Читать онлайн Исповедь изумленного палача

Сразу к делу

Дождливое июльское утро 1991 года для генерал-лейтенанта Службы внешней разведки Артема Ивановича Грохота началось с телефонного звонка. Ответила жена, Маргарита Генриховна и некоторое время разговаривала с кем-то.

Потом она осторожно заглянула в дверь спальни. Увидела, что муж проснулся, но все равно полушепотом оповестила:

– Это Лев Красный.

Артем Иванович, подтянутый, для своих почти шестидесяти в хорошей физической форме, рывком сел на кровати и взял поднесенную трубку, ощущая отчетливое нежелание говорить о любом проявлении службы. Состояние некоторой отстраненности генерала Грохота от служебных дел (включая внезапные звонки, настоятельные просьбы явиться пред очи высших сил, необходимость срочно продумывать вопросы государственной важности) объясняется просто. Он находился в Москве, в очередном отпуске, и категорически не хотел вспоминать о службе.

Его семьей были любимая жена Маргарита Генриховна и обожаемая дочь Ксения. Семья стала важной частью его сложной жизни и непростой службы. Может быть, не главной частью – но требующей всей доступной ему страсти, сердечной теплоты и преданности.

Две эти женщины, такие беззащитные и такие любимые, постоянно находились на первых местах в списке его жизненных долгов. А к долгам генерал относился ответственно.

Отпуск был, как и всегда, слишком коротким. Коллеги – начальство и подчиненные теребили Артема Ивановича даже в отпуске. Но двух его обожаемых женщин следовало оградить от всего этого непроницаемой стеной. Поместить в сурдокамеру. Или в барокамеру. В общем, в хорошую какую-нибудь камеру, в башню из слоновой кости, в Хрустальный дворец из грез.

Для поддержания конструкции требовалось немного: подбрасывать, будто в топку, сконструированную информацию о собственных таинственных делах. А уж потом просто соглашаться с мнениями жены и дочери. И с выводами относительно его жизни и поступков, о которых обе не имели – и не должны были иметь – ни малейшего представления. Иногда требовались дополнительные детали, чтобы укрепить своих любимых в правоте их суждений.

В трубке послышался голос старого друга и одновременно высокого начальства – генерал-полковника Льва Красного. Голос глухой и напряженный, приглашающий генерала на разговор в здание МИДа. Опыт подсказывал: дело выйдет за рамки формальных консультаций, для которых Грохота обычно приглашали во время отпуска.

Дружили они со студенческой юности. Сначала были однокурсниками. Потом начали работу в Конторе, под крышей редакции международного аналитического журнала. Родители обоих много лет служили Конторе под дипломатическим прикрытием. Понятно, что их сыновьям Контора тоже давала зеленый свет в карьере.

В начале службы обоих послали в Африку, в джунгли, для участия в операции по спасению лидера дружественной страны, похищенного вражескими спецслужбами. Лидера не нашли. Его зверски убили, а изуродованный труп выставили на публичное обозрение – в качестве рекомендации другим лидерам, все еще колеблющимся с политической ориентацией.

Миссия по спасению провалилась, зато началась железобетонная дружба между Грохотом и Красным. Они пронесли ее через долгую жизнь, неизвестную внешнему миру, сокрытую даже от самых близких.

Встречу назначили в кабинете замминистра в высотке на Смоленской. Кабинет Красного находился в другом известном здании – Службы внешней разведки в Ясеневе.

Красный – высокий, грузный, с жесткими серыми глазами на одутловатом лице – при появлении Грохота поднялся из-за массивного дубового стола с львиными мордами. Два подчиненных Красного – полковники, с которыми Артему Ивановичу приходилось общаться и раньше, – привстали.

После коротких объятий друг и начальник заговорил без предисловий.

Ситуация была простой, но абсолютно нереальной. Гаджи-Али Гаджиева, посла России в африканской стране Северная Сан-Верде, его жену Ларису Кременецкую и бывшего представителя МИДа в соседней Южной Сан-Верде, Арсения Семаго, ныне независимого бизнес-консультанта, по только что полученным, пока не подтвержденным агентурным данным, вовлекли в измену родине – в небывалом для такой категории госслужащих масштабе.

Информация касалась двух разнородных эпизодов.

Во-первых, дела о краже документов высшей категории секретности, связанных с переговорами российского правительства с мировым алмазным монополистом – Домом Брауде. Цель переговоров – возвращение контроля над российским алмазным рынком российскому правительству. Причем в обход подписанных много лет назад тайных соглашений, публикацию которых и могли устроить знойная парочка Гаджиев – Кременецкая и примкнувший к ним Семаго.

Во-вторых, речь шла о продаже некой азиатской стране нескольких сторожевых ракетоносцев и современной дизельной подводной лодки Краснознаменного Дальневосточного флота.

В обоих случаях фигурировали подписи первых лиц российских ведомств, что делало ситуацию катастрофической для репутации как подписавших, так и ответственных. В число последних входил генерал-полковник Красный со своими подчиненными. А косвенно и генерал-лейтенант Грохот – всемогущий резидент, а значит, и верховный куратор от Конторы обеих южноафриканских стран, отвечавший за все в них происходящее, а тем более за государевых людей при должностях, в это самое происходящее вовлеченных. Прокуратор, одним словом, как подшучивали подчиненные.

Главной проблемой полученной агентурной информации была ее неясность, требующая срочной проверки и еще более срочного подтверждения.

Доклад Красного закончился, и над заседающими старшими офицерами – а за плечами у них имелись сложные и успешные операции в разных странах мира – явственно сгустились два облака. Одно – объективная проблема, связанная с полученной информацией. Другое – облако субъективных, но конкретных последствий для участников обеих историй. Конечно, если информация подтвердится.

После приступа внушительного молчания настала очередь обсуждения плана действий. Три пары глаз уперлись в Артема Ивановича в ожидании спасительного предложения, за которое все с удовольствием ухватятся и немедленно начнут действовать.

– Нужен посторонний для Службы индивидуал, знакомый с обоими Сан-Верде, которого все там знают и который отработает без шума и пыли. У меня есть такой: известный тебе Глеб Орлов, – возвестил Артем Иванович, глядя в серо-стальные глаза Красного.

Прозвучал вопрос, приведший полковников в некоторое замешательство:

– Это мой Орлов?

– Твой, твой Орлов. Только на двадцать два года старше дня вашего знакомства.

Красный встал и подошел к окну.

«Орлов какой-то», – подумали полковники. Они же не знали о давней и непростой истории, связавшей юнца Орлова и Льва Красного, в ту пору всего лишь подполковника.

Глеб Орлов: Московская предыстория

Я был одноклассником и ближайшим другом Давида, сына майора, а потом подполковника Красного – много лет, с первого класса английской спецшколы. В Москве начала шестидесятых это заведение считалось элитным, и родители отыскивали любые возможности пристроить сюда своих отпрысков.

В нашем с Давидом случае все прошло легко: я был внуком академика, а за Давида мягко попросил куратор из спецслужб. Дополнительным аргументом в моем случае была моя мама – очень молодая, невероятно красивая, брюнетка с сияющими карими глазами и тонкими чертами лица. Обычным комплиментом для нее было: «Ты похожа на артистку Фатееву, но в сто раз лучше!» И даже не будь моя мама дочерью академика, под масленым взглядом директора школы Иосифа Штольца меня зачислили бы на «ура».

Во время очередного родительского собрания в группу сраженных красотой моей мамы попал и Красный. Он не мог оторвать от нее взгляд. Красный принялся ухаживать – деликатно и ненавязчиво, неизменно получая в ответ уроки умения соблюдать строгую дистанцию. Мама была классной, порода проявлялась во всем, делая ее несравнимой и недосягаемой для других женщин, что неизменно вызывало их ненависть, а у мужчин – восхищение.

Тем не менее отношения между мамой и Красным все-таки переросли в приятельские. Однажды они даже сходили в театр. Но дальше этого, как ни старался Красный, дело не пошло. Зато я часто крутился у Красного дома, и он мог беседовать со мной на разные темы, неизменно сворачивая на маму, которая была замужем за капитаном дальнего плавания – моим отчимом, о котором сказать, в общем, нечего.

Так продолжалось несколько лет. Из первоклашки я вырос в смазливого, рослого, спортивного чувака, самбиста-разрядника, любимца не только сверстниц, но и девушек одним-двумя классами старше, что было признаком абсолютного успеха и моей дешевой гордостью. Моя дешевая же известность была связана с публичными драками за девушек, наглым поведением и изобретением неповторимых выходок на нелюбимых уроках. Чувство реальности заместилось у меня чувством вседозволенности. Жизнь была легкой, веселой, необременительной и тупо беспроблемной. Проблемы, конечно, оставались и почти всегда были связаны с социальным неравенством, порождающим унижение интеллигентских выродков. Оно могло проявиться хоть где – в московском дворе или на подмосковной даче. И в любом случае такое унижение случалось со стороны часто полууголовных сверстников, и столь же часто – с ножами, готовыми к использованию.

Из далекого будущего я наблюдаю себя тогдашнего с омерзением и пониманием неизбежности расплаты за попущенное мною же собственное отношение к подаренной мне жизни избалованного барчука. И ужасные события, которые обрушились на меня и на все мое окружение, как раз и стали такой расплатой.

Началось с ерунды. Во время подаренного мне мамочкой путешествия в Ленинград на зимние каникулы я увидел в Музее блокады Ленинграда жуткого вида кастеты и понял, что могу смастерить такие же. Из листового свинца, которым меня снабдила мама, изучавшая рентгенографию металлов на химфаке МГУ, я отлил четыре изделия разных размеров.

Полюбовавшись новыми игрушками, я стал носить одну из них с собой, нередко надевая на всякий случай на руку. А случаев было сколько угодно. У школы, где хулиганствующие сверстники ждали учеников спецшколы, чтобы отнять деньги и извозить мордами в грязи. На дачном пляже озера в Малаховке, где регулярно происходили массовые побоища благополучных юношей из окружающих дач. И просто на темных улицах где-нибудь в Удельной, где я всем своим видом, а особенно лицом, напрашивался на мордобой.

Яркой иллюстрацией этой стороны моей жизни явился случай, имевший место глубокой осенью 1969 года на углу Мещанской улицы и Банного переулка, где незадолго до полуночи стояла банда из полутора десятков полупьяных подростков, не привлекавших ни малейшего внимания местной милиции. Миновать ее по дороге от метро к своему дому я никак не мог. Банда выслала ко мне, мирно проходящему мимо, наглого рыжего свиноподобного парня. Он не мешкая порвал рукав моей шикарной канадской куртки, привезенной отчимом из очередного дальнего плавания.

Рыжий тут же получил удар кастетом по лицу. Зрелище получилось ярким: кожа на переносице лопнула и расползлась, кровь хлынула всерьез, покрыв всю свинячью морду. Рыжий пьяно промямлил: «Ты меня ударил», превратившись от боли и неожиданности в растерянного, да еще пьяного мальчишку, которого мне стало определенно жаль.

Но этим мои ощущения в тот момент, к сожалению, не ограничились. Пришел мой привычный с далекого детства дар предсмертного предвидения. Только в этом случае он явился продолжением моего истеричного состояния, что не повлияло на конечный результат – видения мертвой, раздробленной до появления мозгов головы рыжего. Потом я быстро вернулся в реальность Мещанской улицы и имел удовольствие понаблюдать на удивление ленивую реакцию банды на раскрошенное кастетом лицо рыжего – кто-то не видел, а кто-то не понял, что произошло. В результате ситуация позволила мне быстро покинуть сцену.

От потрясения и внутренней паники я пошел не к дому, а назад – к метро. Там я сел на троллейбус и проехал обратно – мимо размахивающей руками компании, окружившей скорую помощь и милицейскую машину.

Мне было сильно не по себе – сосало под ложечкой от неприятного предчувствия. Но этот эпизод был детской игрой на лужайке по сравнению с тем, что произошло двумя днями позже.

Банда развернула на меня охоту с патрулированием улиц и переулков вокруг дома. А тем временем участковый запустил дело об избиении свиноподобного рыжего.

Я не мог избежать поздних возвращений с тренировок по самбо в зале ЦСКА. Чувствуя себя зверем в загоне, мне нужно было всякий раз мухой промчать расстояние от остановки до подъезда. Путь лежал через большую арку со стороны Мещанской – и, уже во дворе, мимо помойных баков вдоль кирпичной стены электробудки, за которой следовал узкий темный проход. Тут-то, в этом самом проходе, и случилось событие, грубо и бесцеремонно повернувшее мою жизнь.

После кровавой драки по дороге домой я был готов к повторению чего-то подобного в любую секунду, а потому и надевал свой самый тяжелый и устрашающий кастет.

В тот вечер, когда я уже почти вошел в подъезд, из него выскочили двое – рыжий с подельником, явно ожидавшие меня в засаде. Они принялись бить меня металлическими прутьями – судя по резкой боли от каждого удара. Я совершил известный трюк – упал на колени, пригнув голову, и уже из этого положения изо всех сил ударил подельника рыжего кастетом по колену. Тот взвыл и повалился на бок.

В голове вертелось еще одно правило: беги, растягивай врагов и бей поодиночке. И хотя растягивать было некого, я развернулся и побежал что было духу к проходу между будкой и домом. За спиной ухали тяжкие шаги рыжего.

Мы оказались в темноте прохода, где я провел в дворовых играх все детство и мог с закрытыми глазами проскочить его насквозь, минуя куски разбитых бетонных блоков и прутья арматуры. Инстинкт опять сработал, и я, проскочив торчащие прутья, прижался спиной к кирпичной стене за секунду до того, как рыжий рухнул мне под ноги, споткнувшись и разбив себе лицо острыми осколками кирпича.

В этот момент я перестал быть собой. Погоня, страх, ненависть к безнаказанной пьяной банде, горечь от унижений, через которые пришлось пройти в разное время юности, привели меня в бешенство. Враг попытался подняться, все еще держа железный прут в руке. По этой руке и пришелся первый удар, с которого началась расправа.

Много позже, уже наблюдая прошлое, я не мог себе объяснить, как была потеряна связь моих действий с моим же интеллигентным мозгом, которым я так гордился и который делал меня, как мне хотелось верить, на несколько голов выше окружающих.

Существующая отдельно от интеллигентного меня рука с кастетом наносила удар за ударом. Сначала по вражеской руке с прутом. Потом по спине и затылку отползающего врага, визжащего при каждом ударе.

Потом все стихло. Слышны были только удары моего норовившего разорваться сердца, которому вторил пульс в висках. С тишиной пришло и спокойствие, которое, по сути, было потерей сознания.

Я стоял на коленях над растерзанным врагом и ни о чем не думал. Меня наполнял покой и четкое понимание того, что я убийца лежащего передо мной человека. Более того, меня накрыла зверская радость от того, что произошло.

Мертвое и очень тяжелое тело я оттащил в самый темный угол у стены электробудки, накрыл старым дырявым куском брезента и завалил мусором. В кромешной тьме оценить результат проделанной работы было невозможно, но я посчитал ее достаточной.

Теперь предстояло убраться незамеченным. Вернуться во двор и пройти вдоль освещенных подъездов было немыслимо. С трудом я добрался до кирпичной стены, отделяющей проход-склеп от соседнего двора, и с огромным усилием перевалился на ту сторону.

Ночь была, на счастье, темной и безлюдной. Я вышел на Переяславку, небольшую улицу с деревянными домишками на задах нашего дома, и пробрался в темноте к своему подъезду.

Оказавшись в своей комнате, я с трудом осознавал реальность, плохо понимал обращенную ко мне речь и был неспособен внятно отвечать на самые простые вопросы.

Все, что я проделал на следующее утро, происходило на автомате: принял душ, оделся, позавтракал, сел в автобус, доехал до школы.

А когда столкнулся с Давидом Красным, прошипел:

– Мне срочно нужен твой отец!

Давид завороженно смотрел на меня, будто не узнавая, поскольку все было чужим – лицо, глаза, змеиное шипение вместо голоса. Он понимал, что происходило что-то из ряда вон, не терпящее никаких вопросов.

Кудрявый Давид тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и подошел к телефону-автомату у входа в школьную столовую. После короткого разговора я получил инструкцию. И, не говоря ни слова, исчез.

Потом был двор продовольственного магазина, железная дверь без вывески посреди мусорных куч и разбитых ящиков, стук в эту дверь и начало другой жизни за ее порогом.

На стук отозвался улыбчивый боец, вооруженный карабином с примкнутым штыком.

Он спросил:

– Вы Глеб Орлов?

Получив кивок, пропустил меня внутрь удивительного помещения. Оно было очень светлым из-за стеклянной крыши и отсутствия межэтажных перегородок. На уровне второго этажа его окружала галерея с несколькими дверьми, вероятно, ведущими в кабинеты местных небожителей.

На галерее стоял улыбающийся подполковник Красный, который совсем недавно превратился в главного начальника всемогущей Конторы одного из самых крупных районов столицы. Он приветливо помахал рукой, приглашая подняться по боковой лестнице.

Как и его сын часом раньше, отец явно поразился мертвенной бледности моего лица.

Какое-то время мы обходились без слов. Подполковник усадил меня на стул, положив огромные руки мне на плечи, и уставился немигающими глазами-молниями.

Первым не выдержал я и, опустив глаза в пол, почти беззвучно произнес:

– Я убил человека.

Опять звенящая тишина, пододвинутый и выпитый залпом стакан воды.

– Это была самозащита, – вылетела заготовленная мною фраза.

Опять пауза. Я дожаривался, как ягненок на вертеле. А когда дожарился, выложил все с мельчайшими деталями. Драка, засада, погоня, расправа. В общем, все, кроме ключевого слова, которое тихо произнес Красный:

– Про кастет забыл.

Я встретился глазами с полковником, обозначив согласие. Потом вперился в пол и замолчал, плохо понимая смысл происходящего.

А происходило следующее. Красный вернулся за огромный письменный стол и сделал несколько телефонных звонков. Причем ухитрялся говорить так тихо и невнятно, что ни одного слова различить было нельзя, хотя сидел я совсем близко. Во время разговора зазвонил другой аппарат. Внимание полковника было абсолютным. Я перестал узнавать Красного в этом чужом, крайне сосредоточенном великане, ничуть не напоминавшем улыбчивого и приветливого отца моего друга.

Переговоры и звонки продолжались вечность. До тех пор, пока в кабинет без стука не вошел полноватый блондин с холодными глазами, пригвоздившими меня к стулу. Блондин начал еле слышно переговариваться с Красным. Потом, вероятно, придя к решению, оба уставились на меня.

Наступило время кратких инструкций. Из уст Красного они звучали как приказ, не предполагающий ни уточнений, ни тем более возражений.

После этой встречи у меня остался номер телефона. Обязательство связываться и встречаться раз в неделю с человеком по имени Владимир Александрович, говорить с ним обо всем на свете, в том числе о событиях, связанных с ночной расправой. Я и говорил – обо всем, даже о моем тайном даре. А Владимир Александрович, разумеется, это все заносил в папочку и докладывал кому следует.

Эти встречи и редкие свидания с Красным превратились в жизненный фон. Такой же обыденный, как школа, девочки и секция самбо.

В результате события кошмарной ночи перестали иметь ко мне прямое отношение: вроде было, но не со мной, а если и со мной, то где-то в параллельном мире. Позже стала известна милицейская квалификация смерти рыжего: висяк. А к моменту окончания школы и поступления в МГУ я вполне пришел в себя и научился со всем этим существовать.

Глеб Орлов: Африканские похождения

Моя дальнейшая жизнь сложилась совершенно удивительным образом.

Страшная ночь присутствовала всегда: либо в виде воспоминаний, обрывочных и неясных, либо как незаметный фон при восприятии людей и событий. Кроме этой ночи, вспоминать пережитое было занятием скорее приятным. К сорока годам беззаботно и весело были пройдены все стандартные этапы: детство, английская спецшкола, университет, аспирантура, защита диссертации и работа в ведущем геологическом институте Академии наук. Не говоря уже о счастливом браке с гуманитарной, сказочно красивой девушкой Катей арбатского происхождения из профессорской семьи.

На этом стандартная часть моей жизни заканчивалась. А нестандартная началась незаметно: с задания дирекции моего Института сопровождать белого профессора из Южной Сан-Верде в длительной поездке по СССР для перевода его лекций. Поездка породила неформально теплые отношения между гостем и сопровождающим. И вскоре меня пригласили читать лекции в университете столицы Южной Сан-Верде Витсбурге и других городах.

В самом конце восьмидесятых в управлении внешних сношений Академии наук Южная Сан-Верде считалась суперкапиталистической страной, требующей очень специальной процедуры оформления разрешения на выезд, которая сопровождалась встречами с неясными официальными лицами в здании Президиума Академии. Эти лица профессионально приветливо советовали хорошенько запомнить и отразить в отчете детали предстоящего визита: ведь страна такая интересная, со своеобразной историей, ее еще царская Россия поддерживала во время войны с Британией. Как выяснилось много позже, не обошлось и без одобрения одного из управлений Конторы, которую и представляли приветливые люди.

И вот я оказался в стране, которая еще вчера была для советских людей вне пределов досягаемости. Этим объяснялось не только мое возбуждение, но и необычно высокий статус визита. Отсюда – состояние нереальности, в котором я пребывал во время всего путешествия. Я смотрел на себя будто со стороны, а неведомые силы направляли мои движения в нужном этим силам направлении.

После месяца бесконечных докладов в актовых залах с флагами СССР, приемов на высшем уровне и обедов в непривычно шикарных ресторанах я почувствовал себя звездой. И стал подумывать о работе в принимающей меня компании как о единственном способе все это продлить.

Потом был контракт, полусекретно переданный в Москву с оказией. Переезд с семьей в Витсбург. И медовый месяц со всем, что встретилось в новой стране обитания: работой, связанной с профессиональным общением, полевыми выездами по всей стране и на международные конференции с докладами, утомительной светской жизнью с бесконечными гостями к нам и ответными визитами к моим многочисленным коллегам.

Жизнь казалась полем чудес с бессчетными ячейками, которые следовало заполнить удивительными обстоятельствами, событиями и впечатлениями. Так нашли свои ячейки двухэтажный дом и Toyota, предоставленные компанией. Частные звериные заповедники с ночными банкетами на открытом воздухе, вокруг огня или при свечах. Декольтированные дамы в бриллиантах и вышколенные негры в белых смокингах. Бутылка шампанского, распитая на южной оконечности Африки, в месте слияния Индийского и Атлантического океанов. Оперные ложи для специальных гостей. И многое-многое другое, о чем подчас неловко было говорить с московскими коллегами и друзьями, которые в неповторимые девяностые жили неблагополучно, а то и впроголодь.

Тут-то и произошло очередное судьбоносное событие: встреча с руководителем резидентуры в Южной Сан-Верде – Артемом Ивановичем Грохотом. Причем для нас с Катей все произошло совершенно случайно. А для генерала – в результате продуманной до секунды комбинации вызова нашей семьи в российское консульство, увенчавшегося знакомством с Грохотом и оказавшейся тут же его женой Маргаритой Генриховной. Поскольку всемогущий резидент и его жена включили максимальную степень дружественного воздействия, мы растаяли во все покрывающих потоках симпатии и доверия.

Последовали взаимные визиты, совместные походы в театр, выезды на природу и другие приятные события.

В сложившихся отношениях, разумеется, не находилось места для разговоров о Конторе. Но на очередных посиделках у Грохотов на посольской вилле генерал уединился со мной в кабинете и начал разговор, смысл которого стал понятен не сразу.

Начал Артем Иванович с комплимента моим профессиональным достижениям, которые успешно продолжили дело деда-академика и снискали очевидное международное признание. Ненароком упомянул свое личное знакомство с давно усопшим академиком – в связи с его многочисленными зарубежными поездками, польза которых для страны была несомненной. Так Артем Иванович положил начало деликатной демонстрации глубокой, всесторонней осведомленности о жизни моей и членов моей семьи.

Затем последовало неожиданное упоминание Льва Красного, имя которого было спусковым крючком для потока воспоминаний. Из успешного и самодовольного профессионала я мгновенно превратился в юнца с кастетом, стоящего на коленях перед только что забитым им насмерть бандитом.

Нам с Грохотом было понятно: имя Красного потянет за собой и все, что с ним связано. Без ненужных сопроводительных слов наступила кристальная ясность. Генерал увидел во мне понимание – о моей жизни известно не просто все, что было, но и все, что будет и должно случиться. Это понимание непостижимым образом принесло мне успокоение, важнейшей частью которого стало ощущение доверия к в общем-то малознакомому Артему Ивановичу.

По прошествии изрядного времени и череды событий я оценивал эту беседу с Грохотом как начало существования в микровселенной, вход в которую известен только нам двоим. А если есть собственная вселенная, значит, есть и понятный только внутри нее язык, где не сказанное так же важно, как сказанное.

Я еще не знал о магическом умении Грохота возводить Хрустальный дворец для тех, кого надо уберечь и защитить. А между делом использовать этот дворец и для собственной защиты. И уж, конечно, я не мог догадываться о том, что попаду в узкий круг обитателей этого дворца. Но доверие, однажды установившись, уже не исчезало.

А дальше общение стало непонятным образом приобретать многомерность. На поверхности были слова, за каждым из которых тянулась мощная корневая причинно-следственная система, понятная только двум собеседникам.

В мои служебные обязанности входили полевые посещения объектов по всему югу Африки. Это была профессионально интересная и светски приятная жизнь, доставлявшая изрядное удовольствие.

Поездки по всей Южной Сан-Верде, часто в одиночестве, на мощном джипе, иногда по удаленным, никем не заселенным территориям. Встречи с одинаково дружелюбными белыми и черными, общение с которыми придавало ощущение полноты самореализации. Я видел себя со стороны замечательным персонажем: приветливым, харизматичным, привлекательным, то есть – неотразимым. И каждое новое знакомство добавляло в этом уверенности.

По возвращении из поездок я с удовольствием делился впечатлениями с Артемом Ивановичем, встречая подкупающее внимание и живой интерес. Во время очередного такого разговора до меня дошло: ведь этот внимательный, задушевный человек – единственный слушатель, которому хочется все рассказать и всем поделиться.

Такой вывод, как ни печально, добавил энергии в создание моего собственного Хрустального дворца, в который я стал медленно, но верно переселять любимую Катю. Реальные обстоятельства моей жизни все чаще становились предметом некоего от нее сокрытия по самым разным причинам, а потому в салоне моего личного Хрустального дворца, в котором проживала Катя, циркулировали всевозможные фантастические истории про мою жизнь, удовлетворяющие Катино понимание моих жизненных запросов и проблем.

Дружба с Артемом Ивановичем крепчала в первую очередь благодаря моим откровениям – все более детальным и продуманным. Я все лучше понимал, что может быть ему полезным, а суждения и рекомендации старшего друга неизменно оказывались полезными мне.

Общались мы с генералом не только с глазу на глаз, но и на посольской вилле или во время коллективного культпохода на мюзикл или оперный спектакль. На мероприятиях такого рода со мной знакомились разные персонажи, в основном по рекомендации и под неусыпным контролем Артема Ивановича. Иногда случайные общения перерастали в семейные знакомства с обсуждением самых разных проблем, которые потом становились предметом моих разговоров с Грохотом. Иногда проскакивала поразительная для неподготовленного меня информация, например, о доносах посольских друг на друга с призывами выслать предмет недовольства на родину, о признаках продажности видной посольской или околопосольской фигуры, о связи некоторых деятелей русской эмиграции с вражескими западными разведками и пр., и пр.

От такой информации моя непривычная голова шла кругом, но я постепенно привыкал.

Вскоре я заметил еще одно качество Артема Ивановича. Его успех в контактах любого уровня определялся мощным волевым полем, которым он накрывал всех участников общения. В этом был его неповторимый талант: обезвредить собеседника одним взглядом стальных серых глаз. Вроде бы деталь из дешевого шпионского романа – но абсолютная правда.

И вот наступил день, изменивший мои отношения с Артемом Ивановичем навсегда.

С самого начала генерал настоял на переходе на «ты», отчего я испытал некоторое смущение. Сегодня же старший друг выглядел не то что озабоченным, но сосредоточенным больше, чем обычно.

И сразу перешел к сути:

– Образовалось дело, срочное настолько, что я вынужден просить тебя о посильном содействии. Специфика его в том, что никто, никогда, ни при каких раскладах не сможет даже отдаленно заподозрить, а тем более узнать о нашем разговоре и твоем во всем этом участии.

Сказано все это было тихо, доброжелательно, глаза в глаза. Я постепенно научился выдерживать этот взгляд. Иногда при помощи уловки: глядеть нужно в переносицу.

– Детали тебе не важны, – продолжал генерал. – А важно то, что в Витсбург прилетает некая фигура, передвижение которой надо проследить доступными техническими средствами. Но как раз сегодня у меня под рукой никого нет. Это простая операция: под днищем автомобиля крепится блок GPS, и дежурный в посольстве отслеживает все, что нужно. Сейчас блок поставить некому. И потому ты в деле, если, конечно, нет неотразимых возражений.

Возражений не было. Зато в наступившей тишине я ощутил необъяснимую тревогу. Обнаружить ее я не мог себе позволить и потому загнал в самый дальний угол сознания. Или подсознания? В тот момент это было неважно: следовало просто выразить спокойное согласие.

Тишина источала еще какую-то недосказанность, которую я ощутил на уровне инстинкта. Я было подумал: звериного. Но сам себя одернул: глупости, ничего звериного, просто инстинкта.

По прошествии лет, наполненных событиями, без преувеличения, исторической важности, я узнал о них все до мельчайших подробностей. Начиная с причин, их породивших, продолжая судьбами людей, в них участвовавших, и заканчивая закономерным финалом, участником и свидетелем которого я стал. И уже глядя из будущего, я воспринимал себя с некоторой жалостью и легким презрением. Меня, такого умного и проницательного, знатока человеческой натуры, безошибочно разруливающего любую ситуацию, провел, как младенца в яслях, самый доверенный человек – генерал Грохот. Использовал будто статиста из массовки.

Как выяснилось при очередном взгляде из будущего, происходило еще кое-что чрезвычайно важное. Генерал Грохот начал долгий процесс постижения и использования моего дара предвидеть смерть и с какой-то пока непонятной для него радостью приводить в исполнение вынесенные кем-то там, а возможно, и им самим, приговоры.

А истина про фигуру, прибывающую в Витсбургский аэропорт, заключалась в том, что фигура была предателем-перебежчиком в чине полковника Службы, приговоренным трибуналом к вышке и проживавшим более двадцати лет в Аргентине. Его случайно раскрыла тамошняя резидентура и проследила до прибытия в юрисдикцию резидента Южной Африки – генерала Грохота.

Иногда жизнь лихо организует невероятные совпадения. У Артема Ивановича с аргентинским вояжером имелись давние личные счеты. Во-первых, в незапамятные времена молодости они были сослуживцами и даже дружили семьями. Во-вторых, уже утвержденная командировка Артема Ивановича и Маргариты Генриховны в Соединенные Штаты с шумом накрылась из-за предательства бывшего коллеги. А главное – после побега он сдал четырех блестящих сослуживцев Артема Ивановича, долгие годы работавших под глубоким прикрытием.

Двоих из них – супружескую пару – мучили и убили в турецкой тюрьме. Другую супружескую пару обменяли после пяти лет нахождения в пакистанском застенке. Муж через два месяца умер от инфаркта, жена пережила его на полгода и угасла от горя. Вот такой накопился счет у южноафриканского резидента к аргентинскому туристу.

Обо всем этом станет известно потом. А пока все было просто, хотя захватывающе интересно.

Артем Иванович свел меня с неулыбчивым бледным красавцем – Кириллом Вольским, с которым пришлось обсудить всю операцию по минутам. Была даже репетиция в гараже посольства, где отрабатывались варианты крепления черного блока к днищам автомобилей разных марок.

Вольский был высоким блондином с почти идеальными чертами бледного лица и равнодушными глазами. Молчаливый, глядящий всегда как-то мимо собеседника.

Позже мне удалось распознать некоторые из его повадок при общении с почему-либо интересными ему людьми. Например, после молниеносного взгляда, охватывающего визави целиком, глаза Вольского уходили в сторону. Но этого фотографического снимка хватало для оценки и запоминания.

Окончательно утвержденный план действий в аэропорту оказался подозрительно простым. Подняться на третий уровень парковки аэропорта и кружить, пока не найдется белая Camry № 725. Остановиться на позиции прямого ее обзора и доложиться куратору Вольскому.

Следующий этап посложнее, но тоже не бог весть что. Выданный мне GPS представлял собой компактный плоский блок с магнитными полосами для крепления к днищу. Теперь надо было выйти из машины и независимым шагом, везя за собой чемодан, пройти мимо Camry. Удостовериться в отсутствии случайных наблюдателей. А главное – учесть камеры, схему которых передал мне бледный красавец. И понять, с какой стороны можно подлезть под машину, минуя всевидящее око.

Итак, началось: вышел из машины, прошел мимо багажника с цифрами 725, увидел камеру на столбе слева. Подошел справа, на удивление легко прикрепил блок под водительским креслом праворульной машины – они в Южной Африке, вслед за Британией, все такие. Остался собой доволен и вернулся в свою машину. Доложился Вольскому, получил в ответ неясное бурчание и стал ждать появления клиента.

Потянулось ожидание. Меня переполняло самодовольство: все-таки я молодец, реальный 007, даже немного лучше.

Тем временем в начале длинного прохода между машинами появился вроде бы тот самый тип. Средних лет, грузноватый, серебристая седина, очки в золотой оправе, застывшая улыбка иностранца. Нашел нужную машину, открыл багажник Camry и загрузил чемодан. В этот самый миг произошел мой переход в потусторонность с видением размозженной головы аргентинца. Но в данном случае видение сгинуло вместе с моим быстрым возвращением в реальность, с урчанием двигателя Camry, которая медленно попятилась, выезжая с парковочного места.

И тут раздался взрыв! Сам по себе он был не слишком мощным, но мне показался оглушительным.

Сказать обо мне «застыл на месте» – недостаточно и даже унизительно. Я не застыл, а заморозился. Остались только глаза – немигающие, как у замороженной камбалы. Они увидели продолжение.

Водительская дверь Camry громоподобно открылась, и окровавленный аргентинец вывалился на бетон спиной вперед. В ту же секунду появился человек в балаклаве. Вдоль его ноги свисал ствол с трубой глушителя. Человек спокойно подошел к скорченному аргентинцу. Выдержал классическую паузу – секунд пять. Поднял трубу, направил в голову клиента. Труба бесшумно дважды плюнула огнем, оставив вместо лежащей головы кровавую лужу.

Человек с глушителем исчез. Как я ни косил замороженным взглядом – его не было нигде. Зато все пространство парковки заняли рокочущие полицейские машины. Место взрыва и расстрела оградили лентами.

Реальность начала возвращаться ко мне после окрика полицейского офицера, который решительно махал руками, прогоняя всех с места преступления. Приключению пришел конец. Можно было дать по газам и исчезнуть.

Мое состояние в тот момент можно определить как полный анабиоз. Но замороженность не могла длиться вечно. По мере приближения к дому какая-то часть сознания обрела способность воспринимать окружающее.

Первое, что я с удивлением понял, – нарастающее ощущение личной ответственности за все, что произошло. Будто и не было оправданий, связанных с обманом насчет GPS и нежданной фигурой в балаклаве. Был только я сам: единственный и неповторимый исполнитель спектакля.

Но было и странное ощущение отстраненности, этакого птичьего полета. Словно я снялся в фильме, но не узнавал себя на экране. Если считать произошедшее воротами, то я вошел в них успешным, самоуверенным, сверху вниз смотрящим на окружающих, цокающим копытами породистым жеребцом, а вышел растерянным, бессмысленно моргающим, примитивным организмом с простейшими рефлексами.

Но была еще глубоко задавленная память, которая перенесла меня в прошлое, в определенное время и конкретное место. Там я стоял на коленях над растерзанным трупом рыжего. И точно так же видел себя со стороны, не веря в то, что все это я и все это со мной.

Путешествие во времени помогло быстрее, чем можно было ожидать, вернуться к действительности.

Подъехав к дому, я уже, казалось, мог адекватно общаться с Катей. Что было необходимым условием продолжения строительства ее личного Хрустального дворца, в котором Катя уже некоторое время проживала.

На стоянке у дома были припаркованы два автомобиля – неизвестный 500-й Mercedes и BMW генерала Грохота. На нижнем уровне располагался гараж, а на двух верхних – жилые комнаты, куда вела внешняя лестница, по которой я и начал неспешно подниматься.

На полпути наверх я по необъяснимой причине вскинул голову и встретился с внимательным взглядом стоящего на балконе Артема Ивановича. Я молча подошел и встал рядом. Из приоткрытых стеклянных дверей, из-за наших спин, доносились голоса Маргариты Генриховны и Кати. И два незнакомых мужских – должно быть, гостей из Mercedes. Я к ним не спешил. Звенящая тишина бессловесного общения с Артемом Ивановичем была сейчас важнее всего остального. Казалось, это «все остальное» и не существует.

А дальше произошло что-то вроде чуда. Разбитый вдребезги, я был накрыт той самой гипнотизирующей волной, исходившей от генерала Грохота. Она и помогла мне вернуться к временно потерянному внутреннему равновесию. Внешняя чувствительность еще не вернулась, но в тот момент это мало меня беспокоило.

Так начиналась моя двойная жизнь, жизнь-сокрытие. И в этой сокрытой жизни, где-то далеко впереди, уже мерещились вопросы, на которые у меня пока не было ответов.

Например, есть ли у меня чувство вины за произошедшее? Или я превратился в носителя племенного, а не собственного сознания? Может быть, все, что случилось, определено некоей высшей и непреложной волей? И от меня ничего не зависит, тут вообще никто ни при чем, и можно не напрягаться.

Артем Иванович не сильно удивился бы, узнав, что в этих рассуждениях досталось и ему. Как нежеланному свидетелю, знающему всю подноготную, все мое растерзанное нутро. Как Мефистофелю, искушающему под прикрытием дружбы, долга и ненависти к злодейству.

И все это – в полной тишине…

Завершилась сцена на балконе тем, что огромная рука Артема Ивановича едва ощутимо сжала мою руку. Сеанс гипноза, исторического для обоих участников, но незаметного стороннему глазу, завершился. Раздвинув стеклянную дверь, мы с Грохотом вошли в просторную гостиную нашего дома.

После поцелуев (нежного с Катей и приятельского с Маргаритой Генриховной), после рукопожатий с двумя другим визитерами (коллегами из главной конторы компании-работодательницы) настало время продолжения строительства Катиного Хрустального дворца. На этот раз его стены укрепились весьма правдивой историей о причине моего позднего возвращения, связанной с необходимостью срочного завершения доклада для международной конференции. А затем не удалось отвертеться от празднования дня рождения одного из сослуживцев. Да, все участники застолья дружно передавали Кате приветы.

Судя по лицу Артема Ивановича, цель была достигнута. Между прочим, два гостя представляли шикарный глянцевый журнал компании. Главный редактор и штатный фотограф договорились с нами о семейной фотосессии на следующей неделе: мероприятие, что ни говори, лестное. Поулыбавшись положенное время, оба гостя отбыли восвояси.

Остались только свои. Казалось бы, можно расслабиться. Но в воздухе висела напряженность, которую дамы связывали с усталостью своих мужей после раздражающе скучной офисной работы. И обе нисколько не сомневались, что способны это напряжение снять. Ведь им это удавалось многократно.

С Грохотом и мной дело было сложнее. Генерал еще не до конца уверился в стабильности моего состояния. А между тем мной все еще владел страх обнаружить перед Артемом Ивановичем истинные переживания и стремление слишком во многом разобраться.

Тем не менее вечер обещал быть прекрасным. И обстановка располагала. Гостиная, или, на языке западного мира, семейный зал – большой, очень светлый. С обширным обеденным столом и удобными креслами, из которых сидящий мог выбраться только с изрядными усилиями – а потому обычно тянул до последнего. Не менее удобный диван и изящный сервировочный столик. Внушительно выглядела и геологическая карта Южной Африки, занимающая всю длинную стену гостиной.

Мы с Артемом Ивановичем утопали в креслах, а Катя ловко перемещалась в пространстве, подавая напитки. Попытки Маргариты Генриховны помочь мягко пресекались. Артем Иванович с женой получили свой обычный виски, а я, к удивлению Кати, попросил стакан водки. «Абсолют» нашелся в морозильнике, а обсуждать мое неожиданное требование премудрая Катя при гостях не стала.

Маргарита Генриховна была прелестным созданием небольшого роста, с тонкими чертами неизменно приветливого лица и пышной копной светлых волос. При всем при этом она казалась неотъемлемой частью и продолжением Артема Ивановича, обыкновенно сурового и неулыбчивого. Маргарита Генриховна прекрасно чувствовала настроение собеседников и любила делиться с мужем наблюдениями. По мне, они были идеальной парой. Катя тоже была в восторге от обоих, потому что считала Артема Ивановича самым умным на свете, а Маргариту Генриховну – красивой и аристократичной. В свою очередь, Катя регулярно получала от Маргариты Генриховны высшую оценку ее собственной красоты.

Продолжая семейную традицию сравнительного анализа звезд мирового экрана с представительницами нашей семьи – как в случае сравнения Фатеевой с моей молодой мамой, – в момент знакомства с Катей меня сразило сходство с ней Стефании Сандрелли из «Соблазненной и покинутой» и нескольких других киношедевров.

Помимо этого сходства меня поразил в самое сердце и даже обездвижил сонм неотразимых молний, исходящих от всего, что было Катиной собственностью, – красоты лица, пышных черных волос, бездонных, завораживающе сияющих черных глаз, в которых немедленно тонешь без надежды спастись и в которых сосуществовали тайна, трогательность и абсолютное осознание собственной красоты.

Как показала наша совместная жизнь, Катя была способна менять образ своей красоты. Так, например, появился пробор в великолепных пышных волосах, который в комбинации со светящимися счастьем глазами после рождения нашей дочки завершал образ мадонны. Катины образы могли меняться в зависимости от ее настроения и отношения к окружающим. А это означает, что их, этих образов, могло быть без счета.

Скоро дамы отправились наверх обсуждать новые занавески в спальне. Наконец-то мы с Грохотом остались одни и могли говорить, а не молчать, как давеча на балконе.

Но повисла пауза, прерванная Артемом Ивановичем.

– Ты с успехом пережил неожиданную смену плана, и я тебя с этим поздравляю. Приказ пришел в последнюю минуту, и времени для согласования – сам понимаешь…

Опять пауза.

– Ты очень помог, и я уполномочен передать тебе высокую благодарность.

При этих словах Артем Иванович посмотрел в потолок, его ладони тоже развернулись к потолку, обозначая такие высшие силы, что и сказать нельзя. Я посмотрел туда же и перевел взгляд на генерала. Что тут положено говорить – «Служу России» или что-нибудь в этом роде?

Очередная пауза затянулась, и Артем Иванович сердито буркнул:

– Будем считать, благодарность дошла до адресата и осмыслена полностью. Все, забыли! На повестке более важные дела.

В связи с последними словами я представил себе мужика в балаклаве, но на сей раз с базукой или огнеметом, сметающим парковку аэропорта полностью. Я потряс головой, прогоняя видение.

Несмотря на то, что Грохот произнес все нужные слова, проясняющие произошедшее, оставалась недосказанность. Я чувствовал ее. Недаром же генерал отвел полувзгляд и как бы не к месту упомянул мою юношескую расправу над рыжим. Давал мне понять, что Красный снабдил его сведениями из старой папочки. И приключение в аэропорту предстало передо мной в новом свете.

Другая история и новые лица

Новая история оказалась совсем другой. Началась она с обычной присказки: «Ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае, даже если будут пытать, предмет разговора не должен уйти за пределы этой комнаты или достичь чужих ушей», и так далее, и тому подобное. Затем оба выдохнули, и начался нормальный разговор.

Да, я помню посла в Северной Сан-Верде Гаджиева и его жену Ларису Кременецкую. Нет, красавица – это чересчур, но дама аппетитная. Да, я знаю, что Лариса – советник по связям с общественностью в компании «Дом Брауде». Да-да, алмазный монополист и да, очень влиятельная корпорация, прикормившая всех нужных ей правительственных чиновников-пиявок.

А дальше хлынул поток информации, заставивший меня напрячься и сосредоточиться до предела. Для начала генерал Грохот передал привет от генерала Красного. И слегка слукавил, возложив на того ответственность за привлечение меня к этому мутному делу, суть которого заключалась в том, что некий источник оповестил соответствующие службы в лице генералов Красного и Грохота о задокументированной сомнительной активности группы лиц. Активность эта имела отношение, во-первых, к происходящим сейчас глубоко засекреченным переговорам между российским правительством и Домом Брауде, целью российской стороны в которых являлся выход из кабального соглашения, подписанного аж в начале шестидесятых. По документу, все якутские и уральские алмазы передавались Дому Брауде по согласованной фиксированной цене. В результате российские алмазы остались без выхода на международный рынок.

Помимо основного соглашения, как водится, имелись секретные протоколы, подписанные первым лицом государства. Они подтверждали бессрочное монопольное право Дома Брауде на контроль над всей алмазной добычей России. Появись они сейчас на столе переговоров, ни о каком самостоятельном выходе России на алмазный рынок не могло быть и речи. По этой причине секретность протоколов должна оставаться абсолютной. Но случилось чудо, и протоколы пропали.

Артем Иванович очертил круг участников событий. Посол Гаджиев и его жена Лариса, безусловно, на первых ролях. Предполагается, что документы, доставленные диппочтой из Москвы, должны оказаться у Гаджиева, затем у Ларисы, ну а потом понятно у какого семейства. И тогда конец много чему: переговорам на высшем уровне, должностям с карьерами кристально честных чиновников и даже бренному существованию кое-каких замешанных в деле персонажей.

Некоторая неясность связана с доставкой протоколов Гаджиеву.

И тут появляется еще одна сладкая парочка – Арсений Семаго, бывший посол в Южной Сан-Верде, ныне коммерсант на вольных хлебах, не уехавший на родину, и Варвара Смолоногова – шикарная рыжеволосая эмигрантка с русскими корнями и британским паспортом.

Грохот, не вдаваясь в подробности, предупредил меня, что Варя работает на Контору.

Потом сделал паузу и продолжил:

– На MI6 Смолоногова тоже работает – давно и хорошо. Так что ты с ней поосторожней…

Я понял, почему Грохот сказал мне все это. К этому времени Варя положила на меня глаз и стала активно обхаживать на очередном вернисаже, нимало не смущаясь присутствием жены Кати.

Полученные мною инструкции по Гаджиеву оказались удивительными и неожиданными.

Во-первых, Гаджиев был склонен к суициду и неоднократно проявлял соответствующие намерения через разговоры и характерное поведение. Это обстоятельство стало предметом немедленной и всеобъемлющей проверки.

Во-вторых, Кременецкая. Необходимо оценить степень ее участия в деле и степень влияния на мужа.

В-третьих, Арсений Семаго. С ним нужно сблизиться еще больше и получить если не прямые, то косвенные подтверждения разгромных агентурных данных. Под «еще больше» имелись в виду мои с Катей приятельские отношения с семьей Семаго – Арсением и Полиной. Приятельство выражалось во взаимных визитах, во время которых мы с Арсением общались за пивом, обсуждая в основном потерянный рай советской империи. А жены говорили о чем-то глубоко женском, но, конечно, ничуть не менее важном.

И вот возникло – в-четвертых. Варя Смолоногова, хищный двойной агент, нависшая над всем, что шевелилось вокруг этой истории, и прежде всего над Арсением Семаго. Он с легкостью и наслаждением пал жертвой орхидеи-вампира. И теперь мне предписывалось стать Вариной жертвой – с благородной целью прояснить все, что нужно, все, что двойной агент может скрыть. Мне было настоятельно рекомендовано «держаться до последнего». У меня тут же возник вопрос: «А что делать, когда кончатся гранаты?» Простого решения назревающей проблемы явно не существовало. Но моя безоговорочная, глубинная привязанность к любимой Кате давала гарантию моей защищенности от любых вполне возможных природных катаклизмов с лицом разнообразных, непредсказуемо привлекательных красавиц, часто норовивших посягнуть на мою драгоценную свободу.

В том же разговоре проскользнула еще одна тема – вроде совсем незначительная по сравнению с остальными. Предметом была супружеская пара Гонопольских, которую мы с Катей несколько раз встречали то в Русском доме Витсбурга, то в гостях у не очень близких знакомых.

Муж – Влад, яркий лысый типаж, с маленькими глазками, не смотрящими на собеседника, мелкими мышиными зубками и двумя подбородками. Влад приобрел дополнительную известность тем, что, слушая анекдот, поскуливал по-собачьи, громко хлюпая слюной перед очередным приступом веселья. При этом держался Влад в максимальной близости к лицу собеседника, обдавая того волной парфюма.

Его жена Зинаида – фигура не менее замечательная. Высокая брюнетка со стрижкой каре, обязательными бриллиантами на шее и пальцах и заметным отсутствием груди. С застывшим лицом, выражавшим непонятно что, но всегда одно и то же, она могла остановить на ком-то взгляд и не отводить его до тех пор, пока несчастный не начинал откровенно ерзать на стуле.

Как пояснил Артем Иванович, Гонопольские взяли в Витсбурге под контроль процесс исхода российских граждан из пределов родины – немедленно после отмены разрешительной визы на выезд из страны.

Бизнес был поставлен на широкую ногу. Привлекательные женщины и убедительные мужчины в нескольких крупных городах Российской Федерации расписывали райские кущи Южной Сан-Верде. Первым делом упоминалось скорое получение постоянной рабочей визы, гарантированная работа и дешевое жилье. В качестве бонуса – викторианская архитектура и природные красоты Витсбурга, расположенного в среднегорье и имеющего климат «вечной весны».

Молочные реки и кисельные берега предлагались всего-то за тридцать тысяч американских долларов. В начале девяностых это означало продажу квартиры, дачи, машины – всего, что имело какую-то ценность. А часто и немалую сумму, взятую в кредит под будущие сказочные заработки. Обезумевшие от запаха свободы люди, убедившие себя в наличии возможности перебраться в настоящую капиталистическую страну, кидались без оглядки в пропасть эмиграции.

Вожделенный рай был рядом, только руку протяни. И вот тут на сцену выходила сладкая парочка Гонопольских, встречавшая счастливые семьи в аэропорту. Прибывших усаживали в микроавтобус, которым рулил Влад. Везли по дивной красоты многорядной трассе под непрерывную болтовню Зинаиды о красотах Южной Сан-Верде. Сворачивали на указатель City и въезжали в викторианский Витсбург.

Потом, правда, микроавтобус пробирался через кварталы, выглядевшие странновато: грязные, кишащие чернокожими с неприветливыми взглядами. Но безмерное счастье вновь прибывших покрывало эти незначительные детали.

Через короткое время переселенцы взлетали в грязном вонючем лифте к дверям арендованной для них квартиры. Обнимались на прощание с благодетелями – замечательными Владом и Зинаидой. И закрывали за ними дверь – чтобы никогда больше не встретить, оставаясь наедине с совершенно чужой африканской страной.

Очень быстро счастливая семья с райских высот проваливалась в черную дыру реальности. Виза оказывалась туристической без возможности продления. Ни о какой работе, даже временной, не могло быть и речи. Маленькая обшарпанная квартира в доме, заселенном черными переселенцами из провинции и близкими к ним по размеру тараканами, была арендована на два дня, а дальнейшее проживание зависело от заоблачно высокой поденной оплаты. Обо всем этом семье сообщал неулыбчивый толстый негр – вероятно, хозяин квартиры, явившийся для разговора в сопровождении огромного соплеменника-телохранителя.

На улицах и в скверах викторианского Витсбурга было еще хуже. Кучи смердящего мусора с копошащимися крысами. Группы и группки агрессивных чернокожих, что-то выкрикивающих вслед белым пришельцам. Когда-то изумительной красоты парки превратились в мусорные свалки и ночлежки для приехавших со всех концов страны черных переселенцев.

Клиентов Влада и Зинаины никто не предупредил о том, что в стране начался полный распад власти белого правительства апартеида с упразднением всех социальных функций, включая уборку мусора, медицинское обслуживание, полицию, армию и прочие атрибуты цивилизации. Очень скоро всеобщие выборы сделают власть черного большинства легитимной, а отсутствие социальных функций спишут на многолетнее правление мерзких белых расистов.

Прибывшие из России семьи выживали чудом, растрачивая остатки сбережений. Кто-то устраивался мойщиком посуды и мусорщиком, кто-то возвращался домой. Но многим стыдно было возвращаться так быстро и так позорно. Количество осевших в Витсбурге семей неуклонно росло – у Влада и Зинаиды как-никак был успешный бизнес… И все они – без исключения – рано или поздно обращались в посольство.

В один прекрасный момент количество обращений перешло в таинственное качество. И в тот же день случился наш разговор с Артемом Ивановичем по поводу сладкой парочки.

Моя роль в этом деле была, в общем, проста. На очередном мероприятии в Русском доме познакомить Гонопольских с Кириллом Вольским, тем самым бледным красавцем, который тренировал меня в гараже и руководил мной в аэропорту. О будущем думать не хотелось – не взорвать же их хотят!

Взорвать – не взорвать, но знакомство состоялось. Я получил благодарность, и дальнейшие события происходили без моего участия. Меня только оповестили через некоторое время после всего происшедшего.

Согласно сухому тексту полицейского протокола, поступившего в посольство, Влад Гонопольский отделался относительно легко. Он был расчетливо выброшен из вагона пригородной электрички прямо под колеса встречного поезда. Правда, источники в железнодорожной полиции позднее сообщили о травмах по всему телу, вызванных долгим и добросовестным избиением чем-то вроде бейсбольной биты перед финалом под колесами.

С Зинаидой неизвестные поступили весьма гуманно, дав ей время на опознание тела мужа и его похороны. И только потом завершили процесс, нанеся вдове пятьдесят ножевых ран, из которых именно пятидесятая была смертельной. Все случилось в многоквартирном доме, населенном черными и белыми семьями с доходами много ниже среднего, что являлось обстоятельством еще недавно невообразимым. Все жильцы проявили похвальное благоразумие, почти не обратив внимания на свиноподобное предсмертное визжание вдовы недавно погибшего предпринимателя.

Прочитав протокол, я почему-то вспомнил гибель жены арестованного НКВД театрального режиссера Мейерхольда – актрисы Зинаиды Райх от ножевых ранений. Вспомнил и тут же устыдился. И сам себя извинил невозможностью контролировать поток мыслей и образов, существующих в голове.

Процессуальная рекомендация полицейского управления для случаев, связанных с иностранцами, была стандартной: уголовного дела не возбуждать по целому ряду причин, среди которых иностранное происхождение жертв и отсутствие следственной перспективы для обеих смертей. Чего только не стерпит бумага!

А мне оставалось разобраться в собственных ощущениях. Ну, были встречи с Гонопольскими – встречи как встречи. Знакомство их с Вольским. И вот теперь без всякого перехода – колеса поезда и предсмертный визг. Под ложечкой засосало.

Может, это нечистая совесть? Подсознание ответило определенно: нет. Засосало от чувства кровожадного удовлетворения – вот ведь как удачно все сложилось.

Наступил черед других дел, перечисленных в моем памятном разговоре с Грохотом. Задания, полученные от Артема Ивановича, тоже были связаны с Русским домом.

Имя первому, наиболее важному из них, дала Варя Смолоногова, имеющая двойное гражданство – Британии и Южной Сан-Верде.

Впервые я увидел Варю на концерте симфонического оркестра из Санкт-Петербурга – еще совсем недавнего Ленинграда. Эту женщину нельзя было не заметить хотя бы из-за пышной копны рыжих волос. В антракте она оказалась в компании наших посольских, и Маргарита Генриховна, заметив нас с Катей, тут же организовала знакомство. Потом были еще какие-то общие тусовки, выставки, концерты. И, по мнению Артема Ивановича, Варя стала останавливать глаз на мне чуть дольше, чем допускали приличия.

Меня проинформировали о том, что Смолоногова как-то связана с закупкой российских военных кораблей и подводной лодки с планами перепродажи их крупному восточному соседу. В сделке были замешаны высокие адмиральские чины и совсем далеко, за горизонтом – их московская крыша.

Целью Артема Ивановича было выяснение всего и выведение на чистую воду всех – с последующим сокрытием всего и всех до нужного момента. А потому мне был дан зеленый свет на сближение с хищной орхидеей и выяснение, в частности, характера ее неясных пока отношений с Арсением Семаго.

Еще один совет Артема Ивановича, которому я не мог не последовать, сводился к рекомендации неформально пообщаться с Кириллом Вольским, моим партнером по делу аргентинского туриста и, судя по всему, сотрудником резидентуры и правой рукой генерала.

Между мной и Вольским сразу установились некоторые условности в виде неписаных и необсуждаемых правил. Мы оба знали друг о друге кое-что, о чем речь не заходила никогда, даже при разговоре наедине.

Вольский, безусловно, внимательно ознакомился с моим личным делом. Мои знания о Вольском, не считая намеков Артема Ивановича, базировались на разрозненных наблюдениях и догадках. Например, я был почти уверен, что именно Вольский добил аргентинского туриста в аэропорту – хотя лица человека в балаклаве не мог видеть никто.

По всей вероятности, Вольский был лично замешан и в расправе над сладкой парочкой. Кара справедливая, но от этого не менее жуткая. Как там говорится – все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Чета Гонопольских подписалась под этим девизом кровью.

Мое сближение с Вольским продолжалось своим чередом, без резких поворотов и лишних жестов. Вольский стал иногда появляться у нас в доме, с Грохотом или без него. Катя вынесла ему определение «отвратительный красавец», хотя вряд ли помнила характеристику Ставрогина из «Бесов». К тому же она не имела ни малейшего представления об истинных занятиях гостя, но все равно видела Вольского насквозь. Женщины видят в окружающих что-то недоступное жалким мужчинам – существам всего с одной сигнальной системой.

Мои беседы с Вольским один на один сначала ни о чем, за легкой выпивкой, однажды свернули на рассуждения о смысле человеческих поступков в экстремальных условиях. Вольский утверждал, что любое насилие, вплоть до физической ликвидации, оправдано лишь соображениями высшего добра и счастья, личной чести или исполнения долга.

Я насторожился. Отвратительный красавец, подобно герою Достоевского, похоже, мучился вопросом: дошел ли он до крайней степени нравственного падения или остался шанс соскочить. Разумеется, если все это не было провокацией.

Я вежливо уверял, что шанс, конечно же, остался. Для этого нужны поступки или даже подвиги, обеляющие человека в его собственных глазах. Ну и – покрывающее все покаяние. В прежние времена закоренелые злодеи каялись перед смертью или, если была возможность, уходили в монастырь. «Смолоду бито, граблено, под старость пора душу спасать». Мы, конечно, не монахи, но шанс есть всегда, нужно только не упустить его. По крайней мере, если верить Достоевскому.

В ответ Вольский окатил меня холодным взглядом, на некоторое время прекратившим разговоры о смысле жизни.

Помимо подогретых напитками философствований речь регулярно заходила об общих знакомых – всегда по инициативе Вольского. О чрезвычайном и полномочном после в Северной Сан-Верде Гаджиеве и его жене Ларисе. О бывшем дипломате Арсении Семаго и его жене Полине – с ними, кстати, Вольский уже пересекался у нас в доме. Фигурировала в разговорах и Варя Смолоногова, личность которой также активно интересовала Вольского.

Именно разговор о Варе открыл мне еще одну неожиданную сторону бледного красавца: неравнодушное отношение ко всему, что ее касалось. Однажды Вольский неприкрыто намекнул на то, что у него есть персональное задание прикрывать Смолоногову во всех ее делах.

В таких разговорах следовало искать второе дно. Скорее всего, таким образом меня вводили в какую-то хитрую комбинацию. В зону двойной тени – от фигуры Вари, с одной стороны, и от Конторы в лице Вольского – с другой.

Мне представилась возможность понаблюдать Варю на светских собраниях. Иногда в одиночестве: загадочная красавица, привлекающая внимание не только мужчин, но и женщин. Иногда в сопровождении известных или неизвестных спутников. Я присутствовал при ее общении с людьми – от организаторов вечеров в Русском доме до послов разных стран и всемогущего резидента Грохота, которого можно было считать игроком высшей лиги общения. Артем Иванович и Варя напоминали два говорящих айсберга: за словами ощущалась бездна, в которую не всегда хотелось заглядывать.

Мнение о Варе составлялось и из осторожных рассказов Артема Ивановича, который мог говорить далеко не все, но пищи для предположений выдавал достаточно.

Итоговый портрет был таким. Умна и привлекательна, хотя и не молода. Готова манипулировать людьми для достижения своих целей. Средства манипуляции разнообразны: обширные связи, постель и, если потребуется, шантаж и убийство. Чем короче с нею сближаешься, тем сильнее чувствуется опасность. В Витсбурге живет с больной старой матерью-графиней.

И с этой яркой и опасной женщиной мне было рекомендовано сблизиться до степени, позволяющей получить и проверить критически необходимую информацию.

Грохот не без назидания рассказал мне вот что. Варя оказалась около него по решению руководства MI6 в 1991 году. Она вычислила человека Грохота в своем окружении, сумела завязать с ним отношения и «влюбиться». Варя позволила воспринять себя как стандартную глупенькую англичанку и оказаться во власти страшных людей команды Грохота.

Влюбленная англичанка, хотя и с русскими корнями – страшная сила, на все готовый вепрь, в чем Варе удалось убедить сначала подставленного ей Грохотом Ромео, а потом и самого Грохотя. В результате Варя стала снабжать Контору высококачественной дезой, дискредитирующей высокопоставленных фигур в Москве, которым Варя легко кружила головы и тут же сдавала Грохоту и друзьям в MI6.

Грохот, прознав о том, что Варя дурила его с дезой, не простил этого ни Варе, ни MI6. Однако контакты Грохота с Варей продолжалась – он не хотел отпустить ее.

В деле о закупке кораблей Конторе было известно почти все. Почти все знала Контора и об адмирале Мурашко – главном кураторе сделки с российской стороны. Почти… А надо было выяснить детали отношений Вари с каждым из участников сделки с российской и англо-американской стороны: кто и с какой стороны был окончательным благоприобретателем, и в каком размере.

Нас познакомил Грохот – раз, а с самим Грохотом ничего просто так не бывает – два. В результате Варя железно предположила мою принадлежность к команде Грохота и общалась, как всегда, с двойной целью – узнать нечто и впарить дезу.

Грохот отдавал себе отчет в том, что имя адмирала Мурашко – только верхний слой. А ниже – все, что с ним связано: сколько денег, в каком банке, имя российского посредника при переводе денег за рубеж, участие Вари в банковских переводах. И не только по линии Мурашко, но и во многих других случаях.

В папочке, хранившейся в Конторе со времен моей юности, имелись сведения, среди прочего, о моей способности к гипнозу. Я сам никогда не называл это гипнозом, потому что ничего специфического не делал. Просто у меня как-то само собой получалось в мгновения особой концентрации проникать в потаенные уголки сознания собеседника. Я начинал буквально слышать мысли, которые возникали параллельно произносимым словам и были значимее слов. По крайней мере – для меня. Я не часто прибегал к этой своей способности. Но в случае с Варей мне было более чем интересно услышать то, что скрывалось за словами или просто скрывалось. Получением имен-должностей-званий банковских посредников, которых Контора никогда бы не вскрыла, я вроде бы оправдал свое участие в деле.

Моему близкому знакомству с Варей поспособствовала наша встреча в баре Русского дома. Сперва мы были в кругу приятелей. Вскоре они разошлись, и мы с Варей остались одни. Поскольку встретиться предложил я, она выжидала, предоставив инициативу мне.

Говорили о русских эмигрантах в Витсбурге, о здоровье старой графини и уходе за ней, организация которого лежала на Варе. Я постепенно перевел разговор на обсуждение замечательных Вариных качеств. Для начала духовных – свойственных только русской аристократке, страстно увлеченной классической музыкой и поэзией Серебряного века. Потом повернул к ее внешности – благородству черт лица, выражению горящих глаз, изумительной по изяществу длинной шее, копне волшебных волос. Ниже шеи я пока не продвинулся.

Все это произносилось медленно, отчетливо тихо, почти бесстрастно. И сопровождалось пионерской игрой «глаза в глаза»: кто первым моргнет или отведет взгляд. Я ловил внимательный, оценивающий взгляд Вари, молча ожидающей завершения внезапной осады.

Когда наступала тишина, ни я, ни она не торопились ее прерывать, с удовольствием ощущая обмен возбуждающей энергией.

Сцена завершилась мягким касанием горячей Вариной ладони и почти беззвучно ею произнесенным «Пошли».

Потом была езда по ночному Витсбургу, дом на холме, короткое общение с мамой в инвалидном кресле. Наконец – уединение на балконе-веранде с бокалами шампанского в руках.

Роскошный вид ночных городских огней, уходящих до горизонта.

Соприкосновение рук на поручне балкона, перешедшее в плотное соприкосновение плеч. Реальность стала уплывать от меня. Дальнейшее я помнил неотчетливо.

Варина рука скользящим движением сверху, от расстегнутого ворота моей рубашки вниз, удостоверилась в мощном возбуждении. Не прерывая поцелуя, я сделал шаг в сторону и оказался за Вариной спиной, нежно положил руки на ее грудь и прижал все ее без малейшего остатка тело к себе. Варя помогла переместить легкое платье до талии.

Мы стали неразделимым целым – и это было освобождением от напряженности последних часов. Мы даже немного пошептались в процессе. Но по мере приближения к финалу разговоры прекратились, мы подчинились бешеному ритму, окончательно потеряв над собой контроль.

Мы оба сочли первую встречу волшебной и позже вспоминали ее с неизменным удовольствием. Наши последующие свидания случались дважды или трижды в неделю, в разных местах, но в основном в укромных отелях, выбранных Варей, вдали от шумного городского центра. Она всегда приезжала раньше и при встрече в вестибюле уже помахивала ключом от номера.

Во время первых встреч времени и внимания хватало только друг на друга. Недели через три начали возникать передышки для отвлеченных разговоров.

Как бы впроброс, между ласками, она могла обхватить мое лицо ладонями. И после долгого поединка взглядов, когда я уже тонул в ее глазах, произносила нечто существенное.

Однажды в такую минуту Варя сказала:

– Это был контр-адмирал Мурашко. Ты ведь это хотел узнать?

По правилам игры я ответил:

– Мне важнее знать имя того, с кем ты переспала, чтобы к адмиралу попасть, а не то, как его зовут.

В ответ Варя, как всегда в подобных случаях, целовала меня, не удостаивая ответом.

Мало-помалу откровения Вари и мои усилия составили полную картину механизма распродажи боевых кораблей Российского флота. К моему изумлению, процесс был абсолютно не криминальным, а напротив, вполне легальным на каждом из многочисленных этапов. Убийственная правда и несмываемый позор державы были связаны с продажей на металлолом сторожевых ракетных катеров и более крупных военных кораблей, не выработавших свой ресурс и наполовину, по ценам как минимум в пять раз ниже рыночных. Последнее и явилось составом преступления высокопоставленных людей, с которыми Варя была связана в Москве через Арсения Семаго.

Все постепенно становилось на свои места. Под вывеской легальных продаж старых военных кораблей действовала мощная преступная группа из высшего морского офицерства и чиновников, распродающих практически новые миноносцы и сторожевые корабли.

Варя подтвердила, что сделка по покупке и перепродаже Китаю двух ракетоносцев и списанной по договоренности с командованием дизель-электрической подводной лодки находится на завершающей стадии. И да, это был тот самый контр-адмирал Мурашко, без пяти минут замминистра и командующий Дальневосточным флотом, по приказу которого сделке дали зеленый свет.

История обрастала и другими именами, названиями вовлеченных в сделку служб и сопутствующими деталями. Например, такой мелочью как фатальное устранение двух слишком любопытных капитанов первого ранга. Они взялись активно проверять состояние списываемых на лом практически новых кораблей. Стало понятно и положение несчастного Арсения Семаго, который и хотел-то всего-навсего подзаработать деньжат, а заработал неизбежную вышку в силу своей осведомленности обо всех причастных лицах. Он оказался единственным участником сделки, информированным обо всех деталях.

Потом случился еще один знаменательный разговор, во время которого Варя раскрыла обстоятельства, часть которых стала для меня откровением. Успех сделки был предрешен поддержкой осведомленной обо всем Конторы.

Выяснилось это не напрямую, а из признания Вари, сделанного шепотом:

– Вольский – мой осведомленный друг и защитник. Я ему очень многим обязана.

Вдобавок она упомянула, что Контора не знает и десятой части деталей сделки. Я хотел сказать: «Именно, дорогая – не знает. Пока». Но не сказал, а тоже шепотом попросил объяснить, что Варе от меня нужно. Разумеется, учитывая тот факт, что она меня «полюбила безумно и навсегда».

Последовала реакция:

– Хочешь оскорбить девушку сомнениями?

«Уже оскорбил в сердце своем», – подумал я.

Стали выясняться замечательные обстоятельства. Давнее Варино намерение сблизиться, оказывается, было связано с планом познакомить меня с полезными для моего настоящего и будущего людьми. Во время нашего общения стала очевидной ее полная осведомленность о моей связи с Артемом Ивановичем и понимание роли нас обоих в игре, затеянной невидимыми кукловодами из высшего эшелона двух лучших разведок мира.

Всё это можно было воспринимать как байки на подушке – но только до той секунды, когда ее шепот не коснулся Семаго, а это породило необъяснимое ощущение опасной напряженности.

У меня – в который раз за последние месяцы – появилось чувство пловца в грохочущем, несущемся неведомо куда потоке: ни выскочить, ни свернуть. Особенно меня удручал бледнолицый Вольский. Роль его была еще не до конца понятна, но известные мне эпизоды с его участием кончались лужами крови и уродливыми трупами.

Предстояло вырабатывать внутреннее отношение ко всему этому, но на ум приходило только беспомощное: «Я-то здесь при чем?»

В моих размышлениях о собственной ответственности за произошедшее, происходящее и грядущее не хватало важного звена. Я понимал, что моя косвенная, а возможно, и прямая причастность к смерти всех этих людей способна отравить существование. Но постыдное ощущение своего могущества и превосходства тоже никуда не девалось. Скелеты из прошлого соединялись с трупами сегодняшними. Много лет назад забитый кастетом рыжий. Расстрелянный в упор предатель в аэропорту. Изощренно, садистки умерщвленная сладкая парочка.

И я был причастен ко всем трем эпизодам. Чувство сопричастности даже вознаградило меня новыми ощущениями: внутренней силы, уверенности в справедливости произошедшего, душевного равновесия. Так в чем же дело? Откуда сомнения?

Был еще один выход: воспламениться духом, выразить свою ненависть ко всему этому. Именно ненависть как более высокую степень по сравнению с неприятием. Она единственная может привести к оправданию перед высшими силами, ну а дальше, может быть, и к прощению. «Пусть ярость благородная…» Аристотель определил катарсис как очищение человеческих страстей через трагедию. Вот только ярость по щелчку пальцев не вызывается.

В любом случае показывать свою растерянность Варе было нельзя. Потому, придав лицу равнодушное выражение, я решил выиграть время самым естественным для текущей ситуации способом – поцелуем, обрывающим всякие разговоры. А сразу после продемонстрировать собственную осведомленность, обозвав ее «полезных людей», с которыми она собиралась меня знакомить, английскими шпионами.

Это вызвало у Вари явное замешательство. Тогда я поинтересовался, платят ли «полезные люди» за нежную дружбу.

Варя ответила:

– Да. У приличных людей это называется благодарностью за информацию.

Все эти детали стали позднее предметом детальных обсуждений с Артемом Ивановичем. В какой-то момент начало казаться, что Варя – центр вселенной.

Но только я это мысленно сформулировал, как прозвучал тихий приказ Грохота:

– Срочно займитесь Семагами!

Заняться предстояло мне с Вольским, надо полагать.

А дальше все раскручивалось как маховик.

Супруги Семаго

Произошли еще две семейные встречи с Семаго – мужем и женой. На первой, приятной и спокойной, мы с Арсением, как всегда, обсуждали преимущества ушедшего в небытие СССР. Почитай, все бесплатно – и образование, и медицина. А пенсионное счастье! Но все перечеркнуло смертоносное вторжение в Афганистан. Без него успешные люди наподобие Арсения счастливо и без проблем дослужили бы родине до почетных отставок. А что теперь?

Вопрос из уст обычно спокойного Семаго звучал злобно и угрожающе. Ларчик открывался просто. Это история отечества, получается, виновата. А без нее Семаго нипочем не втравился бы во всю эту гнилую и опасную для жизни историю. Даже странно, что он так нервничает, не вчера же это с ним приключилось…

Катя и Полина Семаго уединились на кухне для обсуждения кулинарных секретов. Я нашел момент попросить жену выяснить у Полины причины взбудораженности Арсения.

А мужчинам нужно было сменить тему. Мне пришла идея натолкнуть Арсения на обсуждение его бывших коллег-дипломатов. Семя попало на добрую почву и принесло плод. Все посольские – мерзкие доносчики или жалкие бездарности, были развенчаны. Но в причинах состояния самого Семаго следовало разобраться безотлагательно.

Семья отставного советского дипломата казалась дружной, супруги с виду отлично дополняли друг друга. Взгляды на жизнь главы семьи были прямолинейно незамысловатыми. Такие люди обыкновенно идут к цели, не сворачивая. Прекрасное качество даже для дипломата, если оно сопровождается солидным весом и мощной инерцией.

А тихая и незаметная Полина придавала Арсению остойчивость и равновесие – как кораблю в море. Никакая заграница и дипломатический статус не поменяли ее кулинарных пристрастий: оливье по-советски, солянка и винегрет с квашеной капустой. Или манеры носить одежду: сумка и туфли одного цвета, дома – тренировочный костюм с наброшенным на плечи платком. Волосы заплетены в косу, на лице смущенная улыбка. И все это на дальнем плане, в тени мужа.

Семейная идиллия была бесцеремонно и подло нарушена. Причиной, конечно, стала женщина. И было очевидно, какая. Графиня Варя Смолоногова, затмившая своим роскошным явлением все, что окружало Арсения. Я как наяву видел ее хватку, намертво сразившую Семаго. Бедняге оставалось, словно лунатику-аутисту, исполнять желания Вари или даже намеки на эти желания.

О деталях приходилось только догадываться. Вероятно, Варины сослуживцы из MI6 снабдили ее полным досье на Семаго, где фигурировали и дядя – действующий адмирал, и несколько друзей юности – ныне высокие чины в военно-морском ведомстве.

Семаго был обречен. Но мне пока оставалось непонятно, зачем, по большому счету, Варя в это ввязалась. Деньги? Безусловно. Но возможность шантажировать адмиралов или использовать их в каких-то других играх могла оказаться важнее денег. Так или иначе, Семаго обеспечил все возможное и невозможное для реализации сделки в Москве. Участников определили и проверили, одобрение на все этапы было получено, финансовая поддержка гарантирована.

А потом всех участников событий накрыла буря в виде прилетевшей для заключения сделки Вари. Процедура прошла без малейших задержек. Заключение сделки с иностранкой прятало, как думали простодушные моряки, все концы и фалы в воду – их родную стихию. Блистательная Варя была лицом сделки, а Семаго, ее организатор, для московских начальников оставался никем.

Детали инструкции, полученной Варей от Артема Ивановича, были известны только ей. Но я знал, что общение с Арсением Варя долго умудрялась удерживать на романтической дистанции. Типа вот-вот все должно произойти, только высокий стиль отношений мешает. Созревший плод слаще, долгая прелюдия распаляет желания.

Конструкция вдруг стала разваливаться – стремительно и неподконтрольно. Вольский зачастил к нам в гости, всякий раз совпадая по времени с четой Семаго и задушевно с ними беседуя на разные темы.

В один из таких дней произошла неприятная сцена между Арсением и Полиной, зловещий смысл которой выяснился некоторое время спустя.

Семаго остались одни на балконе, и все услышали явственный звук пощечины. Арсений появился в комнате, держась за щеку. Полина тоже появилась и глядела на мужа с ненавистью. Катя быстро увела Полину наверх, а мужчины втроем налегли на выпивку.

Напряжение, однако, продолжало нарастать, поскольку причины конфликта между супругами были непонятны. Впрочем, я догадывался, что Арсений к этому времени был уже готов принципиально поменять свою жизнь. Как можно было сравнить прекрасную комету по имени Варя с нелепой тряпичной куклой по имени Полина! Очевидно, Арсений наконец добился от Веры близости – и это затмило его сознание так безнадежно, что предотвратить выяснение отношений с женой уже не представлялось возможным.

Интересно было наблюдать и за Вольским. Похоже, ничего случайного в этой ситуации не было: отношения между Варей и Арсением разрешились долгожданной постелью именно тогда, когда планировалось. Теперь Арсений как бы поступал в распоряжение Вольского. И что с подопечным будет дальше, было известно ему одному.

Окончание истории было настолько нереально кошмарным, что я позднее запрещал себе о нем не то что думать, а даже мельком вспоминать.

Черными вестниками оказались Артем Иванович и Маргарита Генриховна. Сообщение носило самый общий и максимально деликатный характер: «Семаго трагически погибли».

«Да ладно!» – подумал я. Катя тихо заплакала и предположила автокатастрофу.

Деталей Грохоты пока не знали, но обещали выяснить. Я, впрочем, в деталях не нуждался, прекрасно все поняв и найдя способ продемонстрировать это Артему Ивановичу: сжал его руку до побелевших костяшек пальцев. При этом мы оба подбадривающе улыбались своим до слез расстроенным женам.

Когда первая волна неприятия трагической новости прошла, мы с Артемом Ивановичем оставили жен, с пристойно скорбными лицами уселись в генеральскую BMW и с ревом стартанули в сторону квартиры погибших.

Во дворе дома мельтешили полицейские в форме, узнаваемые посольские и какие-то другие неясные люди в штатском. В квартиру пускали далеко не всех. Но Артема Ивановича как высокопоставленного дипломата, уровню которого соответствовала должность резидента, и меня как его сопровождающего допустили без лишних вопросов.

Второй секретарь посольства исполнял роль экскурсовода и старательно вводил в курс дела прибывшего генерала. Перечисление фактов выглядело следующим образом: была найдена записка Арсения, адресованная Полине, в которой он сообщал жене, что уходит к другой женщине, которую страстно полюбил и ничего не может с этим поделать. В конце фигурировало что-то вроде «прости, если можешь».

А дальше – полное отсутствие ясности в последовательности событий. Кроме финальной сцены, разумеется. Арсения нашли в кухне с многочисленными колото-резаными ранами в области груди, рядом на полу лежали огромные портняжные ножницы, которыми Полина пользовалась. Она обошлась без записки и выбрала логичный для себя в этой ситуации конец, пустив пулю под подбородок.

Не совсем понятную, но трогательную деталь являли, вероятно, оставленные Полиной иконка Казанской Божьей Матери и догоревшая свеча на подоконнике.

Мы с Грохотом переглянулись. Во всем этом кошмаре был какой-то нереальный осадок, верить собственным глазам не хотелось. Но Артем Иванович нераспознаваемо тихо отдал распоряжения посольскому, коротко переговорил со старшим полицейским, и мы отправились обратно к ждущим у нас дома женам.

Ехали молча, в так называемой напряженной тишине.

Вдруг меня прорвало, и я совершенно неожиданно для себя прошипел:

– Е…ный урод!

Артем Иванович не проронил в ответ ни слова, продемонстрировав, как мне показалось, полное понимание накатившего на меня состояния.

Потом было письмо от Вари, удивившее меня теплотой и искренностью.

«Дорогой друг, ты должен простить меня, суетливую, за неожиданное для меня самой исчезновение. Какие-то события завершились, а какие-то недавно произошли, и все это требует моего срочного присутствия в Лондоне. Маму пристроила в очень дорогой дом для пожилых, где за ней присмотрят. Если вдруг и ты найдешь время ее там навестить, буду сердечно благодарна и безгранично признательна. Не смей меня забывать. Я этого не заслужила, хотя бы потому, что думаю о тебе с нежностью гораздо чаще, чем хотела бы себе позволить. Ненавижу всех этих кукловодов, которые роем вьются вокруг нас с тобой, хотя многие из них умеют быть приятными людьми.

Буду молиться за тебя и велю тебе молиться за меня. Ты никогда больше не встретишь такой женщины, как я. Сильно подозреваю, что и я такого, как ты. Я всегда буду незваным гостем в твоих снах и воспоминаниях. Прощай и думай о нас с тобой, как я – только хорошее.

Твоя В.С.»

Письмо Вари заставило меня взглянуть на все, что с ней было связано, другими глазами. Ушли цинизм и подозрения в расчетливости и продажности. Появились мысли о ее беззащитности и преданности. И сожаление, что не позволял таких мыслей себе раньше.

Завершающим событием в этой романтически кровавой истории был, как всегда, разговор с Артемом Ивановичем. Короткий и очень конкретный, не оставивший вопросов и сомнений.

Я был проинформирован о том, что там, наверху, нами всеми очень довольны. И будут просто в поросячьем восторге, если моя поездка в Северную Сан-Верде произойдет немедленно и окажется не менее эффективной, чем только что успешно завершенная история с Семаго.

Закончил Грохот так:

– Красную дорожку урод для тебя уже приготовил.

Так Грохот продемонстрировал хорошую и своевременную память о моем мимолетном высказывании про Вольского.

В ответ я едва не поперхнулся, одарив Грохота неотразимой улыбкой.

Золотодобывающая компания – моя работодательница – одобрила мне командировку в Северную Сан-Верде и сопредельные страны некоторое время назад. Оставалось сделать шаг к очередной пропасти, которая гостеприимно ожидала меня. И всех других, желающих в ней сгинуть.

Северная Сан-Верде

И вот она, Северная Сан-Верде, материализованная в моей жизни по расписанию генерала Грохота.

Я без всяких протокольных предупреждений встретился с тамошним российским послом Гаджи-Али Гаджиевым, используя свой независимый от российской официальной системы статус для налаживания неформальных дружеских отношений со всеми подряд. И это почти всегда удавалось – особенно с уставшими от постоянного самоконтроля посольскими. Гаджиев – не исключение. Я привнес в его жизнь разнообразие, о котором Гаджиев и не задумывался.

Произошла встреча в обычный, рутинный, не предвещавший сюрпризов день.

Ненависть к собственному существованию настигала чрезвычайного и полномочного посла постепенно, но некоторое время назад, наконец, настигла. Все вокруг вызывало теперь еле сдерживаемую тошноту. В окружающих он видел не подчиненных, а скользких гадов. За каждым из них тянулся хвост вызывающих оторопь обстоятельств и холодящих кровь событий. За каждым маячили московские тени могущественных фигур, гарантирующих не только дипломатическую, но и внутрипосольскую неприкосновенность. Проще говоря, никого нельзя было тронуть пальцем без санкции сверху. Вот и вертись тут, как хочешь.

«Моя обожаемая посольская шваль» – так Гаджиев называл про себя дипломатический персонал и обслугу. Называл вроде про себя, а в Конторе знали и это.

Впрочем, из общей массы выделялось несколько людей, с которыми, по мнению посла, можно было худо-бедно общаться. На первом месте в списке высился всемогущий резидент – генерал Грохот со своим превосходящим всех окружающих послов статусом. Он не был частью посольства и появлялся наездами. Ведь в зоне его ответственности была не только плохо различимая на карте Северная Сан-Верде, но и несколько других стран юга Африки.

Я стал появляться время от времени – веселый, дружелюбный, независимый. Гаджиев благодаря вездесущим слухам, конечно, предполагал, что у меня были какие-то дела с Грохотом. Впрочем, точно послу Гаджиеву это было неизвестно. Достоверно это мог знать только второй секретарь посольства, представляющий Контору и всё и вся здесь, в посольстве, контролирующий.

Внутренняя независимость – состояние притягательное. В общении со мной Гаджиев позволял себе расслабиться. И даже кое-чем поделиться, разбавляя откровенность легкой выпивкой. Например – хотя и полунамеками – отношениями с женой Ларисой. Меня уже представили ей в один из визитов.

Перед первой встречей с послом я досконально изучил оперативный материал по Гаджиеву и Кременецкой. Источников было несколько – официальных и неофициальных, связанных с бывшими сокурсниками по МГИМО и сослуживцами Гаджиева.

В сухом остатке я уяснил следующее.

Гаджиев был носителем комплексов. Самым относительно очевидным была неуверенность в себе. Она влекла необходимость самоутверждения по отношению к блестящей и успешной жене. Иллюзорная власть должности посла в мелкой африканской стране только добавляла неуверенности. Возможно, что-то было не так и в его положении православного азербайджанца. По крайней мере, христианской благодатью тут и не пахло. А вот осознание порочности окружающего мира, которая воспринималась через глубокое православное верование Гаджиева, составляло главную проблему посла в постижении ценности собственного существования во враждебном мире.

Гаджи-Али Гаджиев всю свою сорокашестилетнюю жизнь считался избранным. Сначала как отпрыск знаменитой азербайджанской семьи. Затем в качестве студента и аспиранта МГИМО. И дальше по проторенной дорожке: шаг за шагом в африканском отделе МИД до посольского поста в Северной Сан-Верде.

Но внутри Гаджи-Али всегда жило ощущение вторичности, недостаточности, недопривилегированности. Африка – почти самый низкий уровень в системе МИДа, ниже только Монголия. И это всегда сидело занозой, особенно когда Гаджиев оглядывался на русских однокурсников из хороших семей с оправданными притязаниями на европейские и североамериканские карьеры.

Лариса Кременецкая по самооценке и психологической заряженности на жизненный успех была полной противоположностью мужу. Благодаря отцу – высокопоставленному дипломату, четырехкомнатной квартире в высотке на Котельнической набережной, английской спецшколе, а затем и МГИМО Лариса с ранних лет прониклась непоколебимой верой в свою исключительность. С годами она переросла в ощущение власти: над мужчинами и женщинами, над собаками, котами и пони – при полном отсутствии ограничений. Только доминирование и владение тем, чего хочется в данный момент.

С Гаджиевым Лариса встретилась в МГИМО. Поначалу она категорически не хотела замечать среди толпы поклонников кавказца, следившего за ней влюбленными глазами. Когда Лариса наконец заметила этот неотступный взгляд, она с удовольствием начала травлю безнадежно влюбленного. Процесс включал интрижки с приятелями Гаджиева у него на глазах. Доводящие его до отчаяния аттракционы с украшением люстры снятыми при всех колготками. И с последующими играми по распознаванию ног девочек на ощупь под столом.

Демонстрация Ларисой своей власти над мужчинами включала и более жестокие номера. Например, прижженный сигаретой палец сына замминистра. Совращение секретаря партбюро, после чего бедняга запил и покончил жизнь самоубийством. Хотя, разумеется, «после этого – не значит вследствие этого».

Несмотря на такие шалости, Лариса была серьезной и способной студенткой. Мотивация у нее имелась одна из самых действенных: доказать собственную деловую и профессиональную значимость без помощи высокопоставленного отца. Судя по всему, она заслужила свой красный диплом, право поступления в аспирантуру, блестящую защиту кандидатской и предложение остаться преподавать на факультете лингвистики.

Где-то в промежутке между этими событиями, в момент слабости, крепость под осадой Гаджиева пала. За обладанием последовало супружество. Ему способствовали совпадения жизненных обстоятельств. Гаджиеву была нужна жена перед командировкой в Северную Сан-Верде, а Ларисе смертельно надоел калейдоскоп мужчин с их жалкими потугами сделать ее счастливой. Решение всегда должно было оставаться за ней. И тут под руку попался по-прежнему влюбленный Гаджиев.

Позже началась отдельная и очень специальная глава в жизни Ларисы. Ее пригласили работать консультантом в международный алмазный гигант Дом Брауде.

Артем Иванович дал мне понять, что работа Ларисы на алмазный дом стала результатом непростой игры с участием Конторы. В частности, Лариса начала поставлять весьма полезные обзоры деятельности и планов Дома Брауде в России. А потом вдруг исчезли старые секретные протоколы к договору между советским правительством и Домом Брауде. Как выяснилось, при непосредственном участии Ларисы Кременецкой.

Началась история еще в шестидесятых, в момент встречи советского премьера Алексея Косыгина и владельца мирового алмазного монополиста Дома Брауде. Тогда и появились секретные протоколы, в результате подписания которых все российские алмазы – и уральские, и сибирские – попадали под контроль монополиста и оказывались на его гранильных фабриках по всему миру. Эти-то протоколы и были украдены в Москве и попали к Кременецкой. Их доставка адресату автоматически означала бы срыв происходящих переговоров с целью отмены монополии Дома Брауде.

Организатором доставки оказался Арсений Семаго, имевший доступ через друзей к московскому сейфу с документами в МИДе и к дипломатической почте. Факт страшной смерти Арсения и Полины Семаго пока до Северной Сан-Верде не дошел – слишком недавно все произошло, да и блок на распространение информации поставили профессионально.

Мне предстояло узнать не только детали и имена участников трюка, проделанного Ларисой. С этим конторские справились бы и без меня. Ключевой вопрос – почему она вообще решилась на смертельно опасный трюк. И тут никакие психологические нюансы не могли быть лишними. Пример с Ларисой продемонстрировал глубину интереса Конторы ко всем своим сотрудникам из гражданских, включающего и нервно-психологические характеристики.

Похоже, работу на алмазный дом с одновременной службой на Контору Лариса расценила прежде всего как укрепление своей власти над всем, что шевелится. Возросла и власть ее над мужчинами, которых она умела сделать самозабвенно счастливыми посредством секса. И у случайных ее партнеров, и у постоянных любовников – у всех сносило крышу, и Кременецкая умела использовать это обстоятельство. Вероятно, ощущение всемогущества в какой-то момент снесло крышу ей самой. И она решилась на авантюру с кражей протоколов.

Примерно таким набором информации я был вооружен перед началом выполнения поручения Артема Ивановича, важной частью которого была проверка настойчивых слухов о суицидальных настроениях Гаджиева. Меня некоторым образом смущало очевидное намерение Конторы использовать «самоубийство» как способ ликвидации, а психоанализ Ларисы – как стандартный способ ее эксплуатации.

Короче говоря, я не имел ни малейшего представления о том, как подступиться к проверке намерений посла.

Частично это было связано с тем, что в общении со мной расслабленный Гаджиев становился другим человеком. Дополнительным фактором, сбивающим меня с толку, был груз информации о преступной вовлеченности парочки Гаджиев – Кременецкая в алмазные дела, масштаб которых они пока плохо себе представляли. Дело в том, что над всеми участниками алмазной аферы нависли события, о которых никто не мог иметь полного представления.

С Артемом Ивановичем мы общались почти каждый день по посольской спецсвязи. Каждый день приносил информацию, нагнетающую напряженность и ставящую меня во все более трудное положение.

Среди прочего Артем Иванович поведал, что в Северной Сан-Верде сошлись две истории – кража протоколов и еще одна скандальная афера, связанная с массовым вывозом из России золота и драгоценных камней, официально – для получения будущего миллиардного кредита в Штатах.

Понятно, что на всех разрешениях стояла премьерская подпись, не ниже. Исполнителем аферы была компания «Олимпия» и ее владелец – некто Рябошапка. Именно к нему в Штаты стекалось все вывезенное – и исчезло вместе с ним. Впрочем, след все-таки проявлялся, и по нему шли лучшие профессионалы Конторы, оставляя за собой изуродованные трупы тех, кто имел любое, даже самое отдаленное отношение к исчезнувшему богатству. Во-первых, свидетели были никому не нужны. Во-вторых, за кражу общака, а именно так приходилось квалифицировать исчезнувшие каменья и драгметаллы, должна была последовать адекватная кара.

За Рябошапкой охотились многие резидентуры по всему свету – а он, по информации Грохота, возьми да и появись в Северной Сан-Верде. Под другим именем, с гражданством Эквадора и, что еще важнее, с абсолютно другим лицом.

И вот переполненный всей этой информацией я начал осторожное и внешне легкое общение с Гаджиевым и Кременецкой. И всеми, кто эту замечательную пару окружал.

Общение – легкое-то оно легкое… Но мое внутреннее напряжение иногда доходило до предела, а однажды чуть не закончилось взрывом.

По приглашению Гаджиева я пришел в его кабинет для приятного распития джина с тоником. И нос к носу столкнулся с Кириллом Вольским. Перед глазами промелькнуло все, что имело к нему отношение. Сцены с декорациями из фильма ужасов, лица мертвых с широко открытыми глазами.

Но все как-то обошлось. Улыбчивый Гаджиев поднялся мне навстречу и полуобнял в знак приветствия. Потом представил Вольского – советника посольства в Южной Сан-Верде, приехавшего на несколько дней «для обмена опытом».

Мы с Вольским познакомились еще раз, со всеми положенными расшаркиваниями. И были немедленно приглашены на семейный обед в доме Гаджиевых.

Вечер начался с сюрприза. На обеде присутствовал незнакомец, которого пригласила Лариса. Он только вчера прилетел из Кито, столицы Эквадора. Я дернулся, вспомнив аргентинского визитера в аэропорту Витсбурга…

Лариса усадила меня по левую руку от себя, рядом с Гаджиевым. Напротив оказался равнодушный Вольский, время от времени стреляющий фотографическим взглядом в окружающих. В какой-то момент почудилось, что отвратительный красавец мне подмигнул. Захотелось подмигнуть в ответ, но не хватило решимости.

Меня несколько удивило и непривычно оживленное общение Вольского с человеком из Кито. Выражалось оно, в частности, в демонстрации недюжинной осведомленности Вольского относительно настоящего и прошлого Эквадора, будто происходила проверка знания гостя о стране проживания, вроде «Люби и знай свой родной край».

Еще одним смущающим обстоятельством стала теплая рука Ларисы, как бы невзначай приземленная на мое колено. Нехитрая операция была сокрыта изумительной красоты китайской скатертью. Я столь же мягко накрыл и слегка прижал руку Ларисы.

Ну, целый спектакль, вашу мать!

Сомнений не оставалось – продолжение банкета скоро последует. Однако служба прежде всего! Я встряхнулся, перевел взгляд на потенциального самоубийцу Гаджиева и постарался включить все свое обаяние.

Еще раньше, до приезда в страну, я набросал план, как прояснить состояние и суицидальные планы несчастного посла.

Во время десерта, к которому оба были равнодушны, я взял инициативу в свои руки: признался Гаджиеву, что веселюсь сегодня через силу, и попросил прощения, если это было заметно. Разговор перешел на мои семейные проблемы, в которых я «решил признаться» под замечательный французский коньяк. Да, жена Катя меня в упор не видит: презирает мою совсем не интеллектуальную, по ее мнению, жизнь. Нам с ней не о чем разговаривать, и была бы возможность – она непременно бы с кем-нибудь изменила.

Меня брала оторопь от органичности собственного вранья. Но такой уж была игра, которую я придумал.

Имелся и еще один момент, потребовавший от меня сделки с совестью. На внезапный вопрос Гаджиева о Вольском – надо полагать, о его человеческих качествах – пришлось соврать, сославшись на отзыв Грохота: дескать, честный служака, без двойного дна. Я выговорил это и прикусил язык. Покосился на Гаджиева и прикрыл свое смятение подбадривающей полуулыбкой все понимающего друга.

Моя откровенность вызвала ответную волну, и цель была достигнута. Гаджиев рассказал, что идея самоубийства волнует его давно. Началось, скорее всего, с «Мифа о Сизифе» Камю и его главного вопроса: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?

Постепенно идея суицида все больше занимала Гаджиева. Он как коллекционер собирал ощущения, образующие цепочку, приводящую к логическому выводу о неизбежности добровольного ухода из жизни. Заметное место в раздумьях Гаджиева занимало ощущение самоубийства как «смерти на миру», или в другом варианте – «приглашения на казнь», или суицид как трагическое, но естественное следствие рокового стечения обстоятельств.

Гаджиев успокаивал себя тем, что ни в одном из текстов Нового Завета нет ни осуждения выбора и способа смерти Иуды, ни осуждения самоубийства вообще. Его завораживала традиция древности, по которой потенциальный самоубийца доказывал правомерность своего решения и в случае одобрения получал яд от государства.

Пути к покаянию в грехе будущего самоубийства Гаджиев не видел. Успокаивал себя толкованием возможного самоубийства не как греха, а как раскаяния и самонаказания. В последнее время Гаджиев чувствовал бессмысленность жизни и полную потерю контроля над нею. Гнев, вызванный собственным существованием, одиночество, стыд и униженность. Неодолимое желание все это прекратить.

При этом Гаджиев считал себя православным христианином, и добровольный уход из жизни все же страшил его. Покончить с собой – значит, расписаться в неверии, стало быть, о спасении души и речи нет. Не успокаивала его и православная идея принесения своей воли в жертву как средства стремления в лучший мир через смерть.

Временами Гаджиев допускал, что он вовсе не христианин. Тогда открывались необозримые дали, в которых можно было отыскать все, что душе угодно. Например, если Бога нет, то он сам себе Бог. А чтобы утвердить себя как Бога, можно себя и убить, доказав отсутствие страха смерти. Тут пришелся кстати и Камю со своим подходом к смерти как способу познания мира. Но тогда появлялось чувство беззащитности, ведь о бессмертии души, как в христианстве, и говорить нечего.

Имелся еще один вариант самообмана: Кант со своим вопросом о реальности окружающего мира в «Критике чистого разума». Как удобно в упор не видеть того, что с тобой происходит: нет этого всего, и точка!

Если бы я не понимал главной причины этих метаний, с немалым интересом углубился бы во все это. Но тут философствовать не хотелось.