурацией, как правило, четко не прослеживается. Темные времена подкрадываются незаметно.

По этой схеме развивались события и в Византийской империи. Мы упомянули последнего василевса Македонской династии Василия II. Он пытался ограничить влияние византийской аристократии, проводя жесткие меры, препятствующие обогащению крупных землевладельцев. Дело доходило до конфискации земель. Но уже к концу правления Василия II ряд влиятельных византийских кланов заметно усиливается. На смену Македонской династии приходят Комнины. При Комнинах высшая элита представляет собой группу аристократических фамилий, связанных между собою родственными узами. С них-то и начинается загнивание византийского общества.

Поначалу кажется, что ничего страшного не происходит. Наоборот, даже Комниновское возрождение имеет место. В действительности подспудно идут процессы, в свете которых трагический конец Византийской империи представляется предопределенным и вполне логичным. Наглядную и яркую их характеристику можно обнаружить в статье доцента кафедры культурологии и искусствознания Кемеровского государственного университета культуры и искусств Дмитрия Анатольевича Филина «Византийское монашество и кризис империи рубежа XII – XIII вв.»

Ссылаясь на Никиту Хониата[18], Д. А. Филин пишет: «…тенденции, чутко уловленные Хониатом, были уже весьма заметны во 2-й половине XI столетия. Определены они «индивидуализацией» сознания… <…> …развитием таких черт характера, как исключительное себялюбие, эгоцентризм, замкнутость на своих собственных проблемах, руководство в деятельности почти исключительно гедонистическими мотивами, и как долговременное историческое следствие в конечном итоге – предпочтение частных, своекорыстных интересов общим. В начале же „индивидуализация“ сознания весьма способствует развитию творчества, появлению новых одаренных индивидов.

<…> Авторы XII столетия гордятся своим талантом, образованностью, проявляют повышенный интерес к собственной индивидуальности [19] : обобщенности предпочитая наблюдательность, интерес к деталям, мелочам быта. В дальнейшем, в XII в., индивидуализация ведет к профанации творчества…

<…> Советы Кекавмена (2-я половина XI в.) больше всего касаются взаимоотношений с начальством и подчиненными, безопасности собственного положения, репутации в глазах властей. Такие понятия, как дело, долг, честь, не присутствуют на страницах его книги (чем не наставления Д. Карнеги? – Н. К.).

<…> Процесс индивидуализации сознания ведет к расшатыванию традиционных церковных устоев в сфере семьи и положения женщины. <…> Константинополь превратился в новый изнеженный Сибарис. Язвами ромейского общества стали всеохватывающий эгоизм, себялюбие, забота исключительно о самом себе. Люди пренебрегают близкими, родными, Родиной: ими движет лишь жажда самосохранения и корыстная трусость» [122].

После такого описания византийских реалий XII – XIII веков возникает стойкое чувство, что на современную Европу можно времени и не тратить: достаточно в приведенном отрывке поменять даты, имена, названия. То, что так замечательно начиналось в эпоху Просвещения с призывов к гуманизму[20], на наших глазах завершается эгоизмом, ханжеством и лицемерием, повсеместной подменой понятий, насаждением противоестественных форм поведения под видом заботы об индивидуальности и т. п., а главное, полным параличом воли и безответственностью. В дополнение картины и восточные «варвары» уже подоспели.

Таким образом, «отличительной чертой инерции является сокращение активного пассионарного элемента и полное довольство эмоционально пассивного и трудолюбивого обывателя… здесь его лелеют, ибо он никуда не лезет, ничего не добивается и готов чтить господ, лишь бы они его оставили в покое» [21]. Поскольку такая пассивность не способствует организации отпора кому бы то ни было (как чужим, так и своим), гармоничные люди постепенно замещаются субпассионариями. Пассионарность воспринимается как вызов самодовольному большинству и всячески подавляется.

К концу инерционной фазы разрыв между провозглашаемыми «вегетарианскими» идеологемами и абсолютно «людоедской» психологией элит, а также падение нравов, затрагивающее широкие слои населения, достигает критического уровня. Этническая система ввергается в фазу обскурации. В момент фазового перехода или чуть позже, когда начинается повсеместное «броуновское движение», и каждый тянет одеяло на себя, могущественная и процветающая цивилизация, «совершенно неожиданно»[21] обрушивается под напором очередных «варваров».

Впрочем, часто это происходит значительно раньше. Лев Николаевич Гумилев считал, что до обскурации этносы доживают редко. Но не всегда это связано с очевидной гибелью этнической системы. Иногда происходит то, что внешне выглядит как ее обновление, а на самом деле является подъемом нового этноса в результате очередного пассионарного толчка.

V

– Ну, отгадайте мне одну загадку, – возразил Клипсби. – На чьей стороне сэр Даниэль?

– Не знаю, – проговорил Дик, слегка краснея, потому что его опекун постоянно в это смутное время переходил с одной стороны на другую, и каждая перемена сопровождалась увеличением его состояния.

– Ага! – возразил Клипсби. – Этого не знаете ни вы, ни один человек на свете. Потому что он из тех, что ложится спать приверженцем Ланкастерского дома, а встает защитником Йорка.

Роберт Льюис Стивенсон. «Черная стрела»

Расцвет признаков обскурации в Византийской империи отмечается в конце XIII столетия, но тревожные звоночки прозвучали еще в XI в., когда византийская знать начала активную борьбу за престол. Самозваные императоры сменяли друг друга с феноменальной скоростью. В условиях подъема ближайших соседей – турок-сельджуков – это было смертельно опасно. К счастью, не всем самозванцам можно отказать в решительности и личном мужестве. Алексей Комнин, судя по всему, этими качествами обладал. Империя выжила, но в XII веке история повторилась.

Ситуация усугублялась тем, что претенденты на византийский престол стали торговать отечеством, обратившись за помощью к европейской родне по вере, а иногда и по крови. Крестоносцы, мужественные борцы за веру, быстро превратились из помощников в захватчиков. В середине XIII века их все-таки удалось «выкурить» из Константинополя. В этот раз империю восстановили Палеологи, но былое величие ее было утрачено. Византия сильно уменьшилась в размерах, перестала быть великой средиземноморской державой, а в довершение этого предоставила такие преференции европейским купцам, что потеряла и экономическую самостоятельность. Мероприятия по ограничению на внутреннем рынке венецианцев, осуществленные при Михаиле Палеологе, и одновременная передача их привилегий генуэзцам выглядят как очередной акт продажи византийской элитой собственного государства.

Какое-то время Византия еще существовала, постепенно теряя территории и угасая. 29 мая 1453 года Константинополь пал под ударами турок. К середине XV века «падать» в бывшей империи, кроме Константинополя, было уже нечему.

Фаза обскурации является заключительной в чреде активных периодов жизни этноса. Ее наступление подготавливается изменением общего уровня пассионарности этноса. Пассионариев остаются единицы. Они очень быстро навлекают на себя недовольство окружающих и, пытаясь выжить, перемещаются на окраины этнического ареала, где дышится свободнее, или уезжают в чужеземные края в поисках возможностей для применения своих талантов и энергии. Гармоничные люди, как обычно, пытаются жить спокойно, трудиться, воспитывать детей, не всегда это удается. Доля субпассионарного элемента к этому времени увеличивается настолько, что он становится основной движущей силой общества.

Общественный императив меняется: «Будь таким, как я!» трансформируется в «Будь таким, как мы!» «Всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве идет снижение стиля, в науке оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция, в армии солдаты держат в покорности офицеров и полководцев, угрожая им мятежами. Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться» [21]. Картинка получается неприглядная, но динамика в ней чувствуется.

Поскольку принципиальная разница между пассионариями и субпассионариями заключается не в способности действовать, а в наличии или отсутствии устойчивой цели, обскурация если и напоминает болото, то болото деятельное, временами просто-таки бурлящее. Фаза обскурации – акматическая фаза наоборот. И последствия происходящего при некотором внешнем сходстве у этих фаз разные. Пассионарии, движимые страстью, имеют цель и волю для ее достижения. Даже в период, когда пассионариев много, их цели не совпадают, а зачастую входят друг с другом в прямой конфликт, их устойчивость, как правило, дает некий результирующий вектор движения. Цели субпассионариев сиюминутны, это цели-желания. Поэтому возникает то, что Гумилев называл «броуновским движением» (этот термин он часто употребляет и по отношению к акматической фазе), или, проще говоря, хаос.

Природные богатства бездумно уничтожаются ради сиюминутной выгоды, достигнутое потом и кровью поколений предков проедается и пропивается, новое не создается, хозяйство приходит в упадок, депопуляция прогрессирует. Разрушаются основы для поддержания этнической доминанты, этническая система разваливается на части даже без приложения каких-либо внешних сил – происходит ее упрощение. В итоге осколки этнической системы «консервируются» в состоянии гомеостаза. Поскольку гомеостаз применительно к этногенезу предполагает отсутствие всякого развития, Гумилев назвал его начало мемориальной фазой: физически этнос продолжает существовать, но как динамическая система он уже мертв.

VI

Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути повернул обратно. С тех пор все тянутся передо мною кривые глухие окольные тропы.

Братья Стругацкие. «За миллиард лет до конца света»

Постепенно люди мемориальной фазы забывают многие навыки и умения, поддерживая и передавая будущим поколениям только те, которые необходимы для обеспечения существования в сложившихся условиях. Изменяется восприятие времени: оно теряет поступательный характер и становится цикличным. Прошлое мифологизируется. Мифы и героический эпос бережно передаются потомкам, но ни у кого из них не возникает желания повторить воспеваемые подвиги прошлого. Герои практически становятся равными богам. Пассионариям, как и субпассионариям, в таком обществе места нет – естественный отбор продолжается, но в этой фазе он закрепляет черты гармоничного типа.

Яркие примеры такого «застывания» хорошо известны в лице этносов-изолятов, на примере которых этнологи и антропологи очень любят изучать детство человечества, принимая упрощенность старости за примитивность юности.

Гумилев вспоминает разговор, состоявшийся у него с антропологом индусом Чоудхури. Речь шла о представителях негроидного племени онгхи, живущих на острове Малый Андаман. Жизнь племени размеренна и очень проста. Прекрасный климат, полная изоляция от посторонних: онгхи живут в специально созданном заповеднике.

Чоудхури сказал Льву Николаевичу, что «онгхи живут так, как жило человечество 20 тысяч лет назад. Для них ничего не изменилось. Питаются они тем, что дает природа, а тепло им дают солнце и костер» [26]. Это весьма распространенное суждение из уст человека, с которым Лев Николаевич, надо полагать, поделился своими теоретическими соображениями, привело Гумилева к мысли о некритичном восприятии эволюционной теории этногенеза. И логику его возражений оспорить трудно: «А как, по мнению индийского ученого, попали на Андаманские острова предки онгхи? Ведь они должны были знать не только каботажное мореплавание; да и вряд ли они плыли по Индийскому, очень бурному океану наобум. Лук и стрелы тоже надо было изобрести или позаимствовать у соседей. Брачные обычаи, запрещающие даже в случае раннего вдовства повторный брак и ограничивающие браки с близкими родственниками, – отнюдь не примитив. Язык онгхи индийские этнографы еще не выучили. Но когда это случится, то наверняка окажется, что у онгхи есть воспоминания о предках, мифы и сказки, еще не совсем забытые» [26].

Не всем этносам удается затеряться где-нибудь подальше от соседей, еще не утративших пассионарность. По большей части этносы мемориальной фазы включаются в другие этнические системы, где часто со временем ассимилируются их более активными представителями. Иногда практически полностью уничтожаются более активными пришельцами. Некоторым удается создать с соседями отношения симбиоза. В качестве такого примера Гумилев приводит взаимовыгодное сосуществование пигмеев Центральной Африки с банту[22]. Тогда «этносы, потерявшие былую пассионарность, могут существовать за счет пассионарности соседнего этноса, передаваемой даже не естественным путем, а через системные связи» [26].

В отсутствии притока хотя бы минимальной пассионарности, даже при самых благоприятных условиях, жизнь этноса конечна. Тихое существование в состоянии гомеостаза может тянуться так долго, что кажется ничем не ограниченным, но постепенно накапливается общее снижение жизненного тонуса, возникают проблемы с зачатием детей у молодых и здоровых женщин. Осколок былого этноса медленно угасает.

К счастью, процесс этногенеза на планете Земля никогда не прекращается. Цивилизации уходят в небытие, сокрушаемые буйными соседями. Их могильщики со временем остепеняются и строят на их месте новые, повторяя в общих чертах ошибки и судьбу своих предшественников, но всякий раз ощущая себя первопроходцами. Так было всегда. И будет длиться до тех пор, пока живо человечество. Одна из книг Льва Николаевича Гумилева так и называется – «Конец и вновь начало».

I

Всякая социальная сфера – это, в общем, всегда вопрос интерпретации, а интерпретация – всегда вопрос идеологии интерпретирующего…

Федор Лукьянов, из интервью

Пример исторической судьбы Руси и России позволяет не только еще раз рассмотреть цикл этногенеза во всей его полноте, исключая лишь мемориальную фазу, но и обозначить период наложения начала одного этногенетического цикла на окончание другого, отметить нелинейный характер культурной преемственности старого и нового этносов.

В предыдущей части была сделана попытка в самых общих чертах передать суть теории Льва Николаевича Гумилева, не вдаваясь в подробности его разногласий с представителями академической науки. Приступая к рассмотрению этнической истории российского суперэтноса, мы вступаем на тернистую тропу войны, где сломано немало копий и боевые действия идут с завидной регулярностью. Автор не претендует на полноту освещения, но используемые источники по возможности будут отражать и те точки зрения, которые не совпадают с воззрениями Гумилева на соответствующие исторические события. Например, большим подспорьем при написании этой части стал четырехтомный труд современного историка и общественного деятеля Евгения Юрьевича Спицына, содержащий не только историографический анализ по рассматриваемым вопросам, но и некоторые критические замечания в адрес евразийцев вообще и Л. Н. Гумилева в частности.

Начиная разговор о России, неизбежно придется традиционно зайти издалека, с вопроса «откуда есть пошла земля русская», а точнее – откуда пошли наши предки славяне. Это необходимо для того, чтобы выяснить, как происходило зарождение великоросского этноса. Само его появление Л. Н. Гумилев связывает с пассионарным толчком XIII века н. э., а этническим субстратом для него послужили народы Древней Руси и Орды.

Монголы – молодой по сравнению со славянами этнос, возникший в XI веке н. э. Их взлет был стремительным, на Руси они впервые появились уже во второй половине фазы пассионарного подъема. Становление же древнерусского этноса явилось отдаленным результатом пассионарного толчка I века н. э., прошедшего по территории Европы и давшего начало не только византийским христианам, продолжавшим считать себя ромеями, но и славянам.

По поводу времени возникновения славян единого мнения в исторической науке не существует. Его относят и к I веку н. э., и к несколько более позднему, и даже к более раннему периоду. Распространение славян по просторам Европы началось во время Великого переселения народов во II веке и длилось на протяжении нескольких столетий. К VI веку «они были не только самым большим этносом Европы, но и заселяли огромную территорию от верховьев Волги и Дона до берегов Одера и Дуная» [112].

Русский историк Сергей Федорович Платонов, говоря о быте славянских племен, пришедших в пределы теперешней России, отмечает, что по этому вопросу в исторической науке еще в XVIII веке сложились две противоположные точки зрения. Одна представляет их совершенными дикарями, другая, напротив, «рисует нам быт славян русских в IX–X вв. очень сложным и высоко развитым» [80]. Первую активно продвигали иностранцы, в частности немецкий историк Август Людвиг Шлецер, в течение нескольких лет (с 1761 по 1767) находившийся на русской службе. Оппонировал Шлецеру Михайло Васильевич Ломоносов. А свое окончательное развитие вторая точка зрения получила в работе «История русской жизни с древнейших времен» русского ученого Ивана Егоровича Забелина (1820–1909).

Сам С. Ф. Платонов, считавший главной задачей историка следование достоверности, а не измышлениям в угоду своим убеждениям, полагал обе эти точки зрения пристрастными и утверждал, что в оценке быта славян «летописец впал в неточность, говоря, что в большинстве своем они „живяху звериньским образом“; но, с другой стороны, у нас нет никакой возможности доказать, что этот быт достигал высоких степеней общественной культуры» [80]. Однако наряду с примитивным подсечным земледелием, охотой и бортничеством он отмечал развитую торговлю и существование многих городов: «…с первого же времени исторической жизни славян мы видим у них признаки развития городской жизни. Скандинавские саги, знакомые с Русью, зовут ее „Гардарик“, т. е. страна городов. Летопись уже не помнит времени возникновения на Руси многих городов, они были „изначала“. Главнейшие города древней Руси (Новгород, Полоцк, Ростов, Смоленск, Киев, Чернигов) все расположены на речных торговых путях и имели значение именно торговое, а не были только пунктами племенной обороны» [80].

Упоминание племенной обороны не является случайным. Восточные славяне не были едины; каждое племя жило своим укладом и не всегда мирно с соседями. Если их общественный строй является вопросом дискуссионным, то факт деления на полян, древлян, кривичей, вятичей и прочих общеизвестен и возражений не встречает. Однако нет оснований полагать, что единства славян (включая не только восточных, но и южных с западными) не было и ранее. Платонов пишет, что в свое время из Карпат «славяне разошлись в разные стороны» [80], а Н. М. Карамзин отмечает, что, рассеявшись по Европе и подвергнувшись влиянию других народов, «славянские племена утратили единство языка» [40].

Весьма примечательны размышления В. О. Ключевского по поводу карпатского периода славян: «…мы застаем у восточных славян на Карпатах в VI веке большой военный союз под предводительством князя дулебов. Продолжительная борьба с Византией завязала этот союз, сомкнула восточное славянство в нечто целое» [43]. Из приведенной цитаты видно, что данный союз трактуется автором не как отголоски былого единства, а как попытка «восточных славян сплотиться, соединить свои силы для общего дела» [43].

Возникающие при этом сомнения Ключевский сам же и разрешает: «Смутное предание донесло из того времени имя лишь одного восточного славянского племени – дулебов, стоявшего во главе целого военного союза. Трудно представить себе, как среди господствовавшей родовой и племенной розни составлялся и действовал этот союз. Мы привели его в связь с продолжительными набегами карпатских славян на Восточную империю. По своим целям и составу он представлял ассоциацию, столь непохожую на родовые и племенные союзы, что мог действовать рядом с ними, не трогая прямо их основ. Это были ополчения боевых людей, выделявшихся из разных родов и племен на время похода, по окончании которого уцелевшие товарищи расходились, возвращаясь в среду своих родичей, под действие привычных отношений. Подобным образом и впоследствии племена восточных славян участвовали в походах киевских князей на греков. С нашествием аваров, когда прекратились славянские набеги на империю и началось расселение славян, этот союз должен был сам собою распасться» [43].

Трудно сказать, почему Ключевский подобное формирование считает результатом военного союза племен, но весьма вероятно, что таким образом он пытается примирить свою версию о попытке объединения славян с информацией из византийских источников о разногласиях и частых усобицах между ними, которую он приводит в этом же параграфе.

Еще более удивительно следующее высказывание Е. Ю. Спицына: «Со всей очевидностью можно утверждать только одно, что к концу так называемого «Великого переселения народов» (III–VII вв. н. э.) славяне занимали огромную территорию Центральной и Восточной Европы и представляли собой единый суперэтнос. Однако на рубеже VII–VIII вв. н. э. этот суперэтнос под воздействием как внутренних, так и внешних факторов, в частности острой борьбы с воинственными германскими племенами, распался на три большие и относительно локальные группы» [112]. Удивительно оно тем, что Евгений Юрьевич, будучи противником пассионарной теории этногенеза, дал характеристику событий в полном соответствии с этой самой теорией.

Таким образом, мы имеем основания предполагать, что славянский этнос, возникший в I веке н. э., начал свое распространение по Европе приблизительно в середине фазы подъема (II век н. э.). Продолжил это распространение, постепенно структурно усложняясь, перейдя к активной экспансии и тревожа соседей вроде Византийской империи, и распался в фазе надлома (VII–VIII века) под одновременным воздействием внутренних противоречий и натиска соседей. Отдельные части славянского суперэтноса, осваивая новые территории и смешиваясь с другими народами, дали начало новым этническим образованиям с последующим их социальным оформлением в виде государств.

Образование единого древнерусского государства относят к IX веку. Сам этноним – русь, русские – не является славянским. Предполагается, что он связан с русами, которых одни исследователи считают племенем балтов, некоторые – племенем славян, а третьи вообще полагают представителями скандинавов. Последняя версия родилась из прочтения «Повести временных лет», в которой сказано, что несколько славянских племен призвали на княжение варяга Рюрика, так как сами не могли навести в своих землях порядка. Именно эта версия, норманнская, проникла в школьные учебники и прочно там обосновалась. В исторической же науке существует давнее противостояние норманистов и антинорманистов.

Л. Н. Гумилев полагал, что еще «в IX веке русы и славяне имели мало общего», но и «для отождествления скандинавских варягов с аборигенами-русами оснований нет» [20], так как термин «варяг» обозначает не этническую принадлежность, а род занятий («варяг» – «воин»). Русы сами промышляли набегами на соседей и, кроме того, охотно вступали в скандинавские варяжские дружины. С. Ф. Платонов приводит похожую версию со ссылкой на С. М. Соловьева, но сам склонен считать варягов норманнами. При этом он вполне резонно замечает, что «этот вывод еще не решает так называемого „варяго-русского“ вопроса, потому что не говорит нам, кто назывался именем русь» [80].

Однако и Гумилев, и Платонов сходятся в том, что связь между русскими князьями-варягами, кем бы варяги ни были в массе своей, и скандинавами на тот момент существовала. Так, Л. Н. Гумилев пишет по поводу героических деяний князя Олега, которого считал персонажем реальным, но «героем» скорее мифическим: «Особенно характерна „историческая мифология“ для русского летописания – знаменитой „Повести временных лет“ Нестора. Инок Нестор жил и трудился в Киево-Печерской лавре – культурном центре Киева, где в XI–XII вв. были сильны антигреческие настроения. Отражением этих настроений служит, например, факт переноса Нестором даты похода русов под руководством Аскольда на Царьград на 47 лет (с 860 г. на 907 г.) и вообще приписание похода Олегу. Так подвиги древнего руса в войне с Византией оказались совершенными варяжским конунгом» [22].

Как видно из приведенного выше отрывка, Лев Николаевич противопоставляет древнего руса Аскольда[23] варягу Олегу. Хельгу, по мнению Гумилева, – титул скандинавского вождя. Он даже приводит летописный пример, когда «хельгу», судя по контексту, употребляется по отношению к князю Игорю. В этом случае не только Олег, но и Ольга применительно к тому времени являются не именами собственными, а титулом. Имеющаяся информация о существовании у князя Олега сына по имени Олег убедительным доказательством данной версии не является, но делает ее достаточно правдоподобной.

С. Ф. Платонов роль князя Олега оценивает гораздо более позитивно и в полном соответствии с описанием Нестора, но отмечает, что славянские «города служили сборными пунктами для купцов и складочными местами для товаров. В них встречались торговые иноземцы, варяги по преимуществу, с русскими промышленниками и торговцами; происходил торг, составлялись торговые караваны и направлялись по торговым путям на хазарские и греческие рынки. Охрана товаров в складах и на путях требовала вооруженной силы, поэтому в городах образовались военные дружины или товарищества, в состав которых входили свободные и сильные люди (витязи) разных народностей, всего чаще варяги. Во главе таких дружин стояли обыкновенно варяжские предводители – конунги (по-славянски конунг – князь). Они или сами торговали, охраняя оружием свои товары, или нанимались на службу в городах и оберегали города и городские торговые караваны, или же, наконец, конунги захватывали власть в городах и становились городскими владетельными князьями… <…> Иногда княжеская власть возникала у славянских племен и независимо от варяжских конунгов: так, у древлян был свой местный князь по имени Мал» [80].

Картина вполне правдоподобная. В соответствии с ней неплохо сочетаются и варяги-воины, и ненорманнского происхождения русы, нанимавшиеся на службу в варяжские дружины, и скандинавское происхождение некоторых русских князей, и даже добровольное приглашение варягов местным населением: приглашали-то охранять, а не «володеть».

К этой же мысли приходит и В. О. Ключевский в процессе анализа различных редакций «Повести временных лет»: «Предание говорит, что князья-братья, как только уселись на своих местах, начали „города рубить и воевать всюду“. Если призванные принялись прежде всего за стройку пограничных укреплений и всестороннюю войну, значит, они призваны были оборонять туземцев от каких-то внешних врагов, как защитники населения и охранители границ» [43]. Но остается главный вопрос: как это событие повлияло на славян, что в их жизнь привнесли русы и варяги?

Гумилев полагал, что в Киеве «сложилась славяно-русская этническая общность. Сближение русов и славян было настолько тесным, что русы передали славянам и свое имя, и своих князей» [22]. С конца IX века идет интенсивная метисация между русами «и славянами, киевскими и новгородскими, причем торжествуют славянские обычаи и язык» [20].

В этом же ключе делает вывод и Платонов: «Вопрос этот не раз поднимался и в настоящее время может считаться решенным в том смысле, что варяги не повлияли на основные формы общественного быта наших предков-славян. Водворение варяжских князей в Новгороде, затем в Киеве не принесло с собой ощутительного чуждого влияния на жизнь славян, и сами пришельцы, князья и их дружины, подверглись на Руси быстрой славянизации» [80].

Чтобы увидеть, что история Древней Руси укладывается в канву циклической модели этногенеза, предложенной Гумилевым, вовсе необязательно разделять все его представления о причинах и течении тех или иных конкретных событий русской истории. Поэтому не имеет смысла настаивать на гумилевской трактовке этого периода. В конце концов, Лев Николаевич мог и ошибаться. Сосредоточимся на наиболее распространенной («школьной») версии событий, лишь иногда приводя точку зрения Гумилева.

После смерти Олега власть перешла к Игорю, князю не слишком удачливому. С. Ф. Платонов прямо пишет, что он не имел «таланта ни воина, ни правителя» [80]. Его трагическая гибель отчасти подтверждает этот вывод. Личностью иного масштаба была жена Игоря Ольга, принявшая на себя правление княжеством после смерти мужа, так как сын их Святослав был еще слишком юн. Летописи несколько приукрашивают ее образ, но нет никаких сомнений в том, что это была выдающаяся женщина. «Предание нарекло Ольгу Хитрою, церковь Святою, история Мудрою. Отомстив древлянам, она сумела соблюсти тишину в стране своей и мир с чуждыми до совершенного возраста Святославова; с деятельностью великого мужа учреждала порядок в государстве обширном и новом» [40].

C Ольгой связывают и становление на Руси православия, хотя, конечно, она не была ни первой, ни единственной христианкой на Руси того времени. «В Константинополе на императорской службе состояло немало руси, и крещеной и поганой» [43]. Это замечание Ключевского относится еще ко временам князя Олега.

Святослав не разделял религиозных взглядов матери. Он был язычником, Ольге так и не удалось склонить его на свою сторону. Молодой князь тоже был весьма примечательным историческим персонажем. «Когда он вырос и возмужал, то начал собирать около себя много храбрых воинов; ходил легко, как барс, и только и делал, что воевал» [111]. Своими удачными походами он вернул Киеву авторитет среди соседей, утраченный во время правления Игоря и лишь отчасти восстановленный мудрой дипломатией Ольги.

В результате побед над хазарами, черкесами, булгарами и другими народами Святослав не только освободил свое княжество от дани хазарам, но и значительно укрепил влияние Киева в Причерноморском бассейне. Наиболее серьезной проблемой для Руси на тот момент оставались печенеги. Победа же над дунайскими болгарами[24] послужила косвенной причиной его гибели.

Когда Византия обратилась к Святославу за помощью в борьбе с болгарами, никто не подозревал, что он, одержав над ними победу, решит приобщить покоренные земли к своим и поселиться в Переяславце на Дунае. В планы греков такой поворот событий совершенно не входил. В Константинополе закипели нешуточные страсти. Русское войско было осаждено ими в годе Доростол на Дунае, а Святослав подписал мирный договор, по которому отказывался от своих притязаний на дунайские земли. Он был убит печенегами, когда возвращался домой через днепровские пороги.

Предполагается, что информацию о передвижении Святослава печенегам дали византийцы. Но к тому времени князь нажил множество врагов, в том числе и в Киеве, где имело место противостояние между партией христиан и партией язычников, которую возглавлял Святослав. Ольга уже скончалась, и конфликт обострился. Поэтому существует версия (ее поддерживал Л. Н. Гумилев), согласно которой печенегов на княжескую дружину навели вовсе не византийцы, а старший сын Святослава Ярополк, возглавлявший христианскую киевскую общину.

После смерти Святослава между его сыновьями Ярополком, Олегом и Владимиром началась борьба за власть. В российской историографии эта княжеская усобица, как правило, трактуется как непосредственное соперничество между братьями. Л. Н. Гумилев полагал, что речь шла не о персональных притязаниях, а о борьбе различных политических группировок, сложившихся к тому времени, а князья были лишь их выразителями.

«Летописец описывает все последующие события как деяния князей. Но мы знаем, что в действительности князья были очень молоды. Владимиру и третьему сыну Святослава – Олегу было около 15 лет, Ярополк был чуть старше. Эти юноши вряд ли могли проводить самостоятельную политику. За ними стояли опытные и влиятельные мужи, опиравшиеся на население определенных земель» [22]. Победителем вышел Владимир, представлявший языческую партию.

Мнения историков по поводу личности князя Владимира, известного под именем Владимира Святого, разделились. Одни считают его человеком множества пороков, чему имеются веские основания, другие рисуют светлый образ Крестителя Руси. Распространен также взгляд, согласно которому до своего крещения Владимир был типичным язычником, не обремененным нравственными понятиями, но после крещения коренным образом преобразился. В любом из существующих представлений основной заслугой князя считается Крещение Руси – важный переломный момент в ее истории. Датируется это знаменательное событие также различным образом, но разброс дат относительно невелик и, как правило, относится к последним годам X века. Чаще всего называется 988 год.

Впоследствии Владимир был канонизирован Русской православной церковью. Однако не вызывает сомнения, что принятие Русью православия не свидетельствует о его религиозных предпочтениях; причины этому были вполне земные и сугубо политические. Указанием на это является первоначальная попытка проведения им языческой реформы. Провел князь и административную реформу, оценки которой историками также разнятся; вел войны в различных направлениях.

Происходило расширение государственных границ, но процесс этот шел медленно. У Ключевского по этому поводу имеется следующее замечание: «в половине X в. линия укреплений по южной границе шла на расстоянии одного дня пути от Киева. Значит, в продолжение полувековой упорной борьбы при Владимире Русь успела пробиться в степь на один день пути, т. е. передвинуть укрепленную границу на линию реки Роси, где преемник Владимира Ярослав „поча ставити городы“, населяя их пленными ляхами» [43].

На конец княжения Владимира пришелся бунт его сына Ярослава (1014 год), сидевшего наместником Великого князя в Новгороде и отказавшегося платить отцу положенную дань в две тысячи гривен. Владимир был взбешен и начал подготовку похода на сына войною, но «сильно разболелся; в этой болезни и умер» [111]. После смерти князя началась усобица между его сыновьями, продолжавшаяся четыре года. Победителем из нее вышел Ярослав, правление которого было долгим (более тридцати лет) и успешным, за что князь и прозван был Ярославом Мудрым.

Этот период – большая часть первой половины XI века – считается расцветом Древнерусского государства. Он ознаменован внешней политикой, направленной на укрепление авторитета Руси, включая важные династические браки; победой над печенегами; расширением старых городов и строительством новых, укреплением границ; проведением административной, правовой и судебной реформ; развитием культуры и образования. Русь становится одним из сильнейших государств в Европе, многие европейские государства заинтересованы в союзе с ней.

Выше уже приводилось высказывание С. Ф. Платонова о существовании значительного числа городов в Древней Руси. Эта тема в сочетании с общекультурной получает у него и дальнейшее развитие. «Любопытен тот факт, что в скандинавских сагах Киев называли „страной городов“, следовательно, городская жизнь была в глазах иноземцев отличительной чертой Руси. По летописи насчитываются сотни городов, тянувших к „старейшим“ городским центрам на Руси. Конечно, такая многочисленность городов обусловливалась не одними административными и военными потребностями, но и развитием торговли, которая придавала городу значение рынка. <…> Киев был торговой станцией не только между севером и югом, т. е. между варягами и Грецией, но и между Западом и Востоком; т. е. между Европой и Азией; отсюда понятно торговое значение Киева и всей южной Руси. Тихий земледельческий труд мешался здесь с бойким и шумным торговым движением; жизнь отличалась многообразием функций; торговля, вызывая знакомство со многими народами, способствовала накоплению богатств и знаний. Много условий создавалось здесь для культурного развития, и это развитие начиналось и зацветало ярким цветом. Просвещение, принесенное христианством, нашло приют в русских монастырях и приобрело себе много поборников. Мы знаем, что христианская мораль успешно боролась с грубыми воззрениями языческой старины; мы видим князей, читающих и собирающих книги, князей, заказывающих переводы благочестивых произведений церковной литературы на русский язык; мы видим распространение грамотности, видим школы при церквах и епископских дворах; мы любуемся фресками, которые писаны по греческим образцам русскими художниками; мы читаем произведения богословски образованных русских людей. Словом, в отношении просвещения Киевская Русь стояла не ниже прочих молодых государств и своих ближайших соседей, славян. Исследователи первоначальных сношений Руси и Польши прямо признают культурное превосходство первой. И материальная культура киевского общества стояла, сравнительно с прочей Европой, не низко. Внешность Киева вызывала панегирики писателей XI в. Западным иностранцам Киев казался соперником Константинополя» [80].

Подтверждения позиции Платонова в этом вопросе можно найти, обратившись к современным исследованиям грамотности среди населения или положения женщин Древней Руси. Так, доктор исторических наук Альбина Александровна Медынцева в своей монографии «Грамотность в Древней Руси. По памятникам эпиграфики X – первой половины XIII в.» приводит многочисленные данные, свидетельствующие о широком распространении на Руси грамотности среди населения и проникновения «ее в среду привилегированного ремесленничества, княжеской дружины, женщин княжеской фамилии», а также «использования в традиционных сферах: торговли, государственного управления и религии» [72].

Примечательны ее исследования в области граффити: «Обычай писать на церковных стенах настолько широко распространен в древней Руси, что нашел отражение в юридических документах: церковным судом такое занятие приравнивалось к „посечению креста“. Тем не менее многие памятники древнерусской архитектуры исчерчены многочисленными надписями. К настоящему времени граффити обнаружены на стенах архитектурных памятников многих городов древней Руси: Киева, Новгорода, Старой Ладоги, Владимира, Смоленска, Пскова, Полоцка, Старой Рязани и т. д.» [72].

Медынцева также отмечает, что «привлечение памятников эпиграфики позволяет и хронологически расширить границы исследуемого периода: в то время, как известные древнерусские рукописи датируются серединой – второй половиной XI в., достоверные памятники эпиграфики появляются уже в X в.» [72].

Распространение получили не только грамотность, но и вообще разностороннее образование среди знатных женщин. Среди дошедших до нас имен наиболее известно имя Ефросиньи Полоцкой, которая сама писала книги и переводила религиозно-философскую литературу на славянский язык, занималась просветительской деятельностью. Прекрасно образованы были и дочери Ярослава Мудрого.

Одним из династических браков времен Ярослава было замужество Анны Ярославны, вышедшей за французского короля Генриха I. Наталья Львовна Пушкарева, доктор исторических наук и основоположница исторической феминологии и гендерной истории в отечественной науке, так описывает ее жизнь после замужества: «Первые годы жизни в Париже не были радостными для Анны. „В какую варварскую страну ты меня послал; здесь жилища мрачны, церкви безобразны и нравы ужасны“ – эти строки из письма Анны к отцу в Киев цитируют французские исследователи. Но достоверных данных о ее жизни в Париже в 1051–1060 гг. нет. К этому времени относится лишь письмо к ней римского папы Николая II (1059 г.), в котором, в частности, говорится: „Слух о ваших добродетелях, восхитительная дева, дошел до наших ушей, и с великой радостью слышим мы, что вы выполняете в этом очень христианском государстве свои королевские обязанности с похвальным рвением и замечательным умом“. О растущем авторитете Анны во французском обществе говорит и тот факт, что ей было предоставлено право ставить свою подпись на документах государственной важности. Ее четкие, ясные, написанные знакомым „уставом“ буквы стоят рядом с крестами неграмотных королевских чиновников, придворных и самого короля – Генриха I. Эта привилегия Анны была уникальным явлением для французского королевского двора XI в. Анна знала латынь – официальный язык того времени, на котором писало и говорило образованное общество в Западной Европе. Кстати, письмо папы к Анне было написано по-латыни. Но коронованная киевлянка, живя вдали от родины, помнила кириллическое правописание, подписывалась и на родном языке» [86].

Итак, на правление Ярослава Мудрого приходится расцвет Древнерусского государства. Ярослав был озабочен и тем, что станет с Русью после его смерти. Он наставлял своих сыновей: «Вот я отхожу из этого света, дети мои; любите друг друга, потому что вы дети одного отца и матери. Если будете жить в любви друг с другом, то Бог будет среди вас, покорит вам всех врагов, и будете жить мирно; если же станете ненавидеть друг друга, жить в распрях и ссорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов, которую они достали себе трудом великим. Но живите мирно, слушаясь брат брата» [82]. Однако после смерти Ярослава в 1054 году усобица повторилась.

Справедливости ради надо сказать, что произошло это далеко не сразу, и не властолюбие сыновей Ярослава было тому причиной. Первые годы их общего правления протекали достаточно мирно, но постепенно обстановка стала накаляться: пришли в движение многочисленные родственники (дядья, племянники), активизировались простые киевляне, решая, кому быть князем в Киеве. По мнению Гумилева, и в этом случае за княжеской усобицей прослеживаются интересы различных групп и идеологий, а не только властные амбиции отдельных князей.

Нельзя при этом сказать, что князья не хотели между собой договориться, но на постоянной основе достичь этого никак не получалось. На какой-то период механизмом урегулирования конфликтов и выработки общих решений стали княжеские съезды. Однако их соглашения не были долговечны. Так, Любеческий съезд 1097 года «поделил все русские волости между князьями на началах справедливости, утвердив правило: „каждо да держит отчину свою“. Но справедливость была вскоре попрана главным ее блюстителем Святополком, который, действуя заодно с Давидом Игоревичем, ослепил одного из князей изгоев[25] Василька» [80].

Далее предоставим слово Евгению Юрьевичу Спицыну: «Весной 1098 года, когда весть об этом жутком злодеянии разошлась по всей Руси, Владимир Мономах и черниговские князья, сговорившись на Городецком съезде, пошли походом на Киев, силой заставили великого князя Святополка примкнуть к их коалиции и вместе двинулись походом на Волынь. До нового кровопролития дело не дошло, поскольку князь Давыд покаялся в своем злодеянии и, отпустив ослепленного им Василька, „створяше с нимъ миръ“. Но вскоре на Волыни и в Галиции началась новая междоусобная вражда, в ходе которой Володарь и Василько Ростиславичи захватили все волынские города и изгнали Давыда с отцовского стола, а сам он бежал „в ляхи“» [112]. Для наведения порядка потребовался очередной съезд.

Ключевский писал: «По смерти Ярослава власть над Русской землей не сосредоточивается более в одном лице: единовластие, случавшееся иногда до Ярослава, не повторяется; никто из потомков Ярослава не принимает, по выражению летописи, „власть русскую всю“, не становится „самовластцем Русской земли“. Это происходит оттого, что род Ярослава с каждым поколением размножается все более и земля Русская делится и переделяется между подраставшими князьями» [43].

Тем не менее, относительно спокойный период на Руси наступает еще один раз. После смерти нелюбимого киевлянами Великого князя Святополка и народных беспорядков в Киеве киевское городское вече призывает на великокняжеский стол Владимира Мономаха, прозванного так по имени своего византийского деда со стороны матери. «Услыхав это, Владимир пошел в Киев; митрополит Никифор, епископы и киевляне встретили его с великою честию; Мономах сел на стол отца своего и дедов своих; и все люди были рады, и мятеж утих» [111]. А вот как характеризует С. М. Соловьев самого Владимира: «…братолюбец и нищелюбец и добрый страдалец за Русскую землю; он просветил ее, подобно солнцу, испускающими лучи свои; слава его пронеслась по всем странам, особенно был он страшен половцам» [111].

По всей видимости, Владимир помимо перечисленных достоинств обладал здравомыслием и политической волей, так как сумел в период своего княжения усмирить кипящий котел, в который стала превращаться к тому времени Русь. Как отмечает Е. Ю. Спицын, ссылаясь на мнение ряда современных историков, «авторитет и влияние Владимира Мономаха во всех русских землях были настолько велики, что можно вполне определенно говорить о ренессансе Древней Руси, которая именно в те годы была сильна как никогда» [112].

Правление Владимира было не очень долгим (1113–1125 годы). В 1125 году Владимир умирает, оставив великокняжеский стол своему старшему сыну Мстиславу. Уже тот факт, что никто не воспротивился нарушению старшинства наследования, допущенному в этом случае, включая законного претендента на великокняжеский стол дядю Мстислава, говорит о многом. Действительно, в «годы своего правления Мстислав Великий жестко охранял целостность Русской земли и пресекал любые попытки сепаратизма» [112]. Но с момента кончины Мстислава в 1132 году начинается очередная княжеская междоусобица и распад государства.

Чтобы читатель мог в полной мере прочувствовать атмосферу большей части XII века на Руси, приводим отрывок из «Курса русской истории» С. Ф. Платонова. Начнем с 1154 года, так как со смерти Мстислава до этого момента события развивались в том же ключе. «В 1154 году Изяслав умер; престарелый Вячеслав вызвал другого своего племянника – Ростислава Смоленского, и киевляне присягнули ему, заключив, однако, договор, что он будет чтить своего дядю Вячеслава, как делал это его покойный брат. После же смерти Вячеслава киевляне приняли Изяслава Давидовича, представителя Святославичей; но тут снова явился Юрий, и престол, в третий раз перейдя к нему, остается за ним до его смерти. В 1157 г. Юрий умирает, и киевляне, не любившие этого князя, хотя он и был Мономахович, снова зовут на киевский стол Изяслава Давидовича. Тогда один из младших Мономаховичей, Мстислав Изяславич Владимиро-Волынский, опасаясь, что киевский стол уйдет из рук Мономаховичей, изгнал Изяслава из Киева и водворил там своего дядю Ростислава, а после смерти его в 1168 году сам занял великокняжеский престол. В то же время претендентом на Киев является сын Юрия – Андрей, которого Мстислав обошел, как раньше отец его Изяслав обошел дядю своего Юрия. Победа в этой борьбе осталась на стороне Андрея; в 1169 г. Киев был взят, а Мстислав удалился в свою Волынскую область. Киев был ограблен и сожжен, а сам победитель не остался в нем и ушел на север» [80].

Таким образом, к середине XII века от величия Древней Руси остались преимущественно воспоминания; да и сама она прекратила существование как единое государство, распавшись на десятки отдельных княжеств. С юга постоянно грозили набегами кочевники, торговые обороты падали, население беднело, князья пребывали в постоянных выяснениях отношений. Народ стал сниматься с мест и мигрировать на северо-восток.

С этого времени начинается новый этап истории Древней Руси. Вслед за населением основные события перемещаются на ее северные территории. С. Ф. Платонов так характеризует этот период: «…усобицы князей, отсутствие внешней безопасности, падение торговли и бегство населения – были главными причинами упадка южнорусской общественной жизни. Появление же татар нанесло ей лишь окончательный удар. После нашествия татар Киев превратился в маленький городок в 200 домов; торговля вовсе заглохла и мало-помалу Киевскую Русь по частям захватили ее враги. А в то же время на окраинах Русской земли зарождалась новая жизнь, возникали новые общественные центры, слагались новые общественные отношения. Возникновение и развитие Суздальской Руси, Новгорода и Галича начинают уже собою иной период русской истории» [80].

Произошло усиление ряда северных княжеств, изменились даже приоритеты самих князей. Как верно подметил Платонов, киевский стол стал им неинтересен. Мы уже видели это на примере Андрея Боголюбского, разорившего Киев в 1169 году. Северные князья активно вмешивались в дела южных княжеств, но свою жизнь с ними связывать не хотели. Простой подсчет показывает, что при начале этногенеза славян в I веке н. э., на XII–XIII века должна прийтись фаза обскурации, и мы видим подтверждения этому не только в бесконечных внутренних конфликтах, но и в признаках отсутствия общей идентичности единого в недавнем прошлом народа.

Несмотря на различия во внутреннем устройстве Северной и Южной Руси, процесс распада продолжился и северных землях. Северную Русь называют удельной. Здесь не было борьбы за великое княжение: каждая княжеская семья владела определенной территорией – уделом. «Но в XII в. начинается разложение родового порядка благодаря младшим городам северной Руси, которые, получая особого князя, более ему подчиняются, чем старые, старшие города, что и позволяет князьям усилить свою власть. Князья, возвышая эти города в ущерб старым, смотрят на них как на собственность, устроенную их личным трудом, и стараются как личное владение передать их в семью, а не в род. Благодаря этому родовое владение падает, родовое старшинство теряет значение, и сила князя зависит не от родового значения, а от материальных средств. Каждый стремится умножить свою силу и средства увеличением своей земли, своего удела. Усобицы идут уже за землю, и князья основывают свои притязания не на чувстве родового старшинства, а на своей фактической силе. Прежде единство земли поддерживалось личностью старшего в роде князя. Теперь единства нет, потому что кровная связь рушилась, а государство еще не создалось»