Читать онлайн В клешнях черного краба

© Власов Э.Ю., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава 1

Бог мой, как я ненавижу мобильники! Терпеть не могу эти гнусные пластиковые коробочки с крошечными кнопочками, в которые невозможно попасть даже мизинцем! Какое отвращение вызывают у меня их настырный писк и тараканье верещанье! Собственно, и пейджеры были не лучше, но те хоть только пищали-верещали, дальше этого дело не шло. А из этих – еще и голоса, деформированные, хриплые, прерывающиеся.

Вот и сегодня… Чего он затрезвонил, когда я уже направлялся домой? И почему я его не отключил сразу же после того, как вышел из управления? Впрочем, сам виноват – расплачиваюсь за врожденную лень и показное простодушие.

Началось-то, собственно, это вчера, и, честно говоря, звонок было бы легко спрогнозировать, если бы не пятничная расслабленность и надежда на помощь высших инстанций в том, чтобы хотя бы эти выходные провести без перестрелок и протоколов.

Нисио позвонили из Немуро и сказали, что тамошние молодцы задержали вчера очередного сахалинского морячка, посетившего их город без разрешения на высадку на берег. Дело плевое, таких шалунов в сезон до сотни в день на Хоккайдо объявляется. Забавные ребята, прикидываются несведущими дилетантами – не знали, мол, ни про какие разрешения, – а мы их как облупленных уже в лицо распознаем, причем со спины, как любит шутить мой друг Ганин. Сойдет такой вот персонаж на пирс где-нибудь, скажем, в Отару, а отловят его километров за двести, где-нибудь за Асахикавой по дороге на самый север, в Вакканай, где у него бывший одноклассник машины для Находки закупает или бывшая одноклассница в прокуренном кабаре прямыми ногами перед местным населением дрыгает. Задержим мы его, а он мычит, глазами хлопает, а сам думает: «Ничего, денек нервы потреплют и отпустят. Кому охота с нами, бедолагами, возиться?» И то правда – кому охота… Ни наркотиков, ни оружия, как правило, у них не бывает, так что пару суток помурыжим их, в иммиграционную службу бумагу напишем и отпустим до следующего раза.

Так вот, Нисио, да… Старый лис, он не только в лесу – он и в городе старый лис. По-человечески его понять-то нетрудно. Начальнику мы нужны свежими. После четырех уик-эндов подряд сплошных маеты, бессонницы и нервотрепки (летом всегда так – слабо ориентирующиеся туристы, нерастаможенные крабы, распиленные пополам машины, загримированная под чай травка, блестящие от смазки «стволы») заманчиво свалить из этой кошмарной саппоровской духоты на восток, к прохладному океану. Там лосось в самом соку, крабы тоже уже пошли – ну, в общем, практикует Нисио для нас такой отдых.

Вчера, когда из Немуро позвонили, я, было дело, подумал как раз об этом. Работа осточертела до предела, из скудного отпуска тратить два драгоценных дня жалко (я Дзюнко обещал кровь из носу выехать в октябре куда-нибудь в район Сингапура), так почему бы и нет. С этим карбонарием без бумажки разобраться можно в два счета, то есть часа за три… ну за четыре, – а все остальное время переходи из одного шалмана в другой, пока не лопнешь от суши и пива. Правда, дорога туда, на другой конец Хоккайдо, тоскливая, с пересадкой в Кусиро, и долгая больно – как любит шутить мой друг Ганин, «две ночи езды» (хотя ночь-то на самом деле одна – нет тут у нас, на Хоккайдо, таких концов в две ночи), но жарища в этом августе такая, что никакие шесть часов тряски в вагоне не остановили бы.

Остановила Дзюнко – позвонила и сказала, что завтра (то есть сегодня теперь уже) приезжает ее брат. Когда мы познакомили с ним моего друга Ганина, он сразу же окрестил его сочным русским словом «брательник», которое я крепко полюбил, как и многие ганинские словечки, и уже начал подзабывать, что этого тридцатипятилетнего расхлебая без постоянной работы и высшего образования зовут Кадзуки. В общем, как только появилась перспектива употребить суши на месте, мысли об экспедиции в Немуро растаяли, как то мороженое, которое я держал в левой руке, пока правой пытался выудить из кармана кителя настойчиво взывавший к себе мобильник.

Нисио поймал меня звонком на вокзале. По дороге к метро я сдуру зашел в кафешку и купил себе картонную чашечку жимолостного мороженого. Ну слабость у меня это, мороженое из жимолости, грешен. Если бы я этого не сделал, то в момент нисиовского звонка был бы уже в вагоне метро. А там мобильниками пользоваться нельзя. Вернее, им, законопослушным гражданам, нельзя, а нам, слугам закона, можно.

И вот, когда этот кисло-сладкий крошеный лед стал превращаться в животворный сок и стекать в пищевод, охлаждая по пути язык и небо, Нисио решил-таки обеспечить мне небольшой отдых с выездом на пленэр. Я попытался с ходу вычислить, почему он так поступил. То ли он в течение пятницы пытался найти кого помоложе, чтобы поехать в Немуро, то ли, что скорее всего, подумал, что в понедельник ему выгоднее иметь меня посвежевшим от немуровской прохлады, нежели встречать зеленым с похмелья, которое всякий раз неизбежно в случае внезапного приезда шурина.

– Ты где?

Я со злости хотел было ему ответить в русскую рифму, которой я, благодаря моему другу Ганину, овладел виртуозно, но сдержался.

– На вокзале.

– Что делаешь?

– Мороженое ем.

– Жимолостное?

– Жимолостное.

– А крабов не хочешь?

На этом этапе переговоров еще можно было предположить, что он сейчас позовет меня с собой куда-нибудь в Сусукино – пятница как-никак, а пить с начальством у нас в Японии – дело святое. Но я-то Нисио знаю не первый, не второй и даже не третий год, поэтому врезал ему сразу, чтобы не забывал, с кем имеет дело:

– Немуровских, что ли?

– Гляжу, я тебе плачу не зря!

– Нет, серьезно, что, ехать, что ли?

– Ага.

– Сейчас?

– Ну мороженое доешь – и давай!

– Сейчас полседьмого. А в Немуро только ночные поезда ходят.

Шансов у меня не было, это стало понятно сразу, но, разговаривая с Нисио, необходимо все обставлять таким образом, чтобы показать ему, что выполнять его просьбу не хочется. А то, что это просьба, а не приказ, ясно даже ребенку.

Дело ерундовое, и немуровские парни раскручивают такого типа дела сами. Появляться мне, майору, в этой дыре ради какого-то русского «братка» (месяца три потребовалось моему другу Ганину, чтобы втолковать мне, чем «браток» отличается от «брательника», а ведь у них есть еще и «братишка», и «братан», и «брателло», и чего только у них там, в русском, нет!) негоже. Местные ребята сразу решат, что это инспекция, начнут носом рыть землю, засадят «братка» деньков этак на девяносто, а потом нашей конторе отбиваться от словоохотливых адвокатов и пламенных борцов за права «человека с большой буквы», скрывающегося в обличии русского матроса.

Так что педагогический посыл этого нисиовского фокуса был очевиден: шеф видит своего практически бездыханного подчиненного, отпуск у которого только через два месяца, посылает его на совершенно не требующее никакой физической и, самое главное, умственной активности дело, давая ему тем самым возможность отдышаться, подкрепиться славными морепродуктами, привезенными, кстати, этим самым «братком» и его пахнущими сырой рыбой и перегоревшей водкой «братишками», побыть вдалеке от любящей и потому высасывающей все соки жены и ее непросыхающего, между нами, брательника и вернуться к понедельнику свеженьким, энергичным и подпрыгивающим от избытка сил, как только что выловленная форель.

Наверное, так оно и есть, и ничего зазорного в таком мудром решении отца нашего родного не было. Но отец должен чувствовать, что это сын делает ему одолжение, а не он сыну.

– Что мне, здесь до двенадцати торчать?

– Да если ты домой поедешь, ты же там ужинать начнешь с гостем со своим!

– Логично. А форма?

– Что форма?

– Ну я же в форме…

Это я специально. Проверяю начальство на бдительность. Начальство надо постоянно проверять на бдительность, а то расслабится, контроль над нами потеряет, вся работа развалится, а вместе с ней и система, которую Нисио лепил столько лет.

– А ты возвращайся в контору. Заберешь свой баул – и с ним вперед!

Нет, старый лис бдительность не потерял. Из баула своего я секрета не делаю, но и на всеобщее обозрение его не выставляю. А уж о его содержимом, по идее, никому, кроме меня, известно быть не должно. Нисио же, оказывается, в курсе и про баул, и про то, что там у меня кое-что из штатского, две смены белья и прочие причиндалы командировочного, которые мне позволяют в случае таких вот срочных вызовов на периферию не заезжать домой. Баульчик я в своем шкафу держу, который у меня, между прочим, на висячем замке с четырехзначным шифром. Раз Нисио про баул знает, значит, или кто из наших стукнул, или он сам практиковался в подборе кода. Домой его по вечерам к ворчливой старухе не тянет, дети все приблизительно моего возраста, разъехались кто куда, торчит он в конторе до двенадцати, вот, видно, и вскрыл шкафчик мой со скуки.

– А вы еще в офисе?

– Так сам говоришь, еще только полседьмого.

– Ладно, сейчас зайду.

Вылезать из недр вокзала на улицу не хотелось. Здесь, под землей, все в кондиционерах, так что мороженое ешь не для охлаждения, а для удовольствия. А там, в каких-то двух лестничных пролетах, плюс тридцать три, липнущие к телу рубашки и стекающий за шиворот пот. Эти бесконечные подземные улицы – не просто гордость Саппоро, не просто место выкачивания денег из наших карманов. Это то, что спасает местный народец – в зиму от холода и снега, а летом от такой вот жары.

Но подземный центр под вокзалом на западе кончается офисным центром «Асти», от которого до нашего родимого управления полиции Хоккайдо еще три квартала ходьбы поверху. Идти-то всего ничего, но в управление я входил уже взмокшим, сетуя на то, что мудрые архитекторы-планировщики не удосужились дотянуть подземную улицу до нашего шикарного здания, перед подъездом к которому установлен гранитный столб с изящными иероглифами, предупреждающими о том, что здесь находится Управление полиции губернаторства Хоккайдо.

Сначала пришлось подняться на седьмой, в отдел. В темной конторе, покинутой мною и моими коллегами час назад, сидел только Нисио. Светящийся компьютерный дисплей отбрасывал на удивительно моложавое для его шестидесяти девяти лицо разноцветные витражные отблески, превращая начальника в эдакого азиатского Арлекина. Я этой темноты не выношу и потому щелкнул выключателем. Нисио поморщился.

– Ну ты и ходишь!

– В смысле?

– Да ждать тебя три года!

– А куда торопиться?

– Билет купил?

– Нет еще.

– А чего?

– Чего-чего… Место бронировать надо минимум за сутки, а билет без места и перед отходом можно взять.

– Уверен?

– А какие могут сомнения?

– Пятница все-таки…

– Для нашего брата всегда место найдется.

– Ага, в багажном вагоне.

– Нисио-сан, да не ходят багажные вагоны в Немуро! Лет двадцать уж как!

– Не суетись! Сейчас не ходят – потом пойдут!.. Да, а командировку мы тебе задним числом оформим. В понедельник, когда вернешься. Деньги-то у тебя есть?

Я достал бумажник и проверил, на месте ли те сорок тысяч, которые я снял сегодня в обед на выходные.

– Есть.

– Вот и ладно… Смотри, что я в Интернете нашел! – внезапно переключился начальник на другой регистр.

Браузят-то у нас сейчас все кому не лень. Причем, естественно, на халяву на работе – дома дорого. Ну не совсем на халяву – налоги на это идут народные. Но ведь мы же эти самые налоги тоже платим, так что ничего, не обеднеет государство японское – не только же за зарплату на него горбатиться.

Когда два года назад наш отдел «посадили» на Интернет, Нисио оказался вторым из тех, кто смог освоиться в Сети (первым в этом нехитром занятии преуспел, конечно, я – мой друг Ганин подсадил меня на это дело еще лет пять назад). Старик стариком, а Нисио быстренько понял что к чему и теперь часами сидит перед экраном. Стол его стоит у самого окна, лицом ко всем нам, и никто толком не может увидеть, что он там разглядывает – одетых политиков или голых девок. Когда кто-нибудь подходит к нему, он быстренько щелкает мышкой в правый верхний угол экрана, в горизонтальную черточку, и подошедшему приходится довольствоваться примитивным «уиндоузовским» скринсейвером.

Поэтому его приглашение заглянуть через его плечо меня удивило, и я решил не отказываться – второго такого случая может не представиться.

Я подошел к Нисио. Он инстинктивно отпрянул от меня, поморщился и прикрыл нос ладонью, дав мне понять, что надо спуститься в подвал, в спортсектор, и залезть под душ.

– Я сейчас помоюсь, не волнуйтесь, Нисио-сан.

– Да уж, не помешает, а то тебя в пассажирский вагон и правда не пустят… Смотри!

Вместо ожидаемой мною аппетитной красотки-филиппинки в бикини или без него мне открылся нехитрый серо-бело-зеленый дизайн странички новостей русского агентства с «коктейльным» названием «Росбизнесконсалтинг».

Мой друг Ганин, имея, как и все преподаватели иностранного языка, патологические садистские наклонности, заставляет меня повторять по сто-двести раз такие вот невыговариваемые словечки, которых в русском за последние годы появились тучи несметные. У него это называется «отработкой произношения». Для нас же, японцев, имевших глупость когда-то сдуру, по молодости и из максималистских устремлений, выбрать себе в качестве основного иностранного язык Пушкина и Горбачева, это оборачивается интенсификацией потоотделения и ускорением процесса выпадения волос, а также появлением первых симптомов заикания.

Так вот, «Росбизнесконсалтинг» любезно сообщал всем владеющим русским языком о том, что в районе восточного побережья японского острова Хоккайдо объявился какой-то неизвестный плавающий предмет. Русские писали, что предмет этот имеет продолговатую форму и по размерам – метров 150 в длину и 20 в ширину – тянет на всплывшую брюхом кверху подводную лодку. Поскольку, кроме российских вод и земель, ничего поблизости восточного побережья Хоккайдо не наблюдается, понятно, что эта дрына приплыла из России. Правда, это еще не доказано, но всем понятно, что это вопрос времени.

– Видал? – тут же поинтересовался Нисио, хитро улыбаясь.

Это он меня на скорость чтения проверяет. Сам-то он в русском считает себя номером один если не во всей Японии, то, по крайней мере, в северной ее части. От нас он требует того же, поэтому у моего друга Ганина проблем с трудоустройством в ближайшие годы не будет.

– Видал. А наши что пишут?

– «Киодо Цусин» написал, что это может быть их атомная подлодка, на которой что-то стряслось. А «Майнити» говорит, что это цистерна какая-то, только здоровая очень.

– Так мне чем в Немуро заниматься? Цистерной или рыбаком?

– Рыбаком, конечно. Цистерна – это не твое дело, там из другой конторы ребята будут. В случае чего поможешь им, а так лучше в их дела не лезь. Но бдительность тоже не теряй!

Ну да, вот теперь-то понятно. Я посмотрел на дату и время, указанные в заголовке этой новости: 21.07.2000, 18:15. Значит, когда я уже пошел домой, старый лис напоролся на эту новость, проверил наши источники и самостоятельно, без консультаций с начальством, решил, что его человечек на месте событий не помешает. Этой плавающей махиной будут заниматься, конечно, розовощекие молодцы из флотской контрразведки плюс позеленевшие кроты из «безопасности». Нас к таким вещам не подпускают, но человечек от конторы там находиться должен. Тем более повод для законного присутствия в Немуро офицера полиции Хоккайдо имеется – безвестный рыбачок сошел на бережок без бумажки, и заниматься им могут не только местные полиция и иммиграционная служба, но и «товарищи из центра». Загвоздка была только в одном.

– Хорошо, Нисио-сан, я все понял. Только вот тут написано, что эта фигня плавает в семидесяти километрах от берега. Мне что, в море выходить?

– Это она сейчас в семидесяти километрах. А там, глядишь, ее поближе к берегу пригонит, а то и прибьет. Течения, понимаешь, дело тонкое… А в море не выходи, не надо – «соседи» неправильно поймут.

– Ладно. Не буду. Еще что-нибудь есть?

– Да нет. Отдохни там, крабов покушай, пивка попей, выспись, в конце концов.

Старый лис! Отдохни, говорит, только параллельно проследи, чтобы с плавающей дрыной ничего лишнего не произошло, да с рыбачком разберись!

Я оставил Нисио одного, забрал из шкафчика в предбаннике свой баул и спустился на лифте в подвал. Там было непривычно тихо.

В тренажерном зале одиноко качался Ямада из «китайского» отдела. Я не стал отрывать его от «качалки», хотя уже который день все никак не мог с ним переговорить по поводу его тачки. Он хочет от нее избавиться, а платить за отгонку на свалку ему накладно. Я хочу пристроить ее шурину, а то этот трутень все пристает к Дзюнко и просит машину. Так она досталась бы нам бесплатно. Но к Ямаде надо подъезжать осторожно, издалека, а времени у меня сейчас на это не было.

Я прошел через «тренажерку» и абсолютно пустой зал дзюдо в душевую, не спеша вымылся, переоделся в цивильные джинсы и майку и поднялся опять на седьмой, чтобы оставить в шкафу форму.

Из-за стеллажа, отделявшего нашу комнату от предбанника, доносился старательный шепот Нисио:

– Рос-бизнес-кон-сал-тинг… Рос-бизнес-кон-сал-тинг… Рос-бизнес-кон-сал-тинг…

Когда я вернулся на вокзал, честно отработавший трудовую неделю народ уже схлынул, и я решил, что лучше поужинать перед дорогой здесь, чем покупать себе бэнто – на такой жаре все эти поджаренные еще перед обедом кусочки курицы, лосося, омлета и зеленого перца доверия к вечеру уже не вызывают. Но сначала надо было взять билет.

До Немуро, как известно, на электричке не доедешь, поэтому в автомате билет купить нельзя. В кассе девица с приклеенной улыбкой прокисшим голосом сразу же сообщила мне, что в вагонах для курящих мест нет. На мое удивленное «а с чего вы взяли, что я курю?» она отреагировать не соизволила, а сказала, что, если я действительно хочу сегодня уехать, я должен немедленно взять билет без места в «некурящий» вагон, потому что он – билет – остался только один.

Нисио был прав, говоря о пятнице. В будни в это Немуро езжай не хочу, а в пятницу с билетами возникают напряги. Последний раз я там был два года назад зимой – тогда билетов было завались. Кому охота ехать туда, где температура градусов на десять ниже, чем в Саппоро, а ветра такие, что ходить пешком по улицам нет не только желания, но и возможности?

– Ну давайте мне в «некурящий».

– Обратно когда?

– В воскресенье, тоже ночным.

– Двенадцать пятьсот.

Я отсчитал 12 500 йен, неискренне пожелал девице всего самого доброго и отправился в ресторан.

Вокзал в Саппоро за последние годы ощутимо преобразился. Прокуренных сумеречных шалманов-«стояков», где можно было всего за какие-нибудь тысячу-полторы прилично набраться, не осталось, рестораны и кафе стали светлыми, нарядными и по-токийски дорогими. Многих это коробит – людям недостает тесноты, примитивизма и аскетизма. Мне же испытывать ребродробительное чувство локтя в такую жарищу, особенно после животворного душа, как-то не хотелось.

Я зашел в просторный европейский ресторан, заказал кружку пива и спагетти с морским гребешком и копченым лососем под кремовым соусом и достал ненавистный мобильник. Предстоял неприятный разговор с Дзюнко, с которым я тянул до последнего. В пятницу меня до десяти дома не бывает, поэтому у меня было еще пятнадцать минут в запасе. Но тут тяни не тяни, а разборки не избежать, так что чем раньше, тем лучше. Правда, это самое «раньше» могло бы быть и три часа назад, но заниматься после трудовой недели самобичеванием и самоуничижением не в моих правилах. Я и в другие дни себя этим не особо утруждаю, а тем более сегодня, когда расплывчатые планы субботне-воскресного времяпрепровождения вдруг приняли строгие конкретные формы. Впрочем, чему быть – того не избежать, как любит шутить мой друг Ганин.

– Привет!

– Привет! Ты где?

– На вокзале.

– На каком вокзале?

– На центральном.

– Что ты там делаешь?

– Сейчас буду ужинать.

– Так… Ребята, что ли, затащили?

– Да нет, один я. Тут такие дела, такие дела!..

– Какие дела? Ты домой собираешься?

– Нет.

– Как это «нет»?! Ты что, обалдел?!

– Меня Нисио в Немуро послал.

– Зачем это?

– Зачем-зачем… Командировка!

– И кроме тебя, конечно, поехать некому?

– Дзюнко, ну чего вот ты опять начинаешь, а?

– А как же Кадзуки?

– Он уже приехал?

– Да. Дать тебе его?

– Не-не! Не надо! Ты что?!

– И когда ты домой собираешься?

– В понедельник. С вокзала сразу на работу, а вечером – домой.

– Что это за командировка такая – на субботу с воскресеньем?

– Да как всегда. Арестовали какого-то «совка» без разрешения на высадку. Мне разбираться.

– Ну да, кому же еще… У них там, в Немуро, что, моровая язва? Повымерли все? Или они всем управлением в Абасири поехали на льды смотреть? Они сами с ним разобраться не могут?

– Не могут, значит. И потом, какие льды в Абасири в июле месяце? Кончай! Я тебе завтра оттуда позвоню. Пока!

– Пока…

Вот так всегда. Двадцать три года работаю в управлении, и каждая командировка сопровождается претензиями и фырчанием, к которым я все никак не могу привыкнуть. Так же, как Дзюнко – к моим внезапным отъездам.

Долговязый сутулый парень-официант принес запотевшую кружку ледяного пива, которое оказалось как нельзя кстати. Я не люблю путешествовать трезвым – это такое испытание для нервной системы… Летишь в какой-нибудь Амстердам или Москву, десять часов над тундрой и тайгой. На трезвую голову – тоска ужасная, с ума можно сойти, не поспишь толком, не отдохнешь и не почитаешь. А примешь стаканчик красного или баночку пивка – «светлеет ум, твердеют намерения», как учит мой начитанный друг Ганин, пропитанный классикой русской литературы и мирового кинематографа. Что же до транспорта, то «в эти странные дни» поезд от самолета отличается мало – те же кресла, скорость практически та же, и те же вытягивающие последние жилы маета и безысходность.

Пиво быстро сделало свое дело (я отобедал сегодня только двумя пустыми онигири, и было это восемь часов назад) – напряжение стало постепенно спадать, мысли – упорядочиваться и выстраиваться в иерархической последовательности, и перспективы предстоящего перемещения в пространстве стали преображаться из расплывчато-серых в строго-радужные.

Спагетти все еще предусмотрительно не несли, а пиво кончилось, и я, восхищаясь хитроумным менеджментом заведения, заказал себе вторую кружку.

Тут опять заверещал мобильник.

– Да!

– Такуя? Это Кадзуки!

Этого только не хватало! Мало того что приперся фактически без приглашения, так еще и звонит в такой ответственный момент – после первой кружки и перед первой тарелкой!

– Ну?

– Как оно?

– Ничего. А твое?

– Лучше всех. Ты что, домой сегодня не придешь?

– И завтра тоже.

– Да, Дзюнко сказала… Слушай, Такуя, я все насчет тачки. Ты не переговорил там с кем хотел?

– А ты без тачки прямо умираешь, да?

– Ну чего ты опять? Сами же с сестрой завели эту бодягу!

– Никакой бодяги нет. Когда поговорю с кем надо, тогда тебе сообщу. И нечего меня дергать!

– Я не дергаю. Извини. Ну пока!

– Пока!

И когда этот придурок начнет жить по-человечески? Сколько еще терпеть его выкрутасы? Тридцать пять лет – а ни работы, ни дома, ни семьи, кошмар какой-то…

– Пожалуйста, вот ваши спагетти. Кушайте, наслаждайтесь, – вымученным тоном промямлил похожий на склоняющуюся к дубу рябину парень-официант.

Он поставил передо мной, то бишь перед дубом, блюдо с желто-розовой горой, над которой поднимался ароматный парок, и засунул счет в пластиковый стаканчик справа от меня.

Только я взялся за вилку с ложкой, как опять завопил телефон.

– Извини, Такуя, это опять я.

– Чего тебе?

– Я забыл спросить: у этого твоего парня тачка дизельная или бензиновая?

– Я почем знаю?

– А ты не спросишь?

– Ага, сейчас я все брошу и буду ему звонить – дизелем интересоваться.

– А-а-а… Ну извини. Просто солярка дешевле бензина…

– Я в курсе! Чего ты пристал?

– Ну извини, извини…

Мой друг Ганин как-то пытался научить меня одной русской поговорке. Что-то там было про палец и руку, кто-то там их почему-то кусал (или откусывал?), и это все походило на ситуацию с братцем Дзюнко. Эти русские поговорки и пословицы фиг запомнишь. Минут пять они у тебя в голове сидят, а потом куда-то деваются. Как же там про палец-то?..

Если вы думаете, что я успел прожевать первую порцию спагетти, которую я после получасовых усилий отправил в рот при помощи вилки, ложки и пальцев, то вы ошибаетесь. Мобильник в очередной раз потребовал моего внимания и участия.

– Да!

– Извини, Такуя, это снова я.

– Ты мне поесть дашь или нет? У меня поезд через час!

– Извини, извини! Я на секундочку! Ты, когда будешь с этим своим парнем про тачку разговаривать, спроси: у него четыре ведущих или только передние?

– А что, если только передние, брать не будешь, что ли?

– Ну, ты же знаешь, как на Хоккайдо зимой ездить? Полноприводная-то получше будет.

– Отстань, а! Какая будет, такая и будет!

Как там мой друг Ганин говорит? Что-то про лошадь с зубами… Черт, не упомнишь этих его прибауток!

– Ну ладно, извини! Спроси, если сможешь. Хорошо?

– Пока, Кадзу!

Так! Поесть мне, видно, не удастся. Две минуты я колебался между полярными интересами – служебного долга и собственного комфорта. С Нисио я все обговорил, он звонить больше не должен. Дзюнко на меня рассердилась и тоже сама до понедельника не позвонит – через год у нас серебряная свадьба, и повадкам ее меня обучать не надо. По разговорам с ее «брательником» я сейчас месячную норму выполнил, а отцу в Токио позвоню завтра – он наверняка сейчас со своими приятелями-сэнсэями торчит в каком-нибудь кабаке. Так что железная логика ускорила процесс принятия решения: стремление к личному покою одолело тусклые воспоминания двадцатилетней давности о присяге на верность отчизне, и я не без удовольствия нажал на телефоне на кнопочку «off» под картиночкой, изображающей громкоговоритель, перечеркнутый крест-накрест двумя соломинками.

Спагетти оказались неплохими. Нежные медальончики гребешков и маслянистые ломтики подкопченного лосося придали им достойный вкус, и, уничтожая мокрой салфеткой остатки нежного крема в окрестностях рта, я вдруг подумал о том, что для того, чтобы отведать знатных морепродуктов, вовсе не обязательно переться за пятьсот километров в какую-то дыру. Хорошее место этот ресторан, я здесь в первый раз, надо взять на заметку. А то в спокойные дни, когда есть часок для обеда не в конторе, а на стороне, приходится долго слоняться в окрестностях вокзала, чтобы найти что-нибудь новенькое и не очень тошнотворное.

Без третьей кружки пива было не обойтись, так что у входа в пассажирскую зону мне пришлось притормозить, чтобы элегантно вписаться в узкий турникет, рассчитанный исключительно на топ-моделей, дистрофиков и студентов государственных университетов. Запихивать билет в щель также пришлось в поэтике замедленной киносъемки, и я подумал, что был прав, отказавшись от идеи заказать на посошок кувшинчик саке. По пути к платформе пришлось завернуть «позвонить мамочке» – моим почкам все в отделе завидуют. Так что, когда я поднялся наверх, на платформе не было никакой очереди. А это означало, что все жаждущие уехать на самый восток Хоккайдо уже сели в поданный минут пять назад поезд и что я прозевал место у окна, а может, и сидячее место вообще. Стоять же четыре с половиной часа до Кусиро было унизительно, и делать этого я не собирался.

«Некурящих» вагонов в этом поезде было три. В первых двух мест, разумеется, не осталось, а в последнем затылок не торчал только из одного кресла. Я подивился честности девицы из кассы и поспешил к «сияющей пустоте», опасаясь, как бы навстречу мне из противоположного тамбура не двинулся другой страждущий посетить самую восточную оконечность нашего огромного и, между нами, довольно бестолкового острова.

По дороге к свободному месту я автоматически начал думать о том, почему именно это место не занято. Обычно дело бывает в соседе, то есть в том пассажире, который пристроился у окна. «Либо пьяный, либо иностранец», – подумал я и в этот момент достиг желанного кресла. Ага, ну так и есть – инострашка-гайдзин! Причем не просто иностранец. Я даже присвистнул от неожиданности – у окна притулился мой друг Ганин.

За десять лет нашего знакомства я уже привык к таким вот неожиданным встречам. Саппоро – город немаленький, и приятели здесь так просто друг на друга на улице или в метро не натыкаются. С Ганиным же как-то с самого начала знакомства мы стали сталкиваться в самых неожиданных местах. Бывает, в воскресенье сидишь у него, пьешь пиво, кушаешь гуляш – коронное блюдо его Саши, – расстаешься за полночь, а на следующее утро неожиданно встречаешь его где-нибудь в центре на Одори или в Сусукино.

Поначалу меня это беспокоило, и, разумеется, не только меня. Из России в начале девяностых к нам много русских хлынуло, причем самых разных. Ганина, само собой, и по нашей линии, и по линии «безопасности» проверяли долго, но ничего такого за ним не нашли и разрешили мне не беспокоиться. Потом, когда через два года его взяли на полную ставку в полицейскую академию преподавать русский язык, проверили во второй раз. Даже в Москву в его родимую человечка посылали, но тоже все закончилось тихо и гладко.

Встречи такие вот внезапные продолжались, поэтому сейчас, когда я увидел Ганина в своем поезде, удивление схлынуло через секунду. Мы не виделись месяца два. В последний раз он приезжал в управление подписывать свидетельские протоколы по зимнему «делу писателей», как он сам окрестил убийство их нынешнего классика Воронкова, которое, кстати, он помог мне довольно оперативно раскрутить.

Теперь же мой друг Ганин сидел в кресле с включенным «Гейтвеем» на откидном столике перед собой, и по его виду было понятно, что проблемы окружающей его в данный момент среды беспокоят его мало. Я забросил баул на полку и плюхнулся к нему под бок.

– Привет!

Он вздрогнул от неожиданности – попробуй услышь русское приветствие в двенадцатом часу ночи в поезде Саппоро – Немуро, да еще практически без акцента, если принимать за чистую монету ганинские комплименты моему произношению.

– Э? Здорово! Ты чего это здесь?

– А ты?

– Как будто не знаешь!

Интересно, что такое я должен знать? Был бы он журналистом, я бы подумал, что он едет писать про эту дурацкую железную трубу, которая приплыла к нам с его исторической родины. Но он не журналист, а всего-навсего преподаватель. Если же он только прикидывается сэнсэем, то за что тогда наша «безопасность» получает зарплату? Про это думать не хотелось.

– Как будто не знаю.

– Интересно! Сами бумаги пишете и не знаете, что пишете.

– Какие бумаги?

– Тогаси у тебя в отделе работает?

– Такуми?

– А шут его знает! Поди разбери ваши закорючки. Может, и Такуми.

Это он прикидывается. Японские иероглифы, «кандзи» по-нашему, он знает неплохо. Просто имя Такуми пишется каким-то редким кандзи, который и я только читаю, писать не умею.

– Ну и что Тогаси?

– Вот в академию мне запрос прислал. Требует, пока каникулы летние, провести интенсивный курс русского языка для немуровских полицейских.

Ах, вон оно что! Такуми действительно что-то говорил по этому поводу, но мне в последние недели было совсем не до этого. Я готовил к отсылке в Ниигату бумаги по убийству торговца подержанными машинами, которого его русская жена прирезала и выбросила за борт парома неподалеку от нашего Отару. Да, и Нисио созванивался с Осимой из Немуро, что-то они про русский язык действительно говорили, это я как-то прозевал.

– А-а-а, понятно. Значит, поедем вместе. Ты как сам-то?

– Да ничего. Гришка что-то простыл – мороженого, наверное, объелся. А так все нормально.

– Саша как?

– Лучше всех.

– А Машка?

– Да ничего, учится… Ты сам-то как?

– Да вроде жив-здоров.

– Дзюнко как? Дети?

– Дзюнко нормально. Морио на каникулы к теще с тестем в Йокогаму отправляем, Норико в августе к нам на каникулы приедет. Все как всегда… А что это ты делаешь?

Мой друг Ганин – компьютерный фанатик. Саша постоянно жалуется, что он ползарплаты тратит на какие-то программки, драйвы и прочую дребедень, которой по самую крышу забит наш привокзальный компьютерный монстр «Ёдобаси Камера». Ганин говорит, что жизнь ему без этого не мила и что он будет покупать то, что ему хочется. Вот этот вот темно-серый ноутбук, который сейчас на столике перед ним, он выписал через Интернет из Токио в апреле – радовался, помню, до поросячьего визга.

– Браузю.

– Как это? В поезде?

– Вот видишь? Обычный Интернет.

– Подожди-подожди. Ну питание – это я понимаю, ты мне все уши прожужжал, что у твоего «Гейтвея» самая долгоиграющая батарея. Но как ты с телефонной линией-то без провода связался?

– Темнота ты некультурная! Ты знаешь, меня все-таки японцы поражают: сами же все это вот делаете и ни в чем ни черта не разбираетесь… Через сотовый, естественно!

Тут только я заметил, что у Ганинского ноутбука к крышке на клипе прикреплен телефончик с выдвинутой антенной.

– Ну и что пишут?

– Да вот, фигня какая-то приплыла к Хоккайдо.

По профессиональной привычке надо было прикидываться… чем там? Трубой или проводом? Надо у Ганина спросить, он мне это как-то объяснял.

– Какая фигня?

– А ты что, не слышал?

– Нет.

– Да???

В интонации Ганина проскользнула ирония. Обмануть его не так-то легко. Это он с виду такой простой и доступный, а попытаешься его наколоть – ничего не выйдет. Но попробовать все-таки надо. Хотя зачем – непонятно, новость-то не секретная.

– Ничего не слышал.

– Ага…

– Не веришь?

– Вот если бы ты на ферме работал, я бы тебе поверил.

– А так – нет?

– А так – нет.

Вот такой вот он, мой друг Ганин. За это я его уважаю.

Вообще, с ним легко. Он относится к тому разряду людей, с которыми после длительной разлуки не надо заново налаживать контакт. Сколько бы мы ни виделись, всякий раз при встрече он ведет себя так, как будто мы расстались только вчера. С такими людьми приятно. Кстати, среди моих знакомых японцев таких совсем немного, а из русских – один только Ганин.

– Ну ладно. Только я в Немуро не по этому поводу еду.

– А чего тогда? Русским у меня заниматься?

– Заниматься, но не у тебя. Там один твой соотечественник на берег без разрешения сошел.

– А-а-а… Бывает… У тебя поесть нет ничего? А то я поужинал рано…

– Нет. Сейчас тронемся, и будут еду развозить – купишь себе бэнто.

Я вытащил из кармана на спинке сиденья впереди меню и протянул его Ганину. Пускай поищет что-нибудь для себя, проглот несчастный. Когда он только сыт бывает…

Поезд тронулся – мягко, без звука, так, что начало движения почувствовалось не ушами, а утробой, которая вдруг слегка вдавилась в кресло, напомнив о простых истинах, которые вдалбливают тебе на уроках физики во втором классе средней школы и которые сразу же после этих уроков вылетают из головы. Через несколько секунд освещенная платформа осталась позади, и за окном воцарилась фиолетовая темнота. При взгляде направо теперь я видел только свою желтеющую физиономию и освещенный мерцающим дисплеем голубоватый профиль Ганина. Прозрачное еще минуту назад стекло превратилось в непроницаемое зеркало, и обратная метаморфоза произойдет только с рассветом.

Ганин закончил изучение меню и толкнул меня в бок.

– Попроси у нее для меня вот этот вот бэнто с икрой.

Он ткнул пальцем в фотографию коробочки с рисом, покрытым внушительным слоем красной икры и присыпанным желтой омлетной стружкой вперемешку с тонко наструганным розовым маринованным имбирем.

– Еще пивка пару банок и пакетик миндаля. Только несоленого, а то обопьюсь.

Пребывая в мыслях о так и не освоенной до конца теории относительности, я как-то не обратил внимания на то, что в проходе появилась миловидная девушка в железнодорожной форме стального оттенка. Девушка катила перед собой огромную тележку, набитую снедью. Поужинал я плотно, так что тележка меня не интересовала, но хитрый Ганин сделал заказ, и я должен был его донести до девушки.

– Один «Икура-дон», пакет несоленого миндаля и две… – впрочем, мне тоже 350 граммов холодного пивка не помешают, – нет, три банки «Кирина».

– Вам «Лагер» или «Ити-бан Сибори»? – ласково, но без традиционной для ее профессии приторности поинтересовалась девушка.

В самом деле, «Лагер» или «Ити-бан Сибори»? Я ничего в этом не понимаю и никакой принципиальной разницы между этими двумя «кириновскими» сортами не вижу. Вкус практически одинаковый, те же пять процентов алкоголя, только рисунок на банках разный.

Моему другу оказалось проще:

– Банку «Лагера» и банку «Ити-бана».

Хитрый Ганин! А мне что выбрать? Сколько раз попадал я в такую ситуацию! Проклятая проблема выбора! Был бы один только «Лагер» или один только «Ити-бан»…

– Давайте мне тоже одну банку «Лагера» и одну – «Ити-бана».

– Тогда всего четыре банки? – улыбнулась девушка.

Милая девушка, улыбка у нее не приклеенная, как у той мымры в вокзальной кассе, а натуральная. Это и понятно – от Саппоро только-только отъехали, она еще свеженькая. Посмотрим, что у нее на лице будет к утру, когда она будет потчевать нас перед Кусиро.

– Четыре, да.

– Спасибо за заказ! Две пятьсот пятьдесят с вас.

Кормить и поить Ганина я вот так вот сразу не собирался и повернулся было к нему, чтобы взять с него за рис, орехи и две банки, но тут же наткнулся на три синие тысячные купюры, которые Ганин через меня передавал милой девушке. Она отсчитала сдачу, вручила нам коробку с рисом, присыпанным икрой отнюдь не так обильно, как на фото в меню, запотевшие пивные банки и пакетик с орехами для ненасытного Ганина. Затем она снова мило улыбнулась, обнажив остренькие, выдающиеся вперед клычки.

Красивые зубки. Я люблю, когда клыки у женщин выдаются вперед не только сверху, но и снизу. Гармония должна быть во всем, даже в зубах: два остреньких зубчика сверху и обязательно два таких же снизу. И еще важно, чтобы эти клыки не только выдавались вперед, но еще и были миллиметров на пять длиннее других зубов. Тогда гармония полная и можно говорить об идеале. У разносчицы были именно такие зубки – мне на радость и в отдохновение.

И ушки у нее правильные: широкие, полукруглые сверху и сужающиеся в изюмины мочек книзу, не прижатые к голове, как у ганинской Саши, а кокетливо отведенные в стороны, открывающие истомленному мужскому взору все прелести изящной ушной раковинки.

Она прошла вперед, и я проводил ее взглядом. И ножки у нее в порядке – изогнутые от середины бедер, а не от колена, как обычно у корявых хоккайдских красоток, похожих на питекантропов, ковыляющих на вечно полусогнутых. Этот изгиб я обожаю, в нем есть что-то от тугого самурайского лука и от гибкого – с виду податливого, но на деле весьма упругого – ствола молодой сливы.

– Вампирша кривоногая, – пробурчал ей вслед Ганин.

Вот он всегда так – вечно все опошлит, ничего святого для него нет.

– Чего ворчишь?

– Чего-чего… Орехи-то соленые дала!

– Ладно, грызи какие есть. Я за ней не побегу, я уже не в том возрасте.

– Да?

Иронии Ганину не занимать.

Содержимого двух банок «Кирина» – одного «Лагера» и одного «Ити-бан Сибори» – хватило на десять минут. Ганин тоже быстро расправился с бэнто, который он держал на весу над своим драгоценным «Гэйтвеем», боясь обсыпать его рисом или икрой. Разговор особо не шел, оба мы понимали, что в Немуро наговоримся, так как и без слов было понятно, что по крайней мере воскресенье, а то и полсубботы мы проведем вместе.

Теперь надо было попытаться уснуть. Я пощупал телефон, покоившийся в кармане джинсов, помедитировал с минуту и решил не включать его на ночь – может, удастся хоть пару часов покемарить. Я откинул спинку кресла.

– Спать будешь? – поинтересовался Ганин.

– А ты нет?

– Я в поезде спать не могу. Браузить буду.

– Батарея полетит.

– А у меня две запасные есть.

– Предусмотрительный! А как же ты завтра преподавать-то будешь с недосыпу?

– У меня курсы с понедельника.

– А чего так рано поехал?

– Хочу рыбку половить. Мне твои коллеги из немуровского отделения обещали спиннинг дать.

– А, ну-ну…

Я закрыл глаза и сквозь ткань почувствовал, как пытается достучаться до моего сердца проклятый мобильник (символического пепельного оттенка, кстати!). Зуммер я отключил, но и без звука было понятно, что кто-то настойчиво вновь и вновь набирает мой номер – я к этой гадине привык и все ее повадки изучил досконально. Вот и сейчас едва ощутимая пульсация, которую я прекрасно чувствую своей деликатной кожей, сигнализировала о том, что я кому-то понадобился. Дзюнко звонить не должна – время не то, да и настроение я ей испортил. Шурин перебьется, отец спит давно где-нибудь в баре на плече у какого-нибудь специалиста по Бунину. Если это по работе, то она, как говорит Ганин, не волк и может подождать до утра. Так что включать сотовый я до Немуро не буду – пускай старый лис Нисио думает и говорит обо мне все что угодно. Лучшего зама и через пару-тройку лет преемника он себе все равно не найдет, а хорошим замам надо ночью давать спать, хотя бы два часа.

Последним, что я смог разобрать сквозь накатившую от сегодняшнего обилия пива дрему, было радостное пришептывание Ганина по поводу того, что его любимый «Спартак» размазал какой-то «Реал». Я успел только удивиться, откуда у русской команды такое странное романское название – «Реал». На поиски объяснений этого лингвистическо-спортивного феномена сил у меня уже не было, и я отключился.

Глава 2

Очнулся я от легкого щелчка справа – это Ганин захлопнул свой «Гэйтвей». За окном, как принято выражаться, брезжил рассвет, и по начавшейся среди обитателей нашего вагона легкой суете я сообразил, что мы подъезжаем к Кусиро. Из-за контражура, в котором предстал передо мной Ганин, лицо его казалось еще более серым, чем положено после бессонной ночи. Голос его, однако, натренированный за годы сэнсэйской службы, звучал бодро.

– Ну что? Соснул чуток?

Любит вот он свои затейливые вопросики!

– А?

– Поспал хоть немного, говорю?

– Ага…

Я посмотрел на часы. Было десять минут пятого.

– Подъезжаем, что ли?

– Да… Кофе будешь? Я на твою долю купил.

– Где купил? – удивился я.

Чтобы пойти в тамбур к автоматам, Ганину нужно было перелезть через мои колени, что сделать в условиях наших, мягко выражаясь, сверхкомпактных вагонов невозможно.

– Да Дракула твоя ушастая опять приходила.

– Почему моя?

И как это я ее проглядел – вернее, проспал? Больше теперь ее не увижу.

– А чья же еще? Я же видел, как ты на нее пялился.

– Наблюдательный ты мой… Чего там еще набраузил?

– Да скачал программку одну «гифовские» файлы анимировать. Отличная программка! И главное – халявная.

«Халявная» – значит, бесплатная, это я давно усвоил, но остальной текст был моему проницательному уму недоступен.

– Что делать?

– Тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь?

– М-м-м… Ладно, я изменю формулировку: как ты обычно спрашиваешь, для евреев это хорошо?

– Нет, для тебя эта вещь совершенно бесполезна.

– Тогда не объясняй. Давай лучше собираться.

За окнами пошел традиционный для этих забытых всеми синтоистскими, буддистскими и прочими нашими и чужими богами краев пейзаж. С левой стороны до самого горизонта простирались мраморные зеленые луга, залитые сильно разбавленным молоком тумана, за которым с большим трудом можно было различить разбросанные повсюду клубочки безропотных белых овечек, поджидающих своих охотников. С правой мерцал золотисто-розовый океан с редкими шалашиками рыбацких судов.

Кусиро – последний оплот цивилизации по дороге к Немуро. Путешественник, которому втемяшилась в голову идея о том, что, если он не посетит Немуро, его жизнь будет прожита зря, здесь еще может передумать. Здесь есть и аэропорт, и морской вокзал, с которого отправляются паромы в Токио, так что можно плюнуть на этот Немуро и на самолете вернуться в Саппоро или же загрузиться на белый пароход и отправиться покорять столицу. Тот, кто этой возможностью воспользоваться не решается, отрезает себе последние пути к отступлению, ибо в Немуро аэропорта нет (ближайший аэропортик Накасибецу в часе езды на машине), а из порта, благо он рыбный, уплыть можно только на Курилы, если, конечно, есть такое желание у вас или у курильских «братишек» – за ящик пива, а иногда и просто за русское «спасибо». Поэтому в Кусиро я всегда испытываю двойственные чувства камикадзе. С одной стороны, чувствуешь себя героем, бесстрашно переступающим границу между пространством открытых возможностей и клаустрофобным миром, этих возможностей лишенным. С другой – именно здесь становится бесконечно жалко себя. Нет, вся прожитая жизнь перед глазами не пробегает. Это у Ганина в России сорокапятилетние мужики считаются безнадежными стариками, а у нас в Японии мы с ним еще очень даже ничего.

Во рту после пива и казенного ужина было мерзко, но лезть за несессером в баул и идти в туалет чистить зубы не хотелось, так что ганинский кофе был как нельзя кстати. Я открыл теплую банку, сделал несколько глотков, но привычного прилива сил не ощутил. Той дозы кофеина, которая содержится в этом консервированном напитке, мне явно недостаточно. Но привередничать в поезде, сбавившем ход перед Кусиро, было глупо. Надо только не забыть отдать Ганину двести йен или, поскольку заранее известно, что он от них откажется, купить ему на станции «ответную» баночку. Только бы не забыть, а то вот забыл же я проснуться пораньше…

Проходя по вагону и затем через тамбур на платформу, я пытался отыскать давешнюю разносчицу, но ее, разумеется, нигде не было. Ступив затекшими от многочасового сидения ногами на холодный бетон платформы, я вдруг удивился тому, что успел в вагоне испытать чувство зависти к Ганину, который видел девушку последним и даже смог с ней пообщаться. Не скажу, что Ганину в этой жизни везет больше, чем мне, но как-то так получается, что ему везет тогда, когда этого везения мне больше всего хочется для себя. Мне же везет тогда, когда и без внезапно подвалившего счастья можно спокойно прожить, так что зачастую это и везением-то назвать нельзя.

Вокзал в Кусиро – небольшой, зал ожидания – неуютный. Ощущение дискомфорта усилилось еще и оттого, что в пятом часу утра все ларьки и рестораны закрыты, и Ганину, решительно отвергнувшему две мои стойеновые монеты, пришлось довольствоваться дурным кофе из автомата. Мы с ним высказали дежурную критику в адрес железнодорожной компании, берущей в вагоне за банку кофе целых двести йен, хотя в любом городском автомате, как, например, здесь, на вокзале, она стоит только сто двадцать. Ганин кофе выпил залпом – его, как он и предсказывал, после соленого миндаля начала мучить жажда, – и я купил ему еще банку холодной пепси-колы, памятуя о том, что он часто называет себя представителем «нового поколения».

Поезд на Немуро подали через пятнадцать минут, и заполнился он только наполовину. Я сказал Ганину, что хочу досмотреть свои июльские сновидения, и занял свободную пару мест. Ганин сел за мной, тоже развалившись в одиночку на двух креслах. Я откинул разделяющий сиденья подлокотник и расположился полулежа, опершись правым плечом в оконную раму и левой ногой в основание сиденья напротив.

Растянувшись по диагонали, ехать было удобнее, и я опять отдался во власть Морфея, успев, впрочем, почувствовать бьющийся пульс мобильника. Уже сквозь дрему я осознал, что что-то где-то случилось, и, прежде чем отключиться, автоматически проанализировал ситуацию. Если звонят из дома, то там что-то случиться могло только с шурином, известным своим неравнодушием ко всем пахучим жидкостям, способным гореть. Даже если этот поганец перепил, я ему, находясь за полтысячи километров от дома, помочь ничем не могу. Если же это по работе, то здесь тоже без вариантов. Если это Нисио, требующий от меня срочно вернуться в Саппоро, то он умоется, так как за стоп-кран я дергать не буду, а остановок до Немуро не предвидится – я ведь еду на так называемом экспрессе. Если же это звонят из Немуро, то бежать в кабину машиниста и требовать от него гнать без остановок я тоже не собираюсь, тем более что, судя по мультипликационному мельтешению двухэтажных домиков за окном, машинист это делает и без моих приказов.

Приснилась мне – вернее, привиделась, так как сном это жалкое дремотное подобие полноценного ночного отдыха назвать нельзя – все та же девушка-разносчица с ее выдающимися в прямом и переносном смыслах клычками, кокетливо оттопыренными ушками и изящно изогнутыми ножками. Она плавно и призывно несла свои полупрозрачные формы по проходу между кресел по направлению ко мне. И на самом подходе ее эфемерные дымчатые очертания стали вдруг наполняться окрашенной в синий цвет плотью. Эта плоть склонилась надо мной и тревожным баском поинтересовалась:

– Извините, это вы майор Минамото?

Полицейский паренек приходит на вокзал, вскакивает на подножку тормозящего поезда, распихивает пытающихся выйти настырных пассажиров и безошибочно вычисляет высокого чина из Саппоро – значит, последний вариант, значит, в Немуро что-то стряслось. Но торопиться с вопросами – не в моих правилах.

– Да, Минамото – это я. Доброе утро!

– Сержант Сато. Извините, господин майор, доброе утро. У нас ЧП!

Я продрал глаза, выглянул на замершую за окном платформу, оглянулся назад на безмятежно посапывающего Ганина, подумал о том, что его не стоит оставлять вот таким вот беззащитным в вагоне, и потом только удостоил вниманием этого молоденького Сато, который не знает свое саппоровское начальство в лицо.

– Я сейчас, подождите на платформе.

Этот наивный Сато, наверное, думал, что я тут же накинусь на него с расспросами, и его будет распирать от осознания собственной значимости как юного гонца, доставившего седовласому фельдмаршалу важнейшую государственную новость. Наивных надо лечить.

– Помогите-ка мне с баулом, вон с тем, на полке. А я пока вашего сэнсэя разбужу.

Краем глаза приятно наблюдать за тем, как в два счета можно сбить спесь с честолюбивого молодца, начинающего карьеру. По потухшему энтузиазму в глазах Сато было понятно, что все его наполеоновские планы прямо в вагоне проникнуть в сердце саппоровской «шишке» рухнули. Он пропустил меня в проход и со вздохом потянулся за баулом.

Я же подошел к Ганину и тряхнул его за левое плечо.

– Эй, каменщик, вставай! На урок пора!

Ганин вздрогнул, распахнул свои огромные серые глаза – объект воздыханий курсанточек из полицейской академии, – хрустнул кистями и резко подался вперед.

– Что, Немуро уже?

– Нет, Сан-Франциско!

– Если бы… – вздохнул Ганин и стал запихивать кожаный футляр с ноутбуком в свою дорожную сумку.

Мы вышли на платформу, по которой негромко скребли притомившимися от ночных полусидячих бдений ногами невеселые гости славного города Немуро. Сато по-прежнему распирало от значимости той информации, с которой он был послан меня встречать, но его гонор был сбит моей контратакой, и он покорно ожидал первого вопроса. Я же право первого вопроса предоставил Ганину.

– Ты где остановишься?

– Я не знаю пока. Вы куда меня определите? – спросил я Сато.

– Мы вам забронировали номер в отеле «Минато», но нам сначала нужно в управление. У нас ЧП, у нас…

– Ты ведь тоже, наверное, в «Минато» будешь жить? – перебил я вновь оживившегося Сато, обращаясь к Ганину.

В Немуро только три гостиницы, причем две из них – рёканы, то есть, как пишут в глянцевых туристических буклетах, «гостиницы в японском стиле», где приходится спать в общей комнате на полу вповалку с десятком дальнобойщиков или, что не легче, морячками, пережидающими очередной тайфун. «Минато» здесь единственное более или менее приличное место с отдельными номерами «в европейском стиле», если верить тем же буклетам.

– Вы сэнсэя куда определили? – поинтересовался я у растерянного Сато.

– Какого сэнсэя? Я ничего не знаю. Меня капитан Осима за вами послал, чтобы вас встретить и сопроводить в управление. А про сэнсэя я не в курсе.

– Ладно, – сказал я Ганину, – поедешь со мной, в управлении разберемся.

Мы прошли через здание вокзала. У самого выхода, под синим кругом, перечеркнутым красным крестом, нас ждала черно-белая «Тойота» с зажженной «мигалкой» на крыше. За рулем с каменным лицом, обращенным из глубины салона к стеклянным автоматическим дверям вокзала, застыл водитель. По такой чересчур торжественной обстановке стало понятно, что тянуть с докладом Сато больше нельзя, и, усаживаясь на заднее сиденье, я бросил в его направлении:

– Так что у вас тут стряслось?

Мой вопрос застал парня врасплох, поскольку он в этот момент открывал багажник, чтобы запихнуть туда мой баул, который он любезно дотащил от вагона до машины. Одновременно он головой указывал Ганину на место рядом со мной. Ганин его указанию последовал и плюхнулся справа от меня, а вот баул мой до багажника так и не добрался – Сато дернулся в мою сторону и наклонился к еще не закрытой мною левой задней дверце.

– Сегодня ночью убили капитана Грабова.

Кто такой Грабов, я не знал, понятно было только, что он русский, и, судя по дрожащему голосу Сато, не простой русский. Но убийство – это уже не сход на берег без разрешения, это, как шутит мой друг Ганин, «воздушная тревога».

– Вы баульчик-то мой в багажник положите все-таки и садитесь. По дороге расскажете.

Сато наконец-то спрятал мою сумку в багажник, прыгнул на переднее левое сиденье, бросил шоферу «трогай!» и повернулся ко мне. Говорить ему было неудобно, так как я оказался позади него, и получилось так, что весь его доклад был обращен больше к Ганину, нежели ко мне.

Перед тем как начать, Сато, изогнувшись всем телом и вывернув шею практически на сто восемьдесят градусов, вопросительно посмотрел на меня. Взгляд его содержал просьбу о моей санкции на рассказ при не известном Сато иностранце. От Ганина у меня особых секретов по уголовной части нет давно, тем более так получилось, что уже много раз он помогал мне в кое-каких делах. А раз я здесь один, то, может, Ганин будет полезен, как это неоднократно бывало у нас с ним в Саппоро.

– Говорите-говорите, сержант.

Я краем глаза зацепил блеснувшее в серых глазах напрягшегося на мгновение «короля преподавания русской мовы» самодовольство и в очередной раз подивился, сколь тщеславным и себялюбивым может быть современный гуманитарий. В этом Ганин удивительно похож на моего отца. Мало того что оба они занимаются загадочной и невразумительной славянской филологией, так еще и обожают комплименты и реверансы в свой адрес, даже вот такие непрямые и скупые. Я, например, этого напрочь лишен, не свойственно мне все это.

– Вчера, вернее сегодня ночью, в пятнадцать минут первого в ресторане «Кани Уарудо» скончался капитан Грабов, – выпалил Сато. – Произошло это во время дружеского ужина, на котором присутствовала вся команда капитана. Грабов скончался прямо за столом. Налицо все признаки отравления, тем более одним из блюд на ужине была фугу. Смерть наступила фактически мгновенно, поэтому наши эксперты считают, что фугу здесь ни при чем. Ее ели практически все, но умер только капитан. Нам сообщили из Саппоро, что вы должны сегодня приехать разбираться с Елизаровым. Мы пытались сразу ночью сообщить вам об этом по сотовому телефону, но почему-то не могли дозвониться.

Отчитываться перед Сато о том, почему они не смогли дозвониться до меня на мой мобильник, я не собирался, поэтому последнюю часть его выступления оставил без внимания.

– Откуда этот Грабов?

– Из Корсакова. А вы никогда о нем не слышали?

– Да нет, не припомню. Всеми рыбными делами у нас занимается капитан Аояма, я ими не интересуюсь. А что, я должен знать этого Грабова?

– Что вы! Этого Грабова все знают! Это же такая личность… была!

Безмолвный водитель, напоминавший о своем присутствии только тем, что городской пейзаж за окном постоянно менялся, вывел машину на Кусирское шоссе. Мы выехали из квартала Хокуто, въехали в квартал Кова, и впереди слева зазеленел парк Токивадай. Отсюда до управления было две минуты езды, поэтому услышать от Сато подробный рассказ об этом Грабове мне было не суждено.

– Ладно, хорошо. Можете не продолжать, спасибо. Сейчас в управлении ваш капитан Осима мне все расскажет.

Отравления фугу в Японии сейчас явление редкое, но все-таки встречающееся. В год максимум пятнадцать-двадцать кулинарных эстетов-националистов травятся насмерть этой рыбой плюс еще пара-тройка сотен оказываются на больничных койках, где им промывают кишки, а не мешало бы и мозги заодно. Это, конечно, не то, что пятьдесят-шестьдесят лет назад, когда фугу народ косила сотнями, а то и тысячами, но тем не менее. Что люди находят в этой самой фугу, я толком не понимаю, но, когда отец меня угощает, я ее ем и, согласно этикету, имитирую приступы гастрономического счастья. Сам же отваливать такие деньги за эту безвкусную разновидность «русской рулетки» я ни за что не буду, да и Дзюнко меня убьет, если узнает, что я в ресторане заказал себе такое сашими.

Мы доехали до управления, водитель резко крутанул руль влево, въехал во двор и остановился у центрального входа. Из дверей тут же вылетел, видимо, изведшийся в ожидании Осима. Опускаться до открывания моей дверцы он не стал, но к машине все-таки подошел. Я выполз из «Тойоты», Осима отдал мне честь и протянул руку.

Вот оно, русское влияние! Попробуйте протяните для приветствия руку где-нибудь на Кюсю! Да там никто и не знает, что с этой вашей рукой делать – жать, целовать, лизать или еще что. А здесь, на самом востоке Хоккайдо, этой панибратской заразе подвержены все мало-мальски способные на детопроизводство мужики. Но я в эти русские рукопожатия не играю. Ганин, вон, и то давно уже никому руки не подает. Так что руку Осиме я жать не стал. Он смутился, но ненадолго – тертого калача подобные этикетные нюансы из седла не выбивают.

– Доброе утро, господин майор. Как доехали?

– Здравствуйте, капитан! Доехал нормально. Далеко только вот до вас.

– Зато погода постаралась. Сегодня и завтра обещают солнце и плюс двадцать два. Я слышал, в Саппоро за тридцать, да?

– Да, вчера было тридцать три. Кошмар какой-то.

Мы зашли в здание управления. Ганин волочился за нами, и мне надо было что-то с этим делать.

– Извините, капитан, а что нам делать с Ганиным-сэнсэем?

– Ах да, Ганин-сэнсэй… Минамото-сан, вы в курсе наших последних событий?

– Да, Сато-сан в общих чертах обрисовал мне ситуацию.

– Так вот, я боюсь, что курсы придется отменить. Все кадры будут задействованы в расследовании… Давайте сделаем так. Вы, Ганин-сэнсэй, езжайте сейчас в гостиницу – водитель вас отвезет. Отдохните несколько часов, а мы тут с господином майором решим, как нам быть дальше. В зависимости от этого будет ясно, что с вами делать. Хорошо?

– Хорошо, конечно, – буркнул сонный Ганин, который был явно не готов к такому повороту событий.

Он повернулся обратно к дверям, а мы с Осимой поднялись на второй этаж в его кабинет.

Полиция на Хоккайдо, да и во всей Японии, финансируется правительством не очень-то щедро. С техническим оснащением, правда, проблем нет, зарплаты тоже повыше, чем у медсестер и учителей, но вот с помещениями беда. Практически все отделы имеют только по одному большому залу, уставленному столами и оргтехникой. Даже у нас в Саппоро, в новеньком высоченном здании управления полиции Хоккайдо, отдельные кабинеты имеют только четыре высших чина. Нисио, нуждающийся время от времени в изолированности от наших назойливости и любопытства, постоянно ворчит по поводу того, что, дескать, вертолетную площадку на крыше соорудили, а насчет отдельных кабинетов для начальников отделов даже и не почесались.

Так вот, Осима – единственный в нашей системе начальник, имеющий отдельный кабинет. Как получилось, что начальнику полицейского управления микроскопического Немуро отвели отдельный офис, никто не знает, но факт остается фактом – работает он отдельно от своих орлов, что вызывает черную зависть его коллег из Саппоро, Кусиро, Отару, Вакканаи и других хоккайдских городов, в которых имеются проблемы со зваными и незваными гостями из России.

В кабинете Осимы просторно, кроме рабочего стола есть низкий журнальный столик с темно-коричневым диваном и двумя креслами. Осима сел в одно из них, предоставив мне возможность расслабиться на гладкой коже мягкого старомодного дивана, взял со стоявшего тут же подноса чашечку и нажал на крышку пластикового термоса-чайника.

– Чай будете?

– А кофейку нет?

– Сейчас сделаем.

Осима выдавил себе из термоса полчашки зеленого чая, встал, подошел к двери, высунул за нее голову и что-то кому-то сказал. Затем он снова уселся в кресло и начал отчитываться о случившемся.

Его рассказ был прерван только один раз появлением молоденького сержантика женского пола, принесшего мне чашку сносного кофе. Кофе взбодрил меня куда меньше, чем отчет Осимы, заставивший проникнуться мыслью о том, что в понедельник утром в Саппоро я вряд ли вернусь.

Картина складывалась следующая. Покойный Грабов был фигурой, в Немуро хорошо известной. Его траулер с бодрым названием «Пионер Сахалина» в течение последних десяти лет поставлял в город курильского краба и прочие деликатесные морепродукты. Происходило это по давно уже отработанной схеме: краб вылавливался в российских водах нелегально, втайне от пограничников и рыбоохраны, и продавался в Немуро по демпинговым ценам, при этом ни одна из сторон внакладе не оставалась. Русская команда зарабатывала за каждый рейс огромные деньги, а местные закупочные конторы перепродавали ресторанам и магазинам, а также купцам из других районов Хоккайдо и Хонсю контрабандного краба по нашим, то есть сумасшедшим, ценам и имели весьма недурный навар. Местная полиция на эти дела смотрела сквозь пальцы – такое показное безразличие было санкционировано нашим головным управлением.

Но произошло ЧП. Погиб человек, и инцидент потребовал к себе уже иного внимания. Осима рассказал о том, что произошло это в ресторане с невыговариваемым названием «Кани Уарудо» – уродливым гибридом из японского kani, то есть «краб», и английского world, то есть «мир».

Этот «Мир крабов», или лучше «Крабов мир», – один из самых популярных немуровских ресторанов, в котором русские рыбаки – не просто завсегдатаи, а даже частично хозяева. Располагается он перед парком Наруми, недалеко от порта, близ центрального городского отделения банка Хоккайдо. Место удобное: центр города, порт рядом, до банка, через который идет вся «крабово-лососевая» наличность и безналичность, рукой подать, а после обильных возлияний приятно подышать влажным морским воздухом, растянувшись на скамейке в парке.

Покойный Грабов не только поставлял в ресторан краба, но и инвестировал в него кое-какие деньги, которых хватило на приличную мебель и современное кухонное оборудование. «Крабов мир», по словам Осимы, был своеобразной вотчиной Грабова, в которой он неизменно столовался во время заходов в Немуро. Сюда он даже умудрился пристроить в качестве официанток двух девиц с Сахалина, дочек своих тамошних приятелей, что в условиях японского трудового законодательства и строжайшей иммиграционной системы сделать не так-то просто. В городе Грабов отказа ни в чем ни от кого не знал, поскольку деньгами сыпал налево и направо, и его более чем щедрые вложения в держащуюся исключительно за счет русского рыбного бизнеса хилую экономику Немуро заставляли всех закрывать глаза на истинную сущность этого крабового магната.

Осима сказал, что сами русские называли Грабова за глаза «черным крабом». Во-первых, этому способствовала его фамилия, а во‐вторых, на тыльных сторонах ладоней у Грабова были большие татуировки с изображением, соответственно, левой и правой крабовых клешней. При этом татуировки были выполнены не традиционными для русских «братишек» дешевыми синими школьными чернилами, а дорогой редкой черной тушью.

Осима сказал, что он уже запросил по телефону у нашего Аоямы досье на Грабова и что Аояма якобы охотно согласился переслать сюда для него и для меня все документы на покойного, имеющиеся у него в Саппоро в изобилии. Это означало, что сам Аояма этим делом заниматься не собирался и вести расследование вместе с Осимой предстояло мне. Вообще-то, всеми «рыбными» делами занимается у нас в отделе именно Аояма, но здесь уже не контрабанда и не «проброс» российским поставщиком японского покупателя. Здесь есть покойник, а убийства – это уже по моей части. А в том, что это убийство, Осима не сомневался, весь его рассказ сводился именно к тому, что с капитаном грамотно «разобрались».

Итак, вчера в половине пятого вечера с грабовского «Пионера Сахалина» закончили выгружать краба. Это была первая в этом сезоне партия, так как путина только началась. Первый краб – самый дорогой; рынок, располагающий пока только мороженой продукцией с прошлого сезона, по нему тоскует, поэтому у Грабова и его команды было законное право получить за него приличные даже для Японии деньги и отправиться вечером в «Крабов мир» обмывать первую ходку за «длинной йеной», как любит называть большие суммы в нашей валюте мой друг Ганин.

Экипаж «Пионера» – семнадцать человек – при заходе в Немуро обычно живет в каютах на борту, поэтому все они, умывшись и переодевшись, направились в ресторан прямиком с судна и были там с начала десятого. Сам Грабов жить на траулере брезговал, он, как всегда, поселился в гостинице «Минато» и в ресторан направился уже оттуда, в половине десятого.

Приехал он туда не один, а с проживающим в том же отеле неким Виталием Игнатьевым. Этот самый Игнатьев – инспектор-наблюдатель Роскомрыболовства, его ежегодно присылают из Москвы на три месяца для контроля над поставками из России в Немуро рыбы и морепродуктов. При Игнатьеве имеется японский переводчик Дзюнъити Нарита, который тоже поехал с ними в ресторан.

Вез всех троих на своем «Ауди» Такаси Мацумото – хозяин небольшой торговой фирмы, которая производит все основные закупки грабовского краба. Мацумото и Грабов, по словам Осимы, корешились несколько лет, друг друга не только по-джентельменски уважали, но и по-братски любили.

К десяти часам в «Крабовом мире» собралось в общей сложности тридцать человек. В связи с визитом грабовской команды директор заведения Акира Осака предусмотрительно вывесил на дверях табличку с надписью «Закрыто на спецобслуживание», что он делает всегда в начале и в конце крабового сезона, ибо знает, что разгулявшиеся визитеры-нувориши в тельняшках и перстнях-печатках пить будут до утра и могут нанести урон имиджу солидного ресторана в глазах местных клиентов. Так что случайных посетителей вчера в ресторане не было. Кроме семнадцати рыбаков, их покойного теперь капитана, инспектора Игнатьева, переводчика Нариты и доставившего последних троих Мацумото там были жители Немуро. Тосиро Хаяси и Тосио Ханэда, официально считающиеся работниками фирмы Мацумото, но на деле работающие его телохранителями, а также работники ресторана: повара Хидэо Мори и Мицура Такунага, четыре официантки – японки Митико Осада и Дзюнко Ямада и сахалинки Ольга Сазонова и Марина Усольцева, – а также сам Осака, который в подобных случаях домой не уходит, а до самого утра следит за тем, чтобы и неугомонным клиентам было хорошо, и его заведение материально от них не пострадало. В режиме «спецобслуживания» ресторан функционирует как банкетный зал. Все столики сдвигаются в единый стол, за которым и расселись двадцать три дорогих гостя. Грабов сидел посреди длинной стороны четырехугольника спиной к окнам. Справа от него сидел Мацумото, слева – Игнатьев.

Первую выпивку – кому пиво, кому саке – официантки подали ровно в десять. Вместе с алкоголем на стол выставили легкую закуску – маринованые водоросли, сушеных мальков и стручки вареного гороха. Первый тост говорил Грабов. Он поздравил всех собравшихся с началом крабовой путины и выразил надежду, что она окажется успешнее последней, зимней, после чего все дружно крикнули давно уже выученную от японцев здравицу «кампай» и выпили до дна.

Тосты под легкую закуску продолжались до одиннадцати, после чего Осака дал указание подавать основные блюда. С одиннадцати до двенадцати на стол подавались вареные крабы, сырые устрицы во льду, рисовые колобки онигири с начинками из красной икры, лосося и тунца и еще около двадцати различных блюд. Также на столе были установлены газовые плитки с выпуклыми жаровнями, на которых жарилась тонко нарезанная баранина с овощами – то есть рыбачки готовили одно из наиболее популярных среди них японских блюд с монгольским названием «Чингисхан».

К двенадцати все наелись и изрядно набрались, после чего Осака перешел к деликатесам, которые слишком дороги для того, чтобы подавать их в начале голодным матросикам. Ровно в двенадцать каждому были поданы тарелки с тонко нарезанной нежнейшей полусырой говядиной татаки-биф, а сразу за ними – блюдца с сашими из фугу.

Именно тогда, когда гости приступили к этим двум блюдам, Грабов, по показаниям свидетелей, вдруг привстал над столом, выпучил глаза, прижал левую руку к груди, правую – к животу, захрипел и повалился на стол, подмяв под себя стоявшие перед ним яства. Мацумото и Игнатьев, находившиеся к нему ближе других, сначала решили, что капитан поперхнулся куском мяса, и перекинули его через спинку стула, после чего Мацумото стал бить его кулаком по позвоночнику. С другого конца стола судовой врач Евгений Анисимов закричал, что это, видимо, сердечный приступ, и поспешил к Грабову. Втроем они перевернули его на спину и уложили на пол. Анисимов предпринял попытку сделать Грабову искусственное дыхание, однако успехом она не увенчалась. Через две минуты Анисимов заключил, что Грабов мертв.

Осака вызвал по телефону «Скорую помощь», которая прибыла через семь минут. Врач Хироси Кудо осмотрел Грабова и выразил сомнение в том, что с ним случился сердечный приступ. На требование Анисимова доставить Грабова в реанимацию он ответил отказом, сказав, что это уже не поможет. Увидев на столе тарелочки с фугу, Кудо высказал предположение, что это могло быть отравление.

Во время последующего разговора Осимы с Кудо уже в управлении выяснилось, что Кудо с самого начала решил, что все признаки, наблюдавшиеся у умершего, говорили об отравлении, поэтому доставлять русского на «оживление» в реанимационное отделение городской больницы было бесполезно. Как врач, он, разумеется, понимал, что фугу дать моментального эффекта не может и что яд был быстродействующим. В этом случае он смекнул, что тут попахивает насильственной смертью, и заявил растерянной публике, что, по его мнению, Грабов отравился фугу и что по японским законам в подобной ситуации следует немедленно вызвать полицию.

В полицию позвонили тут же, и в ресторан выехала дежурная машина из управления. Дежурный, принявший звонок, позвонил и домой Осиме, так как такие случаи регистрируются в Немуро раз в сто лет. Разбуженный внезапным звонком Осима, услышав, кто именно скончался, решил взять расследование в свои руки с самого начала, быстро оделся и на своей машине выехал в ресторан.

Как показали разультаты опроса работников «Скорой помощи», в те минуты, пока в ресторан не прибыли дежурный наряд и Осима, никто из присутствовавших покинуть помещение не пытался. Все гости и работники ресторана вели себя достаточно спокойно, если не считать того, что, по многочисленным показаниям, Осака заметно нервничал, кусал ногти и вполголоса грязно ругался, вызывая смущенные взгляды официанток-японок.

Осима приехал в ресторан в тридцать пять минут первого и застал следующую картину. Слева от длинного, уставленного тарелками и бутылками стола параллельно окну лежало тело Грабова. Около тела стоял прибывший с нарядом рядовой сотрудник полиции Ёхэй Ямада. По другую сторону стола, ближе к кухне, на стульях сидели гости и работники, перед которыми стоял сержант Такэси Хикита с блокнотом в руке, проводя перепись свидетелей. Осима приказал Хиките продолжать, а сам провел предварительный осмотр места происшествия. Ничего, что выбивалось бы из привычной пятничной ресторанной рутины, он не заметил и вызвал по рации дежурную следственную группу и криминалистов.

Именно криминалисты и установили истинную причину смерти Грабова. Это действительно было отравление. Во время анализа доставленных в управление проб блюд, стоявших перед Грабовым, на ломтиках фугу был обнаружен тонкий слой растворившегося в рыбном соку неизвестного в Японии яда из разряда цианидов.

В два часа ночи, после того как следователи и инспекторы закончили предварительный опрос всех свидетелей, Осима принял решение об освобождении помещения ресторана. Был вызван полицейский автобус, на котором рыбаков перевезли на судно. На пирсе около «Пионера Сахалина» была выставлена патрульная машина с нарядом, получившим приказ никого с судна на берег без разрешения Осимы не выпускать. По словам Осимы, экипаж был настолько пьян, что никто из рыбаков даже и не подумал выступить против этой в общем-то незаконной пока, до ордера прокурора, меры.

Игнатьев и Нарита вернулись в гостиницу, в холле которой Осима организовал наблюдение. Формально ограничивать передвижение московского гостя и его переводчика Осима не решился и приказал посменно дежурить в холле агентам в штатском. Мацумото, Хаяси, Ханэда, Мори, Такунага, Осада и Ямада были отпущены по домам под подписку о невыезде из города на время проведения следствия. Осака остался спать в ресторане, благо его офис под такие внезапные ночевки приспособлен давно. Русские официантки также дали расписку о невыезде, Мацумото по дороге домой завез одну из них в домик, который они на пару снимают в районе Котохира.

Тело Грабова оставалось в морге следственного отделения, и Осиму теперь волновала проблема сокрытия от родни Грабова факта вскрытия. Со вскрытием, конечно, капитан погорячился, и не укорить его в очевидном промахе было нельзя, я же, как-никак, ответственное лицо из центра.

– Вскрывать его вы, конечно, поторопились, но ведь у вас…

– Что у меня? – вскинул на меня грустные глаза Осима.

– А вы подумайте.

Всегда нужно давать человеку шанс, даже если он этого шанса и не заслужил.

– У меня… – ухватился за соломинку все еще не понимавший мою доброту Осима.

– Да-да, у вас, конечно же.

– У меня, конечно же…

– …возникло…

Боже, какой тугодум! А потом говорят, что провинциалы ни в чем не уступают столичным жителям!

– У меня возникло… – продолжал «рожать» капитан.

– Возникло подозрение…

– А, ну конечно! У меня возникло подозрение, что источник отравления Грабова опасен и для других присутствовавших в ресторане, поэтому в целях предотвращения дальнейших инцидентов я отдал приказ провести вскрытие, установившее тип яда. Именно оперативное вскрытие позволило установить неэпидемиологическую природу отравляющего вещества и не беспокоиться за здоровье свидетелей. Если бы мы его не вскрыли, оставалась бы опасность как для сотрудников полиции, так и для всех жителей и гостей города подвергнуться воздействию смертельного яда.

– Ну да, что-то в этом роде. Отныне выступайте по данному вопросу исключительно как спаситель Немуро от смертоносной чумы… Да, и дайте указание ребятам из юридического сектора написать на мое имя бумагу с приведенными в порядок этими вашими изящными формулировочками. Визу на ней я поставлю, не беспокойтесь – я бы и сам на вашем месте приказал его вскрыть немедленно… Что говорят криминалисты о яде?

– Яд из группы цианидов, нам неизвестный. По нашим каталогам проходит как национально не маркированный, и поэтому, есть ли он у нас в самообороне и органах безопасности, сказать пока трудно. К девяти мы подготовим запросы, и к обеду, думаю, нам ответят.

– А фугу, естественно, ни при чем?

– Фугу ни при чем. Ее ели практически все, и ни у кого никаких последствий. Мы, понятное дело, сразу же взялись за тарелочки, с которых ел Грабов. Ни на чем, кроме фугу, яд обнаружен не был. Эксперты считают, что яд был в виде бесцветного порошка и им посыпали только ломтики фугу. На белом фоне рыбы порошок был незаметен с самого начала, а за полминуты он растворился и смешался с соком.

– Значит, яд насыпали в кухне? И оттуда уже была принесена тарелка для Грабова?

– Скорее всего, но это не на сто процентов.

– Почему? Вы допросили официанток? Кто подавал тарелку Грабову?

– Это установить не удалось. Видите ли, Минамото-сан, по показаниям свидетелей, к полуночи в ресторане стоял такой шум и гвалт, что подсыпание яда могло быть произведено непосредственно за столом.

– В смысле?

– В смысле, никто из присутствовавших уже спокойно не сидел на своем месте. Все вставали, ходили, подсаживались друг к другу, чтобы выпить на… как это они называют?

– На посошок?

– М-м?

– На посошок. Когда русские уходить собираются, последняя рюмка пьется «на посошок», чтобы она идти помогала. Посошок – это посох, палка такая, на которую опираются при ходьбе.

– Да нет, на что-то другое. Мне еще показалось, что это даже и не по-русски, а по-немецки, что ли… В общем, расходиться они еще не собирались. По показаниям Осаки и официанток, которые к таким банкетам привыкли давно, грабовские ребята уходят после этих попоек только наутро.

– Ну тогда неважно, на что. Пили – и все.

– Да, неважно… Хотя…

Осима на секунду замялся, но потом сбросил с себя тяжесть внезапно рухнувшего на его сознание предположения и продолжил с прежним энтузиазмом:

– Так вот, я говорю, в зале было такое движение, что, вполне возможно, порошок был у кого-нибудь из сидевших за столом.

– Возможно, возможно. И все-таки, о кухне. Кто разделывал фугу?

– Фугу разделывал Мицура Такунага. Лицензия у него есть, все чин-чином: срок действия, печати… Фугу он разделывает уже больше десяти лет, никаких инцидентов по этой линии у него не было… Но в данном случае не очень-то и важно, кто ее разделывал.

– Да?

– Да. Кухня в «Кани Уарудо» небольшая, я бы даже сказал, тесноватая, все вертятся на одном пятачке. Так что из работающих на кухне преступником может быть любой.

– Кто там был?

Осима взял со столика потрепанный блокнотик и стал зачитывать свои ночные записи:

– Значит, этот самый Такунага, Морио Хидэо – второй повар, две русские официантки Ольга и Марина, японские официантки Осада и Ямада, хозяин заведения Осака. По показаниям свидетелей, в кухню между десятью и двенадцатью заходили многие. Во-первых, несколько раз заходил сам Грабов – ему нравилось наблюдать за приготовлением блюд из поставляемых им морепродуктов. Во-вторых, как вместе с ним, так и отдельно заходил – тоже несколько раз – Мацумото. Заходили и его ребята, Ханэда и Хаяси. Кроме того, заходили по одному-два раза судовой врач Анисимов и члены экипажа: Сыров, Легостаев, Нестеренко и Юсупов. Один раз заходил инспектор Игнатьев, два раза – его переводчик Нарита. Это те, кто зафиксирован в показаниях трех и более свидетелей. Нет гарантий, что не заходил кто-то еще. Подождем, пока все проспятся, и будем допрашивать фундаментально.

– Да вы, я гляжу, и так всех их фундаментально потрепали.

– А что было делать? Мы пытались сразу же до вас дозвониться, но вы, видимо, проезжали туннель…

«Нет на Хоккайдо туннелей длиной в целую ночь», – отметил я про себя.

– Видимо, да… Так, давайте определимся, как мы работаем дальше. С полковником Нисио вы, как я понимаю, переговорили?

– Да, я позвонил в Саппоро в час ноль пять, и, к счастью, Нисио-сан оказался на месте.

«Ничего себе! – мысленно воскликнул я. – Старик что, заночевал, что ли, на работе? Совсем его домой к старухе не тянет. Даже в субботу».

– Господин полковник пообещал в восемь-девять утра, как только начнет работу уголовный розыск, получить подпись начальника под приказом и выслать его сюда по факсу.

– Под приказом?

– Да. О вашем назначении.

Действительно, субординация в таких случаях должна соблюдаться в пользу «товарищей из центра», и следствие предстоит вести мне, как оказавшемуся под рукой высшему должностному лицу.

Я, несмотря на два десятка лет службы в полиции Хоккайдо, в такой ситуации оказывался редко, но всякий раз вот так вот, с самого начала, самым неприятным делом становилась постановка на место местного начальника. Иногда он может быть покладистым и аморфным, иногда – строптивым и эгоцентричным. В первом случае ожидать реальную помощь не приходится. Впрочем, и во втором тоже. Первый будет безропотно выполнять все мои указания, не помышляя ни о каких собственных инициативах, и, соответственно, не будет задействовать весь местный потенциал, полагаясь исключительно на мои умозрительные заключения. Второй будет занят только собственными инициативами, реализуемыми у меня за спиной, и никакую «местную» поддержку мне оказывать ни за что не станет.

Но Осиму я знаю около пяти лет. Его перекинули в Немуро с Хонсю, из Ниигаты. Осима был там заместителем начальника городского управления полиции, курировал русское направление, толк во всех русских делах знал и даже, что большая редкость для высокого полицейского чина с Хонсю, немного разбирался в языке. Получив под свое крыло всю полицию Немуро, Осима повел дела грамотно, и никаких серьезных проколов за пять лет у него не было. Мужик он с виду разумный, будем надеяться, в бутылку лезть не станет. Я же тоже числюсь в управлении дипломатом, так что авось сработаемся.

Но начать давать указания я все-таки должен сразу, не дожидаясь вопросов «снизу».

– Хорошо. Тогда давайте сделаем так. Вы ложитесь спать, а то вы ведь всю ночь провели на ногах. Я поеду в гостиницу, устроюсь, приведу себя в порядок. В девять встречаемся в ресторане. Посмотрим там все, а после обеда на час-два надо вызвать свидетелей.

– Переводчик будет нужен?

Не в бровь, а в глаз! Вот тебе и провинциал! Взять и вот так вот врезать начальству из центра может далеко не каждый. По уставу я, как офицер полиции, в чьи обязанности входит ведение дел с участием иностранных граждан, сам должен переводить опросы и допросы. Но одно дело, когда я в Саппоро разговариваю по-русски со свидетелем или задержанным один на один, а затем по магнитофонной записи воспроизвожу протокол на двух языках. И другое дело здесь, ведь, получается, я должен буду переводить Осиме все опросы, как какой-нибудь потрепанный кочевой жизнью и перманентной нуждой гид-переводчик из подозрительного турагентства, специализирующегося на поставках на Хоккайдо богатеньких туристов с Сахалина и Камчатки. Я ему что, мальчик?

– А у вас он есть?

– У нас три сержанта и два лейтенанта имеют право вести допросы на русском языке.

– А-а-а, великолепная пятерка. Это вы для них Ганина из Саппоро выписали?

– Для них. Но я и сам, вообще-то, планировал у него позаниматься.

«И вратарь, стало быть», – заключил я.

От моего друга Ганина я нахватался обрывков каких-то старинных советских песен, и они постоянно вылезают из моего языкового сознания, неизвестно по какому случаю и в связи с чем.

– Позанимаетесь еще, будет такой шанс.

– Не знаю, не знаю… Неудобно получилось перед Ганиным-сэнсэем. Надо его в Саппоро вернуть.

– Ну не раньше завтрашнего вечера. Пускай отдохнет тут у вас, суши поест, рыбу половит. Вы же ему рыбалку тут обещали, да?

– Да-да, конечно. Удочка для него уже готова. Мои ребята сейчас завезут ему ее в гостиницу.

– Кстати, о гостинице. Я поеду. И вы отдыхайте. Через два часа встречаемся в заведении Осаки.

– Хорошо… А вы, это…

– Что «это»?

– Вы Грабова не хотите посмотреть?

Как вам это нравится, а? Семь часов утра безмятежной, ленивой и сладкой субботы! Все миролюбивые и законопослушные граждане моей родной Страны восходящего солнца мирно посапывают, укрывшись занавесками, пологами, шторами, гардинами и портьерами от этого самого солнца, кто – свернувшись клубочком на родимом жестком футоне, раскатанном на благоуханном соломенном татами, кто – растянувшись самодовольным котом на дурацкой европейской кровати, с которой можно невзначай свалиться на жесткий курчавый палас. Впереди два дня праздности, лености и беззаботного прожигания самой долгой в мире жизни, бесконечное наслаждение истомой безответственности и радость получения в исключительную собственность времени, которым по рабочим дням надо делиться с ненасытным государством. А у меня что? В семь часов утра благословенного июльского выходного мне предлагают погрузиться в ледяную атмосферу полицейской «анатомички», чтобы полюбоваться распоротым и наверняка уже грубо зашитым трупом залетного браконьера-контрабандиста, а потом потратить драгоценные деньки своей мужской зрелости на поиски людей, доведших его до такого состояния. Нет, не столько скучно, сколько грустно на этом свете, господа!

– Ну, пойдемте, посмотрим вашего Грабова…

Осима провел меня в подвал соседнего корпуса, где у них устроен морг. Морг небольшой, сразу видно – провинция. Не то что у нас, в столицах – тридцать шесть камер в зале размером с авиационный ангар. Я повел плечами от нахлынувшего озноба и огляделся. Ярко освещенная круглыми операционными лампами комната величиной со школьный класс, трехэтажная холодильная установка на шесть персон, никелированный стол посередине, ряды полок с инквизиторскими принадлежностями и отбивающими аппетит посудинами с консервантами вдоль свободной стены.

Осима дал указание сопровождавшему нас в этой увлекательной экскурсии дедушке в прорезиненном фартуке и грубых каучуковых перчатках продемонстрировать нам Грабова. Дедушка крякнул, открыл ближайшую к нам ячейку в среднем ряду, вытянул из нее носилки с покрытым белой простыней трупом и на тележке подвез его к столу. Привычными движениями он ловко перетащил носилки с тележки на стол и сдернул простыню.

Грабов оказался крупным мужчиной за пятьдесят, с огромной грудью и высокими в горизонтальном положении массивными бедрами. Орлиный нос, глубоко посаженные глаза, залысины, черные волосы с проседью. Вздутый живот (судя по габаритам живота, да и всего тела, Грабов никаких диет не соблюдал), как я и предполагал, был зашит грубо, можно сказать, кое-как. Автоматически я отметил про себя, что, если за телом прибудут родственники и им его продемонстрируют в таком вот виде, скандала не избежать. Осима без труда прочитал мои мысли.

– Я уже дал указание его образить. Ночью было не до этого, но сегодня к обеду наш патологоанатом приведет знакомого хирурга из городской клиники, и к вечеру животик ему поправят.

– Хорошо-хорошо, пусть поправят. Вы уверены, что повторное вскрытие не потребуется?

– Не уверен, но врач сказал, что со всей этой «косметикой» надо торопиться – это же мертвец.

– Он же замороженный.

– Все равно, труп есть труп.

– Да-да, конечно-конечно.

Я встал у головы капитана. На кистях вытянутых вдоль тела рук чернели крабовые клешни. На груди Грабова красовался черный краб, изображенный уже целиком. Занятная татуировка. Обычно эти русские «морские волки» предпочитают якоря, Сталина, имена своих задасто-грудастых (ух и большие же женщины у этих русских!) Нинок, Танек и Олек. А тут краб и крабовые клешни, больше ничего.

– На спине у него есть что-нибудь?

– В плане ран?

– В плане татуировок.

– А-а, по-моему, нет. Перевернуть?

– Да нет, не надо.

Мы расстались с Осимой у дверей управления. Он вызвал для меня машину, мы попрощались, он отправился к себе в кабинет спать, а я плюхнулся на заднее сиденье довольно новой для провинциальной полиции «Хонды» и приказал водителю ехать в отель «Минато».

Войдя в гостиницу, я моментально вычислил в пустом холле осимовского «штатского». Мужчина средних лет сидел за низким столиком в кресле и потягивал кофе из банки. Как только я вошел, он быстрым хищным взглядом оценил меня, поставил банку на столик и поднялся было, чтобы поприсутствовать при моей регистрации, но, увидев, что следом за мной вошел, видимо, знакомый ему полицейский-водитель, который нес мой баул, успокоился и опять принялся за кофе. «Интересно, на сколько ему хватит этой баночки? – подумал я. – И сколько он их за сегодняшний день выпьет? Не лопнет ли? Спать, наверное, потом целую неделю не сможет…»

Дежурный администратор попросил меня заполнить регистрационную карточку, вручил ключи и ответил на мой вопрос о том, в каком номере остановился Ганин. Мне достался номер 312, а у Ганина – 412, то есть прямо надо мной, на четвертом этаже.

Я отпустил водителя и поднялся к себе. Номер оказался весьма симпатичным. Гостиничный сервис у нас, конечно, замечательный, но это в больших городах. Провинции до столиц далеко, однако здесь было чисто, светло и уютно. За окном возвышалась каланча пожарной части, справа виднелся краешек моря.

Я пошел в душ. Сейчас в Саппоро в душ приходится залезать по два-три раза – жара такая, что потом исходишь ужасно. Здесь, в Немуро, попрохладнее, но привычка есть привычка.

Прохладная вода вернула меня в более-менее рабочее состояние, и я решил не ложиться. Терпеть не могу эти кратковременные сны, два-три часа неглубокого сна никогда не приносят мне никакого отдохновения. Ну отдохнут глаза, ну – мышцы. Но голова становится еще тяжелее, чем была до этого, а во рту творится такое, что врагу не пожелаешь. Вернее, нет, именно врагу и пожелаешь – пускай помучается этой мерзостью, уничтожить которую позволяет только полстакана ядреного «Листерина» в сочетании с мятной зубной пастой с морской солью и последующим сладким кофе с лимоном.

По телевизору шли утренние новости. Токийский выпуск прервался региональной новостной «десятиминуткой», и, как только я, из врожденной стыдливости обмотанный ниже пояса полотенцем (и зачем я это всегда делаю – нет же в номере никого…), вышел из ванной, хоккайдский диктор проникновенным голосом стал рассказывать о странном предмете, приплывшем к нашим берегам из не менее странной России. Натянув гостиничный халат-юкату, я прибавил громкость. Набриолиненный красавчик сообщал, что предмет не идентифицирован, похож на атомную подводную лодку, но никакого излучения в его районе не зарегистрировано. Затем на экране появились кадры, сделанные, видимо, с вертолета: в морских волнах подстреленным китом болтается здоровенная зеленая труба с белыми буквами русского алфавита на боку. Я смог разобрать только «Г», «Н», «О», «П» и опять «О». Что написано между ними, я прочитать не успел, так как картинка быстро исчезла. Диктор сказал, что российская сторона никакой реакции на данное дело не проявила и что ситуацию отслеживают вертолеты и суда Сил национальной самообороны.

«Бог с ней, с этой дрыной, – подумал я. – Мне теперь нужно заниматься не ею, а убиенным Грабовым. Интересно вот только, убиенным невинно или винно?..»

Без пятнадцати девять я спустился вниз. Осимовский «штатский» продолжал нагружаться баночным кофе, только теперь это был не давешний золотистый «кириновский» «Босс», а темно-синяя «Джорджия». Подле него лежал изрядно помятый утренний номер газеты «Хоккайдо», на который, видимо, его глаза уже не смотрели, поскольку за три часа утренних бдений он был прочитан от корки до корки. Я перехватил его пытливый взгляд, улыбнулся и протянул администратору ключи.

– Здорово! – раздалось у меня за спиной.

Я обернулся. Ганин уже переоделся в легкие брюки кофейного оттенка, такого же цвета рыбацкую жилетку со множеством карманчиков и черную футболку. В руке он держал золотистый спиннинг. Гармонию его респектабельного внешнего вида нарушала дурацкая красно-белая бейсбольная кепка с буквой «С» в горизонтальном ромбе, в которой он время от времени появляется перед моими светлыми очами в Саппоро и его окрестностях.

– А, здорово-здорово! На рыбалку собрался?

– А чего мне теперь делать-то? Твои ребята вот спиннинг привезли – пойду возьму напрокат тачку на пару дней и поеду к волнолому.

– Лентяй ты, Ганин!

– В смысле?

– До волнолома отсюда десять минут ходьбы, а ты – «тачку напрокат»!

– И ты мне это говоришь?

– В смысле?

– Да ладно тебе, Такуя! Будто я не знаю, что ты сам без машины двух шагов пройти не можешь!

И ведь прав, как всегда, подлец! Опять прав, как давеча на вокзале, когда мне до зарезу хотелось увидеть девицу с тележкой. Вернее, без тележки – зачем мне эта тележка? Глубок и хитер этот Ганин! Наблюдателен и проницателен! Впрочем, иначе я бы с ним и не дружил. Вон, семнадцать «братишек» сейчас с похмелья на «Пионере Сахалина» мучаются, проспятся – будут похмеляться и заодно капитана своего, кормильца, поминать теплой «Кубанской» и холодным рассолом. Ну не с ними же мне дружбу водить! А с Ганиным интересно, поэтому я ему все подначки и подколки прощаю. А он, соответственно, мне.

– Не бурчи! Езжай за своей рыбой! Я в «триста двенадцатом», так что вечерком давай созвонимся.

– До вечера не появишься?

– Вряд ли.

– А что с этим капитаном? Его правда убили?

– Отравили. Или сам отравился, пока непонятно. Я сейчас туда еду.

– Туда – это куда?

– В «Кани Уарудо», где это стряслось.

– В кабак, что ли? Ну-ну… Ты фигню-то эту по телику видел?

– Какую фигню?

– Ну ради которой ты сюда приперся. Нашу фигню.

– Я сюда не за фигней вашей приехал, а вашего моряка выпроваживать, чтобы в следующий раз с бумагой приехал, как у людей полагается. Мне до этой фигни дела нет.

– Ага, нет, конечно…

– Не веришь – не надо… А ты, случайно, не разобрал, чего на ней написано? А то по телику так быстро показали, что я не успел прочитать.

– Разобрал, конечно, чего там разбирать…

– И что на ней написано?

– Вечером пивка выпьем, и я тебе скажу.

Мне опять захотелось врезать этому самодовольному сэнсэю в район нижних зубов, но тут между нами возник знакомый водитель.

– Господин майор, я за вами. Осима-сан уже ждет.

– Да-да, поехали. А ты, Ганин, лови рыбу и готовь перевод в двух экземплярах.

– Давай-давай, Шерлок Холмс! За мной не залежится!

На выходе я обернулся к страдающему от безделья и безлюдья фанату кофе из автоматов в штатском и подмигнул ему левым глазом. Тот дернулся, оторвал от газеты уголок, скатал из него шарик и запихнул его в рот. Мусоля его во рту, он ловко свернул газету в трубку, поднес ее к губам и выстрелил в меня бумажным шариком. Я инстинктивно отпрянул в сторону, и тугой влажный комочек смачно чмокнул в щеку моего водителя.

У меня хорошо развито боковое зрение. В нашем деле иначе нельзя. Не уследишь за тем, что делается у тебя с боков – получишь оттуда чем-нибудь тяжелым или острым. А с годами сильнее стало и затылочное зрение, я научился чувствовать взгляды, устремленные мне вслед.

Вот и сейчас, подходя к машине, я ясно осознал, что мне в спину кто-то смотрит. И взгляд этот был не ганинский и не осимовского «штатского». Не потому, что они не могли смотреть мне в спину, а потому, что взгляд этот давил на меня сверху. Я подумал, обернуться мне или нет – опять эта проклятая проблема выбора! – но «Хонда», к которой я подошел, сняла все вопросы.

В отражении стекла задней дверцы я увидел, как из окна четвертого этажа гостиницы из-за придерживаемой рукой портьеры мне вслед смотрит иностранец. Я специально задержался у дверцы, показывая спиной, что заинтересован отражением в стекле. Как и следовало ожидать, человек этот смотрел на меня не из праздности. Заметив мое внимание, он дернулся и скрылся за шторой.

Глава 3

«Крабов мир» находился всего в двух кварталах от гостиницы, и я не развалился бы, если бы дошел до него пешком, но протокол есть протокол. Тем более бензин казенный, чего его жалеть. Не жалеем же мы морозными днями казенный керосин и газ, врубая в офисах на полную мощность калориферы и доводя себя к концу дня до состояния закипающего чайника. Так что ничего, налогоплательщик не развалится оплатить мне сто миллилитров элементарного бензина, который сожгла полицейская «Хонда», доставившая меня в последнюю гавань капитана Грабова.

Двух минут езды мне хватило, чтобы позвонить Нисио. Как я и предполагал, несмотря на субботу, он уже торчал на работе. Я запросил бумагу с полномочиями вести следствие и попросил поторопить Аояму с досье на Грабова. Нисио не хохмил и не ерничал, говорил сухо и серьезно, но не без традиционной проницательности.

– И ты, это, телефон-то больше не отключай, а то ночью мы все передергались…

– Зато я хоть пару часов поспал.

– Дома поспишь.

Да, он прав, надо было позвонить домой, но делать этого не хотелось. Дзюнко устроит разборку и еще, чего доброго, обвинит меня в том, что я специально не сказал ей про убийство. Нет, звонить перед работой я ей не буду. Вечерком после пива будет в самый раз.

Мы подрулили к ресторану. На стоянке находилось несколько черно-белых полицейских машин, на фоне которых нагло краснел эпатирующим отщепенцем пурпурный «Бенц». «Хозяйский небось, – подумал я. – Чего себя с дармовых крабов не побаловать-то?»

В зале ресторана работали несколько экспертов, их голубые халаты синими птицами разрезали полумрак плохо освещенного пространства. Они шелестели блокнотами, щелкали затворами фотокамер, озарявших на мгновение стол с остатками вчерашнего пира, и переговаривались вполголоса между собой на плохо понятном мне языке их профессиональной премудрости.

Из кухни вышел Осима. Он был в форме, и по его осмысленному взгляду, безукоризненно белой рубашке и идеальным стрелкам на темно-синих брюках не было заметно, что человек всю ночь работал.

– Отдохнули, господин майор?

– Там все отдохнем, капитан, там…

Перед нижестоящими надо обязательно напускать на себя туман идейной возвышенности и философской отрешенности. В случае прокола, от которого никто из нас не застрахован, они помогут отчасти компенсировать промах и ослабят волну укоров и претензий.

– Чего это вы свет не включаете?

– Эксперты не исключают, что на отдельных блюдах может оставаться яд, а от света он разрушается. Вернее, отдельные его виды.

– Понятно, понятно…

Я вдруг обнаружил в глазах Осимы настороженность с подмешанным укором.

– А вы, Минамото-сан, это… Вы вот так вот к нам прибыли?

– Что значит «вот так»?

– Вы без формы приехали?

Ах вон оно что! Его смутило то, что я в штатском. Конечно, я приехал «вот так»! Зачем мне было переться сюда в толстенном кителе, от которого я издыхаю в саппоровском пекле, если я собирался провести тут одну-единственную воспитательную беседу с человеком, который совершенно спокойно может потерпеть мои джинсы и тенниску? Форма ждет меня в моем шкафчике в управлении, я в нее собирался в понедельник влезть.

– Да, я приехал без формы. Я вас что, шокирую?

– Меня – нет, но нам предстоят контакты с российской стороной.

– Вы связались с консульством?

Генеральное консульство находится в Саппоро. С ельцинских времен ребята там работают неплохие, но когда случаются какие-нибудь инциденты с рыбаками и прочим в дипломатическом понимании люмпеном, вытащить их на место преступления – целая проблема. Кроме того, не только дипломаты, но и сами морячки не особо стремятся к этим встречам. Но это когда дело касается выбитых по пьянке какому-нибудь японцу передних зубов или кражи в универмаге пачки колготок. Сейчас же вариантов не было, об убийстве российского подданного информировать консульство мы обязаны.

– Еще нет. Сегодня суббота, я думаю, там только дежурный. Во всяком случае, раньше понедельника здесь никто не появится. Но есть, правда, Игнатьев…

– Ладно-ладно, капитан. Прикажите связаться с управлением – пусть вышлют мне мой мундир, если уж вам так приспичило.

– Мне не приспичило, я о вас забочусь.

– Угу, обо мне, обо мне…

Я вдруг вспомнил таинственного наблюдателя в окне гостиницы.

– Кстати, об Игнатьеве. Он ведь тоже в «Минато» живет?

– Да, номер четыреста пятнадцать. У его переводчика Нариты – четыреста шестнадатый. Мы должны определиться, где проводить опрос.

– Этот Игнатьев – шишка большая?

– Начальник какого-то управления их госкомитета по рыбе. Я думаю, что в управление его пока вызывать не надо.

– Согласен. Я даже готов с ним переговорить в отеле. С Наритой тоже. Может, даже с ними обоими сразу.

– Остальных будем вызывать в управление?

– Ресторанных товарищей и местных жителей – думаю, да. А с рыбачками поедем разговаривать на судно, так будет лучше.

– Как скажете.

– Начнем после обеда – пускай они поспят. Сейчас все равно от них толку не будет. А пока давайте показывайте, что здесь к чему. Я покручусь здесь до десяти, а потом поеду разбираться с этим, как его… вы утром сказали…

– С Елизаровым. Он у нас на предварительном содержании. Его надо еще раз допросить и отвезти в иммиграцию – пускай они потеют. Я полагаю, что нам сейчас заниматься им не с руки.

– Я сам посмотрю, с руки или не с руки, хорошо? Если вы, капитан, не возражаете, конечно.

Не люблю я этих инициативных местных. Конечно, я сам прекрасно понимаю, что усложнять сейчас свою жизнь лишними разбирательствами с морячком, сошедшим на берег без бумаги, совершенно ни к чему. Но Осима не должен – как там Ганин учил? Лезть раньше папаши в огонь, так, что ли?

Пока мы кружили вокруг гигантского стола, эксперты продолжали фотографировать остатки вчерашнего пиршества и упаковывать каждую тарелку с объедками в отдельный пакет. Недоеденного осталось прилично.

На месте, где сидел Грабов, тарелок уже не было. Я сел на его стул. Значит, слева был Игнатьев, справа – Мацумото. Вот Грабов берет – чем, кстати, берет, вилкой или палочками? – ломтик фугу, который неведомый пока доброхот присыпал чем-то вроде цианистого калия. Вот он запихивает его в рот, жует, глотает. Вот его поражает исключительной силы спазм. Боли пока никакой нет, просто каменеют мышцы сначала горла, следом – нижней части лица. Затем холодные металлические клещи зажимают грудную клетку, ноги становятся ватными, руки – бумажными, глаза начинают вылезать из орбит. И только в самом конце этого экзотического шоу в поэтике немецкого экспрессионизма жертву пронзает неимоверной остроты боль, но испытать ее ей суждено лишь на мгновение.

Подошел Осима.

– Вот именно здесь он и сидел.

– Чем он брал фугу, вилкой или палочками?

– Палочками Грабов пользоваться умел – в Японии он давно стал своим человеком. Вчера ел как палочками, так и вилкой. И то и другое сейчас в лаборатории. Конкретно фугу, по показаниям свидетелей, он брал палочками.

– Пойдемте в кухню.

Кухня была самой обычной и ничем не примечательной. Стандартные металлические столы для разделки продуктов и приготовления блюд, две восьмиконфорочные плиты, три огромных холодильника, шкафы с утварью. С ночи все пищевые запахи уже растворились, сейчас в кухне пахло только прогорклым растительным маслом из двух огромных сковородок.

– Что здесь жарили?

– Вчера подавали темпуру и карааге, – отрапортовал Осима, захлебываясь слюной.

Упоминание обжаренных в тесте кусочков рыбы, овощей и курицы, очевидно, напомнило Осиме о том, что он толком не завтракал. Я же вспомнил о вчерашних спагетти с лососем и гребешком и тоже с трудом подавил прилив слюны во рту.

– Вы завтракали, капитан?

– Да так, если это можно назвать завтраком…

– Давайте пойдем поедим чего-нибудь. Не будем мешать вашим ребятам, они без нас лучше справятся.

– Я думал, может, сейчас опросить Осаку… – замялся Осима.

– Он спит?

– Да. У него здесь что-то типа квартирки.

– Вот и пускай спит. Время пока терпит. Единственное, что нужно сделать немедленно – это позвонить в порт и приказать пограничникам не выпускать «Пионера» ни под каким видом.

– Я это сделал еще ночью, господин майор.

Вот такие вот инициативные ребята работают у нас на местах!

Мы с Осимой вышли из темного ресторана на свет божий, дошли до «Северо-Тихоокеанского» банка и расположились по соседству, в «Макдоналдсе». Жидковатый, но горячий кофе и вчерашний, но еще вполне сносный яблочный пирожок освежили мои зачахшие за последние часы внутренности. Осима уплетал двойной чизбургер под холодный «Спрайт» и вводил меня в курс дела, не дожидаясь файла от Аоямы.

По словам Осимы, главным оппонентом Грабова в Немуро был Игнатьев. Конфликты между ними начались два года назад, когда Игнатьев сменил отработавшего на этом месте некоего Леонтьева, который, как сказал Осима, вернулся в Москву и тут же был посажен на пять лет за какие-то махинации с выделением квот на добычу лосося какому-то рыбацкому кооперативу из Приморского края. У Леонтьева никаких проблем с Грабовым не было, и Осима считает, что покойный капитан щедро оплачивал наивное неведение московского инспектора.

Игнатьев повел себя иначе. Он сразу же вступил в конфликт с Грабовым, начал требовать от него разрешение на вылов, экспортную документацию и разные финансовые декларации, необходимые в таких случаях. Его предшественник никогда этих документов с Грабова не требовал, и первые месяцы на судне Грабова, а также еще на нескольких судах, которые он фактически содержал, стояла легкая паника. Игнатьев приезжал в порт к приходу «Пионера Сахалина», запрещал портовым службам выгружать краба и добился-таки того, что Грабов стал предъявлять ему бумаги. Осима уверен, что бумаги эти настоящие, ибо Игнатьев кривился, но принимал их и давал разрешение на разгрузку.

Из слов Осимы следовало, что, кроме Игнатьева, напрямую заинтересованных в устранении Грабова в ресторане вчера ночью не было. Игнатьев сидел по левую руку от капитана и без труда мог в пьяной суете посыпать рыбу ядом.

Осима покончил с чизбургером и негромко заявил:

– В общем, если это Игнатьев, то он, с рациональной точки зрения, поступил правильно. В России у Грабова было все куплено. И бумаги на подлинных бланках и с настоящими печатями он явно покупал, и никаких проблем с пограничниками и таможенниками у него не было. Остановить его можно было только так. Никакие законные меры к нему применить было невозможно.

– Хорошо. А этот его местный партнер Мацумото?

– Партнер Грабова? По нашим сведениям, он уже более десяти лет состоит в верхушке якудзовской группировки «Син-Сэй». Лидеры ее сидят – точнее, пока не сидят, а благополучно проживают – у вас в Саппоро, а он имеет свой кусок в рыбном бизнесе здесь. Платят ему и русские, и наши. Русские делятся наваром с продаж, немуровские и кусировские покупатели оплачивают возможность закупать рыбу по демпинговым ценам.

– Короче, убирать Грабова ему было невыгодно.

– Абсолютно. Вот если бы на Грабова напирал кто-нибудь снизу, помоложе, кто близок с Мацумото и хотел бы прибрать к рукам грабовские дела, тогда еще можно было бы копать в этом направлении. Но с Грабовым даже близко никто не стоял. По нашим данным, все попытки приблизиться к себе он отсекал. Мужик он был умный и понимал, что в его пятьдесят пять молодых преемников надо опасаться. Вы ведь знаете, как у них сейчас там все делается… Так вот, ни с российской стороны, ни со стороны Мацумото никаких попыток обойти Грабова мы не зафиксировали.

– У Мацумото есть кто-нибудь из ваших?

Этот глупый вопрос был необходим. Естественно, вся наша система сыска основана на институте информаторов, и в провинции стукачество, конечно же, развито еще сильнее, чем в крупных городах. Но мне нужно было обязательно проверить Осиму на искренность. Отвечать на этот вопрос он не обязан, но вот реакция на него в любом случае показательна.

Осима не отреагировал на вопрос. Он отпил через трубочку приторный «Спрайт» и сказал:

– Я вернусь в ресторан. А вас подвезут до управления. Я вам туда позвоню в районе обеда, хорошо?

– Хорошо-хорошо.

Мне осталось только усмехнуться осимовской непроницаемости и сделать вывод, что дружба дружбой, а делиться сигаретами друг с другом мы не будем.

О моем возвращении в управление тамошние ребята были предупреждены, поэтому утренний Сато после скромного приветствия и без каких-либо вопросов проводил меня в кабинет для допросов и сказал, что сейчас приведет задержанного. Я расположился за казенным металлическим столом с прикрученными к полу ножками и попытался хотя бы немного сосредоточиться.

Этого Елизарова надо обработать как можно быстрее, чтобы после обеда начать заниматься Грабовым. Дело казалось не столь уж трудным, поскольку высказанная Осимой версия против Игнатьева звучала как прелюдия к обвинению. У Осимы наверняка задокументированы все конфликты инспектора с капитаном, и эти файлы, которые рано или поздно он извлечет из недр своего компьютера и покажет мне, должны будут помочь разговорить московского гостя.

Сато привел Елизарова. Он оказался двадцатипятилетним пареньком с вихрастыми непричесанными волосами, заспанными глазами и плохими, чисто сахалинскими зубами. Я к ним за эти годы привык. У них на Сахалине отвратительная вода, и больше половины населения мается зубами и почками.

Елизаров обнажил свои искрошенные зубы, покрытые кофейным налетом, и протянул с сахалинским акцентом:

– Ну это, наконец-та-а-а… Упарили вы меня, козлы узкоглазые!

Типичное начало беседы с подобными клиентами. Они начинают говорить по фене, хотят показать следователю с его детсадовским запасом русских слов, что он может отдыхать. Они по-другому не умеют. Но ведь им, убогим, невдомек, что у нас в Саппоро есть Ганин и что свою японскую зарплату он получает не зря.

– Узкоглазые – это, насколько я знаю, китайцы. А у нас, у японцев, глаза не намного уже ваших. А кто здесь козел – так это ты! Сядь и не дрыгайся!

Приятно наблюдать, как нокаутированный тобой, пусть даже пока только в переносном смысле слова, клиент обмякает, оседает, и с него быстренько слетает всякое подобие гонора и спеси. Эти сахалинские «братишки» разбаловались тут, в Немуро. По-русски местные ребята говорят плохо, вот они и изгаляются. Сколько раз уже осимовские парни жаловались, что от задержанных вроде как русский язык слышится, но ни одного слова не разобрать. Так что прав старый лис Нисио – почаще сюда надо людей типа меня и Ганина присылать. Иначе через пять-шесть лет здесь такой трамтарарам начнется, что даже святых будет выносить бесполезно.

Так, а сейчас надо добавить, пока он не очухался:

– Забух, фраер патлатый?.. Ну то-то!

Елизаров потух и опустился на стул.

– Чего надо-то?

– Мне? Ничего.

– А чего взяли?

– Сам не догадываешься?

– Слушай… слушайте, как вас там, я же не первый раз тут! Ну, подумаешь, без бумаги триста метров по городу прошелся!

– Ты эти баллады не пой! Зовут меня Минамото – фамилия такая. А обращайся ко мне просто: «господин майор». Усек?

– Усек.

– Усек, спрашиваю?

– Усек, усек.

– Не вижу!

– Усек, господин майор.

– Ну то-то же! Начнем или тебе еще время на репетицию нужно?

– Начнем, начнем.

Ответы Елизарова на мои вопросы вполне сгодились бы для учебного пособия по русскому языку для начинающих свою языковую карьеру полицейских. Оказалось, что зовут его Евгений Евгеньевич, служит он рядовым матросом. Судно его «Оха‐134» пришло в Немуро позавчера из Корсакова, в экипаж он был включен в последний момент вместо какого-то Саныча, который в очередной раз запил и на судно к отплытию не явился. Судовая роль для выдачи разрешения на высадку на берег японским агентом была подана в иммиграционную службу заранее, поэтому Саныч там есть, а Елизарова нет. Офицеры из иммиграции доставили разрешения непосредственно на судно. Елизаров его не получил, но на берег сошел.

– Ты в Японии не в первый раз, значит, тебе известно, что на берег без разрешения сходить нельзя?

– Ну, известно.

– А зачем сошел?

– Да пройтись захотелось. Вы на судне потряситесь с мое, так вас еще не так на пирс потянет!

– Сколько же ты трясся?

– Со среды.

– С какой среды?

– На этой неделе только одна среда была.

– И что ж, ты за сутки весь истрясся?

– Да ладно вам, господин майор!..

– Что ты делал после схода с судна?

– Да прошелся по порту, и все. Зашел в «Мистер Донатс», коктейль молочный выпил за двести двадцать йен. На улицу вышел, и тут меня и помели.

– Какой коктейль пил?

– А?

– Коктейль, спрашиваю, какой пил?

– Не знаю. Я в меню ткнул, и девка дала. Белый такой.

– Ванильный, что ли?

– Наверное.

Я пролистал тощенькую папочку с делом Елизарова. Ничего выдающегося, одна сплошная рутина. Опять этот выбор! С одной стороны, по инструкции надо начинать поиск свидетелей и прописывать в деле все пятничное пребывание Елизарова в окрестностях порта по минутам. С другой, пошерстить парня нам еще шанс представится, и, уверен, не один. Он к нам рыбку еще лет тридцать будет возить, а если пить будет с толком, то и все сорок. И без бумаги на берег сходить будет регулярно. Но вот капитанов в Немуро на тот свет регулярно не отправляют, поэтому надо воспользоваться случаем и заняться именно капитаном.

– Так, ладно. Разговаривать я с тобой больше не буду. Сейчас я доставлю тебя в иммиграционную службу, там тебя обработают и вернут на судно.

– А обрабатывать долго будут?

– А что такое? Коктейли в «Мистере Донатсе» каждый день продают.

– Да судно ж мое уходит.

– Когда?

– Утром завтра.

– Ну, может, до утра обработка закончится.

– А мне что, в камере сидеть? Или что?

– Или где.

– А?

– Поехали, Женя, поехали.

– Я не Женя, я Жека.

– Жека?

– Жека.

– Ну тогда это меняет дело.

Я вытолкал Елизарова в коридор, отослал его с конвойным в машину и оформил в канцелярии передачу задержанного.

В иммиграционной службе нас не любят. Побаиваются, уважают, преклоняются – оттого и не любят. Мы им доставляем хлопот в сто раз больше, чем они нам – привозим к ним постоянно таких вот бедолаг без виз и разрешений, а они должны с ними разбираться. К нам они народ направляют редко, только в случае международного рукоприкладства или интернациональной поножовщины.

Так что, хотя дежурный по управлению по телефону предупредил их о нашем приезде, нас демонстративно никто не встретил. Более того, когда я провел Елизарова в приемную, там у всех округлились глаза в духе популярной среди не балующих своим присутствием родимые семьи картины русского художника с благополучно позабытой мною фамилией (Репкин, что ли?). Нам навстречу даже никто не удосужился подняться. Сначала я подумал, что это в связи с выходными. Иммиграционным отделениям при портах приходится работать до обеда в субботу, и по случаю такой сегрегации (центральный офис в Саппоро оба дня гуляет) у них решено не баловать визитеров лишними проявлениями знания азов этикета и протокола. Три девицы и двое мужчин смотрели на нас с Елизаровым удивленно-безучастными взорами. А ничто не раздражает меня в жизни больше, чем такое вот откровенное равнодушие ко мне. Лучше бы уж метали ненависть и презрение, чем эту тупую, водянистую лупоглазость.

– Доброе утро! Где ваш начальник? – выбрал я в качестве жертвы ближайшую ко мне девицу.

– Э-э-э? – протянула она так, как будто я обратился к ней по-русски.

– Начальник мне ваш нужен.

– А вы… вы кто?

– Майор полиции Минамото из центрального управления. И нельзя ли побыстрее?

– Одну минуту.

Девица не спеша оторвала свой внушительный зад от кресла и повлеклась куда-то вглубь офиса за стеклянную перегородку.

– Не уважают вас здесь, начальник! – верно оценил ситуацию Елизаров. – И что, всегда так?

– А ты здесь никогда раньше не был?

– Бог миловал.

– А это мы сейчас проверим.

Появившийся из-за стеклянной стенки начальник местного отделения иммиграционной службы оказался именно тем образцом, с которого его подчиненные дружно брали пример.

– Да.

– Доброе утро!

– А?

– Я говорю, доброе утро!

– А… да-да…

– Где мы можем поговорить?

– Здесь.

– Здесь неудобно.

– Ну тогда пойдемте в комнату для собраний.

Начальник, пожилой уроженец югов, как я понял по его смуглой коже и не совсем японским глазам, сонно пошлепал по коридору. Резиновые тапочки на его ногах шаркали по пластиковому полу, отчего у меня вдруг началась легкая ломота в зубах.

Эту южную породу, заброшенную коварной судьбой на продуваемый всеми ветрами и засыпаемый всеми снегами Хоккайдо, отличают гипертрофированная медлительность и выставляемая напоказ неповоротливость. Словно они экономят свои драгоценные калории для борьбы с морозами. Даже в летнее время.

Я подтолкнул Елизарова, и мы пошли за этим медведем. Он довел нас до большой комнаты, похожей на школьный класс, и усадил за большой стол. Следом за нами вошла девушка с потупленным взором, которой начальник тут же бросил:

– Чаю!

Девушка удалилась, и мы остались втроем.

– Меня зовут Минамото. Я майор центрального управления полиции Хоккайдо.

– Угу, – пробурчал начальник в ответ.

– А вы, простите, кто будете?

– Я?

– Да, вы.

– Начальник.

Не знаю даже, кому мне хотелось бы сильней врезать: Ганину, когда он начинает меня стебать своими русскими фенями и прибаутками, или вот этому вот начальнику, который явно не собирался представляться.

– Это гражданин России. Фамилия – Елизаров, имя-отчество – Евгений Евгеньевич. Прибыл в порт Немуро на судне «Оха‐134» в четверг. Сошел на берег, не имея на это разрешения. Прошу оформить его экстрадицию надлежащим образом.

– Каким образом?

– Надлежащим.

Скрипнула дверь, и вошло посланное за чаем олицетворение кротости и смирения. В руках у этой кроткой и смиренной был поднос, на котором стояла одна-единственная чашка зеленого чая. Она подала чай начальнику, поклонилась и растворилась. Безымянный начальник поднес ко рту чашку, подул на нее и, громко причмокивая, начал, судя по отработанности движений, традиционную чайную церемонию.

Я перехватил насмешливый взгляд Елизарова.

– Что такое, Женя?

– Я не Женя, я Жека.

– Какая разница! Сиди смирно и смотри, как дядя пьет чай.

Начальник продолжал отсасывать чай из традиционной высокой японской чашки без ручки и в разговор со мной вступать явно не собирался. Я часто удивляюсь своему ангельскому терпению. При удачном стечении обстоятельств я могу оставаться хладнокровным и спокойным в течение десяти минут, а может, даже и больше. Но это в соответствующей обстановке. Сейчас же обстановка была не та. Определенно не та была обстановка…

– Вы работать будете? Или нам три часа на вас любоваться, как вы чай хлещете?

Начальник вскинул на меня удивленные глаза. Судя по их выражению, в этих стенах он подобной резкости в свой адрес еще не слышал. Нет, он не поперхнулся, не вскочил с места из боязни его потерять, но моментально замер, заколебавшись между тонким льдом провинциальной дерзости, выказываемой перед самодовольным и тупым ревизором из столицы, и надежным берегом безынициативного раболепия, свойственного каждому местечковому царьку и обнаруживающегося только в таких вот экстремальных ситуациях, когда ревизор оказывается не таким уж и безмозглым. В том, что победит раболепие, я был уверен – не первый год замужем. Вопрос был во времени, поскольку задерживаться в этих стенах надолго я не планировал.

Возникшую паузу разрядил мой мобильник, который я включил еще в гостинице. Он заверещал, напомнив о существовании иного, прекрасного и радостного мира за пределами этого дышащего смрадом ксенофобии и мизантропии здания.

– Да.

– Привет, это я!

Звонила Дзюнко. Я посмотрел на часы – половина одиннадцатого. Значит, они там сейчас только продрали глаза, и она стоит у плиты, жарит омлет (почему-то мне захотелось, чтобы это был именно омлет, а не глазунья) и прижимает к розовой щечке теплую, пахнущую пластиком и зубной пастой трубку.

– Привет! Как вы там?

– Мы нормально. А что ты делаешь?

– Извини, я сейчас в иммиграции. Я тебе попозже перезвоню, хорошо?

– Хорошо-хорошо. Ты когда домой?

– Ну я же сказал, попозже перезвоню, и мы обо всем поговорим.

Отбрыкаться я уже не надеялся. Обмануть Дзюнко не так-то просто – она все с ходу прорубает. Сколько таких ситуаций у нас уже было…

Иммиграционный начальник вперил в меня тяжелый неподвижный взгляд, Елизаров что-то насвистывал и демонстративно смотрел в потолок.

– Ты что, в понедельник не вернешься?

– Я тебе перезвоню!

Мне ничего не оставалось, кроме как оборвать разговор, который начал заходить слишком далеко. Да и напрягшийся было начальник стал потихоньку расслабляться, а этого допускать никак нельзя.

– Так что, работать будем или как?

– Как фамилия его, говорите?

– Елизаров. Числится он у вас или нет?

– Пойдемте в информационную службу – там посмотрим.

Он стукнул пустой чашкой об стол, поднялся и повел нас в соседнюю комнату.

Все рабочие столы в ней по случаю субботы пустовали. Однако сразу же, в дверях, меня смутило отсутствие не людей, а еще чего-то. Чего-то здесь не хватало, кроме трудолюбивых и старательных сотрудников, ведших строгий учет всех беспринципных нарушителей визового режима. Но чего именно, я пока не понимал.

Начальник подвел нас к огромной пластиковой доске, висевшей на стене. На доску была нанесена черная календарная сетка, в отдельные ячейки которой были вписаны черным и красным маркерами какие-то слова и цифры. Начальник взглянул на доску.

– Как, говорите, фамилия? Елизаров?.. Нет вроде такого. Нет у нас ничего за ним.

– Это у вас что, база данных? – усмехнулся я, не желая верить в реальность происходящего.

– Да, мы их всех сюда записываем.

– Кого «всех»?

– Всех, кто без визы или без разрешения на высадку на берег.

– Что, вот так вот на доску записываете и все?

– Нет, почему все? Параллельно дело заводим, все бумаги у нас в полном порядке.

Тут только до меня дошло, чего не хватает в этой конторе.

– Да черт с ними, с бумагами! У вас что, компьютеров нет?

– Почему нет? У нас есть три текстовых процессора.

– Текстовый процессор – это то же самое, что пишущая машинка, только с дисплеем. Вы что, смеетесь? Как же вы данные храните?

– Да вот я же показываю! Сюда, на доску, всех записываем.

– Ну хорошо, а если места больше не остается?

– Тогда самых старых стираем и на их место новых вписываем.

– То есть без порядка по датам или по алфавиту?

– Да какой тут алфавит? Какие даты? Вот, например, самая старая запись: девятнадцатое апреля девяносто восьмого года, Рарин Михаиру Басируэбити, судно называлось «Эсуэрутээму‐17». Значит, я его сейчас сотру и на его место вот этого вашего Елизарова и запишу.

– А Рарин как же?

– А что Рарин? Бумага на него останется. В случае чего мы ее выкопаем.

Начальник был явно доволен своей профессиональной смекалкой, и до него не доходило, что я вскрыл в его конторе диверсионный центр. Я был сражен этой допотопной системой до такой степени, что даже не сразу обратил внимание на то, что все фамилии и имена были записаны на доске не по-русски, а катаканой – нашей вспомогательной азбукой, которую мы, чтобы не марать наши благородные кандзи, используем для записи иностранных слов. Раньше меня это заметил Елизаров.

– Да не Рарин он, а Ларин! Ларин Мишка с семнадцатого траулера. Дяди Васи сын, соседи они наши. Он на Хоккайдо часто ходит.

Различение русских «р» и «л» для нас – целая история. Ганин натаскивал меня неделями на опознание на слух этих коварных звуков, вместо которых у нас в японском существует только один – находящийся где-то посередине между ними. Чего уж тогда было ждать от этого начальника.

– У вас в отделе кто-нибудь русский язык знает?

– А зачем? – решил он сразить меня наповал своей простотой.

– Что значит «зачем»? Затем, что этот Рарин-Ларин приедет к вам без визы на своем родимом «СРТМ‐17», а вы будете наивно думать, что это совсем не «Эсуэрутээму». К тому же у вас вон за двадцать пятое сентября прошлого года Рарун числится. Это наверняка тот же Ларин!

– Конечно Мишка! – опять влез в разговор Елизаров. – Он мне как раз в начале октября говорил, что его в Немуро помели! Только он не без визы, а без разрешения, как я, высадился. С визами-то у нас проблем нет.

– Помолчи, тебя пока никто не спрашивает! Ты такой разговорчивый с самого начала был бы!

Надо было закругляться. Дело понятное: бюджеты у иммиграционной службы более чем скромные, а о прелестях какого-нибудь там майкрософтовского «Аксесса» не шибко продвинутый в техническом плане начальник никогда не слышал. Так что телегами с просьбами поставить ему хоть какой-нибудь захудалый десктоп, снабженный нехитрой программкой для составления баз данных, он руководство не заваливал и заваливать, судя по его замашкам злоупотребляющего пивом и свининой увальня, не собирался. Приеду в Саппоро – напишу докладную Нисио, пускай выходит с ней наверх. Коснись чего, тут никаких концов не сыщешь. Постирают с доски нужные фамилии – и все! На Хоккайдо три десятка портов, куда заходят такие вот Жеки-Жени. Если в каждом из них вот так вот пишут на этих пластиковых скрижалях, а затем стирают попадающего под неожиданную амнистию нарушителя, то никакого обмена информацией между иммиграционными конторами не происходит. На одной доске он будет, а на другой – нет. По нашим законам он в течение трех лет на берег сходить не может, а он, паразит, возьмет и сойдет, и наши паразиты ничего против него сделать не смогут.

Я быстро оглядел испещренную катаканой и цифрами доску, ничего, что хотя бы как-нибудь походило бы на Елизарова, не заметил и потребовал от начальника оформить экстрадицию и запрет на высадку в течение трех лет, как полагается по нашим гуманным законам.

– И побыстрее его отправьте. У него судно завтра утром отходит.

Озадаченный маленьким скандалом начальник кисло протянул:

– До завтра не получится.

– Что он говорит-то? – задергался почуявший недоброе Елизаров.

– Да вот говорит, что до завтра не получится.

– Это как это «не получится»? – взорвался Жека-Женя. – Я ваши законы японо-матерные знаю! Сорок восемь часов – и будь здоров! Я с пятницы в ментуре парюсь, так что давай, желтомордый, или дело заводи, или калитку отворяй! Дольше вторых суток без ордера держать не имеете права! Майор, ну скажи ему! Че он как этот? Че ты как этот, папаша?

Не сведущий в тонкостях русского языка начальник сильнее захлопал глазами и обратил ко мне свой вконец прокисший взгляд. Переводить выступление Елизарова я ему не стал.

– Так почему не получится?

– Переводчик из Кусиро к нам приезжает только по пятницам. Так что заняться оформлением этого вашего Елизарова мы сможем только в пятницу.

Я уже перестал что-либо понимать.

– Какая пятница? Какой переводчик?

– Пятница следующая, а переводчик – с русского языка. У нас своего переводчика нет. К нам из Кусиро раз в неделю приезжает переводчик Като, он переводит все беседы и бумаги. Что тут непонятного?

– Как же вы живете без переводчика, если у вас вон на доске пятьдесят фамилий и из них только две китайские и одна корейская?

– Этот кореец – сахалинский, – парировал начальник. – Фамилия корейская, а паспорт российский.

– Тем более.

– Что «тем более»?

– Ничего. Короче, я сдаю Елизарова, оформляйте прием и дальше делайте что хотите.

Елизарову такой оборот дел по душе явно не пришелся.

– Вы смешные ребята, мужики! Я же законы ваши знаю! Вы что, международного скандала захотели? Так я вам его устрою! Адвоката мне давайте!

Как осадить такого вот скандалиста-интернационалиста, знает любой, даже только что начавший работать полицейский.

– При международном скандале должны присутствовать дипломаты. Я тут по одному делу сюда представителя вашего генконсульства из Саппоро вызывать сегодня буду. Если хочешь, Жека, я его и к тебе приглашу, и ты перед ним этот свой скандал и устроишь. Идет?

Елизаров сник как-то быстрее, чем я ожидал. Он опустил голову, потушил дерзость в зеленых глазах и зашмыгал носом.

– Не хочешь, значит, встречаться с дипломатами? Ну тогда сиди здесь столько, сколько тебе этот дядя скажет. И мне попадаться больше не советую. Я занят сейчас слишком, а то бы тебе устроил сход на берег без бумаги.

Мы втроем прошли в приемную, где я быстро заполнил анкету на передачу клиента.

– Ну все, Жека, пока! – попрощался я с Елизаровым, пряча правую руку в кармане.

Прятал я ее, как тут же выяснилось, зря, поскольку никаких манипуляций своей правой Жека не произвел.

Я был уже в дверях, когда он негромко спросил:

– А зачем из консульства приезжают? Случилось, что ль, чего?

– Случилось, Жека, случилось. Только тебя это не касается.

В управлении мне выделили стол с портативным компьютером и связью, так что расположиться было где. Осимы еще не было, и я принялся за протоколы, которые предусмотрительно были отксерены на мою долю дежурной. Она же принесла мне кофе.

За десять минут общения с ней я успел ее изучить как следует и теперь осознавал, что она меня раздражает. Сначала я думал, мне показалось. Но теперь, после того как она принесла мне кофе и что-то пролепетала птичьим голоском, я понял, что она меня нервирует. Причем чем именно, загадкой для меня не было. В ней сочеталось несочетаемое: корявые, сведенные носок к носку, пухлые короткие ноги и идеально ровные зубы без моих любимых клычков и прочих эстетических изысков. Просто белые ровные зубы, и если бы ей, судя по ее виду, не было меньше тридцати, я был бы уверен, что они вставные – фарфоровые или пластиковые. Я еле удержался от того, чтобы не убрать своими руками ей волосы с ушей – я был убежден, что и уши у нее прижатые. Мимоходом я успел испытать чувство зависти к Ганину, который последним видел разносчицу из вагона. Но только мимоходом, ибо передо мной на столе призывно громоздились бумаги.