Читать онлайн Душевный монолог

осенняя зарисовка

Бледно-голубое, почти белое небо, словно покрытое тонкой, прозрачной, тюлевой завесой, узорчатой или сетчатой, иногда она совсем прозрачная и напоминает органзу, а иногда это более плотная вуаль. Через эту завесу, натянутую по всему полотну неба, проглядывает едва желтоватое солнце, наверно его кто-то умывал с утра, да приложив не малые силы, смыл со светила всю яркость и сочную желтизну, присущую ему летом и весной.

Несомненно, ведь на дворе осень…

Середина октября.

И небо, и солнце сменили краски с ярких на блеклые. Небо более не поражает глаз своей чистотой, зеркальной голубизной, а солнце уже не играет своими лучами напитанными жаром и насыщенными ярким светом.

Наверно и небо, и солнце переодев, свои живые, блистательные, сияющие наряды на лишенные свежести, белесоватые, тусклые приготовились к приходу осенних и зимних холодов, рассыпчатых, с крупными, тяжелыми каплями воды, дождей, грубых, рвущих на части небесные одеяния, ветров и злобных, колючих, похожих на осколки стекла, белых снежинок.

Только сегодня в лесу, в предгорьях Кавказа – тихо… Нет ни холода, ни дождей, ни ветров, ни снежинок….

Природа неподвижна, она будто затаила дыхание, поглотила всякий звук: трели птиц, стрекот и жужжания насекомых, движение ветки, листка… она замерла.

Осень сменила цвета не только в небесах, она перекрасила деревья, кусты, травы, воды рек.

Высокие, дородные силачи тополя покрыли свои стволы толстым слоем изумрудных мхов. Опоясали свои станы округлыми, гладкими, блестящими, буро-фиолетового цвета трутовиками. Окрасили в желтые тона, то яркие, то бледные, листья, кои прикрыли остатки зелени, что когда-то безраздельно правила на этих ветвях. На невысокой лещине с овальными, все еще зелеными листами, края которых присыпала бурая, высохшая ржавчина уже нет ореха. Он осыпался, поспевший, наполненный силой лета и сладкими плодами, и, достигнув почвы, схоронился под листвой, или был припрятан хозяйственными жителями леса. Теперь же на изогнутых, тонких веточках свисая вниз, притаились зеленоватые, бледные сережки, слабенькие и будто утомленные тяжелой жизнью. Растущие невдалеке такие же низкие кустарники боярышника еще сохраняли летний цвет листвы, прибавив к этой зелени ягоды, ярко мерцающие красными и черными цветами. Листва диких яблонь уже покрылась желтизной, а груши и вовсе окрасились в буро-пурпурные цвета. Они нещадно сбросили со своих веток мелкие, блекло- болотные в темную крапинку, горько-вяжущие плоды на землю, а теперь также нещадно старались стряхнуть и оставшуюся листву.

Я прошла этот горько-кислый плодовый лес, подошла к склону холма и медленно стала подниматься по наклонному полотну в гору. В этом месте царствовала не менее высокая, чем тополя, но с гладким, тонким, похожим на стан юной девы, стволом серая ольха. Она тоже приоделась в желтые полутона, и сбросила со своих веток всех тех, кто не пожелал принять новые цвета… туда… вниз, к земле, к своим высохшим, умершим собратьям листам.

Ольха росла густо, ее уже неплотные кроны перекликались с соседскими ветвями деревьев так, что под ней царил серый, дымчатый полумрак. А потерявшие яркость лучи солнца, лениво пробивались сквозь листву и падали вниз, освещая лишь жалкие уголки леса и поваленные стволы, некогда живых деревьев. Иногда ольха внезапно резко встряхивала своими ветвями, и тогда мне чудилось, что оттуда сверху на меня летят не шебуршащие зеленые и желтые листья, а сыплет крупный дождь.

Я поднимаю голову, вглядываюсь в бледно-голубое небо, едва-едва проглядывающее из-за обилия веток крупных и мелких, в котором вновь укрыли солнце, да прислушиваюсь к этому листопадному дождю… И слышу я, как тихо перешептываются меж собой, кружащиеся в последнем танце, листья, горестно жалуясь друг другу на то, что жизнь прошла и пришла смерть… спутник всего живого и сущего на дивной планете Земля…

Я слушаю их причитания, а сама радуюсь тому, что это не дождь, который может нарушить мои планы и согнать меня вниз с горы, а всего лишь ольха, уставшая от отяжелевшей, болезненно умирающей листвы, уже более ей не нужной, сбросила все лишнее на землю.

И вновь тишина… тишина в горном лесу.

Неторопливо шагаю я по густой, побуревшей, сухой листве, что обильно укрыла почву, и хотя она уже почила, умерла, а все еще продолжает свой вечный путь. Она прижала к земле, своей однородной массой все, что притаилось, схоронилось под ней вплоть до весны. И постепенно перегнивая, превращаясь в землю, она передаст силы и заряд бодрости всему новому, юному и молодому, что решит родиться на свет в следующем году… Я осторожно переставляю ноги и вижу перед собой багряно-рыжий листок дикой груши, вижу многократно разрезанный, узорчатый оранжево-алый кленовый листок или все еще зеленый, лаптастый, крепкий лист дуба занесенные сюда ветром откуда-то снизу, а может и сверху. Сквозь густой ковер опавшей листвы пробивается трава, зеленая с перьевыми, загнутыми веточками. Она выныривает через сухостой травы и кивает мне своим высохшим острым кончиком, приветствуя меня или просто кланяясь от неосторожного движения моих ног.

Там внизу, откуда я пришла, протекает неширокая, горная река. Она пробила свой путь когда-то много столетий назад в этих горах, прорезав себе русло… Она выстлала берега корявыми, рассеченными вдоль и поперек камнями. К осени она окрасила в буро-зеленый цвет свои воды. Наверно где-то там, наверху, прошли обильные, осенние дожди и теперь она, потеряв свою былую прозрачность и девственную чистоту, прикатила эти грязные, смешанные с дождями воды вниз. И побежала вдаль, громко ворча на людей, которые проложили на ее пути асфальтную преграду в виде моста. Заставив ее, могучую и властную хозяйку этих мест, преодолевать путь через широкие, бетонные трубы.

«Ничего, ничего, – бурно вздыхает река, низвергаясь водопадами с краев бетонных труб. – Будет, будет и на моей улице праздник, придет весна… И тогда я покажу вам, кто повелитель этой земли!»

Пугает людей, перебирая капли воды, река и убегает туда вдаль… теряясь за очередной высокой горной кручей.

Я прислушиваюсь к стонам воды и опять продолжаю свой путь по склону холма….

Теперь я иду не вверх, а вдоль склона. Я гляжу вниз, с высоты и вижу поваленные стволы деревьев, одетые в теплые шубы из зеленого густого мха, аляписто украшенные распустившимися многолепестковыми грибами, по-видимому, тоже из семейства трутовиков, нежно-желтого, кремового и бледно-коричневого цветов.

Я гляжу вниз, сквозь эту почти не видимую сероватую дымку, забывая о цели своего пути… а ведь я ищу здесь грибы. И неторопливо приподнимаю тонкой, изогнутой палкой с шоколадной, влажной корой сухую листву, выстилающую землю. И осторожно возвращаю ее на место, стараясь не потревожить ни этот редкостный ковер под ногами, ни жителей того подковерного мира.

В душе я бесконечно радуюсь и этой теплой осени, и этому чистому, прозрачно- яркому, протяжному, горному воздуху и тому, что пока ни одного гриба не нашла.

Тишина леса поразительна… Она окутывает мое тело и мои мысли благостной, умиротворяющей красотой и дает возможность почувствовать себя счастливцем, которому даровано радоваться этой простоте моей земли, этой блистательности не ярких красок, и подготавливающейся к долгой спячке природе.

Очень редко, вдруг подаст голос какая-та малая птаха. Высоко в ветвях ольхи она звонко, переливисто запоет. Но в тот же миг, еще даже не успев допеть своей прекрасной песни замолчит… Судя по всему и она понимает, что может своим трезвон спугнуть и эту тишину, и тепло осени.

Однако тишину леса и тепло осени прерывает голос человека!..

Вернее громкий, радостный крик ребенка!..

Моего сына!..

Он зовет призывно и звонко, разыскивая в этой величественной красоте свою маму – меня!

Его детский, родной голосок монотонно выводит слова: « Мама!»

И мне приходится податься зову сердца, и, прервав свои думы, тишину души и столь приятное и редкое уединение, откликнуться.

И мигом лес наполняется каким-то хрустом, топотом и оханьем, словно по лесу бежит, взбираясь на гору не шестилетний малыш, а медвежонок или лосенок.

– Мама… мама… я нашел тебя, – радостно выкрикивает подбегающий сынок.

– Тише… тише, – говорю я сыну и прикладываю палец к губам. – Ты напугаешь…

Панька мигом останавливается, в двух метрах от меня. Он стоит, там, внизу и я вижу его личико, взлахмоченные, русые, давно не стриженные волосики, его нежно-серые глазки… Я вижу это дорогое и милое личико, чувствую, как наполняется моя душа любовным трепетом, и повторяю еще тише:

– Не кричи, а то напугаешь.

– Напугаю? Кого? – переспрашивает Панька и поглядывает на меня, шумно плюхая вверх, вниз своими большими, загнутыми, темно-русыми ресницами, и приоткрывает свой небольшой ротик, громко выдыхая оттуда воздух.

– Мальчика-с-пальчика, – я понижаю голос до шепота и вижу, как округляются глазенки моего сыночка, и он заинтересованно оглядывает лес, поворачивая голову вправо, влево и даже устремляет взгляд в небо, стараясь наверно увидеть героя сказки где-то в облачной, небесной дали.

– Это котолый из сказки? – вопрошает Панька, он так взволнован и от быстрого бега, и от неожиданной новости, что забывает вставить букву «р» в слово.

– Тот самый, – кивая ему в ответ головой и протягивая к нему руку, подзываю к себе, – иди, Паничка, я тебе покажу.

Теперь Панька, Павка, Пашенька, Павлуша, Полька – как все мы любовно величаем своего младшего сыночка, поскребышку в семье… и не только родители, баба и деда, но и старший брат, и старшая сестра, ступает опасливо. Он осторожно ставит ноги, обутые в короткие, красные сапожки, вглядываясь в каждый листочек, боясь раздавить того самого героя сказки, которого мама нашла в этом лесу, в предгорьях Кавказа.

Панька подходит ко мне, его глаза увеличились от любопытства, ротик закрылся затаив внутри всякий звук, а я показываю ему на губы, призывая к молчанию. Сынок понятливо кивает головкой и также как я опускается на присядки, упирая свои маленькие, измазанные землей ручки в густое покрывало листвы, каковая мгновенно шуршит под его пальчиками, и бурые, иссохшие, опечаленные, жители ветвей переламываются надвое, дробятся, превращаясь в рассыпчатое крошево.

Я кладу палку на землю, протягиваю руку и приподнимаю вверх широкий, оранжевый с красными прожилками кленовый лист, под которым спрятался тот самый мальчик-с-пальчик.

– А…, – громко выкрикивает мой сыночек и начинает радостно, заливисто смеяться. – Это не мальчик-с-пальчик… это глиб…

– Во-первых, не глиб, а гриб, – все тем же тихим голосом говорю я, обращаясь к маленькому, родному и такому звонкому человечку. – А во-вторых, не шуми и разве ты не видишь, это не гриб, а мальчик-с-пальчик, просто он где-то взял шляпку сыроежки, одел ее на голову и притаился… Он не выносит шума, любит тишину… Смотри не спугни его.

Панька перестает хохотать, он опускается на коленки, пригибает голову ниже, он кладет свою мягкую, теплую щечку на опавший ковер листвы, прижимается к родной землице и заглядывает под шапку гриба, стараясь рассмотреть на ножке сыроежки, лицо, тело, руки и ноги героя сказки.

А гриб и верно похож на мальчика-с-пальчика и серовато-белая его ножка, невысокая и плотная, и его сереющая, широкая шляпка с загнутыми краями. И, кажется, это крохотный с палец человечек схватился своими тонкими, прозрачными ручонками за полы шляпки и пригнул ее к земле, чтобы никто его ни увидел, ни срезал, ни унес.

Панька внимательно разглядывает гриб, а потом очень тихо шепчет:

– А почему у него не видно ни лучек, ни ножек… и лица тоже нет?

Я улыбаюсь недоверию сына, и тихо роняю смех… тихо… тихо так, да только Панька слышит мой смех, он отрывает щечку от земли, поднимает голову и садится на теплое покрывало земли, улыбается. Он протягивает ко мне свои пальчики, и нежно погладив меня по руке, в которой я все еще сжимаю клиновый листочек, шепчет в ответ, по-видимому, подыгрывая мне:

– Ну, р-раз, – раскатисто произнося «р». – Р-раз это не гриб, а мальчик, тогда не будем его срезать. Не будем отрывать его от мамы…

«Мамы… мамочки… маменьки… матушки… матери…», – вторит моему сыну лес.

И серая ольха шелестит наверху ветвями, осыпает меня и сына желтоватой листвой, она кланяется ему, соглашаясь с его словами, с его вечной любовью сына к матери.

Издревле наши великие предки славяне почитали землю, величая ее Богиней Мать Сыра Земля. Они возносили ей бескровные дары, и лишь от труда своего. Они обильно смачивали ее почвы своим потом и кровью, работая на ней и оберегая от врага. Они видели в ней живое существо… Богиню и одновременно мать, называя ее ласково матушкой землицей.

Они всегда были ее сынами, ведь она – Богиня Сыра Земля растила травы, цветы, кусты, деревья, даровала пищу людям и животным, и поэтому они любили ее. Они смотрели на нее нежно-серыми глазами, и трепетно перебирали своими маленькими, испачканными пальцами родимую, рассыпчатую почву да вдыхали ее дорогой, знакомый с детства материнский запах.

Запах опавшей листвы и сухой травы…

Запах горной, быстрой реки и дождевых капель…

Запах осенних, последних цветов и ядреного, крепкого гриба сыроежки…

К О Н Е Ц.г. Краснодар, октябрь 2011г

горный набросок

Едва-едва колыхала своими долгополыми отростками трава, что купно укрывала невысокие холмики, подступающие впритык к утесистым кручам гор. Заилийское Алатау, Алаауы, как сказал бы казах, дышало дневным жаром, изредка пропуская по своим сбитым из гранита, известняка, сланца, постаревшим, запорошенным мельчайшей крошкой голыша, скалистым макушкам горных гряд, зябкие потоки ветра. Бурчащие, огорченные вековым движением, струились по склонам реки, с узкими узбоями, одначе, непременно с каменистым дном. Та льдистая вода, несла в себе остатки величественных снеговых пиков, нынче лишь мельчайше просеянных, а посему не виденных. Речушки раскидывали кругом капель изморози, облизывали могутные лежаки, почасту огибающие берега, своими угловатыми языками сверху увитыми взгривьями разрозненных пен. Они монотонно повторяли единый мотив, успокаивающий не только эти огромные пространства горных ущелий, долин и каньонов, вспучивающихся круч, гряд и отдельных утесов… они умиротворяли и сами малые злаковые травинки, низкие кусточки можжевельников, и хоронящиеся обок валунов укутанные в сероватый пушок махунечкие эдельвейсы.

Кругом же той однозвучной погудки дыбились, пучились, вставали своими искореженными, изрытыми, аль вспять покатыми боками «Пестрые, пегие» горы, как сказал бы русский… Горы Заилийского Алатау.

Тянь-шаньские ели, могутные в росте деревья с пирамидальной кроной, темно-зелеными изогнутыми хвоинками и почитай фиолетовыми шишками, остались далеко позади. Словно по единому указу прекратил лес свое наступление, и последние из его ратников одиноко замерли на оставшихся много ниже пологих взгорьях.

Здесь же стлалась лишь трава, покоились боляхные каменья, принесенные давеча взбунтовавшейся речушкой, в тот миг… мгновения… временной этап получившей величание река, днесь журчащая редчайшим перезвоном капели. Вся эта чистота, благодать наполняла и сам воздух, и посему голубое небо подступало совсем близко и тянулось во взмахе человеческой руки. Скидывая, обволакивая и сами ершисто-ощетинившиеся стремнинные утесы, и изумрудные травы огромными массами облаков.

Частью облака цеплялись за выпирающие углами камни, частью переплетались с горной речной водой, а потому рождали блистающий в лучах солнца матовый дымок, легкой зябью встающий пред очами, а частью свивались, скручивались с самим разнотравием альпийских лугов.

Солнце, ноне не хоронилось, а также как и небесный купол нависало низко… низко… в движение, взмахе человеческой руки. Оно хваталось нижним своим краем за горную гряду, по окоему огораживая корытообразную долину, таящую в себе узкую речку и невысокие холмы. И казалось, само перекатывалось по грани тех вершин, изредка касаясь лучами белых полос снега, вроде долгих рушников растянутых по горным кряжам. Блики ярчайшего света отражались тогда от ледяных рушников, и перебирающей бусенцы водицы реченьки берущей начало с самих тех пластовых истоков.

И вовсе редко перекликались меж собой улары… не то, чтобы опасаясь этих сурово-величественных краев, просто не желая разрушать его ни с чем, ни сравнимую мощь и силу. Своим чуть слышимым «кок-когок-кок» придавая этим Пестрым, пегим, как сказал бы русский… этим Алаауы, как скажет казах, горам состояние вневременности.

КОНЕЦ.г. Краснодар, июль 2014г

донская акварель

Он здесь выгнулся излучиной, сотворив руслом калач, повторяющий своей формой пшеничный русский хлеб, тот самый который любили подавать к столу донские казаки. И тем крутым поворотом собственного ложа разделил природу, ее краски, запахи и звуки, проложив грань между лесом и степью. Грань, линию, дугу, между зелеными лиственными массивами и пространством земли поросшей густой растительностью, величаемой зачастую целиной, пажитью, непашью. Он расчленил своим ленивым течением саму почву, вздыбив ее правый, овражистый берег и впаял потоки зелено-синей воды в ее ровную степную даль.

Высокий, изрезанный оврагами правый берег Дона подпирал его узбой своим земляным выступом, где в продольных яругах росли могучие липы, дубы, клены, тополя, или более низкорослые ветлы, боярышник, шиповник, смородина, а землю устилало густое былье. Неизменно могучие в росте и мощи деревья цеплялись кореньями за стены, дно обрывистых балок, степенно взбираясь вверх, восходя как богатыри на лбище берега и там захватывая в полон сами пространства. Впрочем, они давали места и меньшим своим братьям кустарникам, травам, выделяя в их распоряжение приволье донской земли. В том неоглядном зеленом мареве колоритностью красок поражали выспевшие ягоды смородины, не только густо черной, темно-коричневой, но и почитай пурпурной. Сладость насыщала сам воздух, который курился дымчатой морокой, переплетаясь с полуденным летним жаром и горьковато-пряным ароматом душицы. Душница, материнка, мята лесная и даже ладанка ей все-таки больше подходило название пчелолюб ибо над ветвистыми стеблями, покрытыми розовато-сиреневыми соцветиями, реяли с золотистыми брюшками медуницы.

Дон здесь выгнулся излучиной. Сделал крутой поворот, излом и тем отделил сласть выспевшей смородины и терпкость ладанки правого высокого берега от степного духа левого. Мощным руслом Дон сменил и краски, заместив их сочную зелень на оливковые тона. Собственным течением воды он словно вошел в желтые песчаные пространства земли, местами украшенные невысокими травами, все поколь хранящих в себе малахитовый оттенок. Степь, пролегая малыми неровностями, подмешивая к оливковому оттенку более яркую акварель сине-фиолетового, ветвистого шалфея иль стелющегося по почве розовато-лилового чабреца, где-то там, на горизонте, единой линией, гранью, дугой вошла в насыщенную лазурь неба. Зябь полуденного жара, точно отражаясь от лучистости голубого небосклона насытила степное пространство, горьковатым ароматом полыни, едва-едва одурманивая, опьяняя, впутывая в этот дух сладковатую мягкость чабреца, тимьяна, чепчика, богородничной травы.

Вольный, великий и, одновременно, тихий Дон-батюшка здесь выгнулся излучиной. Он сделал крутой поворот, излом, калач, тот самый который огибает река вокруг острова или подают к столу пшеничным хлебом донские казаки. Дон напитал свои неторопливые, тягучие и полные сил воды зелено-синим цветом, наполнил кисловатым запахом ряски. И отразил в своем течение раскинувшийся над ним невообразимо бесконечный небосвод. С особой четкостью отметив в нем отдельные кудельки бело-дымчатых облаков. Он втянул в себя первоначальные величания Танаис, Ванаквисль, Бузан и оставил для себя лишь одно имя – Дон!

И этим величественным названием, собственным ходом, движением наполнил весь этот неизмеримый простор донской земли акварелью красок и запахов, а трескуче-раскатистым окриком чайки связал в единую цепочку свое боевое прошлое, мирное настоящее и славное будущее.

КОНЕЦ.г. Краснодар, декабрь 2015г

морской этюд

В память о самом дорогом и близком человеке,

моем отце,

с которым так и не успела закончить спор о смысле жизни.

Даль ночного небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд.

Слезинками звезд, которые из века в век наблюдают за людьми из бесконечного космического пространства, волнуя и тревожа наши души своим сиянием.

Слезинками звезд, которые наполняют глаза и скатываются по щекам, когда мы оплакиваем уход близкого, дорогого человека.

Или может слезинок звезд, которые слетают на лицо от накатывающих и флиртующих с песчаным берегом волн Черного моря.

Сбитые с вихрастыми чубами ярко-белые волны, словно вобравшие в себя дотоль бродившие по дневному небосводу клубящиеся от переживаний облака, плеснулись на брег, и едва облизали его песчаную гладь, оставив на нем махие комки пены. Вода только прикоснулась к земной тверди, нежно поцеловав, приголубив, и смахнув с нее зазевавшиеся песчинки, неспешно отхлынув, унесла за собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря.

Впрочем, там, немного правее, всего в каких-то метрах, десяти шагах, каковые и не стоило бы измерять, чубатые волны ударились о камни известняка более мощно, оставив на их изъеденных, изрытых желтовато-белых поверхностях мельчайшие слезинки воды, еще поколь не выплаканной по ушедшему близкому, дорогому человеку.

И тот же миг, с под ног, из дотоль прикорнувшего костра, выпорхнул вверх горьковатый дым, унося в небеса капли воды и слез, оставленные Черным морем и моими глазами. Унося их туда в бесконечное междупутье, в синеву ночного небесного купола, к звездам чтобы запечатлеться надгробием о тебе, мой близкий, дорогой человек, ушедший навсегда.

Коса Тузла пролегла изогнутой полосой по Керченскому проливу и тем самым разграничила Азовское море и Черное, разделила темную его синь и лазурь, порой схожую с дневным небосводом, по линии горизонта входящую в единую черту. Хотя сейчас, в ночи, когда солнце ушло на покой, скрывшись где-то в Крыму, стало невозможным рассмотреть цвет моря, и только хохолки пенных волн, выплескиваясь на брег в шаге от моих ног, все поколь наблюдались белыми своими комками. Синедь же самого моря теперь образовывала сплошной рисунок, смыкаясь с небесным куполом в единую картину, совсем чуть-чуть на линии воды и выси, очерчиваясь отдельными слезинками огней пришвартованных кораблей, ожидающих выгрузку в порту. Однако и тут было не все так спокойно и мрачно, и справа, как и слева, на едва воспринимаемом стыке неба и земли, в Крыму и Тамани, еле-еле перебрасывались каплями света людские жилища, подсвеченные огнями окон, рекламными вывесками и фонарями. Само сияние света из той дали, что наблюдалось с косы Тузла, где удавалось отдохнуть долгие годы летними днями и ночами, тоже казалось слезинками, теперь только пролитыми небосводом иль лишь случайно оброненными на землю.

Вкус моря, солено-песчаный, ощущался даже на языке, и едва крошился соприкасающимися губами. Верно, он попадал на кожу лица как раз в тот момент, когда очередная волна накатывала на бережок, своей кудлатой челкой слегка облизывая песчаные его просторы, милуясь с ними, перешептываясь, посмеиваясь. Отдельные песчинки, уцепившись за губы, я смахивала кончиком языка, ощущая на них тепло пережитого июльского дня сохранившегося от разомлевшего на небесной тверди солнечного светила.

И пахло на Тузле жаром лета, легкой кислинкой водорослей и горечью цветущей полыни, притаившейся недалече, да самую толику покачивающей своими желтыми шариками соцветий.

В этой ночи, темной, лишенной луны и месяца, в которой только и были видны в сапфировых небесах мельчайшие звезды, время, всего на миг, сдержало свой безудержный бег, чтобы даровать возможность задуматься и оглядеться. И конечно смахнуть со щеки затаившуюся слезинку, такую же яркую как ее отражение на небосклоне, как движение души в космическом пространстве, междупутье, мироздании.

Тузла перекатывала воды Азовского моря, вспять Черному, бурчливо и торопливо, и потому позади меня слышалось нескончаемое недовольство. И там о камни известняка, мощные и, вроде как изрубленные мотыгой, ударялись волны более жестко и беспощадно, стараясь пробить вставшую на их движение преграду и соединиться навеки с Черным морем. Эти камни, как и плодородный грунт завезенные сюда людскими руками, предали самой косе основательности и надежности, но лишь поколь Черное море ласково поглаживало песчаный ее брег, покуда не желая свары. Ни с самой землей, ни со своим соратником Азовским морем. Красоты бело-песчаного берега Тузлы и ее известняковых стен, вставших препоной промеж двух морей, в сияние темно-синей воды и лазури небосклона были восхитительны днем, но особенно незабываемы ночами.

Последними ночами на косе Тузла.

И в тот миг…

Миг моей жизни, когда затих гул голосов отдыхающих, и осталось звучание волн да редкое покряхтывание углей в костре, а небесный купол создал картину созвездий или только зарисовку из слез, я увидела всю глубину Мироздания. И приняла в свою душу все непостоянство моря, то едва воркующего локонами волн, то рьяно бьющего валом по изогнутой полосе суши, смывающим растения, песок, вырубающим в известняке дыры, проемы, рифты.

Та ночь на Тузле, как и сама изогнутая коса, протянувшаяся по Керченскому проливу, запечатлелись вечностью времени, а твоя жизнь лишь единым мигом.

Мигом между вздохом и выдохом. Моим первым словом «папа» и твоим стоном, возвестившим о смерти. И конечно нашим бесконечным спором о смысле жизни…

И только прозрачно-синий далекий небосвод в ночи на Тузле и воспорившая к звездам моя слезинка, поднятая горьковатым дымком от затухающего костра, станет вечным монументом памяти о тебе, мой дорогой отец.

Когда тебя не стало и примолкшие, осиротевшие волны Черного моря качнули твой прах, Тузлу заковали в бетон, камни известняка впаяли в плодородный грунт, тем окончательно разрушив остатки ее первозданности и рукотворной красоты. Песчаные же пляжи Черного и Азовского моря опрокинулись в темно-синие и лазурные воды, и смыли не только горечь полыни, но и кисловатость водорослей.

А между нами раскинулась нескончаемым потоком разлука. Она не смогла уничтожить узы: дочери и отца, лишь посеяла негасимое расставание и невозможность более поспорить о смысле жизни.

И когда мы со слезами прощались с тобой, замерев на высоком лбище Черного моря, лишь внезапно вынырнувший из воды дельфин радостно приветствовал тебя. Он своим движением, нежно поцеловав, приголубив поверхность моря, смахнул с нее зазевавшиеся крупинки, и неспешно унес твой прах с собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря, с которым ты так сроднился, теперь уже навечно.

Ты не ушел, мой дорогой отец.

Так и остался со мной навсегда.

Навсегда в моем сердце, в памяти, и в той последней ночи на Тузле.

Самой счастливой и бесконечной по времени ночи на косе Тузла, раскинувшейся в Керченском проливе, где даль небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд, видимо уже тогда извещая нас о разлуке.

КОНЕЦ.г. Краснодар, сентябрь 2016г

небесный эскиз

Издревле его величали отцом…

Ассоциируя, прежде всего с близким, родным человеком, могучим и сильным, который мог пожурить и одновременно одарить.

Величественный, непознанный, безбрежный…

Небосвод.

Он протянулся от линии горизонта до стыка с небозёмом по иную его сторону, и втянул в себя не только весеннюю вольность лазури дня, но и зимнюю аметистовую глубину ночи. Он наполнился переливами величаний, таких как небосклон, твердь, поднебесье, высь, небеса, купол, небо, сварог. В каждое из тех названий вписав образ самого пространства раскинувшегося над нами и таящего за собой еще более глубокое Мироздание. А потому обозначая его видимость, стойкость, безмерность, важность, величавость, надежность, родственность, и, конечно, не доступную нам божественность.

Вглядываясь в изменяющиеся его тона, цвета, краски, то голубые, то синие, то серые, то золотые, то фиолетовые… многажды раз человек искал в них понимание смысла жизни, происходящего события, или грядущего предзнаменования. И связывал все это, в первую очередь, с раздольем наблюдаемого, которое было невозможно охватить взглядом, очертить мыслью, заковать в рамки условностей или соответствующие нравственные требования. Оставаясь всегда свободным, вольным по духу, и широким по окоему небесный свод, правил над планетой Землей, как мудрый отец и властный бог.

А в зимней ночи чуть поскрипывала под подошвами сапог земля, скованная жемчужными бликами льда и рыхлыми комьями снега. Посему и переливалась она в рассеянном звездном сиянии холодно-белыми крупинчатыми бусинками. Чуть прихваченный морозцем воздух в такт шагу позвякивал, будто встряхиваемые в карманах ключи от калитки забора, двери дома, человеческой души…

Зима прикрывала почву, кусты, деревья, строения, снежными балахонами. Ночь же уравнивала всю четкость линий, изгибов, форм, создавая всего-навсего плавность их восприятия. Действуя в соавторстве, они вроде как отделяли землю от небесной тверди, разграничивали их главенство, а вместе с этим сберегали неповторимость каждого. И стылый дух февраля, напитанный горьковато-березовым чадом, выдыхаемым трубами человеческих жилищ, легчайшими, перистыми волокнами стелился повдоль той обозначавшей полосы пролегшей между небосклоном и дольним миром.

И если земля наблюдалась только снежно-дымчатыми дюнами, то поднебесье поражало взор ровностью своего полотнища. Его сине-фиолетовая даль, оттененная сиянием небесных светил, простерлась впереди, как и по кругозору, подернувшись серебреной искристостью созвездий. Порой, звезды сменяли свои краски на иные, и тогда проседь на них замещало темно-синие мерцание, сливающиеся с цветом самих небес, а секундой спустя перемежевалось малахитовыми тонами, впитавшими в себя зелень давеча властвующей на деревьях листвы, или алыми переливами, будто выглянувшего по утру из-за линии небостыка солнечного диска.

Особенно ослепительно горела на фоне той плотной сине-багровой небесной выси одна звезда. А может планета… Яркая, без дребезжания света, она как маяк, звала домой, своим неподвижным, напряженным взором наблюдая за живущими под ней, на планете Земля, творениями. В ее холодном, иссера-серебристом сияние было, что-то задумчивое, одинокое. Может она успела осиротеть, овдоветь, а потому глядела на все происходящее ровным, мудрым взором, слегка примешивая туда ледяную капель выстраданного. Того, что с легкостью рассыпала вокруг себя, создавая ореол мельчайшего проса на темно-лиловом ковре небесного купола.

Удивительно выгибалось на небе созвездие Большая Медведица. Семь звезд, которые собственным расположением напоминали ковш с ручкой, и величались предками нашими как Лось, Сохатый, почему-то расположились на темно-сиреневом холсте знаком вопроса. Будто взывая к людям, живущим на такой маленькой малахитово-лазурной планете, затерянной в Мироздании. Или все же, как и полагали наши отцы, своим ярким светом созвездие разгоняло темные силы и оберегало людей, столь ничтожных в понимании самой Земли и божественного сварога, раскинувшегося над нами безбрежным фиалковым океаном.

Творя это прежде, сейчас и потом…

КОНЕЦ.г. Краснодар, апрель 2017г

колыбель утра

Соловей сегодня пел с особой страстью, словно каждым уникальным коленцем неустанно признавался в любви своей прекрасной избраннице. И теми плавными, мелодичными балладами, в которые вплетал не просто слова, ноты, но и звуки, наполнял черные бархатистые небеса особой музыкой благолепия.

Ощутимое безмолвие пришло совсем недавно… Сменив вечный гул Земли, городов, погасив яркость огней, не только небесных, но и рукотворных, и наконец-то уняв беспокойство человеческого рода. Потому неповторимыми чувствами напитал уже саму Землю вечный песельник любви – соловей, своими глубокими сладкогласными трелями заглушив хоровые песнопения лягв, трескучий шорох сверчков и раскатистый волнительный окрик зорьки.

Легкая морока, спущенная с темно-фиолетового, шелковистого небосвода, создала неподвижность самого воздуха, отчего в майской ночи замерла не только нежная, юная листва на деревьях и кустах, но и перестала колыхаться даже малая тонешенькая былинка, стебелек, лепесток цветка. Необъяснимая свежесть, с легким покалывающим кончик языка хладом, умастилась приятной сладостью цветущего белоснежного жасмина, незначительной кислинкой давеча скошенной травы, а может быть цветущей в ночи невзрачной на вид с розоватыми и сиреневыми лепестками вечерницы, чью медовую приторность припорошила какая-то пряность.

А в птичьих, раскатистых руладах внезапно послышались ритмичный свист, стук и даже дроби, точно кто-то невидимый решил поддержать соловья игрой на музыкальных инструментах. Потому зазвучавшей нежной погудкой свирели, свитой из прутиков березы, и покоящейся в тончайших белых перстах бога любви Леля, подпели низким перестуком кожаной мембраны бубны, малостью звякнув, подвешенными к их деревянной обечайке, бубенчиками. И вовсе гудливой, тягучей вибрацией отозвался костяной варган, чье трепетание полосочки-язычка единожды привело в движение хрустальные нити света, протянувшиеся из сиреневого небосклона и едва поблекших на нем, замерших в ледяном сиянии, мельчайших звезд, да надломленной надвое и вовсе белой луны.

Световые волоконца теперь колыхнулись выразительней и таким общим волнением проложили белесые полосы в досель нежно-лиловом небе, и сразу же горестно откликнулась маленькая сова, тюкалка, своим «Тю-ю-ю!» точно оповещая Землю о рождении утра, его особой юности, хрупкости, колыбели.

И хотя сочные коленца соловья, все еще сопровождали дудки, стукотни, дроби, выводимые свирелью, бубнами и варганом… однократно или только неуверенно, также как едва-едва стала насыщаться серым ненастным туманом небесная высь, поглощая розовые его тона, раздались робкие, короткие, гнусавые трели. Словно сейчас кто-то этими скрипучими звуками принялся подсмеиваться над песенником любви, не только тем который пел, но и играл на свирели… или это всего лишь горихвостка одной из первых решила возвестить о восшествии на престол великого Солнца.

Истинного Владыки!

Видимого и единственного Повелителя для всего живого на Мать-Сыра-Земле!

Искони правящего в столь многочисленных своих величаниях Бога, как Гелиос, Аполлон, Митра, Аматэрасу, Молох, Тонатиу, Инти, Сурья, Уту, Ар, Хорс, Ярило или все-таки Ра.

Хотя в это мгновение Ра только мнил о себе… посему наглядно заглушил уже и малую туманную сизость в раскинутой пред ним небесной тверди, вытесняя и само понимание паморок… И вторя ему или только признавая величие сего властителя соловьиным пассажам подпели оранжевогрудые зарянки, кои своим неугомонным щебетом, да ровно тёхканьем вобрали в общий хор и все иные песнопения, выводимые не только рыжехвостыми горихвостками, миниатюрными трясогузками, но и ярко-желтыми овсянками, голубовато-желтыми лазоревками, оливково-бурыми зеленушками. И тотчас свирели бога любви Леля чарующе протяжными тонами подыграли трели славянской ясеневой сопели, напористо-шумливой тростниковой жалейки, ритмичной калюки, мелодично-монотонной цевницы, звонкой, позывной пыжатки и неторопливой шупелки, кажется, смешавшихся с «фюить-тик», «цррии», «цвиль», «зинь-зии-циик», «ци-цирррзь», «джжююии».

Еще не более вздоха… и сам аромат ночи насыщенный сладостью жасмина, кислостью злаков и пряностью вечерницы, как и сам свод небес, стал казаться кристально-прозрачным, а все допрежь никлые звезды, как и остатки лопнувшей на части луны, мельчайшими каплями водицы излились на Землю, наполнив шелковистую почву, нежное былье, стебельки, лепестки соцветий, юную листву на деревьях и кустах васильковыми росами.

Может потому, как потоки воды обильно укрыли Землю, едва ее, побелив, и сам небесный купол пыхнул ледяной белизной свежести… Колыбели утра! Ослепительного в своей чистоте и белоснежности!

И тот же миг не только слился в едином птичьем мотиве столь невзрачный, в бурых одежках соловей, досель ведомый свирелью Леля, но и на востоке, как раз на рубеже Земли и неба, линия горизонта самую чуточку зарумянилась. Так, точно тот колорит, с иной и нам не зримой стороны Мать-Сыра-Земли, пыхнул и сразу же замер… Боясь вспугнуть сию неподражаемую мягкость предшествующую утру, потому и кажущейся лишь его колыбелью…

А властные, могущественные небеса, всего-навсего от той единой зардевшейся линии небозёма, принялись менять свой окрас с белоснежного на молочно-голубой, одновременно, прокладывая по Земле широкие и тут уже кумачные, карминные, червленые или все же алые полосы света, собственным сиянием наводнившие каждую отдельную росинку, сошедшую на мало-мальское растеньице, коралловым мерцанием. И таким чередованием красок провозглашая явления в небосводе его величества Солнца, сызвека царствующего в столь многочисленных своих хвалениях Бога или все-таки наполняющего все и вся общим величанием Ра.

Ра! потому и составляющего собственным именем не только каждое малое Ра-стеньице, тРа-вушку, но и сам Ра-свет!

А грань земной юдоли и небесной выси, как раз по линии глазоёма, уже и сама напиталась переливами Ра, а потому стала казаться ярко-красной. И если дотоле лишь насытила Мать-Сыра-Землю хрустальностью рос, певучестью мелодий, алостью красок, то сейчас и вовсе позолотила весь этот невероятный дольний мир своими солнечными лучами. Кои скользнув меж утонченных хвоинок, филигранных соцветий, грациозных листочков, ажурных веточек янтарными нитями словно придали и самой зелени насыщенность изумрудных тонов.

Ало-огненный рассвет порхнул по небесной тверди подобными, плавными струями заместив его нежную, мягкую голубизну на более плотную бирюзу, и тогда точно по волшебному мановению или с легчайшим порывом ветра на небостыке, выдвинувшись вверх округлой краюхой, схожей с горбушкой хлеба, обозначился в золото-пурпурных одеяниях, Он – могучий, величественный Ра…

Ярый, пылкий, раскаленный и неизменно солнечный Бог – Гелиос, Аполлон, Митра, Аматэрасу, Молох, Тонатиу, Инти, Сурья, Уту, Ар, Хорс, Ра или все-таки Ярило, принес с собой не только свежесть воздуха, медвяность ароматов, колыхание даже паутинного побега. Он собственным восходом переменил приветствующее его многоголосное пение птиц на раскатистую жужжаще-дудящую капеллу насекомых и тем самым напомнил о своей извечной любви, нежности, теплоте и божественности, всяк миг суетящемуся человеческому роду.

КОНЕЦ.г. Краснодар, май 2019г

дождливая капель

Дождь еще толком не начался…

Хотя уже самую чуточку окропил землю, скинув из прижимающихся к ней небес россыпь мельчайших слезинок, в русском народе имеющего собственное название ситничка, морось, бус, опять-таки вроде пропущенного через решето.

Дождик, дожж, дожжик, дозжик и даже дежгъ, он нонче только предполагал наступления ненастья, оттого и сама природа, и каждое ее отдельное творение замерло в предвкушении дозжухи. Столь мягкой, сладостной после жарких дней, дождевой воды.

В сей же час особой торжественной неподвижностью наполнились травы, кусты и деревья. Оцепенели не только мятликовые, перестав покачивать своими нежно-малахитовыми колосками и фисташковыми метёлками, но и обмерли цветки пунцового мака. Те размашистые, словно крылья бабочек, лепестки мака принимая на себя бусенцы дождя, мгновенно струшивали их вниз, погружая в травянистость собственных стеблей и побегов. Впрочем, более всего поражали взгляд своим застывшим видом округло-зубчатые, овально-пильчатые, сердцевидные листья деревьев, столь разные в очертаниях, но неизменно ярко-зеленые в собственном колорите. Посему оседающая на их поверхность морось, столь невесомая и крошечная, переливалась стеклянной пустотой.

Покой хранил и сам небесный купол, кой хоть и смотрелся дождеродным, в этот миг был пепельно-дымчатым, едва-едва прикрытым сверху более хмурыми свинцово-серебристыми переплетенными полотнищами. На них местами созерцалась свиль, непременно, в виде прозрачных или вспять сизых волнистых, витых волоконцев.

Потому как небо перемешало в себе многообразие серых оттенков и само наблюдение по меже с землей мнилось в легчайшей мороке, а воздух словно выхватывал на собственную полупрозрачность бусинки дожжика и тягуче ниспускал их вниз. От той неспешности движения каждой капели слышался лишь тихий шорох, будто водица перешептывалась меж собой или на что-то жалилась кругом правящей тусклости. А пространство кругом и вовсе скрывало какие-либо ароматы, приглушая их сочность, оставляя для осознания всего-навсего непосредственную свежесть воды.

И только птицы, в том затаившемся на малость Мире, не прекращали своего неудержимого полета и даже не снизили многоголосие аккомпанемента, не столько пытаясь заглушить шепоточек ситничка, сколько просто понукая, завлекая дожденосное настроение.

Еще чуть-чуть и дежгъ перестал накрапывать, а последние из его крупиц упав на поверхность, и, тут затихшей воды, прудов вызвали дождевые пузыри, точно нырнув в нее, они так-таки попытались вынырнуть. И тотчас прекратился шелест капель о воздух, смолкли песнопения птиц, и наступило величавое отишье. Словно в замедленной съемке вспорхнула с замерших трав одинокая бабочка, колыхнув бархатно-коричневыми крылышками, обсыпанными желтоватыми глазками. Впрочем, не в попытке улететь, лишь сменить месторасположение. Потому в следующий морг уже вновь схоронилась в ветвистых кустах мышиного горошка, не просто потревожив густые ярко-лиловые соцветия, но и качнув их тонкие оливковые усики, также сразу сдержав движение крылышек и будто слившись с изогнуто-ребристым стебельком.

Небесная высь сейчас наблюдаемо поблекла, став прямо-таки серебристо-белой, ровно все дотоль серые сотканные нити окончательно втянулись в нее, оставив памятью о себе всего-навсего маревые пары. Особой сладостью отозвались завязи цветущего винограда, наполнив лимонно-желтой пыльцой столь свежее пространство земли.

И тогда, сперва несмело, по одной росинке, откликнувшийся алюминиевый небосклон, принялся стряхивать с себя водицу, уже в иной момент переходя и вовсе в окатный дозжик. Его перламутровые зернятки, схожие с переливающимися округлыми жемчужинами, рьяно затарабанили по каждому листочку, стебельку и соцветиям. Пригибая не только отдельные язычки, волоски, но и тонкие соломинки, да таким побытом вызывая пронзительно-шумную барабанную дробь, однако не нарушающую досель правящую в природе напряженную драматичность. Сей звончатый музыкальный туш словно определяя торжественное завершение непогоды, длился совсем недолго, каждой отдельной падающей каплей усиливая гулкость отрывисто-басовитого боя купального дождика, напитывая воздушное пространство яркостью ароматов, перемешивая в нем нежные запахи цветов, сладкие ягод, глубокие трав, горькие почв, жгучие корений, со свежестью прохладного дыхания излившегося из глубоких недр самого Мироздания.

Впрочем, небесная твердь свернула падение крупного и плотного строя капель опять же резко… разом. И тот же миг угасли сами ароматы и звуки…

И в наступившем безмолвии небосвод вроде пошел незримой волной, слегка приподнявшись вверх и с тем приняв на себя молочно-голубые тона.

Еще маленечко и в высоте поднебесной будто в закипающих облаках, собранных из мельчайших синих и белых кристаллических капель, внезапно ярко вспыхнула зарницей серебряная полоса. И незамедлительно ей откликнулся с грохочущим треском, прокатившись и единожды подхватив и ссыпав вниз крупные росинки, зачинающийся грозный, грозовой дождь. Напряженное состояние каждого лоснящегося зеленью листа, отдельной травинки, бархатистого лепестка сейчас достигло своей кульминации, и с тем в серебристо-алебастровых небесах, что-то тягостно заурчало, выстрелило и полыхнула внутри той плотной массы почти красная ломанная струя небесной странницы, не столько разрезая их, сколько просто оповещая о себе.

Еще однократный резкий залп грома и с неба вниз таким же хлестким потоком хлынул дожж и сразу застучал, затарахтел по смоляной почве, васильковой воде, бирюзовым растениям, поглощая своим отрывистым, гулким говором все иные звуки Земли. И вторя тому биению воды мощным раскатистым хрустом, словно разламывая на части серо-восковые небеса, подыграли громовые набаты, которые поддержали вырвавшиеся из резиновых облаков длинные, изломанные серебристо-красные перуны, кажется, не просто долетевшие своими угловатыми наконечниками до земли, а воткнувшиеся в чернильно-черные ее пласты. И в тоже мгновение шебуршание идущего дожжика слилось во едино с визгливо-голосистыми порывами ветра, точно как и стреловидные молнии, прилетевшего из дальнего поднебесья.

Мощная мокрядь с громыханием и перунами заполонила Землицу-матушку, заслонила очи серо-белыми потоками воды, дохнула на все живое приливом свежести, завершив этак прелюдию дождливой капели.

КОНЕЦ.г. Краснодар, июнь 2019г

рапсодия северного ветра

Сын Стрибога, старший из ветров, седовласый и неукротимый Позвизд, Посвист, Похвист, приближающий каждым своим шагом, каждым вздохом наступление белоснежной, бахромистой Матушки-зимы, медленной поступью вошел в пределы Краснодара. Допрежь того покинув степные дали земель, оставив позади себя припавшие к почве тонколистные травы, кустарники и деревья, хрупкие ветви которых украшенные ряснами из кристалликов льда, все еще едва слышно дзинькали махонькими снежинками подвесок. Высокий и мощный в плечах, бог Посвист, был одет, как русский крестьянин, в белую косоворотку, увитую по вороту, рукавам и подолу серебристым позументом, слегка присыпанным тончайшим покрывалом голубого инея, пожалуй, что растекшегося и на холщевые его штаны, да подпоясан широким кушаком, витым из тонких ветвей мало-мальски покрытых листьями, мешающих соломенные, золотистые, кумачные и даже бурые цвета. Тот редкостный пояс стягивал дюжий стан бога большим узлом на левом боку и длинными свисающими вязанки с махрами, венчался не только круглыми стеклянными градинками, но и конусообразными хрустальными сосульками.

Похвист, считающийся у славян свирепым богом бури и ветра, сдержал собственный шаг возле не менее могутного с густой размашистой кроной платана, чей зеленовато-серый ствол наблюдался так-таки внушительной фигурой, тут не уступающей в силе старшему из сыновей Стрибога. Крупные клиновидные листья в большинстве своем оливковые, пламеннокрасные, охристо-бурые всего лишь от явления ветра наблюдаемо заколыхались, зашуршали промеж друг друга, а некие и вовсе испуганно сорвались со все еще юных боковых побегов дерева и направили свое ленивое веяние вниз к земле. Не переставая в той стежке перешептываться с тягучими полосами бледно-желтого солнечного света, местами выскользнувшего из прорех аспидно-серой небесной хмари. Ажурная ледяная корка, на которую притулился первый упавший и прямо-таки медвяный лист, с удивительными сквозными многочисленными и вовсе крошечными отверстиями внутри нее, гулко хрустнула под подошвой черного кожаного сапога Позвизда, и, пойдя мелкими трещинками, выкурилась от коснувшегося и все поколь теплого солнечного лучика, отдельными кудельками пара.

Старший из сынов Стрибога, убеленный сединами и необоримый северный ветер, чуть слышно хмыкнул, вроде как, улыбнувшись в свои дымчатого оттенка усы, полностью скрывающие рот, и с тем качнул в дотягивающейся до груди бороде закручивающиеся в отдельные завитки пушистые гирлянды изморози, ссыпав из них миниатюрные зернятки льда. Хотя того воздушного реяния крошечных шестиугольных снежинок покрывших почву серебристой кисейной фатой инея, не заметил не только Посвист, но и люди живущие в городе. Ибо в той колготне они пропустили душное лето, плаксивую осень и приход в хрустально-белых одеждах богини зимы Мары. Они не увидели, как и те редкие зажатые в городских тисках деревья сменили свои изумрудные наряды на шафранные, искрасна-желтые, а после рыжевато-коричневые.

Похвист легонечко качнул плечами, словно пробуя мощь, и единожды колыхнул на них накинутый плащ, стянутый на груди крупной свинцовой пряжкой, в кой вились черно-серые пары, в свой черед покрывающие клубами туманов и само его полотнище. И от этого неспешного движения внезапно принялась стлаться в разных направлениях досель курящаяся густая серая с синеватым отливом пелена. Медлительным, изящным поземным туманищем нависая над земной поверхностью, она стала малозаметно колыхать внутри сей взвеси и вовсе мельчайшие рафиды льда, подхваченные с полов плаща бога.

И тотчас порыв ветра не столь значимый, пустяшный, да и только, подхватил лежащую на земле листву, и, вскинув ее вверх, закружил в едином хороводе со стелющейся дымкой. Вроде как вырывая из нее крохотные капельки и ими уже обламывая хрустящую листву на тончайшие укрухи, заскрипевшие своей изразцовой филигранностью.

Позвизд, влеготку выдохнул и сизо-серые до плеч его волосы, усеянные меленькими палочками, крупинками, зернятками, а то и хлопьями снега, затрепетали, принявшись нагнетать плотность туманных испарений кругом. Кажется, мигом погодя кои тягучими пепельно-серыми лепестками поднялись вверх и слились в единое целостное полотнище с небосводом, заслонив собой не только досель правящее в нем ненастье, но и малые прорехи скрезь которые сеялись солнечные лучи. Вязкое, насыщенное водами марево оплело дома, остановки, машины, укутало в серебристые тканые шали деревья и кустарники, прикрыло мохнатыми сурьмяными покрывалами побуревший опад, и выглядывающие из почерневшей земли все еще малахитовые плоские листья собачьей травы.

Еще ни более мгновения и правящий паморок увеличив собственную интенсивность, создал свинцовые, как и глаза старшего сына Стрибога, кучные туманообразные облака, скрывшие видимость не только небес, но и самой земли, местами припорошенные все еще сверкающим бисером льда, ссыпавшимся в какой-то момент с густых, вихрастых, оловянно-серых бровей Посвиста. И в той парной мгле оставив для наблюдения лишь монументальную фигуру бога бури и ветра, да такого же величественного платана.

Ледяные узоры на высоком, широком челе Похвиста, залегающие глубокими морщинами, слегка надломились, пошли мельчайшими паутинками по всей его и тут серо-дымчатой коже, когда он самую чуточку и словно в изумление приподнял кучные свои брови. И с тем созерцаемо на его лбу сдвинулось очелье, сейчас в отличие от тех же славян не являющейся обережной повязкой, а всего только бывшее головным убором. И сразу сам воздух, стоящий стеной дымчатой мари наполнился ароматом зимнего ветра, прелой листвы и горечью городского асфальта. В той глухой, тягучей пелене гася все звуки, не только пение птиц, говор людей, но и дыхание самого Позвизда, что и оставляя в звучание так лишь беспокойный скрежет шин о влажное асфальтное полотно…

Таким образом, демонстрируя, что здесь, в Краснодаре, и сам старший из сынов Стрибога вместо снежных покрывал, что и ссыплет на оземь этой зимой всего-навсего незначительное просо белого инея, обернет ветви деревьев, кустарников, провода, одежды людей слоистой голубоватой наледью или только затянет само пространство наблюдения сырыми, пухлыми клоками мары…

В той плотной мге обещая людям скорое приближение весны!

КОНЕЦ.г. Краснодар, декабрь 2019г

огненная серенада

Люблю я костер! не знаю как Вы, а я люблю…

Костер, костерок, костерчик, кострище, огнище и даже теплина…

Люблю смотреть как по деревянным поленцам, затканным все поколь буровато-серой корой с тонкими трещинками, танцуют, плавно покачивая, словно бедрами и плечами, легошенько взмахивая руками, лепестки золотистого пламени. Огонь вальяжно опускается на присядки, искрометно плескается вверх и тотчас в разные стороны, охватывая верхний покров чурочек, наблюдаемо меняя на них свинцовые тона на сизо-черные. Он семенит на месте, перескакивает с одной головни на другую, вращается ветроворотом, вздымая из-под себя ядрено-алые мельчайшие зачатки полымя, а после и вовсе рукоплещет собственному сиянию и стелющемуся над ним агатовому небу, такому же привольному как и вся русская земля.

Раньше люди частенько сидели у костра…

Не только когда они представлялись нам дикими покрытыми косматыми волосами, в шкурах животных, с дубинами в руках, неотрывно наблюдающие как жарится в кострищах их добыча, но и когда жили в собранных из рубленных бревен домах, греясь у печей, тепло которых сотворял тлеющий в топке огнь. И даже тогда, когда пламя обуздали газовые горелки, костры зажигали в пионерских лагерях, на туристических привалах или на стоянках геологов, продолжая не только любоваться багряными лохмотками огнища, но и согреваясь, насыщаясь его пылкостью.

Мое детство также прошло под символом костерка. Хотя я и выросла в центре города-миллионика, где летними ночами лишь стылые воды, струящиеся по бетонным арыкам с ледников Заилийского Алатау, даровали прохладу. Потоки живительной влаги неспешно взбалтывали мельчайшие капли внутри собственных масс и с тем, ровно перемешивали колыбельные русского и казахского народа так, что на смену:

«Әлди-әлди, ақ бөпем,

Ақ бесікке жат, бөпем!»

непременно приходило:

«Баю-баюшки-баю,

Не ложися на краю».

Впрочем, еще за долго до того колыбельного распева, когда ночь только шептала о себе, а солнечный диск, снизив ослепительное сияние, едва коснулся каменных горных круч, прикрытых сверху блестяще-ледяными конусообразными шляпами-калпаками (столь популярных у казахских мужчин) и подсветив прозрачно-голубое поднебесье марными мазками акварели, ребятня нашего восьмиквартирного дома (высыпавшая во двор еще поутру) шла в неработающий старый бассейн. Общими усилиями, собрав тонкие сучья, ветки и даже полешки, прихватив из квартир картошку, соль, хлеб, мы разводили костерчик. И обступив его со всех сторон, беспокойно ожидали, когда в чубатых черных головешках можно будет упрятать картошку, а после все еще полусырую, густо посыпая белой, как снег, солью, съесть, не забыв притом откусить ноздреватый ломтик ржаного хлеба.

Тогда… в тот самый момент, общего интернационального братства, где русский и казах, кажется, и не ведали никакой вражды, упиваясь простой и поровну поделенной едой, вдыхая горьковатый фимиам, наблюдая как аспидно-черные угольки все еще покачивали на своих спинах пурпурные огненные искры, изредка выпуская вверх ажурные рыжие платочки пламени, пространство кругом окутывала пепельная дымка не столь даже поднятая от теплина, сколько спущенная с седеющего от времени небосклона.

И как только люди современных религиозных конфессий полагают, что загробное место для грешников, ад, это непременно пламя, полымя, огнь… Это геенна, где грешника будут терзать огнем, который много раз страшнее и безжалостней земного огня… Хотя если окунуться в верования древних народов, коих историки называют язычниками… тех, что обожествляли все сущее в Мире и стихии, наполняющие природу, столкнешься с особым отношением которое питали люди к пламеню. И это не столько страх, сколько благоговейное почтение к тем богам, что подчинили себе само янтарное в кумачных каплях сияние. Такие разные в своих величаниях, они все-таки отличались общностью обязанностей и предназначения, а именно согревали, защищали и питали человека. Боги огня сотворяли домашний очаг, жертвенное полымя, молнии, становясь посредниками между божественным пантеоном и людьми, как это делал индийский Агни. Или та же египетская Упес, дочь самого Ра, и богиня чистого пламенного дыхания в котором она испепеляла болезни и врагов людей. Шумерский бог Гибил дающий свет, исцеление и очищение, ацтекский бог огня и тепла Шиутекутли, помощник самого солнца китайский бог огнища Чжун-жун или иранский божественный огнь, Атар. В иранских легендах сказывалось, что не только в небо, воду, землю, но и в растениях, животных, людях при создании было заложено божественное вещество, огонек.

У наших предков богом первородного пламя выступал Семаргл… Полагали славяне, что Симаргл, Огнебог непосредственно присутствует в Яви, явном мире, в котором живут люди, животные, растения. Посредник между людьми и богами, оберегающий посевы и сжигающий последний снег на полях, Семаргл когда-то сам родился от удара небесного молота Сварога об Алатырь-камень, священный камень, пуп Земли, ни больше, ни меньше создающий из собственных искр Вселенную. Толковали наши предки, что Огнебог не только участвовал в Изначальной битве света и тьмы, но и стоял в звездных небесах, оберегая Белый Свет от Зла. В виде большого пса, чью медно-красную шерсть обволакивали и вовсе долгие лепестки кумашного пламени или в виде молодого и красивого воина, чьи златые кудри ярились рдяными искрами, сжимающий в руках длинный переливающийся меч и круглый красный щит, Симаргл частенько в небесной кузне своего отца Сварога был молотобойцем, опять же нагнетая в кузнечный горн воздух и жар.

Вот потому то я и люблю костер, костерок, костерчик, кострище, огнище и даже теплину, оно как в нем по деревянным дровам, обернутым темно-русой корой да вихрасто-чернявой головне, пляшут, мотыляя туда-сюда утонченно-кристальными пунцово-желтоватые лохмотки полымя. Кажется, что листочки огонька скользяще переступают с одного каракового чурбачка на другой, легонечко болтаясь, приподнимаясь на сквозных носочках, делая круговые невесомые движения, а в следующий момент и вовсе стремительным рывком выпрыгивают вверх, но лишь затем, чтобы тотчас подхватить вальсирующий шажок своего кораллово-пламенного партнера. Своим тягуче-ленивым движением лоскутки огнища откидывают длинные тени, упирающиеся собственными маковками, пожалуй, что в чернильно-бархатную небесную высь, что покровом растянулась над землей. В тех небесах… месте в котором по мнению наших предков нет бесов, а живут только изначальные божественные силы, в свой черед в косматых космических далях взболтавших пестроту межзвездного газа и пыли, сами небесные тела окрасились в серебристые и шарлаховые тона, ровно принятые от огненных зачатков поднявшихся в дымном мерцании от моего костерка. Тишину этой апрельской ночи, которую я ощущаю, словно окунаясь в волшебство божественного полымя, не может нарушить несмолкаемое рокотание города, наполненного хриплым визгом шин автомобилей, воем сирен спецтехники, робким говором людей, негромким кряхтением покачивающихся ветвей деревьев, и вовсе хороводными речитативами лягушек, притаившихся в ближайшем пруду. А полынному чаду огнища, так приятно щекочущему ноздри, аккомпанирует аромат пряно-кислой смятой травы, что растет на этой поляне, вплотную подступающей к каменному бортику окружающему костровую чашу.

Прежде люди нередко собирались у теплины…

Огонь выступал соратником партизанских движений во время войн, вспыхивая тонкими оранжевыми лепестками на маленьких опушках, оцепленных тенистыми лесами, макушки деревьев которых терялись в аметистовом небосводе, едва покачивая лаптастыми мощными ветвями, одновременно, монотонно кудесничая зелеными листочками и поигрывая струнами, и, вовсе малахитовых хвоинок, непременно, согревая, питая, защищая. Пламя загоралось на сторожевых башнях, таким образом, являясь для горожан сигналом, предупреждающим о приближении ворога, сиянием костерков, оно бдело на маяках, обозначая вход в порт или размечая опасные проходы для судов. И неизменно кострище было товарищем в дальних переходах казахам. Они разводили его внутри войлочных юрт и через шанырак, круглое отверстие в своде, выпускали наружу настоянный на травах и жареной баранине голубовато-серый дым своего очага, что помещался в центре жилища. В виде легкого, тончайшего благоухания то иссеро-серебристое марево покачивалось над куполообразной крышей юрты, мягко касаясь желтовато-серого вяленого материала, а после принималось стлаться в ночной мороке, впутываясь в белые волокна облаков и касаясь кристально-серебристых звезд чуть зримых на фиалковом полотне неба. А утёсистые хребты едва поросшие коврами трав и прикрытые сверху облегающими ледяными кимешеками, схожими с шапочкой, что носили замужние казахские женщины, хоронили внутри своих широких долин те жилища кочевого народа и промеж того стравливали с высоких бело-снежных тюрбанов собственных склонов хрустальные реки. И тогда в седой ночи, что напитывали собой небесные мотивы, смолистые ароматы чернолесья и огонь в юртах людей, слышался незначительный перезвон рафидных капель воды и заунывного воя ветра, что перемешивался с высоким женским голосом, выводящим лирические слова казахской песни «Бiр бала»:

так надрывно переплетающийся с не менее жалостливыми невзгодами ребенка из русской песни:

Не могу понять почему в современных религиях пламя, представляется мучителем в загробном месте для грешников… Хотя на протяжении веков огонь защищал, питал, согревал людей и лишь в человеческих, и зачастую не разумных, руках мог превратиться в опасность. Вот ведь и предки казахского народа почитали полымя, не зря ведь устанавливали очаг в центре юрты, напротив шанырака, чей крест в круге в своде жилища, являлся символом солнца. Казахи не просто поклонялись огнищу, они полагали его духом, хранителем жилища, которому воздавали дань, как стражу самого рода, к которому обращались за благословением, чье угасание могло означать смерть семьи.

Славяне верили, что стоявший в иссиня-черных небесах бог огня, Семаргл, сжимающий в руках обоюдоострый меч и красный щит, молодой и красивый ратник, был призван оберегать наш Мир от Зла. Выступающий не только молотобойцем, но и горном в кузне своего отца Сварога, Огнебог когда-то и стал творцом жизни на нашей земле. Ведь в свой срок прилетевшая с небес прямо из кузницы Владыки Мира Сварога молния, ударившись о Мать-Сыра-Землю, вспыхнула огненно-красным сиянием. Рубинное пламя тогда заплясало на трещиноватых коричневых стволах деревьев, покрывающих землю, качнулось вправо, сделав два шажка, и, с тем переместилось на вывороченный смоляной корень. Своим кораллово-красным лохмотком огонек двинулся волчком на месте, подмяв под себя сине-сизый мох, взметнулся в бок, и, приземлившись на частый валежник, пробежался пламеннокрасными каплями по сухой траве и листве, таким образом, исполнив перепляс зачатия. А когда Огнь опалил древесину и самую малость опустился на корточки, принявшись аплодировать нависающей над ним темно-лиловой небесной выси из окатанных пламенем угольков того первого очага явились первые люди, муж и жена, мужчина и женщина, создав таким образом человеческий род.

А мой костер все продолжал гореть… По иссушенным полешкам, большей частью обратившихся в аспидно-угольные культяпки чуть зримо плескалось охристо-желтое пламя, хотя и уменьшившее свою мощь и яркость, однако продолжающее наглядно для меня связывать настоящее и прошлое, в том, являясь для человеческого рода вечным символом жизни, тепла и сиреневого ночного небосвода наводненного радужной изморозью звезд.

КОНЕЦ.г. Краснодар, май 2020г

лебединые напевы

11 сентября 2020 года умер мой дорогой друг,

собрат по перу,

писатель, поэт, педагог,

Владимир Митрофанович Никитин.

Памяти его посвящается.

Сколько удивительных, чарующих преданий хранит память русского народа. Они ровно и сама русская речь, и люди, живущие на этой земле, представляются мне бесценными самоцветами в лучах солнца переливающихся всеми красками радуги. Каждая такая задушевная легенда, как и русское раскатистое балаканье, как и встреча с настоящими людьми, вроде жизненной тропы все еще поросшей невысоким мягким быльем, которой коснутся твои босые стопы, слегка в ней утопая. Травяной цвет той зелени столь интенсивен, что, прямо-таки, маслится под ногами, и, ровно перекликается со стройными стебельками, раскинувшихся по обе стороны от стежки, пшеничных полей, где каждый колосок искрится медно-желтыми продолговатыми зернятками, воздух же наполнен сладко-цветочными ароматами, создающими ощущения чистоты, свежести и нежности. А свод небес поражающий ослепительностью сине-голубых красок, точно нагнанных туда из неоглядных космических далей, на стыке с золотистыми злаковыми пожнями завивается белыми волокнами облаков.

Речь то наша, русская, какая чудная. Ведь когда мы говорим или поем, плавно плывет тот говор по родной земле. То смеется он, то плачет, а то разливается как широкая река, но неизменно перебирает каплями слов, меняет царящие извне тусклые краски на пестрые, и с той же степенностью вплетает в себя звуки природы: мелодично-свирельные птичьи трели, низко-басистые звериные ворчанья или гусельные песни бегущей воды.

До чего же поразительными бывают русские люди, достойные, справедливые, жертвенные. Те самые люди, которые встречаются на жизненной твоей дороге, не просто вроде путников, чуть всколыхнувших пыль по ее поверхности, смахнувшие и вовсе мельчайшие песчинки с тонких плоских малахитовых стебельков трав, оставшись в памяти чуть приметным фрагментом, а те самые, особые, яркие личности. Они не просто ступят подле тебя, подмяв собственными стопами не длинные опушенные стебли травы-муравы, но опершись об их ромбические бирюзовые листочки кончиками пальцев, пойдут рядом, непременно, поддерживая тебя под локоть, сопереживая тебе каждым вздохом и облегчая сами тяготы жизни.

Не менее даровитой станет твоя жизнь, когда ты столкнешься с той или иной легендой собственного народа, не просто до нее дотронувшись, а напитавшись ею, раздобрев от тех поразительных тайн и наполнив себя уважением, как к каждому русскому человеку, так и любому словесному выражению мысли, воплощенному отдельным словом.

Мне повезло!

В моей жизни были люди, что оставляли зарубки на жизненном пути и собственной нравственностью подавали пример!

И эти встречи, переплетаясь с удивительным по многословию и выразительностью русским языком, как и найденные, изученные и принятые легенды моего народа, насыщали меня живительными белыми водами, даруя очередное перерождение или только желание идти, ступать и никогда не сдаваться.

В том разнообразии мифов, легенд, былин и сказаний особый след пожалуй, что оставило во мне предание о чудесной стране Белой Лебедии…

Представляющейся мне лишь в белых тонах… светлых… чистых… святых и даже ярых.

В каких-то незапамятных временах, или все же в запамятовших, сознательно забытых, но однозначно стародавних, когда и русский народ имел другое величание, будучи предшественником славного, славянского рода, и шел другим путем, опираясь на иные верования, учения, жил он поживал в диковинных землях. Нынче, гласят предания, сокрыта та сторона многометровыми толщами воды Студеного моря, которое также называли Дышащим, а именно никогда не замерзающим. Молочно-белые воды того моря-окияна (и до сих пор не сменившие своего цвета), когда-то накатывали мощными гребнями волн, оставляя на ровно выстланном лимонно-желтом песчаном берегу плотные кремово-жемчужные комки пены. Наполняя ближайшее пространство особой свежестью слегка сболтанной соленым привкусом морской воды.

Эллины говорили, что в той стране солнца, лежащей за Рипейскими горами, по ту сторону северного ветра Борея, а потому и Гипербореи, зимовал сам златокудрый бог Аполлон. Бог света, врачеватель, покровитель наук и искусств, он каждой весной возвращался в Древнюю Грецию из Гипербореи, в легкой золотой колеснице, что увлекали в след себя, на крученных золотых ремешках, схваченных клювами, белоснежные лебеди.

Однако наши предки в своих сказаниях величали ту сторонку… землю, которая их породила, иначе…

Арктида, Даария, Земля Белых Вод или все же Белая Лебедия…

Толкуется не только в преданиях, но и неких исторических трудах, что далеко на Севере лежала страна, в которой жили древние русы, и был в тех загадочных землях мягкий климат, плодородными почвы, тенистым краснолесье, колыхающее могучими ветвями, усыпанными изумрудными хвоинками. И хвойным чащам на смену степенно приходили зеленые нивы, пересекающиеся полными вод фисташковыми реками, хоронящими свои крутые или вспять того пологие берега в поросли приземистых деревьях ракит, покачивающих опущенными вниз ветвями, покрытыми зеленой или серо-белой листвой.

Таким своим описанием с определенностью подтверждая все еще ежегодную миграцию птиц к арктическим местам гнездования весной… К теплой прародине или только зовущей их матери-земле.

Той самой, что живет не только в памяти птиц, но и в каждом русском сердце.

Потому и видится нам в невесомом взмахе белоснежного крыла лебедя, изящно изогнутого, под долгими желто-оранжевыми солнечными лучами едва трепещущим мягким, пушистым опахалом, сопровождаемым нежной и певучей игрой гуслей, изображающей не только говорливость родников, дыхание ветра, но и раздольное журчание ночного сверчка.

И тотчас поддержанная строчками стихотворения Константина Бальмонта:

Сказочная страна, в легендах она перехлестывается с землей, где царит всеобщее богатство и счастье, где текут молочные реки, огибая кисельные берега. Являясь духовным центром человечества, хранящего изначальную мудрость, становится тот край, страной справедливости и чистоты, где живут смелые, мужественные, совестливые люди,

В легендах те земли порой называют солнечными городами, подсолнечными царствами, государствами, странами вечного света, дня и лета, толкуют, что лежат они далеко-далеко за тридевять земель, возле величайшей горы, через вершину которой проходит ось мира, указывающая на положение Седава звезды. Основанием своим та гора опирается на «пуп земли» и скрывает вход в нижний мир. Полагали в сказаниях, что вокруг той горы вращаются солнце, луна, звезды, планеты. И если древние индийцы называли данную гору Мера, Мировая гора, а древние иранцы Хара Березайти, то в наших преданиях чаще упоминается она огромным великаном «выше леса стоячего» богом Святогором (святая гора), который жил в высоких горах, поддерживая небесный свод. Стоял тот бог на страже мира Яви, как раз на границе Света и Тьмы. На вершине той чудной горы обитали и другие боги Света, а в самом Подсолнечном царстве, расположенном у ее подножия и, где нет войн и болезней, жили не только людские племена, но и могучие великаны, огромное чудо-юдо (диво морское), диковинные звери и птицы, которые могли говорить человеческим языком.

Созвучно с напевом санскрита?», – когда-то сказал Валерий Брюсов, с очевидностью указывая, что те самые диковинные звери и птицы, да и сами люди Белой Лебедии говорили на русском языке.

Таком неповторимо красивом языке, певучим, берущим за душу каждым словом, слогом, и его понятием, а потому и искренним, неподдельным…

Русским языком, который мы также легко упрощаем, забываем, как и приходим от него в восторг. И опять же моментально увлекаясь чужим языком… нещадно, губительно меняем стройные традиции своего уникального русского языка. А после, увлеченные пусть не безобразным, но однозначно иноземным правилом искажаем словесное выражение мысли, исторически сложившееся на нашей территории или пренебрежительно относим те или иные слова к малообразованным носителям языка, полагая их отклонившимися от существующих литературных норм.

Так ровно имеем на это право, определенно забывая, что не нами русский язык создавался, а всего только достался нам в наследство, как еще один изумительный по красоте кусочек летописи, которую мы обязаны трепетно и в неизменности сберегать. Очевидно, мы забываем, что и сам наш род… народ творили пращуры, именно они заронили семя нашего великого языка, по крупинке собрали, и не просто впервые на нем заговорили, а еще с течением времен наполнили его множеством понятий, красок, сравнений, кажется, ввивая туда, жалостливо-плаксивое пение жалейки, глуховато-бубнящее биение бубна, или звонкое дрожание струн гуслей, определенно, сопровождающее понимание старины и самой сути Родины…

Родины, которую славяне ассоциировали с супругой Рода. Бога-творца, что по верованиям славян, был прародителем, предком всех богов и стал создателем Мироздания и Вселенной. И вместе с тем оставался мужем Родины… Нашей с вами Родины, за которую на протяжении ее существования не раз проливали слезы и кровь ее сыны и дочери… Великие русские сыны, величественные русичи, благородные славяне…

Все… все они! потомки теперь уже позабытого народа вышедшего из Белой Лебедии.

Именно потому как мы забываем собственную историю, язык, легенды, я с особой мягкостью отношусь к памятливости… А потому с непременной нежностью вспоминаю людей, которые появившись и поддержав на овринге моей жизни… лично для меня не исчезли, а остались в сердце, душе нетривиальной вехой события. И с тем наполнили и саму мою судьбу особым пониманием мудрости. Так что не редкостью я замираю на той торенке, закрываю глаза, и, сдерживая дыхание, хочу, чтобы бег времени так же, как и я, застыл, и дал мне возможность насладиться певучестью русского языка, светозарностью красок и оставленными в наследство преданиями моего народа. Ибо время безжалостно, не только в отношении твоего языка (трансформированного до неузнаваемости), родных легенд (переработанных до очевидной глупости), но и твоих близких…

Уход которых неизбежен…

Время безжалостно…

И ту самую жестокость мы начинаем понимать тогда, когда человек ушел безвозвратно. Хотя приход его в твою жизнь был не случаен… Может он осуществился по чьему-то высшему намерению, той же богине Макошь, что плела не просто замысловатые узоры самой Вселенной, но и сплетала в ней каждый витиеватый узелок человеческой судьбы. А может это был лишь твой обдуманный выбор. Впрочем, появление такого человека внезапно становится для тебя знаковым моментом, ведь твои беды, проблемы, заботы для него имеют личностный характер, а потому, безусловно, станут волнующим состоянием, предопределяющим обе ваши жизни.

А его смерть теперь уже лишь для тебя будет новым испытанием и, одновременно, укажет на суетность самого времени и твоих поступков, решительно сказав, что в попытке взять материальное ты, как всегда, потеряла много больше… И особой горечью внезапно наполнит тебя понимание, что твой близкий друг, за круговертью твоих дурацких забот, так и не дождался встречи, а ты лишилась не просто лучшего человека, но не смогла реализовать даже малого, обыденного разговора с ним, который сумел поддержать тебя, а может даже продлить твою и его жизнь.

Люди полагают, что лебеди не певчие птицы, а коль исполняют свою песнь, то лишь на пороге смерти, мелодично и грустно воспроизводя последний свой вздох. А само выражение «лебединая песнь» означает всего только последнее проявление таланта в этой жизни.

Мне, впрочем, сложно согласится с тем, что лебедь не умеет петь. Ведь напевы этой прекрасной, величественной птицы можно услышать осенним днем, когда в потерявшем краске небосводе, серо-печальном, укрытом ажурно-белым покрывалом облаков, увидишь ты летящую клином стаю лебедей. Именно в такой момент, будто сдержавшим ход самой жизни, слышится горделивая песнь, пронзительным, серебристым курлыканьем летящая к нам на землю. И подняв голову, ты неожиданно, на фоне стаи, белоснежной стрелой отображенной на пепельно-ненастливом небе, приметишь дымчатую фигуру старца, держащего в руках крыловидные (точно списанные с крыла птицы) гусли, которые когда-то были частью культуры русского народа, а с летами ушли в предания. Старец и сам ровно выходец из древнего сказа, высокий и крепкий. Он одет в белую почти до колена рубаху, густо украшенную красной вышивкой по вороту, рукавам и подолу, да того же цвета полотняные штаны, стан его крепко охватывает широкий матерчатый пояс, схваченным на левом боку узлом с длинными концами. Гуслист, гусляр и даже гудец не смотрится одряхлевшим, хотя даже в дымчатом его отображении видны глубокие морщины, расположенные на лице тонкими бороздками вдоль коротких, русых бровей. Густой бахромой нависают они над голубыми глазами старца, словно это сквозь серую пелену проступают все еще летние краски небес. Седые до плеч волосы гуслиста сдерживает по кругу берестяное очелье, а пепельные усы и достигающая груди густая борода, пожалуй, что переплетается с царящей вокруг непогожестью нагнанных облаков.

Упирая гусли нижним концом в пояс, гудец нежданно бряцкает по всем струнам своими тонкими, полупрозрачными пальцами и вроде как подыгрывает лебединому курлыканью, в оном явственно слышится безграничная тоска по Родине, с которой приходится расставаться, быть может, и, навсегда. С землей коя не просто родила, вскормила, но и подняла на крыло. Белоснежное опахало, которого, каждой отдельной паутинкой сейчас пересекается с серебристыми струнами гуслей.

А может в той лебединой песне слышится не просто разлука с Родиной, а трепыхается и сама память, определенно, замешанная на уровне ген… И потому печально сообщающая нам ли, лебедям ли, что когда-то ту родную страну пришлось покинуть навсегда… И даль тех земель для лебединой стаи малахитово-шелковистых ковров и роспаши, могутных скалистых горных гряд, травянисто-шафранных лесов сгинула навеки под многометровыми белоснежными водами… Та ширь, что величаво носила их имя, называясь Белой Лебедией.

С тех пор оставаясь в памяти, лишь мельчайшими отблесками фрагментов, слов, легенд…

Разные версии гибели нашей прародины озвучиваются в сказаниях… И это не только природный катаклизм, как пример падение небесного тела, смещение земной оси или наступление ледникового периода, но и война богов. Упоминаемая в древнеиндийском эпосе «Махабхарате», когда во вражду, возникшую между родственными семьями и вылившуюся в разрушительную междоусобицу, вмешались боги, обитающие на священной горе Меру, Мировой горе, Хари Березайти, или только на плечах огромного русского великана Святогора.

Видимо, потому как природный катаклизм оказался весьма разрушительным или это всего лишь необдуманные действия богов нанесли непоправимый урон прекрасным землям Белой Лебедии, но некогда единая материковая плита проложила по своей поверхности множественные трещины, разломы, пропасти и углубления, которые сперва наполнила пылающая лава, а после белые воды Студеного моря, таким образом, сокрыв под собой легендарную страну.

Может потому одному из ее уцелевших кусочков Гренландии, вроде как увенчанной плотными ледниковыми наслоениями, открытой в десятом веке, викинг Эрик Рыжий дал такое странное название Зеленая земля, несомненно, зная, что когда-то она такой и была… или только ища ту самую благодатную, теплую, травную Землю Белых Вод.

Может потому в преданиях об основании Киева, как столицы Древней Руси, говорится не только о трех братьях Кие, Щеке и Хореве, но и их сестре Лыбедь…

Может потому так много названий на нашей территории связанных с этой величавой птицей и город Лебедянь в Липецкой области в России, тот же Лебедин Сумской области на Украине, заповедный лес Лебедин, озеро Лебедин в Косовском районе на Украине, село Лебедино в Алтайском крае, по народным сказания принадлежащим к стародавним населенным местам.

Может потому лебедь, как царевна-лебедь всегда почиталась русским народом, ведь у пращуров, древних славян эта птица входила в пантеон божеств. И будучи Птицей Матерь Сва, покровительницей Русской Земли, Матерью Русской, Матерью Славы, на белоснежных своих крыльях несла нашему народу не просто защиту, боевую песню приветствующую ратников, но и само солнце, с которого все начинается, неуклонно, выступая в образе обереженного символа.

Прародина…

Арктида, Даария, Земля Белых Вод…

Нет! Все-таки Белая Лебедия…

Степью белого ковыля пролегла она передо мной, где каждый мятный стебелек колыхает своим кудреватым волоском, вплетая его в общую русую косу…

Русь, русую, светлую, как сказал бы русский человек.

Бело-лиловые, подобной речной воде, те косы идут малой рябью, приметно для глаза опускаясь вниз и также медлительно поднимаясь вверх, перешептываясь с собственными тончайшими стебельками или только чуть приметным дуновением ветра, который перебирая те свитые куделюшки, нежно вплетает в них, подобием атласных лент, разрумянившиеся лучи восходящего солнышка.

Да только степное приволье ковыля вмале переходит и вовсе в фиолетовые полоски полбы, чьи стелющиеся кустики покачивают удлиненными, узкими колосками, точно постукивая и вовсе сочными, искрасна-желтыми зачатками, укутанными в реснитчатые листочки.

Эта распахнутая ширь, желающая обнять тебя или саму планету, соприкоснувшись с лазурными небесами, создает чуть заметную дымку, в которой зараз отражаются и вовсе ярчайшие по краскам синие кулиги затерявшихся васильков.

Впрочем, такое раздолье лугов и жнивья лишь одна половина тех просторов Белой Лебедии, которая замещается лесным краем, где зеленые сосняки, кедровники, пихтачи, кедрачи, ельники также враз уступают место оливково-зеленым, словно только окрасившимся, дубравам, осинникам, липнякам, ольховникам, черемушникам, а то и вовсе бело-черным пежинам березников. Еще немного той салатной кладовой и ей на смену поднимутся горные хребты, увенчанные ледяными ребристыми наростами. Покатые ложбины на тех скалистых склонах, покрытые сине-зелеными слоевищами мхов, рыхлыми дерниками ползучего проломника, живописно соединяются с более низкими отрогами, имеющими не просто каменные отложения, а прямо-таки множественные разломы, многометровые обрывистые трещины. Не менее грандиозные котловины, плавно срастаются с отрожистыми кручами, вытянувшимися вдоль горизонта утесистой стеной, с вереницей отдельных гребней и кряжей, одетых в снежные шапки точно подпирающих закругленный свод неба, а потому и переливающихся аквамариновыми тонами. В долинах тех горных гряд, иссеченных тонкими нитями бело-синих горных рек, низкорослые травы поражают взгляд сочностью цвета и ребят приземистыми, светло-лиловыми, синими, желтыми, кремовыми островками цветов: примул, горечавок, мытников и лютиков.

Сонмище ручейков, родников, криниц, ключей бороздят пространство Белой Лебедии, не только равнинного травостоя, но и горных районов, лесных просторов и говорливо гутарят промеж себя, так ровно играют они на разнообразных инструментах, не только гуслях, но и жалейке, рожке, домре, волынке, свирели, кугикле, трещотках, калюке, ложках, сопелках, жужжалках, свистульках, бубнах, рубелях, пищалках, фурчалках, ревунах, варганах… Пожалуй, на всех инструментах разом, а быть может на каждом в отдельности… Тот, кто играет, пальцами нежно проводит по струнам, стремительно вдувает воздух в духовые инструменты, порывисто встряхивает ложки, ударяя ими друг о друга… И слышится, растекаясь по этой чудной земле, нашей прародине, заливистый, нежно-мелодичный перезвон, славящий не только чистоту природы, но и все его творения.

Едва приметно идет рябью синь небес и в ней отражаются плывущие, точно в облачных одеяниях, белоснежные лебеди, чьи клювы то желтыми, то оранжевыми дождинками переливаются на фоне медово-янтарного солнечного диска.

Это был удивительный человек!

Встреча, с которым ровно дар Богов или судьбы, ценность кой ты осознаешь лишь с течением времени.

Всегда ступающий тропой правды, справедливости, он – Владимир Митрофанович, не раз, в своей жизни пересекаясь, обжигался человеческой подлостью и низостью, но никогда не терял веры в людской род.

Мальцом прошедший военный Сталинград, переживший страшную болезнь, схоронивший родных и любимых, даже в свои преклонные года он не был сломлен. И подобия вековечного дуба, не давший и малой трещины на собственном стволе, продолжал жить, творить, любить, оберегать.

Он был беспокоен в своих мыслях, творчестве и в жизни, стараясь охватить наше прошлое, настоящее, будущее и творил, несомненно, на века. Герои его рассказов, повестей, так же, как и он боролись за лучшее на этой Земле и этому лучшему нас учили.

Мне всегда казалось, что Владимир Митрофанович является ярчайшим представителем Белой Лебедии, тех самых людей, что были нашими пращурами, пришедший к нам с тех достопамятных времен, чтобы донести до нас чистоту устремлений и верность собственным убеждения в борьбе за справедливость. Не зря ведь он большую часть своей жизни провел в Уральских горах, что нынче предположительно соотносят с Рипейскими горами, точно ища там нашу общую Прародину, Арктиду, Даарию, Землю Белых Вод…

Нет! Однозначно, Белую Лебедию…

Он умер в сентябре так и не успев дописать свой роман, не успев сказать мне напутственные слова, да, и просто по-простому, по-русски посидеть со мной за столом, подняв бокал молодого домашнего вина.

Впрочем, он – Владимир Митрофанович, уже по ту сторону жизни смог найти Белую Лебедию, не столько даже ее, отыскав, получив как дар за следование путем мудрости, справедливости и чистоты, сколько просто вернувшись домой.

И когда белые пушистые, вроде перьевые облака медленно опустятся вниз, утопая в молочного цвета реке, лениво тянущей свои воды, перед Владимиром Митрофановичем внезапно проступит высокий, обрывистый берег, кажущейся бесконечным по линии кругозора и входящий в васильковый небесный купол. Поверхность того крутого лбища покрывает луговое былье и цветы, как яркие мазки светятся в той зелени синие печеночницы, светло-желтые купальницы, розовые колокольчики. Да только не сам берег, или его ослепительные по насыщенности краски привлекают внимание, а врезанные заподлицо, прямо в склон крутояра мощные, деревянные, двухстворчатые ворота, украшенные витиеватой искусной резьбой.

Распахнутые настежь, ровно поджидающие своего сына, створки ворот легонечко покачиваясь, поскрипывают так, будто тихонько стрекочет луговой кузнечик или трещит певчая цикада, и над ними, слегка заслоняя небеса, парит огромная птица. Белоснежно-прозрачное вытянутой формы тело, которой, как и длинная грациозная шея, ярко-желтый клюв в точности воссоздают облик лебедя, или только олицетворяют вход в величественную страну Белую Лебедию.

И теперь уже приметно, сквозь раскрытые ворота просматривается пожнивье ржи, пшеницы, овса, проса, ячменя, колышущая жемчужно-оранжевыми колосками, среди которого не редкостью стоят и зеленые злаки, точно зерна находятся пока в так величаемом молочке. Витые снопы, аккуратно собранные в суслоны и увенчанные сноп-крышами, наблюдаются на стёрне, то там, то сям. А раскинувшуюся оливковую луговину усыпают полянки белых, розовых и голубых ромашек, имеющие и другие названия у русского народа, и не только девичника, крыльки, солнечника, ворожки, но и пупавки. Ведь невесомо-удлиненные лепестки того цветка окружающие возвышающийся желтый пупок, тянутся вверх к небосводу, который держит в самой своей середке большущий диск солнца испускающий неширокие соломенно-прозрачные лучи.

В этой стороне пашни ограничивает двухколейная дорога, по которой скорей всего катят телеги да вышагивают людские ноги, иным своим боком подпирающая лесные боры, чернолесье, где могучие, высокие деревья в малахитовых одеяниях равномерно трепыхают лоснящейся от гладкости порослью листвы. Все, как на подбор крепкие с толстыми ровными стволами они, поражают взор плавностью коры, раскидостью крон и мощными ветвями. Почву в лесном пределе покрывает бархатистая травушка, не больно высокая, переплетающаяся со стелющимися кустарничками, на которых поблескивают багряные, синие, черные ягодки. Плотные лохмы голубых, тончайших нитей лишайников опутывают ветви деревьев, и, свисая вниз долгими прядями малешенько покачиваясь, встряхивают бубенцами, укрепленными на их кончиках.

Дорога же зримо ведет к большому селению, словно облокотившемуся деревянными срубами, расписными теремами на широкую ветвь реки, переливающейся и вовсе сапфирными своими водами, а навстречу Владимиру Митрофановичу уже идут его родные: мама, бабушка и дед. Те самые люди, которые смогли вложить в него нравственность и духовность, борьбу за справедливость, а значит и движение по пути правды… Прави, как говорили наши предки.

Еще чуть-чуть и недалеко от ближайшего сруба, собранного из обработанных рубленых бревен, что называется пятистенка, прямо под раскидистой березой, рослой с симметричным бело-розоватым стволом перетянутым черными чечевичками, накроют белой скатертью с ажурной бахромой длинный и широкий стол. На столешнице, которого установят всевозможные миски, тарелочки, судочки, плошки, миски, горшки, наполненные удивительными по вкусу русскими блюдами: борщами, ухой, ботвиньей, рассольником, солянкой, щами, окрошкой, тюрей, студнями, холодцами, заливными, кашами, соломатами, гороховками, кулагой, варениками, пирогами, пирожками, расстегаями, кулебяками, кокурками. И опять же в кувшины нальют традиционные напитки: сбитни, квасы, компоты, кисели, морсы, соки, меды, лесные чаи, сурью, сыровец.

А дед, Владимира Митрофановича, увитый пепельными, длинными волосами, бородой и усами, одетый в белую почти до колена рубаху, густо украшенную красной вышивкой по вороту, рукавам и подолу, да того же цвета полотняные штаны, стан которого крепко охватывает широкий матерчатый пояс, на правах старшего поднимет вверх деревянную расписанную узорами братину с медовухой, чтобы приветствовать в царстве справедливости или только в Белой Лебедии, своего любимого внука…

И тотчас, сидящий в центре стола на длинной деревянной лавке, возле близких, Владимира Митрофановича, гудец, тот самый, что всегда в небесной дали дымчатым своим образом подыгрывает летящим на зимовье стаям лебедей, чьи седые до плеч волосы сдерживает по кругу берестяное очелье, нижним концом обопрет крыловидные гусли об колено и начнет бряцать по длинным, тонким струнами, глуша ненужные звуки подушечками пальцев другой руки. И мягкие, ласковые яично-лимонные лучи солнца, просачиваясь сквозь полупрозрачные пальцы гуслиста, станут ему подыгрывать, невесомо покачиваясь на тех упругих нитях. И поплывет по Белой Лебедии тогда радостная песнь сопровождаемая таким же приветственным, величественным курлыканьем лебедей.

Мне же останется лишь память об этом замечательном (как всегда я говорила) человеке, Владимире Митрофановиче. Горький болезненный привкус смешается с солеными слезами и наполнит мою душу пониманием невозвратности времени, осознанием того, что уже не удастся выслушать его совет, посидеть с ним за одним столом и выпить того же домашнего белого вина. От испытанной боли потерь, я закрою глаза и в наступившей темноте, сглатывая текущие слезы, прощаясь с добрым моим другом навсегда, провожая его в тот путь, прошепчу:

И те слова слышимо для меня поддержит плаксивыми рыданиями жалейка, возвещающая песнью гибель дорогого мне человека, а всем другим, умеющим чувствовать и сопереживать, напомнит о нашей прародине Белой Лебедии, погребенной под водами Студеного моря. И тогда станет окончательно ясно, что те тоскливые напевы не просто отсекут Владимира Митрофановича от нашей земной жизни, но и навечно соединят с теми, кто по иную сторону небесных ворот встретил его чистую душу, прошедшую по жизни путем справедливости.

Вечной памяти тебе, мой близкий друг!

КОНЕЦ.г. Краснодар, ноябрь 2020г

вологодские мотивы

Традиционно считается, что ромашка это символ и национальный цветок России. Еще бы ведь нежность, красота бело-язычковых лепестков с янтарным пупом этого цветка не может не тронуть, а хрупкость и, одновременно, сила так схожи с нашей землей, на протяжении веков терзаемой внутренними и внешними врагами, но никогда не сдающейся или только, как и ромашка, прорастающая вопреки всему в полях, лесах и даже на выжженных землях. Однако когда я пересекла границу Вологодской области, поняла, толкуя о ромашке, как о нашем национальном цветке, мы сами себя обманываем…

Ибо не белокрылая ромашка, а пурпурно-розовый Иван-чай истинный символ моей Родины.

Это понимаешь, видишь и ощущаешь стоит только направить взгляд на протянувшиеся сиренево-розовые просторы Вологодчины, где-то на удалении мягко входящие в лазуревые небеса, точно оттеняемые такими поразительными по яркости тонами, или также естественно огороженные темно-зелеными массивами леса… И это не привычные мне кубанские древостои, перемежавшие в себе могучие с густо-раскидистой кроной дубы, статные тополя, точно увенчанные турецкими тюрбанами и не менее толстоствольные буки подобные адыгскому герою Сосруко. Это те самые неповторимые по красоте и собственной мощи, ровно седые от времени Вологодские чащи, где царственность елей и сосен соседничает с роскошеством белоствольных берез.

Впрочем, первое, что мне бросилось в глаза, повдоль Федеральной трассы «Холмогоры», это неоглядная даль полей когда-то распаханных, возделываемых веками людскими руками, а нынче возвращенных в собственность истинных их повелителей, травянистых растений и того же малинового Иван-чая, Елушника, Дремухи, Кипрея, Копорского чая, Дикой конопли, Краснушки, Дикого льна, Маточника, Мельничника, Пуховника, Скрипуна, Хрепяльника, Дикой Фиалки, Хлебницы, Шелковицы, Винохода, столь многогранного в названиях, красках и свойствах, чисто русского растения. Меж тем уже в самих травно-красных просторах земли одиночными бирюзово-белыми вкраплениями стали подниматься ельники, сосняки, березники. Вроде вышедшие в первые ряды, подступили почти к краю асфальтного полотна березы, березины, белотелые, и даже навьи деревья (как величал их русский народ), кои прикрыли своими повислыми ветвями не только хвойных собратьев, но и разом сомкнули от человеческих глаз то самое мятно-малахитовое приволье. Прямоствольные раскрашенные черными черточками навьи деревья едва качнули своими утонченными ветвями и встряхнули на них кудельками зеленешеньких листьев, которые со стороны казались и вовсе живыми. Так что чудилось еще миг и березоньки сойдут с места, и, пританцовывая, покачивая бедрами, всплеснув ветвями, примутся плясать, кружа на месте, хохоча, а то и вовсе создавая хоровод, прямо здесь на Вологодчине живописуя красно солнышко с загнутыми или прямыми лучиками.

И таким своим плавным ходом белотелые красавицы также разом станут схожи с помощницами деда Лесовика, добрым духом, оберегающим лесные наделы, которых почитали наши пращуры и которые именовались так по-разному: русалы, лесницы, лесшицы, берегини, в чьих обязанностях всегда оставалось хранить деревья, опушки и растения необъятных лесных нив Руси. Худенькие, фигуристые лесницы, что заботились о березине и имели собственное название Русявы, чью кожу-кору иссякали темные пестринки, вздрагивая каждой отдельной ветвью-волоском затканных матово-зелеными листочками и желтовато-салатными рыхлыми сережками опять же на мгновение, ожив, сомкнут свою наготу или только укажут на собственную чистоту и хрупкость, столь ранимую неуемным человеческим желанием взять все и сразу. Русява, русая, светлая или только белая, та берегиня, аль береза была подобна такой же русой, золотистой или все-таки светловолосой нашей земле и той безупречной красотой, как и неизменным своим соседством с русскими людьми бесспорно являлась символом Руси… стоило только взглянуть на то самое Вологодское раздолье…

Зеленокудрые навьи деревья, будто придерживаясь кончиками веточек за игольчатые лапы стоящих рядышком елей, обряженных в фисташковые хвойные рубахи, всего лишь качнувшись вправо-влево, и вовсе напомнят танцоров, которые еще миг и под нежное, трепетное звучание балалайки такого неоднозначного символа России, разом перейдут в пляс. И тут уже Русява, плавно покачивая плечами, сложив перед собой руки, так что кончики утонченных пальцев одной руки коснулись локтя другой, мелко семеня на месте, горделиво поплывет по кругу и ее с подскоками, притоптыванием, а то и вращением, поддержит, вроде танцора, ель… Звук трех струн балалайки задушевно-застенчивых наполнится внезапно отрывистым бряцанием, усилится и также моментально зазвучит тихо, вызывая волнительные переживания некогда живущего, явного и также в миг ушедшего. И когда от той теплоты навернутся на глаза слезы, и покажется, что березы одетые в белоснежные сарафаны, украшенные по подолу темными чечевичками, качнут зажатыми в руках оливково-зелеными платочками весь этот юный, молодой строй деревьев махом заместят своими величественными телами их старшие братья. Тут уже могутные деревья, сомкнувшие не просто земное раздолье, но и своими вершинами подоткнувшие иззелена-голубой небосвод. Внутри себя те пущи хранят первозданность, не только вроде нетронутости лесной подстилки, но и чистоты воздуха наполненного горьковатым привкусом хвои и медовой сладостью выспевшей, где-то на болотном озере янтарной морошки. Не важно ели, стройные, убранные от самой острой макушки вплоть до подола в игловидно-изумрудные ферязи, сосны одетые в красно-бурые боярские охабни или те же лиственные деревья: густолиственная береза, темно-серая осина в трещиноватой по краю и тут распашной свитке аль ольха, накинувшая на плечи серый кафтан, смотрятся исполинами, чьи лапы и ветви опутывают сине-оливковые бороды лишайников, кое-где свившиеся в плотные комки. Величавые, ровно царственные особы, деревья, в сравнении с которыми человек ощущает себя лишь тем самым опадом… даже не кустиком, травой, веткой, а всего только опавшей хвоинкой. В самой лесной кладовой землю выстилают хвойно-бурые ковры, поросшие салатными нитями земляники, мятно-филигранными опахалами папоротников, белоснежными кичками багульника, которые пересекают, разрубая на части, стволы деревьев, увитые седыми от времени мхами, и точно окаймляют пряди сизо-голубого паморока, напитанного не просто летами прожитого, а мудростью вызывающей уважение.

Та самая медвяная приторность, впрочем, ощущается по всей Вологодчине, единым мгновением отправляя нас в быль и небыль, тем самым связывая, сей неповторимый по ароматам, краскам и звукам край и легендарную страну Счастья, где по поверьям русского народа властвовала радость, изобилие и справедливость, и по привольным пожням, покрытым высокими травами Скрипуна, хаживали такие же вольные, русые, светловолосые люди. Потому и чудится, стоит только остановиться и войти в тот светозарно-розовый надел Иван-чая, растения позабытого собственным народом, как сразу всколыхнуться знания о нем и вспомнится не только то, что он когда-то выступал вкусным напитком, но слыл лечебным растением, чьи отвары могли справиться с почти любым заболеванием, будь то головные боли или даже проблемы с сердцем. Источник силы и здоровья, Иван-чай, он и иными своими названиями указывал на собственную уникальность, а потому будучи Хлебницей или Мельничник использовался для приготовления муки и выпечки хлеба, будучи Дремухой или Диким льном, в виде пуха шел на внутреннее наполнение подушек, из волокон стебля которого вили веревку, будучи Виноходом при сбраживании муки, из корней которого делали спиртовой напиток. Иван-чай, Кипрей, как и Огненная трава, название говорящие о способностях этого растения первым заселять места пожарищ, молодые побеги, листья и даже корни которых употреблялись нашими предками в пищу, подобия капусты. Корм для скота, медонос… ведь неповторимый нежный аромат меда, стоит только замереть в мощных по силе и крепости зарослях Иван-чая окутывает тебя со всех сторон, ровно погружая в него. И в тот же момент скрипучий звук Скрипуна (точно его пытались вырвать из земли) или только сурового жужжания серого слепня беспокойно поддержит бурая горихвостка, своим резким «пить-пить-пить» выпрашивая воды у безбрежнего, в своем наблюдении, прозрачно-голубого небесного купола которое сбросит вниз на такую же неоглядную луговину подрумяненную зарю-зареницу… не то, чтобы восходящего утра, а всего лишь отражения того чудесного пунцового Иван-чая.