Читать онлайн Последнее интервью

«Я на Чукотку хочу, понимаете?»

Из Хабаровска в Магадан вылететь было невозможно. Толпы людей. Такого количества народа, сидящего на бревнах, на досках, я не видела. Кто-то с кем-то ругался, кто-то плакал. У меня был билет куплен заранее. И я с этим билетом прорвалась внутрь здания. Смотрю, какой-то летчик вроде идет, в летном таком одет. Я уцепилась за его локоть.

– Вот, у меня билет! – показываю одной рукой. – Пожалуйста, скажите мне: что тут творится? Почему я по своему билету не могу улететь?

– Потому что нет самолетов. Нет самолетов на Магадан!

Я иду за ним. Он пытался оторвать мои руки. Но не тут-то было, я вцепилась накрепко в его локоть. Он идет в служебное помещение. Я так и вплыла с ним в это служебное помещение. Говорю:

– Ну, как-нибудь можно улететь? Ведь мне же выходить на работу. Меня не примут тогда, что я буду делать?

Он оглядел меня, и, видно, ему меня жалко стало. У меня косички еще такие были, хвостиками завязанные. Девчоночьи. Не походила я, конечно, на журналиста, да и вообще на какого-то специалиста серьезного. И ему, видно, стало меня жаль. Мы вошли в какую-то служебную комнату. И он вдруг говорит какому-то человеку, тоже в летной форме:

– Разрешите мне взять ее с собой. У нее билет есть. Ну, как ей тут, в этой толпе? Что ей тут делать? Я в кабину ее посажу.

Ему дали добро. И я уже не отходила от этого летчика ни на шаг. Прилетела я в Магадан поздно, нашла таксиста, говорю:

– Мне, пожалуйста, гостиницу, которая ближе к обкому партии. У меня направление, бумага, что я направляюсь в обком партии для работы на Магаданском радио корреспондентом.

Приезжаю в гостиницу, там полно народу, сидит тетка и говорит:

– Мест нет.

– Как это нет? Вот у меня такая важная бумага!

Тетка повторяет:

– Ничего нет.

Я тогда поставила свой чемодан возле нее и сказала:

– Если пропадет, отвечать будете вы! Вот тут свидетелей много!

Я у кого-то спросила:

– Где обком?

И помчалась туда. Открываю дверь, вихрем влетаю. Поздно уже, после часу ночи дело было. Вижу впереди белую лестницу. Несусь, как угорелая, к этой лестнице. Уже несколько ступенек одолела. Вдруг меня догоняет милиционер, который на входе внутри стоял. Хватает за локоть:

– Вы куда? Там никого нет, – и стаскивает с лестницы.

Я ему достаю бумагу:

– Как это никого нет? У меня мама работает библиотекарем в парткабинете при райкоме партии, там всегда есть дежурные! А в вашем заштатном обкоме что? Нет даже дежурного? Есть наверняка. Что я, на лестнице тут буду ночевать? Или возле вашего поста? Куда мне деваться? Я же в обком направлена.

И вдруг с лестницы какой-то голос мужской слышится:

– Пропустите.

Я вырвалась и скорее на лесенку. Стоит мужчина. Мы с ним поздоровались. Он задает вопрос:

– Что у вас?

Я ему протягиваю бумагу. Он читает:

– «Куркова Изабэлла Алексеевна направляется для работы на радио в обком партии». Ну, идемте. Поздно уже, но идемте. Небось голодная?

Я смотрю: два часа ночи по магаданскому времени. Есть хотелось, но спать хотелось больше всего. Мы поднимаемся в какой-то кабинет. Приносят чай и какие-то бутерброды. А он возле телефона ходит. Тогда были такие большие белые телефоны, с длинными проводами. Он ходит, с кем-то разговаривает. А я даже не обращаю на этот его разговор внимания. Я еще на лестнице ему сказала:

– В вашем Магадане я все равно работать не буду! Я уеду на Чукотку.

– На какую Чукотку, когда написано: Магаданское радио?

– Я на Чукотку хочу, понимаете? Не хочу я в вашем городке работать. Жуткий город. Некрасивый. В нем жить просто неинтересно.

– Ну вы даете!

Я ему успела рассказать, как добиралась до Магадана. Я допиваю свой чай. И он говорит:

– Все, едем. Я сейчас вас довезу до гостиницы.

– Меня поселят?

– Поселят.

– Хорошо, если меня поселят. А дальше что?

– Дальше в десять утра вы придете на радио, оно находится рядом с обкомом партии. Придете к руководству. Дальше все узнаете.

– Но я не буду на радио работать.

– Вот дальше все и узнаете.

Меня поселили в гостиницу. Утром я встала чуть свет, привела себя в порядок. Я стиляга была тогда, волосы у меня были зеленым цветом покрашены. Мне показали, где радио, и я прибежала туда. А там уже переполох. Меня схватили – и к начальству в кабинет. Я с порога говорю начальнику:

– Я у вас работать все равно не буду.

– Что вы себе позволяете? Врываетесь ночью к первому секретарю обкома Афанасьеву. Ночью! И устраиваете там шум! Он сегодня с утра из-за вас чуть не уволил директора Магаданского авиапредприятия.

– Правильно сделал. Таких гнать надо. Как люди могут столько терпеть?

– Золото открыли. Вы понимаете, золото открыли! А где самолеты взять, чтобы всех перевезти, кто едет сейчас на прииски работать?

– Все равно надо о людях думать.

Я тогда не понимала, что такое первый секретарь обкома, да еще Магаданского. Это был очень могущественный человек. Павел Яковлевич Афанасьев[1] его звали.

Радийщики мне говорят:

– Приступайте к работе.

– Да не буду я приступать к работе! Я пошла в обком.

Иван Дмитриевич Горющенко отвечал за печать. Поднимаюсь к нему, излагаю:

– Не буду работать на радио. Отправляйте на Чукотку.

Он говорит:

– Я ничего не решаю.

Уже становится холодно. А я еще из дома, из Перми, от мамы, все вещи теплые и пальто теплое отправила посылками в Певек, до востребования.

Конец 1950-х – всеобщее геологическое время. Было модно быть геологом. Песни были про геологов написаны. И ребят замечательных, умных, интересных привалила на Чукотку просто тьма. И все они были увлечены идеями находок. И я вот загорелась, что тоже чего-нибудь найду. И все у меня будет совершенно замечательно. Мне рассказали, что в Певеке живет пять тысяч человек, из них три с половиной – с высшим образованием. Это в основном молодежь. И что только туда надо ехать. Вот я и решила, что сумею как-нибудь договориться и оказаться в Певеке, на Чукотке.

Весь сентябрь я хожу каждый день в обком. У меня кончаются деньги, мне есть не на что. И тут я на лестнице сталкиваюсь с Афанасьевым. Он меня узнал. Говорит:

– Ну, как? Не улетела еще?

– Куда улетела? У вас тут улетишь!

Он снова привел меня к себе в кабинет. Вызвал кого-то. Быстро написали бумажку, что я направляюсь в окружную газету «Советская Чукотка» в распоряжение редактора, который решит, что со мной делать.

Афанасьев показался мне простым человеком. Он меня потом часто вызывал, чтобы получить информацию, что происходит на приисках Чаун-Чукотского района. Какое-то доверие между нами возникло.

И вот у меня в руках направление в газету «Советская Чукотка». Обком купил мне билет на последний вечерний самолет. А Афанасьев вручил какие-то книжечки про добычу золота.

Под грифом «секретно»

Золото всегда притягивает людей. Особенно большое золото. Сначала открыли промышленное золото в 1929–1930 годах в районе будущего Магадана. И город Магадан возник благодаря золоту. Юрий Билибин возглавил большую экспедицию и подтвердил наличие промышленного золота на Колыме. Причем большие золотые запасы. В 1939 году Магадан получил статус города. Железные дороги, дома, электростанции, чего только не строили!

Тогда же появилась специальная организация «Дальстрой», которую возглавили самые главные чекисты нашей страны. Их переписка сразу шла под грифом «секретно». И говорили, что был даже протокол заседания Политбюро, где речь шла о том, что работать на этих приисках будут только заключенные. Этот протокол Сталин изъял и хранил в личном сейфе. Почему? Потому что там было расписано все про то, как работают заключенные. И какие заключенные.

Когда Дальстрой начал работать, это была военизированная организация. И там начальник лагеря имел право принимать меры для устранения тех, кто не так работает. То есть по его приказу могли расстрелять, но могли и помиловать, и даже выпустить из заключения. Там жили по военным приказам. И все вольнонаемные люди становились тоже военными. Обычно они ходили в гражданской одежде, но по большим праздникам были в своих мундирах.

В 1941 году нужно было заключить договор по ленд-лизу на поставки самолетов и другого вооружения из Соединенных Штатов, чтобы помочь нам, пока второй фронт все обещали открыть. Американцы соглашались поставить оружие, но боялись, что СССР не расплатится. И тогда Сталин (не лично, а через кого-то) предложил президенту Соединенных Штатов Америки послать своего человека на Колыму – посмотреть несколько приисков, чтобы понять, каким огромным богатством золота мы располагаем.

Уильям Гарриман, представитель президента США, был послан специально через Аляску. (Потом Гарриман станет послом Америки в нашей стране. И, видимо, неплохим послом. Во всяком случае, по фотографиям судя, он встречался со Сталиным чуть не каждый день.) Летчик, трижды Герой Советского Союза, вел самолет с Гарриманом. Самолетик был маленький и не мог долететь до Магадана без дозаправки. В совершенно безлюдном месте построили маленькую полосу, где борт мог приземлиться. И деревянный туалет соорудили специально для Гарримана. Дозаправка состоялась. Дальше Магадан. И оттуда сразу же полетели на прииски.

Было три прииска, на которых решили показать месторождения. Отобрали наиболее здоровых зэков, которые более-менее прилично выглядели. Нашли охранников, что-то понимавших в добыче золота. Всех вымыли, причесали, постригли. Одели в новые рабочие костюмы. Поставили в бараках новые кровати с чистыми простынями и одеялами. Все как полагается.

Гарриман приехал. Увидел, сколько золота. А там его несметное количество было, потому что добывали на многих приисках, а свезли на эти три. Американский гость связался со своим президентом. И в этот же вечер в Москве и Вашингтоне был подписан договор о ленд-лизе.

Все это я узнала потом. Ничего подобного в книжечках, которые мне дали в Магаданском обкоме, не говорилось. Но в них я могла прочитать, что в 1950-м году открыли промышленное золото в Певеке. Рассыпное и рудное. На Чукотке были найдены целые огромные узлы, на которых строились прииски, рудники. Следом за первооткрывателями летели самолеты с оборудованием, с теми, кто будет добывать это золото, и теми, кто будет его охранять. Летело новое население Певека, Чаун-Чукотского района.

«Чукотка – кладовая безграничная. Там чего только нет: вольфрам, золото, ртуть, уран», – прочитала я в книжечках и благополучно оставила их в самолете, когда прилетела в Анадырь.

Фальшивые ноты

Мне надо из аэропорта попасть в Анадырь. Спрашиваю:

– Где взять такси?

– Какое такси?

– Ну, до центра города доехать.

– Ты по лиману поедешь на такси? Хотели бы мы на тебя посмотреть.

Все вокруг начали дружно смеяться.

– А что такое лиман? – Я слова-то этого не знала даже.

– Сейчас шуга. Сейчас местные нас разберут. Мы у них переночуем. А утром поплывем. Вот завтра через лиман переплывешь и окажешься в Анадыре.

И действительно, подходит ко мне какая-то женщина, говорит:

– Ну, пожалуйте ко мне. Сейчас попьете чаю, я вам постелю.

Постелила все чистенькое. Я спрашиваю:

– А деньги? – и полезла в сумочку.

Она меня остановила:

– Деточка, да ты что, какие деньги? Утром позавтракаем, я вас провожу на катер.

Утром меня разбудили. Волосы у меня были длинные, и я еще с вечера накрутила их на самодельные бигуди – бумажки с тряпочками, ничего другого у меня не было. Прихорошилась. Я же ехала на первую свою работу. Достала наряд, который мне из Польши привезла Света Каргинова, моя подруга по университету. Она вышла замуж за поляка и мне подарила такой салатовый свитерок и широкую вельветовую юбку – зеленую, а на ней два желтых кармана.

Вот я в зеленой юбке с желтыми карманами. Волосы покрашены зеленкой и завиты. Туфли на шпильках. Ресницы намазаны фиолетовой тушью, которую делали из мыла и пузырька чернил. Я оглядела себя в зеркало и себе понравилась. Я ехала во взрослую жизнь. На свою первую работу. Случилось это 1 октября 1959 года. И важно мне было не опоздать на работу. Иду садиться на катер. Много народу. Надо мной все смеются.

– Ты чего так вырядилась?

– Я же на первую работу еду.

Какая-то женщина говорит:

– Да отстаньте вы от нее! Ничего, как-нибудь доберется. Только тебе там по грязи идти трудно придется.

Поплыли. Я вышла на палубу катера, смотрю, горы, сопки кругом. Красиво. И тут я рассмотрела эту шугу – месиво изо льда, снега и воды. И все это колышется. Вдруг поднялся ветер, весь лиман взбудоражился. Нас стало относить в другую сторону. Я испугалась, прижалась к стойкам.

Мы причалили на противоположном конце Анадыря. Пристань махонькая. Грязь по колено. А нужно пройти огромное расстояние до «Советской Чукотки». А я в туфлях на шпильках. Причем нет никакой палки, и ее нигде не найти. Но я не растерялась. Ногу поднимаю, туфельку снимаю, переставляю вперед. И вот так, переставляя, ползла довольно долго. Пальто было все в грязи, ноги все в грязи. Чертов чемодан светлый – тоже в грязи, его никуда не деть, он тяжелый. И вдруг какая-то женщина выглядывает. Я говорю:

– А можно я у вас оставлю чемодан?

Она схватила мой чемодан, говорит:

– Давай, деточка, – и унесла.

Дальше я уже с туфельками только справлялась.

Добралась до деревянного здания. Там большая вывеска «Советская Чукотка». Открываю дверь. Женщина какая-то с порога кричит:

– Вы куда?

– Я здесь работаю.

– Вы кто такая?

– Я буду здесь работать.

Она закричала:

– Посмотрите, фифа явилась какая-то!

Сбежался народ. Я говорю:

– Достаньте у меня, пожалуйста, из кармана мой диплом и бумагу – направление в газету «Советская Чукотка».

Они достали. В это время открылась какая-то дверь. И они все притихли. Я поняла, что главный кто-то идет. И говорит им:

– А ну-ка, дайте мне бумагу.

Прочитал и приказывает:

– Всем разойтись по местам, а вы, – он обратился к двоим, – возьмите Изабэллу Куркову и приведите ее в порядок.

Я по дороге какое-то зеркало увидела. Близко подошла, посмотрела – ни одной кудряшки на голове. Вся тушь с глаз по лицу размазана. Нечто жуткое совершенно. Пальто в пятнах.

Меня завели в какую-то комнату. Сняли с меня юбку, дали другую. Принесли резиновые сапоги. Пальто отмыли. Унесли сушить. Я вся мокрая стою. Померк мой наряд желто-зеленый.

Мне говорят:

– Иди теперь к главному редактору, Борису Моисеевичу Рубину.

Я стучусь в дверь:

– Можно я войду?

– Заходи, становись сразу к печке, хоть высохнешь.

У него в кабинете топилась печка, я прислонилась к ней, стало тепло, хорошо. Рубин говорит:

– Ну, рассказывай.

– А что рассказывать?

– Где твои вещи?

– По дороге где-то оставила. Потому что мне их было не донести.

– Так, ну ладно, давай, выпей кофе, сейчас принесут тебе. Я из дома взял бутерброды. Потом я тебя провожу. У нас гостевой домик есть.

Мы пошли с ним. И он меня спрашивает:

– А где чемодан-то ты оставила?

– Не помню.

– Как «не помню»? В той стороне или в этой?

– Не знаю.

– Куда ты причалила?

– Вот мы плыли, а потом нас отнесло туда, где маленький пирс. Да бог с ним, с этим чемоданом, подумаешь, там тряпки какие-то пропадут. Не нужен он, я обойдусь без него. Что-нибудь придумаю.

Я шла уже в резиновых сапогах, все хорошо было. Я не знала тогда, что на Чукотке одежду не купить. И вдруг та самая женщина сама увидела нас и кричит:

– Девочка! Вот твой чемодан.

Рубин взял мой чемодан, уже вымытый заботливой рукой, и мы с ним пошли в гору. Сопки кругом. Дома на горушках.

– А почему меня фифой ваши назвали?

– Ну, пошутили.

– Наверное, из-за имени. Что за имя – Изабэлла. Я его терпеть не могу. Когда мы проходили в школе про Изабэллу и Фердинанда, мне придумали даже такое имя – Бэлла-Изабэлла Фердинандовна Куркова. И до самого конца школы так дразнили. Что за имя! Надо от него отказываться. Куркова не может быть Изабэллой. Помогите мне, пожалуйста. Лучше буду я просто Бэллой.

– Ладно, завтра утром поговорим, попробую помочь.

И помог. Он куда-то сходил с моим паспортом, и мне выдали новый с именем Бэлла. Но это я вперед забежала…

А тогда, в первый день мой в Анадыре, мы с Рубиным подходим к симпатичному домику.

– Вот гостевой дом, располагайся, приводи себя в порядок. А завтра утром, часов в десять, появляйся в газете. Все будем решать.

Я вошла, села. На столе для меня лежали свертки с едой. Чайник стоял, плитка. Все было. И тут я наконец поняла, как я оскандалилась. Я не знала, как завтра скажу такому хорошему человеку, как Рубин, что я его обманула, что не хочу работать в Анадыре. Что я хочу в Певек. Что все свои теплые вещи уже туда отправила. Что он подумает? Что я аферистка какая-то. И что теперь с этим делать? А если не захотят меня послать в Певек?

Было грустно. Потом что-то дико завыло. И какой-то ветер стал крутить. Боже мой, что происходит? Темень, крики. Только на следующий день Рубин мне объяснил, что рядом находится колхоз Ленина, и это там ездовые собаки выли. Они в это время воют обычно.

Кое-как я до утра дотянула. Умылась, привела себя в порядок. Хорошо, в чемодане нашлось, что надеть на себя попроще. Волосы косыночкой закрыла. И пошла в «Советскую Чукотку». Прихожу – пусто. Но одна дверь приоткрыта. Я поняла, что это кабинет Рубина. Я постучалась, он говорит:

– Входите.

Я вошла, поздоровалась, он в ответ:

– Ну, давай будем завтракать. Кофе или чай?

– Кофе.

– Рассказывай, кто родители, кто да что.

Я ему говорю все подряд. Слово за слово, и не заметила, как стала рассказывать про аферу, связанную с Певеком. Призналась, что обманула всех. И теперь не знаю, что делать, потому что я остаюсь без теплой одежды. Он говорит:

– Попила кофе, да? Давай договоримся с тобой так. Сейчас я покажу тебе твое рабочее место. Потом мы отправим тебя за каким-нибудь материалом и посмотрим, умеешь ли ты писать.

– Я умею. Я же на практиках была…

Меня отправили в музыкальную школу. Там были расстроенные пианино и рояли, на них детям трудно было учиться играть. Ребятишки анадырские оказались такими симпатичными. Они мне показали весь Анадырь. У всех у них дома побывали, с родителями поговорили. И 10 октября 1959 года в «Советской Чукотке» выходит большой проблемный материал под названием «Фальшивые ноты». Я пишу о том, как важна именно на Чукотке культура, музыка, которая начинается с первых аккордов.

После этого Рубин заходит ко мне и говорит:

– Молодец, написала не зарисовку, а проблемный материал. Умеешь писать. Поедешь в Певек. Я тебя отправляю. Но учти, ты будешь ездить в командировки по приискам. Ты будешь писать про ремонт техники горного оборудования, про промывку золота и олова. И про партийную жизнь – без этого газета не может выходить. А очерки и зарисовки – это в последнюю очередь. Ты будешь получать задания. Если с этим не справишься, соберешь свои вещички, приедешь сюда и будешь работать здесь.

– Я все сделаю, как вы говорите, я буду писать про все, и про партийную жизнь!

Вышла я от него и думаю: «Господи, а что про эту партийную жизнь писать-то?» Это не придумать даже. Комсомолкой я была. Но там с меня ничего не требовали. Пришла к себе, полистала несколько газет, впала в уныние.

Надо сказать, что Рубин был совершенно невероятный человек. Он был главным редактором окружной газеты, писал стихи. Был очень хорошим поэтом. Он в сорок первом году ушел добровольцем на фронт со второго курса Литературного института, хотя у него бронь была. У него отличные ребята работали в газете. И он им очень помогал, печатал их повести в газете. При нем девять человек сотрудников стали членами Союза писателей.

Рубин почему-то поверил мне. Я ему рассказала про Гиперборею. Он спросил:

– Почему ты считаешь, что Гиперборея на Чукотке?

– Она раскололась, континент раскололся на много частей. Большая часть на западе находится. В Белом море, еще где-то. Но хвост и голова – в районе Врангеля, в районе Певека. Это было потрясающее государство, судя по всему. Какое-то невероятное. Судя по легендам, люди, которые жили в Гиперборее, были как бы арийской расы. То есть белые. И вообще, человечество возникло гораздо раньше, чем предполагают ученые. И там сначала было бессмертие. Но они такие заманчивые, эти легенды!..

Рубин слушал-слушал и говорит:

– Чтобы не было ни одной зарисовки, ни одного очерка, пока не встанешь на ноги!

Гипербореец

Прилетаю в аэропорт Апапельгино. С полосы взлетной видна кромка океана. Иду со своим чемоданчиком, думаю: «Надо подыскать какую-нибудь грузовую машину, чтобы двадцать три километра до Певека доехать». Оглядываюсь по сторонам. Вокруг поля, ничего не растет, кроме маленьких цветочков и травы. Ни кустов, ни деревьев. Ничего нет. А главное, ничего не пахнет. Вот не пахнет, и все. Думаю: «Куда же ушел запах?» А он и не приходил туда.

Я долго потом пыталась найти что-нибудь пахнущее на Чукотке. Ничего. И я поняла, что такое запах, только тогда, когда улетела с Чукотки. Вот сели мы в Пермяцком округе. Вышли из самолета. И на тебя вдруг полыхнули запахи. Это было что-то невероятное. Пахло цветами, пахло елками. Мы начали рвать траву. Начали отрывать какие-то куски веточек, коры. В общем, самолет был весь в траве, весь в цветах и весь в березовых листьях. Вот тогда мы поняли, сколько мы потеряли на Чукотке. Вот такая особенность этого края.

Я доехала до Певека, самого северного города России. Кругом много маленьких домиков. Я не сразу поняла, что это бывшие лагерные бараки. Мне показали, где находится райком. Я очень удивилась, когда идти пришлось по каким-то сооружениям невероятным, нигде таких я не видела. Короба метра полтора над землей. В них уложены все электро- и тепловые магистрали, засыпаны опилками и обиты тесом. По ним и горячая вода была проведена в каждый барак. Везде лесенки, переходики всякие. Так приятно было бегать по ним. Это мое любимое потом стало занятие.

Райком оказался двухэтажным длинным зданием. Подхожу к порогу, а там двое медвежат. Я спрашиваю:

– А почему медвежата здесь?

– Мать убили, вот они пережидают у нас здесь, потом их отвезут в Магадан.

– А можно я их покормлю?

Мне дают бутылочку. И тут меня один медвежонок как тяпнет за палец – кровь полилась. Он тут же начал облизывать мой палец, сосать его.

Ребятам-геологам фотоаппараты выдавали только тогда, когда они отправлялись в партии. И вообще, это было время, когда не принято друг друга снимать. Надо смотреть и запоминать душой. Но кто-то в тот первый день и первый час моего пребывания в Певеке имел при себе фотоаппарат и сделал фотографию, которую потом мне подарил. На ней я, на мне шаль, пальтишко и двое медвежат, которых мы кормим.

Поднимаюсь на второй этаж. У меня написано: «К Архипову, первому секретарю райкома». Берусь за ручку двери, открываю. Передо мной высоченный человек. Невероятной красоты. В куртке китайской теплой, там все так ходили. И в пыжиковой шапке. Шапка надвинута на глаза, огромные, серые. Я таких красивых людей просто не видела. Я потеряла дар речи. И просто мгновенно в него влюбилась. Онемела, стою и смотрю. Если говорить по-честному, то для меня это «Алые паруса» были.

Я не буду называть настоящее имя этого человека, которого все называли в шутку Маршалом. А самая знаменитая чукчанка Анна Нутэтэгрынэ («Бегущая по тундре» переводится это имя на русский язык) звала его за высокий рост Большой Чукча. И не просто с симпатией к нему относилась, а была, как и я, в него влюблена. Я же для себя сразу назвала его гиперборейцем, потому что по описаниям гиперборейцы были такими: белокожие, высокие и с очень большими глазами. Я никогда еще не влюблялась, как-то ухитрилась так окончить университет. Никто мне не нравился, ждала какого-то, видимо, принца. И принца я увидела в Певеке. Это как вспышка на солнце. Такой красоты человек был, такого обаяния.

Он что-то спрашивал, а я все это пропустила мимо ушей. Наконец он взял меня за локоть и говорит:

– Вам к кому?

– К какому-то Архипову.

– Архипова нет, пойдемте ко мне в кабинет, я вас проведу к секретарю по идеологии Райкову.

Я дала ему прочитать бумагу, что я направляюсь от «Советской Чукотки» в Чаун-Чукотский район собкором. Мы с ним вошли к Райкову. Я невпопад отвечаю. Райков радушно мне говорит:

– Вы, видно, очень устали.

– Нет-нет, все нормально. Меня должна ждать машина, я хотела сразу поехать на прииск Комсомольский. А вы пока определите, где я буду жить.

Райков ответил:

– Комнату вы получите через два дня. Машина стоит внизу. Сейчас вас к ней отведет вот этот человек, – Райков показывает на моего нового знакомого. – Он – заведующий идеологическим отделом райкома, и он проинструктирует вас. А чемодан можете у нас оставить.

Чемодан я взяла с собой, даже не знаю почему. Может быть, я думала, что переодеться надо. Спускаюсь, и на коробе рядом с райкомом партии встречаю Стэлку Скляренку, с которой вместе училась в школе.

Я кричу от радости:

– Ты что здесь делаешь?

– Работаю. А ты что здесь делаешь?

– Я приехала работать. На Комсомольский еду.

Она забрала мой чемодан.

Дальше мне райкомовец по прозвищу Маршал говорит:

– Ваше дело – топить печку всю дорогу. Вмонтирована она в кабину. Вот дрова, ими надо топить печку. И петь песни.

– Да я не умею петь.

– А это никого не интересует. Водитель не должен заснуть. Потому что неизвестно, сколько вы будете ехать. По-разному складывается.

– Ну хорошо, я попробую.

Я вспомнила весь репертуар и хулиганских, и блатных песен. Во время войны мы с мамой на рынок часто ходили, там их пели какие-то дядьки безногие. И я почему-то запомнила эти их городские романсы. Вспомнила все студенческие песни, которые мы пели в университете. Едем, я подбрасываю дрова, чтобы не замерз двигатель и чтобы не замерзли мы оба. И если я вдруг на минуту замолкаю, водитель говорит:

– Ты замолчала.

Я опять петь начинаю. Там я узнала, что такое миражи. Когда едешь больше суток, миражи начинаются. Тебе видится Певек, что ты доехал, вот – фонари, вот – бараки. Я говорю:

– Ой, приехали, – и начинаю аплодировать.

Водитель мне:

– Закрой глаза на одну минуту. Потом увидишь дорогу.

А дороги-то не было. Одно бездорожье. Так я поехала в свою первую командировку.

Осенний слет

Когда я приехала на прииск Комсомольский, он только строился. Причем строилось со смыслом, учитывались все удобства. Новый промприбор промыл там чего-то. Промприборы – это такая техника, с ее помощью отвалы породы промываются водой. Все ненужное сбрасывается. А вот золото оказывается внизу, в воде. И его оттуда достают. Мне дали два камушка на выбор. И говорят:

– Как ты думаешь, что здесь – золото, а что – не золото?

Я выбрала тот, что блестит. Но это было совсем не золото, а порода, которая иногда сопровождает золото. Природный вид золота – непрезентабельный, это не золотые слитки, которые лежат в банках. Я сама нашла небольшие самородочки и сдала в весовой, когда покидала прииск.

Мне понравились два человека: Лаврентий Павлович Муляр, директор Комсомольского, и Геннадий Каиров – парторг этого прииска. Я ничего еще не знала, и, надо отдать должное Муляру, он сам провел меня по всем точкам прииска Комсомольский.

Я вызывала, наверное, чувство сострадания. Я была тощая до невозможности. Маленького роста. Не тянула даже на свой возраст. Два хвостика завязывала на голове или один большой хвост. И вряд ли сначала они думали, что из меня что-то получится. Но все помогали мне.

На Комсомольском мне очень понравилось, несмотря на то, что были очень далекие дороги от одного промприбора до другого, где мылось золото. Понравились лица ребят. Им устроили призыв по путевкам комсомола. Там было много молодых. Я даже на танцы там успела сходить. И с рабочими с промприборов танцевала.

Совершенно потрясенная приехала я с прииска Комсомольского: и золото в руках подержала, и все посмотрела. Кроме этого, в сердце у меня – алые паруса. Бывает, наверное, такое наваждение. Когда такое чувство на тебя сваливается. Да еще в райкоме партии!

Поскольку жилья своего у меня так и не было, пришлось мне ночевать у Стэллы Скляренко и ее родителей. Поселок замирал приблизительно к 12 ночи, когда все выключали свет. Когда бараки замирали, мне становилось одиноко. В один из первых дней я вышла поздно вечером и почувствовала, что еще не совсем, не до конца приклеилась к Певеку…

Через два дня отмечают окончание полевого сезона. Всегда оно в начале зимы праздновалось, в клубе собралось все местное начальство геологическое. И все остальные геологи. Это всегда был большой праздник. Я была приглашена, потому что я – корреспондент.

Я спрашиваю подругу:

– Стэлла, а как одеваться?

– Одевайся красиво, они все будут красиво одеты.

– А в другое время можно плохо?

– А ты не знаешь? В тундре они в грязи все время. Там они сами стирают в грязной воде со всякими глинами. Поэтому здесь уж они намываются. После бани приходят красавцами. Все самое лучшее надевают.

Тундра, вообще-то, вещь жуткая. Ходишь с головы до ног весь замотанный. Не знаешь, кто тебя там прокусит. На Чукотке комара можно убить только кулаком, иначе его не прихлопнуть, такой он здоровый. Ты идешь, весь мокрый. Тебе жарко. Солнце все время, оно вообще не заходит, дошло до горизонта – и никуда не исчезает. Не прячется. Краешек его все равно виден. Это уже закат перешел в рассвет. Вертолет сказал: через три часа буду. На шестнадцатый день вертолет так и не прибыл. Ребята наваливают все на себя. И тащатся с этим. Как они это все выносили, непонятно.

Я пришла в клуб. Клуб деревянный, простенький. Но там царит какой-то особенный дух. Собралась вся «знать» Певека, интеллигенция, учителя. Сидят красивые молодые девушки, молодые ребята. Отдельно большой стол – сидит начальство. А дальше Стэлка меня дергает так за рукав и говорит:

– Посмотри, твои райкомовцы пришли.

Действительно, все, начиная от первого секретаря, пришли сюда, в зал. И сели за тот же стол, где сидело руководство. В их числе и мой знакомый райкомовец. И вот он подходит ко мне и говорит:

– Вам чем-нибудь помочь здесь, вы впервые на таком вечере? Это главный сбор за весь год, даже Новый год не так празднуется. Танцы будут. Так что ждите, все впереди.

– Ну хорошо, тогда у меня к вам просьба. Пожалуйста, познакомьте меня с самым интересным, самым известным человеком среди геологов.

– Пожалуйста, идемте.

– Прямо сейчас? Но они там что-то едят и пьют.

– Прямо сейчас.

Он повел меня к Чемоданову. Это действительно был самый знаменитый человек Чукотки. Самый знаменитый золотарь. Подходим к симпатичному человеку, не совсем молодому, импозантному. «Мой райкомовец» говорит:

– Можно я познакомлю вас с Бэллой Алексеевной Курковой? Это новый корреспондент, собкор «Советской Чукотки», она вот только недавно приступила к своим обязанностям. И, естественно, ее интересует больше всего работа геологов. По-моему, она сама даже мечтала стать геологом.

Искать золото на Чукотке было трудно. И каждый пришедший в тот вечер в клуб подтвердил бы это. Ведь там вечная мерзлота, весной и летом она не растаивает до конца. Тот, кто ищет, – всегда в холоде. Я обвела глазами зал. Передо мной сидели геологи, которые буквально вчера вернулись из глухой тайги. Это были красивые сильные люди.

Я рассказала Чемоданову о замысле:

– Давайте регулярно делать материалы о новых открытиях. О геологах.

– Я согласен.

– А для начала… Вот тут какой-то юбилей у вас намечается. Давайте большую статью, на разворот. Я договорилась с редакцией. Можно я к вам приду?

– Давайте завтра. Сегодня вот отпразднуем, а завтра я вас жду.

Чемоданов мне показал нескольких лучших геологов. Среди них был Сергей Гулин, и бросалось в глаза, как он был красиво одет. «Пижон», – подумала я про себя.

Этот вечер был особенный. Меня познакомили в клубе практически со всей интеллигенцией Певека. И люди это были очень интересные.

Чемоданов

На следующий день мы сидели с Чемодановым над статьей. С Николаем Ильичом я как-то сразу нашла общий язык. Он так просто держался, хотя был самый главный человек в геологии. Его уважали и враги, и друзья. Существовало соперничество между первыми геологами, которые открывали Колыму, и теми, которые открыли золото на Чукотке.

Когда Чемоданов открывал золото на Чукотке, все возражали:

– Нет там никакого золота. Ничего там не будет.

А Николай Ильич настаивал:

– Там есть золото. Породы совершенно такие же, как на Колыме.

Николай Ильич Чемоданов работал в Тенькинском районе на протяжении десяти лет. Чукотка и Магадан тогда были едины, то есть считались одним районом. И однажды Чемоданов на одном из совещаний в Магадане заявляет, что хотел бы перевестись в Чаун-Чукотское РайГРУ (геологоразведывательное управление). Золото там искать. Его не сразу поняли. Место это считалось бедное, никудышное. Все колымские не воспринимали Чукотку, не верили, что там что-то будет. Все привыкли к тому, что Чукотка оловянная. Подумаешь, олово добывают. Хотя Чукотка во время войны очень выручила страну. Но ее как золотоносный район отвергали начисто. И вдруг Чемоданов, лауреат Сталинской премии за Колыму, сам просится туда.

Против него поднялась целая борьба. Совещание за совещанием. Надо или нет на эти поиски тратить народные деньги? Золото влияет на поведение человека. На совещании все золотари вальяжно себя вели, как великие. Причем у них у каждого была своя точка зрения на добычу рассыпного золота, на добычу рудного золота, где оно есть и где его нет. Но Николай Ильич имел друзей в министерстве, он всюду разослал записки, использовал все свои силы. Завертел все и стал первооткрывателем золота на Чукотке. Богатейшего узла золотоносного.

«Открыто промышленное золото на Чукотке», – пишет он в докладной записке начальнику Дальстроя.

Чемоданов, как и все, кто были на руководящих должностях в РайГРУ, получил генеральское звание. Но узнала я об этом буквально дней за десять до отъезда, когда покидала Чукотку. Я не думала, что больше не встречусь с Николаем Ильичом. Но он рано ушел из жизни. Почему-то все геологи рано уходили из жизни. Работа очень тяжелая была…

Николай Ильич был сложный человек, очень разборчиво подходил к геологам. И строгий был. Но с ним было интересно работать. Старинный большой стол у него в кабинете с зеленым сукном. Всегда абсолютно чистый, это, наверное, кагэбэшная привычка. Ни одной бумажки никогда, хотя он писал записки.

Тогда, зимой 1959 года, Чемоданов срежиссировал мою статью сам. Я гордилась тем, что получила благодарность от своей редакции за отличный материал. Но настояла, чтобы подпись в газете стояла Чемоданова. А потом мы с ним продолжили. Мы сделали статью «Вчера – лотки, сегодня – драги». Она занимала две полосы газеты. Целый проект публикаций о геологах был составлен на год вперед.

Все руководители РайГРУ спорили между собой, где познакомились Чемоданов и промывальщик Власенко. Они постоянно были вместе. Чемоданов обращался к Власенко исключительно по имени – Леша. Никогда ни один начальник хоть какого-нибудь ранга из дальстроевцев не называл заключенного по имени, да еще так тепло – Леша. И это удивляло всех. И никто не мог понять, где же они встретились, откуда они друг друга знают. Начальник, в общем-то, высшего ранга и простой зэк.

Самым удивительным было то, что они понимали друг друга без слов. Они очень мало разговаривали. Но все замечали, как они переглядываются. Причем ничего вроде бы особенного. Посмотрел Чемоданов, чуть дрогнул глаз у Власенко. И все, Власенко берет проходнушку, идет, моет в ручье и приносит золото. Вот вам и весь разговор.

Власенко был удивителен тем, что у него не было никакого геологического образования. Но он один из немногих «имел глаз» на золото. То есть он находил золото там, где мыли все уже до него, все знаменитые геологи, и не находили. Пустой ручей, кажется, нет тут золота никакого. Приходил Леша со своей проходнушкой, шуровал в ручье. Мыл. И намывал золото. «Имел фарт на золото», – говорили опытные добытчики. Было у Леши какое-то особое шестое геологическое чувство, которое дает возможность в пустыне в любой найти золото.

Сохранились воспоминания бывшего главного геолога Шмидтовской геологической экспедиции, который описывает все, что связано с Власенко. Интуицией обладал Власенко. «Пусто, все было пусто. Подходит Власенко, вскрывает дерн. И тут же у него в проходнушке лежат самородочки. Есть золото!»

Чемоданову нужно было добыть килограмм весового золота для того, чтобы доказать, что на Чукотке есть оно. Тогда месторождение признали бы промышленным, и можно было ставить прииск. И вот, в очередной раз переглянувшись, Власенко и Чемоданов начали свою работу. То есть Чемоданов пошел куда-то смотреть какие-то документы, а Леша начал мыть на глазах у всей изумленной геологической публики.

На Баранихе и до него мыли золото. И не находили, никто не находил. Проходили уже по пятьдесят раз эти места. А Власенко намыл за одни сутки целый килограмм золота. Это золото было сразу же отправлено в Москву, а дальше – в золотую кассу нашей страны. Доложили, соответственно, в Политбюро – выше органа не было. И с этого началось строительство прииска Комсомольский, потом и других приисков. Чукотка считалась оловянной, и вдруг она после этой промывки Власенко стала золотой.

Точка, на которой Власенко намыл первый килограмм золота, была очень важна для Чукотки. Ее впоследствии так и называли – «точка Власенко». Но, сколько я ни искала в свой последний приезд в архиве геологическом хоть что-нибудь о Власенко, хоть портретик, хотя бы какое-то напоминание о том, что вот он намыл золото, которое стало большим открытием для Чукотского национального округа и для страны, ничего подобного не нашла. Нигде ни одной бумаги. Мы просмотрели даже списки людей, которые были выдвинуты на Ленинскую премию. Там была хорошо знакомая фамилия – Чемоданов. Но он был последним в этом списке почему-то. А впереди идущие в списке фамилии вообще были никому не известны, не знали мы таких геологов, которые там числились главными.

Шестьдесят лет назад я работала с Чемодановым над большой статьей о геологах Чаун-Чукотского района. И там было целых два больших абзаца об Алексее Власенко. Приходит газета – этих абзацев нет, их вычеркнули. Я звоню Рубину, чтобы узнать, что произошло. Он говорит вполголоса:

– Потом, не спрашивай больше ни о чем, потом расскажу.

Я думаю: может, там что-то случилось? Проходит полгода – ни слуху ни духу. Тогда я уже собрала побольше материала об Алексее Константиновиче и написала очерк, посвященный Власенко. И вдруг мне отвечают из газеты по телефону:

– Очерк не принят, он не будет опубликован.

– Как не принят? Что, плохо написан?

– Нет, отлично написан, но не будет принят.

Я возмутилась жутко. Тут подозвали к телефону Рубина. И он говорит:

– Приезжай, как раз совещание с обкомом будет проходить. И я тебе все объясню.

Я приезжаю в Анадырь. После совещания Рубин зовет:

– Заходи ко мне.

Я зашла в его кабинет. Говорю:

– Я возмущена до предела.

Рубин мне шепотом начинает объяснять, что очерк не может появиться, потому что Власенко сидел в лагере. Доставлен был сюда на специальном пароходе. Отсидел полный срок. И они познакомились с Чемодановым в лагере. Но только один был сиделец, а другой – на много рангов выше.

Власенко прожил недолго. Он работал потом прорабом. Его обожали все. Олег Куваев[2] о нем написал очень хорошо в своем трехтомнике. Опубликовал. То есть все вспоминали о нем, как о невероятно красивом человеке. Очень молчаливом. За ним гонялись журналисты, а он убегал от них. И вдруг он заболел. А на мысе Шмидта была страшная пурга. И вертолет с врачом не мог сесть. Его отправили на вездеходе. А это очень тряское дело – доставить тяжелобольного человека на вездеходе. В больнице сделали операцию, у него что-то не в порядке было с желудком. Через два дня Власенко не стало. Он умер 13 августа 1962 года. Леше не было и сорока лет. Хоронили его с большим почетом. И это был почет не придуманный, а особый. Все знали, что Власенко был зэк. Все знали, что он был сверхталантливый человек. И очень скромный.

Лешу похоронили. Проходит несколько лет, кто-то приезжает. Хотели разыскать могилу, но она куда-то исчезла. Нет ее, и все тут. Не оставили места, куда люди, в благодарность за то, что он делал для своей родины, могли бы прийти и положить хотя бы иван-чай или великолепные незабудки чукотские. Как клеймо какое-то поставили на человека. Хотя все знали, что он невиновен, что зря отсидел. Что он сделал то, что не могли сделать самые знаменитые геологи: открыл большое золото Чукотки, которое много лет будет приносить большой доход нашей стране.

Я у вас всему учусь

В один из дней меня разыскал Маршал, мой новый друг, который опекал меня. Он повел меня к бараку, где располагалась редакция районной газеты «Чаунская правда». И говорит:

– Пока вы не устроены, вот этот столик, маленький столик можете занимать. И даже от нас можете звонить в Анадырь. Или Анадырь пусть вам звонит.

Я приехала работать в собкоровском пункте «Советской Чукотки». И делилась с «Чаунской правдой» информацией. У них не было денег на командировки, а я очень любила командировки. И поэтому, куда бы я ни ехала, я в запасе привозила и для них информацию. Сюжеты, которые не повторялись в «Советской Чукотке». И поэтому у нас сложились с «Чаунской правдой» теплые отношения.

Каждую неделю надо было три информации давать по телефону. Причем было ограничено время. Скажем, вот утром тебе давали один час. И в течение этого часа можно было передать информации и даже целые корреспонденции. Днем в три часа дня тебе давали время тоже в пределах часа. Ты мог продиктовать что-то свеженькое для газеты «Советская Чукотка». А уж дозвониться кому-то из родных в другие города – это последнее дело, это почти не получалось. Да вдобавок ничего не слышно было.

Когда ты разговариваешь, ты не можешь сказать: «Прииск Комсомольский», надо сказать: «Хозяйство Муляра». Как только ты говоришь: «Прииск Комсомольский», тебя обрывают:

– Вас предупреждали? Сейчас отключаем. Говорите как положено.

И несколько раз бывало, что меня отключали. Хотя вражьи голоса прекрасно ориентировались, где прииск Комсомольский, где хозяйство Муляра.

Ужас, какие задания мне присылали по всяким починам партийным. Писать приходилось про промприборы, про драги. Это действительно было очень сложно. Я ломала себя. Кроме этого, у нас были очень строгие правила в газете, нужно было 40 процентов штатных материалов, а 60 процентов материалов нештатных. И за этим следили всякие комиссии партийные. Что требовалось? Вот, скажем, я привезла с прииска Комсомольского несколько своих заметок и несколько материалов, которые написали сами рабочие: бригадир, горный мастер. Моя задача – подправить этот материал, что-то переделать, но сохранить первозданность текста авторского.

Я отправляла все телеграфом. По 30 копеек за слово платила, потом мне эти деньги возвращали. Я давала большой доход, потому что очень много писала. И, соответственно, много отправляла. А в конце месяца собирала все листочки внештатников в особые конверты и бандеролью отсылала в Анадырь, чтобы не было неприятностей у газеты. Потому что, если придет комиссия, надо предъявить листочки, которые были написаны внештатными авторами. Я это строго соблюдала. И потом всегда можно уговорить человека сделать доброе дело. Не знаю, может быть, потому, что я еще молоденькая тогда совсем была, я говорила:

– Вы мне помогайте. Я же только начинаю, я и у вас всему учусь.

Люди как-то хорошо откликались.

Мне давали спецодежду, сапоги, брюки ватные и ватную телогрейку. И я ходила, накинув шаль из пуха. Моя бабушка из козьего пуха связала ее. Специально обучилась этому, связала и прислала. Шаль простецкая такая, и я простецкая в ней. Но уж очень уютное тепло было. И шаль эта на многих фотоснимках моих есть, кто-то щелкал там по ходу дела.

А еще у меня был красный колпак с длинной-длинной кисточкой. Один раз волосы синим цветом были покрашены, другой раз – красным. За мной бежала стая мальчишек и кричала: «Стиляга!» А мне нравилось. Ну а потом мне кто-то, кого я уважала, посоветовал:

– Ты ведь журналист. Тебе надо следить за своим обликом. За своим поведением. И за тем окружением, которое с тобой рядом. Потому что от этого зависит твоя репутация. И доверие людей к тебе.

Мне это внушили довольно быстро, и я очень рада была, что этому мгновенно научилась.

Не с кем поговорить

Сижу как-то за своим столом в «Чаунской правде», пишу материал, вдруг входит райкомовец Маршал.

– Пошли, – говорит.

– Куда?

– Смотреть жилье.

Вот тут я и пригляделась, что такое Певек: поселок абсолютно одноэтажный, бараки зэковские. Мой райкомовский друг приводит меня в один из бараков. Коридорчик, по одну сторону двенадцать комнат и по другую – двенадцать. Рядом огромная, по самую крышу, помойка. Жуткая помойка. Туда все можно было выносить. И, собственно говоря, другого выбора не было. Сваливали все прямо под окнами.

Я сказала:

– И как я буду жить рядом с такой помойкой?

– Как все живут, – отвечает райкомовец. – Весной все бульдозерами скинем в Северный Ледовитый океан.

– Вам не стыдно океан засорять?

– А это, – говорит, – все утонет.

Я развела руками. Но потом выяснила, что помойка эта – Клондайк. Это замечательно. Потому что на помойке мне нашли раскладушку. Ее отмыли, починили, но часть тех штучек, на которые натягивают полотнища раскладушки, не смогли приделать. Говорят:

– Может, обойдетесь?

– Да. Обойдусь.

Простыни показали, где купить. А матрас был. На помойке нашли шкаф самодельный для платьев и для белья. Его красили прямо в комнатушке, которую мне дали. И предложили:

– Давайте мы вас пока на три дня поселим в барак геологов. Они сейчас все в отъезде. Вы там переночуете три ночи. Придете, а тут все будет чистенько, все будет хорошо.

Барак геологов был огромный. И назывался почему-то «Рахмановка». Он стоял на самом берегу пролива, где уже кончался Певек. Я не знаю, что там находилось в лагерное время, но барак был поистине гигантский. И это было неудивительно. РайГРУ громадное, партии большие. Шутили, что там даже тараканы были ориентированы на поиски и добычу золота. Временами там приходилось по семь человек на место, но в итоге потом находили, где всех расположить. Многие самые знаменитые геологи прошли через эту «Рахмановку». Это было настоящее жилище геологов. Посреди барака стояла железная печка, и на ней всегда кипел чайник.

Как-то раз меня пригласили как журналиста на комсомольское собрание в РайГРУ, где все геологи размещались. Это было большое двухэтажное здание. Над входом – череп какого-то доисторического животного. Строгая пропускная система.

В РайГРУ в тот день обсуждалось начало нового полевого сезона. Мы выходим оттуда с парторгом Травиным. Он такой весь застегнутый на все пуговицы комсомолец. Тут навстречу нам по коробам идут ребята. И Травин говорит одному:

– Куваев, а ты почему не был на комсомольском собрании?

Кто такой Куваев, я тогда не знала. Прогульщик отвечает:

– Забыл.

– Еще раз забудешь, мы тебя исключим из комсомола.

– Да делайте, что хотите. – И пошел дальше, даже не стал останавливаться.

Травин продолжает возмущаться:

– Вот талантливый геофизик, очень талантливый. Но абсолютно с ним не справиться. Делает что хочет, и вообще такой диссидент.

– А что он, диссидент, делает?

– Ну, он строптивый очень, дерзит начальству. На комсомольские собрания не ходит.

Я вздохнула, посмотрела на этого скучного Травина. Думаю: «С тобой все понятно, у тебя никто не будет ходить на комсомольские собрания».

А вечером я возвращаюсь с работы в геологический барак, а навстречу идет парень с большой дырой на свитере. Деревенщина по внешнему облику. Рыжий совершенно, и очень кудрявый. И издалека кричит мне:

– Ты кто такая?

Я тоже кричу:

– Не твое дело!

Он продолжает:

– А ты чего так намазалась темно-синим чем-то? В твои глаза страшно смотреть. Ты посмотри на себя в зеркало, где ты такое откопала?

Я ему в ответ:

– Ничего удивительного: в СССР тушь делается из мыла и пузырька чернил. Могу поделиться технологией. А потом, это не твое дело. Ты хам.

Он подошел поближе:

– Слушай, все куда-то разъехались, не с кем поговорить даже. Пойдем выпьем коньяка.

– Ты что, с ума сошел? Я вообще спиртного никогда не пила. Не пойду никуда.

– Давай тогда выпьем чаю, вот лавочка. Дневальный сейчас принесет. Ну, сядь, пожалуйста, хоть поговорим. Целый день ни с кем не разговаривал.

– Ты, – говорю, – только что разговаривал. Тебя из комсомола исключали.

– Да пусть исключают. Не обращай внимания.

Мы стали разговаривать. Куваев первый начал:

– Ты знаешь, я из деревни, но учился в самом престижном вузе Москвы. У меня мама – деревенская учительница, папа на полустанке работал. Когда я поступил в институт, все говорили: «Как это ты прошел по конкурсу, деревенщина?» Я скрыл, что у меня была золотая медаль. Сказал, что сдал все на пятерки, и меня приняли. В ответ все хохотали и говорили: «Деревенщину профессора любят, они хорошо к деревне относятся». Вот так, – говорит, – и ходил все время «деревней». Сдал первую сессию на «отлично», причем я учился в особой группе. Потом так же вторую, третью, четвертую – на «отлично». Но все равно я был для них «деревенщиной». Я читал книги, которых они даже в руках не держали, но все равно я был «деревенщиной». Пока я не стал побеждать на общем первенстве Москвы на соревнованиях по лыжам. Тут они удивились, что эта «деревенщина», оказывается, на лыжах великолепно катается. Долго выясняли, где, что и как. Я рассказал: «В лесу родился, и в лесу учился кататься». Стали получше относиться. Окончил вуз с красным дипломом.

Дальше он говорит:

– Мое имя скоро будет везде на картах.

– Хвастун.

– А ты чем можешь похвастаться?

– А я итальянский язык учила в Ленинградском университете. Вот потом после Чукотки поеду в Италию, буду там работать.

– А чего сразу-то туда не поехала?

– Кто бы меня пустил? Что ты, не понимаешь, что ли?

– Вот такие, как ты, пижоны надо мной издевались в институте. А потом стали в друзья напрашиваться. Ты знаешь, я ищу Гиперборею.

– А я вот мечтаю прокатиться на лодке внутри Гипербореи, и чтобы дождик шел. Так будет красиво.

– Ты знаешь про Гиперборею?

– Знаю. И знаю, кто первый рассказал об этом. И чьи карты были первые. Все знаю. Я для этого и приехала на Чукотку, чтобы увидеть Гиперборею.

– Так давай тогда в экспедицию поедем прямо весной на Врангеля. У меня прибор новый есть, я сам его сконструировал.

Я задумалась. Отпустит ли Рубин меня?

Куваев продолжал:

– Учти, там много секретов, потому что там много золота. Много всего прочего было на этом континенте. А про золотую бабу аримаспов знаешь?

– Знаю про золотую бабу аримаспов. То ли сибиряки ее сделали, то ли чукчи. Каждый себе присваивает. Ее никогда не найдешь, потому что непонятно, где географически надо ее искать.

– А я знаю. Я уже ходил со своим другом несколько раз и почти нашел. Она есть, мне чукчи рассказывали, а чукчам я верю.

И вдруг Куваев спрашивает:

– А ты о чем думаешь, что ты в себе носишь?

Я говорю:

– А я ношу в себе грех гордыни.

– Какой еще грех гордыни, что это такое?

– У меня был отец. У меня была фамилия другая. И я была другая. Отец звал меня Принцессой, очень любил меня. Он был летчиком и в Испании жил у какой-то хозяйки, которую звали Изабэлла. Имя ему это понравилось, и он меня так назвал. Я была кудрявая-кудрявая, белокурые длинные кудрявые волосы у меня были. Я помню, как он, вернувшись из Испании, где он воевал, привез мне много туфелек и много всяких платьев. Одни туфельки были лаковые. Ты видел лаковые туфли?

– Нет.

– Во время войны мы бы, наверное, погибли, если бы не было этих двух чемоданов с туфлями.

Куваев смотрел и не понимал, к чему я веду:

– Ну и что отец-то?

– Отец… Он – орденоносец, он весь особенный. Я почти его не видела, домой он не приходил, видно, где-то жил в другом месте. Мы все время были с мамой вдвоем. Мне исполнилось пять лет. Однажды приходят летчики к маме и говорят: «Давай ключи от квартиры! Твой муж тебя бросил, тайно развелся с тобой. Он сейчас все свое заберет. Он с другой женщиной уезжает на Дальний Восток, на Халхин-Гол». Они вытребовали у мамы ключи от квартиры. И ушли. А на следующий день мама мне говорит: «Папа уезжает от нас…» Я говорю: «А как же я?» – «Он хочет тебя украсть. Тогда ты больше никогда не увидишь меня». Я говорю: «Сегодня вечером у него спрошу». Вечером спрашиваю: «Папа, а ты что, уезжаешь от нас?» Он молчит. Я говорю: «А меня, принцессу, ты что, не берешь?» – «Нет, – говорит, – тебя беру». – «А маму?» – «А маму – нет». Я говорю: «Тогда я с тобой не поеду». И пошла заниматься своими делами, потому что не понимала, что происходит. Никто ни с кем не ссорился.

А потом мама мне говорит: «Сегодня вечером мы идем в гости к моей подруге, ты ее знаешь. Но у меня к тебе просьба. У нас безвыходное положение: отец нас бросает, уезжает от нас. Тебя, правда, он хочет выкрасть и увезти с собой. Тогда ты никогда не увидишь меня. Потому что меня он не берет. Может быть, я в чем-то перед ним провинилась. В этих гостях нас закроют в маленькой комнатке, и ты должна сидеть молча, если ты хочешь, чтобы я была с тобой. В противном случае он тебя увезет. Мне с ним невозможно бороться. Никто не станет меня слушать. Он делает что хочет, ссылаясь на свои ордена».

Мы отправились с мамой в гости. Нас с ней посадили в темную кладовку. И вскоре я услышала голос отца, который кричал: «Принцесса, где ты?» Я сжалась вся. А мама приложила к моим губам палец. Я хотела отозваться, но вспомнила, что я останусь тогда без мамы. И крепче к ней прижалась, у меня, видимо, текли слезы. Я понимала, что должна молчать. Вот в пять лет я это поняла, что решается что-то главное в моей жизни. И я молчала. Дальше отец покричал, покричал. Ему показывали, видимо, комнаты. А потом он исчез. Пришли хозяева этого дома, сказали, что все, он уже уехал. Мы вышли с мамой. И мама говорит: «Не надо плакать. Мы с тобой будем жить вместе. Нас же двое. Это не так плохо. Ну, может быть, он еще одумается и приедет к нам». Утешала, как могла. Но я поняла, что произошло что-то ужасное. И вот тогда, видимо, что-то переломилось в моем характере, в моей судьбе и во мне во всей. Все в дальнейшей жизни упиралось в этот момент. Я все время его вспоминала. И все время думала: может быть, он вернется? Мне поэтому нужно было как-то выделяться среди людей. То балериной думала стать, то еще кем-то, все хотелось какой-то знаменитой стать, чтобы об этом узнал мой родной отец. И вернулся бы к нам ради того, что вот у него такая замечательная дочь. Но этот фокус не получился. Ничего не вышло.

Он уехал, и даже денег не оставил, а мама не работала тогда… Я не помню даже лица его. Не осталось ни одной фотографии, ничего. Помню только, был мотоцикл.

Мотоцикл был большой, он купил его после того, как съездил на войну в Испанию и получил ордена. Возвращались они по двое, по трое, он ехал через Париж. Кроме туфель и тряпок он привез еще пластинки Петра Лещенко. Вот эти пластинки остались, и все школьные годы мы под них танцевали. Хотя родители категорически запрещали, говорили, что он запрещенный, белогвардеец. Но мы тайно собирались, когда они были где-то, и отплясывали.

Я шум мотоцикла помню, я цвет бензобака – темно-зеленый – помню. Мотоцикл стоял где-то у подъезда. Отец приходил с работы, спрашивал: «Хочешь прокатиться?» Помню яркий солнечный день, и я в таком красивом платьишке, с кудрями. Помню руку отца в гимнастерке, помню цвет его формы. Я сижу справа от него на баке. Он и меня придерживает, и держит руль. Мы вихрем мчимся. И он гордится мной. И больше я ничего о нем не помню. О человеке, который был моим родным отцом, я ничего больше не запомнила. Я даже отчества его не знаю. Звали его Федор, фамилию я называть не буду. Фамилия красивая. Может быть, я здесь, на Чукотке, что-нибудь открою, какое-нибудь месторождение… И отец захочет со мной наконец познакомиться…

Олег слушал. Мне показалось, что у него в глазах были слезы. Он погладил меня по спине и сказал:

– Да не нужен он тебе. Обойдешься без него. Знаешь, сколько ты тут друзей найдешь? Я сделаю все, чтобы тебе никогда плохо не было.

Вот с этого началась наша дружба с Олегом Куваевым.

Улановой не выйдет

Олег меня Белкой обычно звал. Иногда Люськой. Он знал, что я крещена была Людмилой. Годика два мне было, я без конца болела. И мама мучилась оттого, что я болела. И какая-то одна знакомая старушка маме говорит:

– А ты потихоньку свози ее в церковь, давай я тебе подскажу куда.

Было это недалеко от Брянска. И мама привезла меня в какую-то церквушку. Мне взрослые наказали:

– Все, что происходит сейчас, ты должна забыть. Не должна вспоминать и не должна никому рассказывать. И не должна ничего говорить отцу.

Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала:

– Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке.

И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест.

– Что это?

Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит:

– Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?

Если бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил.

Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая жизнь.

После отъезда отца я заболела и попала в больницу. Там детей стригли наголо, у кого вши были. У меня волосы были совершенно белокурые, до плеч опускались. Белокурые и кудрявые. Когда мне эти кудри расчесывали, я орала диким голосом, потому что больно было невероятно. Их много было, этих кудрей. И я всячески протестовала против их расчесывания. Стричь меня в больнице не собирались, но у меня была температура, и я кричала:

– Я хочу, чтобы мне остригли волосы!

Мама утром за мной пришла, ей меня вынесли, а она говорит:

– Была девочка, а вы мне принесли мальчика.

Какой крик я подняла там:

– Мама, ты что, это я!

Волосы уже белокурыми не выросли и никогда не стали кудрявыми. Приходилось прибегать к краскам. Но с красками я очень много экспериментировала. У меня были волосы зеленые, у меня были волосы бордовые. Зеленые волосы были зеленкой покрашены. Бордовые волосы – акварельными красками. Были волосы синие, сиреневые. В общем, почти все цвета я испробовала на своей голове.

Когда мы с мамой жили вдвоем, я все время с ней была в парткабинете. В войну у нее была карточка 400 граммов хлеба, и у меня карточка 400 граммов хлеба. Вот, собственно, весь наш доход. Хотя в райкоме партии, при котором существовал этот парткабинет, выдавали большие пайки, муку и все другое, но маме не полагалось. Она была простой библиотекарь и даже не член партии.

Жили бедно, война шла. Мама как-то достала из-под кровати два чемодана, которые отец привез из Испании. В одном чемодане лежало 20 пар моих туфелек. А во втором чемодане – мамины и мои платья. Все это было очень нарядное, и все ушло в разные деревни, где мама выменивала вещи на хлеб и картошку.

Был еще один замечательный чемоданчик из Испании. Из настоящей кожи, очень красивый. Косметический. Внутри были флакончики из хрусталя. Видимо, что-то там, в этих флакончиках-баночках, должно было храниться. Все эти флакончики и баночки я тайно вытаскивала и дарила своим подружкам. Что-то разбивала. Такая осталась память о том времени, когда мне было пять лет.

Потом я поступила в хореографическое училище. Жестоко с нами обращались там. Ты держишься за палку, опускаешь локоть – тебе бац! линейкой преподаватель. Мне надоели эти батманы, эти плие и прочее. Надоели до полусмерти. Я каталась на портфеле вместо того, чтобы делать уроки. И вышла из-под контроля полностью. В какой-то момент я поняла, что Улановой из меня не выйдет, и согласилась уйти из хореографического. Правда, это тоже была трагедия.

Мама вышла замуж за Алексея Ивановича Куркова. Он оказался очень хорошим человеком. Его фамилию я ношу и никогда не меняла. Даже выходя замуж, не меняла, потому что он дал мне только все самое хорошее. Отеческое. Мама не ходила на собрания в школу, когда меня там ругали. Отправлялся Курков, который всегда меня защищал.

Меня держали дома в строгости. В будние дни, когда никого не было дома, меня закрывали на ключ. И все мое общение происходило из форточки. Внизу работали пленные немцы, я им спускала на ниточке кусочки хлеба, посыпанные сахарным песком. Мне их было жалко, они ободранные – брали хлеб и благодарили. Потом я переходила на другую сторону, на кухню, там другая была форточка. Там я общалась с дворовыми ребятами, моими друзьями, с которыми мы бегали по крышам, по чердакам, прыгали с дровяных сараев в глубокий снег. В общем, была неплохая жизнь, и даже если сидишь взаперти, ты находишь выход из положения.

Мама работала библиотекарем. И однажды в дом к нам принесли большой такой портрет Сталина, нарисованный на стекле. И большой альбом красного цвета, толстый, с пластинками, где были все выступления Сталина. Маме сказали:

– Ольга Петровна, мы решили временно хранить это у вас.

– А мне некуда положить, это слишком ценно.

– Но вы обязаны это хранить. Сталина надо повесить на стенку. А альбом положить на видное место.

Мама, когда вечером пришел отец, спрашивает его:

– Что делать?

А он говорит:

– Оля, сделай так, как тебе сказано.

– Сейчас повесим на стенку.

Портрет этот висел долго. Я его боялась, этот портрет.

Уйдя из хореографического, я пошла в обычную школу. И в новом классе мне очень понравилась одна красивая девочка. Мы все какие-то были провинциальные, неинтересные. А у нее были другие манеры. Она умела себя держать. Она была невероятно хорошенькая. У нее всегда были красивые бантики, хотя она очень скромно была одета. Кто она, никто не знал. Знали, что зовут ее Диана, фамилия – Михайловская. Мне не разрешали с ней дружить, и это странно было, потому что больше никогда таких вмешательств в мою личную жизнь от родителей не было.

И вот, чтобы иметь свободное время, я сказала родителям, что буду заниматься в музыкальной школе. Мне наняли учителя. И на два часа законных я уходила с папкой из дома. А на самом деле шла туда, где жила Диана. Мы с ней подружились. Она всегда сидела у окна на третьем этаже, в обнимку с котом, целовала его и грызла ему усы.

Я кричала снизу:

– Диана, ну что? Пойдем гулять, или я поднимусь к тебе?

Чаще всего она говорила:

– Поднимись ко мне.

Она ждала меня у дверей, чтобы я только не встречалась с их соседями. Диане я приносила иногда какой-нибудь вкусный бутерброд, яблоко. Она всегда отказывалась. Я говорю:

– Диана, ты раздели пополам, и с мамой вечером съедите. Только не говори, что это я принесла. А просто скажи, что тебя угостили.

Когда я в первый раз вошла в ее комнату, меня поразила удивительно скромная обстановка. В комнате площадью метров семь-восемь, не больше, стоял маленький столик, за которым, видимо, обедали. Стояла кровать, на которой они вдвоем с мамой спали. Два стула. Тогда все жили приблизительно так. Тем более что это был маленький военный городок. И у нас тоже была скромная обстановка, но у нас было больше необходимых вещей. А тут такой минимум: две ложки, две чашки. Они даже не решались на кухню выходить готовить. Они на плиточке на окне варили себе еду.

Но вот что примечательно, у них стоял сундук, потрясающей красоты сундук. Он блестел, был высокий. Сундук завораживал. Такой зелененький. Такими штучками кожаными зелененькими был оклеен. Замочек на нем висел очень красивый. Меня он очень заинтересовал, но я не сразу рискнула приступить с расспросами про сундук.

Диана была скупа на рассказы. От своих одноклассниц я узнала, что дядя ее – первый секретарь райкома. Но он никогда у них не бывал, и вообще у них никогда никого не бывало. Мама ее, красавица, работала станочницей на заводе. У нее была приятельница, одна на все времена. Такого замкнутого образа жизни я больше в своей истории не встречала. Это страх, это был дикий страх перед всем тем, что впереди будет.

Как-то Дианина мама, тетя Анечка, мне говорит:

– Спасибо тебе, что ты дружишь с Дианой. Я видела, что она стала как-то повеселей.

Потом постепенно, когда мы с Дианой стали совсем близкими подружками и секретами делились, она потихоньку сказала, что дядя никогда у них не бывает, ему нельзя. И никто не знает, что они его родственники. Я спросила:

– А что такое могло случиться, что он от вас отказался? Он же паек, наверное, получает. Таким, как он, в райкоме дают муку, сахар. Я видела все это.

Диана как-то шепотом сказала:

– Нас увезли, чтобы мы остались живы с мамой. И мы не ходим никуда, мы ни с кем здесь не знакомы. Мы вот ничего о себе не рассказываем. Я тебе не скажу, в каком городе мы жили. Папу увели, и нам сообщили, что его расстреляли. И нас сразу же повезли сюда. Главное, чтобы мы ничего не рассказывали о том, кто был наш отец. И ничего не рассказывали, кем была мама. Ты учти, ты хранитель главного секрета, ты уже знаешь кое-что о нашей жизни. Только никому не рассказывай, потому что может пострадать твой отец, он военный.

Я поняла, что это какой-то опасный секрет, который она мне доверила. Я очень берегла его. И стала еще как-то с ней ласковее, что ли, внимательнее. Приносила ей всякие книжки. Родители мне в детстве давали деньги на них. Я сама ходила в книжный магазин и покупала все новинки. Я прочитала «Далеко от Москвы», «Кавалер Золотой Звезды» и много другой всякой мути подобной. Тогда не продавалась западноевропейская литература, не продавалась наша настоящая классика. Даже «В окопах Сталинграда» было невозможно купить.

И однажды Диана открыла мне тайну сундука. Он был ей подарен на день рождения вместе с содержимым. И был полон книг писательницы по фамилии Чарская. Никто из нас, школьников, тогда учившихся, не подозревал, что существует такая писательница. В сундуке были только эти книжки. Там больше ничего не лежало. Ни одной тряпочки. Мы до дна все вытащили. Мы проверили, пролистали все книжки. Ничего не лежало.

Книжки были с блеском оформлены, там были изумительной красоты рисунки, королевские. Там всякие принцессы, принцы, люди богатые и дети богатые. Это были своеобразные светские сказки, как я теперь понимаю, о детях и для детей того дореволюционного времени. Чарская, как я потом выяснила, была невероятно популярна перед революцией.

Я заранее спросила у родителей:

– А вот говорят, есть такая писательница, Чарская.

Папа не знал, кто это такая. Мама знала и сказала:

– Ее читать нельзя, она запрещена.

Диана дала мне одну книжку прочитать. Но как сделать так, чтобы родители не увидели? Две комнаты у нас было, тесно мы жили. Что делать? Мы с Дианкой обдумывали долго, как я буду читать.

В девять вечера меня укладывали спать. И не разрешалось ничего читать после девяти, это закон был, и перечить бесполезно. А мне хотелось читать книги. И тогда я придумала. Время от времени я простужалась, у меня болели уши. Мне купили синюю лампу. Она включается, греется ухо, и боль потихоньку уходит. И вот я достала эту синюю лампу. Укрылась одеялом с головой, лампой и книжкой. Конечно, темно было под одеялом, но к утру я закончила читать книжку Чарской.

Тогда я ничего не знала про наших императоров, императриц, про династию Романовых. Эти разговоры не велись. Целый мир открылся мне, яркий, блестящий. А вокруг нас все неинтересно. Еще со времен войны страшно – вдруг прилетит самолет вражеский. Разрушенный дом рядом – не достроили какой-то Дом культуры. Все говорили, что там живет банда Черной Кошки. Я в школу во вторую смену ходила, и мне надо было мимо этого дома проходить, и было страшно.

Книжку Диане я вернула перед школой. Мама ее уже ушла на работу, к своему станку. Диана открыла, говорит:

– Следующую книжку я дам тебе завтра.

Через день я снова кричала в окошко, еще до прихода Дианиной мамы с работы:

– Мне подняться к тебе?

– Поднимайся.

Я поднялась. Диана грызет усы у кота. Я говорю:

– Оставь хоть один ус коту, ну что ж ты так издеваешься?

Такой был серый облезлый кот. Но у меня было впечатление, что коту это даже нравилось. Диана открывает снова свой сундук. Выдает мне следующую книжку.

До середины я ее дочитала, когда моя мама увидела меня с синим светом. А надо сказать, что я под одеяло предусмотрительно укладывала еще две советских книги. Когда меня обнаружили, я ухитрилась быстренько, не выключая лампы, спиной лечь на томик Чарской. Мама вытащила у меня книжки советские. «Кавалер Золотой Звезды» и еще какую-то чепуху. Отругала, я поклялась, что больше никогда в жизни лампу включать не буду. И стала думать, что же мне делать. Кроме лампы ничего не выдумаешь. Деться некуда, квартирка маленькая. Все под надзором. Грустно, конечно.

Но книжку Чарской я дочитала другим способом. У нас в школе парты были с откидными крышками…

Надо сказать, что я была неспокойным учеником. Хлопот со мной было много. Скучно иногда на уроках было. Я возьму две косички учениц с разных рядов, свяжу потихоньку вместе. Они встают и обе падают. Потом вызывают моих родителей, про меня рассказывают. Я посылала всегда отца. Я просила, умоляла его, чтобы он пошел. Алексей Иванович человек мягкий был. И защищал меня все время. Говорит учителю:

– Вы сами-то что, ребенком не были? Ну, это же нормально все, она ничего такого криминального не делает. Ну, разбросала там что-то вокруг учительского стола. Плохо, конечно. Давайте я сейчас все это сам уберу.

Меня держали всегда на первой парте перед учительским столом, потому что я что-нибудь всегда придумывала. Всем сообщала, где точка кому поставлена, кого вызовут. И тут я приспособилась книжку Чарской класть внутрь парты. Чуть-чуть раскачала крышку. И у меня щель получилась большая. Я читала через эту щель. Учителя это тоже быстро заметили. Правда, не делали обыска, не смотрели, какая книжка.

На другой день Дианка говорит:

– Ты знаешь, я думаю, все-таки синяя лампа лучше. Только ты, может, ее платком каким-нибудь укроешь. Иначе как тебе все их прочесть? Книг-то много. Я просила родителей, чтобы мне побольше этих книг купили.

Это был подарок отца дочери на день рождения. Незадолго до того, как его расстреляли. Диана хотела, чтобы Чарской у нее было много. И отец выполнил ее желание. И я представила себе, как человека арестовали, увели на расстрел. Обыск в доме был, и Диана видела все это. Видимо, это была очень состоятельная семья, по некоторым вещам я это понимала. А дальше – дальше все оборвалось. Последнее, что я представляю: как в эту комнату внесли вот такие какие-то вещички примитивные. Примитивную железную кровать. Серого кота и сундук. И больше ничего. У Дианы даже платьица не было нового. Чарская – это были ее воспоминания об отце, о нормальной жизни, о совсем другом детстве. О людях, которые были с ними.

Я говорю:

– А как ты с этим подарком потом поступишь?

Она ответила:

– Может быть, ее потом когда-нибудь разрешат читать.

Книжки были безобидные. Они были красивые. Там всякие мальчишечьи и девчоночьи приключения. Нам, советским детям, видимо, вредна была сказка о красивой жизни. Я до дна прочитала все, что лежало в сундуке. Я тогда посчитала, что эти сказки очень важны именно в такой жизни, которая была тогда, после войны.

Я тогда сравнивала мир Чарской и мой мир. И казалось: как несправедливо, что в книжках этих запрещенных так все хорошо, а у нас дома на стене Сталин висит. Я вспоминаю Чарскую с большой благодарностью. Она подарила мне детский мир. Но еще она подарила мне то, чем я потом заинтересовалась. Я начала читать книжки по истории. И я уже не так боялась самолета немецкого и не так боялась дядьку, который висел на портрете из райкома партии.

Я стала чаще ходить в театр, мне давали деньги, я покупала билеты себе. Иногда Диану удавалось повести с собой. После хореографического училища я все думала: чем бы таким заняться королевским? И в один прекрасный день, когда меня в очередной раз закрыли на ключ, я срезала все шторы. Разобрала елочные игрушки. И сделала королевские плащи. А дальше мы ставили королевские спектакли. В подвале или прямо на улице. Приходили папы, мамы. Мы изображали исключительно королев и принцесс. Родители радовались, им даже не жалко было, что мы разрезали тюль и разбомбили елочные игрушки.

А дальше я думаю: может быть, попробовать самой писать? Сочинения домашние я писала большие, по четыре тетрадки сдавала. Учительнице трудно было читать. Она говорила:

– Куркова, больше одной тетрадки не пиши.

Я думаю: ладно. И купила тогда тетрадки в клеточку. И жутким почерком (он у меня всегда был, с детства, жуткий) в каждой клеточке я писала. Она сломала глаза на этом. Отец пришел после родительского собрания и мне сказал:

– Пиши сколько хочешь, не обращай внимания.

И учительница сдалась, сказала:

– Ладно, пиши.

Чукотки в списке нет

Я уже перестала думать о каком-то мифическом человеке, настоящем отце, который когда-то был в моей жизни, но мама вышла во второй раз замуж, я ей этого простить не могла, естественно. У мамы появилось двое детей. Родилась Наташа и родилась Ирина. А это уже вызвало у меня ревность. Мама все это, оказывается, понимала. Что у меня депрессия идет от этого удара, который я получила в пять лет. И никогда ни отчим, ни она меня не ругали. Ни за шторы, ни за что. И когда мама много-много лет спустя попыталась передо мной извиниться, даже на колени встать передо мной, что она виновата в том, что я выросла без родного отца, я ее подхватила почти у пола. Я говорю:

– Мам, ты чего? Я эту дурь давно выбросила из головы. Все у нас хорошо, все замечательно.

Маму я, конечно, очень любила. Отец, отчим мой Алексей Иванович Курков, был замечательный человек, он не разрешил маме тратить ни рубля из алиментов, которые присылали мне, не давал в хозяйство их употреблять. Их копили для меня. А я про алименты эти ничего не знала. Уже потом мне почтальон, которая приносила эти деньги, рассказала. Помню, всем шили к какому-то празднику платья, и я попросила, чтобы мне тоже сшили новое платье. А мама мне говорит:

– Денег нет.

А я ей дерзко:

– Но вы же на меня алименты получаете, большие деньги.

Мама молча ушла в другую комнату. Платье новое у меня появилось. И опять мама и отец ни слова мне не сказали.

И вот ситуация: я понимаю, что в аттестате зрелости придется поставить мою настоящую фамилию. В классе я была Бэллой Курковой. Мы переезжали с одного аэродрома на другой, и никто ничего не знал о нас. И потому мне было стыдно, что во время вручения аттестата откроется, что я неродная Алексею Ивановичу дочь.

Я раздобыла адрес (из квитанции об алиментах) и написала своему настоящему отцу: «Откажись от меня, мне нужно сменить фамилию. Потому что ты мной никогда не интересовался». В ответ пришло сухое письмо: «Я не откажусь. Ты боишься, что тебе придется в моей старости за мной ухаживать?» Я не боялась этого, мне такое и в голову не приходило, что нужно еще за ним ухаживать. Обидно мне было, что у всех родные отцы, а он никогда мной не интересовался. Так любил, и вдруг бросил нас. Это было для меня потрясение.

Я благодарна Алексею Ивановичу за все, что он для меня сделал. Он пошел к старшему военпреду, который еще и народным депутатом был. Рассказал историю, что будто бы потеряли мое метрическое свидетельство.

Меня послали по врачам, которые спрашивали:

– А когда ты родилась?

Я отвечала:

– Мама говорит, двадцать шестого декабря тридцать пятого года.

Так и написали. В общем, выдали мне новое свидетельство о рождении, согласно которому я Куркова Изабэлла Алексеевна. Отец у меня – Курков Алексей Иванович, и мама – Ольга Петровна.

Еще в школе, где-то в восьмом или десятом классе, я придумала себе «программу жизни». Я тогда была убеждена, что могу заранее спланировать всю свою жизнь. Я мечтала стать журналистом. И придумала, что вначале буду жить на Чукотке, потому что это самое отдаленное место нашей страны. Отработаю там столько, сколько надо после окончания университета, а потом – в Антарктиду. Это же тоже очень интересно! Лодку можно прицепить прямо к айсбергу и двинуться вместе с ним весной по узенькому какому-нибудь проливчику. Во всяком случае, мне так хотелось. А потом я приеду в Ленинград.

Дело в том, что я помню свою жизнь в военных городках. Полусельская школа при аэродроме. Мы все время жили в военных городках. И как-то удалось уговорить учителей, чтобы нас собрали после восьмого класса и повезли в Ленинград. А для меня этот город был мечтой.

Когда я в первый раз попала в Ленинград, я ахнула. Это было гораздо большее потрясение, чем когда я в первый раз увидела Париж или когда я увидела Венецию. В Ленинграде я в первый раз увидела купола. Я их видела только на открытках и в кино. Но кино тогда было черно-белым, и журналы были черно-белыми. А наяву все оказалось так изумительно красиво! Нас, целый класс, привезли на Петроградскую сторону, в какой-то школе на Большом проспекте мы спали. Номер ее не помню. Школа приняла нас как умела, тогда сложное время было. Спали мы на каких-то матрасах, даже белья не было. И до волдырей исхаживали ноги. Вот так же со мной было в первый раз в Париже. Когда я попала в Париж, ходила все ночи напролет, и подошвы ног были в огромных волдырях. То же самое случилось задолго до Парижа в Ленинграде.

Первым делом я полезла на Исаакиевский собор. Тогда можно было подняться на самую верхушку. Внутри по куполу шли две лесенки, перекладинки маленькие. Ты ползешь, не дай Господь оглянуться назад… Высота несусветная. Страшно до жути, но гораздо страшней было спускаться.

Что я еще помню о Ленинграде начала пятидесятых? Помню, что увидела разруху. Реставрация настоящая загородных дворцов началась в 1958 году. А когда я приехала, реставрации еще не было. И Екатерининский дворец в Царском Селе был с крышей, которая наполовину лежала на земле. Эти раны я чувствовала, как раны человека. Я поняла, что стоят раненые прекрасные дворцы, им нужно золото. А на Чукотке вот только что вроде открыли большое золото. Я поняла, что нужно мне быть на Чукотке. Что, может быть, я сумею что-то такое написать как журналист, чтобы побольше золота все-таки выделяли на купола и шпили Ленинграда. (Мне и в голову не приходило, что настанет время, и мы внесем изменения в Конституцию на Съезде народных депутатов, и этот город вернет свое первоначальное имя – Санкт-Петербург.)

Увидеть его и не влюбиться в этот город было просто невозможно. О жизни в этом городе можно было только мечтать, поэтому я и поехала учиться в Ленинградский университет.

Университет, филфак, где было отделение журналистики, – небольшой зелененький дворец на набережной Невы. Я поступила в ЛГУ в 1954 году. Нас 60 человек было на отделении журналистики. Мы получили прекрасное образование. На филфаке была лучшая профессура. Лучшая во всем Советском Союзе. Это Макогоненко, Бялый, Пропп. Первые три курса нам читают античную литературу, историю дипломатии, дают блестящее образование, а потом пошла какая-то ахинея про советскую печать, спецкурсы про экономику. Нам это было неинтересно, и мы, как правило, убегали с этих лекций. Когда родители присылали нам деньги, то мы шиковали – шли в «Лягушатник», шли в «Север», еще куда-то – мороженое есть, хотя я его терпеть не могла. Принцип был такой – гостей водить. А потом у тебя не оставалось денег. Купить винегрет и гречневую кашу – на это хватало всегда. Но иногда вечером есть очень хотелось.

Я жила в общежитии. Сорок человек в комнате было. Ужас просто. Придешь вечером – в столовой есть нечего. И ты робким голосом с порога спрашиваешь:

– У кого-нибудь корочка хлеба есть? Нет ли у кого-нибудь черствого кусочка хлеба?

Всегда у кого-нибудь находился. И у меня находился, я тоже давала. Ты брал воду. Ел корку, запивал водой, и хорошо. Потом на Чукотке, когда я возвращалась из командировки, я тоже входила в комнату и говорила:

– Нет ли у нас черствого кусочка?

Хотя в комнате кроме меня никого не было. Начинала искать в тумбочке, на которой стояли ведро с водой, плитка. Находился какой-нибудь засохший кусок. Я мазала его красной икрой, засовывала в рот и спокойно, съев этот кусок, ложилась спать. Это тоже было прекрасно. На самом деле, очень сытно оказывалось, хотя кусочек и был маленький.

Пятый курс университета, 1959 год. Заседает комиссия по распределению. Я прихожу и говорю:

– На четвертом курсе я просила, чтобы вы мне достали место на Чукотке.

Заветная Чукотка должна была дать мне очень хороший старт.

Но члены комиссии говорят:

– Нет, увы, Чукотки в списке нет.

– Как это нет?

Проверили несколько раз:

– Нет. Ну, не прислали запросы оттуда, нет Чукотки. Но есть Магадан. На радио.

Я начинаю спорить с комиссией. А мне говорят:

– Подумай, как же ты поедешь в Магадан там или на Чукотку? Ты посмотри на себя. Ты же сплошное самовычитание.

Я была очень тощей. Маленькая, худенькая… Я говорю:

– Я все выдержу. Давайте мне этот Магадан, я там разберусь, в Магадане.

В общем, с большим трудом я получаю Магадан. Я даже плакала на комиссии:

– Не отдавайте никому Магадан, дайте мне.

Дали мне Магадан. Стали меня собирать. Мама купила мне светленький чемодан, я туда все свое уложила, потом мама запаковала.

Впервые все эти откровения, связанные с семьей и моей жизнью, я рассказала Олегу Куваеву. Потому что и он мне все откровенно рассказывал.

Олег Куваев

Куваев незадолго до меня появился на Чукотке и еще недавно был студентом. Он начинал свою практику в поселке Эгвекинот. Когда практика закончилась, уехал в Магадан, в геологическое управление, но надеялся получить вызов для работы на Чукотке. Он работал в своих первых партиях. И был чрезвычайно талантливым геофизиком. Удивительный жизнелюб, очень веселый, радостный по натуре человек. Он мечтал о том, что проживет долгую жизнь, опустится на дно Северного Ледовитого океана. Верил, что найдет золотую бабу аримаспов и серебряную гору, где можно ножом отрезать от горы серебро чукчей.

Про Гиперборею я прочитала, еще когда училась в университете. И оказалось, что мы с Олегом Куваевым помешаны на этой мечте. Каждый по отдельности. Он узнал о ней, когда учился в Геологоразведочном институте в Москве.

Мы быстро подружились с Куваевым. Он был старше меня на один год. И вот как-то Олег собирается в длительную командировку в Магадан. Я попросила его, чтобы он зашел в библиотеку и посмотрел, что там есть по истории Чукотки.

Олег говорит:

– Самый лучший источник, если тебе нужно узнать о строительстве социализма в Певеке, это Наум Пугачев.

– Кто такой Наум Пугачев?

– Наум Пугачев был послан сюда в начале тридцатых годов. Чукотка тогда Хабаровскому краю подчинялась.

Он пообещал что-то узнать и написать мне. Когда Олег прислал свое первое письмо, напечатанное на машинке, я, не распечатывая, отправила его назад со словами: «Письма имеют ценность только тогда, когда они написаны самим человеком. Потому что я смотрю на твои буквы и понимаю, в каком ты настроении писал. Что с тобой происходит. Это чувствуешь через письма». Дальше все письма он мне писал от руки.

Как геофизик Куваев занимался специальными измерениями. И я понимала, что, действительно, это жуткая работа. Очень рискованная. Он и его команда садились на маленьких «аннушках» на дрейфующий лед. Асы-летчики и асы-геофизики. Измеряли приборами, что находится под дном Ледовитого океана. Причем это были такие короткие посадки и подъемы. Посидят, измерят, взлетают и опять садятся. Так продолжалось с утра и до ночи. А дальше они шли спать. И вот, когда он заканчивает письмо, обычно пишет: «Ты знаешь, летчики бунтуют, они устали, требуют, чтобы выключили свет». Они все вместе там в каком-то бараке спали, и наука, и летчики.

В одном из писем Олег мне писал: «Ты знаешь, за все прошлое лето я встретил одного-единственного комара, хотя объехал 600 километров по морю, лазал на горы, был на острове Врангеля и так далее. И комаров не было».

Столько в голове его рождалось мыслей. То под землю надо лезть, то нужно по какому-нибудь болоту вплавь переправляться. То он лодку гудроном поливал для путешествий по океану. И на этой утлой лодке, чтобы не видел портовый надзор, надо было выползти глубокой ночью. Потому что из Чаунской губы на таком суденышке не выпустили бы, там все-таки следили за порядком.

Я далеко с ним не плавала. Я боялась Олегу признаться, что не умею плавать. Могу по-собачьи только барахтаться возле берега. Я страшно боялась воды, потому что когда-то тонула в детстве, меня за волосы вытащили и едва откачали. И поэтому каждое плавание с ним было для меня на грани возможного. Выплывем – не выплывем. А он радовался жизни, греб и по Тихому океану, и по Северному Ледовитому. Где он только не плавал!

Однажды вечером я прихожу с работы в свой барак. Стук в дверь. Входит Олег и показывает телеграмму: «Умер отец». Ему нужно на похороны, а с билетами на Чукотке вечные проблемы. Я-то летала без билетов. Помашу самолету – меня сажают на рейс. И тут я говорю:

– Олег, я все-таки журналист. Хоть я еще новоиспеченный журналист, но я достану тебе билеты. Ты сиди здесь, в бараке, и жди. И я найду машину до Апапельгино, до аэропорта.

Я подняла на ноги райком партии. Достала ему бесплатные билеты. Но самое главное, я вырвала у кого-то машину, чтобы довезти вовремя до самолета.

Когда он забирал вещи, я увидела его комнату в «Рахмановке». Там были две кровати. Над одной висела фотография Куваева, над второй – другого человека, Сергея Гулина. Они делили комнату на двоих. Как это часто бывает, то дружили, то враждовали. На прощание он крикнул соседу:

– Серега, вот Бэлла, она только что приехала. Постарайся помочь ей там кой-что достать у наших хозяйственников. Потому что ей комнату дали, там надо обустроиться.

Им почему-то казалось, что жизнь моя была трудной. На самом деле все было наоборот. Это у них была очень сложная жизнь. А мое дело – достать машину и ехать на ней в какую-нибудь командировку, сделать репортаж, очерк, – это гораздо легче, чем искать золото. Сколько жизней положено было за это золото!

Так мы познакомились с Сергеем. Могу сказать, что на всю мою жизнь до конца, до самого последнего часа жизни в моей памяти останутся и Олег Куваев, и Сергей Гулин. Просто два совершенно удивительных человека. Я по-разному к каждому из них относилась. Это были люди, ни на кого не похожие. Настолько интересные, образованные. Они читали такие книги, о которых другие геологи даже не слышали. Знали работы зарубежных геологов. Они лезли во все самые невероятные экспедиции. Они тонули, проваливались в какие-то ущелья. С ними происходила масса каких-то вещей. И никогда никаких жалоб ни на что. И даже не вытащишь рассказа об этом ни из того, ни из другого. Настолько это были нестандартные люди. Им нравилась эта жизнь. Вся эта палитра жизни со всеми трудностями. Им нравилось это северное солнце, им нравились эти чертовы сыпучие сопки. Им нравился Северный Ледовитый океан.

Его величество Северный Ледовитый океан – он особенный. Подходишь к нему, и такое впечатление, что он дышит и разговаривает с тобой. И ты ощущаешь какое-то и свое величие, а не только этого океанища. Твое величие в том, что ты приехал сюда набираться мужества, всего самого лучшего, что может быть в мире. Земля эта так прекрасна!

Шефство

Я переселилась в свой барак. Он был на улице Сталина. Номер дома не помню, но номер телефона помню – 2-24.

Плитка – самое большое достижение цивилизации – была. Обыкновенная: четырехугольная, керамика. На ней я грела вилку и накручивала кудри. И у меня от этого всегда были обожженные руки.

У меня была раскладушка, она скрипела, буквально орала. Белье постельное я покупала каждую неделю, потому что не знала, где и как его стирать.

Мне все помогали устроиться на новом месте: и ребята из Гидрометцентра, и геологи. И, конечно, мой новый райкомовский друг.

На помойке нашли доски «сигнальные». Когда я работала, то плотно закрывала ими окна. Это был знак, что ко мне даже стучаться нельзя. А когда я не работаю, у меня два окна были нараспашку. Заходи – будет тебе кофе. На тумбочке стояли плитка и джезва. Чайник и ведро с водой. Каждый сам варил себе кофе.

– Хочешь строганину?

– Пожалуйста.

Залезай на один из подоконников. Там и оленина, и какая-нибудь рыба. Рыбу свежую я не ела никогда. Только соленую. Я и оленину полгода не ела. Я проехалась на оленях, и после этого просто не представляла, как я могу есть оленье мясо. Ела только красную икру, ее было много. Свежего засола.

А еще у меня стояла вазочка на тоненькой-тоненькой ножке. И каждый входящий приносил взятку – шоколадку небольшую. Я шоколад не ем теперь уже много лет, как уехала с Чукотки. 60 лет не ем шоколад, не выношу. На всю жизнь наелась.

У меня стоял столик такой маленький – столик-тумбочка. Я открывала дверцы и ноги туда вставляла в тапочках. И это у меня был рабочий стол.

Когда Олег уезжал и сказал Сергею Гулину: «Ты помоги Белке устроиться», – Гулин мне притащил чертежную доску. Положил на тумбочку, в которую я ноги засовывала. Так как она покато лежала, писать стало гораздо удобнее. Я не хотела брать. Зачем подношения? А Гулин говорит:

– А так удобно. Ты попробуй. Я тебя отведу к хозяйственнику, ты скажешь ему спасибо.

На том и договорились. Действительно было удобно.

Куваев и Гулин просто взяли опекунство надо мной. Вот приходят они с Сережей ко мне. Разговариваем. Они книги принесли. У Сергея кто-то в магазине работал, в книжном. И пришли бандероли с книгами. Сереге достались Джойс и Фицджеральд. Мне – два тома Хемингуэя, по тому Ремарка и Грина. Потом мы поменялись книгами.

У нас был свой мыс, совершенно замечательный, изумительный. Он справа был от основной горы, Певекской двуглавой толстой горы. Мы туда ходили. Олег, я и Сережа.

Обычно командовал Олег:

– Молчание!

Мы приземлялись. Бревно там лежало наше, мы приземлялись на него, и через пять минут вокруг нас – глаза. Это нерпы подплывали, близко-близко. И глазели на нас. Мы, замерев, просто сидели. Чем мы их привлекали? Что они там думали про нас, я не знаю.

Нерпы чрезвычайно любопытны. У них глазищи очень похожи на человеческие. А если учесть, что они всплывают не совсем, а всплывают глазами, ты сквозь воду видишь эти огромные глаза. Чтобы их не спугнуть, ты не должен шевелиться. Потому что ты слово скажешь шепотом, они тут же уплывают.

Мы очень часто гуляли на наш любимый мыс. Гулин любил читать Бунина, знал наизусть и прозу его, и поэзию. А Куваев любил рассказывать о своих экспедициях.

У Олега всегда в кармане были спички и чай. Он заходил в будочки, их строили себе ловцы гольца и там снасти оставляли. Куваев набирал там кружек, ставил какую-нибудь большую банку металлическую между камушков, разводил огонь и быстро заваривал чай. И дальше мы говорили о смысле жизни, о любви. Деликатно и красиво. Это какой-то был душевный отдых и растворение. И ощущение, что ты живешь на другой планете, совершенно точно возникало. Особенно когда закат с рассветом соединяются. Ярко-желтый цвет переходит в оранжевый с зеленым или с синим. А если вдруг небо потемнело, так с темно-синим. Бывают закаты с черными полосами. Яркое оранжевое солнце, синева, и вдруг идет поперек черная полоса. Откуда она берется? Откуда такие краски возникают?

Океан, небольшой такой галечный мыс и сопки – огромный плацдарм из сыпучего камня. И один цветочек какой-то, один-единственный, нежно-розового цвета. Растет себе и растет. Откуда он растет? Я попробовала разгрести и посмотреть, что там под ним. Никакой земли не видно, ничего подобного. Вот такие чудеса на Чукотке есть.

У океана магическое воздействие на человека. Я всегда гордилась, что жила на берегу Северного Ледовитого океана. И я рада, что моя молодость прошла не среди суеты какой-то, а в этом совершенном умиротворении. В этой невероятной красоте.

Таежный Байрон

Каждый по-разному попадал в Певек. Кого, как меня, манила романтика, кого звала геология. Работать на вечной мерзлоте тяжело, но интересно. Народу было не так много в поселке Певек. Правда, когда открыли золото, самолеты только и успевали везти народ на трактовую, в поселки, которые далеко от Певека располагались. Добыча золота началась полномасштабно. И поиски золота увеличились. И поэтому народу прибавилось. Но все равно мы все, живущие в Певеке, знали друг друга. Каждый день ты по этим коробам ходишь, встречаешься, сталкиваешься с кем-то. Даже был такой обычай: просто говорить «здравствуйте» человеку незнакомому, как это бывает в деревнях. Такая была обстановка. Кто-то выделялся для тебя из толпы, кто-то был такой, как все. Вот Сережа Гулин меня поразил сразу. Его в шутку дразнили Лордом Байроном. Он держался совершенно отстраненно от всяких коллективов. Ни с кем никаких тусовок.

Сергей был петрограф, специалист по гранитам. Он не любил беседовать с малознакомыми. Не делился никакими геологическими мыслями. У него были свои друзья, но они все, в основном, остались в Ленинграде. А в Певеке, по-моему, было 2–3 человека – не больше, с которыми он как-то общался.

Вот, скажем, геологический вечер. Первый большой сбор, на котором я была. В тот момент, когда что-то налили в рюмки, Гулин как-то аккуратненько с этой рюмочкой отправился от стола в какой-то самый дальний угол зала. Когда кто-то к нему подошел, он тут же поставил рюмку на окно. И заспешил куда-то. В общем, он всегда сторонился людей. Если ему начинали задавать вопросы, он находил причину для того, чтобы прервать беседу. Вопросов он вообще не любил. И подчеркнуто отдельно жил.

Поначалу, когда он приехал, места не было даже в геологическом бараке, и его поселили в красный уголок. И там он был самым счастливым человеком, потому что не надо было никого пускать к себе. Он просто закрывался на ключ и из-за двери всем отвечал:

– Пишу статью. Занимаюсь отчетом.

Потом, когда Гулину пришлось жить вдвоем в одной комнате с Куваевым, они прикрепили с помощью скрепок фотографии над кроватями: на одной – Гулин, на другой – кудрявый рыжий Олег, чтобы никто не перепутал кровати. Гости Гулина должны были садиться на кровать Гулина. А друзья Куваева, соответственно, на другую. Так они делили территорию.

Столько добра они сделали мне. Они определенным образом сформировали меня как человека. Такая, какая я есть, я стала благодаря тому, что жила рядом с двумя парнями, которые ничего не боялись. Которые любили работу. Которые, как казалось на первый взгляд, не совершали никаких подвигов. Но само их существование было и подвигом, и авантюрой, и романтикой. И ни на что не похожее житье-бытье.

Сергей Гулин не очень любил Певек, в том числе еще из-за того, что не довел до конца то, что было его удачей, его звездой. Он приехал в Певек через два года после окончания ленинградского Горного института уже маститым геологом. Ему было тогда двадцать четыре года. Он уже открыл знаменитое Томторское месторождение редкоземельных металлов, которые используются обычно при строительстве трубопроводов. На Земле их очень мало. Большая партия геологическая работала за год до Сереги и не заметила, а он открыл Томторское месторождение! Это большое по площади месторождение в Якутии. Богатейшее.

Все шло хорошо, Гулин успел провести лабораторные работы. Есть даже в каком-то геологическом журнале снимок, где он сидит за микроскопом, обрабатывает материалы вот этого Томторского месторождения. Но вдруг неожиданно он получил телеграмму из Ленинграда: там случилось большое несчастье, ему срочно пришлось покинуть Томтор. Причем он не доделал капельку буквально из того, что нужно было доделать, – какую-то пару таблиц. Сергей оставил вместо себя человека и умчался. А потом, когда дома все было улажено, он попросил, чтобы его вернули туда же, в Томтор. Но не тут-то было, его не пустили. Вот так он оказался в Певеке. В РайГРУ, где работал и Олег Куваев.

Министр землепользования позже рассказывал мне, что Гулин обладал невероятной наблюдательностью и умением складывать все факты – географические, геологические, делать анализ математический, физический. Иногда по одному камушку ему удавалось составить целую схему будущего месторождения. Вот таким он был геологом.

Гулин был всегда подчеркнуто красиво одет. Однажды мы с ним оказались вместе в клубе, на танцах. Туда нас притащила Стэлла Скляренко. Ей Сережка очень нравился. И она рассчитывала, что он первую ее пригласит, но он пригласил меня. Я рассмеялась, говорю:

– Ну что же вы, пришли со Стэллой, а зовете танцевать меня? И потом, что вы делаете на танцах, вы же Байроном вроде прикидываетесь?

– Ну, бывают же исключения.

Я продолжаю:

– Вы разодеты, как на бал, и вдруг опустились чуть ли не до народных танцев. А костюмчик-то, – говорю, – вы как, в Париже шили или где?

– На Петроградской стороне. У одного и того же портного, мама заказывает.

Потом как-то мы еще где-то встретились, я говорю:

– Ну как? Новый костюмчик еще не пришел от мамы?

Он разоткровенничался:

– Еще нет. Не время. Мама раз в два года всегда заказывает мне костюм. Она говорит: «У нас с тобой в семье много несчастий. Но мы не должны показывать, что нам плохо. Мы должны быть подчеркнуто всегда красиво одеты. И держаться так, как будто у нас все хорошо». Она так и приучила меня. И я иначе не мыслю своей жизни.

– Но вы такой наглаженный всегда, вам кто-то помогает?

– Я сам все умею. Я и стираю, и наглаживаю. И дырки могу зачинить.

Мы с ним шли по коробам, был уже вечер. И вдруг к нему подходит какой-то мужчина и говорит:

– Сергей Александрович, завтра зайдите в первый отдел.

– Хорошо.

Мы пошли дальше. Гулин прервал молчание:

– Видите, это первый отдел, они от меня никогда не отстают. То одно, то другое. То надо объяснения, то еще что-нибудь. А все из-за того, что отец мой был врагом народа. Значит, и я – враг народа. Поэтому к секретным документам меня не допускают. Вот вся моя жизнь. Поэтому мама меня и обучила такой обороне. Выглядеть всегда хорошо, и работать хорошо, что я и делаю.

Нет дорог

На Чукотке меня заставляли делать репортажи о ремонте горной техники, о бригадах коммунистического труда, о всяких райкомовских заморочках. Всем приходится выполнять какой-то труд, который не по вкусу. Ну что делать? Надо – значит, надо. Рубин считал, что газета не может без этого выходить. Я делала это для Рубина. Так было надо, чтоб газета эта существовала, чтоб ее не закрыли.

Я мало времени проводила в Певеке, все больше была в командировках. Мне говорили:

– Ну что ты носишься по этим командировкам? Зима же. Там сейчас не так много работы.

– Во-первых, интересно. А во-вторых, ну что сидеть на одном месте? Материалы-то нужны разнообразные.

Вначале я вообще боялась, что меня могут отозвать, если я не буду освещать партийную жизнь, горную промышленность и так далее. Поэтому из страха писала много. А потом это уже вошло в привычку. Да и интересно было каждый раз ездить на новое место.

Когда меня вызывали в Магадан к первому секретарю или к Чугуеву, который возглавлял Совнархоз, я без всякого блокнота любые цифры приисков наших – Комсомольского, Валькумея, Красноармейского и других предприятий – не заглядывая в блокнот, говорила. Такая память была. И когда кто-то из них пытался спорить со мной, что не так, я говорила упрямо:

– Звоните.

Они связывались с предприятием, и выяснялось, что в отчетах посылали неверные цифры. Иногда что-то прятали – исправляли. А я говорила верные цифры, сколько дал каждый промприбор.