Читать онлайн Пехота

Глава 1. Окраина

Квартира заполнена чужими людьми. Квадратного вида человек расхаживает по комнате, в руке у него пистолет, другой человек энергично отворачивает ножки у табурета – в шестидесятые в моде такие табуретки с отворачивающимися ножками. Я вижу молодую женщину, склонившуюся над детской кроваткой, слышу ее монотонный плач, похожий на вой, мне хочется, чтобы она замолчала наконец, и успокоилась. До какого-то возраста я думал, что это мне приснилось, но, когда я описал маме эту картину, она призналась, что так все и было. В соседней квартире кто-то шумно отмечал пятидесятую годовщину Октября, и выехавшая на вызов оперативная группа по ошибке стала ломиться к нам. Отец принял их за грабителей, достал хранившееся у него в диване охотничье ружье, и выстрелил в дверь. Свинец рикошетом пробил сиденье табурета. Ворвавшиеся милиционеры сбили отца с ног, вырвали из рук ружье, а табурет, с застрявшей в нем пулей, изъяли в качестве вещественного доказательства. Чтобы не тащить табурет целиком, они отвернули у него ножки. Пазл собрался. Мама утверждала, что заряд прошел в метре от моей ноги. Отца арестовали, и выпустили только через несколько месяцев, после маминых настойчивых просьб и уговоров. Следователь пожалел молодую привлекательную женщину с маленьким ребенком – редкая по тем временам удача.

История, которая много говорит о том, каков у моего отца был нрав. Высокий, тонкий, пользующийся невероятной популярностью у женщин, он был крайне неуравновешенным человеком. Внешне он походил на Муслима Магомаева. Мама – яркая темпераментная блондинка, то и дело получала поводы для ревности в виде доносившихся до нее слухов.

– Видели твоего Колю на Иркуте, у него девки на пузе прыгали.

Отец не воспринимал эти разговоры слишком серьезно, его больше интересовали способы получения дополнительных заработков, нежели любовные победы. Случалось, он брал меня с собой на прогулки, заходил в ресторан, и там заказывал любимую мной манную кашу, хотя ни в одном ресторане ее в меню не было.

Целью его, конечно, была не каша, а официантки, которым он лапшу на уши вешал, мол, одинокий отец, мать трагически погибла, готовить не умеет, вот и приходится из положения выходить. Дамы умилялись, роняли слезу на щеку и шли варить манку для ребенка. Мне эту историю мама рассказывала, сам я ничего такого не помню, да и она узнала о ней совершенно случайно. Как-то пришли они с отцом в ресторан, и тут она заметила, что официантки ведут себя необычно: смотрят со значением, шушукаются между собой, подмигивают отцу и чуть ли не поздравляют. Когда она потребовала от него объяснений, он, смеясь, ей все и выложил. С юмором был человек, что ни говори.

В армии отец жаловаться на приступы головной боли. Его направили на медицинскую комиссию, начальник которой – полковник медицинской службы, объявил его симулянтом, за что батя, запустил в него чернильницей. Отца отдали под трибунал, ему грозил срок, и все шло к тому, что его посадят. На его счастье, следователем по делу назначили молодую женщину, и отцу не составило большого труда склонить ее симпатии на свою сторону. Отец отделался небольшим сроком. Пока он сидел, от рака умерла его мать, и он горько жалел о том, что свалял дурака, лишив себя возможности с ней проститься.

Он был не разговорчивым человеком, не любил пустую болтовню, и ему не нравилось, если я начинал «распускать уши», прислушиваясь к разговорам, которые обычно вели мужики где-нибудь в предбаннике, завернувшись в простыни. Папа не догадывался, что в его семье растет антрополог.

Память сохранила немногое из моего периода жизни в Сибири. Помимо штурма квартиры оперативниками, помню раннее утро, кухню, едва освещенную слабым солнечным светом, родители еще спят, а я, едва дождавшись рассвета, в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.

Помню, что в детстве меня пугала церковь, которая находилась в роще, где стоял дом моей бабушки. У меня сохранилось воспоминание, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон. Затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое, и эта сладость затмевает все дурные переживания. Чудно, что рощу, в которой стояла церковь, все называли скитом, и даже бабушкин адрес хранил это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: «Роща-скит дом 7».

Этот островок обособленной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны стоял мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками, которое упиралось в железную дорогу. Всюду росла черемуха, но меня, прежде всего, интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала их в духовке, с кухни шел густой аромат, но я никогда их не ел – для меня был важен ритуал сбора, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком. Бабушка, уходя на работу в санаторий для больных туберкулезом детей оставляла мне его в сенях, но часто забывал это сделать и в таких случаях я просил его у соседей. Однажды я нашел в роще гигантский гриб-боровик, такой каким его рисуют в сказках, но шестилетний сосед, одолживший мне лукошко, у меня этот гриб выкрал, оставив без добычи. Бабушка парнишки, похожая на ведьму, на мою просьбу вернуть гриб лишь усмехнулась: – Еще найдешь! – но я больше такого гриба не находил.

Когда мне было три года родители переехали жить на Украину. Почему они решились на переезд до сих пор неизвестно, если судить по рассказам, их как перелетных птиц просто потянуло на юг. В тридцатые бабушка с младшим братом и двумя сестрами бежали от голода в Сибирь из Украины, теперь родители решили вернуться без всяких на то причин.

Когда мы уезжали из Иркутска на Украину, наш поезд тащил настоящий паровоз. Как позже вспоминала мама, соседкой по купе оказалась жена какого-то советского начальника, ехавшая на свидание на зону, куда он попал за экономическое преступление. Женщина, как и подобает жене растратчика, была яркой, красивой, в кофте с глубоким декольте, куда я по своей непосредственности запускал ручонки, на что дама нисколько не сердилась, а лишь ограничилась одобрительным комментарием: «Настоящий мужичек растет!» Паровоз я помню, а вот соседку по купе, к сожалению, нет, но мама зря врать не будет.

Поселились мы в Никополе. Небольшой городок с греческим названием в Днепропетровской области, являлся в те годы металлургическим центром. Большая часть его жителей работали на трубопрокатном заводе и заводе ферросплавов. Папа устроился на железную дорогу машинистом паровоза, а мама методистом в детский сад. Первое время мы жили в съемной квартире на окраине. Из воспоминаний той поры сохранились чулки на помочах, в которые почему-то наряжали детей вне зависимости от пола, ночная группа детского сада, рыбий жир и общее ощущение тоски и заброшенности. Ночные группы в детских садах были рядовым явлением. Советские детские комбинаты для того и придумывались, чтобы облегчить родителям существование. Дети были всего лишь побочным продуктом их жизнедеятельности – активной и яркой.

Однажды мама, в приступе откровенности, рассказала мне, что за два года до моего рождения, она на поздних сроках прервала беременность только потому, что рождение ребенка грозило спутать их с отцом планы поехать летом к морю. Моему старшему братику не повезло, его похоронили в коробке из-под обуви, а к морю поехал я в материнской утробе. С тех пор я и полюбил помидоры и морские ванны.

В саду перед обедом всем давали столовую ложку рыбьего жира, и он портил все удовольствие от еды, перебивая вкус. Как-то я вылил ложку рыбьего жира себе в суп, надеясь, что противный вкус в нем растворится, но в результате мне пришлось съесть полную порцию супа, который отвратительно вонял рыбой, а жир плавал по поверхности большим желтым пятном. Зимой нас выводили на улицу, а с чердака сбрасывали санки, но их было мало и на всех обычно не хватало – их расхватывали ребята постарше.

Спальное помещение было заставлено кроватями, рядом со мной спал Витя Сова, его мама работала крановщицей, а отца не было вовсе, поэтому его забирали домой только на выходные. Меня оставляли на ночь не так часто, но это все же запомнилось, особенно тайные вылазки в туалет по ночам. Нянечки по какой-то причине не разрешали пользоваться туалетом после отбоя. Дети, кто постарше, крадучись пробирались к сортиру, а если нянечки ухитрялись их засечь, те с диким ревом и хохотом прорывались через кордоны. Младшие предпочитали терпеть. Однажды случилось так, что терпеть уже не было никаких сил. Какой-то шутник предложил мне пописать в постель соседу. Помню, что писал я очень долго, так долго, что на Витиной постели не осталось сухого уголка. Сам Витя, разбуженный среди ночи, стоял на краю кровати, прижавшись к стене спиной, не понимая, что происходит, и с ужасом наблюдал за происходящим.

В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли. Две ночи я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, но никого это особо не волновало, у моих родителей были дела поважней. Должно быть Витя был травмирован происшествием не меньше моего. В старших группах он отличался повышенной нервной возбудимостью. Витя терроризировал молодых воспитательниц, показывая им язык, а когда они срывались и хлестали его по лицу, он не сдавался и крутил им фиги.

Я никогда не видел Витину мать, но он рассказывал, что она называет его скотом безрогим, и у меня сложилось представление, что эта суровая, чуждая сантиментов женщина, держит сына в ежовых рукавицах. Однажды, во время утренней прогулки, я вдруг увидел женщину, которая подошла к ограде детского сада, и Витя бросился к ней. В руках у нее была хозяйственная сумка, она достала из нее мандарины, и стала одаривать ими детей, что было неслыханно, поскольку мандарины были редкостью и стоили они так дорого, что мы даже не поверили своему счастью. Но счастливей всех был Витя, которого мать впервые забрала из детского сада посреди белого дня.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовала тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского. Город говорил преимущественно на русском, но на окраинах сохранялась украинская речь и когда родители приезжали в отпуск в Сибирь, родственников развлекал мой украинский суржик, который я легко усвоил, играя во дворе с местной ребятней. Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинской речи.

Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Папу, двух его старших братьев и сестру воспитывала рано овдовевшая мать. Его отец промышлял на якутских приисках извозом и его убили, заподозрив в том, что он везет с собой золото. Старший брат после восьмого класса сбежал из дома во Владивосток в мореходное училище. Маму воспитывал отчим – деда Вася. Крепко выпивающий, страдающий приступами эпилепсии отчим работал конюхом. Он был невысокого роста, щуплый, молчаливый человек. Выпив, он мог начать что-то сумбурно рассказывать, но понять, что он хочет сказать было трудно. Его заикание было следствием перенесенной на войне контузии. Дед служил танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Помню снимок его награждения в газете, его медалями играли дети. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны. Мама до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. Еще пареньком, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником, и случалось, что домой он возвращался под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одних портках. Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, но ее школьные успехи оставляли желать лучшего. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой в пединституте.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь, и мы съехали со съемной квартиры в бараки. Бараки заслуживают отдельного описания, даже не сами по себе, а благодаря соседству со старым кладбищем, которое располагалось через дорогу. Сейчас бараки как правило ассоциируют с зоной, но тогда никакой негативной нагрузки это слово для меня не несло. Бараки, да бараки. Где живешь? В бараках. Да и что, по сути, дурного в бараках? Длинное кирпичное одноэтажное строение, разделенное на блоки, в каждом блоке общий вход на два хозяина, крыльцо, сени, две двери по разные стороны, за дверью крошечное помещения не больше двенадцати квадратных метров с одним окном и печью у входа. Перед домом свой небольшой палисадник за забором, где каждый был волен выращивать то, что ему на ум взбредет – у нас, например, он был обвит виноградом, стоял вкопанный в землю деревянный стол со скамейкой, росли цветы, зелень. За стенкой точно такое же устройство жизни, с палисадником, печкой, окном. Только соседи ничего не выращивали, там жила изможденного вида женщина, работавшая в больнице уборщицей. Немка по происхождению, она воспитывала единственную дочь белокурую Эльзу, которая на год была меня старше. Муж уборщицы постоянно сидел в тюрьме. Если мать не приходила после смены домой, соседи забирали девочку на ночь к себе. Однажды, когда нас положили в одну постель, она призналась мне в любви, от чего я просто окоченел и сделал вид что сплю, потому что, когда тебе семь лет, ты не знаешь, как на такое реагировать.

По периметру бараков стояли сараи – у каждого хозяина имелся свой, где был вырыт глубокий погреб, там хранилась картошка, капуста, консервированные овощи, компоты, варенье. В сарае отец, в целях наживы, оборудовал кроличьи клетки, издававшие стойкий запах своих постояльцев еще долгое время после того, как последний покинул их, не оправдав ожиданий. За сараями поле, разбитое на узкие и длинные наделы под картошку и зелень. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов сигареты, чтобы раскурить их с друзьями. Однажды я купил в магазине за рубль кубинскую сигару, но вкус ее нам не понравился, поскольку она оказалась куда крепче советских папирос.

Блок из трех бараков имел общий неблагоустроенный туалет и помойку. За водой ходили на колонку – единственную на весь комплекс домов, общим числом не меньше шестнадцати, одним своим боком упиравшийся в погост. Кладбище было старым, на нем уж лет двадцать как никого не хоронили, густо заросшим кустарниками и деревьями и поэтому особенно жутким в ночную пору – глубоким и непроходимым, как сказочный лес, населенный покойниками и привидениями. Самая короткая тропинка к остановке автобуса пролегала именно через него, всякий раз приходилось собирать волю в кулак, чтобы пройти этот путь, и чтобы при этом под ложечкой не посасывало от страха. Иногда нервы не выдерживали, и шаг переходил в бег, но тогда становилось почему-то особенно страшно. Самые распространенные породы дерева на кладбище были сирень и вишня. Однажды я даже отважился собирать здесь ягоды, и мне все еще памятно то состояние тихого ужаса, которое я испытал, сидя на ветке с молочным бидоном в руке, посреди погруженного в тишину и сумрак погоста. Время шло медленно, бидон не наполнялся, вишня лопалась в пальцах и сок сбегал по непослушным, потным от страха ладоням. Кладбище смотрело на меня во все глаза и, казалось, мечтало поглотить в себя, как легкую жертву, забредшую на берега реки, кишащую крокодилами. Хотелось все бросить и бежать сломя голову на яркий солнечный свет, в шум улицы и краски дня. Помню, как странно звучали голоса родителей после возвращения, потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться и привыкнуть к голосам живых людей, после того как ты провел время в гробовой тишине, слушая дыхание мертвого моря.

Впрочем, тихо и пустынно здесь было не всегда. На родительский день кладбище заполнялось подвыпившей публикой, щедро одаривающей детвору конфетами и печеньем. Это был наш Хэллоуин, к которому мы заранее готовились, предвкушая богатую тризну среди могил и надгробий. Однажды мне пришлось есть рисовую кашу с изюмом, которой меня угощала грустная пожилая семейная пара. Каша была ослепительно белой и холодной, она застревала в горле, но отказаться от угощения казалось совершенно немыслимым – их просьба помянуть ушедшего сына звучала так настойчиво и проникновенно, словно во мне они видели того, кого навсегда потеряли. Именно так они на меня и смотрели, как будто выхватывали взглядом из какой-то страшной и недоступной глубины. Всякий раз потом, когда я проходил мимо той могилы, мне все чудилась та застывшая в своем горе пожилая пара, и взгляд, которым она меня провожала.

Однажды на кладбище съехалась вся городская милиция, которая ловила сбежавшего из-под стражи преступника. Ну, а где ж еще ему, бедолаге, было прятаться, как не среди мертвецов?

Главной достопримечательностью кладбища был склеп, в котором покоился цыганский барон и это странное захоронение было окружено тайной и слухами. Склеп стоял наполовину обвалившимся, и со слов смельчаков, побывавших в нем, мы узнавали о тех богатствах и излишествах, которые позволяли себе цыгане по отношению к своим уважаемым сородичам. Якобы в склепе был установлен стол, уставленный бутылками с коньком, водкой и вином.

Последний раз, когда я был на этом кладбище в родительский день, мне показалось, что это какой-то разбитый на кривые и узкие улицы город, населенный сухенькими старушками в белых платочках – они что-то тихо шептали и мелко крестились на красные звезды на могилах. Помню, что был яркий солнечный день, мне уже было что-то около одиннадцати, я уже не жил в бараках, не собирал сладости, а просто куда-то шел сквозь известное мне до подробностей кладбище по мягкой и теплой земле в сторону остановки, в надежде встретить друзей детства, с которыми когда-то по-братски делил мягкие, деформированные от жары угощения мертвецов.

В бараках сложилась своеобразная община удивительно разнообразных людей. Оценить колорит своего окружения я тогда, в силу своего младенчества, не мог, и многие лица, фигуры и характеры покрыла пелена забвения, но вот бывают мгновения, когда некоторые из них, сами собой "всплывают" на поверхность и напоминают о себе. Однажды бездетная пара в меру пьющих, ничем не примечательных тихих людей среднего возраста, взяла меня с собой в гастролирующий цирк, каждое лето устанавливающий свой шатер на городской площади.

– Капитально! – постоянно твердил дядя Толя, поглощенный представлением, а его супруга согласно улыбалась и кивала головой.

Общество этих людей было для меня чем-то новым, да и словарь, которым они пользовались тоже, но их простодушие и доброта создавали комфортную для наблюдения атмосферу, благодаря которой мое внимание концентрировалось не только на представлении, которого я не запомнил, но и на том, что меня окружало. Так, в памяти застряла совершенно лысая голова впереди сидящего меня мужчины, в которой отражался свет от софитов. Секрет, производимого этой головой эффекта, завораживал и отвлекал мои мысли от того, что происходило на арене.

– Капитально! – не уставал повторять дядя Толя по дороге домой, и я соглашался с ним, но эта идеальная лысина не давала мне покоя.

Я дотерпел до дома и задал свой вопрос родителям. Ответ был на удивление прост, хотя я и не ручаюсь за то, что он был верен – слишком уж абсурдным и обескураживающим он тогда мне показался. Оказывается, некоторые лысые люди специально мазали голову воском и до блеска натирали ее бархоткой. Хотя, чего тогда только не было, и даже металлические зубы, которые меня ужасали.

После того, как маму повысили до инспектора-методиста всех детских садов, находящихся в ведомстве Южно-Трубного завода, меня перевели в другой, куда более гуманный детский сад, находящийся в центре города, но и там были свои теневые стороны, о которых не хочется вспоминать, хотя услужливая память подсовывает именно эти зловещие фрагменты, по которым едва ли можно сложить объективную картину счастливого советского детства. В те славные времена главным страхом ребенка было то, что его выкрадут цыгане. Мы так этого боялись, что временами я невольно задумываюсь, а что стало бы со мной, случись страшное? И зачем кому-то требовалось пугать детей, внушая суеверный ужас в неокрепшие души и без того склонные к буйным фантазиям и страшным сказкам?

В детском саду, куда я ходил до того, как меня выкрали цыгане, был Толик. Толик не просто был в нем, он в нем реально страдал как Христос. Несмотря на то, что он был худым словно узник Бухенвальда, он еще был очень вредным и все воспитательницы его ненавидели. Это не был специальный детский сад СС, в котором воспитывались дети казненных деятелей подполья, но в нем тоже практиковались пытки и унижения. Одной из таких пыток было раздевать непокорных детей донага и оставлять в таком виде на всеобщее обозрение во время мертвого часа. Применялась такая пытка очень редко и крайне избирательно. Толик безучастно воспринимал любые формы издевательств над собой, но не эту. Был Толик некрасив, почти уродлив: маленькое тощее тело и голова старика в шишках. Однажды молодая хорошенькая воспитательница, расписавшись в собственном бессилии, в слезах покинула спальную комнату, и тогда за дело взялись дети. Они набросились на визжащего и извивающегося всем телом Толика и силой стянули с него трусы. Толик кричал от унижения и ужаса так, что закладывало уши, но воспитательница спокойно пила чай в столовой, делая вид, что ничего не слышит. Наконец, до детей дошло, что они делают нечто ужасное, и они вернули Толику трусы, но он еще долго не мог успокоиться, икая от страха, и вздрагивая всем свои тощим некрасивым телом, забившись в угол кровати. Дети думали, что творят правосудие, но на деле удовлетворяли садистические инстинкты, как только получили на это негласную санкцию руководства.

В детском саду была одна воспитательница, к которой я был особенно привязан. Она не была красавицей, сейчас я даже не смогу четко определить, что меня в ней привлекало. Высокая, худощавая блондинка, лет тридцати. Возможно, она меня как-то выделяла, я не знаю. У нее был сын, было ему около года, когда он погиб. Мать на какое-то время оставила его без присмотра, он добрался до склянки с зеленкой и выпил ее. Я был на его похоронах. С каким-то мальчиком мы несли цветы впереди процессии с гробом и разбрасывали их по дороге. Мама рассказывала, что на глазах у меня были слезы, но я этого не помню. Мне было очень жаль мальчика, и воспитательницу тоже было жаль – она осунулась и почернела от горя. Её как тенью накрыла отчужденность, казалось, что она делает свою работу чисто автоматически, я больше не видел её улыбающейся.

Я считал её доброй женщиной, однако был эпизод, который поколебал во мне эту уверенность. Однажды мы лепили снежную бабу на игровой площадке, и вдруг она предложила детям поиграть в снежки. Дети обрадовались, участие взрослой женщины в детской игре их развеселило. Мы бросались снежками, и в запале игры кто-то по неосторожности попал снежком ей в лицо. Женщина расплакалась, дети расстроились, принялись ее утешать, но она решила устроить разборки и найти виновника. Поскольку никто не сознавался, всех повели к директору детского сада, где каждый должен был признать свою вину и раскаяться. Признаком раскаяния считались детские слезы, добиться которых было проще простого, но на ту пору я твердо решил, что больше никогда не буду плакать и держался до последнего. Детей всех увели на обед, и уже укладывали на дневной сон, а я все сидел в кабинете директора, где меня стыдили и призывали к раскаянию, что было конечно же обидно, поскольку я не видел в происшествии никакой своей вины, и чем больше я упрямился, тем сильней на меня давили и таки добились того, что я не смог удержать предательскую слезу, сбежавшую с моих глаз, и меня в ту же минуту отправили в уже опустевшую столовую доедать свой остывший обед.

В подготовительной группе детского сада меня впервые посетило незнакомое мне доселе чувство – я влюбился. Моей избранницей оказалась самая высокая девочка детского сада Оля Тофан. Я писал записки с признанием в любви и забрасывал их на крышу прогулочного павильона во дворе, в надежде, что ветер сметет их оттуда, развернет и бросит к ее ногам, избавив меня от необходимости мучительного признания. Оля тоже была ко мне неравнодушна, но до откровенного разговора по душам так и не дошло. Однажды воспитатели детского сада в сон час обнаружили на Оле комбинацию, и потребовали ее снять. Оля отказалась, тогда ее заставили стоять в спальной комнате, а туда по очереди заводили детей и, указывая на нее пальцами, стыдили. Оля стояла в одной комбинации, у нее на глазах были слезы, но она мужественно держала удар, повторяя вслух фразу, которую едва ли могли ожидать ее мучители из уст семилетней девочки: «Ни ума, ни фантазии!».

Перед самым выпуском нас повели на экскурсию в школу по соседству, и Оля, держа меня за руку, взяла с меня обещание, что я буду ее навещать, но этого так и не случилось. Мы встретились через два года в зимнем лагере, но я постеснялся подойти к ней и заговорить. В том окружении шпаны, в котором я находился тогда, было не принято общаться с девочками.

Будучи уже школьником, я часто проходил мимо своего детского сада, стараясь заглянуть за его ограду, но как бы я ни старался, я ни разу не увидел своей любимой воспитательницы, а даже если бы и увидел, то что бы я мог ей сказать?

Групповое фото перед самым выпуском в канун первого мая 1972 года. Я стою первым, третьим стоит Витя Сова, следом за Витей Светка Молчанова, с которой я за все время не перекинулся ни единым словом, хотя после детского сада мы ходили в одну музыкальную школу. Светка была рыжей и очень застенчивой. Когда она краснела, то казалось, что еще чуть-чуть, и она загорится. За ней Олег Пешко, за ним Тарас – украинец. Его и одевали как украинца, и разговаривал он на украинском. Воспитательница-брюнетка с интересной фамилией Варейвода. Она читала нам "Приключения Буратино" – дети её любили, она быстро пошла на повышение, и позже возглавила управление детскими садами Никопольского южнотрубного завода. Алёнка Жук, наши родители дружили, тоже ходила в музыкалку, мы встречали вместе Новый год, где из закуски был только салат оливье. Родители ушли праздновать, мы пили газировку и закусывали салатом, хлеба почему-то не было, поэтому мы съели целую гору. В конце ряда Галька Моргунова – худющая и невероятно живая девочка, которая умела заводить веко за ресницы – смотрелось жутко. Во втором ряду Маринка – наша красавица, Сергей Бойко, Элка – это личное, Сергей Чепель, Некрасов Олег, Сергей Чаплыгин, Рита, Танька – наши родители дружили, мы у них в ванной мылись, она запиралась ко мне и выуживала то, что ее интересовало. Жила потом с женатым мужиком старше себя в два раза и обижала мать, Игорь Дронов – вместе были в одном отряде в лагере "Коктебель" в Планерском, Лысая (имя не помню, кличку получила после того, как переболела тифом, или чем-то столь же заразным), Понагушин Сергей – самый маленький и самый живой мальчик во всем детском саду – приемный сын директора нашего детского сада. Были у них в гостях, он угощал нас докторской колбасой. Говорят, что гены взяли свое, он рано спился, жив ли еще не знаю, девочка Ноунейм, которую запомнил за то, что у нее на руках пальцы были как у утки с перепонками, Эдик – мальчик с задержкой развития, и завершает ряд мальчик, которого любили все без исключения воспитательницы за его красоту и пригожесть, боюсь даже предположить, что с ним стало,. Вторым в моем ряду стоит Филипп Сигал – мой конкурент. Он и на съемке хотел встать впереди меня, но воспитатели хоть и с трудом, но его укротили. Его отец тренировал детскую баскетбольную команду. Был он развит не по годам, бегло читал, чем однажды произвел фурор в саду, притащив из дома книжку про полярников. На следующий день я тоже принес с собой книжку, но, против ожидания, это оставило воспитательниц равнодушными

В детстве я был неплохим рассказчиком, собирая вокруг себя кругом детей, которым рассказывал небылицы из жизни выдуманного мною героя-гипнотизера. Филипп Сигал внимательно прислушивается к рассказу и внезапно на слове «Сука!», которое в сердцах произносит мой герой, срывается и бежит к воспитательнице, чтобы доложить ей о том, что я «говорю глупости».

Кто из нас был большей сукой я не знаю. Рассказывать детям глупости действительно нехорошо, но и стучать на товарища тоже не самая лучшая практика. С Филиппом у нас были постоянные схватки, в которых он неизменно терпел поражение. Стоило ему появится на площадке, как по моей команде дети бросались в рассыпную кто куда. Филипп бегал по площадке страшный как Франкенштейн и ревел медведем. Он и на детских утренниках всегда появлялся в костюме «косолапого», я же почему-то оказывался зайчиком, возможно по финансовым соображениям – костюм зайца не требовал больших вложений – обычные шортики с белыми гольфами, чешки и обруч на голове, с прикрепленными к нему бумажными ушами.

Как-то несколько лет спустя я повстречал Филиппа по дороге в кинотеатр. Нам уже было лет по двенадцать, наверное. Мы сходили на сеанс фильма, причем у Филиппа среди шпаны оказались знакомые, которые угостили нас сигаретами, и мы курили их прямо в кинозале. Контролерша пыталась поймать курильщиков, но пацаны ловко передавали сигарету из рук в руки по рядам, а пожилая женщина все никак не могла поспеть за ними, что вызывало в зале дружный хохот набившихся на сеанс подростков. После фильма Филипп пригласил меня к себе в гости. Некоторое время он развлекал меня рассказами об обезьянке, которая жила у них в квартире и учиняла страшные беспорядки, а потом внезапно затеял со мной борьбу, надеясь одержать реванш за все свои поражения в детском саду, но я опять вышел из схватки победителем, что расстроило моего товарища настолько, что он не хотел меня выпускать из дому, и мне пришлось дожидаться прихода его родителей с работы, которые открыли мне дверь и я наконец обрел свободу от дружеских объятий Филиппа. Удивительно, но больше его я никогда не встречал, я даже не смог найти следов его пребывания в интернете. Филипп исчез, растворился, уехав, должно быть в Израиль, как и большинство его сородичей, проживавших в Никополе.

Туда же уехал и мой школьный приятель со странным именем Юра Цукер Красный, неожиданно прославившийся тем, что единственный со всего класса написал контрольную по математике на пятерку, хотя до этого момента учился весьма посредственно и казался туповатым. Затем он еще раз написал контрольную на отлично, но потом, под грузом общественных ожиданий, сорвал очередную министерскую контрольную, порвав листы в клочья и, выпрыгнув из класса в окно, прямо во время экзамена. Никто из детей не смеялся над этой вспышке безумия внезапно прославившегося школьника, каждый извлек из нее для себя урок и больше никто из класса никогда не лез в герои, полагая любое отличие чем-то вроде свалившегося наказания. Мы дружно всем классом, а может и всем поколением, не сговариваясь, свалились в серость середины семидесятых, где пребывали в уюте и комфорте скатанного в шерсть бытия, из которого никто по доброй воле не показывал и кончика своего носа, даже если он был чуть длиннее, чем у остальных.

Однажды отец взял меня с собой в Москву. Как железнодорожнику ему и членам его семьи раз в год полагался бесплатный проезд на поезде, и он частенько пользовался этим, чтобы купить в столице дефицитных товаров, а потом продавать их на местной барахолке по спекулятивным ценам. В поезде я заболел "свинкой" и всю ночь не спал, борясь с температурой. Утром мы вышли на перрон. Вместо радостного удивления от встречи со столицей "нашей Родины", я переживал страшную жажду. Очень хотелось пить, я просил отца купить мне чай, но во всех кафе продавалось исключительно кофе, которого я терпеть не мог.

Мы вышли к Кремлю, и я увидел длинную очередь к мавзолею, начинавшуюся возле Вечного огня. Мы встали в хвост очереди, но терпения хватило минут на двадцать. Отца подгоняли дела, и мы отправились в ЦУМ, где толпы народа кочевали в бесконечном поиске дефицита. Отец оставил меня в одном из переходов, вручив в руки любимое мною клубничное мороженое, а сам нырнул в человеческое море. Я старался есть его как можно медленнее, желая растянуть удовольствие. Я ел его так долго, что в какой-то момент дно вафельного стаканчика подтаяло, и мороженое соскользнуло на пол. Я смотрел как оно растекается по полу и меня душили слезы, которые я едва сдерживал.

Некоторое время спустя, меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые принялись уговаривать меня выдавить из себя "улибочку", но мне было скорее страшно, чем весело в этом безумном хаосе азиатских лиц и фотовспышек. Вовремя подоспевший отец выхватил меня из толпы туристов, и мы отправились с ним на верхний этаж, где продавались игрушки.

Первое, на что я нацелился – это был немецкий автомат на батарейках, но отец спустил меня с небес на землю, сказав, что его стоимость – шесть рублей, категорически не вписывается в бюджет, и мне стоит присмотреться к игрушкам попроще, если я не хочу остаться ни с чем. В итоге, мне достался пластмассовый танк на колесиках, и я помню, как волочил его за собой на веревке по булыжной мостовой Красной площади. На секунду я остановился, чтобы выковырять из нее маленький темный камешек, который долгое время служил мне напоминанием о моей первой встрече с Москвой.

Отец научил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Он же научил меня играть в шахматы и шашки. Однажды он взял меня в ночную смену, и я узнал, как выглядит паровоз изнутри. Отец бросал в топку уголь, а я подавал сигналы. Ночью я уснул и во сне привалился головой к раскаленному металлу, получив ожог щеки. Как оказалось работа машиниста не самая интересная профессия на свете, и я задумался о карьере милиционера. Отцу не нравился мой выбор, и он пытался меня отговорить, тогда я решил стать гипнотизером или на худой конец киномехаником, и моей мечте суждено было сбыться. Ничего нет печальнее сбывшейся мечты.

Из домашних животных у нас были только кролики и несколько куриц. Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие в наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки, жареной картошки и томатного сока. Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги. Однажды отец, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил покрышку топором и извлек из нее жесткий корд, который, к моему восторгу, лег в основу каркаса будущей клетки. Но покрышка рубилась медленно, и работа так и не были завершена. Незаконченная клетка еще долго валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но быстро охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке. Вино сделало его дурашливым и игривым, и такая перемена в его настроении меня насторожила. Бывало родители, в жару отправляли меня с бидоном за пивом, но, думаю, что делали это исключительно за тем, чтобы остаться друг с другом наедине. Однажды, когда я возвращался с пивом домой, меня остановил странный человек и, обращаясь ко мне: «земеля», спросил меня о чем-то. Я напугался, и не знал, что ему ответить, на что он добродушно пояснил, что все люди, живущие на Земле земляки и поэтому должны друг другу помогать. Едва ли я чем-то и мог помочь ему, так только отдать ему свои зубы, взамен металлических, которых у него был полон рот.

Отец был импульсивным человеком. Он мог взять меня и пару соседских ребятишек и внезапно отправиться на «Метеоре» на другой берег водохранилища. Я не мог понять, вернувшись с бутылками, полными пойманных лягушек, на что сердиться мать, но эти размолвки не оставляли во мне глубокого следа до тех пор, пока отец не завел себе любовницу, выбрав себе в подруги яркую супругу забитого жизнью тихони, живущего по соседству. У пары не было детей, а женщина явно жаждала внимания, и даже соседские мальчишки не упускали случая подглядеть за ней в туалете. Однажды она и меня обвинила в этом, нажаловавшись матери, и надо же такому случиться, что именно у нее она подворовывала крупицы женского счастья, сетуя по поводу распущенности нравов местной шпаны.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже одним тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях. Однажды в ноябрьские праздники объявили бесплатный показ мультфильмов, с условием, что перед сеансом будет демонстрироваться заседание какого-то очередного съезда партии. Набился полный зал детворы, все терпеливо ждали, когда закончится съезд, но ораторы сменяли друг друга и этому не было конца. Наконец в зале появилась шпана и принялась ходить по рядам, вытрясая мелочь из карманов. Когда шайка приблизилась к моему ряду, я вышел из зала, спустя каких-то пару часов после начала сеанса, несмотря на то что я любил кино едва ли не больше, чем мороженое. Эти два компонента кино плюс мороженое входили в стандарт проведения выходного дня советского ребенка. В семидесятые годы по городам стояли павильоны «Пиво-воды». Летом в жару взрослые и дети здесь охлаждались согласно возрасту и предпочтениям – мужчины пили пиво, дети кушали мороженое, запивая его газировкой. Одним прекрасным воскресным днем папа с мамой привели меня после дневного сеанса в такой павильон. Стандартный набор детских угощений стоял на столе, я едва успел пригубить вкуснейшей в мире советской газировки, когда стены павильона огласил мощный храп – мужик за столиком напротив, уже опорожнивший пару с десятков бутылок Жигулевского пива вырубился, и заснул. Заснул он, сидя в крайне неудобной позе с открытым ртом. Неожиданно от головы мужика что-то отвалилось и со стуком упало на пол, а он продолжил храпеть как ни в чем ни бывало. Из любопытства я наклонился и увидел нечто розовое, напоминающее плоть. Человеческая челюсть! Помню, что меня едва не стошнило. Родителям пришлось меня срочно эвакуировать. Мороженое с газировкой остались на столе нетронутыми. Едва начавшийся воскресный день закончился кошмаром, я так и не притронулся к еде до глубокого вечера и лег спать голодным. Эта челюсть надолго врезалась в мою память и спустя годы воспоминание о посещении павильона «Пиво-воды» отзывалось во мне волнами накатывающейся тошноты.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов, и я развлекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тельца пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня в палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам, получать удовольствие от жизни.

Как-то к нам в гости из Сибири приехал дядя Боря. Дядя был настоящим балагуром, он знал и мастерски рассказывал тысячу смешных историй и анекдотов, был легок на подъем, подвижен и имел большой интерес к жизни. Поскольку дело было летом, он составлял мне компанию в походах на море – так мы называли Каховское водохранилище, воспетое в местном фольклоре в песне про никопольских малолеток, первые строки которой были чем-то вроде пароля и визитной карточки при общении с пацанами из других городов: "В Никополе на Каховском море, занялась багряная заря…"

Дядя Боря живо реагировал на местных красоток в бикини, которые весьма непосредственно выясняли отношения друг с другом прямо на пляже, что для меня было нормой, а дядя Боря то и дело цокал языком и восхищался:

– Надо же, как она ей сказала: "Падла!" Какой мелодичный язык!

Походы с ним были для меня праздником. Дядя не скупился ни на мороженое, ни на лимонад, а однажды ни с того ни сего взял и купил мне ласты. Ласты стоили что-то около семи рублей и это был самый дорогой подарок, который мне когда-либо делали. Ласты были детскими, как раз на мой возраст, жесткими и короткими, взрослые стоили что-то около одиннадцать карбованцiв, но они мне были ни к чему. Благодаря этим ластам я самостоятельно научился плавать на спине, и это было что-то из области фантастики, поскольку держался я на воде плохо – ноги были слишком тяжелы и тянули на дно.

Дядя Боря уехал, а ласты остались. Осталась и моя привязанность к этому человеку, которого я полюбил за веселый нрав и щедрость. Но, кажется, это не слишком радовало мою прекрасную и замечательную маму, которая не терпела конкуренции. Она то и дело спекулировала тем, что отнимет у меня ласты за дурное поведение или какие-то мелкие огрехи. В какой-то момент я понял, что плотно сижу на крючке, и ласты стали приносить мне больше неприятностей, чем удовольствия. В приступе особой досады я взял их и выбросил в уличную уборную. Момент был коротким, но ярким как вспышка.

Мать сохраняла невозмутимость, в то время как внутри меня все клокотало. Но в этой адской смеси досады и обиды на мать были и нотки прежде незнакомого мне торжества и гордости.

– Что ты теперь напишешь дяде Боре, если он спросит про ласты? – поинтересовалась мать.

– Скажу, что научился плавать без них.

Я и правда научился плавать без них, но дядя Боря так и не спросил.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла ее. В Иркутске оставалась ее младшая сестра Тамара, которой тогда было шестнадцать лет. Сестра училась в техникуме, и перед мамой стоял выбор забрать ее с собой на Украину, или оставить жить в Иркутске с отцом алкоголиком. Тамара осталась в Иркутске. Возможно, сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не имела влияния на ее жизнь, а про отца-инвалида нечего было и говорить – он не играл в ее жизни вообще никакой роли.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. В конце лета мама ушла от отца в общежитие. Накануне первого сентября отец приехал к ней и уговорил забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать меня в первый класс. Вместо этого, отец предложил мне поездку в Иркутск. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет против, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет? Поездка мало походила на веселое приключение, теплых вещей с собой мы не взяли, в пути отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку, и я повесил ее себе на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры тети Наташи – старшей сестры отца. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тетки проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей для Сибири теплой одежды. В школу меня собирали всем кланом: кто-то дал старое пальто, у кого-то нашлись сапоги и портфель. Холодным Сибирским утром я шел в школу и мечтал о том, чтобы на улицах жгли костры.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самые бесхитростные. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего дневного рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широкий выбор дефицитных конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненные ликером. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя запоем читал книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Тройка считалась «государственной оценкой» и всех удовлетворяла. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино. Отец постоянно был чем-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

В первом классе начал собирать марки – сосед по подъезду подарил альбом, уходя в армию. С тех пор все свободные монеты утекали в киоск Союзпечати. Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшееся в доме. Меня он поручил заботе какой-то женщине с ребенком, но даже я видел растерянность в ее взгляде, и вовсе не собирался считать ее своей мамой, как на том настаивал отец. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключения Гулливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в комнату в бараках, и мы несколько месяцев прожили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал по соседям все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В список проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард, который он мне подарил. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она все еще не простила меня за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез привычку побираться. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы, и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний коллекция марок переживала застой. На углу проспекта Трубников и улицы Дыбенко, каждый день стояла старуха и продавала семечки. Товар расходился как горячие пирожки. Опции было две: в кулек или в карман. Кулек, как правило делался из газеты «Труд», делать кулек из «Правды» было все еще не безопасно. Как-то сын маминой начальницы Андрей, инспектировавшей детские сады Южнотрубного завода, поведал мне по секрету, что пацаны подсмотрели в окно, как бабка греет свои ноги на горячих семках, и, мол, после этого покупать у нее семечки западло. Не знаю, так ли это было на самом деле, но семена сомнения упали на благодатную почву, отныне мои пять копеек уходили на покупку почтовых марок в киоске, что стоял на том же перекрестке. Денег постоянно не хватало. Поскольку попрошайничать у прохожих мне строго на строго запретили, пришлось повиноваться, а повиновение, как известно, барышей не приносит. Как-то, возвращаясь со школы, нашел 15 копеек возле киоска. Обрадовался, но на марки не хватало, зато ровно столько стоил набор спичечных этикеток. Сто штук в одном наборе – чем ни замена? Страсть слепа и готова к компромиссам. Купил набор, иду по дороге, разглядываю. Старшаки заметили: что там у тебя? Я показываю. Дай поглядеть! Я даю по одной. Они видят, что я не доверяю, начинают дразнить: не отдадим! Уговоры не помогают, попытка вернуть силой провалилась. В бессильной ярости подбрасываю оставшиеся этикетки в воздух – они разлетаются по всему двору. Иду домой со слезами в глазах, встречаю мать: что, почему? Я рассказываю в надежде на скорое возмездие.

– Как пришло, так и ушло! – резюмирует мама.

Внутренне не могу смириться, но мысль застряла как гвоздь. С тех пор только марки.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы. После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого меня отдали учится игре на балалайке: какая тебе разница? Классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортепьяно или скрипки. На вступительных экзаменах в музыкальную школу предложили спеть песенку, и я, растерявшись, решил исполнить «В траве сидел кузнечик», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, а я сгорал от стыда. Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были китайской грамотой. Чтобы не участвовать в академических концертах, я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе. По сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол, которые часто заканчивались потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять. Одним из моих постоянных соперников был сын погибшего летчика, который был на год меня старше. Первая с ним драка произошла в три года, мы тогда только переехали со съемной квартиры в бараки, где я еще никого не знал. Я выехал на трехколесном велосипеде на детскую площадку, и он, науськиваемый старшими ребятами, попытался стащить меня с него. Я упал с велосипеда, а когда поднялся ударил его в нос кулаком. Из носа брызнула кровь, чем все и закончилось. Удивительно, что на протяжении нескольких лет, до самого нашего отъезда повторялся один и тот же сценарий. Мальчик был чрезвычайно задиристым, но у него был слабый нос.

С разводом родителей мое детство закончилось. В дыру, образовавшуюся после развода, хлынули чужие люди и, заняв его место, начали играть в моей жизни все большую роль. Чаще всего это были подруги матери, коллеги по работе, мужчины, с которыми ее связывали отношения. Кто-то делал со мной домашние задания, кто-то помогал по хозяйству или подменял мать во время командировок или поездок летом к морю, кто-то давал полезные советы, как привить мне хорошие манеры. Большим влиянием на мать пользовалась ее начальница по работе с дошкольными учреждениями. Волевая и властная женщина считала, что матери следует планомерно искоренять во мне дурную отцовскую наследственность. Она знала о чем говорила, поскольку первый ее брак с мужем алкоголиком был неудачным. Сын Андрей был на два года меня старше, и я невольно попал под его влияние. Дружба мамы и Валентины Авдеевны продлилась несколько лет до самого нашего отъезда на Сахалин. Все это время они праздновали вместе все праздники, и Андрей был частым гостем в нашем доме, как и я в его. Нас отправляли в одни пионерлагеря, и несмотря на разницу в возрасте мы оказывались в одних отрядах, но я напрасно рассчитывал на поддержку старшего товарища. Он был первым кто высмеивал меня и дело доходило до настоящей травли, которой он умело дирижировал.

Мне запомнился мой восьмой день рождение, на который собрались все мои друзья по баракам, пришел и Андрей с семьей, в хорошем драповом пальто. После сладкого стола и вручения подарков взрослые собрали детвору на каток, а сами продолжили празднование. Каток заливали на стадионе «Металлург», который располагался в получасе ходьбы от нашего дома. Перед тем как зайти на стадион, ребятня завалилась толпой в тир и расстреляла всю мелочь, которая у нее оставалась после покупки билета на каток. Мне не хватило пяти копеек на билет, и я рассчитывал на то, что кто-то мне их займет, но Андрей посоветовал моим друзьям приберечь деньги на мороженое, так что мне пришлось отправиться домой, а ребята пошли кататься. Дорога домой показалась долгой и безрадостной. В город пришла оттепель, снег перемешался с грязью и превратился в кашу, в тулупе и меховой шапке было жарко, пот затекал за шиворот и щипал глаза. Мое столь раннее появление на пороге дома удивило взрослых. Когда я озвучил причину, Валентина Авдеевна сменилась в лице, ей было стыдно за сына, хотя я и не считал его виновником, мне было обидно за соседских мальчишек, с которыми я вместе сидел за праздничным столом еще недавно.

Жизнь в бараках налагала на меня обязательства, которые я должен был исполнить до прихода мамы с работы. Мне полагалось принести воду из колодца, вынести помои, помыть полы и посуду, зимой принести ведро угля и почистить печь. Летом я поливал огород и боролся с сорняками. Мне даже поручалось гладить белье, чего я не любил больше всего, потому что это требовало терпения и аккуратности. Благодаря этому я запомнил, из какой грубой ткани делались женские трусы в то время. По правде сказать, я ненавидел это занятие, и вскоре меня от него отстранили, когда я сжег пару предметов женского гардероба. Если я не хотел чего-то делать, то любой ценой добивался того, чтобы уничтожить доверие взрослых к своим способностям. Вскоре я убедил всех и даже самого себя, что у меня руки растут не из того места. Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Бывало, что я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Это ощущение брошенности оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в пятиэтажку в новом микрорайоне. Напротив нас стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал соседские окна. Там шла удивительная жизнь, в ярких картинках, которые было лучше всего рассматривать из своей погруженной в темноту норы. Так я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать за всем домом. Я чувствовал себя в театре. Я с нетерпением дожидался вечера, когда в окне появлялись молодые женщины, которые словно для меня одного устраивали сцены переодевания, и в эти мгновения я забывал обо всем на свете и больше не чувствовал себя одиноким – страх отступил, из врага темнота превратилась в моего союзника. Отныне я не нуждался в чужом присутствии. Ночь стала временем моей «охоты». Я проводил в засаде часы, забывая о времени. Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгрывали мне. По большей части это были недавние выпускницы педагогического училища, которым так же, как и мне нечем было занять себя, и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела. Мать несколько раз ходила в общагу ругаться с молодыми девками, угрожала жалобами, но я не заметил, чтобы это оказало на них какое-то влияние.

Она сама была еще молодой женщиной с яркой внешностью и сильным темпераментом, и в ее жизни было достаточно много приключений, если судить по тем мужчинам, которые время от времени появлялись в нашем доме. С одним из них – евреем по национальности, мама собиралась связать свою жизнь. Мужчина работал экономистом на каком-то небольшом заводике. В его управлении был автомобиль Москвич-комби. Однажды мы поехали с Фогелем в совхоз и полностью забили арбузами кузов его «Москвича». Эти арбузы мы спустили в подвал, и я мечтал о том, что арбузы сохранятся до Нового года, но арбузы закончились раньше. У него был родной брат, который получил восемь лет за финансовые махинации. Меня настораживало то, что в семье человека, с которым мама планировала связать свое будущее, такие традиции, но речь шла о довольно серьезных масштабах хищения, и даже у взрослых я улавливал нотки уважения, когда они обсуждали этот случай.

Фогель был среднего роста крепким ухватистым мужчиной. Симпатии он у меня не вызвал, но мама была довольна переменами в своей жизни, ей казалось, что они ведут к будущему благополучию и процветанию нашей семьи. Так у нас в доме появилась газовая плита. До сих пор мы готовили на печи зимой и электрической плитке летом. Мужчина купил маме модные короткие сапожки, которые очень ей шли. Вместе они завели гусей, а на лето переехали в небольшую времянку с печкой, купленную за двадцать пять рублей неподалеку.

Однажды ночью ко мне стал ломиться незнакомый пьяный мужчина. Я сидел за закрытой изнутри дверью и пытался его убедить, что матери нет дома, я один и дверь ему не открою. Мужчина уходил, затем возвращался вновь, и с возрастающей час от часу яростью рвал на себя дверь, угрожая сорвать крючок и ворваться в дом. Я не узнал за пьяными свирепыми интонациями, голоса тихого невзрачного мужа той самой женщины, которая некогда была любовницей моего отца. Гнев мужчины был вызван каким-то замечанием в отношении его жены, которое моя мать публично отпустила в ее адрес. Что это было за замечание, нетрудно догадаться. Жизнь тихих мужчин зачастую исполнена драматизма, который в нее вносят их красивые блудливые жены.

Чтобы позвать на помощь соседей я взял в руки балалайку и принялся долбить в стену. За стеной жила пожилая испитая санитарка. В ту ночь, перебрав водки, она не ночевала дома, но я в отчаянии продолжал колотить в стену балалайкой, пока инструмент не разлетелся на куски. Тогда я взял в руки топор и продолжал обухом сотрясать стену, проделав в ней, в конце концов, изрядную вмятину. Под утро мужчина успокоился и ушел. Я ненадолго забылся сном с топором в обнимку. На утро мать подняла скандал, грозила заявить в милицию, мужчина плакал и умолял этого не делать. У пары вот-вот должен был родиться сын, и его даже, якобы, нарекли моим именем. Надеюсь, что это были только обещания.

Я равнодушно воспринял появление чужого мужчины в семье, тем более что моего согласия никто не спрашивал. Спрашивали с меня. Мне следовало хорошо учиться, помогать по хозяйству и не смотреть днем телевизор. Для контроля Фогель набрасывал на приемник гипюровую занавеску и по ней мог с уверенностью определить включал я телевизор или нет. Я игнорировал запрет и включал телевизор даже в дневные часы, когда на экране демонстрировалась всего лишь сетка вещания – других развлечений у меня не было, я скучал в одиночестве, возвращаясь после школы домой. Фогель стал прятать предохранители от телевизора, но я научился их находить и вставлять. В общем, это была бескомпромиссная схватка двух интеллектов, в которой проиграл все-таки более опытный и взрослый человек. Как-то у них с мамой произошла ссора, и она ушла из дома ночевать в квартиру к своей подруге. Фогель попытался ее вернуть, но мама устроила скандал, и он решил не рисковать своей и без того подмоченной семейной репутацией. Фогель пригрозил забрать газовую плиту. Мама заколебалась, но я попросил ее не уступать:

– Пусть забирает плиту и уходит! – сказал я ей, и она неожиданно послушалась моего совета.

Фогель загрузил плиту в автомобиль, выкурил на прощание сигарету – чего за ним прежде не водилось – завел мотор и уехал. Больше я его не видел. Блюда еврейской кухни, шпигование гусей, ограничения на просмотр телевизора ушли в прошлое. Целый пласт незнакомой для меня культуры оказался непознанным, хотя я и проявлял свойственное ребенку любопытство. Все же, я был довольно строптивым мальчиком. Фогеля злило то, что я никогда его ни о чем не спрашивал. Я не хотел ничему учиться – вот, что раздражало его во мне больше всего. Впрочем, не все, чему он учил было эффективным на практике. Так он утверждал, что удар ребром ладони по кадыку приведет к неизбежной смерти противника. Я опробовал этот прием в одной из решающих драк за лидерство во дворе, но противник нырком легко ушел от удара, повалил меня на землю и избивал до тех пор, пока мой греческий нос не расплылся по лицу блином. Еще его раздражало мое постоянное вранье. Я любил расстреливать мелочь в тире, и ради этого мог выйти из дома раньше на полчаса и сделать большой крюк по пути в школу. Однажды он меня увидел на остановке в том месте, где меня не должно было быть, и эта необходимость держать ответ за пустяковый проступок, навела меня на мысль, что присутствие Фогеля в моей жизни ее излишне формализует.

Я был устроен примитивно. Никто, впрочем, не интересовался моим устройством. Маме было довольно того, что я учусь игре на балалайке в музыкальной школе. Каких-то особых интересов и дарований я не проявлял. У меня были крепкие колени, и одно время у мамы была идея отдать меня в балетный класс, но для этого нужно было вести меня в Киев, в общем, моя балетная карьера закончилась, так и не начавшись. Но мои здоровые колени мне пригодились в жизни. Я играл этими коленями в футбол во дворе и пинался ими так, что мало кто мог устоять на ногах, поэтому меня ставили в защиту.

Помимо Фогеля с нами какое-то время жила тетя Тая. Она была одинокой женщиной лет тридцати пяти, несколько полноватой, но довольно веселой. Она появилась в нашей семье внезапно – мама забрала ее к нам прямо в гипсе на время выздоровления, после того как та сломала ногу. Работала Тая в вычислительном центре Южно-трубного завода, жила до переезда к нам в общежитии, и оказалась очень удобным в быту человеком. Она взяла на себя хлопоты по хозяйству, готовила обеды, занималась моим воспитанием, помогала делать домашние задания, полностью подменяла маму, когда той выдавалась возможность отдохнуть на курорте.

Тая осталась жить у нас на несколько лет. Я не знаю, какие отношения связывали маму с этой женщиной. Она жила с нами даже тогда, когда в жизни мамы появлялись другие мужчины. Их отношения были неровными. Было время, когда она выставляла Таю из дома и запрещала мне с ней общаться. Но я все равно заходил к ней в гости, и она мне рассказывала о своем увлечении фотографией или делилась планами на свое очередное путешествие заграницу. Пару раз она брала меня с собой в ночную смену в вычислительный центр. Из вычислительного центра я принес домой портрет Ленина, напечатанный на листе бумаги методом программирования.

С Таей мы учили таблицу умножения, и я помню наш с ней диспут по поводу математики. Я ненавидел математику, и утверждал, что это совершенно бесполезный предмет в школьной программе. Тая приводила аргументы, что без математики я не смогу поступить в институт и не получу высшего образования, которое позволит мне претендовать на хорошую работу. На что я отвечал, что собираюсь работать говночистом, а она возражала, что ассенизатору тоже нужно уметь подсчитывать, сколько ведер говна он откачал, чтобы его не обманули при расчете зарплаты. В общем, я признал правоту тети Таи и выучил таблицу умножения, однако, как я убедился на личном опыте, говночистам математика действительно ни к чему.

Впрочем, спустя сорок лет, уже в Америке, работая уборщиком в школе, я убедил босса оплатить мне курс математики в колледже, доказывая, что мне это необходимо для знания норм расхода чистящих веществ на единицу площади. На самом деле я собирался продвинуться выше, но было уже поздно строить свою карьеру говночиста в пятьдесят лет. И дело было даже не в возрасте, а в моем чистоплюйстве. Чтобы чего-то добиться в жизни, нужно окунуться в дерьмо с головой.

Тая была одинокой, но очень энергичной и любознательной женщиной. Свои небольшие доходы она тратила на туристические поездки. Она ухитрилась несколько раз побывать заграницей: в Польше, Венгрии, Румынии, откуда привозила мне жвачку, переводные картинки и шоколадных зайцев. Из путешествия по Карпатам она привезла мне горнолыжные очки. В степях Украины эти прекрасные горнолыжные очки смотрелись особенно эффектно.

После того, как маме дали двухкомнатную квартиру и мы переехали из бараков, Тая осталась жить в нашей комнате. Для этого ей пришлось устроиться в отдел народного образования на должность секретаря. Я полагаю, что существовала некая приватная договоренность об этом между ними, которую они условились держать в секрете. Но позже секрет перестал быть секретом – поползли слухи, и это явилось причиной крупной ссоры моей мамы с подругой. После расселения бараков, Тае досталась однокомнатная квартира в центре города, но слухи уже расползлись, и все это вылилось в весьма эмоциональные разборки, на которые мать взяла меня в качестве свидетеля. Мне было уже одиннадцать, и участвовать в выяснении отношений двух женщин было крайне неприятно. Мама лично выгребала из квартиры Таи всю посуду, которая осталась у нее после нашего переезда. Тая была совершенно спокойна и невозмутима, она позволила забрать все, что мама посчитала своим. Думаю, что она хорошо знала взрывной характер своей подруги и имела к этим внезапным вспышкам стойкий иммунитет. Мне пришлось тащить коробки с посудой и каким-то барахлом на себе. Помню, что я выразил свое недовольство, и матушка обрушила на меня остатки своего крепко заваренного раздражения, обвинив в недостаточной лояльности. Несмотря на этот инцидент, их отношения полностью не прекратились. Мама по-прежнему нуждалась в поддержке своей подруги, и та всегда готова была подставить ей свое плечо. Я часто заходил к старой знакомой моей матери в гости, как к себе домой.

Как-то летом у нас в доме отключили горячую воду. В ту далекую пору, когда нравы были просты и невинны, было принято выходить из положения, посещая дома друзей, родственников, знакомых, у которых на тот момент была горячая вода. У Таи, стояла газовая колонка и горячая вода была постоянно. В квартире у нее в то время шел небольшой ремонт – коллега по работе вызвалась помочь ей побелить потолок. На момент моего визита женщина как раз этим и занималась – я застал ее стоящей босиком на кухонном столе в коротенькой, едва прикрывающей бедра комбинации, так что я мог видеть только ее дивные длинные ноги.

– Ты что помыться пришел? Проходи, я тебя позже чаем напою, мы кухню белим, но скоро закончим. Я сейчас колонку включу, а ты посиди пока в комнате, почитай что-нибудь. – Тетя Тая была как всегда весела и гостеприимна.

Войдя в комнату, я огляделся вокруг. Привычную обстановку однокомнатной квартиры оживляли разбросанные по дивану предметы женского гардероба: колготки, юбки, пара бюстгальтеров. Именно эти беспорядочно лежащие то тут, то там вещи настроили меня на странную волну: мне вдруг стало жарко. Через минуту в комнату вошла, сияющая улыбкой Тая, и попросила меня, пока вода грелась и наполняла ванну, починить дверную ручку. На тете Тае был короткий тесноватый в груди халатик, и когда она склонилась над требовавшей починки ручкой – Ты же мужчина, помоги мне, пожалуйста! – я просто утонул в его глубинах. Несколько секунд Тая вертела эту ручку в руках то так, то эдак, что совершенно вывело меня из равновесия. Краска заливала лицо, руки меня не слушались, но я изо всех пытался справиться с поставленной задачей.

– Ладно, – смеясь над моей неуклюжестью, сказала тетя Тая, – вода уже набралась, позже закончишь.

В ванной комнате я смог перевести дух. Но было все-еще жарко. Я разделся, медленно погрузился в горячую воду и вдруг осознал, что небольшое застекленное окошко над головой, пропускающее солнечный свет из кухни, располагается приблизительно на уровне глаз, стоящей на столе подруги тети Таи. От этой мысли я почувствовал, как очень важная часть моего тела зажила самостоятельной жизнью: она стала медленно отделяться от меня и переходить в вертикальное положение. Я с изумлением наблюдал за тем, как величественно и важно она возвышается над поверхностью воды, и с этим нужно было что-то делать.

Я решил бежать. Срочно. Пока мой позор не стал очевиден всем. Тете Тае, неизвестной прекрасной гостье, маме, всему городу, наконец. Наскоро обмывшись, я обтерся полотенцем и, одеваясь на ходу, бросился к выходу.

– Ты куда? – удивилась тетя Тая, – мы уже почти закончили, сейчас чай будем пить.

– Мне нужно, меня ждут друзья, мы собираемся ехать на пляж загорать. – лихорадочно городил я причины одну на другую, отступая к двери.

– Так мы сейчас закончим и можем позагорать вместе. У меня пятый этаж, сейчас солнце как раз на нашей стороне, оставайся.

– Нет-нет, меня ждут, мы договорились, – бормотал я уже на ходу, сбегая вниз по ступенькам.

– Ты после приходи, – кричала мне вслед тетя Тая, – встретишься с друзьями и приходи, мы до вечера будем убирать.

Я помню, каким ярким и солнечным мне показался этот день, когда я выкатился на улицу, едва не вынеся на полном ходу подъездную дверь. Каким отрезвляюще свежим показался воздух, и как долго все кружилось вокруг меня, словно я только что сошел с “чертового колеса” в парке аттракционов.

Спустя годы в случайном разговоре с мамой мне вдруг открылись причины семейного одиночества тети Таи. Тая была не равнодушна к женщинам, и, судя по ее не сходящей с лица улыбки, ее чувства часто находила отклик, что и не удивительно, поскольку было это в те далекие времена, когда водка стоила три рубля шестьдесят две копейки, нравы были чисты и невинны, и все-все-все были счастливы.

Маме с мужиками не везло. Несмотря на свою внешнюю привлекательность и обаяние, она выбирала не слишком подходящие для себя варианты. В разное время среди ее любовников ходили и милиционер, и водитель молоковоза, и рабочий литейного цеха на заводе. С милиционером вышла и вовсе некрасивая история. Его сын учился со мной в одной школе и однажды я увидел регулярно гостившего у нас дядю на пороге учебного заведения и подошел к нему, чтобы поздороваться. Дядю мою вежливость крайне смутила, и он сделал вид, что меня не узнал. Я рассказал эту странную историю маме и больше дядя в гости к нам не приходил. Как позже она сама признавала, ее расчеты быстро выйти замуж после развода с отцом не оправдались. Мужское внимание, которым она пользовалась, вовсе не предполагало дальнейших шагов в сторону заключения брака. Одинокая женщина с сыном-подростком была слишком ходовым товаром, чтобы платить за него высокую цену.

Моя яркая красивая мама, к которой я так был сильно привязан в детстве, не обременяла себя материнскими заботами. Я никогда не задумывался над тем, почему я столько времени провожу среди чужих людей, в обществе ее подруг и знакомых. Однажды она сплавила меня с сыном коллеги – мой сверстником, к ее родителям в деревню, и я довольно скоро почувствовал, каково это быть нежеланным гостем и оказаться в роли невольного заложника, гадкого утенка, о котором вынуждены заботиться чужие люди. Когда я случайно стал свидетелем разговора о себе, в котором старики высказывали досаду, что им приходится кормить чужого ребенка, мне захотелось бежать. Мой побег предупредил сын коллеги, который выдал мои планы взрослым и план сорвался, но до самого отъезда из деревни домой я чувствовал себя изгоем и уже окончательно сложил цену и себе, и показному гостеприимству.

Все, что со слов матери, должно было бы походить на увлекательное путешествие, как правило, приводило к огорчению и разочарованию. Словам нельзя верить, особенно словам красивой женщины. Их, не знающее границ сластолюбие, к собственной выгоде способно обратить ложь в мед и скормить его простакам с милой непосредственностью человека, мастерски владеющего искусством манипуляции. И какая разница, кто станет ее очередной жертвой – взрослый мужчина или собственный сын.

Однажды в гости к нам из столицы на красном «Запорожце» с ручным управлением заехал ее знакомый писатель. Писатель-не писатель, но он, кажется, написал какую-то книжку для детского кукольного театра, и мама представила его мне именно так. Мужчина был старше ее на восемнадцать лет. Фронтовик, получивший множественные ранения в первом же бою и имевший инвалидность, выглядел молодцевато для своих лет. На пляже я невольно разглядывал его поджарое, испещренное следами от осколков тело и эти следы не оставляли никакого сомнения в том, что он выжил просто случайно.

– Я войны и не видел – рассказывал он, – просто нас переодели в военную форму, дали оружие, вывели в поле, раздался взрыв и больше я ничего не помню. Война для меня закончилась.

С собой он привез дефицитную сухую колбасу и растворимый кофе в банках. За колбасой он отправил меня в камеру хранения. Я было начал упираться, поскольку никогда не пользовался автоматической камерой хранения, но он пристыдил меня, сказав, что в моем возрасте стыдно не уметь таких элементарных вещей. Несмотря на свою суровость, он в то же время пожелал сделать мне подарок и предложил его выбрать самому. Мне не пришлось долго думать, поскольку у меня уже была на примете цель: миньон песен Владимира Высоцкого, появившийся в магазине накануне, стоивший два рубля. Мужчина нехотя, но согласился.

– Что хорошего в этом твоем Высоцком, он даже петь не умеет? Мне денег не жалко, но ты пересмотри свои вкусы, тебе надо развивать в себе эстетическое начало.

Я не вступал в дискуссию, мне было важнее то, что я держал в руках заветный диск с песнями любимого певца. Накануне я перекупил первый выпущенный миньон Высоцкого у одноклассника за пять рублей, но его отец-депутат, узнав о сделке явился к нам домой, и потребовал, чтобы я его вернул. Разговор прошел без меня, и мама диск вернула, но деньги обратно я не получил. Об этом каким-то образом узнали ребята во дворе и выкрали у него из подвала спортивный велосипед. Я бы не стал связывать эти события, но мне передали, что это месть, хотя я не видел в ней никакого смысла, поскольку денег я так и не получил. Так что к моменту разговора с писателем я был уже не просто рядовым любителем творчества поэта, а тертым калачом, который успел пострадать за любимого автора и исполнителя песен.

Мужчина был женат, но позволял себе жить свободно, и его супруге эти правила были хорошо известны. В его жизни всегда было много женщин, которых он брал своей исключительной выдержкой, прекрасной физической формой и отменным воспитанием. Писатель, в общем, ни дать – ни взять. В Никополь он заехал по дороге в Ялту. У нас он остановился, чтобы провести несколько приятных дней с привлекательной незамужней женщиной, и договориться чуть позже встретиться с ней уже в Крыму. Они решили, что она приплывет к нему на белом пароходе из Сочи, куда у нее уже была путевка в санаторий.

Дело было за малым – нужно было пристроить сына, и тут маме пришла блестящая идея отправить меня с дядей Юрой в путешествие на автомобиле в Ялту. Почему бы нет? Неделя-другая, и она тоже приедет в Крым, где мы все вместе прекрасно проведем время, а потом вернемся на его автомобиле в Никополь, обратным ходом по дороге из Крыма в Москву.

Я только закончил четвертый класс, и путешествие на машине показалось мне заманчивым предложением. Дядя Юра внушал мне уважение. Он не заискивал, говорил по делу, велел мне завести дневник, где я должен был вести хронику путешествия и вносить все происшествия на манер судового журнала.

В пути дядя Юра проявил себя требовательным капитаном. Он провозгласил меня штурманом и педантично проверял мои записи, внося в них свои правки и коррективы. Ведение бортового журнала было для меня новым делом и строгость правил по его ведению очень быстро привели к тому, что я начал нервничать, то и дело ошибался во времени или забывал отразить в нем что-то важное. Если в начале пути я досаждал дяде Юре расспросами, то уже к середине дороги я предпочитал молчать, чтобы не вызывать его раздражения. К концу нашего путешествия я окончательно замкнулся. За световой день мы преодолели путь от Никополя до Ялты и в восемь вечера успели первый раз искупаться в море, которое меня не слишком-то уже и радовало. Я лишь запомнил хмурое небо и круто уходящий в море берег.

– Это же море, Черное море! – восклицал дядя Юра, забираясь на глубину. Я улыбался, но старался держаться поближе к берегу.

Мы разместились в квартире друзей дяди Юры в самом центре Ялты. У хозяев – моложавой пары лет тридцати пяти был сын – примерно моего возраста и дядя Юра поручил меня его опеке, полагая, что мы найдем общий язык. Мальчик был очень талантливым, занимался авиамоделированием, знал хорошо Ялту и имел все необходимые качества, чтобы стать мне прекрасным гидом и товарищем по вылазкам в город и на море. Он скептически осмотрел мой внешний вид, довольно пренебрежительно отозвался о моих наручных часах, которыми я совершенно напрасно гордился, и, очевидно, принял решение меня игнорировать. Он всякий раз отметал все мои предложения о совместных прогулках к морю, так что с достопримечательностями Ялты мне пришлось знакомиться самостоятельно. В первый мой выход на пляж, у меня украли часы. Я не слишком жалел о пропаже, памятую о той нелестной оценке своего нового приятеля, которую он им дал. В Ялте я открыл для себя фруктовое мороженое по фантастически низкой цене – восемь копеек и игровые автоматы, установленные на набережной, где я и проводил большую часть свободного времени. Деньги я клянчил у дяди Юры, и он, сочтя это за наименьшее из возможных зол, ежедневно отсыпал мне мелочь из карманов на мои нехитрые развлечения. Мне запомнился выезд на природу, где я наблюдал за тем, как дядя Юра с хозяйкой квартиры играли в бадминтон. На женщине вместо купальника было обычное белье, и мне показалось, что ей не понравилось то, что я все время смотрю на нее, ну а что еще я мог делать, в отсутствии иных занятий? Мне показалось, что она шепотом спрашивала дядю Юру, чей это мальчик и на хер он меня взял с собой.

Вскоре из квартиры друзей дяди Юры мы переехали в недорогую гостиницу, где он опять проявил интерес к заполнению мною дневника, и мне пришлось написать короткую заметку о том, как мы вместе делаем зарядку по утрам. Очевидно, дядя Юра готовился к скорому приезду моей мамы и хотел выглядеть в ее глазах заботливым, но требовательным педагогом. Я чувствовал растущее раздражение дяди Юры, что и понятно – проводить время на курорте в обществе чужого мальчика и брать на себя заботу о нем, не самое веселое занятие для взрослого мужчины. Впрочем, дядя Юра умел держать себя в руках и даже устроил мне автомобильную экскурсию по побережью. Мы доехали с ним до Ливадийского дворца, который произвел на меня большое впечатление. Экскурсия по дворцу осталась у меня в памяти, как самое интересное событие, пусть я и не успел отразить это в своем дневнике.

Со дня на день мы ожидали приезда мамы, и в один из вечеров отправились ее встречать на пристань, куда причаливал пароход из Сочи, но мама так и не появилась на Ялтинском причале. Дядя Юра отправился на переговорный пункт, но дозвониться до мамы так и не удалось. Похоже, что в Сочи у нее сложился роман с другим мужчиной, и она не видела смысла менять шило на мыло. К чести дяди Юры, он умел держать удар. Он не бросил меня в Ялте и не сдал в комнату милиции. Перед отъездом он даже сводил меня в свой любимый пивбар, где выпил пару кружек пива, а меня угостил дивными солеными палочками. После этого он выразил желание посмотреть аттракционы, на которых я проводил все свое время. Он щедро отсыпал мне мелочи на игровые автоматы, а после мы катались с ним на карусели, он прижимал меня к себе, хохотал и от него слегка несло алкоголем, что, впрочем, было не слишком большой платой за приятно проведенный вечер. На следующее утро мы сели в его красный «Запорожец» и отправились в обратный путь. Дневник был забыт. Я был освобожден от обязанности штурмана, полностью сосредоточившись на дороге. Он объяснял мне мимоходом значение всех встречавшихся на пути дорожных знаков, и я сильно продвинулся в знании правил дорожного движения. Еще бы немного, и он бы доверил мне руль. Во всяком случае, именно от него я впервые узнал основные принципы вождения автомобиля. Этот обратный путь домой нас где-то даже сблизил. Мы просто были с ними два мужчины, брошенные одной женщиной.

Пока я катался с дядей Юрой на его красном «Запорожце» с рулевым управлениям по курортам Крыма, отец отбывал срок в колонии-поселении, куда он попал за покушение на жизнь моей мамы. Мне было девять лет, когда в Никополь неожиданно вернулся отец и нагрянул в нашу комнатку в бараках. Он заранее спланировал свое покушение, и даже для этого случая оделся в траурные тона. Я в это время находился в пионерском лагере. Отец пробрался в квартиру и затаился в ней, дожидаясь маминого прихода. Маму спасло то, что в квартиру она вошла ни одна, а с тетей Таей, которой во время нападения удалось выскочить за дверь и позвать на помощь соседей. Когда мама посетила меня в лагере, я был напуган следами насилия на ее лице: налитые кровью белки глаз, которые он пытался выдавить пальцами, искусанные до кости нос и запястья рук. Меня волновал вопрос, сколько лет папа проведет в тюрьме. Четыре года показались мне недостаточно большим сроком, чтобы чувствовать себя в полной безопасности.

Из тюрьмы отец писал мне письма. Мама посмеивалась над орфографическими и стилистическими погрешностями этих посланий и, в целом, образ отца в моем сознании трансформировался в сторону углубляющегося отчуждения. Отец постепенно превращался в постороннего и недалекого человека, чья стихийность и непредсказуемость граничила с психическим расстройством. Спустя полтора года он вышел на поселение в шахтерском городке Красный Сулин и женился на одинокой женщине с ребенком. Еще год спустя папа получил отпуск и приехал в Никополь. Отец договорился с матерью, о том, чтобы провести со мной два дня. Напуганный предстоящей встречей, я внимательно выслушал инструкции по поведению с отцом и дал обещание строго следовать всем правилам, основной смысл которых сводился к тому, что я не должен был «предать свою мать». Помимо этого, мне следовало дать понять отцу, как нам с мамой хорошо живется без него.

Дрожа от страха, я отправился на свидания. Первый день ушел на то, чтобы завоевать мое доверие. Мы поехали в Старый город, отец катал меня на каруселях, покупал дорогие игрушки, чего обычно никогда не делал. Было заметно, что он во что бы то ни стало хочет оправдаться передо мной и оставить о себе добрую память. На это ушли почти все его скудные сбережения. Дома от меня потребовали дать подробный отчет о проведенном дне. Мне показалось, что мама осталась недовольна тем, как быстро я проникался сыновьими чувствами. Кто-то из знакомых видел, как мы ехали с отцом на заднем сидении автобуса, и он обнимал меня за плечи.

На следующий день мы пошли в фотоателье. Фотограф просил сесть поближе к отцу, а я все время думал о том, что скажет мама, увидев этот снимок, и старался незаметно отстраниться. На фотографии у меня испуганный вид. Мне десять, отцу тридцать шесть. Через год он повесится.

Когда пришла телеграмма о его смерти, я напросился поехать с матерью на похороны. Мы всю ночь ехали в рейсовом автобусе, и я постоянно просыпался из-за пульсирующей боли в пальце, где развивался панариций. На похороны мы опоздали. В доме его новой жены нас встретила тетя Наташа, дядя Женя и брат отца Виктор. Мы побывали на свежей могиле – стоял ноябрь и нас поливал редкий и неприятный дождик. Женщину, с которой отец зарегистрировал брак, звали точно так же, как и мою мать – Алевтиной Павловной. Она рассказывала, что отец последнее время сильно скучал по сыну, и каким красивым он был даже в гробу. Мы подружились с ее сыном, который был на два года меня старше. Он дал мне прокатиться на своем мопеде, и мы выкурили с ним по сигарете. Он рассказывал мне, что уважал моего отца и не слышал от него ни одного бранного слова. Когда мать устраивала меня на ночлег на кровати, на которой до своей гибели спал отец, из-под подушки выкатилось обручальное кольцо. Мать после некоторого раздумья вернула кольцо супруге отца.

Я вернулся в этот дом сразу после армии, через пятнадцать лет. Я встретил этого мальчика уже возмужавшим, он приехал на лето со своей семьей в отпуск из Якутии, где работал на предприятии по добычи алмазов. Он провел меня на могилу отца, которую без него я едва ли бы нашел – ни таблички с именем, ни фотографии на сваренном из металла, неокрашенном памятнике – ничего. Меня удивило, что вход в ограду был открыт – ветвь березы проросла сквозь решетки так, что закрыть калитку было невозможно. Отец, словно томясь от одиночества, приглашал зайти к себе всякого встречного.

Мы вошли с ним в ограду, я вырвал выросший мне по грудь на могиле бурьян, а потом мы с моим спутником выпили на палящем зное «чекушку» водки, которую я захватил с собой. Июльское солнце стояло в зените и меня изрядно развезло. На выходе из кладбища я обратил внимание на большой храм, который запомнил еще со времени своего первого приезда – мама тогда дала нищенке мелочь на помин души. Здесь, глядя на его внушительные своды, меня посетила мысль: будь отец хоть чуточку религиозен, это могло бы его остановить.

Мы зашли в дом, где нас встретила женщина, бывшая некогда женой моему отцу. Она ахнула, увидев меня, засуетилась, приглашала остаться, говорила как мы похожи. В дорогу мне дали пакет абрикосов и проводили на электричку до Ростова. Должно быть мы еще выпили водки, потому что я всю дорогу боролся с тошнотой.

После смерти отца, мать озаботилась тем, чтобы искоренить во мне отцовские черты характера, указывающие на дурную наследственность. Поскольку главными моими воспитателями были ее подружки, большая удача, что меня не воспитали девочкой, но и я сам активно этому сопротивлялся. Уже в пятом классе я связался с дворовой шпаной, научился курить, пить вино, стоял на шухере, когда мои дворовые друзья выносили сараи и строительные вагончики. К воровству меня не тянуло. Во мне не было корысти. Мне больше нравилось разрушать. В детстве я любил огонь, и мать была убеждена, что во мне растет пироман. В пять лет я чуть не устроил пожар, когда поджог кинопленку, от которой загорелись бумаги в ящике шкафа, но мне удалось водой потушить огонь. Мне нравилось бить стекла, бродяжничать, вести себя независимо. Матери не удалось воспитать во мне мужских качеств, я почти ничего не умел делать руками, не разбирался в технике, меня не привлекали автомобили. Зато привлекал риск и опасность, война, оружие и дерзкие приключения. Я зачитывался Джеком Лондоном и мечтал стать военным моряком. Планируя широкомасштабные военные операции, я устраивал побоища из солдатиков, выстраивая разношерстные полки друг перед другом, пленных пытал, а трусов и предателей вздергивал на виселице.

Дворовая компания привлекала меня тем, что я чувствовал себя своим среди отпетых хулиганов. Я предпочитал компании старше себя на несколько лет, рассчитывая получить там поддержку и покровительство. Я привык к дракам и не считал их чем-то из ряда вон выходящим. Однажды я пришел домой со сломанным носом и в залитой кровью майке. На вопрос: что с майкой, я ответил, что пролил вишневый сок. Когда стало понятно, что это все-таки кровь, я утешал мать тем, что кровь не моя, а моего противника. В тот день я бился с подростком на четыре года меня старше. Ему удалось своим весом подмять меня под себя и в течении часа методично избивать, пользуясь моей неспособностью сбросить с себя. В бешенстве я прокусил ему бровь, и кровь из раны хлестала мне в лицо. Когда ярость перекипела во мне, он, взяв с меня клятву больше на него не нападать, меня отпустил, и я в то же мгновение набросился на него вновь, пытаясь ребром ладони переломить ему кадык. Несмотря на избыточный вес, мой противник проявил завидную ловкость и вовремя пригнулся, а убийственный удар, не достигнув своей цели, просвистел у него над ухом. Гнев способен сделать из меня убийцу, из всех средств я выбираю самые верные, благо, что их эффективность часто оказывается преувеличенной.

В череде персонажей, встречавшихся мне в детстве, были и на редкость бескорыстные люди. Однажды, дядя Саша – муж хорошей знакомой моей мамы, работавшей в детском саду нянечкой, взял меня с собой на рыбалку. Своих детей у супругов не было, и я частенько захаживал к ним по дороге из школы поиграть с собакой во дворе их частного дома. Мы вышли на его лодке далеко в море, он дал мне в руки удочку и показал основные приемы ловли. Морем у нас называли Каховское водохранилище, образовавшееся на Днепре после строительства Каховской ГЭС. Сейчас оно после удара ракетами по дамбе вновь обмелело, образовав некогда знаменитые Днепровские плавни, где в годы войны прятались партизаны. В тот вечер я вернулся домой с полной сумкой, наполненной раками и рыбой. Дядя Саша отдал мне половину своего улова, но и мне тоже удалось что-то поймать.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Александра Захаровна – жена дяди Саши, предложила мне выбрать себе подарок ко дню рождения. Я признался ей, что коплю деньги на брюки. До воплощения мечты мне не хватало около двенадцати рублей. Мы поехали с ней в ателье, я выбрал материал, и мне сшили на заказ расклешенные по моде тех лет брюки из светлой в полоску ткани. В ателье нам неожиданно повстречалась мамина начальница – Валентина Авдеевна, которая заказывала брюки сыну. Я поздоровался, и она очень корректно осведомилась у меня, что я здесь делаю. Было заметно, что мой ответ ее потряс: нянечка детского сада привела сына ее работницы в ателье, чтобы пошить ему на заказ брюки ко дню рождения!

В четвертом классе я пошел в новую школу. Сорванная контрольная, пара с половиной драк, тройка по математике остались в прошлом, настоящее улыбалось мне уж слишком приветливо. Посадили меня за парту с цыганом, которому на тот момент исполнилось шестнадцать. На переменах он курил в туалете и тискал одноклассниц в коридоре. Девочки визжали, заливались краской, но явно получали неземное удовольствие от столь неприхотливых ухаживаний брюнетистого кавалера. Мои отношения с цыганом были дружескими, что не мешало мне продвигаться по школьной карьерной лестнице. На какое-то время я даже стал круглым отличником и председателем совета пионерской дружины. Однажды мать привезла мне из командировки авторучку, по дизайну напоминавшую милицейский жезл. Пару дней я наслаждался повышенным к себе вниманием одноклассников, но вскоре ручка исчезла, а потом неожиданно появилась в руках моего соседа, который как ни в чем не бывало чертил ею каракули в своей тетради, которая у него была одна по всем предметам. Я возмутился и со всей непосредственностью потребовал от цыгана, чтобы он вернул мне украденную вещь. И тут пришла пора цыгану обрушить на меня свой праведный гнев. Где это видано, чтобы цыгане у кого-то воровали!?

Быть бы мне битым, но в конфликт вмешалась класснуха, которая убедила меня принести цыгану извинения. Извинения цыган принял, но из наших отношений исчезла искренность. Вскоре он женился и навсегда покинул школу. Моя мать, в составе делегации родительского комитета, посетила семью молодожена, но попытка вернуть его за парту с треском провалилась – родители жениха дали ясно понять, что четыре класса образования ему хватит с головой.

Градообразующим предприятием в Никополе был Южнотрубный металлургический завод, которому принадлежал пионерлагерь "Восход. Путевка стоила символические двадцать рублей, поэтому через него прошло все детское население города. Каждое лето я проводил в пионерлагере. Считалось, что отдых на свежем воздухе укрепляет организм ребенка. На самом деле, это был удобный повод, чтобы избавиться от меня на лето. Молодая женщина нуждалась в личной жизни. Я уже даже не помышлял о какой-то альтернативе, пока однажды не оказался в отряде с подростками на два года себя старше, вместе с сыном маминой начальницы Андреем, который стал мои старшим другом и наставником. Андрей был рослым, сутулым подростком, он заикался, из-за чего получил прозвище Му-Му. Стоило мне с ним пообщаться, как я невольно тоже начинал заикаться, подражая его манере, которую находил забавной. Андрей научил меня курить, но мои ожидания, что дружба с ним станет входом в мир взрослых мальчиков, не оправдались. Вместо того, чтобы служить мне защитой, он развлекался тем, что натравливал на меня подростков постарше, которые доводили меня до бешенства. Однажды я в ярости избил одного из них так, что шутки прекратились сами собой, но на следующую смену в лагерь пришли настоящие садисты. Мальчики-переростки, одному из которых было шестнадцать, а другому семнадцать лет, устроили из старшего отряда второй смены настоящий концлагерь, избивая всех по очереди, стравливая подростков друг с другом как собак. Они начали с избиений и унижений детей в своем отряде. Сначала это были мальчишки, затем им под руку стали попадаться и девочки, осмелившиеся протестовать против криминальных порядков шпаны с окраины, превратившей три десятка человек в послушное стадо. Когда встал вопрос об исключении "поганых овец" из лагеря, девочки бегали к руководству ходатайствовать за них. Мне довелось наблюдать изнутри, на примере жизни небольшого коллектива, как распоясывается садизм, как расползаются его метастазы, как коллективный страх овладевает людьми и превращает их в безмолвных заложников. Забегая вперед, скажу, что дело кончилось коллективным изнасилованием двенадцатилетней девочки из другого отряда. В изнасиловании принимали участие не только эти два подонка, но и мальчишки из моего отряда, повинуясь стадному инстинкту, превратившему их в бездумных исполнителей чужой воли. Так зло порождает еще большее зло, заражая его жертв. Я уехал из лагеря через неделю. Собрал свои вещи в одно из посещений мамы и, не объясняя причин, покинул территорию лагеря. На выходе, в обнимку с пионервожатой, сидели эти два урода, курили и пытались изображать дружелюбие. Они боялись, что заговор молчания может прерваться, и все дерьмо всплывет наружу. Они боялись, но не сильно. Нас с детства учили, что "закладывать" нехорошо. Больше я в пионерские лагеря не ездил, категорически отказываясь от предложения провести лето на свежем воздухе. Время, когда меня подбрасывали знакомым, и когда я испытывал неприятное чувство своей неуместности, для меня закончилось. Я научился себя защищать. После моего категорического отказа от пионерлагерей, лето я проводил с дворовой шпаной на водохранилище. Здесь я научился плавать. Летом водохранилище цвело и после купания отдыхающие выходили из воды покрытыми с ног до головы зеленой слизью. Вода в районе дамбы была чуть прохладней и чище. Мы ловили здесь раков, бычков, а затем отогревали свои тощие тела на раскаленных от солнца валунах. Тут же на берегу, мы поджаривали добычу, прикуривая от костра «стрелянные» у прохожих сигареты без фильтра. В двенадцать лет у меня уже был переделанный из детской игрушки пистолет, стрелявший мелкокалиберными патронами. В то время в городе было неспокойно. Молодежные банды поделили территорию на сектора, между которыми регулярно происходили массовые побоища, и нужно было знать куда можно ходить, а где появляться опасно.

Музыкальную школу я бросил, мать приняла эту новость равнодушно, ей надоело читать исписанные красными чернилами дневники с посланиями учителя сольфеджио: «систематически пропускает занятия». Для меня мукой были хоровые упражнения в вокале, вместо того чтобы петь, я просто открывал рот, но это раздражало учителя еще больше. Мать договорилась со знакомым аккомпаниатором из детского сада о дополнительных уроках игры на фортепьяно, но вместо них я ходил на рыбалку со своими друзьями, прихватив под мышку учебник. Как-то у меня завязался спор с моими старшими товарищами, который закончился тем, что я дал одному из них по уху, и мне пришлось уносить от него ноги. Учебник в руках удержать не удалось, он плюхнулся в лужу, перепачкавшись в грязи. Директор школы, который вел уроки фортепьяно, брезгливо переворачивая его страницы, заметил однажды, что мне следует больше внимания уделять его сохранности, потому что мы едва ли сможем его закончить, даже если для этого понадобиться двадцать лет. Когда я объявил о своем уходе, он задумчиво произнес, что очень жалеет о том, что нельзя человеку вскрыть черепную коробку и, вычистив из нее весь мусор, вернуть на место.

– Чем же ты будешь заниматься вместо музыки? – спросил он меня.

– Запишусь в спортивную секцию. – ответил я.

– И каким же видом спорта ты желаешь заниматься?

– Велоспортом – соврал я, хотя мечтал о секции борьбы, которая была куда полезнее музыки в том неспокойном мире, в котором я жил.

Когда мы переехали из бараков в новую квартиру, знакомые мамы подарили мне щенка боксера. С меня взяли слово, что я буду заниматься уходом за щенком и я старался оправдать данное им обещание. Я всерьез занялся его воспитанием, самостоятельно носил его к ветеринару на купирование хвоста. Операция была жуткой, без наркоза, мне пришлось самому держать щенка, пока ветеринар резал ему хвост ножом, оглушенный отчаянным визгом животного. Закончив операцию, ветеринар велел копить деньги на купирование ушей. Операция стоила десять рублей, но без нее мой пес не соответствовал стандартам породистой собаки. Я приобрел книгу по служебному собаководству и приступил к тренировкам. Когда щенку исполнилось четыре месяца, он чем-то провинился – то ли сделал лужу, то ли нагадил, мать выставила меня с ним на улицу, поставив ультиматум: найти ему нового хозяина. Уговоры не помогали, пришлось искать собаке новый дом. К счастью, щенка согласился взять соседский парень, старше меня на три года. У его родственников был свой частный дом, и боксера взяли его охранять. Несколько месяцев спустя, сосед появился во дворе с повзрослевшей собакой. Щенок вырос в породистого, сильного, поджарого пса. Пацаны во дворе были в восторге, он с удовольствием играл с ними, я любовался его элегантным экстерьером, но в то же время у меня было горькое чувство, что собака уже не моя. На кличку, которую я ему дал, он не отзывался, теперь он был «Боцманом». Не помню, на что ушли те десять рублей, которые я копил на то, чтобы произвести ему операцию по купированию ушей. Должно быть, потратил их на покупку аквариумных рыбок.

У меня так и не сформировалось стойкой привязанности к животным, а мать, напротив, к старости окружила себя кошками и собаками. Как многие одинокие люди она заводила их без счету, мне ее любовь к нашим четвероногим братьям была непонятна, я вырос и стал не сентиментален. Привязанность людей к животным мне кажется слабостью, за которой часто скрывается внутренняя черствость и эгоистичность. Когда мне было тринадцать, у нас на Сахалине окотилась приблудившаяся короткохвостая кошка, и мать приготовила ведро с водой, чтобы утопить приплод, но я не позволил ей этого сделать. На следующий вечер она вручила котят мне, и велела от них избавиться. Я вышел на погруженную во тьму улицу с котятами за пазухой. Не зная, что мне делать, я пошел в сторону реки, но река уже встала. Я вышел на мостик, и после некоторого колебания, стал бросать котят вниз в темноту. Я помню эти глухие шлепки тела об лед. Котята не издали ни единого писка. Домой я вернулся опустошенным, не испытывая никаких чувств. Жестокость не приходит в нашу жизнь из ниоткуда, ее в нас кто-то воспитывает, чаще всего это самый близкий к нам человек – тот, кто действительно имеет возможность оказать на нас влияние.

В пятом классе я ушел из дома, и сутки мама искала меня по всем дворам и подвалам нашего района, но я был за сто километров от дома, уехав с приятелем ночью на товарняке в Запорожье. Колька был старше меня на пять лет, и его семья не обеспокоилась его внезапным исчезновением, лишь его отец, работавший мастером холодильных установок на мясокомбинате, отчитал его за то, что он связался с малолеткой. У мамы на тот момент был новый кандидат в женихи, который приезжал к нам на своем ярко-красном мотоцикле «Ява». Не думаю, что у него были серьезные планы, во всяком случае, моему воспитанию он не уделял ни малейшего внимания. Он просто запретил мне гулять на улице до тех пор, пока я не сделаю домашнее задание. В результате я решил не приходить домой вовсе. Когда через сутки бродяжничества я вернулся домой, мужик провел со мной воспитательную беседу, сел на свою «Яву» и уехал в неизвестном направлении навсегда, не желая связываться с женщиной, обремененной проблемным подростком.

После школы Колька пойдет работать на кирпичный завод и начнет играть в карты на деньги. Наши с ним бессмысленные скитания по району в поисках приключений прекратятся – Коля станет солидным работягой, увлеченным серьезными делами. Эти дела вскоре вскроются и Кольке дадут четыре года колонии. В сущности, за пустяки – мой бывший товарищ вскрывал автомобили, выдирал из них магнитолы и сбывал их барыгам. Из тюрьмы он уже не выйдет – Колю зарежут.

В классе шестом, наверное, мы стояли на переменке и толкались в коридоре, ожидая открытия кабинета. Работал принцип домино: толкаешь крайнего, а падает кто-то на другом конце. В общем, обычная школьная безобидная заваруха. Неожиданно надо мной суровой тенью нависает заслуженный учитель УССР, преподававшая украинскую мову в старших классах:

– Тебе весело? Ты над чем смеёшься? Над тем, что твой товарищ упал?

– А, что, нельзя смеяться?

– Нет, нельзя!

– Ха-ха-ха! – смеюсь я ей в лицо.

– Получай! – в ушах звенит от хлесткой пощёчины.

– Вот это да! – окружают меня одноклассники, мгновенно забывшие о проказах. – Ну, все, тебе конец! Через год она у нас будет вести язык – тебе не поздоровится.

К счастью, прогнозу не суждено было сбыться, на следующий год мы с мамой забили контейнер вещами и улетели на Сахалин. У этого решения резкой перемени участи, не было какого-то серьезного повода. Быть может, свою роль сыграло все более возрастающая отчужденность меня от дома – мать была уже не в силах повлиять на мое поведение. А может, ей – молодой красивой женщине захотелось плюнуть на все и покинуть захолустную украинскую провинцию, чтобы испытать судьбу на новом месте. Для меня же, этот случай стал опытом проявления свободной воли человека; примером того, как можно в любую минуту вырваться из плена условных препятствий, и самостоятельно изменить вектор своей жизни.

Глава 2. Остров

Сахалин – это остров. Остров – слово, которое говорит само за себя. Остров на краю земли. Сопки, туманы, леса, медведи, лосось. Место, словно специально созданное для таких, склонных к бродяжничеству подростков, как я. Здесь никого не удивляло, что ты хочешь сорваться в лес, в тайгу, пройти неизведанными тропами, покорить вершину. Здесь можно шляться в лесу часами, до изнеможения, до отвращения. Так обычно и происходит, идешь в сопки на эмоциональном подъеме, а возвращаешься измотанный, уставший, мечтая о тарелке борща и диване. К подросткам на острове относились почти как к взрослым. Никто не занимался их перевоспитанием, потому что они с детства включались во взрослую жизнь: ловили рыбу, копали картошку, помогали выращивать овощи на огородах, собирали в лесу ягоды и грибы, ходили за папоротником и черемшой. Они помогали строить дома, потрошить рыбу на браконьерских промыслах, участвовали в сборе урожая на колхозных полях.

Я приехал на Сахалин с Украины, и для меня такая жизнь была в диковинку. Меня манили сопки, манила тайга, я чувствовал запах свободы, который веет над этими местами. Мы поселились в поселке Луговое – спутнике Южно-Сахалинска. До города ходил автобус, поселок был в получасе езды от областного центра. Мама устроилась работать в детский сад методистом, ей дали комнату в общежитии. Я пошел в школу с двухнедельным опозданием, так как при перелете на остров, мы делали небольшую остановку в Иркутске, в доме моей бабушке, где жила мамина сестра Тамара с мужем. Муж Юра работал милиционером в вытрезвителе, у пары родился сын Станислав – мой двоюродный братишка. Милиционер мне понравился, был он разбитным, веселым, вместе мы заняли комнату, в которой жил дед Вася – теткин отец. Я читал до рассвета Мопассана, мы дымили с Юркой папиросами, он катал меня на своем мотоцикле на птичий рынок. Мама жила в комнате с Томой. Где жил дед было непонятно. Он изредка приходил откуда-то под утро, неухоженный и словно чужой. Когда я спрашивал Юру, почему деда почти никогда нет дома, он отвечал, что тот устроился сторожем на мясокомбинат и там проводит почти все свое время. Дед сильно заикался после перенесенной на фронте контузии и страдал приступами эпилепсии. При первой же встрече с ним, когда мы с мамой ждали прихода Томы с работы, дед, пользуясь отсутствием зятя, тут же сбивчиво и заикаясь, нашептал ей какой он фашист, мучает его, избивает и даже связывает веревкой. По деду было заметно, что он сильно выпивает, поэтому мать не отнеслась к его словам серьезно. Мне было странным такое отчуждение от деда, поскольку я помнил, что бабушка относилась к нему с теплотой и прощала его чудачества и запои. После ее смерти, он словно потерял всякий смысл жизни и стал никому не нужен. Когда говорят о ветеранах, я всякий раз вспоминаю деда Васю, и других искалеченных войной инвалидов, которых в детстве я много видел, побирающихся на мостах и вокзалах. Юрка любил рассказывать про деда анекдоты. Как тот однажды надел его милицейскую форму и поехал в магазин требовать от директора, чтобы тот выложил на прилавок колбасу, которую отгружали в этот магазин с мясокомбината накануне. Внешний вид деда внушал сомнения, и коллектив магазина долго колебался как ему поступить, пока кто-то не узнал в ряженом милиционере Юркиного тестя и не вызвал его с дежурства. Юрка деда обезвредил и жизнь потекла в своем прежнем русле, нехотя и неторопливо.

Когда мы с мамой улетели на остров, был уже конец сентября. Из аэропорта мы взяли такси и поехали в поселок. Я пытался сквозь окна машины угадать, какая жизнь меня здесь ожидает. Меня удивили черно-белые коровы, стоящие вдоль дороги, ну, а в целом, я убедился в том, что жизнь мало чем отличается от той, что была на Украине: люди, дома, дороги были те же. В первый день, по дороге в школу меня угостили папиросой «Беломор». От папиросы у меня так закружилось в голове, что я едва отыскал свой класс, так как я толком не мог сформулировать простейший вопрос, но на мое счастье, меня выручил мой одноклассник кореец Чен Ген Ир, который вечно крутился на входе в школу. Я удивился, что у меня такие крупные одноклассники и одновременно насторожился, предчувствуя по опыту, как будет трудно завоевать себе здесь авторитет. Однако Генка оказался еще не самым здоровым, поскольку непререкаемым авторитетом был Витька Бархатов, просидевший дважды в одном классе, и тут у меня вообще не было никаких шансов. Но на мое счастье, одноклассники, не в пример украинской шпане, были настроены ко мне миролюбиво, и драться мне не пришлось, до тех пор, пока я сам не начал проявлять претензии на лидерство.

Шефствовал над школой совхоз миллионер, славившийся на весь остров своими урожаями. Что это значит, я понял позднее, когда наш класс посреди учебного года сняли на месяц на уборку овощей. Прибыть в школу нужно было в резиновых сапогах и с ножом самого большого размера, какой водился в доме. Когда я пришел со своим кухонным ножом в сапоге, надо мной посмеялись. Школьники пришли к отправке автобуса с огромными ножами, напоминающими мачете. Этими ножами они рубили ботву у турнепса, и это никому не казалось странным, хотя возраст учеников, мастерски владеющих этими инструментами, был не старше тринадцати лет. В отличии от Украины, никто не рассматривал школьников, как детей. Нас завезли на поля, где мы работали до обеда. Узнав, что рядом протекает река, а по ней идет горбуша на нерест, я подбил несколько человек с моего класса сбежать на рыбалку. По словам моих товарищей, ловить рыбу можно было вилами или даже руками, если повезет. Здесь я впервые увидел, что представляет из себя река, по которой горбуша спускается вниз, после того как она отметала икру. Рыба возвращалась полудохлой, битой, израненной и искалеченной на перекатах. Вдоль берега валялись догнивающие тушки, река пахла смертью. Нам как-то удалось выловить одну рыбину, которая выглядела здоровой – скорее всего это был самец, и парни отдали ее мне, поскольку я впервые держал горбушу в своих руках. С полей я, к удивлению матери, вернулся с рыбой в руках, которую на радостях она пожарила, и у нас был в тот вечер королевский ужин. На следующий день нас отругали за то, что мы сбежали с полей, потому что преподавателям пришлось нас искать, прежде чем они убедились в том, что мы самостоятельно покинули трудовой фронт. Парням было стыдно, но мне было наплевать, так как никакой трудовой этики у меня не было, я считал дикостью то, что школьников привлекают к работе на полях совхоза, но самим школьникам это нравилось гораздо больше, чем учеба.

Хотя мои одноклассники встретили меня дружелюбно, это нельзя было сказать о парнях старших классов, которые увидели во мне конкурента за сердца прекрасной половины. Многие из них дружили с моими одноклассницами и не желали видеть никого, кто мог бы помешать развитию этих отношений.

Отношения с учителями сложились ровными. На острове, вдали от метрополии, не было такого сильного идеологического гнета, как на Украине, промывкой мозгов никто не занимался. Исключение составлял директор, который любил поговорить со мной о коммунизме. Стоило мне опоздать на занятия, как он тут же вылавливал меня на входе в школу, заводил в свой кабинет, усаживал на стул напротив своего директорского стола и начинал беседу

– Ты, Жилкин, в коммунизм веришь?

– Не верю – отвечаю.

– Как так, почему?

– Не верю я в сознательность. Не будет народ за бесплатно работать.

– Зря не веришь. Я бывал на больших заводах, там народ уже почти в коммунизме живет. Вот ты куда после восьмого класса пойдешь?

– Возьму газету, почитаю куда училища приглашают, туда и пойду. Может на пчеловода.

– На пчеловода, говоришь, ну-ну. Эх, уйдут старики, не на кого будет страну оставить.

Как в воду глядел, дядька. Я к концу года тройки исправил, курить бросил, и в девятый класс, подальше от завода. Коммунизм без меня так и не построили.

Школа испытывала хронический дефицит с учителями английского языка. Какое-то время язык преподавал молодой мужчина, который пришел в школу из уголовного розыска. До милиции он закончил педагогический институт, готовивший преподавателей истории и английского языка в одном флаконе, и мужчина, спустя два года работы во внутренних органах, решил попытать удачу на ниве педагогики. Подростки его уважали и побаивались, включая самых отъявленных хулиганов. Однажды он усыпил одноглазого Илью Гумирова, подняв его за горло одной рукой. В классе воцарилась паника, девочки бросились за водой и принялись отливать Илью. Сам учитель побледнел, но довольно ловко управлял действиями девчонок, и это спасло и его, и ученика. Глаз Илье выбил отец, который регулярно его избивал. Илья часто убегал из дому и сутками скрывался в лесу, где у него был построен домик, куда мы приходили после уроков, по дороге украв с чужого двора курицу. Там мы варили птицу на костре и запивали ее дешевым вином, прозванного в народе бормотухой.

Кроме уроков истории и английского, местный Джеймс Бонд руководил кружком радиодела. Многие школьницы и школьники с удовольствием его посещали, устанавливая связи с радиолюбителями со всех уголков мира, попутно развивая свои скромные знания в английском языке. Но талантам, как известно, границы этого мира часто бывают слишком тесны, и настал момент, когда он их перешел. В восьмом классе одна из учениц между делом от него забеременела. Надо сказать, что девочка была физически очень хорошо развита, и мне на себе как-то пришлось испытать силу ее привлекательности, пока мы ехали с ней в битком набитом автобусе из областного центра. Девочка села мне на колени, мои ноги оказались между ее ног, рукой она ласково приглаживала пробивающиеся у меня на груди волосы и при этом что-то нежное ворковала на ухо. Я мог бы стать отцом в восьмом классе, но повезло не мне, а педагогу. Беременность несовершеннолетней девочки в восьмом классе поставила крест на его карьере. Ему пришлось развестись с женой, бросив ее с двумя детьми, и жениться на своей ученице. После восьмого класса девочка поступила в техникум, родила ребенка, однажды ее показали по областному телевидению в передаче про лесной техникум, больше о ней я ничего не слышал. Девочки на Сахалине вообще были развитыми. Мои сверстницы смело усаживались мальчикам на колени пока нас везли на совхозные поля в автобусе, хихикая демонстрировали диковинные плоды моркови с небольшим отростком между раздвоенными клубнями в виде ног, тесно прижимались в танце на школьных дискотеках в клубе. С одной из них, красавицей Валей, я встречал первый Новый год на Сахалине в своей комнате в общежитии, которая досталась мне после того, как мать познакомилась с Владимиром Константиновичем – разведенным инженером-строителем и переехали жить в его комнату в общаге этажом выше. Мы с Валей целовались, я предлагал ей вина, которое купил на вытащенную из кармана пиджака Константиновича заначку, но Вале хотелось елку на площади и праздничного веселья, поэтому она даже не сняла пальто, что разрушило все мои коварные планы по ее соблазнению. После восьмого класса наши дороги разойдутся окончательно, Валя бросит школу и уйдет жить со взрослым мужиком, который будет ее спаивать и регулярно избивать. Я встречу ее через год в автобусе с одним жуликом, она будет пьяно приставать ко мне и предлагать себя, а жулик звать в ресторан отметить успех своего дела, не скрывая, что зарабатывает тем, что обносит хаты. Жулика вскоре посадят, а через пару лет привезут домой в гробу, следы же самой Вали на этой истории теряются, как и многих моих других одноклассников, чья юность пришлась на начало девяностых годов.

Шефы школы – совхоз миллионер – датировал школьные обеды, в достатке снабжая школьную столовую овощами со своих полей, в уборке которых школьники принимали активное участие. Обед в школьной столовой стоил около тридцати копеек, что даже по тем временам казалось очень дешево. Старшие классы от поездок "на поля" были освобождены, и многие скучали по романтике. В старших классах уроки труда были заменены на уроки автодела, и по окончании ученикам, успешно сдавшим экзамены, вручались настоящие водительские права на вождение грузового автомобиля. Мог бы их получить и я, но за мной закрепилась автоматическая ошибка – я постоянно забывал сняться с ручника при начале движения, и экзамен я завалил.