Читать онлайн Мальчики в долине

1

Приют Св. Винсента

Округ Делавэр, Пенсильвания. 1905

– Питер, просыпайся.

Я открываю глаза и вижу знакомую обстановку.

Белые стены. Металлические кровати в два ряда. Выбеленный сосновый пол. Яркий слабый свет, струящийся из больших незанавешенных окон на восточной стене. Две большие арочные дубовые двери в дальнем конце комнаты закрыты. Над ними поблескивает отполированный железный крест, словно неусыпный страж. Всегда начеку.

Саймон трясет меня за плечо.

– Проснись. Тебе приснился кошмар.

Я сажусь и тру глаза. Почти все ребята спят. Значит, еще рано. Нет и шести.

– Я не сплю, – говорю я и легонько подталкиваю Саймона к его кровати.

Он смеется и садится на свой матрас, выглядывая в большое окно между нашими кроватями.

– Может, сегодня пойдет снег, – радостно говорит он, словно это хорошо.

– Слишком рано. – Я зеваю и потягиваюсь.

В спальне ледяной холод. Мой тонкий халат свернут в ногах. Я натягиваю его поверх шерстяной пижамы. Она мне давно мала и обнажает щиколотки и запястья. Я надеваю туфли и тоже смотрю в окно.

Белое, как кость, небо кажется таким же твердым. Я встаю и оглядываю прилегающую территорию.

Вокруг растут голые серые деревья. Они кажутся мертвыми и высохшими. Земля поросла сорной травой, которая в тусклом свете кажется такой же серой, как деревья. Бесцветной. В южной части стоит хлев, в котором живут наши лошади, овцы и козы. Впереди раскинулось поле, где мы будем работать этим утром. Соберем урожай и сделаем запасы на зиму. Говорят, эта зима будет долгой и суровой. Интересно, все ли мальчики доживут до весны? Я беззвучно молюсь о них.

Металлический заводной будильник на моем комоде – единственный дозволенный нам предмет мебели – показывает почти шесть. Только у меня есть свой будильник. Он напоминает мне о детстве, о моей прошлой жизни. Это единственное, что я смог спасти из пылающего дома.

Я нажимаю на рычажок на звонке и отключаю его. Я уже проснулся. Воспоминания будят меня лучше любого будильника.

– Саймон, иди умойся. И возьми Бэзила с собой.

Бэзил, маленький болезненный черноволосый мальчик из Англии, которому нет еще и десяти, наблюдает за мной и Саймоном широко открытыми совиными глазами. Он уже полностью одет.

– Питер, но почему?

– Потому что он уже встал.

Я смотрю, как они выходят из спальни и направляются в сторону ванной комнаты. Потом изучаю остальных в свете раннего утра. Мне любопытно, проснулся ли кто-нибудь еще.

Похоже, мой ночной кошмар не потревожил остальных, и я чувствую себя виноватым за то, что разбудил Саймона. Но уже почти рассвело, и Пул скоро даст первый звонок. Ко второму, через десять минут, мы должны быть полностью одеты и готовы.

Я сбрасываю халат и пижаму, начинаю натягивать толстую рубаху и штаны, аккуратно сложенные в комоде. Сегодня будет холодно, и мысль о приближающейся зиме беспокоит меня по непонятным причинам. Я провел много зим в приюте Святого Винсента, и все они похожи одна на другую. Кажущееся вечным чистилище холода и тьмы.

И все же, смотря в окно на унылый пейзаж, я хмурюсь от беспокойства.

Меланхолию прерывает сигнал первого звонка из вестибюля. Я окидываю взглядом комнату и вижу, как очертания под одеялами начинают шевелиться и стонать.

Мальчики просыпаются.

2

Я выхожу на улицу и у калитки, ведущей на поле, вижу отца Эндрю. Он машет мне, и я машу в ответ. Мальчики гурьбой проходят мимо меня. Они рады оказаться на улице, но не горят желанием трудиться. Аарон, розовощекий мальчик, чьи светлые волосы кажутся почти белыми под утренним солнцем, идет рядом со мной. Ему всего тринадцать, но он один из немногих сирот почти одного со мной роста.

– Опять на поле? – жалуется он. – Мы уже столько овощей собрали. Хватит прокормить целую армию.

– Через несколько недель будешь благодарить священников, когда нас завалит снегом и мы будем сидеть здесь, как мыши в мышеловке. Помнишь, что было в прошлом году?

Он театрально стонет, и я, смеясь, похлопываю его по плечу.

– Раздели мальчиков, хорошо? Помоги отцу Эндрю.

Аарон кивает и начинает тянуть за одежку, легонько подталкивая малышей.

– Те, кто вчера работал в поле, сегодня занимаются животными. Остальные идут в поле. Пошевеливайтесь.

Второй священник, престарелый отец Уайт, выходит из дверей приюта и начинает сортировать оставшихся детей. Те, кого направили в хлев, сплоченной толпой идут ухаживать за животными и доить коз. Нужно будет закупить больше коровьего молока, а также мяса и других продуктов на ферме Хилла, расположенной в паре часов езды на восток.

С тех пор как я оказался в приюте, я не бывал нигде дальше фермы Хилла. Прибрежный город Честер находится еще в трех часах езды от фермы. Долина расположена вдали от населенных пунктов, и священникам это нравится. Одна дорога ведет сюда и одна отсюда, коричневая лента, бегущая вспять, взбирается на зеленые холмы на востоке и теряется на вершине в ясном голубом небе. На севере и западе возвышается густой лес; на юге раскинулась бесплодная равнина, море вереска, вздымающееся волною вверх.

Хорошо это или плохо, но наш дом – уединенное убежище, расположенное глубоко в лощине.

Я пересчитываю детей – это вошло у меня в привычку в последние месяцы, – чтобы убедиться, что все на месте. Непростая задача – короткостриженые мальчики в одинаковых бледно-голубых пальто почти неотличимы друг от друга. Но все-таки они разные.

Я замечаю Бартоломью – тихого, угрюмого подростка, который приехал сюда два года назад, стоящего в одиночестве рядом с сараем и пинающего что-то в траве. Он мечтатель, легко отвлекается, но я не уверен, что он мне нравится. Кажется, он всегда один… и наблюдает, как будто изучает других. Я корю себя за такие мысли, но считаю его немного странным.

Финнеган и Джонатан, или «близнецы», как мы их называем, конечно, как обычно, вместе. У них грязные светлые волосы и бледная кожа, они одинакового роста и телосложения, у них схожие характеры. Они кажутся братьями, но на самом деле попали сюда из разных мест, в один месяц – ненастный декабрь три года назад, и сблизились так быстро и легко, что, казалось, были предначертаны друг другу судьбой. Теперь они неразлучны и обаятельны. Обоих легко рассмешить, и если одного наказывают, то другой плачет. Они смогли очаровать даже отца Пула, который часто позволяет им больше, чем остальным детям. Но никто не возражает.

Я оглядываюсь в поисках Саймона и вижу, как он оживленно разговаривает с Байроном, непокладистым пареньком из города, который, честно говоря, доставил много проблем, когда только приехал, часто ввязываясь в драки и задирая младших. «Яма» решила первую проблему, и мне нравится думать, что я помог справиться со второй. Однажды днем я усадил его и объяснил, как важно держаться вместе, особенно здесь. Я рассказал ему, что значит быть одним из старших мальчиков (хотя ему было всего одиннадцать, и он вряд ли подпадал под эту категорию). Он оценил мою искренность и то, что я отнесся к нему с уважением. Единственная проблема, с которой я столкнулся после той теплой беседы: он стал слишком заботиться обо мне. Очень любезно с его стороны, хотя иногда и смущает. Но, по крайней мере, он больше никого не задирает.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не отстал ли кто-нибудь из мальчиков. Отец Пул стоит прямо позади меня, заняв весь дверной проем, наблюдая за всеми нами. Мимо него проходят Дэвид, Бен и Тимоти, с ведрами и щетками. Я ясно представляю непокорную ухмылку Дэвида: ему предстоит полдня драить полы. Мы с ним ровесники – нам обоим по шестнадцать лет – и де-факто старшие братья этого странного клана, даже если он так не считает. Он притворяется, что не замечает или не хочет замечать, как младшие смотрят на него снизу вверх. Как бы то ни было, он и те двое других будут мыть полы до обеда – легкое наказание за то, что они не выучили заданные им главы из Библии…

Погруженный в свои мысли, я не сразу замечаю, что холодные голубые глаза Пула устремлены на меня. Я отворачиваюсь и направляюсь к сараю.

У двери сарая выстроилась неровная очередь. Он стоит среди высокой травы рядом с амбаром, окруженный двумя большими надворными постройками и полуразрушенным, более старым строением, в котором сейчас живут лишь мыши да пауки. В большом сарае в основном хранятся сельскохозяйственные инструменты, и, хотя он новее и крепче, чем старые здания, он слегка покосился. Отец Эндрю говорит, что сарай и другие постройки, скорее всего, снесут следующим летом, а инструменты перенесут в более просторный амбар.

У открытой двери сарая, словно бастион, стоит брат Джонсон. Он вручает мальчикам, когда они подходят, орудия труда – грабли, косу, лопату и так далее.

Джонсон – отвратительный человек. Высокий гигант с длинными сальными волосами и коричневыми зубами. Густые брови нависают над тусклыми карими глазами. В отличие от гладко выбритых священников, его лицо поросло щетиной, и хотя он одет в рясу, на ней нет украшений. Она сшита из грубой и тяжелой ткани, как попона для седла. До мальчиков доходили слухи о том, как брат Джонсон оказался с нами. Его отдали в услужение Пулу за преступления, совершенные в городе. Никто не знает, что это за ужасные преступления, но я подозреваю, что Джонсон отбывает пожизненное наказание вовсе не за простую кражу. Что бы он ни совершил, это было пострашнее воровства, даю голову на отсечение.

Стоя в конце очереди, я чувствую, как темные глаза Джонсона сердито смотрят на меня. Я стараюсь не встречаться с ним взглядом и терпеливо жду, пока он выдаст мальчикам инвентарь для утренней работы.

– Джонсон, она слишком тяжелая!

Я отхожу в сторону и вижу Бэзила в голове очереди. Он сжимает в руках длинное древко чугунной лопаты.

– Кто не работает, тот не ест, – говорит Джонсон ровным гортанным голосом. – Таковы правила.

– Я хочу работать, – возражает Бэзил, пытаясь удержать громоздкую штуковину в руках. Его грубый английский акцент – словно инородный скрежещущий звук, вырывающийся из хрупкого тела. – Но не этой чертовой лопатой!

Джонсон сразу же мрачнеет.

– Следи за языком, мальчишка, или проведешь остаток дня в яме, – рычит он, потом наклоняется и толкает Бэзила в грудь узловатым пальцем. – Теперь убирайся!

– Эй!

Внезапно меня переполняет гнев. Минуя остальных, я подхожу к началу очереди. Кровь пульсирует в ушах, лицо горит, но я стараюсь дышать ровно и сохранять спокойствие.

– Брат Джонсон, я возьму ее, – говорю я. – Дайте ему ту мотыгу. С ней он справится.

Я показываю на небольшую мотыгу, прислоненную к стене сарая.

Джонсон выпрямляется и нависает над нами. Он оглядывается и смотрит на мотыгу, хватает ее и швыряет мне. Я рефлекторно ловлю ее.

– Бери мотыгу. У Бэзила уже есть лопата.

Без колебаний я беру лопату из рук Бэзила ивручаю ему мотыгу. Грубо отталкиваю его в сторону, так как не хочу, чтобы он в это ввязывался. Он ковыляет к отцу Эндрю, который наблюдаетза происходящим. Я поворачиваюсь к Джонсону.

– Брат Джонсон, спасибо за вашу доброту.

Я хочу уйти, сердце бешено колотится у меня в груди. Но тут ладонь размером с медвежью лапу больно хватает меня за плечо и разворачивает. Лицо Джонсона в нескольких дюймах от моего. Я вижу светлый шрам, пересекающий его бровь, вижу жесткие волоски у него на подбородке, щеках и в носу. Вижу огонь безумия в его бездонных глазах.

– К черту твою доброту, – шипит он мне в лицо, дыхание у него горячее и кислое. – Нам всем здесь воздается по делам нашим, мальчишка. Будь я проклят, если…

– Брат Джонсон, если вы закончили с мальчиками, нам пора идти!

Мы с Джонсоном поворачиваемся на звук голоса и видим отца Эндрю. Он подошел ближе и не сводит с нас глаз. Священник улыбается, голос его звучит мягко, но настроен он решительно. Я чувствую это, и Джонсон, я не сомневаюсь, тоже.

Джонсон тяжело вздыхает и крепко, до синяков, сжимает мне плечо. Он говорит мне прямо в ухо:

– Берегись, Питер. Не забывай, я не священник. Черт возьми, я даже не крещеный.

– Возможно, поэтому в вас и вселился дьявол, – огрызаюсь я, сам удивляясь своей дерзости.

Джонсон сверлит меня взглядом, его губы шевелятся. Но огонь уже погас в его глазах, он отворачивается и сильно толкает меня вперед, но я не падаю.

– Иди отсюда! – ворчит он и поворачивается к остальным мальчикам, ожидающим инструментов. Они смотрят на меня во все глаза.

Развернувшись на пятках, я ровным шагом иду к группе ребят, собравшейся рядом с отцом Эндрю. Тот не сводит глаз с Джонсона. В его взгляде читается предостережение, и я счастлив, что он устремлен не на меня.

Джонсон наблюдает, как последний из мальчиков убегает к полю за этим щеголеватым священником Эндрю Фрэнсисом. Непонятно, что Пул в нем нашел. Он слишком терпим к мальчикам. Ему не хватает дисциплины.

Но Джонсону не хочется ему перечить. Молодой священник может осложнить ему жизнь, поэтому рядом с отцом Эндрю Джонсон не высовывается и держит рот на замке. Какой позор – позволять мальчишкам называть себя по имени. Пул снисходителен к новому священнику. Даже слишком снисходителен. Эндрю балует мальчиков. Внушает им бунтарские мысли. Они все чаще и чаще огрызаются. Не слушаются. Перечат.

Ах! Если бы только эти малявки знали, что я натворил, думает он, наблюдая, как Питер шагает в ногу с Эндрю, как они проходят ворота и направляются в поле собирать перец, кукурузу, капусту, помидоры, картошку и другие овощи, пока не ударили заморозки и все не погибло. То, что я делал с мужчинами, женщинами… с детьми младше самого младшего из них… они бы обосрались от ужаса.

Джонсон шумно выдыхает и закрывает дверь сарая. При мысли о страшном прошлом его лицо заливает краска стыда, и для очистки совести он бормочет покаянную молитву. Кроме того, у него есть свои дела, которые нужно закончить, пока не выпал снег. Нужно нарубить дров, которых хватит на долгую зиму. Нельзя тратить время на мысли о языкастых сопляках.

Но если Питер думает, что перспектива стать священником спасет его от возмездия, то он сильно ошибается.

– Еще увидимся, мальчишка, еще как увидимся, – бормочет он и шагает по росистой траве к хлеву.

Нужно проследить, чтобы маленькие ублюдки не напортачили.

3

Стоя на четвереньках на каменном полу с мокрой щеткой в руке, Дэвид не сводит одного глаза с Пула, а второго – с Бена.

Бен застал его врасплох, и Дэвид жаждет ему отплатить. Пока Пул осматривал свои владения, Бен намочил щетку в мыльной воде и брызнул на Дэвида, мыльная пена попала ему в рот и широко раскрытые глаза. Этот маленький засранец ликует. Но ничего, он еще получит свое. Если не сейчас, то позже. В конце концов, у них впереди целый день – у него, Бена и бедняги Тимоти, который чуть не обделался, когда Пул назначил наказание за то, что он не выучил эти дурацкие библейские стихи. Бен даже день недели запомнить не в состоянии, но Тимоти – другое дело. Дэвид знает, что малыш мог бы выучить наизусть всю Библию, если бы потребовалось.

Но Тимоти начал заикаться, а отец Уайт выжил из ума, как бескрылая птица, которая слишком много раз падала на голову, пытаясь взлететь. Было больно наблюдать, как бледный рыжик пытается, заикаясь, произнести слова Иоанна Крестителя. Старик Уайт решил, что Тимоти заикается, потому что не знает слов, а не потому, что не может их выговорить. Тимоти расплакался, когда учитель оборвал его ответ, и, несмотря на то, что Питер заступился за него – святой Питер всегда за всех заступается, – он получил то же наказание, что и остальные. И теперь должен все утро мыть полы.

Убедившись, что Пул все еще стоит к ним спиной, Дэвид показывает Бену средний палец и клянется отомстить. Бен беззаботно смеется и расплескивает воду по полу.

Пул внезапно оглядывается, и Дэвид возвращается к мытью пола, опустив глаза. Он слышит прерывистое дыхание Тимоти и понимает, что бедняга правда старается.

Через несколько мгновений, страстно желая отомстить Бену, Дэвид на свой страх и риск снова бросает взгляд на Пула.

Высокий священник молча стоит в дверном проеме, глядя в небо, словно обдумывая важный вопрос. С густыми седыми волосами, длинным носом и ледяными глазами он выглядит как величественный король (хотя и одет в нищенские лохмотья); король, который не удостаивает чернь у себя под ногами даже взглядом. Вместо этого, высоко подняв подбородок и выпятив грудь, Пул отходит от дверей и решительно направляется через весь вестибюль, стуча каблуками ботинок по каменному полу, к часовне в дальнем конце.

– Эй, – шепчет Бен, и Дэвид поворачивается к нему.

Что за идиот.

Холодные мыльные брызги летят ему в лицо, и Бен снова начинает хохотать. Взбешенный, Дэвид опускает щетку в ведро. С него хватит.

– Мистер Мейсон.

Дэвид замирает. Улыбка исчезает с лица Бена, он бледнеет и начинает с удвоенным усердием тереть пол. Поблизости раздается оханье Тимоти.

Пошло все к черту.

Неслышно вздохнув, Дэвид кладет щетку на пол и встает, вытянув руки по швам.

Ему страшно, и он себя за это ненавидит.

– Да, отец.

Пул стоит спиной к Дэвиду и остальным и держится за приоткрытую створку двери в часовню, но его голова повернута к Дэвиду вполоборота, и холодный голубой глаз устремлен прямо на мальчика.

– Все, что вы делаете, – спокойно и монотонно произносит Пул, каждое слово пропитано угрозой, – каждый ваш вдох, каждая мысль в вашей голове существуют только для того, чтобы прославлять Господа Бога и его сына Иисуса Христа. Вы согласны?

Дэвид сглатывает. Под пристальным взглядом священника он вспоминает, как в детстве его вызвали в покои Пула. Пул приказал ему положить руки на письменный стол. Кожаный ремень раз за разом опускался на костяшки его пальцев.

Боль. Кровь.

– Да, отец.

– Запомните дети, – говорит Пул, повысив голос, его слова эхом разносятся по вестибюлю, – Господь всегда наблюдает за вами. Всегда.

На этот раз мальчики втроем лепечут то, чего от них ждут: кроткий, еле слышный хор.

– Да, отец, – говорят они. (Кроме Тимоти, у которого выходит: «Д-д-да, отец».)

Не произнося больше ни слова, Пул исчезает в часовне, закрывая за собой тяжелую дверь. Дэвид опускается на колени, хватает щетку и трет пол; все мысли о мести как рукой сняло.

Он трет плиту за плитой и размышляет о жизни. Знакомая, неотступная мысль щекочет его сознание, и он сильнее давит на щетку, ее щетинки вгрызаются в камень.

А что, если бы…

А что, если бы его не бросили? Если бы его мать и отец, которых он никогда не знал, не оставили его в переулке. Не бросили бы в сточную канаву, как кусок гнилого мяса. Как мусор.

А что, если бы его не принесли сюда?

Если бы он не вырос здесь?

Как слуга. Как пленник.

А что, если бы его любили? Если бы о нем заботились? Он бы получил образование. Получил бы шанс на лучшую жизнь…

Дэвид с удивлением замечает, как слезы капают на каменный пол. Он шмыгает носом и вытирает глаза рукавом выцветшей рубахи, которую он надевал сотни и сотни раз. Он бросает взгляд на Бена, который молча работает и не осмеливается встретиться с ним глазами. Так-то лучше.

– Т-т-ты в-в-в п-п-порядке? – спрашивает Тимоти.

– Отвали, – бормочет Дэвид.

Ему не хочется слышать никаких вопросов от этого мальчика. Нахмурившись, он механически двигает щеткой, только одна мысль возникает у него при каждом вращении щетинок, когда они ритмично скребут снова и снова по твердому холодному камню:

А что, если бы… А что, если бы… А что, если бы…

4

Эндрю глубоко вдыхает прохладный, пахнущий сеном утренний воздух, выдыхает. День выдался хороший. Прекрасный, благословенный Богом день.

Он наблюдает, как Питер идет рядом с остальными мальчиками. Видит, как он что-то говорит Бэзилу и добродушно подталкивает его локтем. Видит редкую искорку улыбки на маленьком болезненном лице мальчика. Эндрю также обращает внимание, каким взрослым выглядит Питер по сравнению с остальными детьми. Он рад, что смог убедить мальчика принять сан, и втайне хочет, чтобы Питер остался в приюте: не как сирота, а как священник. Он стал бы отцом этим бедным, несчастным детям, которые приходят к ним израненными, забытыми, подвергшимися насилию, выброшенными на помойку.

Однако Эндрю знает, что на пути Питера к стезе священника стоят два препятствия.

Это упрямство, которое, как он чувствует, можно обуздать и направить в нужное русло.

И Грейс Хилл.

Эта проблема гораздо серьезнее.

Но, учитывая все обстоятельства, Эндрю был бы так же рад видеть Питера фермером, если бы это сделало его по-настоящему счастливым. Он бы позаботился о том, чтобы мальчик как следует взвесил все возможности, которые ему уготовила жизнь. В конце концов, человека нельзя заставить пожертвовать собой. Он сам должен выбрать этот путь.

Смеясь и толкаясь, мальчики проходят калитку. Вместе с ними по узкой пыльной тропинке к большому саду направляется и Эндрю. Он догоняет Питера и тихо говорит:

– Ты правильно поступил. Но на твоем месте я бы опасался брата Джонсона. Тебе же известна его бурная биография.

Питер пожимает плечами – жест, типичный для всех подростков, – внутренне бунтуя против даже такого легкого наказания за его проступок, и отвечает:

– Наверное.

– В любом случае есть вопросы поважнее. Скажи, ты готов к сегодняшнему уроку? Ты выучил то, что я задавал по латыни?

Эндрю ведет разговор легко, не желая давить на мальчика. Для Питера настали непростые времена, и в ближайшие дни ему предстоит выдержать борьбу между его человеческими желаниями и Божьей волей. Эндрю думает о поездке, которую запланировал для себя и мальчика, но пока держит ее в секрете. Он не собирается облегчать Питеру выбор. Так и должно быть. Так это было для него. Чем тяжелее встать на выбранный путь, тем больше ты уверен, что принял правильное решение.

– Не переживай, Питер. Из тебя получится хороший священник.

Какое-то время мальчик идет молча, потом отвечает:

– Я не уверен, отец.

Эндрю хмурится.

– В чем дело? Расскажи, что тебя тревожит.

Питер краснеет, смотрит вправо, влево, куда угодно, только не на Эндрю. Словно он попал в ловушку и хочет сбежать.

– Если честно, я не уверен в силе своей веры.

Эндрю прекрасно понимает причину переживаний мальчика, но хочет как следует обдумать свои слова.

– Ты сомневаешься.

Питер кивает, не сводя глаз с тропинки под ногами.

– И эти сомнения связаны с одной молодой особой? – Он не дожидается ответа или возражений Питера и продолжает: – Конечно, священникам запрещены интимные отношения с женщинами. И, как тебе известно, ты не сможешь завести семью. Более того, нельзя быть с женщиной вне брака. Это грех.

Питер поддает камень носком ботинка и смотрит вперед на поле, над которым восходит солнце.

– Получается, Господь прикрыл все тылы, правда?

Эндрю смеется, не в силах сдержаться.

– Да, похоже на то. Мой мальчик, когда я смотрю на тебя, мне кажется, что чувство юмора является первым шагом на пути к святости. – Эндрю легонько берет его за руку, и они останавливаются. Священник убеждается, что другие мальчики их не слышат, и продолжает: – Сан священника не для всех, Питер. Ты сам должен сделать свой выбор. Однако, прошу тебя, хорошо подумай, кто ты есть, каким человеком хочешь стать.

Впервые за весь их разговор Питер смотрит ему в глаза.

– Я хочу быть как вы. Вы… – Он смотрит на небо, потом на Эндрю. – Вы единственный хороший человек, которого я встречал в своей жизни. Но когда я вижу Грейс…

– Все хорошо. Будь честен.

– Когда я вижу ее… мои помыслы не всегда чисты.

Теперь настал черед Эндрю отвести взгляд. Играть роль духовного и земного отца по отношению к Питеру в последние пять лет не всегда было легко. У него нет опыта, чтобы вести мальчика ко взрослой жизни так, как это мог бы сделать родитель, и обсуждение сексуальности, безусловно, не входит в его компетенцию. Тем не менее Бог дает каждому свою ношу, и он не отвернется от молодого человека. Честность – самый простой и правильный путь.

– Питер, тебе шестнадцать. Твои мысли вполне… естественны. Мы все люди. Да, даже священники. Ты должен решить, какая жизнь тебе важнее. Жизнь плотская, которая закончится, не успеешь и глазом моргнуть, или вечная жизнь с Господом.

Питер кивает, но священник видит, что его слова не тронули мальчика. Эндрю берет его за плечи.

– Питер, ты должен кое-что знать. Прошу, посмотри на меня.

Питер выполняет просьбу, на его юношеском лице застыла нерешительность. Высокая трава вокруг них сверкает в лучах восходящего солнца. Серое небо становится светло-голубым.

– Если сможешь пожертвовать этой жизнью ради другой, то познаешь невообразимую радость. Радость, которая будет длиться вечность.

Питер втаптывает ботинок в грязь, опустив глаза.

– Моя жизнь не слишком большая жертва.

Эндрю отпускает мальчика, и они продолжают идти.

– Всякая жизнь – великий дар, – говорит он. – Не потому, что она что-то дает нам, а потому, что позволяет нам отдавать другим.

Остаток пути они идут молча. На поле мальчики уже разделились, их обязанности им хорошо знакомы. Почва потрескалась от холода.

Питер втыкает тяжелую лопату в грязь, смотрит на других ребят, следит за их работой.

– Отец, – говорит он одновременно капризно и требовательно. – Грейс будет на небесах? Мы сможем быть вместе в вечности? Если на земле не получится?

Эндрю выдыхает и потирает руки, чтобы согреться, в надежде, что Питер не заметит его потрясение и восторг.

– Давай обсудим этот вопрос в другой раз, сын мой.

5

Я смотрю, как мальчики умываются после тяжелого рабочего дня в поле, и размышляю о приюте, об этом странном месте, которое мы называем домом. Каменные полы в ванной комнате кажутся почти новыми по сравнению с остальным приютом, система слива здесь достаточно современная. Комнаты, в которых мы живем, – это словно другой мир, что в каком-то смысле так и есть. Поскольку общая спальня для мальчиков появилась через много лет после постройки основного здания, состоявшего из часовни, столовой и отдельных комнат (они предназначались для священников), в пристройке возникает странное ощущение запоздалой архитектурной мысли.

Первоначально строение задумывалось как приют для путешествующих миссионеров и семинария. Когда деньги закончились, церковь превратила обитель Святого Винсента в сиротский приют для мальчиков и потратила церковные пожертвования на строительство пристройки над обеденным залом. Тогда же была оборудована большая ванная комната с собственным насосом, длинными желобами для мытья рук и металлическими ваннами, из которых вода стекает по трубопроводу в поля. Были построены три дополнительных помещения, которые в настоящее время используются как классные комнаты, внушительная гардеробная и склад. Сама общая спальня, где мальчики спят и проводят большую часть времени, была возведена в южной части перестроенного здания. Это длинная и широкая комната, достаточно большая, чтобы вместить тридцать два ребенка, и сейчас здесь нет свободных мест. Наверху пристройки находится длинный узкий чердак, сооруженный для вентиляции летом и теплоизоляции долгими суровыми зимами. Над вестибюлем он плавно переходит в имевшийся до того чердак пошире, который используется для хранения вещей и находится непосредственно над комнатами священников в северной части здания.

Завершала реконструкцию широкая лестница, ведущая на новый второй этаж, поручни которой крепились к толстым дубовым стойкам. Поднявшись, вы попадали на укрепленный снизу балкон, с которого открывался вид на входную дверь и просторный вестибюль с каменным полом.

За два десятилетия с момента перестройки приют Святого Винсента стал домом для сотен мальчиков, и церковь начала год от года щедрее финансировать его.

Когда я думаю обо всех душах, которые населяли эти комнаты и коридоры, то чувствую себя частью чего-то большего. Дети приезжают и уезжают, но тысячи призраков остаются здесь даже после их ухода. Быть может, приют Святого Винсента – это место, куда возвращаются души сирот. Маяк для заблудших душ, которые бродят по городам, фермам и полям и возвращаются сюда, в то место, которое было для них домом.

Чистилище.

Легко представить себе сиротский приют как зону ожидания, где задерживаются все души сирот, темные и враждебные, до тех пор, пока их не призовут в загробный мир или не оставят здесь навечно.

Пока я накачиваю воду в желоб, а остальные отмывают грязь с пальцев и из-под ногтей, забившуюся после утренней работы, я думаю обо всех этих потерянных душах. Мне кажется, что я чувствую, как они теснятся вокруг живых, жаждут прикосновений и тепла. Но сейчас наше время, и когда я представляю, как вся эта грязная вода возвращается в поле, на котором растет наш урожай, и подпитывается нашим потом, нашей грязью, нашей энергией, я думаю об этих мальчиках – этих детях, – живущих в этом здании. Я рассматриваю их маленькие лица, их хрупкие тела, их чистые души, заключенные в плоть. Это мы живем в приюте Святого Винсента. Мы – его жизненная сила, его энергия. Мы освящаем и охраняем эту тюрьму неприкаянных душ. Это мы обрабатываем землю, содержим здание в чистоте и порядке, становимся наслаждением и болью, движущей силой цикла роста, через который проходят не только полевые растения, но и тела детей, когда они взрослеют.

Интересно, а без нас неприкаянные души получили бы свободу или были бы приговорены к вечным мукам?

– Питер! Качай сильнее!

Я отгоняю блуждающие мысли и сильнее налегаю на рычаг. Вода струится к кранам, под которыми ждут намыленные руки. Как бы голодны ни были дети, они знают, как важно начисто отмыть руки, иначе не пройдешь проверку.

Между нажатиями на рычаг насоса я беру засохший кусок мыла и мою руки, тщательно вычищая грязь из-под ногтей и с ладоней. Я провалил проверку только один раз, много лет назад, и неприятное воспоминание о том, что я целый день провел без еды, заставляет меня делать все, чтобы это не повторилось.

Наконец мальчики выходят и направляются по коридору к лестнице. Я бросаю беглый взгляд на открытые двери спальни, но никого не вижу. Нужно всех пересчитать.

Опаздывать нельзя.

Я сбегаю вниз по лестнице и пересекаю вестибюль. Прохожу мимо дверей часовни и коридора, ведущего в комнаты священников, и оказываюсь в обеденном зале.

Шесть длинных столов выстроились двумя аккуратными рядами. За каждым столом помещаются по пять мальчиков, за исключением двух в конце зала, рассчитанных на шестерых. За них никто не хочет садиться, потому что количество еды на всех столах одинаковое, а значит, дети, которые сидят там, получают меньшую порцию. Мне не раз приходилось останавливать ссоры, когда опоздавший мальчик пытался найти свободное место, а ребята понимали, что они должны будут поделиться с ним едой.

Места не закреплены за детьми, но рассадка редко меняется. Группы в приюте формируются естественным образом, даже при частой смене воспитанников. Завязывается дружба, дети с похожими характерами держатся вместе. Как самые старшие и прожившие здесь дольше всех, мы с Дэвидом единственные, кто часто пересаживается, выбирая места по своему усмотрению. При необходимости мы можем подвинуть мальчика помладше. Можно сказать, что мы следим за порядком. Дэвид, конечно, никогда бы не признался, что имеет здесь большое влияние, но никто не хочет видеть, как кого-то наказывают. За эти годы наказаний было слишком много. От одной мысли о них становитсятошно.

Сегодня я прихожу последним. Все мальчики стоят, прижавшись спинами к столешницам, пока двое кухонных слуг расставляют тарелки с хлебом, мясом в легкой подливке и кувшины с водой (молоко приберегается исключительно для ужина). Рукава у всех закатаны выше запястий. Руки вытянуты вперед, чтобы кончики пальцев одного мальчика могли легко коснуться кончиков пальцев другого, сидящего за соседним столом. Ребята так и будут стоять, вытянув руки ладонями вверх, пока осмотр не закончится.

Я направляюсь к ближайшему столу и встаю рядом с близнецами. Оба смотрят на меня с улыбкой и рады, что я пообедаю с ними. Я киваю в ответ, затем высоко закатываю рукава и вытягиваю руки.

Ладонями вверх.

Ждем.

Я вздыхаю про себя, устав играть свою роль в бессмысленных правилах Пула.

У стола напротив стоит Саймон и смотрит на меня. Он закатывает глаза, и я улыбаюсь в ответ; мы оба надеемся, что эта часть трапезной традиции пройдет быстро. После тяжелой утренней работы мы все голоднее обычного.

Сегодня проверку проводят брат Джонсон и отец Эндрю. К счастью, Эндрю ответственен за мою часть зала. Джонсон бросает в мою сторону многозначительный хмурый взгляд, но я игнорирую его. Священники сидят за своим длинным столом на небольшом возвышении в передней части зала. Их стулья обращены вперед, лицом к детям. Пул и Уайт спокойно сидят, положив руки на колени, наблюдая за осмотром. Тарелки и миски, наполненные едой, опускаются на стол позади меня, и Финнеган тихо стонет от голода. Я тоже чувствую голод, но гоню от себя эти мысли. Еще рано.

Эндрю проходит вдоль поднятых бледных рук, с некоторых пальцев все еще капает вода. Он улыбается и кивает, говорит пару добрых слов, бегло осматривая вытянутые ладони. Я оглядываюсь и вижу, как Джонсон хватает мальчиков за запястья, переворачивает ладони, рассматривает ногти. Один мальчик опускает руки, когда Джонсон проходит мимо, и тот поворачивается назад, что-то бормоча. Ребенок снова вытягивает руки вперед. Они заметно дрожат.

Эндрю уже закончил и подходит к главному столу. Джонсон задержался у соседнего со мной стола, всего в нескольких футах от меня. Я вижу, что он раздражен. Нам всем не терпится приступить к нашей скромной трапезе, но пока мы довольствуемся лишь запахом еды. Живот у меня громко урчит, когда я представляю, как жаркое и хлеб остывают у меня за спиной. Я с нетерпением слежу за Джонсоном, который проходит мимо последнего мальчика, обходит стол и наконец направляется в переднюю часть зала.

Проходя мимо меня, он встречается со мной взглядом, и я холодно смотрю в ответ. Секунду спустя его внимание переключается.

Я готов вздохнуть с облегчением, но тут он останавливается.

Он встает рядом с Саймоном, который еще не опустил руки. Я не вижу выражения лица Джонсона, так как он стоит ко мне спиной, но его слова долетают до меня.

– У тебя грязные руки.

– Что? – отвечает Саймон, и я вздрагиваю. – Неправда! Брат Джонсон, где…

– Ты смеешь мне перечить, мальчишка? – громко говорит Джонсон, и внимание всех в обеденном зале обращено к нему и Саймону.

Пожалуйста, не перечь ему больше… – мысленно молю я, переживая за Саймона и, если честно, уже измученный голодом.

– Нет, сэр, – мямлит Саймон, признавая поражение.

– Тогда иди вымой их как следует. И не задерживайся.

Саймон выбегает из-за стола, несется вдоль дальней стены и скрывается в дверях. Я представляю, как он со всех ног мчится в ванную. Как никто другой, он знает, что остальные ждать не будут. Еда драгоценна, нас морят голодом. Вода и печенье по утрам, обед из тушеного мяса или супа и легкий ужин, на который дают кувшин молока. Когда еды не хватает, все может быть хуже. Намного хуже. А так мальчики, включая меня, перехватывают на ходу, что могут, когда могут. Если в животе пусто, доброта забывается до тех пор, пока вы не утолите голод, и чувство вины уживается в желудке вместе с мясом и хлебом.

К этому привыкаешь.

Джонсон провожает Саймона взглядом. Наши глаза снова встречаются, и я вижу ухмылку на его губах.

– Отец, я закончил, – объявляет он через весь зал, и Пул поднимает руку.

Мальчики, как по команде, опускают руки и склоняют головы. Пул читает краткую молитву. Когда слово «аминь» слетает с его губ, мальчики молча и старательно принимаются за обед.

Я сажусь и начинаю накладывать себе еду. Байрон уже наполнил свою тарелку и подначивает Бэзила, который всегда читает молитвы перед тем, как начать есть. Это смелый поступок.

– Кому ты молишься, Бэз?

– Мать учила меня всегда молиться Святым, – отвечает он.

Остальные хохочут с набитыми ртами, но Бэзил лишь пожимает плечами и откусывает кусок хлеба, вымоченный в подливе.

Байрон поднимает голову и подмигивает мне, жир стекает у него с губ.

– Что? Сразу всем? Их же тысячи.

– Нет, – говорит Бэзил. – Только самым важным.

Тихоня Терренс заглатывает наживку.

– И что это за святые?

Бэзил широко улыбается. Мне радостно видеть его улыбку.

– Английские, конечно же!

Близнецы заливаются смехом, а с ними и Байрон, что для него редкость.

Я игриво улыбаюсь и подчищаю тарелку.

Спустя несколько минут Саймон возвращается в обеденный зал и садится за свой стол. Я оборачиваюсь и вижу, как он печально смотрит на пустые подносы и полные тарелки других ребят. Никто из них не взглянет на него. Никто не произносит ни слова.

Я возвращаюсь к еде. Голод, как зверь в животе, царапает меня изнутри, кусает и жует мои внутренности, пока я не дам ему, чего он хочет. Он будет мучить меня, пока я не утолю его. К моему стыду, когда я голоден, все мое сострадание утекает, как вода из разбитой чашки.

– Пожалуйста, – молит Саймон. – Я умираю от голода.

Я почти не слушаю. Шум в голове наполняет уши. Я не могу ясно мыслить и ничем не могу помочь Саймону. Это не в моих силах. Я размазываю жидкую подливку по тарелке кусочком хлеба размером с костяшку пальца – последним, – когда раздается незнакомый голос:

– Возьми.

Голос тихий, и я не узнаю его, потому что слово сказано быстро и шепотом. Я оборачиваюсь, стараясь не привлекать внимание.

Бартоломью. Тихий, замкнутый, темноглазый Бартоломью. Прилежный мечтатель с тонкими черными волосами и большими карими глазами. Со своего места я вижу только его профиль, его бровь разрезает бледный лоб. Он протягивает руку Саймону.

– Возьми.

Я не могу отвести глаз от этого зрелища. Саймон тянет руку в ответ в надежде, что это не жестокая шутка. Бартоломью предлагает ему сокровище, драгоценный дар в виде кусочка хлеба, на котором лежит немного мяса. Его хватит разве что накормить мышь. Когда Саймон тянется к нему, его лицо озаряется.

ХЛОП.

Громкий резкий звук заполняет зал. Кто-то ударил рукой по столу.

– Прекратите!

Дети замолкают. Все головы поворачиваются к Пулу, который смотрит на соседний с нашим стол. Прямо на Саймона и Бартоломью.

Я замечаю, что теперь все священники смотрят на стол, скорее всего, не понимая, что произошло. Джонсон уже встал со своего места.

Мгновение спустя Пул начинает говорить. Спокойно, уверенно.

– Тебе не нравится еда, Бартоломью?

Пул всего лишь задает вопрос, но все слышат в нем угрозу. Не отводя взгляда, я забрасываю последний кусочек хлеба в рот и с трудом проглатываю его.

Бартоломью застыл с вытянутой вперед рукой. У Саймона испуганный вид. Он отдернул руку и спрятал ее под стол.

– Нравится, отец.

В большом зале с высокими потолками голос Бартоломью звучит неожиданно громко.

Если бы я не знал его, я бы подумал, что он дерзит.

Это было бы ошибкой.

– Не переживай, приятель, – шепчет Саймон. – Прошу тебя. Все в порядке.

Только несколько ребят, сидящие совсем рядом, слышат его слова. Однако Бартоломью делает вид, что ничего не слышал.

Пул все еще сидит на своем месте, но теперь он наклонился вперед, положив локти на стол, словно изучая шахматную доску.

– Ты не голоден? Или, быть может, ты заболел, Бартоломью?

– Я хорошо себя чувствую, отец.

Голос Бартоломью звучит уже не так уверенно. Он больше не протягивает хлеб с мясом Саймону, но продолжает неловко держать его, словно не зная, что с ним делать. Я вижу, как тонкая коричневая струйка жидкой подливки стекает по его большому пальцу и капает на стол.

Я смотрю на священников. Лицо Пула бесстрастно, как чистый лист, но я замечаю, что лоб Эндрю озабоченно наморщен. Уайт выглядит, как обычно, озадаченным. Джонсону, конечно, не терпится наказать нарушителя спокойствия.

Между тем ни один мальчик в обеденном зале даже не шелохнулся. Все мы просто наблюдаем за сценой, как завороженные. Беспомощные.

– Тогда, – мягко говорит Пул, вкрадчиво, словно кот, приглашающий мышь к обеду, – ешь.

Происходящее действительно похоже на игру в шахматы, все следят за каждым ходом, все мы гадаем, насколько все будет плохо.

Саймон предостерегающе качает головой.

Не надо.

Я молюсь, чтобы Бартоломью последовал его совету.

Эндрю чувствует тошноту.

Он не так хорошо знает этого мальчика, но тот никогда не казался упрямым. Однако сейчас Эндрю ясно видит у него выражение непокорности, видит и молится, чтобы оно сменилось смирением, ради его же блага.

Он не хочет, чтобы кто-то еще пострадал.

Вопреки здравому смыслу, он поворачивается к Пулу, сидящему рядом с ним, и тихо говорит:

– Отец, может, нам позволить мальчику поесть? В конце концов, грязь под ногтями не такой уж и страшный проступок.

Пул поворачивается к Эндрю со скучающим видом. Он отвечает громко, как будто хочет, чтобы мальчики услышали выговор. Нотация срывается с его губ легко, как давно заученный текст.

– Это вопрос дисциплины, отец Фрэнсис. Сегодня мы простим им грязные руки, завтра они проснутся позже положенного. Потом начнут дерзить нам, не выполнять приказы. Жесткая дисциплина – основа прочной организации. Любое неповиновение должно пресекаться окончательно и бесповоротно теми, кто несет за это ответственность. Иначе наша организация разрушится, как замок из песка.

Эндрю старается не выказать недовольство тем, что ему читают нотации, как ребенку. Он знает, что именно задумал Пул: он не хочет отчитать Эндрю, унизить его.

– Вы это понимаете?

Эндрю кивает, и его щеки помимо воли вспыхивают.

Еще раз взглянув на него, Пул возвращается к главному вопросу.

– Бартоломью, пожалуйста, встань.

В дальнем конце зала Бартоломью перекидывает ноги через скамью и встает. Он приподымает руку, сжимая в дрожащей ладони кусок хлеба.

– Правила нашего приюта просты и понятны, – продолжает Пул. – Если кто-то недостаточно хорошо вымыл руки перед едой, то он должен вымыть их еще раз. Если по этой причине ему не хватит еды, то что ж поделать. В следующий раз он будет мыть руки лучше. Скажи, ты понимаешь, зачем нам нужны эти правила?

Бартоломью на мгновение задумывается, хотя лицо его сохраняет выражение непокорности.

– Для порядка, отец Пул.

Эндрю откидывается на спинку стула и вытирает лицо рукой. Он беззвучно молит Господа, чтобы тот даровал мальчику мудрость. Что-то в его глазах сильно беспокоит Эндрю.

Он видит в них гнев.

– Верно. Видишь ли, в следующий раз Саймон как следует вымоет руки, соблюдая таким образом гигиену. А это значит, все будут здоровы. Так мы учимся. Но, решив поделиться с ним едой, ты не даешь ему усвоить этот важный урок. И вредишь Саймону.

Пул откидывается на спинку стула, и у Эндрю возникает нехорошее, низкое чувство, будто священник наслаждается происходящим.

– И теперь, – говорит Пул голосом, сочащимся показной скорбью, – я должен преподать урок тебе. Урок о том, как важно помнить правила.

Бартоломью дрожит, словно от холодного ветра, но ничего не говорит. Эндрю думает о том, что мясо, которое тот держит в руке, совсем остыло, как и вся оставшаяся на тарелках еда, пока Пул читал нотацию.

– Так как из-за тебя Саймон мог не усвоить урок… – Пул прикладывает палец к подбородку, будто обдумывая свое решение, хотя Эндрю знает, что он уже все решил, – тогда Саймон получит твою еду. – Пул наклоняется вперед. – Всю еду. Ту, которая осталась на твоей тарелке, и ту, которую ты должен был получить вечером на ужин.

Бартоломью стоит не шелохнувшись. В зале висит мертвая тишина.

– Отдай ему свою тарелку, Бартоломью.

Эндрю хочет отвернуться, встать из-за стола, уйти прочь. Выйти из обеденного зала и скрыться в своей комнате, где можно встать на колени и молиться, и забыть о мальчиках и других священниках, и обо всей боли, свидетелем которой он был все эти годы.

Только сейчас он замечает, что Питер сидит за соседним с Бартоломью столом. Он старается не встречаться с мальчиком глазами, он не хочет, чтобы тот увидел в них стыд.

– Живо! – Пул разражается внезапным яростным ревом. Он хлопает ладонью по столу с такой силой, что тарелки подпрыгивают и дребезжат. Эндрю тоже подпрыгивает, его нервы на пределе, как будто это он мальчик под пристальным взглядом Пула.

Бартоломью еще мгновение стоит не шелохнувшись… а потом делает нечто ужасное.

Он улыбается.

Нет, сынок, в панике думает Эндрю. Пожалуйста, не надо.

Пул тоже видит эту улыбку. Эндрю знает, что она только подливает масла в огонь, разжигая в священнике торжествующую уверенность в своей власти.

– Это твое последнее предупреждение, Бартоломью.

Не переставая улыбаться, Бартоломью подносит руку с зачерствевшим хлебом с холоднымкуском мяса ко рту, запихивает его внутрь и жадно жует.

По обеденному залу разносится гул, мальчики начинают перешептываться. Эндрю не может отвести глаз от тонкой струйки коричневатой слюны, стекающей у Бартоломью из уголка губ.

Пул встает.

– Это твое последнее предупреждение! Отдай Саймону свою тарелку и всю…

Бартоломью тянется к столу. Он хватает свою тарелку, подносит ее к лицу и начинает свободной ладонью хватать еду. Он запихивает в рот картошку, мясо и хлеб почти не прожевывая. Его щеки надуваются. Кусочки мяса и хлебные крошки осыпаются с подбородка на рубашку, летят на пол.

И он не перестает ухмыляться.

Пул смотрит на стол, словно испытывая физическую боль. Эндрю хочет протянуть руку, положить ее на рукав этого пожилого мужчины, попросить прощения за мальчика. Но ничего не делает.

Пул поднимает глаза к потолку, разводит руки в стороны, словно собирается благословить собравшихся.

– Восстань, ГОСПОДИ. – Громкий голос Пула наполняет обеденный зал.

Краем глаза Эндрю видит, что Джонсон уже идет к мальчику.

– Спаси меня, Боже мой, ибо ты поразил всех врагов моих, сокрушил зубы нечестивых.

Пока Пул выкрикивает молитву, Джонсон выбивает тарелку из рук Бартоломью. Мальчик вскрикивает и съеживается, когда Джонсон грубо хватает его за руки и заламывает их за спину. Боль искажает лицо Бартоломью. Джонсон толкает его вперед, к Пулу.

Словно хочет прикрыться ребенком, как щитом. Или принести его в жертву.

Эндрю заставляет себя рассмотреть лицо Бартоломью, почувствовать его боль и эмоции как свои собственные. Черные испуганные глаза ребенка широко раскрыты. Длинные растрепанные чернильно-черные волосы прилипают к мокрому от пота лицу. На губах осталась еда. Крошки, которые он уже никак не мог проглотить, прилипли к одежде и обуви, валяются на полу.

Но каким-то образом, несмотря на боль и страх, он продолжает ухмыляться.

Пул упирается кончиками пальцев в столешницу и издает протяжный вздох. Следующие слова он произносит тихо, но их слышно всем.

– Посадите его в яму.

В мгновение ока от дерзости Бартоломью не остается и следа. Твердый взгляд широко раскрытых глаз заволакивает страхом.

– Что?

Теперь настал черед Джонсона ухмыляться. Он тащит ребенка к выходу.

В объятом паникой лице Бартоломью проступает что-то нечеловеческое, невинные детские черты становятся маской животного ужаса. Он похож на зверя, который понимает, что его ведут на бойню.

– Отец! – кричит он, и Эндрю вздрагивает: так звучит сломанная юность.

В эту секунду ему очень хочется, чтобы ребенок опять стал непокорным, он надеется увидеть вызов в его глазах. Что угодно, но только не животный страх. Ему больно видеть, как все это исчезает в мгновение ока, словно дьявол похитил саму душу ребенка и поглотил ее.

– Отец, нет! Простите меня!

Но глаза Пула закрыты, точно так же, Эндрю это знает наверняка, как и его сознание закрыто для последствий и уродливости такого воспитания.

– Правила необходимо соблюдать… – говорит он, не вставая, положив подбородок на сплетенные пальцы. Его голос становится тише, он словно обращается сам к себе. – Мы выживаем благодаря правилам. Без них все мы превратились бы в заблудших овец.

– ОТЕЦ!

Мальчик брыкается и пытается вырваться. Эндрю с удивлением видит, что брат Джонсон, огромный, как бык, еле-еле удерживает худенького ребенка.

Страх придает сил, думает он. Вот какой урок я извлек сегодня.

Джонсону это надоедает, он берет мальчика в охапку и выносит прочь, словно гигантскую рыбу, выловленную из океана, – извивающуюся, бьющую хвостом, жадно хватающую ртом воздух.

– Пожалуйста, не надо! – визжит Бартоломью. Лицо у него мокрое от слез, а страх почти осязаем.

Эндрю слышит свое имя – это как удар током.

– Отец Фрэнсис, прошу вас!

Мгновение он колеблется. Начинает вставать. Возможно, все это зашло слишком далеко. Возможно, настало время…

На плечо ему опускается рука; Пул наклоняется к нему, его губы в нескольких дюймах от уха Эндрю.

– Не смейте снова пререкаться со мной при мальчиках. Вы меня поняли?

Эндрю, подавивший все мысли о бунте, просто кивает. Он тяжело садится на стул, опускает взгляд на стол.

– Да, отец.

В полной тишине все ждут, когда в обеденном зале наконец стихнут истошные крики Бартоломью о помощи, о пощаде. Какое-то время крики еще долетают, эхом отдаваясь в вестибюле, прежде чем наконец растворяются в послеполуденном свете. Голос мальчика резко обрывается за закрытыми дверьми приюта, словно его отрезали ножом.

6

– Прошу вас, брат Джонсон!

Джонсон несет мальчонку, который, ей-богу, оказался сильнее, чем кажется. Этот малец – настоящая заноза в заднице. Но Джонсон не получает удовольствия от такого рода наказаний, особенно когда дело касается совсем маленьких. Тем не менее, если не соблюдать порядок, все здесь развалилось бы много лет назад, и Джонсон остался бы без своего благодетеля и гнил бы в сырой, кишащей крысами тюремной камере.

Он сделает все, что прикажет Пул. Без вопросов, без жалоб.

На улице холодно, небо синевато-серое. Он идет по твердой неподатливой земле к заросшему сорной травой участку между амбаром и узкой грунтовой дорогой, ведущей на восток. Джонсон прекрасно понимает, что местоположение имеет стратегическое значение – Пул хотел, чтобы яма была хорошо видна из окон общей спальни. Напоминание о том, что произойдет, если нарушить дисциплину.

– Пожалуйста…

Мольбы мальчика действуют ему на нервы. Он поднимает ребенка выше, крепче сжимает худенькое тельце, которое не перестает барахтаться у него в руках.

– Ох…

Не смей плакать, щенок, или узнаешь вкус настоящей боли.

– Брат Джонсон, не делайте этого. Сейчас очень холодно, брат Джонсон. Очень холодно! Я там умру. Пожалуйста. Я умру!

В нескольких футах впереди в землю врыт широкий деревянный настил. В настил встроен подъемный люк, его отверстие достаточно велико для взрослого человека. Рядом с ним в траве лежит веревка, свернувшаяся, как змея. Сам настил сколочен из массивных дубовых досок. К люку приделана ручка из грубого железа.

Именно Джонсон почти десять лет назад подсказал Пулу эту идею, хотя и непреднамеренно. В тюрьме, из которой его вытащили, применяли похожее наказание – в виде одиночного заключения. Только вместо камеры заключенного выводили на улицу.

И хоронили.

Джонсона наказали таким образом только однажды, и одного раза было достаточно. Он лежал в сосновом ящике, закопанный на глубине трех футов, заколоченный гвоздями, и молил о пощаде. Охранники смеялись, забрасывая импровизированный гроб землей. Шутили, что у них плохая память, надеялись, что они «вспомнят, где тебя закопали» и что «воздуха еще хватит до их возвращения».

В гробу Джонсон чувствовал себя хуже некуда. Властная мать вселила в него неистребимый страх замкнутого пространства. Когда крышку гроба заколотили, его охватила жуткая, всепоглощающая паника, испепеляющий ужас разрывал его изнутри, словно лев, вырвавшийся из клетки.

Когда Джонсон рассказал Пулу об этой форме пыток, применяемой к непослушным заключенным, старый священник предложил аналогичное – хотя психологически и не столь травмирующее – наказание для детей.

За пару недель Джонсон вместе с несколькими мальчиками постарше, жившими в то время в приюте, вырыл в земле траншею размером с две могилы. Получилась яма глубиной восемь футов, длиной шесть футов и шириной четыре фута. Чтобы стены не обрушились, они как следует утрамбовали землю, стерев руки до крови. Джонсон собственноручно сколотил настил над ямой. Доски так прочно вросли в землю, что для того, чтобы их убрать, пришлось бы разрубать их топором.

Долгие годы яма выполняла свое назначение. И пока стала причиной только одной смерти. Маленький слабенький мальчик заболел после того, как целый день и ночь провел под землей. Вскоре после этого он умер. У него была такая сильная горячка, что даже в комнате, в которую его поместили на карантин, стало теплее. Сам Джонсон ненавидит эту проклятую яму и сожалеет о том дне, когда он подсказал Пулу эту идею. Оказаться запертым в темноте, под землей – это хуже смерти.

Он знает это по своему опыту.

К счастью, яма использовалась редко, превратившись в средство устрашения, как и было задумано.

Однако в последнее время наказания ямой становились все более регулярными.

Жаль, думает он и опускает Бартоломью кногам. Он так крепко сжимает узкое предплечье мальчика, что тот снова начинает скулить и вырываться. Зря старается, все почти кончено.

Джонсон опускается на колени, свободной рукой хватается за ручку люка и тянет вверх. Люк со скрипом открывается. Надо бы заменить старые петли, думает он и отпускает ручку. Дверца с грохотом ударяется о настил.

Джонсон резко встряхивает Бартоломью, пристально смотрит ему в лицо.

– Хочешь по-хорошему или по-плохому?

Бартоломью смотрит на Джонсона широко открытыми глазами, полными страха.

– Я умру, Джонсон, – бормочет он, понимая, что слова бесполезны, но он все равно не может их не произнести. – Вечером начнется снежная буря. Я умру от холода.

Джонсон крепко хватает мальчика за руки и тащит к отверстию люка.

Внизу его не ждет ничего, кроме тьмы, холода и кишащих в почве насекомых. Джонсон бросает веревку в яму, другой конец привязывает крепким узлом к одной из досок. Он наклоняется и смотрит мальчику в глаза.

– На твоем месте я бы все время провел на ногах. Это способствует кровообращению.

Пинком он ставит мальчика на колени рядом с люком.

Мальчик не двигается.

– Хватай веревку! Спускайся, черт тебя возьми!

Бартоломью качает головой.

– Прошу, сжальтесь, – плачет он. – Мне так страшно.

– Ладно, – говорит Джонсон, шумно выдыхая и не обращая внимания, как дыхание на холоде превращается в облачко пара. – Пусть будет по-плохому.

Он нагибается, хватает орущего ребенка за руку и за ногу и сбрасывает его в яму.

Мальчик визжит, словно его режут, потом затихает; его тело с глухим звуком ударяется о дно ямы восемью футами ниже.

Джонсон быстро хватает веревку и вытягивает ее наверх. Швыряет ее в траву, потом встает на скрипучий настил и приподнимает крышку люка.

Последний раз он смотрит во тьму.

Ничего не слышно, видно и того меньше.

Джонсон опускает крышку. Она захлопывается с тяжелым глухим стуком.

Он ждал криков, воплей, мольбы.

Но ничего не услышал.

– Парень? – говорит он, с отвращением замечая дрожь в голосе. – Парень!

Джонсон морщится. Плохо, если мальчишка свернул шею. Пулу это не понравится.

И вдруг, о чудо, он слышит внизу шарканье, а потом отрывистый детский плач.

– Главное, не стой на месте, – громко говорит Джонсон. – Поддерживай кровоток, и все будет в порядке.

Он ждет ответа. Не получает его и пожимает плечами.

Он плетется обратно к зданию приюта, молясь о том, чтобы прерванная трапеза ждала его.

Иначе кое-кто поплатится.

7

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Эндрю ворочается в постели. Черная завеса сна расползается и рвется, как паутина.

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Мужчина кричит. У дверей приюта. Эхо долетает по коридору до его спальни.

Кричит?

Эндрю садится в темноте, учащенно дыша. Кто-то быстрым шагом проходит мимо его двери, в щель под ней просачивается неровный свет лампы, потом исчезает.

Пул.

Эндрю нащупывает прикроватную лампу и зажигает ее. Он смотрит на часы. Половина четвертого утра. Хотя дело странное и срочное, он тем не менее находит минутку, чтобы накинуть халат поверх нижнего белья и застегнуть пряжки на ботинках.

Он на мгновение замирает у своей двери, затаив дыхание, прислушиваясь. Стук прекратился. Наверное, Пул впустил незваного гостя.

Теперь слышны голоса. Мужские голоса.

Очень нервные.

Эндрю хватает лампу с прикроватного столика и спешит к двери. Он распахивает ее и выбегает в коридор. Из вестибюля проникает свет. Два силуэта с дрожащими фонарями. Два мужских голоса. Теперь уже три. Один из говорящих – Пул.

Что происходит?

Он входит в вестибюль и видит, что большие двустворчатые входные двери стоят нараспашку. Порыв ветра обдает его холодным ночным воздухом. Там, где кожа не прикрыта одеждой, она покрывается мурашками. Крупный мужчина разговаривает с Пулом. Священник стоит в одной нижней рубашке, босыми ногами на каменном полу, холодном, как лед, в чем Эндрю сам не раз убеждался. Пул оглядывается, услышав шаги Эндрю, и снова оборачивается к мужчине, который настойчиво указывает на дверь. Указывает на что-то во тьме.

Подойдя ближе, Эндрю видит еще нескольких мужчин на улице. Они выглядят встревоженными и ждут, когда им разрешат войти.

Все они вооружены.

– Отец? – произносит Эндрю и встает рядом с Пулом.

Он говорит слишком громко, пытаясь казаться решительным, а не напуганным, хотя на самом деле ему страшно. Он не знает, что происходит. Похоже, мужчины не несут прямой угрозы, но что-то ему не нравится.

Точнее, ему очень многое не нравится.

Пул между тем не обращает на него внимания, и Эндрю улавливает обрывки разговора. «Помощь… заблудились… нет времени…»

– Отец Пул? – обращается к нему Эндрю, опять слишком громко. Ему уже не так страшно, и он полон решимости узнать, что происходит.

Оба мужчины поворачиваются к нему. Лицо у Пула напряженное и встревоженное, он погружен в свои мысли. Незнакомец чем-то очень обеспокоен, лицо у него мокрое от пота, взгляд безумный.

Эндрю сразу же узнает его.

Шериф.

Единственный крупный населенный пункт в радиусе двадцати миль от приюта – Честер, промышленный городок на северо-восточном побережье, куда священники приезжают дважды в год, чтобы обменять сельскохозяйственные запасы на другие продукты и забрать одного или двух новых сирот – тех, кто в больницах или тюремных камерах ждет своего часа, пока не будет решена их дальнейшая судьба.

Эндрю много раз имел дело с шерифом за эти годы и считает его по большей части справедливым человеком и добрым христианином. Хорошим человеком. Он никогда не обращался плохо с мальчиками, за которых отвечал, и на протяжении многих лет старался помочь найти пристанище тем, кому мог, будь то работные дома или сиротские приюты.

– Шериф Бейкер, – говорит Эндрю и протягивает ему руку.

– Отец, – отвечает шериф и крепко жмет руку Эндрю. Ладонь у него ледяная и грубая, как кора дерева. – Прошу прощения за беспокойство. Как я уже сказал отцу Пулу, нам некуда было идти.

Пул рассеянно поворачивается к Эндрю.

– Он привез раненого арестанта. Ему срочно нужна помощь.

Эндрю удивленно переводит взгляд с Пула на шерифа.

– Шериф, у нас здесь не больница. Как вам известно, лекарств у нас немного и нет медперсонала, – говорит он как можно доброжелательнее. – Уверен, в Честере…

– Он умрет до того, как мы туда доберемся, – поясняет Бейкер, нервно теребя поля шляпы, которую он снял, как только вошел. – Думаю, счет идет не на часы, а на минуты. А до города три часа езды. Следующий привал я смогу сделать только на ферме Хилла, но я сомневаюсь, что он доживет. Кроме того, у Джона нет опыта… в таких вещах.

Пул с пониманием кивает, его глаза настороженно блестят.

Эндрю чувствует, что дело не только в больном, от него что-то скрывают. Он знает, что в юности во время войны Пул был санитаром в госпитале, и слышал от него бесчисленные рассказы об ужасах, которые творятся на полях сражений, и страшных смертях. Пул не раз ассистировал на операциях тяжело раненных, но, вернувшись домой, решил стать священником, а не врачом или военным. Эндрю не знает, чем болен этот арестант, но шериф действительно в отчаянии, раз обращается за помощью к священнику, который в последний раз занимался практической медициной сорок лет назад.

Еще Эндрю почему-то кажется, что шериф имеет в виду не только врачебную помощь.

Что этот человек принес нам? – обеспокоенно думает Эндрю, но его мысли прерывает настойчивый голос Пула.

– Шериф, расскажите Эндрю все с самого начала. Мне нужно одеться.

– Отец, у нас не так много времени, – говорит шериф вслед Пулу, который удаляется по темному коридору.

Он не останавливается, а только вскидывает руку, его голос звучит глухо под высокими сводами.

– Тогда рассказывайте быстрее. От меня не будет толку, если я замерзну до смерти.

Эндрю кладет руку на плечо Бейкера, стараясь успокоить мужчину. Он только сейчас замечает, какой у того перевозбужденный вид: глаза беспокойно бегают, со лба течет пот, он сутулится, как человек, которого сейчас ударят или за которым охотятся. Эндрю старается говорить спокойно.

– Шериф, расскажите мне, что произошло. Можно в общих чертах.

Шериф вздыхает и опускает глаза. Эндрю снова замечает мужчин, стоящих за открытыми дверьми, которые хмурятся и переминаются с ноги на ногу, как напуганные дети. Они тоже встревожены, как и шериф, думает он. И что у них на лицах? Грязь или кровь?

– Мы приехали с холмов. Из леса, – начал шериф, и Эндрю стал внимательно слушать. – Неслись галопом всю дорогу, но наши лошади выдохлись и, как я уже сказал, у нас на руках умирающий.

Эндрю кивком просит шерифа продолжать.

– Поздно вечером мы отправились на поиски маленькой девочки, похищенной из дома на окраине города. – Бейкер поднимает глаза, и потрясенный Эндрю замечает в них слезы. – Отец, ей было всего три года.

Эндрю сглатывает и бросает взгляд на темный коридор, надеясь на скорое возвращение Пула. Он предпочитает пока не уточнять, почему шериф говорит о девочке в прошедшем времени.

– В общем, фермер, живущий в той стороне, прислал ко мне своего сына с сообщением. В лесу недалеко от его дома происходило что-то непонятное. Он видел мужчин, женщин… огни… слышал крики. Что-то странное. Так что мы вчетвером поехали туда…

Бейкер качает головой и переводит дух. Эндрю ждет. По его спокойному лицу и не скажешь, что у него участился пульс.

– Это было ужасно, отец. – Голос Бейкера срывается, становится жалобным. – Дьявольщина. Там… их было несколько. Они… Боже милостивый, отец… они принесли ее в жертву.

Кровь стынет у Эндрю в жилах, холодок пауком взбирается по позвонкам. Он сглатывает, думает протянуть руку, чтобы утешить шокированного рассказчика, но останавливает себя. Какая-то его часть боится, что рука тоже будет дрожать.

– Принесли в жертву? – переспрашивает он, стараясь не дать слабину. – Не просто убили?

Бейкер вытирает нос и ударяет шляпой по бедру.

– Ее раздели догола, отец. И привязали к плоскому камню. Связанную. И… – Бейкер замолкает, вздыхает и торопливо произносит: – Ее резали, Эндрю. Вырезали… какие-то символы. Дьявольские. Это сделал сам Сатана, клянусь. В общем… тот, кого мы к вам привезли… пил ее кровь.

Эндрю пытается ответить, сказать хоть что-то, что угодно, но его мысли путаются, он цепенеет, в ужасе от услышанного.

– Шериф… я…

Но шериф продолжает, словно ему необходимо рассказать историю до конца, вытолкнуть ее из памяти.

– Мы убили их всех. – Широко распахнутые глаза Бейкера, витавшие где-то далеко, теперь становятся холодными, как сталь. – Перебили ублюдков прямо на месте. Мне не пришлось отдавать приказ… дьявол, я почти не помню… мы просто открыли огонь. Никто не задумывался, не ждал сигнала. Та девочка была выпотрошена, отец. Я видел ее сердце.

Позади слышатся шаги. Эндрю оборачивается и видит спешащего к ним Пула. Хвала небесам.

За ним возникает еще один, более крупный, силуэт. Джонсон. Шериф Бейкер поворачивается и делает знак мужчинам снаружи. Они исчезают во тьме.

– Человек, которого вы привезли с собой, – спрашивает Эндрю, глядя на Пула, когда тот подходит, – о котором вы говорили. Он выжил?

Бейкер начинает было отвечать, но замолкает, когда снаружи доносится ворчание и проклятия, достаточно громкие, чтобы их не заглушал жалобно завывающий ветер. Эндрю слышит тревожное ржание лошади, рядом другой конь фыркает и топает копытами. Внезапно трое мужчин, чьих лиц не видно, загораживают дверной проем. Эндрю поднимает лампу, и его глаза ошарашенно расширяются.

Двое из них – помощники шерифа. Они вооружены, а у одного на кожаном пальто приколота тусклая серебряная звезда.

Между ними стоит третий. Арестованный.

На голову ему натянули грубый мешок из-под зерна, местами потемневший от крови или пота. Мужчина высокий и тощий. Его одежда порвана. Он без обуви, ноги почти черные.

В воздухе над ними танцуют снежинки, освещенные полной луной.

Бейкер кивает мужчинам, затем поворачивается к Эндрю, который с удивлением видит, что по грязному щетинистому лицу шерифа текут слезы.

– Это мой брат, отец. Его зовут Пол. Я пощадил младшего брата, и теперь, надеюсь, вы спасете ему жизнь. – Он умолкает, словно спорит сам с собой, потом добавляет: – Или по крайней мере его душу.

Пул, уже в сутане и с горящей лампой в руках, жестом подзывает мужчин.

– Уведите его, – приказывает он. – Быстрее! В мою комнату.

Эндрю и шериф отходят в сторону. Двое помощников шерифа затаскивают высокого мужчину внутрь. Третий помощник появляется из темноты и закрывает за собой дверь. Он выглядит робким, как провинившийся школьник. Втроем они идут за остальными.

– Я не смог убить его, – тихо говорит Бейкер, словно стыдясь. – Это же моя плоть и кровь. Но теперь я понимаю: он больше не мой брат. Вы сами убедитесь. С ним что-то произошло, отец. Что-то ужасное.

Идя по коридору, Эндрю замечает кровь, стекающую с черных босых ног арестанта; кровь оставляет волнистую линию на каменном полу, словно она – краска, а брат шерифа – кисть.

– Еще бы, – говорит Эндрю, стараясь не наступать на темную линию, исчертившую полы. – Он тяжело ранен…

Сильная рука шерифа сжимает его локоть, и Эндрю морщится от боли. Лихорадочные глаза Бейкера смотрят на него с мольбой.

– Я говорю не о плоти, отец, – шепчет он и поднимает глаза кверху, словно хочет убедиться, что ни Бог, ни Дьявол их не подслушивают. – В него что-то вселилось.

Голос Пула разрезает тьму.

– Эндрю!

– Идемте, – говорит Эндрю отчаявшемуся мужчине и ускоряет шаг. – Мы сделаем все, что в наших силах.

Эндрю проходит мимо Джонсона, который стоит в конце коридора и зажигает настенную лампу. Он поворачивается к Эндрю, у него мертвенно-бледное лицо, а тон на удивление нервный.

– Эндрю, это не опасно?

Эндрю, ошеломленный страхом великана, останавливается и всматривается в лицо Джонсона. Быть может, ему что-то известно.

– Эндрю, мне это не нравится, – говорит Джонсон дрожащим голосом и крестится.

Он не напуган… он просто в ужасе.

– Все будет хорошо, – заверяет Эндрю и продолжает путь.

Из открытой двери, ведущей в ярко освещенные покои Пула, слышатся голоса. Шериф идет впереди. Его помощники, Пол Бейкер и отец Пул уже в комнате.

На пороге Эндрю наконец формулирует вопрос, который беспокоил его все это время.

– Шериф?

Бейкер поворачивается к нему и ждет.

– Зачем мешок?

Бейкер плотно сжимает губы, но не отвечает. Он просто поворачивается и исчезает в залитых светом покоях Пула.

Из комнаты доносится резкий лающий звук. Сначала Эндрю кажется, что это громкий отрывистый лай собаки. Но затем звук повторяется, уже ровнее и протяжнее, и он узнает, что это такое: смех.

8

Что-то не так.

Я у дверей общей спальни, прижимаюсь ухом к дереву в надежде понять, что происходит.

Еще несколько минут назад я спал, но меня разбудил стук лошадиных копыт. Нельзя сказать, что для приюта это необычный звук. Но посреди ночи?

Встревоженный, я выбрался из постели и выглянул в окно. Сначала мое внимание привлек густой снегопад – первый в этом году, предвестник будущего, – но потом я заметил внизу, возле входных дверей, какое-то движение. Нескольких мужчин верхом. Одна крупная лошадь тянула грубую повозку. Я не мог ясно разглядеть, что она везла. Но готов поклясться, что это был человек.

Когда раздались стук и крики, я подбежал к дверям и прислушался, но не осмелился их открыть. Не сейчас. Быть застигнутым вне спальни после отбоя – серьезный проступок, вот почему нам выдают судна, которыми никто из нас не любит пользоваться. Но еще меньше мы любим тех, кто ими все-таки воспользовался, потому что тогда спальню заполняет вонь. Кроме того, у меня хороший слух. И сейчас я отчетливо слышу гулкое эхо из вестибюля, разносящееся по коридору.

– Питер?

Я поворачиваюсь и вижу, что некоторые мальчики проснулись и стоят, словно призраки, в ярком лунном свете. На стенах вокруг кроватей мерцают крошечные тени – черные кружащиеся конфетти. Оптическая иллюзия снега.

Среди проснувшихся и Саймон, он встал посреди комнаты и наблюдает за мной. Дэвид сидит в кровати, еще несколько ребят ворочаются в постелях. Это Саймон произнес мое имя, и я приложил палец к губам.

– Кто-то приехал, – шепчу я. – Кажется, несколько мужчин из города. Они чем-то встревожены. Сейчас Пул с ними разговаривает.

– Может, они приехали за Джонсоном, – говорит чей-то голос из глубины комнаты.

Я не узнал, кто говорил, но думаю, что это не такая уж безумная мысль. Многие мальчики мечтают о том, чтобы Джонсон получил по заслугам. Я киваю, не зная, что еще сказать.

Саймон, кажется, теряет интерес к происходящему, подходит к одному из окон и выглядывает на улицу. Я жду, что он скажет что-то про снег, но он удивляет меня.

– Надеюсь, с Бартоломью все в порядке, – говорит он, стоя так близко к окну, что от его дыхания запотевает стекло.

От его слов мне становится стыдно. По правде говоря, я совсем забыл о нем. Уверен, что из-за переполоха священники тоже о нем забыли. Хотя вряд ли это что-то изменило бы. В конце концов, это часть наказания в яме – борьба с силами природы, будь то жара или холод.

Бартоломью просто повезло меньше, чем остальным.

Настигала такая неудача и других. Помню, как Дэвид однажды провел ночь в яме в разгар суровой зимы. Джонсону пришлось откапывать люк от двухфутового сугроба, чтобы вытащить его. Позже Дэвид смеясь сказал, что под слоем снега ему под землей было теплее, чем в нашей спальне. Но на следующее утро я увидел почерневшие ногти у него на ногах, услышал, как он плакал в ванной, думая, что он там один.

Конечно, я ничего не сказал, только похвалил его силу и выносливость. Они уже отняли у него детство, я не мог позволить им отнять и его гордость.

– Уверен, с ним все хорошо, – говорю я в надежде, что моих сомнений никто не заметит. В надежде, что так оно и есть.

– В чем дело? – Дэвид уже полностью проснулся, ноги на полу, глаза насторожены.

Я качаю головой и даю им знак замолчать, чтобы мне было лучше слышно. Голоса теперь доносятся из вестибюля; слова становятся громче, звук нарастает, затем затихает до неясного бормотания.

Дэвид приближается ко мне, прикладывая ухо ко второй створке.

– Похоже, они идут в часовню или в комнаты священников.

Тяжелые торопливые шаги затихают. Через мгновение не слышно ничего, кроме тишины.

Еще несколько мальчиков вылезают из своих кроватей и перешептываются, взволнованные тем, что происходит что-то необычное. Байрон опускается на колени рядом, он выглядит взволнованным, наслаждаясь происходящим. Другие ребята тоже придвинулись поближе, сидят, скрестив ноги или опасливо приподнимаясь на коленях, словно хотят услышать от меня очередную историю. Некоторые встали и бродят по комнате, как лунатики, озадаченные тем, как выглядит их мир ночью. Кто-то выглядывает в окно, с благоговением рассматривая падающий снег. Удивительно, но больше половины мальчиков по-прежнему спят и видят сны, не подозревая о ночных треволнениях.

– Я не… – начинает Дэвид и умолкает.

Он морщит лоб, в глазах у него появляется страх.

– Что? – спрашиваю я.

И тут я тоже слышу.

Еще один мальчик позади меня, должно быть, тоже это слышит. Он стонет в отчаянии, как будто вот-вот расплачется. Мне кажется, и я сейчас зареву.

Но я встречаюсь глазами с Дэвидом. Мы оба вслушиваемся в этот новый звук, который разносится по приюту, наполняя воздух, словно дым.

Кто-то смеется.

Но это не веселый смех. Очень необычный смех, настроение он точно не поднимет. От него кровь стынет в жилах. Истерический смех, нутряной, лающий. Так смеется сумасшедший, теряющий остатки рассудка.

Дэвид тянет за железную ручку, приоткрывая дверь на несколько дюймов.

– Что ты делаешь? – шепчу я.

– Не могу разобрать… – произносит он и прислушивается.

Мы оба слушаем. Сквозь приоткрытую дверь звук кажется гораздо громче, и я наконец понимаю, что он пытается расслышать.

– Этот смех… – говорит он, и я уже знаю, о чем он хочет спросить, потому что сам задаюсь тем же вопросом. Он сосредоточено закрывает глаза. – Он точно человеческий?

Он распахивает глаза, полные страха.

Я качаю головой. Интересно, я выгляжу таким же испуганным? По затылку словно пробегают ледяные пальцы, волосы становятся дыбом.

– Не знаю, – отвечаю я.

9

Эндрю входит в спальню Пула – самую большую из всех комнат священников – и чуть не отшатывается от ужаса.

Я очутился в аду.

Он не может отделаться от этой непрошенной мысли. Зажжены несколько ламп, включая два настенных бра, и комнату заливает оранжевое сияние танцующего огня, как будто это заполненное людьми пространство отделено от мира и погружено в горящее озеро. Пол Бейкер лежит плашмя на узкой кровати Пула. Помощники шерифа сняли веревки с его рук и ног и снова привязывают их – к его запястьям и лодыжкам, туго стягивая конечности и фиксируя мужчину к заостренным стойкам кровати.

Связанный человек не сопротивляется, а просто продолжает смеяться – тяжелым, глубоким горловым смехом, гортанным и звучным, который доносится из-под грязного мешка, закрывающего его лицо. Эндрю интересно, хочет ли он этим показать всем, что не боится; или, возможно, заявляет, что он главный в этой драме, он единственный автор этой жуткой пьесы, разыгрываемой на глазах Эндрю.

Как только узлы затянуты, потрясенный Пул, не теряющий однако решительности, замечает Эндрю и указывает на дверь.

– Идите в часовню. Принесите «Римский обряд» и святой воды. Наберете в мой флакон, если сможете найти, в противном случае возьмите чашу и наполните ее до краев.

– Отец Пул…

– Идите! Этот человек болен, и дело не только в телесных ранах, – говорит Пул и поворачивается к шерифу. – Снимите мешок.

– Отец, он уже укусил одного из нас. Не думаю, что это хорошая идея.

Пул ждет с каменным лицом.

– Мешок.

Эндрю останавливается в дверях, любопытство берет верх. Я должен увидеть его лицо, думает он, наблюдая, как шериф Бейкер берется за край грязного мешка.

Бейкер застывает в нерешительности. Ему страшно.

Смех замолкает.

В комнате воцаряется тишина.

– Давайте, – говорит Пул.

Одним быстрым рывком Бейкер срывает мешок с головы брата и отбрасывает его в сторону.

Мешок, на который никто не обращает внимания, падает в угол и застывает в тени под деревянным стулом.

Глаза всех присутствующих, включая Эндрю, прикованы к лицу Пола Бейкера.

Эндрю невольно вскрикивает.

Кошмарное зрелище.

Это не человек. Внезапное понимание того, что он видит, ошеломило его. Никогда прежде он не был так уверен в чем-то, как сейчас. Это демон.

Бледная кожа Пола Бейкера покрыта глубокими морщинами, как у сушеного фрукта, и окрашена в неестественно темный, пепельно-серый цвет. Глаза желтушные, дикие и свирепые, словно у шакала. Уродливый плешивый череп покрывают, словно пятна, клочья светлых волос, жестких и ломких. Зубы гнилые и черные – и Пол Бейкер полностью обнажает их, растягивая бледные, похожие на червей губы в злобной гримасе. Дьявольская ухмылка. Зрачки желтых мутных глаз – черные и бесформенные, как капли чернил на мокром пергаменте. Глаза мечутся между братом и другими помощниками шерифа. Затем останавливаются на Пуле.

Ухмылка исчезает, глаза смотрят умоляюще, но без капли искренности, и кажется, что он издевается.

– Отец, – хрипит он, его тихий, измученный голос наполняет комнату. – Ты спасешь меня?

Едва Пул начинает отвечать, как этот мерзкий тип откидывает голову назад, обнажая костлявую глотку, и кричит с такой силой, что помощник шерифа затыкает уши. Его позвоночник выгибается, и Эндрю слышит, как его кости отбивают чечетку. Стойки кровати натужно скрипят.

Пул поворачивается, сверкая глазами.

– Эндрю! – кричит он. – Идите же, черт вас побери!

Дэвид первым выскальзывает в коридор.

Услышав крик, они с Питером переглянулись и молча согласились, что будут делать дальше. Питер повернулся к другим проснувшимся мальчикам и велел им оставаться на месте.

И вот, пройдя половину темного коридора, они слышат громкие голоса. И звуки борьбы? Раздается треск, и какой-то человек кричит от боли. Дэвид вспотел от страха, но ему легче от того, что Питер рядом. Он часто насмехается над Питером, поддевает его, мол, у него на лбу написано, что он ходит в любимчиках, но правда в том, что Дэвид уважает Питера, даже если тот ему не так уж сильно нравится. Наверное, такое чувство можно испытывать к родному брату. Когда тебе противно находиться в одной комнате с парнем больше десяти минут, но, если бы дело дошло до драки, ты бы отдал за него жизнь.

Они приближаются к лестнице, и Питер дергает его за рукав.

– Пригнись, – шепчет он, и Дэвид кивает.

Когда они доберутся до перил, их будет легко заметить из вестибюля.

Бок о бок они пробираются на балкон и замирают возле дубовых опор, похожих на прутья тюремной решетки, отбрасывающих слабые косые тени в тусклом свете луны, который льется сквозь одинокое круглое окно вестибюля. Они осторожно выглядывают вниз в надежде увидеть, чем вызвана эта необычная ночная суматоха.

Вестибюль плохо освещен. Все плавает в полутьме. Из коридора, ведущего в комнаты священников, сочится и расползается по полу оранжевый свет, похожий на пролитую краску. Оттуда же доносится множество голосов, и Дэвид предполагает, что тот, кто смеялся, а затем кричал, находится где-то там, дальше по коридору.

– Смотри, – шепчет Питер.

Дэвид наклоняется вперед и видит, как открывается дверь часовни. Из нее поспешно выходит темная фигура, входит в столп оранжевого света и исчезает в коридоре.

– Эндрю, – бормочет Питер, и Дэвид кивает.

– Что думаешь? – тихо спрашивает Дэвид.

Питер открывает рот, но не успевает ответить, как еще один крик сотрясает воздух.

Этот крик звучит совсем по-другому. От него у Дэвида сводит живот. И он понимает, что кричит какой-то другой человек.

10

– Успокойся!

Эндрю возвращается в комнату и видит связанного мужчину, извивающегося на кровати, как разъяренный угорь. Нечеловеческие страдания заставляют его ненормально широко разевать рот, так широко, что Эндрю видно: у него почернели не только зубы, но и язык и все ворту.

Словно он выпил чернила.

Пул разрывает рубашку на окровавленном теле. Матрас уже пропитан кровью. Красные щупальца сползают на пол, словно плющ.

– Держите его! – кричит Пул, и два помощника шерифа хватают Пола Бейкера за руки, стараясь держаться подальше от его щелкающих челюстей. Он неустанно смеется, плачет или причитает, подчиняясь кипящей внутри него тьме.

Эндрю подбегает и встает позади Пула, кладя хирургический набор, книгу и флакон со святой водой на комод.

– Отец, как я могу помочь?

– Передайте мне ножницы. Большие.

Эндрю открывает футляр, видит аккуратно разложенный набор инструментов для полевой хирургии и достает из кожаной петли ножницы размером с ладонь.

– Держите!

Пул хватает ножницы и начинает срезать рубашку с бьющегося в конвульсиях тела Бейкера.

– Держите его крепче, прошу вас! Я не хочу его поранить.

Шериф Бейкер наваливается на тощие ноги брата; Пул продолжает резать.

Эндрю заглядывает через плечо Пула, видит плоть без кожи и отшатывается.

– О боже, – с отвращением говорит он и зажимает рот рукой.

Грудь мужчины разодрана, под скользкой от крови кожей виднеется красное мясо и белые ребра. Оставшаяся на туловище кожа, от шеи до пояса, покрыта символами. Оккультными и богохульными. Некоторые из них кажутся грубо вытатуированными, другие словно выжжены раскаленным клеймом.

– Что с ним произошло? – потрясенный характером ран Пул спрашивает у шерифа.

Шериф отпускает брата и смотрит на его перекошенное серое лицо с такой глубокой болью, что у Эндрю разрывается сердце.

– Он бежал ко мне, что-то кричал, весь в крови… Я наставил на него ружье, приказал остановиться. Он выхватил нож и продолжил бежать на меня. Я выстрелил. – Шериф вытирает пот и слезы с лица и переводит дух. – Сначала я подумал, что промахнулся. Он даже не замедлился. Потом я увидел кровь, и мои люди начали палить по остальным, валить их одного за другим. Я не хотел видеть, как умирает мой брат, поэтому сбил его с ног, прижал к земле. Я понятия не имел, что он так серьезно ранен, пока мы его не связали. Боже, отец… почему он все еще жив?

– Нам нужно извлечь пулю… – неуверенно бормочет Пул, игнорируя вопрос шерифа.

Пула перебивает голос, доносящийся с кровати. Это новый голос, отличный от того, что они слышали по прибытии шерифа. Наверное, так и звучал истинный голос Пола Бейкера, и его невинный тон холодит душу.

– Мне страшно, отец, – еле слышно произносит Пол. – Не дайте мне умереть. Мне так жаль…

Он поворачивается к брату, который делает шаг назад; его лицо посерело и блестит от пота.

– Прости меня за то, что я сделал с той девочкой, Тедди. Я не знаю, что на меня нашло… – Пол начинает плакать, но продолжает говорить сквозь сдавленные рыдания. – Прости, что я выпил ее кровь…

Он облизывает черным языком верхнюю губу, словно заново проживая воспоминание об этом. И начинает рыдать, мотая головой из стороны в сторону, глубоко и влажно всхлипывая.

Эндрю становится жалко этого несчастного грешника, и он делает шаг вперед, чтобы утешить его.

Но вдруг рыдания становятся громче… и превращаются в нечто другое – в отрывистый, жуткий смех. Он снова начинает говорить, но теперь уже глубоким, скрежещущим голосом. Нечеловеческим.

– Но она была дьявольски вкусной.

– Господи Иисусе, – шепчет один из помощников шерифа и крестится, ослабляя хватку связанного, которого держал за руку.

Пол Бейкер начинает реветь, жутко подвывая и смеясь на разные голоса глухим грудным смехом, так что Эндрю отшатывается назад. Звук наполняет комнату, отравляя все вокруг. Мужчины делают шаг назад, подальше от кровати. Вслед за своим помощником шериф тоже крестится. Эндрю поступает так же и на всякий случай начинает шептать «Аве Мария».

Пул оборачивается к Эндрю, но смотрит куда-то мимо него. Старый священник выглядит растерянным. Он в замешательстве. Он обращается к Эндрю с просьбой, но замолкает и качает головой. Оглядывается на мужчину на кровати, тот тяжело дышит, наполняя и опустошая легкие быстрыми икающими глотками. Его испещренные черными точками невидящие глаза широко раскрыты; белки, еще недавно цвета простокваши, сейчас испещрены лопнувшими сосудами и темными сгустками крови.

Он чудовище, думает Эндрю. Ему стыдно за эти мысли, за то, что позволил страху взять над собой верх, но другого слова он придумать не может. Чудовище.

– Эндрю, мне нужна… – начинает Пул, но обрывается на полуслове.

Он закрывает глаза и бормочет молитву одними губами. Спустя какое-то время, помолившись, открывает глаза. Когда он снова смотрит на Эндрю, он уже полон решимости. Готов сделать то, что должно.

– Святая вода. Да, подайте мне святую воду, – уверенно говорит он. – И откройте «Обряд». Начните читать обряд экзорцизма. Вы знаете, в какой он главе?

Эндрю механически кивает, внутренне содрогаясь.

Пул одаривает его едва заметной ободряющей улыбкой.

– Все будет хорошо, отец. Просто читайте, пожалуйста.

Эндрю снова кивает, открывает книгу, находит абзац ближе к концу и начинает читать.

– Изгоняю всяких нечистых духов, всякое дьявольское отродье, всякую силу сатанинскую…

В то время как Эндрю читает, монотонно и размеренно, Пул тоже приступает к молитве. Сначала тихо, а потом с нарастающей силой.

Он вынимает пробку из флакона со святой водой и наклоняет его над телом Пола.

11

– Какого черта вы здесь делаете?

Оба мальчика поворачиваются на голос.

Джонсон свирепо смотрит на них, стоя у подножия лестницы, его глаза кажутся темными впадинами в тусклом серебристом лунном свете, заливающем вестибюль. Его лицо – смутное пятно над воротником черной сутаны, длинные растрепанные волосы серпом разрезают призрачное лицо.

Он делает два решительных шага вверх по лестнице, и оба мальчика застывают на месте. Они попались.

Дэвид знает, как сильно Джонсон ненавидит Питера, и делает шаг вперед в надежде смягчить неминуемый удар.

– Простите нас, брат Джонсон. Мы просто… услышали, как кто-то кричит. И решили, что кому-то нужна помощь.

Джонсон тяжело вздыхает.

– Уж скорее вам стало любопытно. Любите вы сплетни разносить. Теперь слушайте. Живо возвращайтесь в спальню. Закройте двери. И уложите всех в постели. Если еще кого-то встречу, то прямиком отправлю в яму, и будете там согревать Бартоломью. Понятно?

Дэвид понимает, что это не пустые угрозы, и поспешно кивает.

– Да, конечно. Мы за этим проследим. Спасибо, брат Джонсон.

В тусклом свете кажется, что Джонсон смягчился. Наполовину развернувшись, он замирает.

– Не о чем беспокоиться. Ничего особенного… – говорит он. Его голос не такой агрессивный, как обычно.

Он это говорит нам или себе? – думает Дэвид. От этой мысли ему еще больше не дает покоя то, что происходит в спальне Пула.

Ни Дэвид, ни Питер не двигаются и не говорят ни слова, а просто стоят, застыв в ожидании. Джонсон раздраженно продолжает, как будто отвечает на вопрос.

– К нам привезли раненого, вот и все. Отец Пул пытается ему помочь. – Он поворачивается к ним, его лицо снова делается жестким. – Все. Я вам ответил. Теперь идите, пока я не поднялся и за шиворот не потащил вас в спальню.

Не произнося ни слова, Питер и Дэвид, развернувшись на пятках, быстрым шагом идут в спальню. Внутри они закрывают за собой двери и шепотом успокаивают тех, кто не спит.

– Ничего страшного…

– Всего-навсего какой-то больной…

– Ложитесь уже спать…

Когда все затихают, Дэвид лежит в своей постели с открытыми глазами и внимательно прислушивается. Он знает, что Питер тоже не спит.

Джонсон лжет.

Он поворачивается на бок и не отрываясь смотрит на очертания двустворчатой двери, на тяжелый металлический крест над ними. В животе появляется тянущее ощущение, не похожее на постоянное чувство голода. Он знает, что тот человек внизу не просто ранен.

Раненые не смеются, – думает он.

Несмотря на его беспокойство из-за ночных событий, темнота тяжелым грузом ложится на его голову. Его мысли замедляются, усталость притупляет острые грани страхов.

Наконец, не в силах бороться со сном, он уступает ночи и закрывает глаза.

Реакция на святую воду мгновенная и свирепая.

Тело Пола выгибается и дергается, снова и снова бьется о матрас. Он закатывает глаза, так что видны только белки. Темно-красная пена вытекает изо рта.

– Шериф! – кричит Пул, делая полшага назад, пропуская мужчин вперед.

Бейкер и два его помощника бросаются к Полу, хватают его за руки и ноги. Шериф кряхтит от напряжения, пытаясь удержать брата. В суматохе его шляпа летит на пол, длинные сальные волосы падают на лицо, липнут к бороде. Он с мольбой смотрит на Пула.

– Отец, прошу, помогите ему! Помогите моему брату!

Пул шипит на Эндрю:

– Продолжайте!

Что Эндрю и делает, повышая голос:

– Сотрясайтесь от страха, но не перед человеческой хрупкостью несчастных смертных, а перед образом всемогущего Бога…

Пул достает из-под рясы серебряный крест на кожаной тесемке, поднимает его над головой и подносит близко к лицу Пола.

– Как тебя зовут, демон? Скажи нам свое имя!

Раздается громкий щелчок.

Эндрю перестает читать. В комнате на мгновение воцаряется тишина, как будто время остановилось; на долю секунды она превращается в чистилище.

Пол высвободил руку и сжимает в ней выломанную стойку кровати.

Это невозможно, думает Эндрю.

Пул кричит, предостерегая:

– Шериф!

Время возобновляет свой ход, кажется, с удвоенной скоростью. Безумный спектакль продолжается ужасающе стремительно, неудержимо, словно время – огромная катушка ниток, катящаяся вниз по склону.

Зарычав, Пол вонзает заостренный кусок дерева, как меч, в шею ближайшего к нему помощника шерифа. Острие глубоко вонзается в плоть, крик мужчины с перерубленным горлом обрывается. Рыча, как бешеный пес, Пол выдергивает импровизированное оружие из своей жертвы. Кровь фонтаном хлещет из раны, помощник шерифа отшатывается, колени у него подгибаются, и он падает на пол.

Пол свирепо пинается босой почерневшей ногой и с треском выламывает еще одну стойку. Он замахивается окровавленным куском дерева на шерифа, тот отскакивает, уклоняясь от удара. Эндрю видит, как другой помощник шерифа вытаскивает пистолет из кобуры. Пол снова бьет ногой, теперь уже по стойке, к которой привязана его вторая нога; все его тело корежит судорогами и сотрясает мелкой дрожью – нечеловеческие движения невероятной силы. Стойка не поддается, но веревка лопается, освобождая его ноги. В мгновение ока он переворачивается на колени, хватается обеими руками за последнюю стойку и без особых усилий выламывает ее из каркаса кровати, словно переламывает пополам сухую ветку. Деревяшка проскальзывает сквозь затянутый петлей узел и со стуком падает на пол. Пол медленно поднимается. Его взгляд блуждает по сторонам.

Помощник шерифа застыл в луже крови, растекающейся под ним по полу, а Пол на кровати встает во весь рост. Ужасное зрелище. Его обнаженный торс, израненное окровавленное тело, покрытое вытатуированными символами; серое морщинистое лицо; глубоко посаженные слезящиеся глаза. Он высокий и худой – головой почти достает до низкого потолка, – но сильный. Тугие мышцы играют под кожей, словно змеи.

Несколько тяжелых ударов сердца все молча смотрят, как он изучает комнату.

На миг он встречается глазами с Эндрю, и тот вздрагивает от его взгляда. В ужасе он отступает назад, прижимается к стене. Бесполезный молитвенник выскальзывает из руки и падает на пол.

Взгляд Пола перемещается на Пула, который все еще высоко поднимает свой маленький серебряный крестик. Он бормочет молитву. Пол смотрит на священника с высоты своего роста и ухмыляется, обнажая почерневшие зубы.

– Не счесть имен моих, отец, – говорит Пол глубоким и звучным голосом, словно целый хор голосов слился в унисон.

Он спускается с кровати и идет к Пулу, который делает шаг назад. Пол на голову выше старого священника и буквально нависает над ним. Когда он начинает двигаться, его изодранный торс кровоточит сильнее, кровь ручейками стекает по груди, капает на босые ступни, пачкает пол. Веревки свисают с запястий, извиваются змеями на лодыжках. Он так и держит окровавленный деревянный кол. Пена покрывает его небритый подбородок, слюна ниточкой свисает с нижней губы. Он похож на лежалый труп с выпученными глазами. Он слегка наклоняется, смотрит Пулу в глаза и шепчет:

– Ибо нас много.

Эндрю улавливает движение слева от себя. Шериф Бейкер, чернее тучи, неторопливо обходит кровать. Он поднимает пистолет, прижимает его к костлявой скуле брата, чуть ниже виска, и нажимает на спусковой крючок.

Оглушительный грохот выстрела заполняет маленькую комнату. Эндрю кричит и затыкает уши. Из головы Пола вырываются брызги, орошая стену. Он отлетает назад и мешком заваливается на кровать. Как сломанная кукла. С губ слетает ноющий звук, протяжный полустон, полусвист уходящей жизни.

Эндрю отлипает от стены и кладет руку на плечо Пула.

– Вы в порядке?

Пул кивает, и они вдвоем подходят к кровати и рассматривают то, что осталось от Пола Бейкера.

– Мы должны помолиться о его душе, – устало говорит Пул.

Эндрю ничего не отвечает. Он не может отвести взгляда от пропитанной кровью кровати, на которой лежит умирающий.

Он мрачно наблюдает, как голова Пола Бейкера дергается в последний раз, черный язык вываливается изо рта, а тело замирает.

12

Я слышу выстрел и сначала думаю, что это мой повторяющийся ночной кошмар. Воспоминание об отце. Но, сев в постели, я понимаю, что дело не в этом. Мальчики начинают просыпаться, перешептываться с соседями.

Я думаю, не встать ли снова, чтобы выяснить, что произошло. Но я помню предупреждение Джонсона. Поэтому просто лежу в кровати, борясь со своими мыслями, не зная, что делать… А что, если нам грозит опасность? Мне нужно защитить остальных. Если у тех людей было оружие…

Мои мысли прерывает грохот. Двери спальни распахиваются с такой силой, что ударяются о стены. Кто-то из мальчиков вскрикивает, перебудив всех, или мне так кажется. Я вскакиваю с кровати, готовясь встретить то, что надвигается на нас из темноты с такой мощью и таким гневом.

Но ничего нет.

Никого нет.

За открытыми дверьми лишь темный пустой коридор. Кажется, это длится бесконечно: потусторонний коридор, заканчивающийся забвением.

Я поворачиваюсь и замечаю, что Дэвид тоже стоит и, как и я, оцепенело смотрит на распахнутые двери, на пустой коридор. Я пытаюсь придумать, что сказать, но не могу сформулировать мысль, не могу найти никакого объяснения.

Я понятия не имею, что произошло.

Только сейчас я замечаю, что меня бьет нервная дрожь.

Едва я успеваю это осознать, как тяжелый железный крест над дверьми – тот самый, на который я смотрел утром, днем и ночью последние десять лет своей жизни, – срывается со стены и с грохотом падает на пол, словно разбитый колокол.

Ошеломленный, я оборачиваюсь и вижу, что многие другие мальчики тоже выбрались из своих постелей и смотрят на крест. Кто-то плачет. Кто-то стонет во сне, как будто борется с собственным кошмаром.

Несколько минут никто не двигается. Воцаряется тишина.

На дворе сильный снегопад.

Я замечаю Саймона, посеребренный контур его фигуры. Он стоит спиной ко мне, глядя в большое окно между нашими кроватями, обрамленное черным небом, с которого сыплются хлопья снега.

Мне хочется спросить, как он, но я не решаюсь.

Ночь словно загипнотизировала его.

13

Я просыпаюсь.

Комната наполнена сияющим дневным светом.

Примерно половина мальчиков уже проснулась, некоторые даже одеты, что странно. Я не слышал, чтобы Пул давал утренний звонок, и, похоже, остальные тоже не слышали.

Я смотрю на часы на прикроватной тумбочке. Мой полусонный мозг не сразу понимает, что я вижу. На часах чуть больше половины седьмого, и я начинаю вспоминать прошлую ночь. Первая мысль, что это просто сон. Или все-таки все было на самом деле?

Крики мужчин? Выстрел?

Мы с Дэвидом правда прокрались в вестибюль? Все это как-то… смутно.

И двери. И крест.

Я сажусь и смотрю на двери. Они закрыты.

Крест прислонен к стене. Теперь я вспомнил. Именно там я его поставил, когда наконец набрался смелости встать с кровати и закрыть двери, отгородив спальню от всего, что происходилов остальной части здания. Покончив с этим, я обошел несколько кроватей, пытаясь утешить малышей. Бедный Майкл был сам не свой. Громко рыдал. Снова и снова звал свою умершую мать. Неразлучные Финнеган и Джонатан прятались под кроватью. Дэвиду потребовалось почти десять минут, чтобы уговорить их вылезти оттуда и вернуться в постели.

Удивительно, но несколько мальчиков даже не пошевелились.

Они так и проспали всю ночь. Я им завидовал тогда. Но еще сильнее я завидую им сейчас, когда мои глаза слипаются, а мозг пульсирует.

Я сажусь в постели и оглядываю спальню. Дэвид все еще спит, и я решаю его не будить. Саймон тоже еще не встал, но я вижу, что он не спит.

Он лежит с открытыми глазами.

И смотрит прямо на меня.

– Саймон, ты в порядке? – спрашиваю я и тру глаза.

Он не отвечает, но продолжает внимательно на меня смотреть. Он натянул одеяло до носа, я понимаю, что это странно, но мне кажется, что он улыбается.

– Ты знаешь, который сейчас час? – спрашиваю я. – Нам пора вставать. Мой будильник…

Он не отвечает, но (к счастью) закрывает глаза, давая таким образом понять, что наш разговор окончен. Интересно, почему никто не пришел нас разбудить? Сегодня мы снова должны работать в поле, собирая урожай из мерзлой земли, пока не выпал снег…

Снег.

Я выпрыгиваю из постели, встаю на холодный пол и выглядываю в окно. Небо похоже на белый лист, солнце тусклое, как слепой глаз. Я подхожу ближе к окну, смотрю вниз, и у меня перехватывает дыхание.

Двор белый от снега. Толщина покрова минимум несколько дюймов, может, больше.

Мое внимание привлекает крупная фигура брата Джонсона в черном плаще – черный провал на белом фоне. Он пробирается между амбаром и узкой дорогой, и я понимаю, что он собирается вытащить Бартоломью из ямы. Интересно, жив ли еще этот мальчик.

Боковым зрением я замечаю какое-то движение и слышу доносимые ветром голоса. Я прижимаюсь лбом к холодному, мокрому стеклу и смотрю налево. То, что я там вижу, объясняет, почему нас никто не разбудил. Скорее всего, священники надеялись, что мы проспим все утро.

Потому что дети не должны этого видеть.

Пул, Эндрю и отец Уайт стоят возле нашего кладбища, которое представляет собой небольшой участок огороженной земли, усеянный крестами, заостренные концы которых воткнуты в землю рядом с головами мертвых мальчиков. Насколько мне известно, по крайней мере один священник покоится в земле вместе с сиротами, человек по имени Гидеон, который умер в тот год, когда я приехал. Он скончался от вируса гриппа, который также унес жизни нескольких детей.

Рядом со священниками стоят еще трое мужчин, видимо, наши ночные гости. Возле дороги остановилась повозка, запряженная лошадьми. Еще три лошади привязаны к воротам рядом. Они топчутся по снегу, превращая его в грязь.

На земле у ног мужчин, завернутые с головы до ног в коричневую мешковину, лежат два тела. Не понятно, собираются ли мужчины похоронить их или увезти с собой. Наверное, одно из тел – тот больной, о котором говорил Джонсон. Кто второй, непонятно.

Я пытаюсь вспомнить звуки ночной суматохи: ужасный смех, крики, громкие голоса… выстрел.

Кого-то убили? Я решаю выведать все у Эндрю, как только представится возможность.

– Что там происходит?

Я оборачиваюсь на голос. Дэвид проснулся и стоит слева, с другой стороны моей кровати, глядя в окно. Взгляд его устремлен на кладбище. Наверное, он видит то же самое, что и я, но мне нечего ему сказать.

– Эй! – раздается другой голос справа. – Это Бартоломью!

Взволнованные мальчики один за другим подходят к окну, становясь по правую руку от меня, и не отрываясь смотрят на улицу. Все больше ребят покидает кровати и проталкивается к окну, отвлекая меня от происходящего на кладбище.

Переключившись на всех этих незнакомых мужчин и мертвые тела, я совершенно забыл о том, что Джонсон шел за Бартоломью. И когда я смотрю в ту сторону, я понимаю, почему все так взволнованы.

Бартоломью стоит в снегу неподвижно, словно статуя. Зияющая пасть люка за его спиной все еще открыта, Джонсон готовится опустить крышку на место. Я внимательно присматриваюсь к худенькому мальчику, беззаботно идущему по снежному покрову к приюту. Джонсон, удивленный тем, что так отстал, догоняет его, и они идут нога в ногу. Он о чем-то спрашивает Бартоломью, но тот не отвечает.

Они подходят ближе, и Бартоломью смотрит на окна нашей спальни.

Я пытаюсь представить, что он видит: бледные лица за запотевшими стеклами, руки, прижатые к окну, взгляды, провожающие его, пока он возвращается к нам, к теплу и комфорту. К реальности.

Меня снова толкают, но я не двигаюсь с места. Что-то в том, что я вижу, кажется мне странным, но я не могу понять, что именно. Я провожу рукавом по стеклу, протирая запотевшие от пара окна.

Бартоломью совсем близко, почти под нами. Он все еще смотрит вверх, и на мгновение мне кажется, что он не просто разглядывает окна, а смотрит прямо на меня. Я не могу избавиться от ощущения, что он ловит мой взгляд.

И тут я понимаю, что с ним не так: я никогда не видел, чтобы мальчик, проведший длинную холодную ночь в яме, так себя вел.

Он улыбается.

14

Эндрю с сонной отрешенностью наблюдает за шерифом и Пулом.

Он измучен, эмоционально и физически растоптан и все еще не может поверить в реальность событий, свидетелем которых был всего несколько часов назад.

Помощник шерифа, чью шею Пол Бейкер проткнул кроватной стойкой, был мертв. Пол Бейкер тоже был мертв. Шериф и два его помощника извинились перед отцом Пулом и Эндрю за то, что заставили их пережить такой ужас. Было очевидно, что они понятия не имели, с чем столкнулись.

Эндрю убежден, что Пол Бейкер был одержим. Конечно, в это сложно поверить, но он не раз слышал о подобных случаях. Демоны живут среди людей, как напоминание о битве, которая велась еще до появления человека. Эта война свирепствует и сейчас. По мнению Эндрю, не было никакого рационального объяснения, почему брат шерифа не умер и у него не остановилось дыхание, несмотря на все раны, да еще и проявил такую нечеловеческую силу. Его странные голосовые вибрации и его неистовую, болезненную реакцию на молитву Пула и окропление святой водой можно объяснить только одержимостью.

Сейчас, при свете раннего утра, обсуждаются похороны. Шериф Бейкер хочет, чтобы тело его брата было похоронено на приютском кладбище. А труп помощника отвезут в Честер, к его семье.

– Кроме меня, его некому оплакивать, – говорит Бейкер, кивая в сторону кладбища. – Пусть лучше его похоронят здесь, рядом со святым местом. Может, тогда его душа обретет покой.

В конце концов Пул соглашается, хотя и неохотно.

Тем временем Эндрю все больше беспокоится о детях. Утро уже позднее, и они вот-вот проснутся и будут ждать, чтобы им рассказали, чем они займутся сегодня, и накормили скудным завтраком.

Но на то, чтобы навести порядок, ушел не один час. Джонсон разбудил всех работников кухни, и хотя они были в ужасе от увиденного, но отмыли стены и полы от крови. Джонсон и Эндрю помогли им завернуть тела и вынести их наружу. Матрас и постельное белье Пула выбросили за стенами приюта вместе с другим мусором, предназначенным для сжигания, и заменили матрасом из свободной комнаты для гостей.

Но каркас кровати со сломанными стойками остался на месте.

Пул настоял на этом.

– Пусть он послужит напоминанием о работе, которую мы обязаны выполнять в этом мире, – сказал он. – Напоминанием о силе зла, с которым мы боремся.

Когда Пул соглашается похоронить несчастного на приютском кладбище, Эндрю с трудом сдерживает дрожь. Он не хочет вспоминать о ночной битве, об изуродованном теле бедняги, о том, как его устами говорили скрытые голоса, о печати чистого зла на его разъяренном лице, о налитых кровью глазах.

Тем не менее Пул принял решение, и ему остается лишь повиноваться.

Двое помощников шерифа переносят убитого коллегу на повозку, осторожно укладывают его туда, где недавно лежал связанный брат шерифа с мешком на голове. Когда шериф Бейкер отворачивается, Эндрю видит, как один из мужчин плюет на труп Пола Бейкера.

И Эндрю не осуждает его за это.

Шериф Бейкер пожимает Пулу руку, глядя на Эндрю, приподнимает свою видавшую виды широкополую шляпу и отдает распоряжения подчиненным.

Наконец всадники и фургон трогаются в путь, лошадь погибшего помощника шерифа семенит за ними. Тело Пола Бейкера лежит на земле – там, где они его оставили. Прощальный подарок после их ночного визита.

– Я скажу Джонсону, пусть возьмет Стюарта из кухни и вместе пусть похоронят Бейкера сегодня утром. Незачем детям видеть труп, – устало произносит Пул, измождение глубоко отпечаталось на его лице. – Это все ужасно.

Они с Эндрю смотрят вслед шерифу и его людям. Повозка трясется по заснеженной дороге, а на ней трясется и покачивается завернутое тело.

– Нам подготовить детей, отец?

Эндрю не знает, как пройдет этот день. Все кажется странным, и, хотя он слишком устал, чтобы разобраться в сути того, что произошло ночью, он чувствует, что важно оградить детей от всего этого.

– Нет, – отвечает Пул, не сводя глаз с горизонта. Бейкер и его люди превратились в крошечные точки, поднимающиеся по пологому склону. – Думаю нам всем нужен день на восстановление, включая детей.

Эндрю вопросительно смотрит на него, и Пул тихо усмехается.

– Я работаю здесь лет на двадцать дольше, чем вы, сын мой. Можете мне поверить, дети слышали многое из того, что происходило ночью. Джонсон сказал мне утром, что застал двух старших мальчиков на лестнице.

– Питера?

– Да, и Дэвида. Редко их увидишь вместе. Но оба хорошие ребята.

Эндрю кивает.

– Из Питера получится замечательный священник. Надеюсь, он останется в приюте. Он хорошо ладит с малышами.

Пул кивает, но ничего не говорит. Помолчав, он оглядывается на приют.

– Я должен отдохнуть, Эндрю. Да и вы тоже. Ночью мы с вами не сомкнули глаз, а завтра нас ждет важный день.

Переключившись с далекого горизонта на Пула, Эндрю провожает его взглядом. Он видит, как Бартоломью и Джонсон заходят в здание. Эндрю с некоторым удивлением замечает, что ночь, проведенная в яме, никак не отразилась на Бартоломью. Возможно, Пул прав. Им всем не помешает хотя бы один день отдохнуть и поразмышлять. Завтра, после мессы, он отправится на ферму Хилла за припасами, и перед поездкой ему нужно восстановить силы. Даже если он планирует отправиться туда не один.

Эндрю кричит вслед Пулу:

– Я прослежу, чтобы мальчиков накормили завтраком.

Пул машет рукой, не оглядываясь.

Эндрю поднимает взгляд на окна спальни. Мальчики прижимают лица к стеклу, многие смотрят на него. Скорее всего, они видели шерифа и его людей.

А значит, и трупы, – думает он и глубоко вздыхает.

Эндрю задумывается, как он объяснит все это Питеру. Он подавляет улыбку, представляя, как они с Дэвидом отправились ночью на разведку. Пул прав, их редко увидишь вместе, но Эндрю кажется, что между этими мальчиками существует тесная связь, о которой даже Пул не подозревает. Возможно, они и сами о ней не знают.

Молодой священник вздыхает еще раз, чувствуя, как после бессонной ночи мысли и тело сковывает усталость. Он безучастно смотрит на завернутый труп Пола Бейкера. Что-то подсказывает ему, что какая бы злая сила ни была заперта в теле Бейкера, теперь она вырвалась на свободу. Сам того не желая, он вспоминает историю об Иисусе и бесноватом, жившем среди гробниц.

Нас много.

– Имя мне – легион, – бормочет Эндрю, цитируя отрывок из Евангелия от Марка, – ибо нас много.

Марк рассказывает, как Иисус изгнал демонов из человека и переселил их в стадо свиней, которых было около двух тысяч. Обезумевшие свиньи бросились в озеро и утонули.

Эндрю смотрит на труп и размышляет об этой притче, затем задумывается, стоит ли благословить несчастного в последний раз, прежде чем его предадут земле. После недолгих раздумий он решает этого не делать. Глубоко внутри, в самых темных уголках своего разума, где заперто все зло мира, он обнаруживает новый страх. Страх, что благословение может вызвать какую-то реакцию, что проклятая плоть взбунтуется в последний раз.

Эндрю морщится и быстро идет к приюту.

У него нет никакого желания видеть, как труп возмутится своим грязным саваном.

15

Я отхожу от окна и сажусь на свою кровать, не зная, что делать дальше. Утром у нас почти никогда не бывает свободного времени, и, как и большинство мальчиков, я не знаю, чем себя занять. Я надеюсь, что на кухне готовят завтрак, даже если это просто печенье, потому что желудок у меня словно иголками набит, его то и дело пронзают острые уколы голода.

Я не замечаю Дэвида, пока он не садится ко мне на кровать. Пружины скрипят под нашим весом, я смотрю на него с удивлением. Такая фамильярность не в его стиле.

Даже странно представить, но я знаю Дэвида почти всю жизнь. Он оказался в приюте Святого Винсента примерно через год после меня, и в то время мы вдвоем были самыми младшими, оба еще не оправились от резкой перемены обстановки, от того, что нас лишили детства. Мы не подружились, как многие другие в подобных ситуациях, например Джонатан и Финнеган, наши пресловутые «близнецы» (хотя они и родились на разных континентах). Однако мы с ним как бы тяготели друг к другу: не друзья и не враги, словно спутники планеты, наблюдать которую нам было неинтересно, но на орбите которой мы тем не менее были вынуждены находиться. Прошли годы, и теперь мы самые старшие в приюте. Те, кто был старше нас, стали подмастерьями или ушли в армию. Многие умерли. И минимум один сбежал.

То, что я самый старший (мы оба на два года старше любого из нынешних сирот), всегда давило на меня грузом дополнительной ответственности, которую мое обучение на священника только усилило. Я никогда не думал, что Дэвид чувствовал то же самое. Теперь мне кажется, что я был неправ.

– Странно, правда? – тихо спрашивает он.

Я смотрю на него, не понимая, о чем он. Он кивает на северный угол спальни, и я смотрю туда.

Большинство мальчиков уже проснулось. Когда все так возбуждены, спать невозможно. Многие сидят на кроватях, словно не знают, что делать, пока им не скажут. Некоторые обулись, накинули пальто и поспешили в уборную на улице.

Однако Дэвид имеет в виду кое-что другое.

Чему у меня нет объяснения.

В дальнем конце комнаты несколько мальчиков сидят на полу скрестив ноги, образуя неровный круг. Не самое странное зрелище, но все-таки довольно необычное.

Удивительно, что в круг сели именно эти мальчики.

Я замечаю Саймона, а также Терренса, Сэмюэла и Иону. К ним присоединилось несколько мальчиков помладше, в том числе иммигрант из Италии Фрэнки, который может похвастаться оливковой кожей, и Огюст, высокий четырнадцатилетний подросток, единственная претензия которого на индивидуальность заключается в том, что он француз (он всегда подчеркивает, что он не француз, а франко-канадец, но для детей из Пенсильвании, которые большую часть своей жизни прожили на улицах, разница невелика).

Сэмюэл и Иона – близкие друзья, они сразу подружились, как только прибыли сюда несколько лет назад. Сэмюэл невысокий, но сильный, как бык. Его родителей-фермеров ограбили и убили в собственном доме, а он, их единственный ребенок, каким-то образом избежал ужасной участи. Что касается Ионы, то он никогда не говорит о своем прошлом, но нет сомнений, что он испорчен до мозга костей. С его воскового лица не сходит ухмылка, и он часто проводит кончиком пальца по шраму, рассекающему его щеку, – напоминание о его бурном прошлом. Насколько я знаю, Сэмюэл – его единственный настоящий друг, так что нет ничего странного в том, что они сидят рядом. Но эти двое – известные задиры и часто издеваются над Саймоном и Терренсом.

Но сейчас, словно простив друг друга или забыв о прошлом, они все сидят вместе и перешептываются, как заговорщики. Как будто они внезапно стали лучшими друзьями.

Как будто у них есть общий секрет.

– С каких это пор твой питомец подружился с этими маленькими засранцами, Сэмюэлом и Ионой? Они же ненавидят Саймона.

Я просто пожимаю плечами, хотя знаю, что он прав. Тем не менее я ненавижу, когда он называет Саймона моим питомцем – прозвище, которое он придумал, когда сразу после его прибытия я взял несчастного ребенка под свое крыло. Долгие годы над ним жестоко издевались родители, и освободился он от них, только когда они умерли от гриппа – участи, которой он чудом избежал. Он был таким беспомощным, таким застенчивым, и я видел, как трудно ему было не бояться других детей, священников, собственной тени. Я подружился с ним, и со временем он стал относиться ко мне как к старшему брату.

Думаю, несмотря на его напускную черствость, Дэвида раздражает, что многие мальчики тянутся ко мне. Но это только потому, что я отношусь к ним с добротой. И чувствую ответственность за них. Можно сказать, во мне живет врожденное стремление защищать слабых. Уверен, если бы Дэвид хоть немного помогал младшим мальчикам, они бы точно так же потянулись к нему.

Из-за этого панциря, в который он спрятался, многие – как священники, так и другие мальчики – не понимают Дэвида. Они не видят в нем той доброты, которую вижу я. У него большое сердце, яркое, словно расцветшая роза, пусть и окруженное для защиты шипами. Кроме того, его безучастный вид часто вводит других в заблуждение. Большинство считает, что он не блещет ни умом, ни проницательностью. По опыту я знаю, что это не так. На самом деле он превосходит меня и в том, и в другом. Но не выставляет это напоказ, предпочитая вести себя как беззаботный тупица, потому что ни лишние обязанности, ни внимание ему не нужны.

Но в такие дни, как сегодня, я рад, что у меня есть такой проницательный друг. Мне приятно думать, что, если дело дойдет до драки, я не останусь в одиночестве.