Читать онлайн Тень на занавеске

Лекарь из Фолкстона

Рассказ миссис Батерби

Случалось ли вам, дорогой читатель, подпасть под чары? Я говорю не о «черном глазе белой лиходейки»[1] и не о любовном напитке с малиновых уст; нет – сталкивались ли вы с настоящими, доподлинными колдовскими чарами, как трактует эти слова Мэтью Хопкинс? Бывало ли так, чтобы вас всего корчило и крючило, чтобы термометр показывал ноль, а с вас потоками лился пот? Чтобы глаза ваши закатились под лоб и на виду остались одни белки? Чтобы вас вытошнило пакетиком гнутых булавок или уайтчеплских игл? Все вышеописанное – самый надежный признак одержимости, и если вам не пришлось испытать ничего подобного – считайте, что «вам выпало счастье!».

Однако же такие вещи происходили и, согласно вполне солидным свидетельствам, происходят и сейчас.

Мир, как утверждают лучшие географы, делится на Европу, Азию, Африку, Америку и Ромни-Марш. И в этой, пятой части света, если тому благоприятствует обстановка, то есть в месяцы бурного ненастья, до сих пор можно увидеть, как ведьма наколдовывает в яичной скорлупе непогоду у Дандженесс-Пойнт или проносится на метле над Димчерчским валом. Иной раз встречаешь корову, которая скачет бешеным галопом с задранным хвостом, а на рогах у нее пара поношенных штанов – верное указание на дом карги, осушившей животному вымя. Однако не припомню, чтобы в последнее время в округе обнаруживали чародеев или чародеек.

В нескольких милях от границы этой забытой богом области находится скопление домов, которое злопыхатели называют рыбацкой деревушкой, а друзья – морским курортом. Примыкающее к одному из Пяти Портов, это поселение имеет собственный муниципалитет и было сочтено достойным того, чтобы одно благородное семейство использовало его название как свой второй титул. Рим стоит на семи холмах; Фолкстон, похоже, был построен на семидесяти. Его улицы, улочки и переулки (различие между которыми скорее произвольное, чем реальное) вполне придутся по вкусу тому, кого не затрудняет постоянная ходьба вверх-вниз по лестницам; не подверженные астме жители не испытывают здесь особых неудобств, разве что свалится в каминную трубу какой-нибудь неосторожный пострел или заглянет в чердачное окошко бесцеремонный прохожий.

На восточной оконечности городка, у самого берега, лишь чуточку выше уровня прибоя, стоял в старые добрые времена ряд домов, называвшийся «Лягушатником». Впоследствии, в согласии с современным утонченным вкусом, название облагородили до «Восточной улицы», но «что значит имя?»[2] – морской прибой давно превратил все строения в сплошную ровную кучу камней.

В начале семнадцатого века жил в этих местах и, несмотря на свою довольно сомнительную репутацию, процветал некий мастер Эразм Бакторн, изготовитель снадобий; лекарственные испарения, сочившиеся из его дома, в совокупности с «застарелым запахом тухлой рыбы»[3] снаружи составляли сладостный аромат, которым была овеяна вся окрестность.

В день, с которого начинается рассказ миссис Батерби, в семь утра, перед дверью зелейщика медленно ходил туда-сюда крепко сбитый саффолкский панч, ладоней тринадцати с половиной в холке, которого вел в поводу тощий, чахлого вида парень, чья внешность вполне оправдывала разделяемое повсеместно мнение, что ему вменена в обязанность не только вся работа по хозяйству, но также испытание на себе хозяйских снадобий и на каждый поглощенный им фунт твердой пищи приходится не меньше двух тройских фунтов настоев и химикалий. Когда городские часы пробили четверть, из лаборатории вышел мастер Бакторн, бережно спрятал в кармане ключ, взобрался на вышеупомянутого массивного коба и степенно, как и полагается при подобном статусе и ремесле, двинулся по бугристым городским дорожкам. Выехав на открытую местность, он пустил коня в легкий галоп, и через полчаса с небольшим перед «конем и всадником его» возник просторный помещичий дом, красивый и основательный, со множеством фронтонов и окнами-фонарями, что свидетельствовало о хозяине как о человеке состоятельном и с положением.

– Ну как, садовник Ходж? – промолвил лекарь, не заботясь натянуть поводья: Панч догадался уже, что достиг места назначения, и остановился сам. – Ну как? Как дела у твоего господина, почтенного мастера Марша? Как он себя чувствовал? Каково ему спалось? Подействовал мой эликсир? А?

– Увы, достопочтенный сэр, неможется ему, и все тут, – отвечал собеседник. – Его высокородие встал с постели, но не спал ни часу. Жалуется, все нутро ему гложет боль. Неможется ему, что уж тут говорить.

– С добрым утром, доктор! – прервал его голос из окна, смотревшего на лужайку. – С добрым утром! Я только о вас и думаю, все глаза уже проглядел. Входите же, пирог с мясом и пивная кружка ждут вас не дождутся.

– Упаси меня бог обмануть их ожидания! – пробормотал лекарь, вручил честнейшему Ходжу поводья, спешился и проследовал за пышногрудой служанкой в столовую, куда подавали завтрак.

Во главе обильного стола сидел мастер Томас Марш из Марстон-холла, йомен, видный представитель сильного и надежного сословия, по рангу следующего непосредственно за эсквайрами (титул изначально военный) и занимавшего в наиболее богатых графствах общественное положение, которое в наши дни принадлежит сельским джентльменам. Он был одним из тех, о ком говорит пословица:

Почетное место на столе было отведено холодному филею, от величины которого француза взяла бы оторопь, пирог с дичью ничуть не уступал ему в размерах, а напротив, прикидываясь скромницей, лукаво улыбалась серебряная фляга с «забубенистым пивом» – крепким элем, способным свалить человека с ног. Буфет ломился от тяжести разнообразных подносов и кубков из чистейшего серебра, и с высоты на все это взирала неодобрительно гигантская красно-желтая оленья голова с ветвистыми рогами. Все здесь говорило о достатке и уюте – все, кроме хозяина, чьи воспаленные глаза и беспокойный взгляд недвусмысленно выдавали тяжкое расстройство – умственное или физическое. Рядом с хозяином имения сидела его супруга, годы юности которой уже миновали, но красота от этого почти не пострадала. По смугловатой коже и «черноте андалусийских глаз» в ней можно было сразу опознать иностранку; собственно, «господин и повелитель» (фиктивный титул, какой в те времена закон по-прежнему присваивал мужу) и взял ее в жены за границей. Будучи младшим отпрыском семейства, мастер Томас Марш в юности занялся торговлей. По коммерческим делам он бывал в Антверпене, Гамбурге и большей части ганзейских городов и успел заключить союз сердец с осиротевшей дочерью одного из офицеров старика Альбы, и тут пришло известие о внезапной смерти старшего и двух средних сыновей рода, что делало его наследником фамильных земель. Он женился и отвез супругу в семейное имение, где она по смерти его почтенного предшественника, чье сердце было разбито из-за потери старших детей, сделалась в конце концов госпожой Марстон-холла. Как я уже сказал, она была красива, но той красотой, которая действует более на воображение, нежели на чувства; такими женщинами скорее восхищаются, чем любят их. Горделивый изгиб губ, уверенная походка, высокая дуга бровей, величавая осанка – все это свидетельствовало о решительном, чтобы не сказать высокомерном нраве; глаза то загорались гневом, то струили нежность, выдавая чередование сильных и противоположных друг другу страстей. Когда в столовую вошел Эразм, хозяйка встала, бросила на лекаря выразительный взгляд и удалилась, оставив его наедине с пациентом.

– Ей-богу, мастер Бакторн! – воскликнул тот, когда лекарь подошел ближе. – Не хочу я больше ваших зелий; жжет и жжет, гложет и гложет; что черт в нутро вселился, что ваши лекарства – никакой разницы. Скажите же, во имя дьявола, что со мной такое творится?

Услышав обращенное к нему заклинание, врачеватель смутился и даже немного покраснел. Когда он отвечал вопросом на вопрос, голос его приметно дрожал.

– А что говорят другие ваши врачи?

– Доктор Физ кивает на ветры, доктор Фаз – на воды, а доктор Баз выбирает середину – солнечное сплетение.

– Все они не правы, – сказал Эразм Бакторн.

– Верно, я тоже так думаю, – кивнул пациент. – Все они настоящие ослы, но вы, дорогой доктор, вы из совсем другой породы. Ото всех вокруг только и слышишь, какой вы ученый, какой искусный, как сведущи в предметах самых мудреных и заповедных; правду говоря, иные на вас из-за этого косятся и доходят до того, что приписывают вам родство с самим Вельзевулом.

– Такова участь людей науки, – пробормотал знаток, – невежественный и суеверный народ вечно на нас ополчается. Но довольно о простаках – позвольте мне осмотреть вашу носоглотку.

Мастер Марш высунул язык – длинный, чистый и красный, как свекла.

– Здесь все в порядке, – промолвил лекарь. – Ваше запястье… нет, пульс ровный, ритмичный, кожа прохладная, упругая. Сэр, у вас все в норме!

– Да как же в норме, сэр аптекарь? Говорю вам, не все у меня в норме… ничего у меня не в норме. Отчего что-то гложет, как будто, меня изнутри?.. Откуда берется боль в печени?.. Отчего мне ночами нет сна… и нет покоя днем? Почему…

– Это у вас нервы, мастер Марш, – заверил доктор.

Мастер Марш нахмурился, привстал, опираясь обеими руками о ручки кресла, и отчасти гневно, отчасти удивленно повторил:

– Нервы?

– Да, нервы, – не смутившись, ответил доктор. – Все, что вас беспокоит, это ваше собственное воображение. Соблюдайте умеренность в питании, чаще бывайте на воздухе, отставьте в сторону флягу и велите подать лошадь; пусть «в седло!» станет вашим девизом. Разве вы не в цветущих летах?

– Да, – признал пациент.

– У вас есть деньги и владения?

– Есть, – радостно отозвался пациент.

– И красавица-жена?

– Да, – последовал уже не столь радостный ответ.

– Тогда взбодритесь, старина, забудьте фантазии и живите в свое удовольствие… пользуйтесь тем, что вам дала судьба, развлекайтесь и выбросьте из головы ваши придуманные хворобы.

– Но говорю же вам, доктор, они совсем не придуманные. Я потерял покой и аппетит, дублет на мне болтается – и эти жуткие боли. А жена тоже: встречусь с ней глазами – и на лбу выступает холодный пот, и я уже готов подумать… – Марш внезапно умолк, немного поразмыслил, а потом добавил, не спуская взгляда с гостя: – Не должно так быть, мастер Эразм Бакторн, непорядок это.

На лицо лекаря набежала легкая тень, но тут же рассеялась, черты смягчились, губы тронула улыбка жалости с некоторой толикой презрения.

– Такие причуды мне знакомы, мастер Марш. Вы здоровы, нужно только в это поверить. Говорю вам: займитесь охотой, стрельбой, чем-нибудь еще, чтобы развеять меланхолию, и снова почувствуете себя хорошо.

– Ладно, поступлю, как вы советуете, – задумчиво протянул Марш. – Может, и так, но… И все же я вас послушаюсь. Мастер Кобб из Брензета пишет, что готов продать по дешевке десятка три откормленных овец, и я думал послать к нему Ральфа Лукера, но попробую поехать сам. Эй, там!.. седлайте мне бурую кобылу и скажите Ральфу, пусть готовится: поедет на мерине вместе со мной.

Когда мастер Марш встал и медленно направился к двери, его лицо исказила гримаса боли. Лекарь, попрощавшись с ним, двинулся через противоположную дверь в сторону будуара прекрасной хозяйки Марстона, бормоча по пути цитату из свежеопубликованной пьесы:

О содержании беседы фолкстонского доктора с прекрасной испанкой, как уверяет миссис Батерби, ей ничего достоверно не известно. Предание, однако, об этом не умалчивает, предлагая, напротив, такое изобилие версий, что встает вопрос, какую из них выбрать. Согласно одним, лекарь, на принадлежность которого к весьма определенному разряду мы уже намекали, учил ее употреблять в дело некие вредоносные смеси, каковые настолько медленно и незаметно отнимают жизнь у своей беспечной жертвы, что у окружающих не возникает никаких подозрений. По другим рассказам, встреча сопровождалась вызовом – ни много ни мало – самого Люцифера при всем его устрашающем параде, включая рога и копыта. Сторонники этой версии ссылаются на свидетельство вышеупомянутой пышногрудой служанки, которая жаловалась, что в Холле тем вечером воняло как на спичечной фабрике. Все, однако, соглашаются в том, что переговоры, с дьявольским участием или без оного, прошли в строжайшей тайне и были очень продолжительны; что их содержание, насколько можно догадаться, не сулило ничего доброго главе семьи; что даме изрядно надоел ее супруг; что в случае, если он благодаря болезни или несчастному случаю будет устранен, мастер Эразм Бакторн, при всем своем философском настрое ума, согласился бы со словами «твои лекарства – к псам!»[5] и поменял свою лабораторию на имение Марстон со всем имуществом, включая домашний скот. Кто-то намекал, что мадам Изабел питала к нему нешуточную сердечную склонность, другие – возможно, в свете дальнейших событий – предпочитали думать, что мадам просто использовала лекаря в своих целях и тем, кто мог бы вставить ему палки в колеса, был некий Хосе, долговязый юнец с горящими глазами и горбатым носом, выходец с родины мадам, и что ученый муж, при всей своей мудрости, очень рисковал остаться в дураках.

Мастер Хосе был юноша весьма привлекательный на вид. Служба его заключалась в том, что он состоял при даме пажом; должность эта долгие годы была забыта, но недавно ее возродили, и теперь там и сям по лестницам и будуарам шныряли проворные неоперившиеся птенцы, обычно в плотно облегавшей фигуру одежде, украшенной снизу широкой полосой малинового или серебряного кружева, а сверху – тем, что первейший остроумец наших дней описал как «активное высыпание пуговиц». Обязанности, с нею связанные, насколько нам известно, нигде точно не были определены. Среди них числятся, и всегда числились, следующие: надушить платок, расчесать комнатную собачку, принести при случае свернутую квадратиком любовную записочку. Упомянутый юный джентльмен, пяти футов десяти дюймов ростом, достигший в прошлом году девятнадцатилетия, по праву мог считаться переростком. Тем не менее Хосе продолжал отправлять эту должность – потому, вероятно, что ни для каких других не был пригоден. На совещание хозяйки с лекарем его не допустили, поручив нести стражу в приемной, а когда встреча подошла к концу, он сопроводил леди и ее гостя во двор, где с должным респектом придержал последнему стремя, пока тот занимал свое место на спине Панча.

Кто первый сказал: «Чем меньше кувшинчик, тем больше ушки»? Вдумчивый метафизик гончарного искусства, он мог бы добавить к ушкам еще и острые глазки, и, в отдельных случаях, неболтливые язычки. Случилось так, что один (метафорически выражаясь) представитель данного разряда гончарных изделий присутствовал как раз при встрече своей матери с мастером Эразмом Бакторном: укрытый спинкой большого кресла, он оставался неслышным и незримым свидетелем. Мы говорим о мисс Мэриан Марш, шестилетнем бесенке, румяном и смешливом, но способном под настроение вести себя тихо как мышка. В дальнем конце комнаты имелась ниша, где стоял красивый, отполированный до блеска шифоньер черного дерева, который издавна служил предметом гаданий для маленькой мисс. Но ее любопытство всегда натыкалось на отказ; несмотря на упорные уговоры, ей ни разу не разрешили взглянуть на ту тысячу и одну красивую вещицу, что там, без сомнения, хранились. Однако в тот день шифоньер оказался не заперт, и Мэриан, дрожа от нетерпения, уже готовилась сунуть туда нос, но тут ей в голову пришла естественная для ребенка мысль, что она получит больше возможностей, если затаится. Фортуна ей благоприятствовала: сжавшись в комочек, девочка видела, как мать что-то достает из ящика и протягивает лекарю. За этим последовали приглушенные переговоры; слова, как показалось ребенку, были иностранные. Будь Мэриан постарше, она, возможно, все равно ничего бы не поняла. После паузы дама, послушавшись джентльмена, вынула что-то из туалетного столика и дала ему. Сделка, в чем бы она ни состояла, по всей видимости, совершилась, предмет был бережно возвращен на прежнее место. Между участниками состоялся долгий и, судя по всему, увлекательный разговор вполголоса. Когда он окончился, миссис Марш и мастер Эразм Бакторн вместе покинули будуар. Но шифоньер! Он по-прежнему стоял незапертый, с соблазнительно приоткрытой двустворчатой дверцей и связкой ключей в замочной скважине. Шалунья тотчас забралась на стул, ящик, который недавно выдвигали, легко поддался ее усилиям, и поспешные поиски завершились находкой – самой чудесной восковой куколкой, какую можно себе вообразить. Это была первоклассная добыча, и мисс, не теряя времени, забрала ее себе. Задолго до того, как мадам вернулась в свое святилище, Мэриан, усевшись в саду под калиной, принялась со всей нежностью и заботой баюкать свою новую дочурку.

– Смотри, Сьюзен, как сильно я поцарапала руку, – пожаловалась юная леди, когда ее нашли в ее убежище и отвели полдничать.

– Да, мисс, с вами вечно что-нибудь приключится – чинить не перечинить! Лазаете по кустам, платье каждый раз в клочья. Служанка при госпоже, бедняжка, только и делает, что возится с вашими вещами, мало ей юбок мадам!

– Но платье целое, Сьюзен, и по кустам я не лазала; это все кукла; смотри, какую страшенную я из нее вынула булавку, а вот и еще одна! – И Мэриан вытащила одну из этих булавок, черную и острую, – такими в дни тупеев и помпонов пользовались наши прабабки, чтобы обезопасить свои головные украшения от наглых посягательств зефира и «легких ветерков».

– И где же вы, мисс, взяли эту «хорошенькую куколку», как вы говорите? – спросила Сьюзен, вертя в руках и внимательно разглядывая восковую фигурку.

– Мама дала, – ответила девочка.

И это была выдумка!

– Да ну… – задумчиво протянула девушка, а потом шепнула себе под нос: – Будь я проклята, если она не походит на нашего хозяина! Давайте-ка, мисс, к столу! Разве не слышите – уже бьет час!

Тем временем мастер Марш со своим слугой Ральфом шагал по извилистым тропкам, которые тогда, как и сейчас, чисто условно именовались дорогами и вели от Марстон-холла к границе Ромни-Марш. Продвигались они медленно: хотя бурая кобыла была достаточно резвой и мерин тоже легок на ходу, но дорожки, по которым в те времена ездили преимущественно тяжелые телеги, в низинах представляли собой сплошное болото, а на склонах – нагромождение камней, и одолевать это чередование пригорков и впадин было непросто.

Хозяина мучила боль, слуга ни о чем не думал; и пусть в те времена, в отличие от позднейших, более утонченных, непринужденное общение между представителями разных сословий было делом обычным, беседу заменяли случайные приглушенные стоны одного и беспечное насвистывание другого. На исходе часа они достигли лесов Акрайза и приготовились спуститься по одной из тамошних тенистых дорожек под аркой ветвей, сплетенных так тесно, что ее не проницают ни ливень, ни солнечные лучи, и тут мастера Марша скрутил внезапный и столь жестокий спазм, что он едва не свалился с лошади. С трудом спешившись, он присел на обочине. Он просидел там целых полчаса, несомненно жестоко страдая: по взмокшему лбу катился крупными каплями пот, все тело сотрясала дрожь, глаза вылезали из орбит; преданному, хотя и туповатому слуге показалось, что хозяин вот-вот умрет. Слыша его душераздирающие стоны, встревоженный Ральф не знал, на что решиться: следовало бы добраться до одной из редких в этих краях хижин и попросить о хоть какой-то помощи, но страшно было оставить хозяина одного. Но вот, так же внезапно, Марш, глубоко вздохнув, расслабился и объявил, что ему полегчало; пытка прекратилась, и он, по его собственным словам, почувствовал, что «у него словно бы вынули из сердца нож». Еще немного помедлив, он с помощью Ральфа вернулся в седло. Как он объяснил, нездоровье осталось при нем, нутро по-прежнему глодала ноющая боль, но острый приступ миновал и больше не возвращался.

Выбравшись из тенистых ущелий, хозяин и слуга прибавили скорость и наконец приблизились к берегу, оставили за спиной, по левую руку, романтический замок Солтвуд с соседним городом Хитом, проследовали дальше по старинной мостовой, пересекли древнюю римскую дорогу, иначе Уотлинг, и снова нырнули в леса, простирающиеся от Лима до Остенхангера.

Когда путники, покинув лиственную сень, выехали на равнину Олдингтон-Фрит – обширное открытое пространство, доходящее до самого «Марша», – солнце успело подняться высоко над горизонтом и люди, а также и лошади стали ощущать гнет полуденного зноя.

Именно здесь, неподалеку, в приходе при часовне, следы которой до сих пор может отыскать какой-нибудь заинтересованный любитель древностей, менее чем за сто лет до времен нашего рассказа началась история Элизабет Бартон, «святой девы из Кента», чьи шалости с «чудесами» в конечном счете уготовили ее голове незавидно высокое положение на Лондонском мосту, и хотя позднее округу выпала удача иметь пастырем человека выдающегося и просвещенного, тезку нашего мастера Эразма, но, по правде говоря, старая закваска, как думали многие, продолжала делать свое дело. За округом закрепилась дурная слава, и пусть папистские чудеса больше не будоражили воображение местных обитателей, но слухи о чарах и заклятиях, творимых не менее диковинным образом, ползли и ползли. Поговаривали, будто здешние дебри сделались излюбленным местом встреч колдунов и прочих нечестивых служителей Сатаны, и в конце концов на эти разговоры обратил внимание не кто иной, как сам мудрейший Мэтью Хопкинс, главный охотник на ведьм, назначенный британским правительством.

Бóльшая часть Фрита – или Фрайта, как произносили тогда и произносят до сих пор, – была прежде заповедником, где право свободной охоты и тому подобное принадлежало архиепископу епархии. После Реформации, однако, земли были отданы в общественное пользование, и Томас Марш с Ральфом застали на лужайке живую сцену, достаточно объяснившую те звуки, которые достигали их ушей еще раньше, в лесу, и об источнике которых можно было только гадать.

Был ярмарочный день: тут и там виднелись балаганы, палатки и прочие незамысловатые принадлежности, необходимые тем, кто явился сюда не только торговать, но и развлекать народ; разносчики с их снаряжением, лошадиные барышники, свиноторговцы, продавцы посуды и столовых приборов – все сновали среди толпы, предлагая свой товар и зазывая покупателей. С одной стороны пестрели ленты, молча взывая к галантности сельских кавалеров, с другой пускала слюнки ребятня при виде конфет с ликером и соблазнительных леденцов на палочке, изготовленных по наилучшим рецептам из «Альманаха истинной аристократки».

Для тех, кто выбрался из своего скромного жилища не столько ради покупок, сколько ради потехи, хватало различных сельских забав и состязаний. В одном углу высился, внушая атлетам ложные надежды, скользкий, блестевший от жира столб с большой головой сыра на вершине. В другом плавало в не слишком чистой воде яблоко, которое, как ни старались юные танталы, неизменно выпрыгивало у них изо рта. Еще где-то отчаянно визжала затравленная свинья, вырываясь из рук очередного сельского молодца, самонадеянно нацелившегося на ее густо намыленный хвост. Приятным отдохновением взгляду от этой суеты служили гримасы ухмылявшихся кандидатов, готовых подставить свою шею под хомут. Все вокруг забавлялись, веселились, объедались, строили куры и чинили проказы.

Не хватало девы Мэриан с ее вассалами, Робин Гуда, Скарлетта и Малютки Джона; отсутствовал Брат Тук, исчез и конь-качалка, но были исполнители моррисданса, которые под веселый трезвон колокольчиков ловко выплясывали среди прилавков, ломившихся от имбирных пряников, волчков и плеток, свистков и прочих шумных пыточных инструментов из домашнего обихода, без коих до сих пор не обходятся такого рода события. Если бы у меня был враг, не простой, а смертельный, я заманил бы его любимого сынка на ярмарку и купил ему свисток и дудочку.

На краю лужайки, где толпа была реже, стоял небольшой квадратный помост высотой примерно до подбородков зрителей, чьи взрывы хохота говорили о том, что там происходит что-то особенно занимательное. Помост был разделен на две неравные части; меньшая, огороженная занавесками из грубого холста, скрывала от глаз профанов святая святых передвижного храма Эскулапа, ибо это был именно он. Внутри, подальше от любопытных взглядов, скрывался до поры шарлатан, занятый, без сомнения, тем, что готовил и раскладывал чудесную панацею, которая должна была вскорости одарить благами здоровья восторженных зевак. Тем временем на авансцене фиглярствовал зазывала, незамысловатые выходки которого, сопровождаемые мелодичным гудением коровьего рога, имели у зрителей поразительный успех. Костюм его мало отличался от того, в каком являлся перед своей «просвещенной и почтенной публикой» покойный (увы, нам горько писать это слово!) мистер Джозеф Гримальди; главная разница заключалась в том, что верх представлял собой длинную белую блузу из домотканого полотна, украшенную карикатурным подобием рафа (он в то время стремительно выходил из моды), на сквозной застежке из крупных металлических пуговиц белого цвета; низ состоял из просторных белых штанов, тоже полотняных; непропорционально длинные рукава спускались ниже колен и хлопали, когда он сопровождал свои шутки разнообразными прыжками и кульбитами. В глазах фигляра, сверкавших на его выбеленном мелом и щедро нарумяненном лице, читались безграничная развязность и некоторое затаенное лукавство, и те же свойства сквозили в шуточках, грубость которых ничуть не отталкивала рукоплескавшую толпу.

Он произносил длинную и страстную речь, объяснявшую высокие притязания его хозяина, из которой его разинувшие рты слушатели узнали, что тот родился седьмым сыном седьмого сына, а такому человеку, как известно, от роду дан талант врачевателя; что он, не удовольствовавшись этим счастливым стечением обстоятельств, еще и много путешествовал; в поисках научных знаний не только обошел весь этот свет, но и побывал за его границами; что им изучены равно и глубины океана, и недра земли; что, кроме замечательных мазей и припарок, он изобрел прославленный бальзам Кракапаноко, который состоит из разнообразных мхов, собранных в море, на глубине в тысячи фатомов; что этот сваренный на лаве Везувия бальзам является надежнейшим средством от всех человеческих болезней и даже, как показало надлежащее испытание, способен едва ли не воскрешать мертвых.

– Подходите ближе! – продолжал зазывала. – Подходите ближе, любезные господа, и вы, любезные госпожи, подходите все. Не робейте перед величием: пусть Альдровандо выше короля и императора, но он нежнее, чем грудное молоко; для гордого он кремень, но для смиренного – мягкий воск; он не спрашивает про ваши болезни, он видит их, едва взглянув, нет – даже не глядя; он распознает ваш недуг с закрытыми глазами! Подходите, подходите ближе! Чем неизлечимей ваша хворь, тем лучше! Записывайтесь к знаменитому доктору Альдровандо, первому целителю пресвитера Иоанна, врачу далай-ламы, придворному хакиму Мустафа-Мулей-Бея!

– А позволено ли будет спросить, не знает ли твой хозяин заговора от зубной боли? – осведомился немолодой селянин, чья раздутая щека свидетельствовала о том, что вопрос он задал неспроста.

– Заговор? Да у него их тысячи, и надежней некуда! Эка невидаль, зубная боль! Я-то надеялся, что у тебя переломаны все кости или вывихнуты все суставы. Зубная боль! Пожалуйте, мой господин, шестипенсовик – за такую ерунду мы больше не берем. Сделаешь, как я скажу, и даже слово такое – челюсть – больше не вспомнишь!

Порывшись в большом кожаном кошельке, селянин извлек наконец шестипенсовик и протянул его фигляру.

– А теперь веди меня к твоему хозяину, пусть заговорит мне зуб.

– Ну нет, любезный; век себе не прощу, если ради такого пустяка побеспокою могущественного Альдровандо: хватит и моего совета, за результат я ручаюсь. Поспеши, дружище, домой, налей холодной родниковой воды, всыпь этот порошок, набери воды в рот, сядь к огню и подожди, пока она закипит!

– Чтоб тебе пусто было, жулик чертов! – вскричал одураченный селянин, но раскаты хохота со всех сторон означали, что толпе эта выходка пришлась по вкусу. Изливая свое негодование в ругательствах, он удалился, а скоморох, убедившийся, что завоевал симпатии слушателей, принялся балагурить еще развязней, а в промежутках прыгал, скакал и извлекал из своего рога нестройные звуки.

– Ближе, господа мои, подходите ближе! Здесь вы получите лекарства от всех земных зол: душевных и телесных, естественных и сверхъестественных! У вас сварливая жена? Вот вам средство, чтобы ее укротить. У вас дымит камин? Миг – и с дымом покончено!

Проявить интерес к первому средству никто публично не решился, хотя некоторые не исключали, что их соседям случалось воспользоваться чем-то подобным. Но на второй из рецептов нашлось не менее дюжины желающих. Серьезно и торжественно Пьеро собрал их даяния и вручил каждому непривычным образом свернутый и прочно запечатанный конвертик, где, как он уверил, содержалось письменное указание, которое нужно в точности выполнить, и тогда целый год не будешь вспоминать о дыме. Те, кто полюбопытствовал насчет этой тайны, узнали, что рекомендованное магическое средство состояло в рябиновой веточке, сорванной при лунном свете, но имелось и дополнительное условие: используя веточку, нельзя было разжигать в камине огонь.

Частые взрывы смеха на этом краю лужайки привлекли в конце концов внимание мастера Марша, благо он как раз проезжал мимо. Марш приостановился у сцены в ту минуту, когда неугомонный балабол, отложив в сторону свой чудовищный рог, взялся поразить «публику» еще больше: он стал глотать огонь! Любопытство, смешанное с удивлением, достигло высшей точки; наблюдая за тем, как из нутра этого живого вулкана исторгаются клубы дыма, зрители, особенно представительницы нежного пола, начали тревожиться. Все взгляды были так плотно прикованы к глотателю огня, что никто не заметил, как на сцене появилось другое лицо. Меж тем это был Deus ex machina[6] – не кто иной, как сам блистательный Альдровандо.

Невеликого роста и щуплого телосложения, ученый муж отчасти компенсировал первый из этих недостатков за счет высокой конической шляпы с петушиным пером; что до весомости, то ее придавали стеганый, с подбитыми ватой плечами, дублет и надетый сверху ниспадающий воротник. Его одеяние целиком было сшито из черной саржи, скрашенной алыми вставками в разрезах на туловище и рукавах; красными были и перо на шляпе, и розетки на туфлях, снабженных, кроме того, красными каблуками. Подкладка короткого плаща из потертого бархата, небрежно наброшенного на левое плечо, тоже была красной. По всем имеющимся у нас сведениям данное приятное чередование красного и черного весьма приветствуется при дворе Вельзевула и является излюбленным у множества его друзей и фаворитов. На худом, с резкими чертами лице под кустистыми бровями горели огнем маленькие серые глазки, которые составляли контраст морщинам, бороздившим во всех направлениях его лоб. Пока внимание толпы было поглощено пиротехническими упражнениями мистера Потешника, Альдровандо медленно вышел из своего занавешенного угла, непринужденно оперся на загнутую ручку трости из черного дерева и замер в дальнем конце сцены, не спуская глаз с лица Марша, носившего, как ни был тот увлечен зрелищем, приметные следы боли.

Сначала мастер Марш не замечал этого инквизиторского взгляда, но наконец глаза обоих встретились. Бурая кобыла была лошадь рослая, высотой в холке почти шестнадцать ладоней. Сам Марш, хоть и согнулся немного от нездоровья и «клонившихся к закату» дней, достигал полных шести футов. Поскольку он сидел в седле, пешие не были для него помехой, и он, естественно, оставался в задних рядах толпы, что сблизило его с тщедушным Доктором: красные каблуки не мешали тому, чтобы их лица находились на одном уровне.

– И что привело сюда мастера Марша? Что ему до фиглярств жалкого буффона, когда в опасности самая его жизнь? – прозвучал резкий, надтреснутый голос, буквально вонзавшийся ему в уши. Это заговорил доктор.

– Так ты меня знаешь, приятель? – Марш окинул говорящего заинтересованным взглядом. – Я тебя не припомню, и все же… нет… где мы встречались?

– Об этом положено молчать, – последовал ответ. – Достаточно того, что мы и вправду встречались… быть может, в иных краях… а теперь счастливый случай свел нас снова… счастливый, по крайней мере для тебя.

– И верно, твое лицо мне кого-то напоминает. Я встречал тебя раньше, но где и когда – не знаю. Но что тебе от меня нужно?

– Нет, Томас Марш, вопрос в ином: что нужно здесь тебе? Что понадобилось тебе Олдингтон-Фрит? Одна-две дюжины несчастных овец? Или что-то более близкое твоему сердцу?

При этих словах, произнесенных с особым значением, Марш вздрогнул; на мгновение его пронзила боль, и кислая мина на лице шарлатана сменилась улыбкой – отчасти сочувственной, отчасти саркастической.

– Бога ради, любезный! – воскликнул Марш, переведя дыхание. – Что тебе известно обо мне и моих делах? Что тебе известно…

– Известно то, мастер Томас Марш, – веско произнес чужак, – что твоя жизнь в опасности даже в эту минуту, враги прибегли к адским искусствам; но это ладно, в этот раз ты спасен… другие руки, не мои, спасли тебя! Боль отступила. Чу! Часы бьют час!

Тем временем на крыльях западного бриза, миновав сплошной ковер мощных дубовых крон, расстилающийся между Фритом и тем, что было когда-то приорством, до них долетел одиночный удар колокола на Билсингтонской колокольне. Едва заслышав принесенные ветром звуки, доктор Альдровандо резко, словно бы рассерженно, двинулся в другой конец сцены, где погас огонь и скоморох на потеху толпы принялся извлекать у себя изо рта ярд за ярдом цветной ленты.

– Стой! Заклинаю, стой! – взмолился Марш. – Я был не прав, ей-богу не прав. В самом деле, со мной вдруг случилось настоящее чудо – я свободен, я снова дышу, словно бы не стало груза лет, давившего мне на плечи. Возможно ли это… не ты ли это сделал?

– Томас Марш! – Доктор помедлил и, на минуту обернувшись, проговорил: – Это не я; повторяю, это деяние не мое, а иной, невинной руки. И все же послушай моего совета! Твои враги лелеют коварные замыслы; я, и только я способен избавить тебя от опасности. Езжай куда собирался, но, если дорожишь своей жизнью и тем, что ценнее жизни, жди меня у того заросшего лесом пригорка в ту минуту, когда его голой вершины, которая виднеется поверх деревьев, коснется первый лунный луч.

Доктор решительно шагнул к противоположному концу помоста и спустя миг уже не занимался ничем, кроме бесед с теми, кого привлекли звуки рога, и раздачей им рецептов против их подлинных и мнимых хворей. Безуспешно Марш пытался снова привлечь его внимание; не приходилось сомневаться, что доктор намеренно его избегал. Потратив на бесплодные старания больше часа и увидев, что доктор вновь скрылся в занавешенном холстом углу, Марш медленно и задумчиво поехал прочь.

Как ему поступить? Кто этот человек – шарлатан, обманщик? Узнать его имя доктору было проще простого. Но его тайные беды – откуда доктор знает о них и об избавлении от них – ведь боли ушли и он снова ощутил себя здоровым? Да, Альдровандо, если таково его настоящее имя, отрицал какое бы то ни было участие в исцелении Марша, но он знал – во всяком случае объявил – о нем. Более того, Альдровандо намекнул, что Марш до сих пор находится в опасности; что ради его погибели пущены в ход адские искусства (сами эти слова пробуждали в его душе странный, уже знакомый отклик)! Этого довольно! Надо явиться на встречу с Заклинателем, если это действительно заклинатель; выяснить по крайней мере, кто он и что и каким образом дознался про обстоятельства и тайные печали своего собеседника.

Когда перед покойным мистером Питтом встала задача помешать Бонапарту, вознамерившемуся основать в графстве Кент свой плацдарм, он, среди прочих хитроумных мер, распорядился построить сооружение, названное тогда и именующееся по сию пору Военным каналом. Он представляет собой не очень приспособленный для практических целей ров, шириной футов тридцать и глубиной в середине почти девять; протяженность его от города-порта Хит до точки в миле от города-порта Рай составляет примерно двадцать миль, а форма похожа на тетиву лука, дугу которого заполняет та самая упоминаемая путешественниками пятая часть света. Возражения отдельных придир были несущественными, и старый джентльмен-сосед, предложивший дешевую замену в виде собственной треуголки, водруженной на шест, был с заслуженным позором изгнан вон; собственно, работа, при всей ее дороговизне, очень даже окупилась. Через Рейн, Рону и прочие мелкие речушки французы перебраться сумели, но Военный канал мистера Питта им оказался не по зубам. Невдалеке от центра названной тетивы круто вздымается лесистый пик, по форме близкий к конусу; с плотно поросшими мелким лесом склонами, над которыми торчит голая бурая вершина, он напоминает Альпы в миниатюре. «Защиты нации» тогда еще не было, и ничто не помешало мастеру Маршу задолго до назначенного срока прибыть на место встречи.

Пережитое чудо и предстоящее приключение вытеснили у него из головы все прочие мысли, и, вопреки прежнему намерению, к мастеру Коббу он так и не собрался. Он нашел для себя и лошади приют в какой-то убогой гостинице, за целый час до восхода луны оставил там Ральфа и прочих своих бессловесных спутников и в одиночку, пешком, отправился к условленному месту.

– Вы точны, мастер Марш, – прокаркал из чащи резкий голос доктора, едва лишь в кронах осин затрепетали первые серебристые блики. – Это хорошо, а теперь следуйте за мной и молчите.

Первое требование Марш исполнил без колебаний, со вторым же пришлось трудней.

– Кто вы и что вы? И куда меня ведете? – вырвался у него вполне естественный вопрос, но сопроводитель властным тоном его оборвал:

– Тише, я сказал! Закройте рот. Враг не дремлет; живей за мной, и ни слова.

Коротышка свернул на едва заметную дорожку или тропинку, вившуюся среди низкорослого леса. Через несколько минут они очутились у двери приземистого здания, так надежно запрятанного в чаще, что о его существовании вряд ли кто догадывался. Площадь оно занимало на удивление большую, но состояло всего лишь из одного этажа. Над одинокой трубой не поднимался дым, в единственном окошке не светился приветный огонек, – впрочем, его заслоняли настолько плотные ставни, что через них не пробился бы ни один случайный лучик. В неверном свете трудно было определить точные размеры дома, задняя часть которого пряталась в чаще. Доктор повернул ключ в замке, дверь подалась, и Марш решительно, однако с осторожностью зашагал за своим спутником по узкому коридору, слабо озаренному единственной свечой, которая мерцала и мигала в дальнем конце. Достигнув его, доктор поднял свечу с пола, открыл соседнюю дверь и впустил гостя в комнату.

Это было просторное, причудливо обставленное помещение, скудно освещенное железной лампой, которая свисала с потолка и лила слабый свет на углы и стены, сложенные, по-видимому, из какого-то темного дерева. У одной стены, впрочем, мастер Марш сумел различить предмет, очень похожий на гроб; на другой висело большое овальное зеркало в эбеновой раме, а на полу, в середине комнаты, был нарисован красным мелом двойной круг диаметром около шести футов, по внутреннему краю которого шли надписи из загадочных знаков, а в промежутках между ними ради приятного разнообразия чередовались черепа и скрещенные кости. В самом центре круга помещался череп столь массивный и крупный, что Шпурцхайм или Де Вилль пришли бы в изумление от его вида. Список атрибутов дополняли большая книга, обнаженная шпага, песочные часы, курильница и черный кот, а завершала его пара тонких восковых свечей, стоявших по обе стороны от зеркала, – таинственный джентльмен стал зажигать их от той, которую держал в руке. Когда они засияли неестественно ярким, как показалось Маршу, светом, он разглядел отраженный в зеркале циферблат, который висел над вышеупомянутым подобием гроба; стрелка часов уже приближалась к девяти. Маленький доктор не спускал с них глаз.

– А теперь, мастер Марш, живо разоблачайся: скидывай, говорю, башмаки, снимай дублет и штаны и ложись сию же минуту в ванну.

Гость заново присмотрелся к жутковатому вместилищу и обнаружил, что оно почти до краев наполнено водой. В такой час и при таких обстоятельствах холодная ванна совсем ему не улыбалась; заколебавшись, он стал бросать взгляды то на Доктора, то на Черного Кота.

– Не глупи, приятель, не трать время попусту, – рявкнул первый из них. – Да что ж такое! Если минутная стрелка коснется девяти, а ты еще не нырнешь, я не дам за твою жизнь и булавочной головки!

Черный Кот отрывисто мяукнул, и этот в высшей степени необычный для мышеловов звук явственно напомнил гуденье коровьего рога.

– Живей, мастер Марш! Долой одежду, или тебе конец! – повторил загадочный хозяин, кидая в курильницу горсть какого-то темно-серого порошка. – Смотри, они уже берутся за дело!

С углей повалил густой дым, изумленного йомена сотряс озноб, острая боль пронзила лодыжки и ладони, а когда дым рассеялся, в зеркале явственно обрисовался будуар Марстон-холла.

Дверцы знакомого нам шифоньера из черного дерева были закрыты, и на их фоне выделялась четким светлым пятном восковая кукла – изображение Марша! Судя по всему, ее крепили к дверце и удерживали в стоячем положении большие черные булавки, пронзившие ноги и раскинутые, как на кресте, руки. Справа и слева стояли его жена и Хосе, в середине, спиной к нему, находилась фигура, в которой он без труда узнал Лекаря из Фолкстона. Последний как раз пригвоздил к дверце правую руку куклы и принялся извлекать из ножен широкую острую саблю. Черный Кот снова мяукнул.

– Спеши, если тебе дорога жизнь! – вскричал доктор.

Марш взглянул на циферблат – до девяти оставалось четыре минуты; он почувствовал, что в его судьбе наступил переломный момент. Стукнули об пол тяжелые башмаки, полетели в разные стороны дублет и широкие штаны; никогда в жизни Марш не раздевался так быстро. За две минуты он сделался, если прибегнуть к выражению одного индуса, «весь лицо», еще через две лег на спину, погрузившись по самый подбородок в воду, от которой сильно несло серой и чесноком.

– Следи за часами! – крикнул Заклинатель. – С первым ударом ныряй в воду, так чтобы ни один волосок не торчал наружу; глубоко ныряй, или тебе конец!

Усевшись на большой череп в центре круга, коротышка задрал ноги под углом сорок пять градусов. Не меняя позы, он завертелся волчком так стремительно, что красные розетки на туфлях стали прочерчивать в воздухе огненный круг. Штаны из оленьей кожи, лучше которых не видывал Мелтон, вскоре не выдержали трения, но Заклинатель не останавливался, кот мяукал, над головой носились летучие мыши и разные мерзкие птицы; Эразм в зеркале воздел свое оружие, часы пробили! – и Марш, успевший мгновенно нырнуть, фыркая и отплевываясь, высунул голову из адского раствора, залившего ему рот, уши и нос. Впрочем, наблюдая в зеркале растерянность и испуг честнóй компании, он тут же забыл о тошнотворном погружении. Эразм, очевидно, нанес удар и промахнулся, с фигуркой ничего не сделалось; рукоять сабли осталась в руке злодея, на полу блестели осколки разбитого клинка.

Заклинатель перестал вращаться и застыл неподвижно; Черный Кот замурлыкал – и к этому урчанию странным образом примешивалось самодовольное хихиканье человеческого существа. Где же Марш слышал раньше подобные звуки?

Он попытался было покинуть малоприятную ванну, но коротышка жестом остановил его.

– Оставайтесь на месте, Томас Марш; пока что все идет хорошо, но опасность еще не миновала!

Он снова посмотрел в зеркало: туманный триумвират, как он понял, усиленно совещался и внимательно изучал осколки разбитого оружия. Толку от совещания явно не было; губы шевелились все быстрей, руки жестикулировали, но ни единого звука до Марша не долетало. Стрелка часов подобралась вплотную к четверти, и тут компания разошлась в разные стороны; Бакторн опять подошел к куколке, держа в руках длинный заостренный «кинжал милосердия» (ныне они используются редко, но век назад часто исполняли роль современных устричных ножей – такие способны проникнуть в латы спешившегося всадника и пощекотать его упрятанные там, как в раковине, ребра). Рука Лекаря снова взметнулась вверх.

– Ныряй! – проревел Доктор и закрутился на своей цефалической оси; Черный Кот задрал хвост и как будто промяукал: «Ныряй!»

Голова мастера Марша скрылась под водой, но, к несчастью, рукой он держался за край ванны и, поспешно ее отдергивая, слегка поцарапался о ржавый гвоздь, торчавший сбоку. Боль была острее, чем бывает обычно при таких незначительных оказиях, и, тотчас снова вынырнув, Марш увидел в зеркале, что в мизинце восковой куклы торчит кинжал Лекаря, пригвоздивший ее, судя по всему, к дверце шифоньера.

– Вот уж поистине были на волоске! – воскликнул Заклинатель. – В следующий раз ныряйте проворнее, а то как пить дать поплатитесь жизнью. Ну ладно, мастер Марш, не унывайте; однако же будьте настороже. Они опять промахнулись, дадим им время подумать!

Он смахнул со лба пот, обильно выступивший изо всех пор от напряженных усилий. Черный мурлыка вспрыгнул на край ванны и уставился ныряльщику прямо в лицо; в его аквамариновых глазах плясали дьявольские искры, но этот косящий взгляд нельзя было не узнать: он был тот самый, знакомый!

Возможно ли такое? Черты кошачьи, но выражение – давешнего Фигляра! Был ли скоморох котом? Или кот скоморохом? Все это пребывало в тайне, и один бог знает, как долго вглядывался бы Марш в кошачьи глаза, но Альдровандо снова указал ему на магическое зеркало.

Страшное беспокойство, чтобы не сказать смятение, охватило заговорщиков. Госпожа Изабел пристально рассматривала раненую руку куклы; Хосе помогал зелейщику снаряжать порохом и пулями громадный карабин. Груз был тяжел, но Эразм, похоже, на сей раз вознамерился любой ценой достигнуть цели. Пока он загонял пули в дуло карабина, руки его немного дрожали, а морщинистые щеки заливала бледность, однако удивление в нем явно преобладало над страхом, и никаких признаков нерешительности не наблюдалось. Дождавшись, когда стрелка часов начала приближаться к половине десятого, он встал как вкопанный перед восковым изображением и взмахом свободной руки предостерег сотоварищей, а едва те поспешно разбежались по сторонам, вскинул карабин и нацелил его на мишень, находившуюся в каком-то полуфуте. Когда туманный супостат приготовился спустить курок, Марш снова нырнул с головой, и гром выстрела смешался у него в ушах с плеском воды. Погружение длилось лишь несколько мгновений, но и за это время Марш чуть не задохнулся. Выпрыгнув наружу, он наткнулся взглядом на зеркало: там – или ему почудилось? – виднелось мертвое тело Лекаря из Фолкстона, лежавшее на полу будуара; голова была разнесена на куски, рука все еще сжимала ложе разорвавшегося карабина.

Больше он не видел ничего; голова у него закружилась, сознание стало мутиться, комната поплыла перед глазами; последним, что он запомнил перед тем, как упасть на пол, были хриплый приглушенный хохот и мяуканье кота!

На следующее утро слуга мастера Марша с удивлением обнаружил своего хозяина перед дверью скромной гостиницы, где тот остановился. Одежда его была порвана и сильно перепачкана, и как же потрясло честного Ральфа то, что такой степенный и благоразумный человек, как мастер Марш из Марстона, ударился в разгул, пожертвовав, скорее всего, выгодной сделкой ради полуночной попойки или ласк какой-то деревенской вертихвостки. Но он удивился десятикратно, когда, проделав в молчании обратный путь и добравшись в полдень до Холла, они застали там полнейший беспорядок. На пороге не показалась жена, чтобы приветствовать супруга улыбкой кроткой приязни; не вышел паж, чтобы придержать его стремя и принять перчатки, шляпу и хлыст. Двери были распахнуты, в комнатах царил непонятный разор, слуги обоего пола выглядывали из-за углов и сновали туда-сюда, как потревоженные муравьи. Хозяйки дома нигде не удалось обнаружить.

Хосе тоже пропал; в последний раз его видели накануне днем, когда он сломя голову скакал на лошади в направлении Фолкстона; на вопрос садовника Ходжа он бросил, что везет срочное письмо хозяйки. Тощий подручный Эразма Бакторна рассказал, что паж в спешке вызвал его хозяина приблизительно в шесть и они ускакали вместе, надо полагать, в сторону Холла – где, по всей видимости, внезапно возникла срочная нужда в его услугах. С тех пор Ходж их не видел; серый коб, однако, поздно ночью вернулся домой без всадника, с незатянутой подпругой и сбившимся седлом.

Мастер Эразм Бакторн тоже с тех пор пропал. Тщательно обыскали окрестности, но это не дало результата; в конце концов все остановились на предположении, что он по какой-то причине вместе с пажом и его бесчестной госпожой пустился в бега. Та прихватила с собой денежный сундук, различные ценности, столовое серебро и дорогие украшения. Будуар был весь перевернут вверх дном; шифоньер и комод стояли открытые и пустые; исчез даже ковер – предмет роскоши, недавно вошедший в моду в Англии. Марш, однако, не сумел найти ни малейшего следа фантастической сцены, явившейся ему прошлой ночью.

Соседи немало дивились его истории; одни подозревали, что он сошел с ума, другие – что он всего-навсего воспользовался привилегиями, на которые, как путешественник, имел неоспоримое право. Верный Ральф ничего не говорил, а только пожимал плечами и потихоньку изображал жестами, будто подносит к губам чарку. В самом деле, скоро среди соседей мастера Марша возобладало мнение, что он, говоря попросту, в тот вечер хлебнул лишку и все, о чем он так подробно распространялся, было не более чем сном. Оно получило дополнительное подкрепление, когда от тех, кто, подталкиваемый любопытством, решил самолично посетить лесистый пригорок Олдингтон-Маунт, стало известно, что ничего похожего на описанное здание, а равно и другого жилья там не обнаружилось, разве что найден полуразвалившийся невысокий дом, служивший некогда увеселительным заведением. «Котофей и Весельчак», как звалось строение, долгое время простоял заброшенным, но на нем все еще красовалась сломанная вывеска, и внимательный наблюдатель мог различить там грубо намалеванный портрет животного, давшего дому свое имя. Предполагалось, что развалины до сих пор служат укрытием прибрежным контрабандистам, правда признаков присутствия ученых мужей со скоморохами там не находили, и мудрец Альдровандо, которого многие помнили по ярмарке, нигде в округе больше не показывался.

О беглецах ничего в точности не удалось выяснить. Той ночью видели, как покидает бухту лодка одного старого рыбака, промышлявшего в водах близ города, и, по словам некоторых, на борту была не только обычная команда – Карден с сыном; а когда после шторма суденышко нашли кверху килем у зыбучих песков Гудвин-Сэндз, был сделан вывод, что его прибило туда ночью и все, кто находился на борту, погибли.

Из малышки Мэриан, брошенной блудодейкой-матерью, выросла милейшая и очень красивая девица. Вдобавок она сделалась наследницей Марстон-холла, и через ее брак с одним из Инголдсби имение перешло к этому семейству.

Тут рассказ миссис Батерби подходит к концу.

И вот загадка: во времена моего деда, когда старый Холл сносили, среди обломков обнаружили человеческий скелет. В какой именно части здания его нашли, я так и не узнал, но останки были завернуты в истлевшую ткань, которая на воздухе сразу распалась на куски, и прежде, по всей видимости, это был ковер. Кости сохранились отлично, однако не хватало одной руки и был сильно поврежден – возможно, киркой работника – череп. Рядом лежал замшелый ствол старомодного пистоля и ржавый кусок железа, в котором один из работников, более сведущий, чем остальные, распознал деталь замка, но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оружейный ствол, найдено не было.

В галерее Таппингтона до сих пор висит портрет красавицы Мэриан, и рядом другой, изображающий молодого человека в цвете лет – ее отца, как уверяет миссис Батерби. Лицо у него кроткое и немного печальное, лоб высокий; бородка клинышком и усы соответствуют моде семнадцатого века. Мизинец левой руки, где принято носить печатку, отсутствует, и при внимательном изучении можно заметить, что его записал какой-то позднейший художник. Не исключено, что это дань традиции, которая, по свидетельству миссис Батерби, утверждает, что фалангу пальца у него пришлось ампутировать из-за гангрены. Если на портрете действительно тот самый джентльмен, то написан он явно до его женитьбы. На картине нет ни даты, ни имени художника, но справа, чуть выше головы, имеется герб, разделенный на четыре поля, червлень и серебро; в первом поле, по червлени, серебряная лошадиная голова; внизу надпись: «Ætatis suæ 26»[7]. На обратной стороне видно следующее клеймо, принадлежащее, как считает мистер Симпкинсон, торговцу шерстью и, согласно его же догадке, являющееся монограммой, куда включены все буквы имени ТОМАС МАРШ из МАРСТОНа.

История Диармида Читтока