Читать онлайн Быть огню

Пролог

Полустертые образы на сферических стенах больше не напоминали святых, но Арсениан продолжал ходить сюда. Он молился Кеану Иллиоле, Жертвенному Рыцарю Маски, за Благодать для всего этого проклятого города. В последнюю очередь – за себя.

– Прошу, дай мне знак.

Рыцари молчали.

Все началось много лет назад, когда Арсениан готовился стать послушником Протектората. Матерью Арсениана была Сестра Отдохновения, а отцом… Отцом мог оказаться любой Протектор ордена. Подобных Арсениану называли Благодатными. Если Сестра сможет выносить и родить здоровое дитя несмотря на душегубное зелье, с нее снимали рабский ошейник и клеймо преступницы. Ей давали новое имя и приписывали к иной богоугодной работе. Арсениану нравилось думать, что он Благодатный, чистый, рожденный во искупление грехов его матери. Что его жизнь – вечное служение ордену трудом и послушанием. Будь то мытье полов или колка дров – Черная Маска примет любой вклад во Всеобщую Благодать. Однако Арсениан тайно любил одного святого рыцаря Маски больше других. Он мечтал нести великую службу и принести однажды столь же великую жертву. Ради этого Арсениан часто практиковался в стрельбе, и вскоре один из протекторов оценил его меткость. Мальчиком его обучили грамоте, держаться на коне, сражаться, помнить Закон наизусть.

Из Арсениана вышел бы отличный протектор, но пытки плохо ему давались. В первый же день обучения он слег с горячкой. Облик того подсудимого, молодого, красивого и статного, навсегда отпечатался в памяти. Кровь текла по лицу на белоснежный дублет, застывала маской ужаса. Все это преследовало Арсениана в липких горячечных видениях. А затем с потолка пролился небесный свет. Он прогнал кошмары, унял боль, потушил огонь внутри головы. Из света вышел мраморный рыцарь под красной маской. Арсениану явился сам Кеан Иллиола.

– Тебе здесь не место, – сказал Кеан. – Уходи.

– Нет! Я буду служить тебе. Позволь…

– Ты будешь служить мне, но только когда откажешься от желания стать протектором. Мне не нужна чужая кровь. Я страдал затем, чтобы никто больше не испытывал боли.

В старых книгах Арсениан читал об избранниках Всеблагого, которых наставляют сами святые. И вот теперь святой наконец заговорил с ним.

Однако Арсениан не мог уйти. Мир за пределами Протектората представлялся ему диким неизученным морем, где водятся драконы, и он не знал его законов.

– Я не могу, – шепнул Арсениан.

– Можешь, – вновь сказал Кеан. Он наклонился, и Арсениан смог различить, что красная маска на лице Жертвенного Рыцаря – потеки свежей крови. – Как только встанешь на ноги, исследуй форт с крыши до подземелья. Ты обязательно найдешь выход.

Арсениан послушался голоса и правда нашел выход, да только совсем не такой, о каком думал. В подземелье он столкнулся со шпионом из Соколиной Башни, который пытался раскопать старый обрушившийся тоннель под Протекторатом. Шпион хотел убить его, но Арсениан выкупил свою жизнь предательством.

Служба на Соколиную Башню продлилась полгода. Полгода Арсениан продолжал учиться пыточному мастерству, постепенно теряя надежду на побег. Оказалось, что он не одинок. В Протекторате хватало шпионов и предателей. Взять хотя бы старого лекаря Диону. Он давно шпионил на Башню, исподтишка травил одного магистра за другим, если поступал приказ. Арсениан стал его помощником, и после двух важных отравлений получил свободу. Однако после этого он отказался дальше служить Башне.

Так началась новая безрадостная жизнь. Он поселился на опустевшей Поморной, ночевал в заброшенной часовне, питался на подаяния, называясь именем из популярной уличной песни, чтобы больше давали. Так прошло почти десять лет. Кеан больше не приходил, хотя Арсениан звал его каждую молитву. Годы лишений превратили воспоминания о явлении святого в чудесный сон.

Но однажды во время долгого голода Кеан снова вернулся. В сиянии радуги, в белоснежных доспехах из мрамора, с окровавленной маской на лице. Кеан сказал:

– Ты долго жил в лишениях и одиночестве. Пришла пора покончить с этим. Иди в Червивый город, в Цитадель Морока. Примкни к нему. Теперь они станут твоей семьей.

Арсениан так и сделал, но после этого много раз сомневался, правильно ли он понял святого. В Цитадели ненавидели Закон Благодати. Однако, чем дольше Арсениан жил среди цитадельцев, тем сильнее проникался их проблемами. Особенно дороги ему стали Эстев и Уна. Последняя до озноба напоминала ему одну девушку, что он видел в одном из часто повторяющихся снов. Она являлась ему в цепях и просила о помощи и снисхождении, но каждый раз видение обрывалось на ее истошном крике. Арсениан просыпался с осознанием, что она умирала снова и снова, но не знал, как это предотвратить.

Арсениан вновь коснулся лбом холодного мокрого камня.

– Кеан, укажи путь. Что мне делать?

И вдруг услышал в ответ следующие слова:

– Ты там, где и должен быть. А теперь слушай внимательно. В Цитадели есть женщина-пожар. Ты должен помочь ей. Очень важно сберечь не только ее жизнь, но и ее путь.

– Кто она?

– Ты уже и сам все знаешь. Ты думаешь о ней прямо сейчас.

Разве что-то можно скрыть от всеведущего святого?

1. Подельница (Уна)

Уне казалось, что она никогда не привыкнет к Ильфесе. Разум сходил с ума от шума, запахов и звуков. В первые дни хотелось убежать и спрятаться под лестницу или под лавку, как в детстве. Да только жизнь научила ее – бесполезно бежать, терпеть и ждать. Нужно брать жизнь в свои руки и, если надо, марать их по локти.

Вот Уна брала и марала, но не становилась сильней или свободней, а только грязней и черствей. Задание последних месяцев стало последней каплей. Морок приказал ей соблазнить и привязать к себе начальника стражи Медного Порта. Уна сказал, что все исполнит. Она была готова на любое, даже самое отчаянное задание, что мог дать ей Морок, но на душе было гадко. Не от того, что придется кого-то обманывать, а от того, что придется делить постель с отвратительным жирным боровом, который, небось, пьет и распускает руки. Играть рыжую овечку, прятать глазки, заглядывать в рот на каждое дурацкое слово. Тьфу! Лучше дайте съесть плесневелый хлеб или рагу из тощей белки, как иногда бывало в лесу, на ложе из лапника, под крышей из ельника. Слова белобрысого хлыща Асавина надолго засели в голове. «Свинопаска!» – так он ее назвал. Так и есть. И горше всего было видеть, как буднично бросал ей это задание человек, ради которого она готова была пойти на все.

Морок… Многие звали его чудищем, но то глупые люди. Не знают настоящих чудовищ. Вот папаша был страшным человеком. Таскал Уну за волосы, бил головой о лавку, швырял как куклу. Иногда, насытив похоть, он бывал и ласков, угощал сахарным леденцом, и только попробуй не взять, как лошадь, с руки. Уна ползала и унижалась, лишь бы не убили, особенно после того, как тот прикончил ее старшую сестру. Лара была ей вместо матери. Глупая покорная корова, но часто загребала весь жар, а он ее убил и схоронил, как скотину, без памятника, без напутственного слова, даже не под деревом. Вот он, папаша, был настоящей мразью. Да только кто поверит словам глупой девки?

Поэтому, когда тринадцать лет назад на их ферме в графстве Алледир, что в Аделлюре, остановился незнакомец, Уна подумала: «А вдруг спасет?». В чудеса она уже не верила, в людях была разочарована, но что ей терять? К тому моменту ее младшей сестре шел уже пятый год, и отец нехорошо посматривал на нее. Отец прижил ее с какой-то южанкой из бродячего народа. Уна насилу уговорила отца не топить сверток с маленькой смуглой девчонкой, заботилась о ней, как когда-то и Лара заботилась о самой Уне. Даже дала ей имя, по обычаю пролив к корням дуба каплю молока с медом. Малэйн, Мала, то есть Разнобровка. Уж больно смешные бровки у нее были, одна чуть повыше другой. Отец называл их «дурной отметиной», а Уна в них души не чаяла.

Уна была урожденной кэлфи. Этот народ называли «лесным пожаром» за рыжие волосы и буйный нрав, за непокорство королю и верность древним традициям. Говаривали, что кэлфи неистовы в бою и не боятся смерти, поэтому Уна понимала, что она – паршивая овца в стаде, ведь боялась и смерти, и мучений. Но когда отец не устоял все-таки, пришел к ней и велел молчать, как гробовая доска, иначе задушит, она вдруг заорала во все горло, проявив непокорство кэлфи. Не за себя, за Малу. А незнакомец и правда спас. Ворвался на крик, на секунду застыл в дверях, глядючи на открывшуюся картину, а потом раз! – и папаша стал вдруг совсем не страшным, мягким и мертвым. Потом незнакомец укрыл ее своим плащом, сказал, что все позади. В жизни никто не был с ней настолько добрым. Так и сидели они с Малой, обнявшись под огромным плащом незнакомца, и плакали, как две дуры.

Тогда еще Уна не знала, что им с сестрой придется навсегда расстаться. Она до сих пор помнила этот день. Мала была похожа на зареванного полевого мышонка, цеплялась за юбку Уны и все не хотела отпускать, но приемная семья хотела взять только крошку. Злая угловатая двенадцатилетка была им совсем не ко двору. Такой уже и замуж пора. И тогда Уна вытерла слезы сестры и сказала:

– Будь сильной и смелой.

– Я и так смелая! – выкрикнула Мала, надув пухлые губы. – Я вырасту и буду защищать тебя.

На том и расстались. Мала осталась в деревне, а Уна ушла странствовать вместе с Пеллегрино Версерой, другом Морока. Она бережно хранила на сердце эти воспоминания, даже став совсем взрослой, в меру черствой, в меру жестокой и подлой. Они делали ее мягкой солнечной девочкой, которая померла когда-то, когда отец впервые посмел на нее залезть и сделать своей запуганной рыжей овцой.

Девочка умерла. Овца издохла. Родилась волчица.

Только волчица робела перед Мороком, словно карманная сучонка. Ох, не любила она носить ему недобрые вести. Когда стужа его глаз становилась невыносимой, до боли в груди. Когда хлестал ее не плетьми, но ядовитыми словами. Он единственный мог истрепать ее, словно ветошь, не коснувшись и пальцем.

Ночная Цитадель. Две недели она провела с Иноло и заскучала по нехитрому бродяжьему гнездышку. В домике Морока горел огонек, а он никогда не жег свечи понапрасну. Подумав немного, Уна решила взять кувшин для умывания, полный теплой воды. Скинув накидку прямо на землю, подобрав юбки, Уна полезла наверх, к неизбежному разговору.

В щелочку приоткрытой двери Уна увидела Морока. Он, как и обычно, сидел спиной к дверному проему, не боясь никого в этом мире. Длинное перо колыхалось в руках. Под ногою Уны предательски скрипнула доска.

– Дуан! Тебе нужно особое приглашение?

«Он ждал алхимика. Точно взбеленится», – обреченно подумала Уна, но сделанного не воротишь. Она шагнула в комнату.

Морок обернулся и сразу нахмурил брови.

– Уна? Чего тебе?

– Принесла теплой воды, чтобы ты мог умыться.

– Какая забота. Поставь сюда. – Он указал пером на пол. – Паршивое вранье. Снова пришла пялиться на меня?

– Нет. – Девушка не стала прятать глаза. – Пришла сказать, что больше не могу играть роль любовницы начальника стражи. Да и владелицы борделя тоже.

– Насчет борделя знаю, Аринио докладывал. – Морок отвернулся, обмакнул перо в чернила. – А вот насчет Иноло… Это что еще за новости?

– Пришлось соврать про беременность. Теперь выйти за него зовет. Так больше нельзя.

– Отчего же? – Морок посыпал лист песком. – Замуж зовет? Так иди.

– Что?

Уна растерялась. Такой реакции она никак не ожидала. Морок раздраженно кинул перо на стол, развернулся:

– Ты словно вчера родилась. Иди замуж, а там, глядишь и про беременность врать не придется.

Уна скривилась от гадливости. Иноло… Жирный, потный, волосатый, пропахший чесноком. Правда, оказалось, не такой уж и плохой мужик, не пьянствовал, не бил, щенячьими глазами провожал, но зря она что ли пила зелья, чтобы уж наверняка не понести от него? Ну уж нет. Не в этой жизни.

– Нет.

– Почему нет? Мужчина при деньгах, при власти, порядочный, чист перед законом. Была б за ним как за стеной. Знаешь что… Какой уже тебе годок идет? Двадцать шестой? Не верти носом. Приказываю тебе возвращаться к нему и принять предложение.

– Да ты! Да ты! – Уна здохнулась от возмущения. – Да ты никак пьян! Нет!

– Уна! – В голосе зазвучали зимние нотки, словно вьюга меж сосен: «У-у-у-у!».

Морок встал во весь рост. Не шибко высок он, аккурат с Уну, но перед самым высоким детиной она не робела так, как глядя ему в глаза. В ее краях говаривали: «Берегись мертвого дерева. Мертвое дерево дает дурную тень». Ибо никогда не знаешь, насколько оно прогнило и когда рухнет, чтобы похоронить под собой. Морок был таким вот мертвым деревом.

– Ты. Смеешь. Мне перечить?

Каждое слово отдельно, тяжелое и холодное, как снега ком, а глаза – как полыньи. И зябко, и жутко, да только Уна давно усвоила: страшно – кусай, скалься, да только не будь жалкой побитой сукой, лижущей сапоги хозяина. Она вздернула подбородок:

– Не хочу перечить, но это слишком.

Он снова свел брови:

– Не люб тебе, значит, Иноло? А что тебе любо, а? Грязь подзаборная?

Уна вдруг подумала, что он ее ударит, таким грозным было его лицо.

– Ты, – тихо сказал она.

По его лицу стремительно пронеслась серая тень. Почудилось, небось, с недосыпу. Но складочка между черными бровями слегка разгладилась. Недоволен, но уже не так зол.

– Говорил же я тебе: ничего между нами не будет.

– Слышала. Да только все никак понять не могу, почему? Не люба? Не пригожа? Чем не гожусь?

Он отвернулся, сцепил руки за спиной:

– А ты точно хочешь знать?

– Да…

– Хорошо… Ты – сущее разочарование. Один единственный раз по-человечески поступил, и грела меня эта мысль. Отдал тебя под опеку лучшего человека своего времени, а ты сбежала в разбойники. Кем ты стала, а? Воровкой, убийцей, шлюхой, соломенным тюфяком в бродяжьем притоне!

Звонко раскатился по комнате звук пощечины. Кожа ладони горела, подтверждая, что не померещилось. «Теперь точно побьет», – подумала она. Как всегда, страсти одержали верх над разумом.

А Морок даже и не думал бить. Тихо рассмеялся, потирая щеку:

– О, норов у тебя все-таки имеется… А я все думал, когда уже проснется самоуважение? Дура. То сапоги готова лизать, то кидаешься.

Волна обиды вновь захлестнула с головой, да так, что захотелось не просто заскулить, а зареветь в голос, словно какая-то деревенская корова на сеновале, но горький комок слез застрял в горле и ухнул в грудь, родив утробное рычание:

– И кем бы я была, останься с Версерой? Женой пастуха? Матерью десяти детей? – Уна презрительно скривила губу, копируя мимику Морока, словно зеркало. – Думаешь, не имею самоуважения? Ты, – она ткнула пальцем ему в грудь, – показал мне тогда, что такое сила и чего она стоит. После этого я уже никогда не буду чьим-то скарбом и если унижаюсь, то по своей воле. Не выйдет сделать из меня невинную девочку. Да, вот такая я, но хотя бы честная, а вот ты… – Уна провела ладонями по его груди, захмелев от собственной смелости. Какой странный крупный амулет у него под рубашкой. – А ты ведь врешь. Злишь, обижаешь, да все намеренно. Так настоящей причины и не назвал. А может, и нет ее?

Кровь под кожей громыхала, как телега по разбитой колее. Вот так прикасалась она к нему только в день спасения, и больше ни разу, и было в этом что-то колдовское, как и в запахе скошенной травы, которым он пах в любое время года. Казалось, еще чуть-чуть, и можно обнять его, и он больше не оттолкнет.

Острая игла, что уперлась в горло, отрезвила ее. Она скосила глаза и увидела длинную синюю плеть с кривым наконечником. Что? Лицо Морока колыхалось. Весь он покрылся рябью, словно поверхность воды на ветру, и Уна с ужасом отдернула от него руки.

– Дура. – Холодный голос звучал зловеще. – Если не хочешь слушаться, то пошла вон. Иначе один удар, – он оскалился четырьмя парами острых клыков, – и труп. Яд мой действует быстро.

Голубая кожа отливала зеленым, словно крыло диковинной бабочки или панцирь жука, а черные глаза казались двумя семенами подсолнечника. Они не выражали никаких чувств и были словно два матовых камешка. Неужели все взаправду? Ведь знала, знала, чуяла, что не человек он. Шиматах. Владыка лесной, кому издревле поклонялись аделлюрцы. Приносили подношения, молоко, хлеб и цветы, пели им и по традиции оставляли хороший кусок добычи, в благодарность за добрую охоту. Шиматах красивы, как лес, жестоки и добры в равной степени. Их легко обидеть неуважением и разгневать наглостью, и тогда ух! Когда живешь в лесу, такая вера впитывается с молоком матери, заставляет на уровне наития кланяется большим и старым деревьям. Выходит, он божество? Любой бы уже кинулся в ему в ноги, но Уна словно остолбенела. Его шипение привело ее в чувства:

– Что встала? Пошла вон. А вернешься в Цитадель – убью.

Уна ожидала, что вот-вот он пришпилит ее к столу своим острым хвостом, но мгновения тянулись, и они продолжали молча смотреть друг на друга. Наконец Морок страдальчески вздохнул:

– Вижу, смерти ты не боишься…

– Конечно, боюсь, – шепнула Уна. – Но не станешь убивать меня. Я давно подозревала, что ты не человек, так что этим меня не отвадить. Я могу быть полезной.

Морок скрестил руки на груди:

– Каждый в моей Цитадели, даже щенок и болван, полезны, иначе б я давно избавился от них. Каждый делает работу по мере сил. Но ты, кажется, просто хочешь греть мою постель.

– Как грубо ты говоришь о моих чувствах.

– Твои чувства – самообман. Ты ничего обо мне не знаешь.

– Нет, я знаю о тебе достаточно. Ты жесток, хладнокровен, циничен. Я принимаю это.

– А то, что ты не вызываешь во мне ни малейшего желания, примешь? Ты мне безразлична. Такая навязчивость вызывает только отвращение.

– Врешь! Да нет мужика, что не захотел бы меня!

– Есть. – Теперь лицо Морока ядовито ухмылялось. – Я виаль, а не мужик. Мы рождаемся, живем и умираем, выполняя возложенные на нас задачи. Все отвлекающие стимулы нам искореняют. Мы не боимся смерти, не стремимся продолжить род и не вожделеем. Для тебя я все равно что скопец.

Посмотрев на него, на статную фигуру, тонкую талию, изящные черты, тонкие и длинные пальцы Уна вдруг испытала… отвращение. Такие эмоции она чувствовала, если видела калек или дурачков. Липкая жалость пополам с гадливостью.

– М-м-м…– протянул Морок. – Секунду назад я был для тебя всем, а сейчас омерзителен. Хорошо запомни это чувство и не говори мне больше про любовь. И твоя жалость неуместна. Поверь, мне очень хорошо без этого хаотичного кипения гормонов, что вы зовете страстью. Я люблю холодную постель и холодную воду. – Он с усмешкой кивнул на поставленный на пол кувшин. – Выметайся. Ты больше мне не нужна.

Уна машинально подхватила кувшин и побрела к выходу, все так же пылая от стыда и омерзения, но уже к себе. Она вышла за дверь, чувствуя лопатками тяжелый взгляд черных глаз. Спустившись вниз, она отшвырнула остывший кувшин и кое-как добрела до своей лачуги, упала на несвежее сено и зарыдала, как девчонка. Она давно уже так не плакала, даже когда Морок обижал ее, даже когда она отмокала в ванне после очередной ночи с ненавистными мужчинами. «Наверное, он во всем прав, – думала она. – Так быстро перекинулась от собачьей любви к омерзению. Неблагодарная сука! Наверное, и правда придется покинуть Цитадель, пока Морок сам не выкинул».

Уна проплакала почти всю ночь и только под утро заснула. Встала разбитая, с красными опухшими глазами и предательской мыслью: «А что же дальше?». Пошатываясь, она вышла из лачуги ополоснуть лицо. Кто-то резко потянул ее за плечо, она вскрикнула и чуть не насадила того на стилет, рыбкой выскользнувший из рукава.

– Тише, дура! – прошипел Дуан. – Я это…Я… Не бойся, пойдем… – Он отвел ее в сторонку, испуганно озираясь. – Я тебя понимаю. С тех пор, как знаю, что под боком у меня живой нолхианин, спать нормально не могу.

– Нолхианин? Что такое нолхианин?

– Дура деревенская! Шиматах, вот что!

До Уны не сразу дошел смысл его слов, но вскоре она поняла – Дуан был невольным свидетелем вчерашней сцены. А еще он давно знал, что Морок шиматах.

Дуан довел ее, слабую и покорную от бессонной ночи, до лаборатории, удивительно ласково шепча слова утешения, а потом сказал:

– Поможешь мне.

– Чем же?

– Убить. А ты везучая. Ты представить себе не можешь, что бы сделал с тобой его яд.

– Стой! Зачем его убивать?!

Дуан вдруг больно сжал ее руку, и взгляд его стал очень страшным:

– Ты что, не поняла? Он опасен, и… – Дуан облизнул губы. – Его органы дорого стоят, если знать, кому сбыть. Хочешь разбогатеть?

– Хочу, – солгала Уна. – Он меня отверг. Ненавижу его. Да только…

– Что «только»?

– Страшно. Убьет он нас как пить дать.

– Не бойся, я давно все спланировал. – Глаза Дуана алчно блеснули. – План такой, – продолжил он, склонившись над люком в подпол. – Свет погасим, затаимся. Он ждет меня, и, если не явлюсь, сам припрется, злой. У дверей растянем леску, чтобы сверху на него упал вот этот мешок. – Дуан кивнул на какой-то тюк над притолокой. – Достаточно оглушить. А дальше связываем и в подвал. Он мне нужен живым. – Алхимик открыл люк, и оттуда поплыли клубы горького тумана.

Уна представила, как Дуан привязывает Морока к стулу и медленно разрезает на части. Тошнота подкатила к горлу, сначала отдаленной волной, потом все сильнее. А может это было от едкого запаха в доме Дуана. Она зажала рот ладонью.

– Ты чего? – спросил алхимик. – Трусишь?

– Тошно, – призналась Уна. – Ну и вонь у тебя.

– Да? – Он наклонился над люком. – А я и не…

Лезвие стилета нырнуло между ребер. Дуан колыхнулся, хрипнул, да и рухнул прямо в темноту, вместе с ножом. Уна посмотрела на испачканные в крови руки и осела на пол. Жалости к алхимику не было, зато теперь Морок точно в безопасности. «Дура, о чем ты только думаешь? – мысленно ругнула себя она. – Сказал, не нужна ты ему, а ты… Человека убила». Только мысль эта быстро погасла.

Она не знала сколько так просидела, пока Морок, как и говорил Дуан, не пришел в лабораторию. Замер в дверях, облокотившись о косяк, и пренебрежительно бросил:

– Ты теперь вечно собираешься преследовать меня? Где алхимик? Пусть сейчас же выйдет.

Уна кивнула в сторону погреба:

– А он не может подняться. Помер.

– Как?! – Нахмурившись, Морок присел над дырой.

Уна устало потерла лицо:

– Он давно решил тебя убить, ради органов, а меня сделать подельницей. Только вот он так и не понял, что я тебя не боюсь.

– Врешь. Тогда испугалась и сейчас боишься. – Морок подпер подбородок кулаком. – Но признаю, совсем не так сильно, как должна была.

– Видишь насквозь, – грустно усмехнулась девушка. – Мог и умереть сегодня. Ничего не хочешь сказать?

– Спасибо.

– И все?

– Что еще ты хочешь услышать?

– Дозволения остаться при тебе.

– Пока я рядом, твоя горечь не уймется.

Уна прикусила губу:

– Переживу. Мне все равно некуда идти.

– Как это некуда? А как же твоя сестра? Не хочешь к ней?

Соблазн был велик. Она страшно соскучилась по Мале, да только прошло уже слишком много лет. Сестра вряд ли помнит ее.

– Нет. Я останусь с тобой.

Морок вздохнул:

– Разве не бил я тебя?

– Бил.

– Разве не оскорблял?

– Да уж много раз.

– Разве не сказал, что бесполезно таскаться за мной?

– К чему это все? Ты, видимо, тоже дурак, раз не понимаешь – я не хочу покидать тебя. Даже если… – Ее голос дрогнул, – даже если мне не на что надеяться.

Лицо Морока потемнело, как грозовая туча:

– Это твое окончательное решение, Уна?

– Да.

– Я дал тебе возможность уйти. Ты отказалась. Знай же: дороги назад нет. Теперь не отпущу.

Это прозвучало до того зловеще, до такого обреченно, что Уна зябко обняла себя за плечи. А может дело было в промозглом ветре, что надуло в дом.

– Ладно, давай уже покончим с этим, – вздохнул Морок и добавил, снова глянув в дыру: – Мне ведь еще искать нового алхимика.

Уна посмотрела на него и подумала: «Мы не будем вместе, но так ли это важно? Что есть плотская любовь? Боль, страх, унижение. Самая тягостное женское обязательство пред мужчиной. Наверное, поэтому мои чувства к нему так сильны, не оскверненные этой постельной суетой. Любовь телесная не должна осквернять любовь небесную».

Уна с улыбкой прикрыла глаза. От этой мысли на ее сердце потеплело.

2. Подмастерье (Асавин)

Сначала оборванцы Морока приволокли Асавина в город-гадюшник, заперли в каком-то сарае, отобрали дагу и сумку. За сумку было обидней всего, Эльбрено даже сдуру начал сопротивляться, пока не получил ощутимый тычок в ребра. Это его отрезвило. Он смиренно ждал в темной клетушке до самого вечера, пока оборванцы не привели его в дом-скворечник. Разбойнички вышли за дверь, нелюдь жестом пригласил гостя присесть, а затем без каких-либо предисловий спросил:

– Значит, ты инженер?

– Был когда-то подмастерьем. Очень давно.

Морок хмыкнул, кинул на стол сумку Асавина, а затем аккуратно положил поверх книжицу. Кулаки Эльбрено машинально сжались.

– Редчайшая книга. – Морок ехидно осклабился. – Подлинный дневник имперского часового мастера. Секреты Мелекратских автоматонов. Едва ли в Ильфесе есть еще одна такая. Считалось, что их полвека как все сожгли. Знаешь, сколько за нее отдали бы в Империи? Ты ушлый малый, конечно, знаешь. Давно стал бы богат, но надо же, бережешь, как сокровище… И, конечно, ты знаешь, что нынче в Ильфесе держать такие книги опасней, чем еретические бредни. И откуда она у тебя, грязного смерда? О, можешь не отвечать. Кажется, догадался. – И Морок положил поверх книги перстень Асавина.

Кулаки Эльбрено сжались еще сильней, затем расслабились.

– Если все ясно, то к чему это представление?

– К тому, что бессмысленно отпираться и притворяться ничтожным подмастерьем. Да, возможно, ты не мастер мастеров. Да, самоучка. Но тебе хватило таланта смастерить это. – Нелюдь достал из-за пояса дагу Асавина, нажал потайную кнопку, разложил лезвие на стальные лепестки, а затем соединил их воедино. – Впервые такое вижу.

Асавин улыбнулся уголком рта:

– На фабрике я собирал «гадюки», как послушная обезьянка. А это… Это просто игрушка. Мой стальной цветочек.

Брови Иргесса чуть двинулись. Удивился? Нет, развеселился.

– Обезьянка, которая смыслит в точных науках? Знаешь, мне как раз нужна такая. – Он передал кинжал рукоятью вперед.

Асавин взял его, повертел в руках и заткнул за пояс.

– Я чуть-чуть алхимик, чуть-чуть инженер, чуть-чуть слесарь, однако до мастера, вы правы, мне далеко. Зачем вам недоучка?

– Затем, что настоящего мастера в Ильфесе больше не сыщешь: казнены за ересь или сбежали сами. Затем, что ты читаешь схемы из этой книги. – Морок постучал по ней ногтем. – Имеешь воображение и можешь создать чертеж рабочего механизма, а не бездумно чинить то, что построено сотню лет назад. Наверное, поэтому Владыка заинтересовался тобой. Он точно знает, кто ему нужен. Но проверить, конечно, не помешает. Ты собирал «гадюки». Смог бы ты сделать чертеж?

– В принципе, могу.

– «Аспид»?

– В целом, «аспид» отличается только длиной ствола и…

– Отлично! – Морок азартно хлопнул в ладоши. – Этим ты и займешься. А сейчас не смею задерживать.

Вернувшись в свою халупу, Асавин долго сидел на куче соломы, раздумывая о словах Иргесса. Что он задумал? Чем это могло грозить?

Спал он плохо, мучили кошмары. Еще засветло поднялся к колодцу, чтобы умыться, а вернувшись застал в домике пару чумазых пацанов.

– Лекарша просила подойти, – сказали они.

Он зачем-то причесался и надушился. «Ну-ну, мужик, – одернул он себя. – Дивника точно не за этим тебя позвала».

Дивнике выделили помещение получше, чем Асавину. Сюда уже натаскали грубо сколоченных скамеек, тюфяков, несколько ведер воды, от одного шел пар. Судя по лицу, девушка всю ночь не смыкала глаз. Тьег, уложенный на одну из скамей, блестел от пота, морщился и трепыхался под лоскутным одеялом. Сквозь зубы раздавались болезненные стоны. Какие глубокие тени залегли у него под глазами!

– Прости, что так рано, но я боюсь не справиться, – сказала Дивника бесцветным от усталости голосом. – Надо перевязать его. Он очнулся, от боли совсем взбеленился, а я не могу рассчитать дозу. – Она смущенно потупила взгляд. – Думаю, ты лучше в этом разбираешься.

Ее слова неприятно укололи. Конечно, Асавин продавал Красный Поцелуй, но пробовал всего раз и зарекся повторять этот опыт. Блаженство рождает беспомощность. «Дурного же ты обо мне мнения», – подумал он, но спорить не стал, а сделал, как она просила.

После Красного Поцелуя Тьег наконец расслабился. Асавин приложил ладонь к его мокрому от пота лбу, занавешенному слипшимися волосами, и глубоко на сердце шевельнулась жалость. Один черт знает, как пацану было сейчас больно.

– Лекарство будет?

– Уже послали за ним. Слушай, можешь еще подсобить?

Он молча кивнул. Все равно помимо туманного предложения сделать чертеж дел у него никаких не было. В комнатушке Дивники резко запахло спиртом, прополисом, травами и дешевым мылом. От одного вида раны к горлу подкатила тошнота. Плечо мальчика представляло собой мешанину из кожи и гноя. Асавин едва совладал с желудком.

– Подержи здесь, нужно вычистить и наложить мазь, – распорядилась девушка. – Чем это его? Словно зверь порвал.

– Дубина, утыканная по краю обсидиановыми осколками.

Дивника кивнула, мысленно взяв что-то на заметку. Не обращая внимание на слегка побелевшего Асавин, она ловко принялась отворять гной. Затем нахмурилась, внимательно разглядывая кожу вокруг раны.

– Ох, не нравятся мне эти пятна. Когда его ранило?

О каких именно пятнах она говорила, Асавин так и не понял. Все его внимание занимало бессознательное лицо мальчишки. Глубокое беспамятство Красного Поцелуя сделало его похожим на мертвеца.

– С месяц назад, – ответил Асавин.

Дивника удивленно посмотрела на него, потом на Тьега, поджала губы и тихо сказала:

– Вот она, Серебряная Кровь…

– О чем ты? – рассеянно спросил Асавин.

– Имперцы живут дольше прочих людей и меньше болеют. Например, им совсем не страшна пагубь. Будь Тьег из Ильфесы, давно бы скончался от такой раны. Но и его тело сдает. Теперь вся надежда на лекарство.

Эльбрено кивнул. Если кто и спасет принца, так это Дивника.

– Скоро завтрак, – заметил Асавин. – Ты выглядишь изможденной. Иди, я присмотрю за ним.

Слова давались тяжело, словно он пытался повернут несмазанные шестерни давно заброшенного механизма. Дивника потупила взгляд:

– Хорошо. Я скоро вернусь.

Она оставила его наедине с бессознательным Тьегом и ворохом мыслей. Что это было? Какую он получит с этого выгоду? «А почему бы и нет? Просто изощренный способ затащить ее в постель, приручить нервного зверька. А жалость – это… Это…». Как Асавин ни силился, но никак не мог придумать оправдание своей жалости к Тьегу. Гораздо проще воспринимать людей как удобные инструменты, а когда в голову начинают закрадываться мысли о чьих-то страданиях, не миновать беды. «Размяк, что ли? – с досадой подумал Асавин. – Это меня сгубит».

Через некоторое время вернулась Дивника. Она принесла миску похлебки, хоть он и не просил. Он медленно поел, наблюдая, как она разводит порцию для Тьега.

– Скажи, Дивника, почему ты стала целительницей?

Слабо верилось, что маленькая хрупкая девушка мечтала отворять гной, отсекать мертвую плоть и опорожнять ночные горшки. Слишком много в этом было тяжелого труда, грязи и чужой боли.

Она вскинула удивленное личико, затем смущенно улыбнулась:

– Я не мечтала об этом. Но однажды я повстречала прекрасную женщину, и она указала мне истинный путь. – Глаза Дивники радостно блеснули. – А когда я услышала голос Вериданы … Разве можно после этого сомневаться в своем выборе?

– И часто ты слышишь голос Вериданы? – усмехнулся он.

– Не часто, – бесхитростно ответила Дивника. – Только, когда сильно нуждаюсь в ней… – Вдруг она нахмурилось. – Не веришь, да? Зря сказала.

– Почему? Нет, конечно, верю, – соврал Асавин самым ласковым из своих голосов. – Мир полон чудес. Еще вчера я не верил в колдовство, нолхиан и конец миров, и поди ж ты…

Ее лицо озарилось такой искренней улыбкой, что Асавин обескураженно подумал: «И откуда вы только беретесь? Совершенно безумные в своей наивности».

– А кем хотел стать ты? – неожиданно спросила Дивника.

– Инженером.

– Так ты не из бедной семьи?

«Кажется, сказал лишнего».

– Долгая история, – уклончиво ответил он. – Если начну рассказывать, моментально уснешь. Ты и так клюешь носом.

– Да, я уже давно не спала.

– Тогда, может, отдохнешь? Разбитой ты мало чем будешь полезна Тьегу.

Пусть лучше она уснет. Хотелось, чтобы она замолчала, и при этом не обидеть излишней резкостью. Дивника немного посомневалась, но вскоре согласилась, и вот уже спала на скамье, укрытая рогожкой. Асавин смотрел на нее и раздумывал, чем же она так его зацепила. Глупая, наивная и явно безумная девочка, но за кострами и пожарами в ее глазах скрывалась какая-то тайна. Асавин любил загадки.

Сидеть у постели больного – ужасная скука. Он начал играть с кинжалом, подбрасывая и вонзая его в земляной пол, как вдруг услышал слабое:

– Асавин…

Тьег приоткрыл покрасневшие глаза. Голос у него был не громче шелеста. Асавин тотчас подсел к его постели, вслушиваясь в шепот.

– Что со мной? Я помню, как упал где-то на улице… А дальше какие-то кошмары.

– Это все твоя рана. Не беспокойся. Уже послали за лекарством. Скоро поставят тебя на ноги. Кстати, нашелся твой слуга. С ним все хорошо.

– Он здесь?

– Нет, но в следующий раз придет. Тебе что-нибудь нужно?

– Да, воды… И спасибо… что не бросил меня там… Так больно… О, Ирди, почему так больно?

– Раны всегда болят, Бас… Тьег, – Асавин укрыл его одеялом. – В следующий раз ты трижды подумаешь прежде, чем кинуться в драку с великаном. Теперь уж изволь лежать и поправляться.

Тьег обвел комнату слезящимися глазами:

– А где мы, кстати?

– В Цитадели Морока. Теперь мы служим ему.

– А что с Френсисом?

– Помер, пока ты валялся.

О, неужели Тьег загрустил по безумцу?

– Мы умрем здесь?

– Конечно же нет! Ты – принц, я – ловкач. Вместе мы выберемся.

Мальчишку срочно надо было ободрить, чтобы он не похоронил себя прежде времени.

– Жаль, что мы так и не смогли сбежать, – горько вздохнул Тьег. – Угораздило же меня сломаться именно в этот момент…

Он осекся, и Асавин погладил его по голове, не зная, что сказать в ответ. Не встреться они в Певчем, кто знает, как бы сложилась судьба обоих. Но именно он, Асавин, виновен во всех случившихся с мальчиком несчастиях. Он не получил бы рану, не стал бы преступником. «Нет, не думать об этом», – приказал себе Эльбрено. К счастью, Тьег снова забылся сном.

Дни потянулись за днями. Асавин не питал никаких иллюзий по поводу своего статуса в Цитадели. Он постоянно чувствовал себя под неусыпным надзором приспешников Иргесса. Но Асавин и сам пока не стремился к побегу, чаще осматривался, вслушивался, словно невзначай втравливался в мелкие разговоры, чтобы понять местные взаимосвязи. Отовсюду его встречали легким недоверием. Дивнике повезло куда больше, если не считать лысого старика. Этот ворчал на девушку, называл ее методы дуростью.

Халупа, которую выделили Асавину для проживания, мало напоминала дом. Да, были стены, крыша, даже дверной проем, но пол – земляной, вместо постели – тюк несвежей соломы. Несмотря на привычку жить в разных условиях, Асавин избегал нищеты. Это слишком напоминало ему каторгу с ее лишениями. Он обещал себе, что больше никогда не вернется к такой жизни. Пришлось обустраивать уют. Первым же делом Асавин организовал местных плотников, чтобы те постелили ему приличный пол, а затем договорился, чтобы ему набили матрас свежей соломой с ароматными травами. Спустя некоторое время комфорту в его доме мог бы позавидовать сам Морок. Теперь у Асавина был стол, маленькая печурка и даже раздобытое на мусорных развалах кресло. Старые его знакомцы, Дарио с улицы Звонарей, таскали для цитадельцев всякие мелочи из города и с удовольствием подсобили давнему «другу».

Несколько раз в день Асавин заходил к Дивнике. Иногда она просила помощи в уходе за Тьегом, и он не отказывался.

– У тебя ловкие руки, – хвалила она. – И хорошая память. Отличный помощник.

Асавин с удовольствием отмечал, что ей приятна и его помощь, и компания, и разговоры о пустяках. Больше всего Дивнике нравились книжные истории. Она заслушивалась рассказами о приключениях рыцарей и мудрых дев, о дальних странствиях, о невиданных чудесах. Асавин был ловким рассказчиком, легко мог увлечь историей и куда более искушенного слушателя, чем Дивника.

Тьег урывками приходил в себя. Он безропотно принимал веридианское лекарство, но Асавин не видел заметных улучшений. Разве что Тьег быстро привык к новым условиям. Он лихорадочно спрашивал о Цитадели и его обитателях, порывался встать на ноги, но каждый раз ему не хватало сил.

– Ничего… – пыхтел он, обливаясь потом после очередной попытки. – Скоро я встану, совсем скоро.

Тьег повторял это, как заклинание, и с тоской смотрел на дверь. Ему было не место в этой грязи. Дивника несколько раз ходила к Иргессу просить позволения отвести мальчишку к своим, но тот отказывал. Асавин никак не мог взять в толк почему. Принц не был нужен Иргессу, однако он и не мешал Дивнике поддерживать в принце жизнь. Тупик. Асавин тысячу раз пожалел, что притащил сюда Тьега. А ведь раньше ему казалось, что это отличная идея.

Чтобы отвлечься, Асавин с головой погрузился в чертежи. Иргесс принес ему целый набор необходимых чертежных инструментов. Новехонькие, пахли свежей сосной и медью. К инструментам присовокупился набор оружейных отверток, и Асавин с азартом принялся разбирать украденную в Певчем «гадюку». Детали выстраивались на столешнице, вычищенные, смазанные, до боли знакомые. Он снимал мерки, зарисовывал во всех сторон, собирал оружие обратно, гвоздик к гвоздику. Чертеж пришлось слегка переделать, приблизив к «аспиду», но Асавин остался доволен работой. В кои-то веки он применял голову не для обмана или выживания, и это было чертовски приятно. Видеться с Дивникой стал чуть реже, но от этого, казалось, только выиграл, видя в глазах девушки нескрываемую радость в каждую их короткую встречу.

Спустя несколько дней Иргесс снова вызвал Асавина к себе.

– Вижу, ты освоился. Не буду томить. Это была проверка твоих возможностей. Чертежи меня устроили. Годишься. Вот твоя настоящая задача…

Иргесс сдернул ветошь со стола и обнажил перед Асавином прибор, похожий на армиллярную сферу1. Шарик Эвултара завис между множеством пересеченных колец. Зеленый металл, гладкий, как стекло, хищно поблескивал на солнце.

– Это часть сложного прибора, – пояснил нелюдь, с трепетом прикасаясь к разукрашенным кольцам. – С помощью него можно определить точку равновесия разнозаряженных энергий. К сожалению, он неисправен. – Пальцы Морока указали на перебитое кольцо и покореженные зубчатые колеса. – Нужно починить.

Асавин усмехнулся:

– Я, конечно, мог бы разобраться, если есть схема. И что это за металл? Бронза?

– Травяная сталь. Древний нолхианский металл. Нет, не пытайся вспомнить, люди давно забыли о нем. И у людей нет мощностей для обработки цельного бруска. Дуан пытается синтезировать горячий сплав с помощью магической алхимии. Ты ему поможешь.

– Эй, послушайте… Я ничего не смыслю в магической алхимии!

Иргесс махнул рукой, пресекая неповиновение:

– С этого дня ты работаешь с Дуаном, и точка.

– Но… – нервно усмехнулся Асавин, однако его, конечно, больше никто не слушал.

Однако оспорить решение Морока он не решился, о чем неоднократно жалел. Спустя неделю плотного сотрудничества с алхимиком Асавин проклял свою мягкотелость. Вербина был абсолютно невыносим, он совершенно не умел контролировать эмоции. Хуже всего было то, что алхимик не пускал Асавина в подвал, к своему оборудованию, и доверял ему меньше, чем контрабандистам Дарио, с которыми мог часами обсуждать какие-то свои делишки. Асавин был этаким мальчиком на побегушках: принеси воды, отмой колбы, отскобли пол. Можно было пожаловаться Иргессу, но Асавин не стал. Лишний раз общаться с Иргессом – себе дороже. Еще решит, что Асавин ему бесполезен.

Мучения Асавина продлились недолго. В лаборатории алхимика случился взрыв, и Дуан трагическим образом погиб. Такова была официальная версия произошедшего, но Асавина не так-то просто было облапошить. Слишком уж таинственно переглядывались между собой Уна с Иргессом. Что на самом деле случилось с Дуаном? Ответ на этот вопрос не слишком интересовал Асавина. Он-то желал ублюдку скорейшего отравления цикутой. Взрыв – тоже неплохой вариант.

Три дня Асавин отдыхал, предоставленный сам себе. Сидел с Куртом и Дивникой, рассказывал им книжные истории. Рыжий волчонок смотрел на Асавина так, словно видел насквозь, чем выводил из равновесия, но даже эти недоверчивые глаза сияли детским восторгом, стоило Асавину начать рассказ. Иногда он играл в хурук с Тьегом, когда тому бывало получше. Время от времени Асавин выносил его лавку во двор, где принц, укутанный с ног до головы в одеяла, мог с жадностью смотреть на небо и вдыхать пропахший дымом воздух. А воздуху ему, как будто, было все меньше и меньше.

– Словно горю изнутри, – пожаловался Тьег к исходу третьего дня, смаргивая слезы с воспаленных глаз.

Это встревожило Асавина, и едва дождавшись, когда Дивника уложит принца спать, он спросил у нее:

– А если отсечь ему руку?

– Он так слаб, что может…

Дивника не успела договорить. Из закутка Тьега раздался вопль:

– Нет! Не вздумайте! Уж лучше сдохнуть, чем…

Никакие доводы не действовали на его воспаленный разум, а на следующий день Асавин и Дивника с ужасом обнаружили его в дверях лазарета, полуголого и едва стоящего на ногах. Тьег попытался самостоятельно дойти до колодца, но упал в беспамятстве. Когда Асавин торопливо поднял его с земли и потащил в дом, мальчишка безостановочно шептал в горячечном бреду:

– Нет… Я встану… Вот увидите… Не отсекайте…

Даже сквозь одеяла Асавин чувствовал бушующий внутри мальчика огонь. Нет, не может быть у здорового сильного парня такого жара, такого пота, такой восковой кожи и дикой жажды.

– Дивника, он весь горит!

– Да… – шепнула она, приложив ладонь к блестящему лбу Тьега. – Скверно. Лекарство уже должно было помочь.

В этот момент Иргесс потребовал Асавина к себе.

3. Старый друг (Асавин)

Прямо с порога Иргесс кинул в Асавина мотком одежды:

– Примерь-ка.

– Это еще зачем? – настороженно спросил Асавин, разглядывая старый неопределенного цвета плащ, линялый капюшон и бесформенный кафтан с рубахой из небеленого льна.

– Пойдешь в город и приведешь своего друга-алхимика.

Асавин присмотрелся к глазам Иргесса, надеясь найти в них насмешку. Матовая чернота оставалась абсолютно серьезной.

– Мы с ним не друзья. Он только недавно освободился от Френсиса. Думаете, с радостью впряжется снова?

– Впряжется, – усмехнулся нелюдь. – Я разузнал о нем. Очевидно, что на жалованье алхимика ему не выжить. Так и скажи ему: Морок обещает сотню солнц в день, и эти деньги не надо тратить на аренду крысиной норы, еду и реагенты.

Асавин присвистнул. Действительно щедрое предложение.

– А меня тоже посадите на жалованье? – насмешливо поинтересовался он и осекся: холодные черные камешки в глазницах Иргесса наводили тревогу.

– Нет, но, если починишь прибор, награжу шедрей, чем твоего друга.

Этот посул, хоть и походил на откровенный обман, пробудил задремавшую было алчность Эльбрено. От глаз Асавина не укрылось ни хорошее оружие у бойцов Морока, ни прекрасная конюшня. Деньги у вожака водились, и немалые, так почему бы ему и не наградить его? В противном случае можно было рискнуть и обокрасть … В очень крайнем случае.

Ближе к ночи Асавин выехал из Цитадели в сопровождении двух мордоворотов, которые одновременно должны были охранять его и не дать сбежать, если это взбредет ему в голову. Даже здесь Иргесс не изменил своей настороженности, да и гай с ним. При свете редких масляных фонарей они въехали на улицу Лодочников. Кособокие дома здесь ютились почти к самой пристани, перекрывая друг другу вид на грязное море. Воздух густо пропах смолой и гнилым деревом. Здесь, в сырой каморке под самой крышей, и обитал Лонан. Паршивое жилье. Сверху постоянно капало и сыпались перья от надоевших уличных голубей, но Лонан никогда не жаловался. Даже когда охромел, упрямо продолжал карабкаться по скрипучей лестнице на свой любимый чердак.

Асавин знал, что Лонан жил по строгому расписанию: вечерами проигрывался в прах, ночи всегда проводил дома, одиноким и трезвым как стекло, чтобы не лишиться единственного заработка. Однако сейчас, судя по огоньку в окне, алхимик пропустил вечернюю игру. Снова на мели, как старая дырявая лодка. Асавин хотел оставить амбалов у дома, но те, словно дрессированные псы, молча поднялись с ними до самой комнаты и только там отступили от него.

На стук в дверь послышался неуверенный вопрос:

– Кого еще принесла нелегкая?

– Кота, – сквозь улыбку произнес Асавин. – Не найдется ли блюдечка сливок?

Щелкнул запор, приоткрылась небольшая щель, и в нее высунулась хмурая физиономия:

– Нет ничего, пошел вон. Всеблагой, во что ты вырядился?

Асавин привычным движением просунул в щель носок сапога и ладонь, а затем протиснулся внутрь. Ветхая дверь захлопнулась.

Пахло бумагой, заваренной лимонной травой, на полках громоздились свитки, лучины бросали на обшарпанные стены теплые красноватые всполохи.

– Ну заходи, – устало вздохнул алхимик, указав на одно из кресел, негостеприимно заставленных книгами.

Асавин послушно присел на край, подождал, пока Лонан разольет напиток по старым облупившимся чашкам. Ритуал. Хорек не станет слушать, пока не выпьет несколько глотков отвара. Асавин отхлебнул и скривился. Словно кто-то залил кипятком сено, жеваную лимонную корку и полынь. Что только Тьег и Лонан находят в ней?

– Излагай, – протянул алхимик, когда чашка коснулась столешницы. – Я думал, ты уже кормишь червей.

– Неплохо выгляжу для покойника, да? Сменил обстановку и хозяина, только и всего. Теперь работаю на Морока.

– Сам говорил, что он тот еще гай!

– Так и есть. Он гай расчетливый и, главное, щедрый. Обещал тебе сто золотых в день за услуги.

– Вот, значит, зачем пришел. – Лонан покачал головой. – Опять хочешь втравить меня в нечистые дела? Так знай: мне сполна хватило Френсиса. Больше я не стану обслуживать бандитов. Начну скромную, но честную жизнь. С тобой мы отныне тоже не друзья, сам сказал.

– А что, что я должен был сказать? Повесь меня рядом, искупим грехи вместе? – Асавин поморщился. – Ради Благого… Я спасал себя.

– А я хотел спасти тебя. Да кто ж знал, что все так обернется.

Асавин ощутил раздражение, похожее на зуд глубоко в колене: ни почесать, ни унять.

– Скажи, чего ж ты такой дурак? – вздохнул он. – Убил бы он тебя, а следом и меня, за компанию. Своим желанием слинять ты нам обоим подписал смертный приговор. Так не пеняй на то, что я старался выжить, в то время как ты уже сдался.

Лонан нахмурился, резко стукнул кружкой по столу, расплескав отвар, а затем откинулся на спинку, буравя Эльбрено темными глазами. Разозлился, только злость его была усталая, беззубая.

– Ох и скользкой же ты породы, – медленно произнес он, роняя каждое слово, словно тяжелую дробинку на чашу весов. – И правда кот. Иногда кажется, что домашний, но нет. Не стоит ждать от кота собачьих повадок. Ты прав, но мне от этого не легче. Все-таки это было подло.

– О да, я подлец. Но ты либо согласишься полюбовно, либо те двое за дверью уволокут тебя силой. Хорошенько подумай над ответом.

Асавин небрежно скинул книги на пол и хлебнул из кружки. Насколько он успел узнать Иргесса, тот не привык миндальничать и слово «нет» категорически не признавал. Грязный, подлый шантаж, но что еще остается делать?

– Ублюдок. – Алхимик устало прикрыл глаза ладонью. – Когда же меня оставят в покое?

– На том свете, только не мечтай попасть туда так скоро. Зря убиваешься. Помню, ты любил интересные задачи, а там такой работы – как песчинок на пляже.

Лонан удивленно глянул на Асавина в щель между пальцами:

– Что? Не Красный Поцелуй?

– О нет…

Во взгляде алхимика появилась заинтересованность. Словно солнечный лучик, мимолетно скользнувший по пепелищу. Как и любой книжный червь, Лонан любил головоломки.

– Кстати, раз уж ты жив… – сказал алхимик после долгого молчания. – Будь осторожен, ты зачем-то понадобился протекторам.

– Что?

– Помнишь Илеану?

– Что?!

Разумеется, он помнил. Хорошенькая актриса из театра Пионов. Ей прекрасно давались роли цариц и роковых женщин, особенно с таким жирным слоем сурьмы вокруг глаз. Когда-то он сох по ней, и, чтобы соблазнить, прикинулся леакским импресарио. Роман был жарок, но короток. Асавин быстро разочаровался в любовнице. За сурьмой и пудрой пряталась глупая квочка. Только и кудахтала о своем сыне. Скука. Она кричала, заламывала руки, когда он решил уйти от нее. Уверяла, что всенепременно спрыгнет с моста! Он лишь посмеялся над ее жалкими ужимками. И, надо сказать, с моста так никто и не прыгнул. Скукота.

– Она до сих пор играет. Вышла замуж за какую-то важную шишку, и, говорят, прислуживает семейству Антера. Сдала тебя протектору с, надо сказать, мстительным удовольствием.

Глаза Лонана стали насмешливо-ехидными. Ах, Илеана, сучка прямиком из Гаялты… Ну ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Асавин широко улыбнулся:

– Это она зря. Сдавать протекторам – последнее дело, за такое можно и жизнью поплатиться. Как принято у нас, в сумрачной братии, говорить: «Кто служит сизым и благим, тот остается без зубов». А уж я найду применение и беззубому ротику.

4. Тлеть или гореть? (Уна)

Уна долго смотрела в потолок спальни Иноло. Сам ее нелюбимый любовник храпел под боком, гоняя во сне воров и проституток. «Снова прогнулась, – горестно думала она. – Снова сделала, как велит. Может и правда, я просто его ручная злобная сука, готовая отдаться за голый мосол?». Все вернулось на круги своя. Она, как колесо в мельнице, вечно порывается уйти и вечно припадает к его пыльным сапогам, не находя в себе никаких сил покинуть спасителя. Даже теперь, зная, что он шиматах и скопец.

Уна выскользнула из-под одеяла, накинула на плечи теплый плащ и поворошила угли в камине. Дом у Иноло был небольшой, но добротный. Каменный, два этажа, каждая комната с камином, а в спальне самая настоящая кровать. Просторная кухня и даже свой двор. «Летом там цветут георгины», – говорил Иноло. Чем не маленький мещанский рай? Властвуй над двухэтажным дворцом, рожай своему одутловатому принцу наследников и будь благодарна, что с твоим прошлым хоть кто-то взял тебя замуж. Блаженство тупой курицы. Мамка да Ларка, наверное, за такое бы удавили. Может и Уна была б такой, если бы осталась с Версерой. А может…

Вглядываясь в раскаленные угли, Уна вспоминала себя в двенадцать лет, когда Морок отдал ее на попечение старого друга. Пеллегрино Версера, седеющий бродячий менестрель, чьи песни сейчас пели у каждого камина. Тогда Уна еще не знала, что странствует с легендой. Для нее он был стареющим пройдохой, который умудрялся из любой передряги выйти сухим и в любом доме, несмотря на дырявые сапоги и залатанный плащ, найти еду и кров. Он ходил нищим с гордостью рыцаря. «Я как певчая птичка, – говаривал он. – Певчая птичка носит только перья и не запасает золота». Прикидывался пьяным, хотя сам был трезв, и дураком, хотя был помудрее многих. Как же теперь Уна жалела, что рано сбежала от него. Поди воспитал бы в ней ту же мудрость. Смог же он научить рыжую злючку писать да читать, смог же научить лгать так, что сами боги купятся. Глупый, глупый Бельчонок. Так рвалась любить.

Уна вернулась к Иноло под покровом ночи пару дней назад. Он целовал ей колени, спрашивая, кто же она на самом деле и что ему сделать, чтобы спасти ее. Прав был Морок. Глупый боров совсем обезумел от любви и готов на все ради своей рыжей потаскухи. Услышь он, что она странствующая проститутка, отдающаяся за еду, заядлая картежница или что любит на досуге убивать маленьких пухлых младенчиков – все бы ей тотчас простил и нашел бы тысячу оправданий. Уна морщилась, разглядывая его раболепно склоненную голову с блестящей от пота залысиной. Словно само мироздание говорило ей: «Смотри, смотри на себя, Уна, вот такая ты жалкая дрянь». Понятно, отчего Мороку противно с ней и отчего он никогда ее не полюбит.

Девушка поведала начальнику Медного порта слезливую историю. Мол, вожак из сумрачной братии спас ее от цветочного имени и позорного клейма, потому и вынуждена она нести бремя преступницы. Конечно же Иноло захотел спасти ее. Все очень просто, как сыграть мелодию на дудочке. Тут зажимаешь, сюда дуешь. Уна предложила коварный план, как захватить и арестовать вожака сумрачной братии, где и в какое время его можно взять с поличным. «А пока мне придется играть свою роль, – горемычно поведала она. – Я буду свободна, только когда возьмешь его. Тогда и женимся». Все сведения Уны были подлогом, чтобы отвадить стражу подальше от тех мест, где студенты собирались читать проповеди. Она прокрадывалась в дом Иноло, как кошка, дарила ему судороги удовольствий и так же неуловимо ускользала. Главное, что Морок был страшно доволен.

Уна лично ходила к Сверчку в темные, пропахшие потом и краской катакомбы, чтобы получить информацию, куда в тот или иной день стянуть всю стражу Медного, а где должен оставаться полный штиль. Ей не нравились эти молокососы. Глаза у них были, как фонарики, горящие, бешеные. В тесных каменных тоннелях, без неба над головой, так долго могут жить только либо восставшие мертвецы, либо те, кто уже готовятся ими стать. Может, это бумага так действует на людей, пес их знает. Вдыхают слишком много книжной пыли и становятся одержимыми. Одержимыми настолько, что даже прогоревшие угольки ее сердца время от времени вспыхивали, заражаясь их настроем.

Больше всего Уне нравилось ругаться с этим их носатым молокососом. Она обзывала его Тараканом, он ее – вульгарной торговкой и сукой, и оба, похоже, были ужасно довольны этими перепалками.

– Что это за имя такое, Сверчок? – спрашивала она, беспардонно рассаживаясь на усыпанной бумагами скамье. – У тебя хер комариный?

– Леди, – традиционно отвечал он, – можете даже не рассчитывать на мой любовный интерес – у меня не встает на собак.

Уна злобно смеялась, раскидывала бумаги по всему подземелью и грезила видениями, где вырывает ему смоляные патлы. Но наедине с собой она признавала, что колкие перепалки заставляли ее чувствовать себя живой. Зависть, горькая зависть. Удел искры – вспыхнуть и погаснуть. Удел угля – смердеть и тлеть. Внезапно возникшая ассоциация заставила ее в голос рассмеяться прям посреди ночи, в постели начальника стражи. Если эти, из тоннелей, одной ногой в могиле, то Уна уже вовсю разлагается. Черви страстно целуют ее в сырой земле, корни деревьев пьют ее кровь, грибы прорастают на костях. Оборвалась еще одна никчемная жизнь. Мир и не вспомнит. Уна поняла, что хочет жить и гореть.

И в какой-то момент Уна пришла к Сверчку, села напротив него, уставившись на смуглое лицо, черные волосы волнами, угольные глаза. Если Морок иногда напоминал Уне ворона, то Сверчок – певчего дрозда.

– Добрый вечер, Уна, – по-обычному спокойно поприветствовал ее он. – Какой новой колкостью порадуешь на этот раз?

Молчание, да такое долгое, что Сверчок поднял взгляд. Уна смотрела на него без тени обычного ехидства.

– Нет у меня колкостей, – наконец сказала она, – да, может, ты скоро пожалеешь, что нет. Скажи, Сверчок, ради чего вы это делаете? Кто вы, а кто босота из Цитадели. Вы-то все… – Уна скривилась. – Вы-то все вряд ли родились в нищете, батрачили в поле или на заводе. Вряд ли скитались, попрошайничали, торговали телом. Что вам эта боль? За что умирать?

Парень вдруг улыбнулся, да так обаятельно, будто колдовство какое.

– О чем думают птицы, когда поют песни или вьют гнезда? Думают ли они о своем будущем или о будущем своего потомства, или их неумолимо влечет делать то, для чего они были рождены? Человек, явственно чувствующий, для чего он рожден, богаче любого короля, счастливей умалишенного. Его не страшит голод, смерть и провал. Он просто делает то, для чего рожден, до самой смерти. О да, Уна, мы не просим милостыню на паперти, но у нас есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы рассуждать, а еще сердце, чтобы сочувствовать. Поверь, этого вполне достаточно. К тому же, мы приняли свою смерть уже давно, навсегда умерев для общества и своих семей. Мы как гвозди. Нас бьют, накаляют, кидают в ледяную воду, заколачивают в гроб, но до последнего дня мы верны своему предназначению – скреплять своими телами каркас будущего Ильфесы.

Уна вдруг содрогнулась, представив этого юношу, стоящего на площади Наказаний. Вот протектор делает замах и перебивает ему суставы. Острые обломки костей разрывают плоть. Алые брызги на этом приятном и чуточку неправильном лице. Ни единого крика боли, только огонь вырывается из тела вместо крови. Пламя ослепительным столбом пронзает небеса. От этого воображаемого зрелища Уна вдруг забыла, как дышать. «Я ведь урожденная кэлфи, – подумала она. – В моей крови должны пылать лесные пожары. Где же они? Неужели я паршивая овца своего стада? Нет, я хочу пылать!»

– Уна?

Слегка обеспокоенный голос студента вернул ее к реальности, и она почувствовала, как огонь течет по ее жилам, потрескивает в сердце и желает вырваться наружу. Девушка медленно подалась вперед и прошептала:

– Возьмите меня к себе… Сделайте гвоздем…

5. Гроза за морем (Асавин)

После разговора с Иргессом, Лонан долго молчал, нахохлившись, словно воробей, а затем воскликнул:

– Скажи, я сошел с ума?

Асавин невесело усмехнулся:

– Знаешь, я и сам задавался этим вопросом. Он рассказал про магию?

– Да, но это я и так знал, а вот нолхиане…

Асавин выгнул брови. Лонан вздохнул:

– Будь ты алхимиком, тоже б не удивился. Любой алхимик, получивший бордовую мантию, знает о запретном искусстве, книгах Крезо Назарро и лиалодусе. Конечно, только теорию, иначе алхимии пришел бы конец, как и инженерии.

Брови Асавина выгнулись еще круче:

– Лонни, ты не перестаешь удивлять меня.

– Ладно, попытаюсь объяснить. На примере солнца. Ты видишь солнце и чувствуешь его тепло. Оно вызывает засуху, уничтожает посевы, но без него урожай вовсе не взойдет. Оно влияет на наш мир. Лодус – тот же свет, только он исходит не от солнца, а от двух звезд – Иф и Аль. Он тоже влияет на наш мир, но большинство людей этого даже не замечает. Зато нелюди могут творить с его помощью удивительные вещи. Это ты понял?

– Вполне.

– А вот дальше… – Лонан вздохнул. – Дальше сложней. Понимаешь, у того, что мы не ощущаем этого волшебства, есть свои причины. Несмотря на то, что мы видим Иф и Аль, это… как две близко проложенные параллельные нам прямые. Только если параллельные прямые всегда находятся на одинаковом расстоянии друг от друга, то эти – неправильные. Они то сближаются, то расходятся, тем самым влияют друг на друга. Иф и Аль – врата в параллельные нам миры, лиалодусы, а лодусы – их излучение. Вот, собственно, и все, если не вдаваться в заунывные подробности. Раньше я считал эту теорию довольно забавной, а Назарро – идиотом, пишущим сказки. Этот чудак называл лиалодус Иф Гаялтой, а лиалодус Аль – миром Высшей Благодати, а это ересь и вздор.

– Всегда считал алхимиков чокнутыми.

– О нет, мы не чокнутые. А вот сектанты-назарриты – те вполне. Говорят, потрошили нелюдей на ингредиенты, да только в последние сто лет вместе с нелюдями заметно поубавилось и количество назарритов. Кажется, этот Вербина был из их числа. В груде хлама, оставшейся от старой лаборатории, я нашел несколько его книг и бегло пролистал их. Обычные алхимики тоже прибегают к тайному языку, но это нечто другое. Морок обещал помочь, но нам от этого не будет легче. Работы завались.

– Он не испугал тебя?

– Немного. – Лонан поморщился. – Но бояться глупо. Бояться чего-либо – только зря тратить отпущенное время. У меня есть шанс соприкоснуться с запретной алхимией! Это опасно, но все же…

Асавин не верил своим глазам. Его товарищ, вечно мрачный, не по возрасту ворчливый, словно старик, запертый в тщедушном теле, внезапно расцвел. В темных глазах блеснула молния. Даже в тот день, когда они наконец получили свободу, Асавин не видел в них такого живого блеска.

Пошла тяжелая работа по восстановлению лаборатории. Сначала решили простые задачи: поставили на место съехавшую крышу, залатали дыры в подпаленных стенах, затянули окна свежим пузырем. Затем принялись за внутреннее обустройство. Сколотили новые полки и стеллажи, столы для опытов и оборудования. Сложней всего пришлось с хрупкими шлангами и стеклом, но контрабандисты Дарио каждый день приносили что-то новое на замену. Лаборатория начала приобретать приличный вид.

Теперь Лонан и Асавин много времени проводили бок о бок, и только когда приходил Морок, чтобы помочь в расшифровке записей Вербины, Асавин мог прогуляться по Цитадели и зайти к Дивнике. Она отселила Тьега в отдельную пристройку, возведенную за пару дней, где его не могли побеспокоить обычные посетители.

Мальчишка много спал, а остальное время – лихорадочно говорил, и особенно словоохотливым он был с Асавином. Всеблагой, да он просто не затыкался! Трещал о своей родне, о любимых сердцу местах, о первой любви.

– Асавин, скажи, ты любил когда-нибудь? – спросил он, когда немного утомился от длительного монолога.

Эльбрено задумался. В нем часто вспыхивала страсть, но прогорала она тоже очень быстро, оставляя от эмоций только холодное пепелище.

– Когда мне было тринадцать, мне очень нравилась одна девушка, – признался Асавин. – Она торговала сливами, а я скитался по улицам. Она была добра ко мне.

– Красивая?

– Я уже не помню. Кажется, она была самой обычной, но казалась мне воплощением Благодати.

– Марго тоже кажется мне… такой, – с улыбкой произнес Тьег. – Я думал, что обязательно на ней женюсь. Она очень красива. Но я не могу. Она моя кузина.

– Прошу, не посвящай меня в эти высокородные кровосмесительные страсти. Да и зачем жениться, когда в мире столько девушек? Покуда молод, наслаждайся своей молодостью. Не ты ли мне ныл об этом?

– Я был здоров. А когда ты лежишь ни жив ни мертв, начинаешь думать о том, что действительно важно. Например, что я так и не сказал Марго о своих чувствах и не услышал ее ответа.

– Иногда детской любви лучше оставаться теплым воспоминанием.

– Твоя возлюбленная что, отказала тебе?

Асавин погрузился на самое дно старательно похороненных воспоминаний. Тогда он был нищим, но думал, что обязательно вернет свое. Что искупит вину за воровство и станет человеком. А через пару лет он уже загремел на каторгу.

– Нет, но ее отец был против такой дружбы. Она пропала. Наверное, он увез ее, выдал замуж за достойного человека. Честно говоря, я даже не помню ее имени.

Сейчас это казалось Асавину непозволительной глупостью, и он тешил себя мыслью, что доброта этой девушки из прошлого рано или поздно иссякла бы. Доброта лицемерна, за ней всегда что-то кроется. Либо слабость духа, либо гниль. Доброта притупляет осторожность даже самого ловкого зверя. Нет яда верней и смертоносней.

– Мне жаль, Асавин. Правда жаль, что так вышло. Знаешь… вернувшись в Изентот, я должен был жениться на какой-то нерсианской дикарке. Отец говорит, что для блага государства. Для мира между нами и королевством Вэнь. А я не хотел… Я так не хотел…. Иногда мне кажется, что все это случилось, потому что я не захотел принять свое предназначение.

«Все это случилось, потому что я мошенник, а ты – наивная душа», – подумал Асавин.

Иногда они болтали о своих абстрактных планах. Мальчик, сверкая глазами, говорил, что после того, как вернется в Империю, до бумажного листа сотрет пороги своего дяди.

– Я теперь не тот, что раньше, – со злобным весельем говорил он. – Теперь я не приму отказ. Я стану его адъютантом, пусть даже придется хитростью пролезть на его флагман. И отец… Он ведь сватал меня за нерсианку, потому что думал, что я ни на что больше не сгожусь. Но скоро он все поймет! Ему придется признать, что я крепкий воин. А ты, Асавин?

Да, Тьег стал куда решительней. Висельники хорошенько заострили этот перочинный ножичек, превратив в стилет. В сердце мальчика поселилась азартная жестокость охотничьего пса, и Асавину это не нравилось.

– А я… – отвечал Эльбрено, – просто уеду отсюда в такие далекие края, чтобы никто не смог меня достать, и буду жить там до глубокой старости в распутной роскоши и в окружении прекрасных женщин.

Тьег фыркнул:

– О, Ирди Вездесущий! Уж от тебя я никак не ожидал такой банальщины.

– А чего же ты ожидал, мой юный принц?

– Что ты станешь путешественником, чтобы посмотреть все те места, о которых читал. Что, может, и сам напишешь парочку занудных книг.

Асавин хмыкнул, почесал подбородок. Он много раз думал, что будет делать после того, как осуществит месть и выплеснет ненависть, и ни разу он не подумал о путешествиях и приключениях. Слишком уж неспокойной была жизнь. Но, может быть, он мог бы заняться инженерным делом, как и мечтал когда-то? Нет, нет, все это прах и тлен. Пепел сгоревшей мечты.

Иногда Тьег просто молился. Монотонное щебетание имперской речи напоминало колдовские заговоры. Таким он нравился Асавину больше, чем усыпленным полумертвецом с алыми от Поцелуя зубами.

Время от времени Эльбрено помогал Дивнике в перевязках или простых процедурах с другими ее подопечными. Во время таких дежурств они подолгу разговаривали.

– Ты родилась в Айгарде? – спросил однажды Асавин.

– Да, но я плохо помню свое детство.

Асавин сразу уловил ложь. Она просто не хотела рассказывать о своем прошлом. Затем спохватилась, что, должно быть, сказала глупость и задала встречный вопрос:

– А ты? Ты из Ильфесы?

– Нет, из Иосы.

– Это тоже южный город? Похожий на этот?

– Нет. – Асавин наклонился к ней, сделав голос более тихим и доверительным. – Там нет моря, вокруг только степи и зеленые волны реки Адольфри. Там много желтого, оранжевого и белого камня, поэтому город похож на цветущее горчичное поле. Статуй там не так много, как в Ильфесе. Здесь они являют лики святых, в доспехах, с плюмажами и копьями. А там, – он слегка коснулся ее ладони, – много статуй прекрасных девушек из гладкого белого мрамора, изукрашенного разноцветной эмалью.

Его пальцы скользнули по ее ладони, обрисовав полукруг, и она не сразу отпрянула. В ее глазах вспыхнул и мгновенно погас желтый огонек.

– Думаю, поселись ты в Иосе, кто-нибудь обязательно высек бы из камня твой профиль, – горячим шепотом добавил Асавин.

Дивника прикрыла глаза, щеки порозовели. Ее было так легко смутить. Стоило только пронзить долгим задумчивым взглядом, сказать несколько ласковых слов, слегка коснуться… И вот, казалось бы, дело сделано. Но Асавин хотел не соблазнения. Он хотел обнажить не только ее тело, но и душу. Он хотел сорвать добрую личину и увидеть, что за ней скрывается. Что так искрит и вспыхивает в глазах, рождая в сердце нездоровый интерес.

Это была очень ловкая игра, в которой Асавин балансировал между отстраненностью и зноем, медленно подманивая робкого зверька. Он давно уже понял, что нравится ей. Ловил несмелые взгляды, мимолетные прикосновения, когда она вдруг невзначай поправляла складку его одежды или узелок завязок. Ей нравился запах его парфюма. Поняв это, Асавин принес ей несколько свежесрезанных гвоздик. Неясно, откуда Дарио раздобыли их. Возможно, прямиком с новенькой могилы, но это стоило того. Дивника бесконечно припадала лицом к цветам, любовалась, нюхала. Асавин смотрел на это, улыбался и думал, какое же она бестолковое маленькое создание.

Так как Лонан с Асавином часто засиживались допоздна, Дивника сама приходила в лабораторию, приносила им еду и воду. В ее присутствии Лонан забывал про свою обычную ворчливость и даже бывал любезен.

– Оставь в покое эту бедную девушку, – однажды сказал он.

– О чем ты? – лукаво спросил Асавин.

– Я же вижу, как ты с ней заигрываешь. – Алхимик еще напряженней сгорбился над новой полкой для стекла, которую мастерил. – Хотелось бы предостеречь от необдуманных поступков.

Асавин рассмеялся, примеряясь молотком к свежему гвоздю:

– Лонни! Ты что же, влюбился в нашу веридианочку?

– Она – хорошая девушка, а вот ты портишь все, к чему прикасаешься.

– Как любезно с твоей стороны. Да и с чего ты взял, что она хорошая? Был на ее исповеди? И что это за понятие такое: «хорошая девушка»?

– Ты все прекрасно понимаешь. Живешь так, словно тебе шестнадцать, а тебе, между прочим, тридцать семь, и давно пора остепениться.

– Тридцать шесть, до весны еще далеко. – Асавин со вздохом отложил молоток. В такой атмосфере совершенно невозможно работать! – Что за странный у нас разговор, Лонни? Ты что, собираешься женить меня? Может, сначала сам, а потом уже начнешь сводничать? Сводня для Сводника! Смешно!

– Алхимики вроде меня, что монахи, все наше желание уходит в науку, и это единственная наша любовь, утешение и отдушина. – Лонни неожиданно сердито свел брови. – А вот ты… У тебя было столько шансов подняться из грязи, начать жизнь с чистого листа, обзавестись семьей с любой из тех дурочек, которым ты пудрил мозги. Но ты всегда выбирал кривую дорожку.

– Лонни, хватит этих окольных путей. Говори прямо.

– Прямо? Хорошо. Ты утонул в своей ненависти. Застрял в возрасте, в котором у тебя все отняли, и спускаешь свою жизнь в трубу.

– Как проницательно. – Взгляд Эльбрено похолодел. – Так вот что я тебе скажу. Именно ненависть сохранила мне жизнь и рассудок. Ею я подпитывался на каторге. Она гонит меня вперед. Что поделать, такова жизнь, каждый в ней находит свою опору. Валяй, осуждай, но это ничего не изменит. Я просто не могу отбросить свою ненависть, зажить, как все, пока он жив!

Лонан ничего не ответил. Просто хмуро покачал головой и вернулся к своей полке. Как мудро с его стороны, как предусмотрительно. Асавин сжал кулак. Так бы и пристукнул его молотком, этого хилого слизняка! Взбаламутил нутро, а после с видом немого укора продолжает свои занятия, а его душа просто вывернута наизнанку!

Обычно эта злость обитала где-то на другом конце океана его сознания, где она могла грохотать, словно далекая гроза, но слова алхимика пригнали ее на этот берег. Годы, с одной стороны, притупили ее, с – другой закалили и отшлифовали, придавая все более убийственные формы. Спрятанная боль – самая отвратительная, и единственная возможность жить с ней – дурачить самого себя, закрывать глаза и говорить, что все прекрасно. Но слова Лонана сорвали покровы, и душа Асавина всколыхнулась.

В тот вечер он был лихорадочно неспокоен, словно болен, как Тьег. Шел дождь, и он мок под ним, пока совсем не пропитался водой. Его переполняло множество мыслей и хотелось только одного – опустошения.

В доме Дивники никого не было, кроме нее. Сама она сидела за столом и толкла лечебные травы. От горького запаха заслезись глаза.

– О, Целительница, ты чего так вымок?

Она подхватила одно из грубых полотенец у рукомойника и принялась торопливо обтирать его. Когда полотно коснулось его лица, он резко подхватил девушку и усадил на колени, устроившись на ее стуле. Тот жалко скрипнул, но выдержал обоих. Девушка вскрикнула от испуга и обмерла.

Какая же тонкая у нее была талия! Казалось, что он мог обхватить ее двумя ладонями. Асавин отложил полотенце на стол и провел влажной ладонью по волосам девушки. Дивника походила на деревянную куколку с плохо слушающимися шарнирами. Асавин прильнул к ее губам, чувствуя, как она дрожит. Ему надоело флиртовать с ней. К гаям. Поцелуй был лишен нежности. Влажный, властный и грубый, словно Асавин овладевал девушкой через рот. Дивника замычала и уперлась в его грудь руками, желая оттолкнуть. Пальцы дрожали и скребли по мокрой ткани дублета. Он отстранился от нее, посмотрел стальными холодными глазами:

– Ну чего же ты? Разве не этого ты хотела?

Она ничего не ответила, и Асавина это одновременно злило и заводило. Неужели она действительно такая нежная сахарная фигурка или набивает себе цену?

– Посмотри на меня.

Дивника несмело подняла глаза.

– Неужели ты действительно так глупа и не понимаешь, что мужчина, с которым ты кокетничаешь, захочет взять свое?

Асавин ожидал, что спадет эта невинная маска, обнажая истинную сущность, и он сможет насытить свою похоть, выплеснуть все без остатка и прогнать грозу за море. Ее лицо и правда изменилось. Лицо еще сильней побелело, глаза расширились от ужаса, особенно, когда его ладонь нырнула под нижнюю рубаху, прокладывая путь по бедру.

– Нет, пожалуйста, не надо… – Голос срывался и дрожал. Казалось, она сейчас разрыдается в этой по-мертвецки застывшей позе. Она не кричала, не била его, не вырывалась, только вцепилась деревянными пальцами в его руку, старясь остановить. – Пожалуйста. Я не хочу…

Хотелось крикнуть ей в лицо: «Лгунья», – но останавливал страх в ее глазах. Асавин никогда не принуждал своих любовниц. И мысль о том, что он насилует эту девушку, нисколько его не возбуждала. «Это все поганая кровь во мне, – подумал он, – ненавистная, дряная кровь». Асавин медленно убрал ладонь с ее бедра. Хотелось сказать: «Извини. Не знаю, что нашло на меня», – но он прекрасно знал, что. Подавленная злость и животная похоть. Он вышел под дождь, не оборачиваясь.

На следующее утро Асавин долго не мог встать с постели. До него дошло, что он до смерти перепугал девчонку, но извиняться перед ней ему не хотелось. Он решил делать вид, что ничего не произошло. Благо работы по восстановлению лаборатории было еще много. Дивника перестала приходить к ним, и это было к лучшему.

Наконец с восстановлением лаборатории было покончено. Асавин начал ассистировать Лонану в производстве «вспышек», и вскоре кипучая деятельность вытеснила из головы ту дождливую ночь, его неуместную темную грубость, испуганные глаза Дивники.

Когда со «вспышками» было покончено, настала пора действительно сложных задач: травяной стали и сломанного прибора Морока. Они долго обсуждали чертежи, несколько раз даже крепко поспорили.

– Это невозможно, – наконец сдался Лонан. – Только посмотри – тут, должно быть, стоял очень сложный шестеренчатый механизм, но гай его знает какой именно. Получить бы хотя бы гравюру! А сплав… Такой мы, даже имея несколько образцов Вербины, никак не сможем воссоздать. Потому что непонятно, как он это делал!

Они составили список всех препятствий и представили Мороку, но тот нисколько не удивился. Через пару дней после этого в лаборатории появился новый алхимический аппарат. Такого Асавин никогда прежде не видел. Он был похож на огромный трехкамерный сосуд, утыканный по бокам большими стеклянными сферами, словно улей – сотами. Аппарат красиво искрился белыми кристаллами, похожими на тот, что красуется в груди самого Иргесса. Лонан взволнованно бегал вокруг него, изрыгая грязные ругательства вперемешку с междометиями восхищения, затем бессильно упал на стул:

– Это сон, ущипни меня. Я не знаю, где он его достал. Я такой видел только на картинке.

Асавин с интересом осмотрел блестящие бока, потрогал краники и переключатели.

– А что это?

– Игниант. Говорят, изобретение самого Назарро. Работает на энергии лодуса.

– То-то я не вижу тут ни намека на печь… – пробормотал Эльбрено. – А как его включить?

Лонан пожал плечами:

– Ума не приложу. В этом нам еще предстоит разобраться. А еще в этом. – Он хлопнул ладонью по стопке записей. – Оказывается, Иргесс передал нам не все заметки Вербины. Сказал, что ждал нашего отчета… Хитрый червяк со множеством секретиков.

Асавин засмеялся:

– А ты решил, что он честен, аки слеза Благого? Лонни, запомни мои слова – полуправда хуже всякой лжи.

– О чем ты?

– Я много думал над той историей, что рассказал мне Иргесс. Помнишь, рассказывал. – Асавин аккуратно постучал ногтем по кристаллу, тот медленно мигнул. – Складно говорил, очень поэтично и убедительно, а мне все не давала покоя одна мысль. Если Царь-Дракон не был тем тираном, о котором складывали страшные легенды, то почему все-таки люди взбунтовались и сровняли с землей любое упоминание о нем?

– Не бывает идеальных правителей.

– Люди просто так не уничтожают святыни. Для этого нужно иметь сильную ненависть.

Лонан ничего не ответил, но Асавин не сомневался – Аэрти продолжит свои изыскания, да и он тоже, несмотря на растущие сомнения. Не столько из-за призрачной угрозы конца мира, сколько из-за призрачного посула награды.

На следующее утро в их лабораторию пришел маленький посыльный и сказал Асавину:

– Лекарша велела позвать вас.

Предстоял неприятный разговор, от которого Асавин все это время отмахивался. Как же он не любил эти сентиментальные сцены. Он решительно пошел к Дивнике, чтобы высказать все, что думает, но у двери остановился. А что он думает на самом деле? Рука неуверенно замерла у дверного косяка.

«Я… Я такой идиот».

Асавин тихо постучал, затем вошел и сказал:

– Дивника, я хотел извиниться. Мне очень жаль.

Она стояла спиной к двери. Ее лопатки слегка дрогнули, когда Асавин вошел в дом. Потом она обернулась. Глаза красные, заплаканные, лицо осунувшееся, словно она несколько ночей не спала. Руки стиснуты в белый судорожный замок.

– Я не об этом хотела поговорить. Тьег… Он умрет и очень скоро.

6. Горькая правда (Асавин)

«Он умрет и очень скоро».

Асавин ощутил нечто забытое. Волнение? Нет. Печаль? Ближе к правде. Голубые глаза с таинственными огоньками продолжали внимательно наблюдать за ним.

– Как скоро? – спросил Асавин.

– Неделя. Может, две. Я не предсказательница.

Кажется, она ожидала от него чего-то большего, но Асавин словно обмер. Он был уверен, что веридианка поставит принца на ноги. Выходит, все его старания напрасны, он не получит никакой награды. Наверное, поэтому ему вдруг стало так грустно.

– Я думал, веридианки могут все.

– Мы всего лишь люди. Я сделаю все возможное, чтобы он отошел без мучений.

Асавин рассеянно кивнул и вышел из ее дома. В голове гулял ветер, разнося обрывки случайных мыслей. Он вернулся в лабораторию, где Лонан продолжал колдовать над игниантом, сел на стул. Алхимик не сразу заметил товарища.

– Ты чего?

– Дивника не справилась. Мальчишка умрет.

Алхимик покачал головой:

– Жаль его, но в этом есть какая-то высшая справедливость. Ты хотел нажиться на нем, а Всеблагой забирает такую возможность.

– Закрой пасть.

– Не то что? – хмуро оскалился Аэрти, продемонстрировав дыры на месте зубов. – Снова отречешься от меня? Увы, это можно сделать только единожды.

– Занялся бы ты лучше работой.

– О, наш подлец так расстроился. Какой же ты временами жалкий, Асавин. Кто ведется на твою улыбку? Ты ведь уже не человек.

Асавин резко грохнул кулаком по столу, отчего игниат громко звякнул склянками.

– Да закрой наконец пасть!

Эмоции неконтролируемым потоком выплеснулись наружу. Все те, что он привык отметать, подавлять, маскировать и тщательно припудривать. Все те, которыми он привык манипулировать. И вдруг так легко сорвался, словно зеленый простофиля. Довел все-таки, сраный хорек!

– Что, неужели не все человеческое в тебе умерло? – спросил алхимик. – Неужели ты все еще способен на сочувствие? Только согласись, Асавин, сочувствие проснулось в тебе слишком поздно, чтобы что-то изменить.

Эльбрено пулей выскочил из лаборатории и долго слонялся по Цитадели, вслушиваясь в ее мерный шум. Он пытался слиться с ним, но каждый раз в идеальной мелодии он слышал дисгармонию. Дисгармония была в нем самом, это она все вокруг делала нескладным и фальшивым. Развинтился какой-то старый гвоздь и превратил идеальный автоматон в набор дребезжащих кусков дерьма.

Вечером Асавин зашел к Дивнике. Бродя по улицам, он внезапно вспомнил их первую встречу, когда она штопала лицо Френсису. Как смело и решительно она тогда дала отпор пристающему к ней головорезу. Асавин не придал этому значения, а стоило бы. Ведь когда он пришел к ней мокрой грозовой тучей, она была напугана больше, чем печально известным головорезом. Эльбрено хотел поговорить с ней об этом, но она только кивнула в сторону комнаты, где лежал Тьег. У его кровати сидел Курт, уткнувшись лицом в одеяло, плечи его дрожали. Оранганец увидел Асавина и тотчас накинулся на него:

– Тварь! Это все твоя вина! Надо было еще тогда продырявить тебя насмерть!

– Курт, не надо! – Дивника попыталась оттащить взбесившего мальчишку, но тот упирался руками и ногами.

– Курт… Прекрати…

Оранганец разом обмяк и поплелся на слабый голос хозяина. Тьег выглядел не краше мертвеца.

– Простите, но я так зол на него, – шепнул Курт.

– Это теперь ни к чему… – прошептал Тьег. – Не надо кричать. Мне и так очень плохо.

Курт тихонько заскулил, по щекам потекли слезы, и он сел на пол, как послушный пес возле кровати хозяина.

– Асавин… Хорошо, что пришел. Ты стал редко навещать меня.

Эльбрено присел у постели больного:

– А ты, значит, заскучал?

– Мне нравится разговаривать с тобой, ты рассказываешь много интересного. – Тьег медленно моргнул, словно превозмогая сон, а затем добавил. – Я хочу кое о чем тебя попросить.

– О чем?

– Принеси мне книгу.

– Книгу? – Асавин улыбнулся еще шире. – Ты ненавидишь книги.

– Она нужна мне. «Закон небесный и земной». Пожалуйста, принеси мне ее.

Эльбрено рассеянно кивнул. Насколько он помнил, ирдисты, такие как Тьег, читали ее на религиозные праздники… и перед смертью. Унылый обряд, призванный внушить смирение перед неминуемым. Значит, принц прекрасно осознает свое состояние. Возможно найти ее будет непросто. Да и какая Асавину с этого выгода? Никакой. Мальчишка теперь бесполезен, но отказать ему просто невозможно. Как и свыкнуться с мыслью, что он умрет.

Книга нашлась быстро, меньше чем за сутки. Удивительно скромная по размеру, с потертой обложкой в пятнах жира, воска и даже крови. На следующий день Асавин пришел проведать Тьега с нею в руках, и глаза парня засветились от радости:

– Спасибо. Не мог бы ты мне почитать?

– Мой имперский не так хорош, как в былые годы, – вдохнул Асавин, открывая первую страницу.

– Это не так важно. Я хочу разделить это с тобой.

Асавин поднял глаза над страницей и увидел облокотившуюся на дверной косяк Дивнику.

– Хорошо, – ответил Асавин, снова уткнувшись в книгу. – «Внемлите. Нет в мире ничего сильнее жертвы, ибо мир наш был сотворен жертвой. Жертвуя, мы бережем, как бережет нас Ирди Вездесущий. Жертва – ключ к любому миру».

Эльбрено читал медленно и вдумчиво, спотыкаясь на словах, которые не знал, пока Тьег не заснул. Выйдя от принца, он застал Дивнику плачущей. Почувствовав его взгляд, она сказала дрожащими губами:

– Мне так жаль, что я не смогла.

Что-то внутри дрогнуло. Неужели она винит себя? Неужели она плачет по совершенно чужому ей мальчику? Какая ей разница? Какая ей выгода? Асавин подошел к ней и обнял, чтобы успокоить, и на этот раз Дивника не оттолкнула его. Уткнулась в грудь и заплакала так тихо, словно стыдясь.

– Я никак не могу привыкнуть к смерти, – шептала она. – Особенно, когда она приходит к таким молодым.

– Ты не виновата. Тьег тоже это понимает.

– Но ты сказал…

– Не бери в голову. Никто тебя не винит. Наоборот. Я хочу извиниться. Не надо бояться меня сильней Френсиса. Не обижу.

Дивника застыла в его руках:

– Френсис был пропащим, но ты для меня еще страшней. Тебе мне не хотелось сопротивляться.

Асавин поцеловал ее в висок, а затем в бледно-розовые губы, но не так, как в первый раз. Осторожно и бережно, как уже давно никого не целовал.

Густо покраснев, она робко ответила на его поцелуй. Не требовалось никаких признаний, чтобы понять ее чувства. «Вор», – подумал о себе Асавин. Он крал ее искреннюю нежность, давая в ответ лишь сдержанную ласку умелого любовника. Веридианка оторвалась от его губ и уткнулась в грудь, позволяя обнимать ее. Так и стояли. Она – утопая в нежности, он – боясь спугнуть.

Асавин забросил лабораторию. Куда важнее было время, проведенное с Тьегом. Он бывал у названного племянника каждый день и читал ему священную книгу.

– «И понял Ирди: его братья и сестры, его сыновья и дочери собираются убивать друг друга. Но они были им, он был ими, и понял он, что их ненависть дух от духа его, и все зло их плоть от плоти его. И понял он, что жизни их будет конец и возопил: «Отчего же во мне так много зла?». И понял он, что зло его от гордыни и тщеславия. От гордыни и тщеславия создал он детей и братьев своих. Гордыню и тщеславие передал им на погибель. И второй раз возопил он: «И что же делать? Как очистить себя?». И понял он, что лишь пожертвуя собой спасет их». – Асавин потер усталые глаза. – Бред.

– Почему?

– Жизнь важнее всего, особенно, если она твоя.

Тьег улыбнулся:

– Мой духовник всегда объяснял это любовью Ирди ко всему, что от него происходит. Он так любил их, что пожертвовал собой.

– Такая любовь – удел книг. В настоящей жизни она сильно уступает другим радостям.

– Я заметил, ты не в ладах с любовью. Наверное, это бестактно, но все же спрошу: неужели это из-за той торговки сливами?

– О нет, все случилось гораздо раньше. Когда-то я обрел и потерял любовь отца, и это сломало мне жизнь.

– Мне жаль, – грустно ответил Тьег.

Асавин криво улыбнулся, не совладав с лицом. «Говорит, что жаль, когда сам умирает. Бастиан, ты идиот. Такой идиот!». Он задумался, когда понял, что мысленно назвал Тьега именем старшего брата. Да, в одном они похожи – в бездумном своем геройстве и самоотверженности. Если бы Бастиан дал деру, то остался бы жив. Но нет, герою не пристало убегать. Ему надо защитить дом, отца, мать и сопливого младшего брата. Асавин покраснел от злости. Гроза загрохотала на другом берегу моря, неумолимо приближаясь. Он захлопнул книгу, положил на постель принца:

– Пожалуй, хватит на сегодня.

– Почему? Мы только начали.

– Потому что меня ужасно злит эта книга. Я боюсь наговорить о ней много грубого.

– Но это будет хотя бы правда. Маленькая капля правды в огромном котле лжи, в котором ты постоянно варишься. Ну же, скажи мне правду. Признайся.

Принц повернул к нему свою голову, и по всему: по взгляду, лицу и голосу – Асавину стало понятно – он знает, что был обманут им.

– Как давно ты…

– Еще у Висельников. Они не держали язык за зубами, да и Френсис любил травить байки. Ты что, думал, что я совсем идиот?

Асавин невесело хохотнул:

– Ты все это время знал, но не сказал ни слова?!

– А что мне было делать? Устроить истерику? Я надеялся уплыть из города на лодочке твоей алчности. Я бы и правда щедро наградил тебя, как своего спасителя, но… – принц запнулся. – Но Ирди Вездесущий, неужели все и правда ложь?! Неужели ты никогда не говорил мне правды? И сейчас, когда я умираю, ты все еще ничего не хочешь мне сказать?!

«Он хочет, чтобы я признался, покаялся, попросил прощения. Ну же, скажи это, Сводник. Скажи это, прикинься ужасно раскаявшимся, вечным другом, который встретит его на той стороне… Ох, ну и бред. Он хочет правды. Будет ему правда, заклюй его гайи».

–Ты идиот – вот правда, – прошипел он, глядя на Тьега. – Прешься на рожон, впрягаешься за чужих людей, и ради чего? Ради того, чтобы сдохнуть в сарае хер знает за кого. Не было ни минуты, когда бы я не считал тебя конченым идиотом, и это ужасно, просто ужасно злило меня. Такие как ты или ломаются, или умирают щенками. Вот такая правда!

Гроза подобралась ближе. Бастиан, Тьег… Начитавшиеся рыцарских романов идиоты! Непроходимые тупицы. Лишь бы умереть раньше срока. Как он злился сейчас на этих глупцов… и на себя – за трусость и малодушие.

– Я знаю, за что умираю. – Зачерненные брови Тьега сердито сошлись на переносице. – По-твоему, мне нужно было заскулить и послушно сдохнуть еще тогда? Я спас твою шкуру. Это ты считаешь глупостью?

Тут Асавину крыть было нечем. В тот момент это было единственным шансом на спасение. Шагом, на который умница Сводник не был готов из трусости.

Мальчишка дернулся на кровати, Асавин с ужасом отпрянул.

– Смеешься надо мной, да? – закричал принц. – Да, я дурак. Я был слишком доверчив. Настолько, что, даже узнав правду, хотел верить, что ты хоть сколько-нибудь… хоть сколько-нибудь… хоть каплю… Но ты мне не друг и не брат. Я просто уцепился за тебя, как за тростинку, а ты воспользовался.

Тьег осел на постели. Асавин кинулся было посмотреть, как его рана, но тот зло зарычал на него:

– Не трогай меня! Вошел вон! Мне нужно было потерять все, чтобы прозреть. И смысла в этой дурацкой книге, видимо, не больше, чем в моей жизни. – Он смахнул «Закон небесный и земной» на пол.

Никогда еще ничья отповедь не била Асавина так хлестко, как крик умирающего мальчишки. Гроза замолчала, и Асавин понял, что он старательно пытался избежать острой боли. Ему казалось, что он навсегда избавился от нее, отринув сантименты, воспоминания и привязанности, но она просто спряталась глубоко внутри и теперь выплеснулась наружу.

Асавин опрометью выбежал из комнаты и едва не столкнулся с Дивникой.

– Ты слышала наш разговор?

Она кивнула.

– Должно быть, ты презираешь меня.

– Я знаю, какой ты двуличный. Никогда не знаешь, говоришь ли от чистого сердца или обманываешь, а худых дел ты совершил, наверное, не счесть сколько.

– Ты права.

– Это говорит разум. Сердце говорит, что ты совсем не так плох. Просто забыл об этом.

Какая наивная детская вера. Осталось только протянуть руку и сорвать нежный цветочек, а затем посмотреть, что там, за этой невинностью, но рука сама собой останавливалась. Он все еще видел болезненные серые глаза, полные ярости, все еще слышал крик: «Не трогай меня!».

Дивника положила ладони ему на грудь:

– Ты сказал правду? Отец не любил тебя?